Родня

АВАРИЯ

Неширокая речка прячется за кустами ивняка, пучками сбегающего к воде, блестит узким серпиком, вьется серебристой змейкой меж невысоких холмиков, потом совсем исчезает в той стороне степи, где распыленным, жидким пятном повис над городом дым.

Город отсюда не виден. Даже с вершины хребта, который круто вздымается по ту сторону речки, можно увидеть лишь кончики мартеновских труб да макушку горы Магнитной.

Михаил глядит на вершины и почему-то вспоминает Галину.

Становится грустно: Галина, кажется, вовсе не обращает на него внимания…

Понятно — это из-за Кости Снегирева, сталевара соседней печи. Как же! Снегирев — заметная фигура. О нем говорят на каждом собрании, большая его фотография висит на Доске почета и глядит на прохожих красивыми печальными глазами.

Костя уделяет Галине подозрительно много внимания. Именно он предложил избрать ее комсоргом. Идя в техникум, всегда заходит за ней, хотя вынужден давать большой крюк… Поэтому теперь при встрече с Костей Михаил здоровается лишь кивком головы и продолжает путь, хотя очень хочется спросить: «Ну как там твои дела с Галинкой?» Но он не решается, а Снегирев, ясное дело, никогда не заговорит об этом…

Кусты мягко шелестят. Из листьев высовывается лицо с длинным горбатым носом. Это Петька Цветочкин, подручный Михаила.

Петька окидывает полянку серыми плутоватыми глазами и, заметив Михаила, который сидит на траве, привалившись спиной к баяну, говорит ехидно:

— Ага… Значит, вот ты где! Неплохо устроился. — И вдруг кричит, обернувшись: — Братцы-ы! Жарь сю-да-а! Нашел!

— Что ты орешь, черт курносый! — ругается Михаил, но Петька уже убежал.

«Приведет сейчас сюда всю ораву — играй им! — досадливо думает Михаил. — И отказаться неудобно… Не перепрятаться ли?»

Но поздно. На полянку выходит Костя Снегирев, Петька, а следом еще несколько парней и девушек, одетых по-праздничному. Полянка сразу делается меньше, наполняется разноголосым говором и смехом.

— Песню! — заявляет Петька. — Песню сыграй «Ой, летят утки и три гуся».

— Вальс, вальс! — наперебой кричат девушки.

Михаил, вздохнув, берет баян, садится на кочку. Галина стоит в стороне, разговаривая с крановщицей Машей, высокой черноглазой девушкой в широкополой соломенной шляпе, купленной вчера специально для поездки на массовку. Галина ниже Маши. В своем тонком платье она кажется Михаилу необыкновенно красивой. Красивой до грустной боли в сердце. К Маше и Галине меж танцующих пробирается Костя. «Интересно, кого он пригласит?» — с тревогой думает Михаил.

Костя приглашает Галину. Из-под каблучков девушки взлетают легкие стебельки травы, мотыльками опускаются на истоптанную зелень. Галина улыбается Косте — ей нравится танцевать с ним. Михаил плотно сжимает мехи баяна, мелодия круто рвется.

— Устал!

Костя отводит девушку на прежнее место, шутливо-галантно раскланивается и больше не отходит, ожидая, когда Михаил заиграет снова.

— Давайте споем, — предлагает Михаил.

— Во! Это дело!

Петька садится к девушкам и выводит фистулой про то, как, ой, летят утки и три гуся. Девушки смеются.

Все знают, что Петька поссорился вчера с Машей из-за соломенной шляпки и теперь нарочно хороводится с другими, чтобы показать характер.

— Какую петь будем?

Михаил вопросительно глядит на Галину.

— «Сормовскую» или «Не слышны в саду», — говорит Маша.

— «Едут новоселы»! — кричит кто-то.

— «Ты обычно всегда в стороне», — говорит Галина, не поднимая глаз.

Михаил, глядит на нее испытующе, словно хочет узнать, кого она имеет в виду.

— Голоса разделились, — говорит он. — Компромисса ради споем песню, которую написал мой друг. Идет? — И, не ожидая согласия, легко запевает.

Тихо звучит незнакомая мелодия. Кто-то из девушек подпевает без слов.

Михаил отдавал баяну все свободное время. Может быть, поэтому и опередил его в сталеварском деле Костя Снегирев, который вот уже три года работает сталеваром, в то время как Михаил лишь месяц назад сварил свою первую самостоятельную плавку. Но зато это ему, а не Косте аплодируют на концертах художественной самодеятельности. Да еще Галине, которая так проникновенно читает Пушкина.

…Наверное, это мягкие переливы песни заставили Галину положить голову на плечо подруги и чему-то тихо улыбаться. Сегодня Михаил играл особенно хорошо: он сам написал эту песню, а не его друг… Написал и пел для Галины.

Горестно вздыхает баян, песня крепнет, летит в степную ширь, потом снижается, затихая, чтобы слиться с одиноким негромким голосом.

Михаил берет последние аккорды и встречается взглядом с Галиной. И совсем ему непонятно, отчего она так печально глядит. Как будто спрашивает о чем-то. Ведь он все сказал песней…

— Эх, притихли, как у начальника на рапорте, а еще молодежь, — проговорил чей-то плотный бас.

Михаил оглянулся и увидел, что сзади сидит долговязый мастер Синебрюхов, с которым он недавно поругался. Михаилу надо было тогда заливать чугун, а Синебрюхов отдал этот чугун на другую печь.

— Ты пока не торопись, — сказал Синебрюхов, — пусть другие спешат, кто поопытней.

Михаил возмутился. Но как ни спорил, не добился ничего.

— Чтоб у тебя в самом деле брюхо посинело! — сказал он со злостью.

— Что-о? — грозно ощетинился мастер, и его подпаленные усы приподнялись. — Сталеваром работаешь без году неделя, а указывать хочешь? Убирайся сейчас же с печи! Категорическим путем!

Начальник смены, смертельно боявшийся скандалов, пообещал Синебрюхову наказать Корзинкина, но обещания не выполнил, и Синебрюхов долго злился на Михаила.

Петька, сдвинув набок пеструю кепку, взял у Михаила баян, рванул «Подгорную».

— Атыподгорнатыподгорнаширокаяулица-а-а!!!

Синебрюхов, пронзительно свистнув, пустился вприсядку, его с хохотом окружили. Михаил отошел в сторону. Скоро раскрасневшийся мастер вышел из круга, вытираясь большим клетчатым платком.

— Слышь, Мишка, — миролюбиво сказал он, словно никакой ссоры никогда и не было. — Пойдем дернем по маленькой. Пусть Петька тилиликает. Категорическим путем для компании. «Помириться никак хочет?» — подумал Михаил.

— Да я что-то не захватил — жарко.

— У меня есть, — махнул рукой Синебрюхов, — не беспокойся. Сегодня ты мне, завтра я тебе, чего там… Михаил поискал глазами, но ни Галины, ни Кости не увидел.

— Пойдем сдвоим.

— Категорическим путем?

— Обязательно.

Оба незаметно скрылись в кустах.

— Да и как не выпить, — рассуждал мастер, осторожно отпуская отведенные ветки, чтобы не ударить Михаила, идущего сзади. — Массовка! Притом последняя. Прос-таки нет причины не выпить.

— А куда Костя ушел, Семеныч?

Синебрюхов нагнулся, пошарил жилистой рукой под кучкой травы, вытащил оттуда бутылку, поглядел на свет.

— Эх, хороша! Ну, прямо, как слеза. Я ее давеча в землю закопал, чтобы не нагрелась.

— Так не видел Снегирева?

— А спрятал, чтобы жена не отобрала, — невозмутимо продолжал Синебрюхов, словно не слыша вопроса. — Целый день, ведьма, следила. Насилу я скрылся. Категорическим путем…

Он дверным ключом распечатал бутылку, извлек из кармана граненый стакан и, налив его до краев, подал Михаилу.

— Держи. Выпьешь — не дыши: я лук дам.

«Ишь расщедрился, — подумал Михаил, вспомнив, как любил Синебрюхов выпить за чужой счет. — Не подвох ли?»

Он опрокинул стакан и… понял, что пьет воду. Однако крякнул и сморщился, ожидая дальнейших событий. На миг по лицу Синебрюхова пробежало растерянное выражение, потом он шагнул вперед и выронил бутылку, как бы споткнувшись. Смекнув, в чем дело, Михаил поймал ее на лету.

— Вот молодец! — зло похвалил его Синебрюхов. Наливая воду для себя в стакан, он разглагольствовал:

— Костя твой ушел, когда ты песню кончил. Вместе с Галиной ушел. Галина — комсорг наш, знаешь? А тебе что, собственно, интересно? — Синебрюхов хитровато глянул и, подмигнув обоими глазами — одним он не умел, — спросил: — Заело?

— Пей, пей, — спокойно сказал Михаил. — С чего бы это меня «заело»?

Синебрюхов осторожно глотнул и вдруг артистически-ошеломленно отвел стакан.

— Ах, старая карга, выследила! Подменила бутылку! И ты не предупредил… Никакого уважения к мастерам. «Врет, — уверенно определил Михаил, — подкузьмить хотел». Сломив длинную талинку, он задумчиво бросил ее в воду. Талинка, булькнув, скрылась, потом стоймя вышла на поверхность, свалилась набок и медленно уплыла по течению. Солнце, выглянув из-за облака, латунной полосой отразилось в воде, больно ударило по глазам. Из-за этого Михаил долго не мог понять, кто это балуется в воде у самого берега. И только тогда, когда солнце вновь нырнуло в лохматую тучку, увидел, что это Петька и Маша. Девушка была без шляпы.

— Быть свадьбе, — сказал он мрачно.

— Категорическим путем, — радостно согласился Синебрюхов и озабоченно заторопился: — Ну, я пойду. Старуха, поди, ждет. Жаль, что не выпили…

А через минуту Михаил увидел Галину и Костю. Они шли берегом речки и, очевидно, ничего не замечали вокруг.

Всю обратную дорогу Михаил молчал, не принимая участия в общем веселье. Ему почему-то вспоминалась деревня Новинка, где он провел детство и где сейчас живут его родители. Грузовик, отчаянно воя, шипел колесами по супеси дороги, город спешил навстречу.

Башенные краны паслись, как журавли, в широко раскинувшемся правобережном районе. Дальше шла незастроенная полоса — это заводской пруд, не видный за домами, и только длинно бежала дамба через него, сразу за которой начинался завод с многорукими домнами и частоколом мартеновских труб. Из толстой короткой трубы коксохимического цеха тяжело вылезал серебристо-белый пар. Ветер раздваивал его, половинки плыли горизонтально, крутясь навстречу друг другу, и заслоняли желтые строения левобережья. И все это теперь казалось Михаилу чужим.

Подошли подручные со сменно-встречного, на котором Михаил не был: не хотелось видеть Синебрюхова. Петька начал переругиваться со своим сменщиком, коротконогим рыжим парнем, который, по словам Петьки, «проворонил» воздушный молоток, и молоток теперь унесли на первую печь к Косте.

— Скоростники — так им все подавай, так по-твоему?

— Ну, сам ты посуди, Петька, — оправдывался сменщик, — не станут же плавку задерживать из-за какого-то там молотка. Вот я и отдал им.

— «Молотка», — проворчал недовольный подручный, — я вот заставлю тебя со мной всю ночь сидеть здесь, узнаешь, что по смене сдавать полагается. Мы, может, тоже скоростную сегодня сварим!

— Это вы-то? — хохотнул сменщик. — Сами вы молотки…

Михаила больно задела эта реплика. Разве он хуже других умеет варить сталь? Подменяя сталеваров, варил же он скоростные! Правда, ни разу не пытался с тех пор, как стал сталеваром. А Костя не боится ответственности, привык.

После смены оба они с Костей шли обычно в комитет комсомола, где собиралась молодежь.

— Ну, как, хлопцы, дела? — спрашивала Галина.

— Ничего, — бросал Костя, — на час сорок раньше графика.

— Поздравляю. А у тебя, Михаил?

А что он мог сказать? Хотел он однажды сварить скоростную, и то Синебрюхов не дал; Михаил молча пожимал плечами и приглашал Костю поиграть в шахматы.

И тогда тускнели глаза Галины. Она поглядывала на Михаила печально, это сеяло тревогу и смущение в его душе.

«А, может быть, любит она меня, — невольно думалось ему, — да неудобно показать это, потому что я плоховато работаю. Она же комсорг как-никак…»

Ему вдруг пришло на ум, что тем, кто мало понимает в их работе, кажется, будто скоростники — это какие-то особые люди. Так, наверно, думает и Галина. «А что, если попробовать — дать скоростную!» — подумал Михаил. И вдруг повеселел, глядя, как Петька, работавший у крышек, где жарко, движением балерины оттягивает брюки, чтобы не жгло колени. Михаил решился:

— Эге-ге-ге-й! Заливай-й!

Голос сталевара гулко отдался вверху, смешался с другими шумами. Огромный заливочный ковш слегка покачивался. Чугун лился толстой струей, золотистые искры дождем сыпались на мокрую площадку, шипели и щелкали.

— Как красиво! — восхитился Петька.

— Что ж тут красивого? — возразил Михаил. — Трещит — значит, чугун холодный. Пойди смолы добавь.

Петька повернул вентиль, и сквозь гляделки крышек стало плохо видно, что делается в печи, но Михаил чутьем угадал, что плавка пойдет хорошо. Заволновался.

— Как думаешь, Петро, — озабоченно спросил он, — выпустим к концу смены? — Петька почесал затылок.

— Оно, конечно, так. Да и то сказать — заработать не мешает, и печь старовата. Вот, допустим, к примеру я, сразу не скажу, ну, а кто другой, тот сразу, и вообще…

Михаил махнул рукой. Спрашивать совета у осторожного в таких вопросах Петьки было более чем бесполезно. Михаил знал, что надо выпустить раньше Снегирева, потому что две плавки враз пускать нельзя — не хватит кранов для разливки стали.

Подошла Галина. На ней синий рабочий халатик оператора, волосы убраны под косынку.

— Ой, ой! — воскликнула она, глянув на доску. — Ты что, Михаил, Костю обгоняешь? — И показала на доске время операции плавки, только что написанных Михаилом. В голосе ее слышалась задушевность. Чудилось: подойди сейчас и скажи самое сокровенное — ответит тем же.

— Уже обогнал! — лихо ответил Михаил. — Чем мы хуже Кости.

— Поздравляю.

Уходя, она улыбнулась и ласково посмотрела своими синими глазами.

«Как море, — подумал Михаил про эти глаза, забыв, что у моря он и близко не бывал… — Эх, работнуть, чтобы знали, как надо. Синебрюхову после скажу, а то опять задержит…»

Но сухая нескладная фигура мастера появилась на площадке раньше, чем он ожидал.

— Ты что печь разогнал — подойти страшно! — еще издали заорал он. — Куда торопишься? У Кости впереди идет.

— Где ж «впереди»! — вспылил Михаил. — Я уже расплавил.

— У него по графику должна быть впереди! Он как раз в конце смены пускает.

— Ну и пусть пускает, я его не задержу. Выпущу раньше.

— Я ему марку меняю.

— Зачем? — удивился Михаил.

— А это не твое дело! — отрубил Синебрюхов.

Он повернулся и зашагал на первую печь.

— Сам придешь, как пускать буду! — крикнул Михаил. Он прикрыл газ и смолу. Пламя в печи посветлело. Было видно, что скоро пускать плавку, Синебрюхов помешать, пожалуй, не сможет.

— Пробу на слив!

Петька зачерпнул железной ложкой жидкий металл, вылил на чугунную плиту. С тоненьким шипением снопиком взметнулись искры. Металл разлился тонкой лепешкой. Значит — горяч.

— Тащи сюда мастера, сейчас пускаем!

— Он на первой печи, — как-то виновато ответил Петька, — там летку разделывают.

— Как разделывают?!

— Ну, как. Вон, посмотри.

Из-за первой печи поднялся плотный клуб желтого дыма, затем крыша цеха розово засветилась: Снегирев пустил плавку.

Все вдруг стало безразлично Михаилу. Он с неприязнью глянул на печь, полыхающую жаром, отошел к будке, закурил.

«Чем мы хуже Кости», — вспомнил он свои слова. Будет теперь киснуть в печи уже готовый металл. А к тому времени, когда освободятся краны, состав его изменится, и получится брак.

У первой печи вовсю шла работа — Костя готовился к следующей плавке. Галина стояла там же, что-то кричала и смеялась. И Михаил понял, что ошибался — не любит она его. Как бы в подтверждение этого девушка поманила Костю пальцем и, когда он наклонился, сказала, должно быть, что-то очень теплое, потому что Костя доверчиво улыбнулся.

Михаилу опять вспомнилась Новинка, гусиная травка у завалинок и корова Буренка — она всегда орет вечером у калитки, словно боится, что ее не пустят во двор.

— Откос берет! — истошно закричал Петька.

Михаил стремглав кинулся на площадку, глянул в печь. Против крайней крышки бурлил металл. Горячий, он долго искал выхода и, найдя, наконец, углубление, начал «ковыряться», как говорят сталевары. Проест он дыру в огнеупорной кладке и хлынет огненным потоком вниз, пробьет газопроводы, смешается газ с воздухом, и долбанет тогда оглушительный взрыв. Авария!

— Руды на откос! — гаркнул Михаил. — Летку разделывай! Сталь выпускай! — Подручные кинулись на заднюю площадку: надо выпустить металл в ковш, прежде чем он сам уйдет под печь. Завалочная машина грохотала мульдами, заваливая рудой откос — боковую стенку ванны печи. Бегали и кричали люди, мелькали лопаты: сталевары закидывали откос рудой и магнезитом. Но откуда-то из-под печи поднялась удушливая пыль, стена разливочного пролета ярко засветилась внизу. Это в разъеденный откос хлынул шлак. Еще немного, и под печь пойдет металл. Петька бешено работал, выгребая магнезит из сталевыпускной летки. Схватив пику, которой пробивают последнюю пробку, Михаил оттолкнул его.

— А ну, берись!

С обеих сторон желоба подскочили по два человека, дружно ударили. Жаркая серебристая струя металла, гулко уркнув, вылетела из летки и, наткнувшись на кучу пепельно-серого магнезита в желобе, взметнулась кверху, рассыпалась палящим дождем. Сталевар и подручные сыпанули в разные стороны.

Как только стало известно, что после расформирования общежития они будут жить вдвоем, Петька заявил, что комната достанется тому, кто первый женится, и начал обзаводиться хозяйством: купил зеркало, большой рыжий чемодан и узенькие штанишки, какие как раз входили в моду.

Когда переселились, он взял у Михаила деньги, купил сахару, шоколадных конфет, вскипятил чай и пригласил на новоселье соседку по квартире, тетю Пашу, чтобы снискать ее расположение.

А в воскресенье пошли на толкучку.

— Там все дешевле, — рассудил Петька.

Базар был похож на муравейник. Петька с удовольствием нырнул в толпу и немедленно начал торговать старинный сундук, обитый жестяными полосками. На вопрос Михаила, зачем ему понадобился сундук, Петька сказал, что сундук ему нужен, как Синебрюхову маникюр, но что на то и базар, чтобы порядиться. Наконец он всерьез заинтересовался ободранным будильником — его всем совал в лицо косоглазый плутоватый мужчина.

— Петух, а не будильник! — говорил косоглазый, расхваливая часы. — Бери, пока за полцены отдаю. Не пожалеешь: мертвого разбудит.

Михаил отвел Петьку в сторону.

— Не бери — обманет чертов барыга.

— Ну да! Что я, слепой?!

Вечером Петька завел будильник, поставил на столик. Он не сказал тете Паше, чтобы разбудила. И, разумеется, проспал.

Впоследствии выяснилось, что будильник, который мог разбудить и мертвого, только слегка покряхтывал и тут же захлебывался. Зато он мог поднять всю квартиру совершенно в неурочное время.

Но сегодня металлический сторож вовремя заколотил молоточком. Петька спрыгнул с койки, зажал колпачок.

Михаил поднялся, сел.

— Да ты что сидишь, как на сменно-встречном: время — семь! — суетился Петька.

Михаил глянул в окно. На улице было по-осеннему сыро. Сыпал мелкий дождик. Девочка-коротышка, невесть зачем поднявшаяся в такой ранний час, бежала по тротуару, покрытому жиденькой грязью. Боты были ей велики и шлепали, концы пуховой шали, крест-накрест повязанные за спиной, смешно подпрыгивали. Она завернула к дальнему подъезду соседнего дома и упала. Тотчас поднялась и, размазав грязь по одной коленке, решила, что по другой не стоит, скрылась в подъезде.

Михаилу вспомнились косые улочки Новинки, куда он уедет, чтобы забыть Галину, которая его не любит.

В Новинке жизнь спокойная. Там нет знойного мартена и нет Синебрюхова. Будет утром подъезжать на неоседланной пегой кобыленке бригадир под окно и стучать кнутовищем в раму, чтобы выходили в поле. Правда, отец пишет, что в Новинку приехали комсомольцы и рядом со старым поселком выстроили свой. Так что нет теперь и в Новинке прежней тишины. Ну так, что же, это даже лучше. Он же не старик в глухомань забираться.

Михаил оделся, съел завтрак, приготовленный Петькой, и еще раз оглядел комнату.

Столик, две койки. На столе в беспорядке тетради и книги по автоделу — практичный Петька учился на шофера, хотя и не любил автомобилей. Неуютно…

Если бы здесь поселилась Галина, комната стала бы красивей. Галина выкинула бы все ненужное в чуланчик, завела этажерку для книг, а на Петькину стену повесила портрет Пушкина. И, наверное, попросила бы Михаила выучиться играть на аккордеоне. Да, все это было бы, но…

Нет, не Петьке, а ему уходить из комнаты, и хозяйничать здесь будет розовощекая Маша. В переднем углу Маша поставит тумбочку, уместит на ней бесчисленное количество флакончиков, пустых и с духами «Сирень», под них положит альбом с фотокарточками подружек и открытками артиста Крючкова. Над ковром, где на зеленом-зеленом лугу нарисована желтая дама, повесит она вышивку болгарским крестом, изображающую голубого кота. Именно так выглядит ее уголок в общежитии. Она будет готовить Петьке ужин, говорить за себя и за него «у нас есть», «у нас нету», «мы решили», «мы думаем» и по вечерам шушукаться о чем-то секретном с тетей Пашей.

Грустно глядя на знакомые крыши цехов и бесконечные нити рельсов, Михаил медленно шел по пешеходному мосту и думал, что авария, в сущности, была пустячной: под печь успело уйти всего с полтонны металла. Правда, печь остановили на ремонт, но она ведь так и этак по плану на днях должна быть остановлена. Михаил помедлил около двери с надписью на дощечке «Начальник цеха. Прием по личным вопросам по вторникам и четвергам с пяти до семи». И вошел.

В кабинете уже сидели Синебрюхов и Костя. Синебрюхов сразу же заговорил, что надо снять с должности сталевара этого молокососа, Михаила Корзинкина, иначе он, Синебрюхов, отказывается работать.

Михаил молчал. Возражать, как он считал, бесполезно. Даже если начальник и чувствует, что Синебрюхов тоже виноват, Синебрюхову он сделает снисхождение. Ведь от мастера зависит работа не одной, а целого блока печей. И в его власти распределить марки так, чтобы выплавить в общем как можно больше стали.

Где печи работают хорошо, он дает такие марки, которые не трудно сварить быстро, а сложные пусть варят молодые сталевары… Для отчета все получается правильно: есть план, есть скоростные и все марки по заказам. А скоростные эти — дутые, хотя мастер формально и прав.

Конечно, подобное очковтирательство процветает лишь у таких мастеров, как Синебрюхов, которым лень пораскинуть умом. Ишь как раскричался, старый! Липовый свой авторитет криком поддерживает. Костя, бывало, всегда выводил его на чистую воду. Сегодня-то, конечно, будет молчать, раз он думает жениться, то не захочет обострять отношений с мастером. А если и заговорит, то также будет ругать Михаила в угоду Синебрюхову. Разве что потише.

Но Костя заговорил зло, возбужденно:

— Не знаю, кто виноват, по-вашему, а по-моему все мы трое. Больше всех, конечно, мастер.

Михаил удивленно поглядел на Костю.

— Почему? — поинтересовался начальник.

— А вот почему. Корзинкину надо было пускать в то время, когда мастер сменил марку мне. А разве это было необходимо? И так этой «тройкой» все склады завалены. Ну, а я… мне надо было предупредить Михаила о том, что мастер сменил марку. Я ведь тоже знал, что у Михаила плавка хорошо идет. — Костя помолчал и сказал: — Они до этого с Мишкой поругались, и мастер просто со зла не дал выпустить ему.

— Ты что мелешь? — взъерепенился Синебрюхов, но Костя не слушал.

— Конечно, у мастера была формальная причина — по графику я должен был вперед выпустить.

— А откуда это известно, что у Корзинкина была готова?

— Поглядите анализ последней пробы — сами увидите. А насчет температуры — потому-то и авария, что металл был слишком перегрет. Корзинкин на полтора часа опередил бы меня, если бы вовремя выпустил…

— Значит, Корзинкин не виноват?

— Никто этого не говорит. Надо было заранее предупредить начальника смены или того же мастера.

— Понял, Корзинкин? — перебил Костю начальник. — Так что организации труда вам поучиться надо. Будет объявлен в приказе выговор. Идите оба со Снегиревым, а ты, Синебрюхов, останься.

Михаил зло хлопнул дверью, выходя из кабинета: люди за скоростные получают премии, а он — выговор…

К обычному свету мартеновских печей примешивался солнечный. Это было непривычно. Казалось, цех раздели. Каждая печь светила пятью маленькими солнцами сквозь гляделки крышек. Многочисленные балки и балочки переплелись и казались соломой, которая светилась из-под крыши цеха. Вдоль цеха ползали завалочные машины, надсадно выли мощные вентиляторы, слышалось лязганье железа, выкрики сталеваров.

Михаил вздохнул, усаживаясь на столбик из кирпичей за будкой, где было прохладнее.

Ему всегда казалось, что он с легким сердцем уйдет из мартена. Приехал он в город не затем, чтобы стать металлургом, а потому, что надо было уехать из Новинки, где тогда плохо жилось.

Много пота оставил он в цехе. Случалось, идя со смены, еле двигал ногами. Город тоже никогда не нравился ему.

И только теперь, подумывая об увольнении, Михаил понял, как тяжело будет покидать этот город, завод и мартен.

Знал Михаил — настанут дни, когда работать будет легче, что со временем и печи уберут, заменив их другим агрегатом. И тогда исчезнет дым над городом. Только все это произойдет без него…

Михаилу вдруг несказанно захотелось остаться. И понял он, что ни в какую Новинку не уедет. Будет он, как прежде, слушать разговоры в душевой, играть на баяне и приходить к Снегиревым в гости. И Костина мама станет угощать его огурцами, клубничным вареньем и рассказами о житье-бытье.

Хотя нет! Не будет он приходить к Снегиревым, чтобы не видеть счастья Кости и Галины. Обидно, однако, что они обходят его, не заметив. А неплохие люди. Здорово Костя отделал вчера Синебрюхова.

Костя стоял на площадке, показывая, куда валить металл. «Сердце петухом поет, — подумал про него Михаил: Костя сегодня превзошел сам себя, поставил новый рекорд в цехе. — Конечно, ему что! Галина любит его, можно горы свернуть. Интересно, за что Галина его любит?»

Костя подошел, вытираясь тряпочкой.

— Жарко.

— Садись, здесь прохладно, — нехотя предложил Михаил.

Костя сел, закурил.

— Ты, Петька говорит, удрать хочешь? Что молчишь?

— А что говорить-то… Тебе не все ли равно? На твою свадьбу все равно не приду, хоть уеду, хоть нет.

Костя внимательно посмотрел на Михаила.

— Ну и дурак ты, Мишка, — проговорил он.

— Слушай, Костя. Брось хорошеньким прикидываться. Все мы люди. Ты же любишь ее?

Глаза Кости стали задумчивыми, погрустнели.

— Не то слово, — тихо сказал он. — Давно бы пора его выкинуть и заменить подходящим. Да и не найдешь, пожалуй, такого, потому что об этом чувстве сотнями слов говори — не расскажешь.

— Так в чем же дело?

Костя бросил папиросу, положил руку на плечо Михаила и сказал с укором:

— Эх, Мишка, только себя видишь. Зачем девчонку обижаешь? Ждет не дождется Галина, когда ты к ней подойдешь. Она сама мне говорила. Помнишь массовку?

— Дай-ка прикурить… — сказал Михаил пересохшим голосом. Потом он завернул за печь, хотя там было невыносимо жарко.

Пот сбегал по телу тонкими струйками, казалось, прямо на сердце — так оно сжималось. Михаил зажал голову руками. «Вот где авария-то», — подумал он.

Подошел Костя, но Михаил не оглядывался, боясь встретиться с его глазами, хотя от изложниц, наполненных застывающей сталью, острым жаром палило лицо.

— Ты что, не видел, как сталь разливают? — спросил Костя.

— Эх, обидел я тебя, — надломленно произнес Михаил. — Аварией…

— Ну, другим тоже заработать хотелось.

— При чем тут другие?

— Как это «при чем»? Из-за аварии печь-то твоя на ремонт раньше графика встала, цех поэтому плана не выполнил и премии никому не будет. Так? Наделали вы дел с Синебрюховым…

— Где он сейчас? — глухо спросил Михаил.

— Сталеваром перевели. Категорическим путем…

— Что ж, вместе работать будем.

— А как же с Новинкой?

— Отстань!

— Значит, наврал Петька.

Было видно, что он нарочно больше не говорит о главном, так как понимает, что Михаилу и без того тяжело.