Родня

РОДНЯ

…И никто не знал, что этот хмурый, молчаливый мальчишка с тяжелым взглядом серых глаз любил мечтать. А между тем это было так.

В сотый раз переживал он кораблекрушения, вместе с другими мореходами побеждал жестокий шторм, задыхался в тропической жаре, открывал таинственные необитаемые земли. Картины самых невообразимых приключений, в которых он был, конечно, главным героем, сменяли одна другую, перепутывались, и получалось что-то такое, чего и не может быть в жизни. Существовать подобное может лишь во сне да в мечтах тринадцатилетнего человека.

Кто мог знать, например, что в то время, когда все спали, он, Колька Лебедев, надев настоящий матросский костюм, — такой же, какой надевает по воскресеньям Мишка Лукьянов, — шагал по улицам прекрасного светлого города, где у него много родных.

Мальчишка наконец засыпал и видел во сне громадные айсберги и черных лебедей, австралийское бутылочное дерево, на котором выросло много-много зеленых бутылок, хотя отлично знал, что бутылки не растут на деревьях, а делаются на стекольных заводах.

Проснувшись, он вспоминал, что родных у него нет, и опять мрачнел.

Мать у него убили фашисты, когда началась война, а сестренка Настя затерялась в толпе у эшелона, который должен был доставить их в далекую страну Сибирь.

Потом Колька жил у тетки, которую все называли Чандылихой. Она заставляла его продавать на базаре лук и морковь и била тряпкой, если он приносил мало денег. От Чандылихи Колька сбежал и после многодневных мытарств попал в детдом.

Там он сразу не понравился воспитательнице Марье Васильевне, потому что, по ее мнению, не кто иной, как новенький затеял драку во время обеда.

А разве это так? Марья Васильевна, конечно, не видела, как Колькин сосед, по прозвищу Сенька Сокол, тоном, не допускающим возражений, приказал вынести из столовой хлебную пайку и пол-яйца. Колька ответил, что пайку и пол-яйца он сам съест. Сенька назвал его «Касьяном», больно пнул ногой под столом и тут же сделал невинное лицо, потому что в это время Марья Васильевна кинула на них подозрительный взгляд.

Колька тогда еще не знал, что Сенька — отменный хитрец и обманщик. Размахнувшись, он ударил Сеньку, и вот Марья Васильевна повела Кольку к директору.

Директор, толстый, с большим носом, стал ругать тоже Кольку, а когда он стал оправдываться, совсем рассердился и оставил его без обеда, к великому удовольствию всей соколовской компании. На следующий день его опять ругали. На этот раз в кабинете завуча школы. И опять это было несправедливо: он ведь только спросил учителя на уроке географии, правда ли, что в Австралии на деревьях растут бутылки. И даже с вином, как это утверждает детдомовский дворник… Кольку тогда здорово обидело, что все над ним смеялись. Правда, учитель не смеялся — он страшно рассердился, потому что Сенька под шумок поставил ему на стул патефонную иголку.

Колька невзлюбил детдом и стал подумывать о побеге. Но куда? В целом мире не было у него родных. Отец воевал где-то под Берлином, писал редко.

Однажды в детдом на имя Лебедева пришло письмо. Писал незнакомый фронтовик. Про то, что Колькин отец убит.

Нет, Колька не заплакал тогда. Он даже никому не сказал, что в письме, — не с кем было делиться ни горем, ни радостью. Он в этот день казался мрачнее прежнего. И когда Сенька Сокол выкинул очередную каверзу — пролил чернила и свалил на Кольку, — молча поднялся из-за парты и ударил обидчика. Потом еще и еще. В классе поднялась кутерьма. Ученики, повскакивали с мест, пытались разнять дерущихся. А Колька все бил и бил, вымещая обиду, и плакал злыми слезами. В кабинете директора он не проронил ни слова и глядел отсутствующим взглядом за окно, где скучно выл весенний ветер.

Кольку Лебедева исключили из школы и «вывели», как говорили детдомовцы, в ремесленное училище, которое находилось где-то в приморском городе. За ним приехал мастер, большой дядька с черными, словно нарочно выкрашенными усами.

Он сказал, что Колька будет учиться теперь на слесаря по ремонту пароходов, и подмигнул. Наверное, чтобы рассмешить. Только это было напрасно. Разве Колька не понимал теперь, что мастер просто прикинулся добряком. Все они одинаковые, эти воспитатели…

Длинные-длинные потянулись дни.

Хотя в училище было много ребят, Колька ни с кем не подружился. Изо всех учеников ему понравился Мишка Лукьянов и еще один, по прозвищу Рыжик. У Мишки был матросский костюм, подаренный братом; а Рыжик ловко решал задачи, умел разгадывать ребусы, был рыжий, веснушчатый, потому и запомнился.

Иногда в выходной день Колька уходил за город, залезал на макушку сопки и глядел.

Это был большой город. Красивые здания громоздились друг над другом, прятались за сопками, опять появлялись вдали — уже оплошным желтым пятном.

Колька вздыхал: как много людей живет в этом городе и нет среди них ни одного родного человека. Уж лучше не глядеть туда. Легче уставиться на синюю громаду океана, что за островом. Лежит океан горбом и зовет, и манит. Редко появится из-за горизонта дымок — это идет корабль. Возвращаются из дальних плаваний моряки. Домой, к своим родным. Волны длинными рядами набегают на берег в том месте, где стоит ремесленное училище, похожее отсюда на букву «ж».

Когда наступал вечер, Колька опускался с сопки, уходил в училище и, если было настроение, брал аккордеон, трогал клавиши, забывая про все на свете.

Большая толпа учеников собиралась около. А Колька никого не замечал. Лицо его светлело, прояснялся взгляд. Казалось, еще немного, и он, дружески улыбнувшись, спросит весело:

— Ну, что вам еще сыграть, ребята? Или скажет что-нибудь еще в этом роде, да так и останется навсегда веселым, общительным.

Но никогда этого не случалось. Кончив играть, он молча клал аккордеон на прежнее место и уходил.

Однажды его вызвал замполит. Это был высокий человек, который всегда сидел в своем кабинете, читая важные бумаги. В кабинете было много красной материи и малокалиберная винтовка в шкафу. Замполит любил повторять «так сказать, понимаешь», подолгу обедал и говорил про калории.

Разговор он начал издалека, так что Колька долго не мог понять, куда он клонит. И только примерно через полчаса разговор свелся к тому, что Лебедеву необходимо вступить в кружок художественной самодеятельности. Чтобы отпустил его замполит, Колька пообещал и, конечно, не пришел.

И еще Колька забывал обо всем, когда группа бывала на практике в доке: он любил работать, и его всегда хвалил мастер. Тот самый, что до сих пор прикидывался добряком. Может быть, потому, что Колька был молчун и любил работать, ему и захотелось стать моряком, ходить в далекие и трудные походы, где, говорят, надо больше работать, чем болтать, и где штормовой ветер поет свои непонятные, но, наверное, чудесные песни.

Но глядя на пароходы, уходящие в плавания, Колька лишь тяжело вздыхал: для того, чтобы стать моряком, надо быть грамотным человеком, а он кончил всего четыре класса.

Наступил День Победы. Отгремели залпы салюта. И опять потекла размеренная училищная жизнь — подъем, физзарядка, завтрак и занятия.

Училище находилось около судоремонтного завода. Из окон класса были видны доки. Ребята не раз наблюдали, как в доки входят пароходы. Док в это время наполнен водой до краев и похож на маленький квадратный заливчик, каналом соединенный с бухтой. Катерки подтягивают пароход к доку, разворачивают кормой к каналу. Потом катерки отходят, и в дело вступают электрические шпили. Шпилей несколько, они торчат по обеим сторонам дока, вертятся, наматывая на себя тросы, называемые «швартовыми», и затягивают пароход в док. Потом ставят его так, чтобы, когда закроются стальные ворота — «батапорт» и сильные помпы выгонят воду, пароход спустился точно на «стапеля» — специальные подставки-тумбы под килем.

Колька любил осматривать пароходы в доке. Особенно ему нравились рыболовецкие суда. Они были с парусами и поэтому больше походили на те, что рисовались в мечтах.

Иногда в доке ремонтировалось сразу пять или шесть китобойных судов. Под килем у каждого виднелось по два гребных винта. Это значило, что они могут очень быстро ходить, догонять китов в холодных морях.

Про все эти и другие диковинные штуки Колька узнавал из рассказов моряков. Особенно часто разговаривал с ребятами боцман с китобойного судна «Тайфун». И как только длинная сухая фигура боцмана появлялась в доке, они немедленно обступали его со всех сторон, закидывали вопросами.

Колька с интересом прислушивался к морским словечкам, стараясь их запомнить. Все эти «твиндеки», «ботдеки», «траверзы» и «жвака-галсы» казались ему самыми красивыми словами.

Однажды мастер повел группу в соседний док, где ремонтировались военные корабли, — надо было помочь морякам очистить подводную часть от ила и ракушек.

Ребята уже давно спустились под киль, а Колька все еще стоял наверху и во все глаза смотрел на корабль.

Эсминец еле уместился в длинном доке. На верхней палубе торчали какие-то надстройки, торпедные аппараты и круглые мины в два ряда. Колька даже рот раскрыл от удивления и восхищения: до этого он видел военные корабли лишь издали.

— Что, браток, нравится, или наоборот — проглотить собрался? — спросил его подошедший сзади матрос, такой длинный, что, казалось, мог сложиться вдвое, как карманный нож. Колька смущенно улыбнулся.

— Ничего, — продолжал матрос, — вот вырастешь, сам на таком будешь море пахать.

Сказал он это уверенно, словно угадал желание Кольки.

— Не возьмут меня на флот…

— Это почему же? — удивился матрос и беспомощно развел длинными руками. — Болен, что ли?

— Малограмотный я — четыре класса…

— Вот чудак! Выучишься к тому времени, кто тебе не дает? Пошли вниз!

Работали они рядом. Матрос рассказывал о походах, Колька слушал, и оба не заметили, как под киль, где было по-вечернему темно, опустился еще один моряк в синей робе и таком же чепчике.

— Как дела, Иванов? — спросил он.

— Отлично, товарищ старшина! — ответил матрос. — Работа идет хорошо и весело: мы вдвоем — я себе друга приобрел. Рекомендую — хороший парень, не курит, не ругается, даже не разговаривает…

— Правильно! — засмеялся старшина. — К чему болтать зря. Будем знакомы в таком случае. Я — старшина Семушкин, а ты кто такой?

Он стоял перед Колькой, большой и сильный. Настоящий моряк! Он хорошо улыбался и так вдруг подмигнул, точно им вдвоем было известно нечто, навек скрытое от других. Кольке показалось, что он давным-давно знает этого моряка. Только долго не видел. Долго-долго, даже соскучился…

— А я — Лебедев Николай, ученик ремесленного училища номер три! — храбро выпалил он и смутился: давно уж ему не приходилось говорить так много сразу.

— Вот хорошо! — опять засмеялся старшина. Смеялся он так, будто радовался, что Колька умеет говорить. — Мастер не будет ругаться, если ты мне помогать пойдешь?

— Не! — поспешил заверить старшину Колька. — Он нас сам сюда привел помогать.

— Вот как? Тогда пошли доски переносить. А то скоро леса вокруг корпуса возводить, а досок нема. Идет?

Колька и не думал отказываться. Они проработали со старшиной до самого вечера, и было им слышно сквозь стальные ворота дока, как в бухте шумела вода. Это было немножко страшно: вроде находились они на дне морском. Собственно, доски носил один старшина, а Колька их складывал в кучу, но все равно старшина разыскал мастера и сказал ему, что ученика Лебедева надо поощрить за добросовестное выполнение служебных обязанностей.

— Да он же не служит, — добродушно улыбнулся мастер.

— Все равно надо.

— Ладно, передам. Работать он молодец.

— По-моему, он вообще молодец, — заключил старшина.

Под острым и высоким носом эсминца, или, как говорят моряки, «форштевнем», чему-то смеялись матросы, окончившие работу. Оказалось — фотографировались.

— Ну-ка, Иванов, сними нас с Николаем, — сказал, подходя, старшина.

— Николая можно хоть откуда снять, а вы тяжеловаты…

— Тогда сфотографируй!

Иванов беспомощно развел руками:

— Один кадрик всего остался.

— Нам хватит. Становись, Николай, на доски.

Старшина тоже взобрался на кучу досок и встал рядом.

— Э, не пойдет! — заметил Иванов, поглядев на них. — Наденьте на мальчишку зюйдвестку. — Это Кольке понравилось. На него надели не только широченную зюйдвестку, но и реглан и предлинные брюки.

— Внимание, внимание, — комментировал Иванов, прицеливаясь аппаратом, — боевой старшина Семушкин со своим лучшим другом во время доковых работ…

В это время Кольку и старшину кто-то окатил водой из клюза — дыры в борту, где крепится якорь на время похода. Матросы засмеялись, Семушкин ругнулся:

— Все фото испортили…

Иванов показал длинными руками: кадриков, мол, больше нет!

— Ладно, сделай хоть этот. Приходи, Коля, завтра за фото. Обязательно.

Всю эту неделю Колька был в веселом настроении. Он чаще брал аккордеон, и замполит опять стал поговаривать про художественную самодеятельность.

Колька вспоминал Семушкина, и огорчению его не было конца, когда в следующую встречу в доке старшина поздоровался с ним сухо и больше не стал обращать внимания. А с каким нетерпением Колька ждал этой встречи! Старшина Семушкин заговорил с ним часа через два.

— Что же это ты не пришел на другой день? А я-то ждал его! Так, брат, моряки не делают.

Голос был сердитый, что удивило Кольку. Похоже было, что старшина считал его чем-то обязанным себе, как будто они — друзья. И странное дело — Колька почувствовал себя виноватым! Даже покраснел.

— У нас теория была, — сказал он.

— А… Ну, извини тогда, — смягчился Семушкин. — А я думал, что ты забыл про меня. Вот и обиделся.

Много сказал бы Колька про то, что не мог он забыть старшину, да слов не нашлось таких. Но старшина и без слов все понял. Он схватил Кольку в охапку, пощекотал, перевернул несколько раз в воздухе и, поставив на землю, предложил:

— Пойдем цепь красить. Да расскажи-ка мне о себе.

Рассказывая, Колька ожидал, что, узнав о его сиротстве, старшина скажет: «Да, плохи твои дела, брат». Поэтому очень удивился, когда после слов о том, что друга у Кольки нет, что все ребята задаются, потому что у них есть родные, особенно Лукьянов со своими ленточками на бескозырке, Семушкин недовольно перебил:

— Это ты напрасно, брат. Народ у вас хороший, друзей много можно найти.

И опять Кольке стало неловко, словно он обманул кого-то и его разоблачили. Про Настю рассказывать он не стал, потому что старшина посерьезнел. Наверное, он начал обдумывать важный служебный вопрос, водя кистью по звеньям цепи.

Время от времени старшина кричал: «Вирай!» — наверху грохотал шпиль, и цепь приподнималась немного.

И вдруг Семушкин запел. Это была очень хорошая песня, про то, как у причала волны грохочут.

— Сквозь туманы синие очи светят нам издалека, — начал подпевать Колька. И за словами песни виделись ему берега незнакомых земель, сумчатые медведи и рыбы церотодусы, которые выходят по ночам на берег подышать свежим воздухом.

— А правда, что на бутылочном дереве бутылки растут? — неожиданно для себя спросил Колька и тут же насупился, ожидая, что Семушкин захохочет.

Сердце похолодело и вроде остановилось.

Семушкин улыбнулся.

— А как ты думаешь?

И оттого, что улыбка была необидной, на сердце у Кольки потеплело.

— Я думаю — нет. Но почему оно тогда бутылочным называется?

— А оттого, Коля, что ствол этого дерева похож на большую бутылку, в которую воткнули букет цветов. Ясно?

— Ясно!

— Вот хорошо! Давай тогда еще споем.

— Эх, аккордеона нет! — пожалел Колька.

— А ты, случаем, не играешь? — поинтересовался старшина.

— Немножко…

Старшина предложил в обеденный перерыв сходить в кубрик и «утереть нос» некоторым мореходам, которые не могут играть на аккордеоне.

— Совсем забраковали! Строй, говорят, неправильный. А инструмент новый, старпом принес. Идет?

Надо ли было упрашивать Кольку, когда от мысли, что он сегодня, сейчас, может побывать в кубрике, поглядеть на жизнь моряков, у него даже дух захватило!

В тесном матросском кубрике Колька чувствовал себя вначале неловко. Ему казалось, что на него поглядывают недоброжелательно, не то, что на Мишку Лукьянова, которого старшина тоже захватил с собой. Кто-то отпустил несколько шуток насчет «лучшего друга старшины Семушкина», и все матросы дружно, как по команде, засмеялись.

Но скоро Колька понял, что это просто веселые люди. К тому же для смеха была причина: когда ему подали фото, где он смешно улыбался из-под полей зюйдвестки, с которой стекала вода, он и сам рассмеялся. А когда Семушкин подал новенький аккордеон, совсем освоился. Все с любопытством повернулись к Кольке, обычно шумный кубрик притих. Колька заиграл какой-то отрывок, слышанный по радио.

— Рапсодия-субсидия, — сказал Мишка, но никто не засмеялся. Потом Колька заиграл другое.

— Прощай, любимый город! Уходим завтра в море, — запел Семушкин. Кто-то хорошо подхватил, и полилась песня, рассказывая о легкой грусти перед уходом от родных берегов, о любви к своей Родине и о многом-многом другом, не менее хорошем. Притихли даже самые непоседливые, а бачковые, приготовляющие обед команде, старались не греметь посудой. Когда песня кончилась, стали просить сыграть еще.

— Пригласить нужно гостей вначале пообедать, да заодно и самим это сделать, — сказал давно вошедший дежурный офицер. — Пятнадцать минут, как обед начался.

— Заслушались, товарищ лейтенант, — оправдывались моряки, усаживаясь за стол.

Николая посадили на самое почетное место — рядом со старшиной, словно он был именинник. Да он и в самом деле чувствовал себя именинником.

— Ну, как, — спросил старшина, — правильный строй нашего аккордеона?

— Вроде правильный…

— Кто это тебя играть научил? — спросил Иванов, разливая по мискам суп.

— Отец.

— Где он сейчас?

Семушкин сердито глянул на матроса и недовольно ответил:

— Мать и отца убили фашисты. Понятно?

Стало тихо.

— И больше нет никого? — осторожно спросил кто-то.

Семушкин отрицательно покачал головой: нет.

— Есть, — сказал Колька.

— Как есть? — удивился старшина.

— Есть, — упрямо повторил Колька. — Настя есть. Только… она потерялась.

Кольке вспомнилась несмышленая Настя, подумалось, что ей, маленькой, пришлось еще хуже, чем ему, что она, наверное, и не знает, что у нее есть брат. Стало обидно. Колька угрюмо нагнул голову, чтобы никто не увидел слез.

— Погоди, погоди, — сказал Семушкин, — не плачь, моряк. Расскажи-ка нам о Насте.

— Что ж, надо найти! — заявил Иванов, когда Николай, успокоившись, рассказал, как потерялась Настя. — Написать в союзрозыск.

— Найти, найти, — заговорили матросы. — Семушкин ответственный.

— Идет!

Моряки из деликатности не стали больше говорить про Настю, а когда кончился обед, провели ребят по всему кораблю. Правда, только по верхней палубе, потому что во внутренние помещения корабля вход посторонним воспрещен, даже в том случае, если это лучшие друзья боевого старшины Семушкина…

Но ребят это нисколько не обидело. Кольке сегодня казалось, что не так уж он одинок. И доступно для него все — и море, и учеба, и корабль. И когда старшина завел разговор о школе, он ответил четко по-военному:

— Есть, товарищ старшина, поступить в вечернюю школу!

— Ну, что ж, девять футов чистой воды под киль и попутного ветра!

Колька не рассердился, когда Мишка Лукьянов и еще два ученика хотели потянуть его за уши в честь четырнадцатилетия. Он просто убежал из красного уголка в свою комнату, залез под койку и сказал Рыжику, который мучился над кроссвордом, чтоб тот не говорил, где он спрятался.

— Ладно, не скажу, — пообещал Рыжик, — если ты мне скажешь, как называется человек, который вымогает с помощью запугивания?

— Шантажист, вроде тебя…

— Правильно, — обрадовался Рыжик, потом спохватился: — Как ты сказал?

Колька засмеялся. Едва он успел убрать ноги, как в комнату ввалилась целая компания.

— Ну-ка, где он спрятался? — грозно сказал Мишка.

— Кто? — невинно спросил Рыжик.

— Нет, он где-то здесь…

«Вот недогадливые, — подумал Николай, — я в окно мог выпрыгнуть. Открыто ведь».

— Поглядим под койкой! — распоряжался Мишка.

— А может, я в окошко выпрыгнул! — не выдержал Колька и тут же понял, что выдал себя. Пришлось подставлять уши. Зато Мишка подарил ему две книжки морских рассказов, а мастер — учебники для пятого класса. И опять подмигнул, как в первую встречу.

…И кажется, Николай впервые понял, что виноват перед товарищами и перед старшими, которые, наверное, вовсе и не прикидываются добряками…

Линейка тоже показалась веселой. Распоряжался новый физорг, стройный, подтянутый, а здоровался с учениками не директор, как обычно, а замполит.

Физорг распоряжался четко и уверенно, и, видимо, замполиту захотелось походить на него.

— Так сказать, понимаешь, здравствуйте, товарищи учащиеся! — командирски пророкотал он.

— Здравия желаем, товарищ заместитель! — крикнули ученики, а Мишка добавил:

— Так сказать, понимаешь — не понимаю!

Все засмеялись. Замполит тоже.

Моряки поздравили вполне по-взрослому, без шуток. Семушкин незаметно скрылся и скоро вернулся неся сверток.

— От моряков нашего кубрика, — сказал он, подавая сверток. Коля развернул.

В свертке оказалось не что иное, как матросский костюм, перешитый на его рост. Настоящий. Суконный. С ремнем и бляхой и ленточкой на бескозырке. Словом, даже лучше того, который снился… Коля знал, что надо что-то говорить в таких случаях, но от волнения говорить не мог.

Он стоял, окруженный матросами, и счастливыми глазами глядел на всех. Наконец он все-таки сказал, что они все ему, как родные, и что он их никогда не забудет.

Для верности он записал адрес корабля, потому что знал — теперь есть кому писать письма, есть с кем делиться и горем и радостью.

И, конечно, было понятно, что дело совсем не в подарке и даже не в том, что моряки обещали найти Настю, — еще неизвестно, найдется ли она.

На другой день корабль уходил в море. На пирсе суетились моряки. Над бухтой, как перья на птичьем дворе, летали чайки. Высоко в небе белели облака, такие мягкие и наверченные, что хотелось влезть на них и покувыркаться. Семушкин подошел к Коле.

— Ну как? — спросил он. — Не забыл адрес?

— Запомнил.

— А бутылочное дерево?

Семушкин вдруг улыбнулся, точно им вдвоем было известно что-то, навек скрытое от других. Так он всегда улыбался Коле.

Семушкин крепко по-матросски пожал ему руку и торопливо взбежал по сходням на палубу, совсем не по-матросски позабыв поприветствовать корабельный флаг.

— Девять футов чистой воды под киль и попутного ветра! — по-флотски напутствовал его Коля.

Он долго стоял на пирсе и смотрел вслед эскадренному миноносцу. Глядел до тех пор, пока эсминец не скрылся в жаркой дымке осеннего дня. Затем Николай повернулся кругом и зашагал в город скорой походкой человека, которого ждут неотложные большие дела.