Роковая Фемида. Драматические судьбы знаменитых российских юристов

Лев Романович Шейнин (1906–1967) "АГЕНТОМ ИНОСТРАННОЙ РАЗВЕДКИ НЕ БЫЛ…"

Лев Романович Шейнин родился 12 марта 1906 года в поселке Брусованка Велижского уезда Витебской губернии в семье служащего. В 1921–1923 годах учился в Высшем литературно-художественном институте имени В. Я. Брюсова. С 1923 года работал в прокуратуре.

Служебная карьера Льва Романовича Шейнина складывалась неплохо. Еще когда он только начал работать следователем по важнейшим делам, тогдашний Прокурор Союза ССР Акулов (позднее один из подследственных Шейнина) по рекомендации Вышинского взял его с собой в Ленинград, где тогда проводилось расследование убийства С. М. Кирова. Поскольку следствие "вершил" лично Сталин со своими подручными Ягодой, Ежовым, Аграновым, роль Акулова была там эпизодической, а уж Шейнина — тем более. Тем не менее участие в этом деле дало ему возможность "высветиться" — скоро он стал правой рукой Прокурора Союза ССР А. Я. Вышинского. Видимо, это и спасло Шейнина от участи многих прокуроров, попавших в жернова сталинских репрессий конца 1930-х годов. То и дело ставили к стенке то одного, то другого очередного "заговорщика" — неудивительно, что имя Льва Шейнина тоже фигурировало в некоторых протоколах допросов. Но ход этим показаниям почему-то так и не дали, отложив до лучших времен.

В 1936 году, в тридцатилетием возрасте, он уже возглавил следственный отдел Прокуратуры Союза ССР. Руководил им более двенадцати лет и слыл большим "спецом" по политическим делам. Принимал участие в работе Нюрнбергского трибунала. Благосклонность к нему власть предержащих была поразительна — правительственные награды, в том числе орден Ленина, загранкомандировки (даже во время войны!), роскошная жизнь. Возможно, дело в том, что кто-то из сотрудников госаппарата высоко ценил его писательский талант. Писал Шейнин много, и его имя было широко известно, особенно в начале 50-х годов. Тогда у нас практически не печатали детективную литературу — ни Агату Кристи, ни Жоржа Сименона, — поэтому непритязательные шейнинские "Записки следователя" стали очень популярными. Он писал пьесы (в соавторстве с братьями Тур), киносценарии, ставил спектакли. Знаменитый фильм "Встреча на Эльбе" принес ему Сталинскую премию.

Он был вхож в тогдашние "звездные круги" — вращался среди писателей, артистов, художников, ученых, спортсменов, политиков. Гонорары он получал немалые — хватало и на модную тогда машину "Победа", и на двухэтажную дачу в Серебряном Бору, и на богатый гардероб. Образ жизни по тем временам вел довольно свободный, несмотря на то что был женат. Меж московских интеллектуалов после войны ходила стихотворная байка: "На берегах литературы пасутся мирно братья Туры и, с ними заводя амуры, Лев Шейнин из прокуратуры".

Тучи над его головой начали вдруг сгущаться в конце 1940-х годов. В 1949 году его освобождают от должности, не объясняя причин. Обещают поставить директором Института криминалистики, но назначение так и не состоялось. Шейнин выжидает, сидя дома, занимается литературой, но почву зондирует постоянно. Наверняка он знал, что ему грозит, — на одной из вечеринок подвыпивший сотрудник органов сболтнул: "Эх, Лева, Лева, старый уголовник, умная у тебя башка, но все же мы за тебя взялись". Незадолго до ареста то же самое он услышал от знакомого драматурга — один из сотрудников госбезопасности посоветовал тому держаться подальше от Шейнина, так как его скоро посадят.

В это время, особенно после гибели Михоэлса, власти усиленно будировали так называемый еврейский вопрос. Для того чтобы его раскрутить, следовало найти "заговорщиков". Шейнин тут был как нельзя кстати — прокурор, писатель, он имел такие обширные связи в еврейской среде, что на роль заговорщика подходил как нельзя лучше. К тому же все знали, что хитрый и осторожный Шейнин был изрядно труслив.

Не было секретом, что этот "любитель ночных бдений" сам панически боялся допросов с пристрастием. По свидетельству знакомых, человеком он был нестойким по характеру, ненадежным, способным изменить в любой момент.

Его арестовали 19 октября 1951 года. В постановлении на арест указывалось: "Шейнин изобличается в том, что, будучи антисоветски настроен, проводил подрывную работу против ВКП(б) и Советского государства. Как установлено показаниями разоблаченных особо опасных государственных преступников, Шейнин находился с ними во вражеской связи и как сообщник совершил преступления, направленные против партии и Советского правительства". Арест санкционировал Генеральный прокурор Союза ССР Г. Н. Сафонов. В дальнейшем прокуратура чисто символически принимала участие в этом деле — ежемесячное продление срока действия и один-два допроса, учиненные помощником военного прокурора. Можно сказать, что Прокуратура СССР бросила на произвол судьбы своего сотрудника, отдавшего следственной работе двадцать семь лет жизни. Сам Шейнин связывал все происшедшее с происками Абакумова, хоть тот и сам уже находился в тюрьме. В конце 1949 года Шейнин со своей командой занимался расследованием причин пожара на даче Ворошилова и установил халатность органов безопасности, отдав виновных под суд. После этого Абакумов отпускал в адрес Шейнина невнятные угрозы и намеки.

Странно и непонятно, почему дело Шейнина тянулось два года — другие, даже гораздо более сложные, заканчивались гораздо быстрее. Допросы перемежались с очными ставками, дело пухло и к концу насчитывало уже семь солидных томов.

Семь старших следователей МГБ по особо важным делам принимали в нем участие. Шейнину пришлось выдержать около двухсот пятидесяти допросов, в основном ночных, во время которых его шантажировали, оскорбляли, грозили побоями. "За провинности" лишали прогулок, книг, передач. Больше года ему пришлось пробыть в одиночке, шесть дней его продержали закованным в наручники. К концу следствия, по его словам, запас "нравственных и физических сил был исчерпан".

В первый год ведения дела усиленно раскручивался так называемый еврейский заговор. Шейнин охотно и подробно выдавал всех и вся. Эренбург, братья Тур, Штейн, Крон, Ромм, Б. Ефимов, Н. Рыбак — все они якобы вели с ним "националистические" беседы. Вот типичный образчик стиля его показаний: "Эренбург — это человек, который повлиял, может быть в решающей степени, на формирование у меня националистических взглядов". Он обвинял Эренбурга в разговорах о том, что "в СССР миазмы антисемитизма дают обильные всходы и что партийные и советские органы не только не ведут с этим должную борьбу, но, напротив, в ряде случаев сами насаждают антисемитизм", что советская пресса замалчивает храброе поведение евреев во время Отечественной войны, что к евреям отношение настороженное.

Задачей следователей было расширить круг подозреваемых "еврейских националистов", поэтому от Шейнина требовали показаний даже на Утесова, Блантера, Дунаевского, Шостаковича. В своем письме министру безопасности С. Игнатьеву Шейнин писал: "Следователь пошел по линии тенденциозного подбора всяческих, зачастую просто нелепых данных, большая часть которых была состряпана в период ежовщины, когда на меня враги народа… завели разработку, стремясь меня посадить, как наиболее близкого человека А. Я. Вышинского, за которым они охотились". Другое письмо он отправил на имя Берии: "Вымогали также от меня показания на А. Я. Вышинского".

Впрочем, Шейнин и сам "топил" многих своих сослуживцев. Когда следователь спросил, все ли он рассказал о своей вражеской работе против Советского государства, он заявил: "Нет, не все. Мне нужно еще дополнить свои показания в отношении преступной связи с работниками Прокуратуры СССР Альтшуллером и Рогинским". Называл он и многих других лиц, например, прокурора Дорона, профессоров Швейцера, Шифмана, Трайнина.

Безусловно, прессинг он испытывал сильный — и физический и психологический. Но даже запрещенными приемами следствия нельзя объяснить изощренное смакование им подробностей личной жизни своих знакомых, приведенные в многостраничных протоколах, — вплоть до предметов женского туалета, оставленных в кабинете начальника после визита некоей дамы. Жизнь своих соавторов братьев Тур он тоже "живописал" весьма подробно. Конечно, следователей очень занимала вся эта "клубничка", но все же они больше интересовались наличием предполагаемого "подполья" в еврейской среде. Через год "еврейский вопрос", видимо, перестал волновать следователей, и они взялись за шпионскую версию. В протоколах появились вопросы о его связи с "загранкой", но здесь Шейнин был непоколебим — свою вину в шпионаже и измене родине отрицал начисто. Протоколы допросов превратились в жиденькие листочки, хотя каждый допрос по-прежнему длился четыре-пять часов. Вот отрывок из одного февральского протокола 1953 года.

"Вопрос. Материалами дела установлено, что вы проводили враждебную работу против советского народа по заданию представителя иностранного государства. Признаете это?

Ответ. С представителями иностранных государств я не был связан, и заданий по проведению вражеской работы из-за кордона я не получал.

Вопрос. Ваше заявление лживое, имеющиеся в распоряжении следствия факты полностью изобличают вас в связи с заграницей. Прекратите уклоняться от правды.

Ответ. Еще раз заявляю следствию, что я агентом иностранной разведки не был".

Шейнин не возлагал никаких надежд на то, что Прокуратура СССР поможет ему вырваться из тюрьмы. Поэтому он пошел путем, казавшимся ему наиболее эффективным, — стал писать заявления лично первым лицам государства. Писал Сталину, Поскребышеву, Берии, Игнатьеву и другим — язык у литератора был подвешен неплохо.

В июле 1952 года в письме Сталину хитрый Шейнин выглядит раскаявшейся овечкой: "У меня нет чувства обиды за свой арест, несмотря на перенесенные физические и нравственные страдания. Скажу больше: тюрьма помогла мне многое осознать и переоценить. И если мне вернут свободу, этот процесс нравственного очищения и глубокого самоанализа даст мне как писателю очень многое. Слишком легко мне раньше удавалась жизнь".

После смерти Сталина многие дела стали прекращаться, но Льва Романовича продержали в тюрьме еще более восьми месяцев. Он резко изменил свои показания, многое из сказанного стал отрицать. Писал многостраничные заявления руководству МВД: "Я "признавал" факты, в которых нет состава преступления, что я всегда могу доказать. Следователей же в тот период интересовали не факты, а сенсационные "шапки" и формулировки. Чтобы сохранить жизнь и дожить до объективного рассмотрения дела, я подписывал эти бредовые формулировки, сомнительность которых очевидна… Я не перенес бы избиений".

Дело было прекращено только 21 ноября 1953 года. Старший следователь следственной части по особо важным делам МВД СССР подполковник Новиков вынес постановление об освобождении Шейнина из-под стражи, его утвердил министр внутренних дел С. Круглов. Так закончилось затяжное следствие.

Через некоторое время Шейнин по какому-то делу зашел в Верховный суд СССР и встретил там его председателя, своего бывшего знакомого А. А. Волина. Тот пригласил его в свой кабинет. "Ну что, тебе там крепко досталось?" — "Да нет, меня не били". — "Мне сказали, — рассказывал Волин автору этой книги, — что ты во всем признался уже в машине, по дороге в МГБ". — "Нет, — ответил Шейнин, — это было не так". — "Но ты же признавался?" — настойчиво добивался Волин. "Я действительно что-то такое признавал, но я боялся избиений", — уклончиво отвечал осторожный Лев Романович.

В последние годы своей жизни Лев Шейнин был заместителем главного редактора журнала "Знамя", а потом один из редакторов на киностудии "Мосфильм". Но тогда он уже вел очень скромную и незаметную жизнь и окончил свою земную юдоль в 1967 году.