Ритмы восхода

Ой, уарайда[2]

— Послушай, Бибо, — говорили ему, — перестань дурачиться. Одумайся, наконец, ведь тебе двадцать пять лет. Тебе пора уже быть человеком, а ты все скачешь, как мальчишка. Постыдись людей.

— А чего мне стыдиться? — удивлялся Бибо. — Разве я не такой, как все? — Он уходил, пожимая плечами, подбирал с земли веточку, шел и хлопал ею по своему кирзовому голенищу.

Перед ним лежала длинная сельская улица, вдоль которой двумя стройными рядами стояли островерхие тополя. Они уходили из села вместе с дорогой, карабкались на крутой холм и на вершине его вступали в густой лес. А навстречу им с гор бежал мутный ручей, сварливый, как старуха. Он ворчал и ругался в неглубокой ложбине посреди улицы.

Бибо похлопывал веточкой по голенищу, шел вдоль ручья и, задрав голову, разглядывал небо. Там, в прозрачной синеве, плыли куда-то легкие облака. Они сходились, собирались в караваны, трогались, то вдруг останавливались, метались растерянно, но, попав, наконец, в поток, шли споро одно за другим. Бибо провожал их взглядом. Ему нравилось видеть, как они строятся, нравилось, что все они маленькие, разные.

А солнце жгло ему спину, ветер ерошил волосы, пузырил рубаху. По улице проносился вдруг смерч, вертелся между домами, летел над дорогой, тянулся вверх и неожиданно исчезал. Становилось душно, а в воздухе долго висела, не оседая, пыль. Бибо входил обеими ногами в ручей и, зачерпнув ладонями воду, мочил лицо и голову. Потом долго пил ее, холодную, мутную.

Лицо его, все в каплях, сверкало на солнце. Он не утирался, шел себе неторопливо, прогуливаясь, похлопывал веточкой по голенищу. Улыбался, глядя на мокрые, запыленные сапоги. А люди смотрели на него и качали головами.

— Когда же он угомонится, этот Бибо? — говорили они друг другу. — Когда же он угомонится?

Бибо не слышал их. Он шел в конец улицы, где его ждали приятели, усаживался с ними на плоский камень, закуривал. Они сидели, негромко разговаривали, курили, и над ними сизыми клубами расплывался табачный дым. А солнце медленно заходило за скалы, крася их густым малиновым цветом. И облака на западе становились малиновыми, тяжелели, оседали на замутившиеся уже снеговые вершины.

С севера, со степей дуло тихонько чуть пряным ветром, пахло травами. Воздух набухал, синел, по земле ползли, извиваясь, странные тени. И, вдруг, быстро, быстро начинало темнеть. Терялись в небе верхушки деревьев, смазывались контуры гор, и только на западе, из-за скал выбивались еще неяркие солнечные лучи. Но облака в той стороне уже гасли, чернея, как головешки в догорающем костре.

Бибо сидел, сложив руки на коленях, опустив плечи, и как-то очень приятно ощущал силу, таившуюся в них. Он все курил, и огонек сигареты подсвечивал его лицо, крупное, безмятежное. Думалось ему о хорошем, отчего он иногда улыбался самому себе. Приятели говорили о чем-то, что-то рассказывали, но он был невнимателен, рассеян. Ему хотелось сидеть вот так, слившись с воздухом, с небом, и молчать.

Становилось совсем тихо. И тишина эта была удивительна, хоть в селе и днем не бывало шумно. Где-то сперва по одной, потом все разом распевались лягушки. И слаженный хор их был единственным, что звучало на земле. Бибо слушал лягушачье пение и посмеивался: ему нравилась их старательность. И он не хотел уже молчать, его так и подмывало сделать что-то шумное, веселое. И он вскакивал неожиданно, кричал приятелям:

— Вы слышите этих жаб? — кричал он и размахивал руками. — Они поют мои песни! Это я научил их! — он хохотал, тормошил приятелей, и приятели тоже смеялись сперва неохотно, потом дружней. А Бибо, схватив их за плечи, тащил по улице, распевая во все горло.

— Ой, уарайда, уарайда, — пел он самозабвенно.

— Уарайда, ой, — подпевали ему приятели. Они не могли не подпевать ему.

На улице появлялись люди. Шли, громко разговаривая, в клуб, в кино. Толпились на площади перед входом, у билетной кассы. А Бибо, обняв приятелей, стоял поодаль и все пел, пел. И люди, проходя мимо, улыбались, потому что он умел петь, и они были не прочь послушать его. Но в клубе звенел звонок, и все спешили в зал.

Бибо очень любил кинокомедии. Но он умел и в серьезных фильмах найти смешное. Он смотрел на экран и выискивал, над чем бы тут посмеяться, а найдя, толкал в бока приятелей, громко, на весь зал хохотал.

— Смотрите на этого длинноносого, — кричал он, показывая пальцем, — смотрите, какие у него усы!

Все вокруг сердились, шикали на него.

— Иди на улицу и вопи там, сколько сможешь, — говорили ему. — Не мешай смотреть, ты здесь не один.

Это удивляло его, ведь у длинноносого были такие уморительные усы. Над ними можно было смеяться до упаду. И он пытался объяснить это людям, но его не желали слушать. А кадр мог смениться и попробуй отыщи тогда где-нибудь, в другом месте, такие усы. И Бибо торопился, призывая в свидетели своих товарищей.

— Ведь это смешно, — говорил он им.

— Смешно, — боязливо соглашались они. Им не хотелось навлекать на себя гнев публики.

— Ну, и давайте смеяться, — радовался Бибо. — Чего вы ждете?

— Ты хоть мать свою пожалей, — укоряли его рассерженные женщины. — Не позорь ее.

Бибо умолкал, внимательно досматривал фильм, но ему было скучно.

— Не пора ли тебе остепениться, сынок, — вздыхала мать, когда он являлся домой на своем тракторе. А Бибо хватал ее на руки и кружил по двору, распугивая кур. Она вырывалась, но не могла даже шевельнуться в его здоровенных лапах, тянула его за волосы, а он все хохотал и кружил ее по двору.

— Хочешь прокачу? — спрашивал он. — Хочешь? Сядем вместе на трактор и поедем. И я буду поворачивать, куда ты скажешь.

Мать ворчала, оправляя косынку, но не могла не улыбнуться, глядя на него. И столько любви она видела в его глазах, что ей хотелось тихонько всплакнуть от счастья. И чтобы скрыть это, она начинала возиться по хозяйству, или что-нибудь шить. Но Бибо ходил за ней по пятам и, дурачась, мешал ей. Она смеялась, гнала его палкой, потом, вдруг, вздыхала.

— Женился бы ты, — говорила она. Ей так хотелось успеть еще понянчить внука. — Неужели никто из девушек тебе не нравится?

Бибо снова принимался хохотать — на этот раз притворно, потому что была девушка, которая ему нравилась, очень хорошая девушка. Звали ее Заремой, но, кроме имени, он ничего толком о ней не знал. Иногда он видел, как она проходила по улице, стройная, недоступная. Оттого, что все на нее смотрели, она опускала голову, глядела из-под приспущенных ресниц вниз и всегда торопилась.

Но Бибо успевал заметить ее ярко-синие глаза и брови, черные, прямые. Она была так же совершенна и невесома, как сверкающие весенние облака. Он удивлялся легкому изгибу ее спины, шее, тонкой, чуть розоватой от солнца. Ему нравилось в ней все: и как она ходит, и то, что она ни разу не взглянула на него. А он мог смотреть на нее бесконечно. С утра до вечера.

— Вот девушка, на которой я бы женился, не раздумывая, — сказал он как-то своим приятелям. А Зарема шла мимо, не замечая их.

— Ха-ха, — засмеялись приятели. — Она только и ждет, чтобы ты на ней женился.

— Почему вы смеетесь? — спросил Бибо.

— Потому что ты — это ты, а она — это она, — ответили приятели.

Ему не очень понравился их ответ. Он решил все узнать сам и, догнав Зарему, заговорил с ней. Ему было что рассказать, и он, не медля, выложил ей, как приятно бывает смотреть на нее и какая она вся удивительная.

— Как небо, — сказал он, улыбаясь. — Как небо, когда на нем нет ни одного облачка.

А люди с любопытством смотрели, поражаясь нахальству этого парня. Уж они-то знали наверняка, что Бибо останется с носом.

Так оно и получилось. Зарема шла, не замечая его. Казалось, она не слышит ни его слов, ни топота его сапог. Она шла себе и молчала, как будто была одна и кроме нее в селе не осталось людей. А Бибо все говорил, говорил. Он знал, что ей приятны его слова. Почему приятны, он не смог бы объяснить, но так ему казалось. И он жалел, что дом ее приближался слишком быстро.

Зарема ушла, не сказав ни слова, но зато он познакомился с ее братьями-близнецами Лова и Батрадзом. Бибо нашел их на узком мосточке через ручей, где они возились в пыли. Оба они были черные, глазастые и одинаковые. Они брали с земли горячую тонкую пыль и посыпали ею друг другу головы. Им так нравилось их занятие, что они даже не заметили Бибо.

— Эй, мужчины, — сказал он им, — неужели вы не можете найти себе что-нибудь поинтереснее?

Близнецы, не вставая с земли, уставились на него, ожидая, что он скажет еще.

— Не запрудить ли нам ручей? — предложил Бибо.

И Батрадз и Лова были не прочь сделать это, но они с опаской смотрели вниз по течению. Там, подоткнув выше колен платье и широко расставив крепкие белые ноги, их соседка мыла пивной котел. Она вертела его в руках, словно это был не большой медный котел, а пустяковая игрушка.

— Не бойтесь, — сказал Бибо. — Со мной вы можете ничего не бояться. Тащите саман, камни — все, что попадется под руку.

Близнецов не пришлось долго упрашивать. Они мигом натаскали камней, всякого мусора и сбросили все это в воду. Ручей взбух, но вода еще уходила в щели между камнями, и Бибо стал заделывать их грязью. Близнецы, сопя, помогали ему, а соседка растерянно смотрела, как под ее ногами обнажается дно. Наконец она поняла, в чем дело, и помахала им кулаком, раздумывая, стоит ли из-за этого поднимать крик.

Пока она раздумывала, Бибо разрушил ногой запруду, и вода снова вернулась в русло. Близнецы вопросительно глядели снизу вверх, ожидая чего-нибудь новенького, но он думал совсем о другом. Он стоял и смотрел куда-то вдаль. И, не дождавшись ничего, близнецы снова уселись на мосту и стали возиться в пыли.

— До свидания, ребята, — сказал им Бибо, а они печально смотрели ему вслед. Им понравился этот парень, но слишком быстро он ушел.

Бибо вернулся к приятелям, рассказал им все, и тем почему-то стало жаль его, и они думали, что он вовсе не весел, хоть и посмеивается над собой. А Бибо, улыбаясь, рассказывал им о близнецах.

— Послушай, Бибо, — сказали ему приятели, — пошли к Зареме сватов, раз она так тебе нравится. Пусть поговорят с ее дедом, может, что и получится.

— Я бегу, — обрадовался Бибо. — Пусть поговорят.

Он отправился к старейшим своим родственникам и стал уговаривать их идти тотчас же. Ему не хотелось откладывать это дело, раз Зарема так ему нравилась. Он торопил стариков, не давая им сказать слова, но когда он умолк на минуту, старики высказались.

— Мы не пойдем позориться, — заявили они. — Ее дед Хамат выгонит нас. Ты знаменит на все село, так и пеняй на себя.

— Тогда я сам пойду ее сватать, — сказал Бибо. — Мне терять нечего.

И, дождавшись вечера, он одел белую рубаху, начистил сапоги и двинулся в путь. Ему хотелось предстать перед взором Хамата в лучшем виде — старик был норовист. Бибо шел, не глядя по сторонам и не оглядываясь. Он не заметил даже близнецов, сидевших на том же месте. А они во все глаза таращились на него, ожидая чего-нибудь забавного. Но он прошел мимо, только мост скрипнул под ногами.

— Я иду сватать вашу сестру, — сказал он, когда они окликнули его. — Я занят сейчас. Это очень важное дело.

Близнецы смотрели ему вслед. Они видели, как он поднялся на крыльцо, сильно постучал в дверь, и ему открыли. Он вошел, не раздумывая, как к себе домой. И стало тихо.

Потом они услышали громкий голос деда, переглянулись и снова прислушались. Голоса в доме стихли было, но, вдруг, как взрыв, раздались страшные крики.

— Мне не нужен такой зять! — орал дед, будто его резали. — Пусть она лучше всю жизнь просидит дома, чем выйдет за такого, как ты!

Стало тише. Близнецы чуть дышали, боясь что-нибудь пропустить.

— Батрадз, — спросил Лова, — тебе нужен такой зять?

— Нужен, — шепотом ответил Батрадз, — а тебе?

— И мне, — сказал Лова и вздрогнул: в доме раздался такой грохот, будто ломали мебель. Что-то трещало, падало, перекатывалось. Распахнулась дверь, и на крыльцо вылетел Бибо. Он разом перемахнул все ступеньки и бросился к калитке. За ним, охаживая его палкой, мчался дед; он ретиво всхрапывал и молотил, молотил своей длинной суковатой палкой.

Когда Бибо вырвался, наконец, за калитку, дед остановился и закричал, задыхаясь:

— Посмей только попасться мне на глаза где-нибудь! Я тебе покажу! — и, сказав это, он удалился, в дом.

Бибо подошел к ручью, зачерпнул воды и долго пил, шумно дыша и захлебываясь. Потом он поднялся на мостик и присел рядом с близнецами на корточки.

— Двоитесь вы у меня в глазах, ребята, — пожаловался он. — Уж очень вы одинаковые. Разве тут поймешь, кто из вас Лова, а кто Батрадз.

— У Батрадза за ухом родинка, — сказал Лова.

— Пусть лучше будет так, — предложил Бибо, — ты, Батрадз, держись все время слева от меня, а ты, Лова, — справа. — И когда они перестроились, он облегченно улыбнулся.

— Теперь я не путаюсь, — сказал он. — Ну-ка, поднимите мне сзади рубаху и посмотрите, что там на спине.

— Там полосы, — сказали они, осмотрев его спину, и вздохнули. Уж они-то знали дедовскую палку, им каждый сучок на ней был знаком.

— Свирепый у вас дед, — сказал Бибо.

— Свирепый, — согласились близнецы. Им было жаль, что Бибо не стал их зятем.

А вечер только вошел в силу. В небе вспыхнули звезды, что-то заверещало, зачирикало в кустах. Подуло прохладой с гор, едва видимых в темном небе, крепко запахло свежестью дальних ледников. Тихо шелестели тополя, волнуясь на ветру, откуда-то доносилась музыка. Было спокойно, безмятежно в мире. И совсем темно. Только из окон, из-за прикрытых ставен, падали на улицу узкие полоски света.

Бибо помахал рукой близнецам и пошел к своим приятелям. Он шел по темной улице и посмеивался, вспоминая деда. И почесывал время от времени спину. А внизу, у ног его, клокотал невидимый ручей.

Приятели ждали его, курили, разговаривали. Они стали расспрашивать, чиркать спички, разглядывать его спину. А Бибо хохотал на всю улицу. Он просто разрывался от смеха, рассказывая о старике. Потом схватил приятелей за плечи и потащил их по улице, распевая во все горло. И где-то за селом дружно вторили ему лягушки.

Бибо ничуть не изменился после этого сватовства, и люди удивленно разводили руками.

— Он проживет сто лет, — говорили они, — и никогда не образумится. Он слишком беззаботен.

А Бибо шел себе и пел свои песни. Ночь оседала на землю, где-то в полях горели костры, крася небо мерцающим заревом, в листве пересвистывались неведомые ночные птицы. Всходила луна, ясная и щербатая, как первый зуб младенца, свежо голубели освещенные ею горы. И гавкали, выли на луну ошеломленные собаки.

Хорошо, вольготно было на душе у Бибо. Ему нравилось идти по темной земле, смеяться и петь, обняв за плечи приятелей.

— Ой, уарайда, уарайда, — пел он.

— Уарайда, ой, — подпевали ему приятели. Они чувствовали что-то новое в его песнях, почти неуловимое. Может, это была грусть, может, вдохновение.

Проходя мимо дома Заремы, Бибо смолкал на мгновение, переводил дыхание, и в новой песне его звучала нежность.

А дед чертыхался, грозил из окна большим коричневым кулаком. Он не знал разрушительной силы этих песен и удивлялся задумчивости Заремы. А песни рвались в дом, и дед бесновался. Будь он помоложе, он знал бы, что делать. Он научил бы этого парня обходить его дом. А теперь он лишь махал в темноту кулаками и гнал близнецов закрывать окна.

Лова и Батрадз повиновались с большой неохотой. Им по душе были песни Бибо, и сам он им был по душе. Они сожалели, что так получилось с ним, но ничего не могли поделать, потому что были слишком малы. Им оставалось только радоваться встречам с Бибо, когда он находил их и присаживался рядом на корточки. И они все дни проводили на улице, ожидая его.

В тот день, когда Раззява-Мытыл упустил с фермы племенного быка, они, как всегда, сидели на земле и возились в пыли. А бык неторопливо трусил по улице, раздувая ноздри и косясь по сторонам. За ним бежал Раззява-Мытыл, уговаривая его остановиться и не делать глупостей. Но бык уже присмотрел себе пару близнецов в конце улицы, и глаза его налились кровью. Он поднял хвост и заревел во все горло.

Батрадз, увидев его, убежал, а Лова как сидел, так и остался сидеть в пыли. Казалось, ему совершенно безразличен этот бык, и он не собирается даже взглянуть на него. А люди, как завороженные, стояли и смотрели на все это. И слышался только тяжкий топот копыт и жалобные вопли Раззявы-Мытыла. Он все еще надеялся усовестить быка.

Но бык и не думал его слушать. Он мчался сломя голову и угрожающе хрипел. И когда между ним и Лова осталось несколько шагов и люди обмерли, откуда-то вдруг выскочил Бибо. Он перебежал улицу, выхватил близнеца из-под самых рогов, оттащил его в сторону и перебросил через забор в чей-то двор. И только шлепнувшись об землю, Лова встал и разревелся.

А бык уже летел на Бибо. С ноздрей его падали куски пены, и был он распален и огромен, и с этим быком Бибо вдруг вздумал затеять игру. Он стал прыгать перед самым его носом и махать руками. Бык, осатанев, бросался на него, но попадал в пустоту, потому что Бибо успевал отскакивать в сторону. Потом он оббежал быка и, ухватившись за черный метельчатый хвост, стал тянуть за него, упираясь изо всех сил.

Но бык извернулся, и люди снова обмерли: задетый рогом, Бибо отлетел далеко к забору. Он вскочил и бросился было к быку, но тут подоспел наконец Раззява-Мытыл. А Бибо, бледный, вспотевший, стоял, привалившись к забору, и левая рука его бессильно висела вдоль тела.

Подошли люди и напустились на Раззяву-Мытыла, из-за которого вечно что-нибудь случалось, а когда он ушел со своим быком, стали ругать Бибо.

— Наконец ты допрыгался, парень, — говорили они. — Полежишь теперь в больнице, понюхаешь лекарств. И кто знает, как срастется твоя рука. Ну когда ты поумнеешь?

А Бибо смотрел на них и улыбался. Ему понравилась игра с быком, и он не прочь был при случае повторить ее.

Когда его привели в больницу, он все порывался рассказать доктору про этого увальня Лова, и сам хохотал, вспоминая, как тот заревел, шлепнувшись на землю. И только в палате он умолк ненадолго, когда увидел больных. Они лежали на койках и безучастно смотрели на него. Им порядком надоели и больница, и врачи, и лекарства.

— Чего вы уставились? — спросил их Бибо. — Вы думаете, я долго собираюсь тут с вами киснуть? Нет, друзья, я завтра же сбегу отсюда.

Его уложили, и он снова рассмеялся, вспомнив Лова. Он хохотал, и даже сестры, глядя на него, разулыбались.

— Ну, хватит тебе, — уговаривали они. — Перестань, здесь больница.

Больные хмуро смотрели на него, но им тоже хотелось улыбаться. И, может быть, впервые за все время они заметили, что из их окон видно красное вечернее солнце, и синий воздух, и слышно, как ветер перебирает листья тополей.

А когда совсем уже стемнело, к Бибо пришла Зарема. Она пришла, не спросясь деда, и, положив на белую больничную тумбочку сверток, сказала:

— Тут пироги, — Бибо смотрел на нее и смеялся. Ему было приятно смотреть на нее.

Она заторопилась вдруг и ушла. Так быстро, что белый халат на ней раздулся от ветра. Бибо видел в окно, как она вышла на улицу и скрылась в темноте. И ему захотелось петь. Что-нибудь, все равно.

— Ой, уарайда, уарайда, — запел он вполголоса. — Уарайда, ой.

— Успокойся, наконец, — просили его сестры. — Ну, чего ты такой неугомонный? Ведь ты не мальчишка, перестань.

А он все пел и пел, улыбаясь. Потому что ему было радостно, потому что легко и просто жилось ему на земле.