Родня

РАБОЧАЯ ДУША

Солнце, казалось, хотело насквозь прожечь землю: оно набухло и катилось все ниже. Горизонт призывно синел невысоким хребтом Уральских гор. Над темно-рыжим массивом поля то здесь, то там виднелись платки и фуражки. По далекой дороге то и дело пробегали автомобили, груженные белеющими мешками, — стояла пора уборки картофеля.

В воздухе носился запах разворошенной земли, веселый звон лопат, выкрики. А в неизмеримой выси сияло такое по-домашнему теплое небо, что на душе было легко и не хотелось никуда уходить.

Павел Иванович глубоко вздохнул и с сожалением вытащил лопату из земли, положил ее в борозду, закидал на всякий случай картофельной ботвой и, сев на нос люльки старенького мотоцикла, закурил.

На смену еще не скоро. В ночную сегодня. Да и ехать недалеко: сразу, как поднимешься на ближайший увал, вырисовываются в синей дали мартеновские трубы, похожие на зубья большой перевернутой гребенки, и могучие гиганты-домны, хитро перевязанные трубопроводами. А за ними лежит гора Магнитная. Та самая, о которой когда-то рассказывал дед.

Павел Иванович не заметил, как мысли его перенеслись во времена далекого детства.

…Стоит жаркое лето. Они с дедом едут на хутор. Павлик сидит на заднем конце повозки, поглядывает на широкую степь, изредка на связку серпов, висящую сзади повозки, и слушает деда.

— Стоит там, паря, высокая гора, — рассказывает тот. — Бо-оль-шущая! Магнит-гора называется. Все железное притягивает к себе: гвозди из подошвы, подковы лошадиные…

И мальчику тотчас представляется остроконечная гора, к которой прилипло много-много гвоздей, пузатый рукомойник и дедушкин топор.

— Дедушка, а деревяшки она не притягивает?

— Ну вот! Сказал тоже! Деревяшка — она деревяшка и есть. — Дед почесал жиденькую бороденку, лениво помахал длинной палкой над спинами быков. — Цоб-цобе! Деревяшкой быков вот только гонять.

Павлик молча соображал: как же так?

— Она только железные деревяшки притягивает?

— Вот-вот. Железные. Потому что она сама железная. Оттуда и железо берут.

Вот так штука! Павлик от удивления широко раскрыл глаза. Железная гора! А он-то думал, что железо растет, как растут сосны и березы! Есть такие железные березы. Потом их спиливают и везут в кузницу дяде Захару.

— Значит, дядя Захар оттуда привозит железки?

— Хе, умный какой! — усмехается дед. — Захар готовое железо кует, а сначала-то гору копают и возят в домны. Печки такие есть. В них-то и варят железо.

— И серпы тоже варили?

— И серпы варили. Потом ковали, точили, на ручки насаживали. — Дед обернулся, посмотрел на серпы. — Ты поглядывай за ними — упадут. — И опять замахал палкой, потому что быки тем временем вошли в ручей, напились и не трогались с места, очевидно, ожидая окрика.

— Цоб-цобе!

Повозка качнулась, серпы отцепились и плюхнулись в воду. Павлик думал: говорить об этом деду или не говорить. Решил, что не надо. Он же сам сказал — упадут. Значит, знает…

И опять постукивают деревянные колеса, медленно уползает назад серая лента дороги. Над желтоватой степью колышется марево, и, наверное, где-то там, за этим маревом, за синим-синим лесом стоит таинственная, а потому немного страшная железная гора. Хочется быстрее вырасти, увидеть эту гору и печи, где варят железо.

Скоро Павлик захотел спать, прилег. Теперь было видно лишь небо и слышно, как о чем-то монотонно бубнит разморенный жарой дед, истошно поют кузнечики да глухо топают копыта быков.

Проснулся Павлик, когда приехали на хутор. Дед стоял около повозки и озабоченно пощипывал бороденку.

— Чем же теперь бабам хлеб жать? — вслух размышлял он. — Где серпы?

— Там, в воде, — охотно объяснил Павлик.

Вспомнив это, Павел Иванович невольно улыбнулся.

Солнце закатилось. Небо рассасывало легкую ткань облаков. От земли поднималась сероватая мгла, а на западе ярко пламенел закат.

Может быть, он-то и увел мысли Павла Ивановича в те времена, когда тринадцатилетним юнцом он кинулся в огонь гражданской войны.

…Много дорог пришлось исколесить, многое увидеть и пережить.

Бой под Татищевой, Безымянской, Лбищенском… Эх, да разве мало было славных битв! Все и не вспомнишь. Время затянуло туманом прошлое, как затягивает горизонт вечерняя мгла…

Обозначились первые звезды, несмело глянули на землю. Воздух перестал двигаться, словно прислушиваясь, как по дороге идут и идут машины в ту сторону, где над городом то и дело раскрывается розовый прозрачный зонт — отблеск плавок.

Павел Иванович вздохнул и отбросил давно потухшую папиросу.

После гражданской он не стал жить в селе: очень уж мирной и тихой показалась тамошняя жизнь. Да и звала — потихоньку, но настойчиво тянула — давнишняя мечта самому научиться варить сталь.

Нижний Тагил. Старинный уральский город. Как и в селе, в беспорядке расползлись по холмам разношерстные домики. Как и в селе, к реке сбежались тощие тополя. Но даже в походке людей, даже в запахе чудилось Павлу что-то особенное, рабочее.

Три года катал он вагонетки на шихтовом дворе и бегал глядеть, как рождается сталь. И, наверное, не было на всем свете человека счастливее его, когда его поставили подручным. Правда, это оказалось нелегким делом…

А когда вступили в строй первые магнитогорские печи, приехал Павел сюда с женой и маленьким Сережкой. Еще из окна вагона увидел он невысокую двугорбую гору Магнитную. У ее подножия рядами раскинулись бараки, ниже виднелись трубы и домны.

Учиться пришлось заново — не годились старые приемы работы на новых печах. Но Павел был настойчив. И дважды поезд, украшенный флагами и плакатами, увозил его в Москву на слет стахановцев. Довелось Павлу увидеть и знаменитого сталевара Мазая.

Вскоре началась Отечественная война.

…Как жили во время войны, Павлу Ивановичу вспоминать не хотелось.

Воевали. К концу войны каждый второй снаряд, выпущенный по врагу, был из магнитогорской стали.

Каждый второй!

Павел Иванович посмотрел на свои руки — жилистые, с мозолистыми ладонями и корявыми пальцами — и подумал, что и не измерить всего, что сработано ими. И еще подумал он, что над каждым кирпичиком и болтиком города и завода трудились вот такие же руки.

И какая-то благодарность к каждому рабочему поднялась в душе. Что-то теплое и тугое подступило к горлу.

Павел Иванович поспешно потер заскорузлой ладонью шершавую впалость щеки, словно испугавшись, как бы кто не увидел растерянного выражения его лица.

— Вот до чего домечтался, старый черт, — ругнул он себя. — Мотор, видать, сдает… Ехать домой пора.

И Павел Иванович почувствовал странное недоумение. Ощущение было такое, словно он забыл вспомнить что-то очень и очень важное. Что-то такое, что непосредственно относится к работе. Павел Иванович наморщил лоб, но ничего вспомнить не мог.

Сумерки затянулись. Все так же боязливо, нежно обозначались звезды. Свет не хотел уступить места, но было уже ясно, что скоро наступит ночь. Значит, в самом деле, надо ехать.

Павел Иванович глянул на часы и ахнул: времени оставалось в обрез. Он торопливо подсосал горючее, развернул мотоцикл и нажал кик-стартер.

Но вместо того, чтобы спокойно и ровно заработать, мотор, безжизненно-глухо ухнув, замолчал.

Опоздать на работу! Этого никогда не случалось. Никогда. Павел Иванович наклонился к мотору и с досадой плюнул. Ясно, что теперь опоздает: до начала работы оставалось полчаса.

Павел Иванович завел мотоцикл во двор, поспешно заскочил на крыльцо. Жена проснулась, с удивлением посмотрела на то, как Павел Иванович торопливо шарит в шкафу, куда обычно клал заводской пропуск, и спросила:

— Чего это ты такой всполошенный? Куда торопишься?

— Не знаешь куда?! — возмутился Павел Иванович. — Время видишь?

Он ткнул пальцем в циферблат часов и осекся: часы были новые, в позолоченном футляре, их позавчера на общем цеховом собрании рабочие подарили Павлу Ивановичу, потому что он по старости лет уходил на пенсию.