Роман для женщин

Глава XVI

— Я хотел бы наконец познакомить тебя с Губертом, — предлагает мне Оливер в один из октябрьских вечеров спустя несколько дней после отлета мамы к Стиву. Мы сидим у нас в гостиной и как раз открываем вторую бутылку чилийского красного вина.

В этом слегка подчеркнутом «наконец» кроется заметный укор: Оливер как бы намекает, что к знакомству с Губертом я до сих пор не проявила достаточно пылкого интереса или даже сопротивлялась встрече с его лучшим другом.

— Хорошо, — говорю я, как можно радостнее, — так познакомь меня…

Но Оливеру этого мало.

— Люди склонны подчас недооценивать Губерта, — предупредительно говорит он. — Придают большое значение первому впечатлению, которое, как известно, часто обманчиво…

Я делаю такой вид, словно недооценивать Губерта — самая последняя подлость, которая только могла прийти мне в голову.

— Но стоит узнать Губерта ближе, как обычно выясняется, что это, без всякого преувеличения, незаурядная личность, — продолжает Оливер. — Он потрясающе начитан, на редкость интеллигентен и, сверх того, невероятно забавен.

В голосе у Оливера слышится какая-то загадочная надтреснутость, тогда еще мне непонятная.

— Выходит, он что-то среднее между Болеком Поливкой[64] и далай-ламой? — спрашиваю я с улыбкой.

Оливер по-прежнему серьезен. Чуть помедлив, говорит, что хотя и не совсем понимает причину моей неприязни к Губерту, но с годами стал считать немаловажным, когда его подруга хотя бы отдает должное его приятелю, если уж почему-то не может его любить. Вид у него мрачный.

Я беру его за руку.

— Оливер! — говорю я. — Послушай меня. Я в самом деле с радостью встречусь с твоим другом. Ты возбудил мое любопытство. Я даже хочу как можно скорее познакомиться с Губертом. И постараюсь его полюбить.

Это успокаивает его.

— Хорошо, — говорит он. — В пятницу Губерт устраивает небольшую вечеринку — только для нескольких друзей… Тогда в пятницу, да?

Я мигом соглашаюсь, и мне сразу приходит в голову мысль.

— А что, если мне пригласить свою лучшую подругу?

Оливер явно огорошен, но ему ничего не остается, как кивнуть.

В пятницу с самого начала все идет кувырком.

Оливер, слегка раздраженный, приходит с работы только в полвосьмого и сообщает мне, что вечеринка назначена на семь, поэтому надо поторопиться, чего я терпеть не могу. Я еще даже не одета. Быстро надеваю черные лодочки, серый брючный костюм, а к нему черную рубашку с большим остроугольным воротом; стоя в прихожей перед зеркалом (в руке три красные герберы для Губертовой жены), я вполне довольна собой, но Оливер мой наряд считает неуместно торжественным. Сам он не утруждает себя переодеванием: на нем зеленые вельветовые штаны с вытянутыми коленями и черный свитер с пропотевшими подмышками.

— Мне что, переодеться? — задаю ему встречный вопрос.

— Сойдет, — говорит Оливер. — Времени нет.

Заказываем такси и заезжаем за Ингрид. Ее домофон страшно трещит. Уже четверть девятого.

— Пять минут, — умоляет Ингрид.

Оливер слышит это и вздыхает. Таксист тянется к бардачку за журналом «Блеск» и раскладывает его на руле. Я хожу взад-вперед мимо подъезда. Ингрид появляется через четверть часа. Под болоньевым плащом на ней тюлевая блузка, сквозь которую просвечивают темные соски величиной с маленькую десертную тарелочку.

— Ты в своем уме, Ингрид? — обалдев, посылаю ее назад переодеться.

— Куда она, черт возьми, еще пошла? — укоризненно кричит Оливер.

— Забыла надеть трусики и бюстгальтер, — бодро кричу я в ответ, но он даже не ухмыляется.

Открывает нам сам Губерт.

— Привет, — говорит он кисло. — А мы уже надеялись, что вы не придете.

Оливер улыбается, поэтому улыбаюсь и я. Ингрид громко смеется.

Из гостиной, где метров десять занимает библиотека, снисходительно глазеют на нас семь человек от тридцати до сорока лет; большинство из них сидят на полу. Одетые примерно так же, как Оливер, они весело переглядываются.

— Разуйтесь, — велит нам Губерт. — Из-за вас нам пришлось прервать прослушивание оперы «Князь Игорь» Александра Порфирьевича Бородина. Или точнее, Римского-Корсакова. Который… что?

Неожиданно все поворачиваются к Ингрид. Ингрид, подражая застигнутой врасплох школьнице, кокетливо опускает глаза. Губерт обращается ко мне:

— Который что?

— Который сочинил «Полет шмеля», — вспоминаю я. — Этакое бзз-бзз-бзз…

Губерт отрицательно машет рукой.

— Пусть это и так, но который прежде всего закончил «Князя Игоря». Совместно с кем? С кем вкупе? Разумеется, с Глазуновым.

Пока он говорит, мы разуваемся. Я вдруг становлюсь маленькой. Отвороты моих костюмных брюк касаются пола. Нас никто никому не представляет — похоже, всем это до лампочки. Мы по-прежнему стоим в передней, ибо Губерт не пригласил нас войти в комнату и сесть. Тем временем он меняет тему и невесть почему заводит разговор о Бородинской битве, после которой Наполеон I захватил Москву. Все присутствующие, в том числе и Оливер, слушают его с явным почтением. Ингрид тоже делает весьма сосредоточенный вид. Я беру у нее плащ и вместе со своим вешаю на переполненную вешалку.

Вдруг Губерт замолкает и недоуменно смотрит на букет, который я все еще держу в руке (не знаю, которая из трех присутствующих женщин Губертова жена).

— А это что? — спрашивает он.

— Герберы. — Я протягиваю ему их. — Цветы.

Губерт брезгливо берет букет и показывает остальным.

— Их ставят в вазу, — улыбаюсь я. — Цветками кверху.

Оливер укоризненно смотрит на меня. Губерт кладет цветы сверху на вешалку. Этот человек уже с самого начала раздражает меня.

— Надеюсь, вы тоже любите Бородина? – говорит он с подозрительной улыбкой. — А при этом опаздываете…

— Мы любим его, — отчеканивает Ингрид.

— У нас над кроватью его постер, — острю я, но никто не смеется. Вздохнув, я оглядываю присутствующих.

— Между прочим, если это кому-нибудь интересно, меня зовут Лаура. А это моя подруга Ингрид.

Все молчат. Трое мужчин в самом отдаленном углу комнаты упорно глядят на нас и о чем-то перешептываются.

— Лаура?! — ужасается Губерт. — Лаура?! Это что-то ужасно близкое к Эммануэль…

Все смеются. Оливер тоже.

— Или к Сабрине… — говорит кто-то.

Взрыв смеха. «Что в этом такого жутко остроумного?» — думаю я.

— Или к Ванессе… — говорит Оливер.

Опять смех.

— А ты молчи, Пажоут! — вскипаю я.

— Я вполне допускаю, что кто-то может критично относится к моему имени, — не сдаюсь я и смело смотрю на хозяина дома, — только, конечно, не тот, кого зовут Губерт.

Разумеется, Губерт не слышит меня или делает вид.

— Боже ты мой, Лаура! — притворно стонет он, держась за голову. — У меня в доме Ингрид и Лаура… У меня дома ожившая Красная книга!

Все снова смеются. В том числе Ингрид и Оливер. Мне становится холодно — от ног и выше.

— Как ты думаешь, твой приятель когда-нибудь пригласит нас войти в комнату и сесть? — обращаюсь я к Оливеру. — Как ты думаешь, он предложит нам что-нибудь выпить, если даже наши имена в Красной книге? И как ты думаешь, он поставит этот несчастный букетик в вазу? И даст нам какие-нибудь шлепанцы?

Под конец я немного повышаю голос. Квартира потрясенно затихает.

У Оливера укоризненный вид.

— Не слишком ли ты нервозна для разумницы, Лаура? — насмешливо говорит Губерт. — Расслабься, Лаура! Приготовь хотя бы салат из злачных побегов, чтобы прогнать депрессию…

Эта реклама мне знакома.

— Или покрась комнату яркими красками… — предлагает один из мужчин в углу.

Только теперь я замечаю, что Губерт держит в руке последний номер «Разумницы».

Меня вдруг осеняет: Ингрид и я — для них Жемловы.

И все идет в том же духе. Губерт в основном не дает никому вставить слово — говорит он один.

Когда шуточки в адрес нашего журнала наконец надоедают ему, он принимается язвить по поводу бездуховности рекламы и абсолютной творческой импотенции так называемых креаторов (Оливер смеется); затем для всех нас ставит «Половецкие пляски» и до середины сочинения по-дирижерски размахивает руками. Потом перескакивает на Дни немецкого театра в Праге и заводит речь о Томасе Бернхарде[65] как о единственном живом немецком писателе; остальные живые немецкие писатели якобы давно мертвы, только не знают об этом… Оливер, который недавно по случайному совпадению прочел сорок страниц романа Бернхарда «Рубка леса» (а затем — я хорошо помню — с тоской отбросил его), утвердительно кивает. Ингрид сохраняет на лице выражение восторга. Что до меня, то мне уже давно нечего пить, из открытого окна невыносимо дует, и к тому же я умираю от голода. На столе передо мной хотя и стоит какой-то засохший паштет, но здесь и в помине нет ничего, на что я могла бы его намазать.

Ради Оливера я выдерживаю в этом интеллектуальном аду более двух часов. Незадолго до полуночи шепчу ему, что хотела бы уйти домой; при этом предлагаю ему, если он хочет, еще задержаться здесь.

— Что с тобой? — говорит Оливер с притворным удивлением и озабоченностью. — Тебе плохо?

Это впервые, когда он меня в чем-то разочаровывает.

— Оливер! — говорю ему тихо. — Ты же понимаешь, что со мной…

Оливер избегает моего взгляда. По его покрасневшим глазам я догадываюсь, что он уже сумел как следует набраться.

— Ты хочешь чего-нибудь? — говорит он, указывая на мою пустую рюмку. — Я принесу тебе вина.

— Я не хочу вина! — говорю раздраженно.

— А чего ты хочешь, Лаура? — с насмешкой спрашивает Губерт.

Когда ему надо, он слышит.

— Отстань от меня, Губерт! — вскипаю я.

Как я ненавижу этого парня! Оливер предостерегающе жмет мне руку.

— Нет, серьезно, — улыбается Губерт, — в самом деле мне любопытно, что может недоставать разумнице?

— Деликатности, например, — холодно отрезаю я. — Лично я бы меньше остроумничала и больше проявляла элементарной человеческой вежливости, если ты вообще знаешь, что это такое. Именно этого мне и недостает в тебе.

— Я не ослышался? — насмешливо говорит Губерт и обращается ко всем остальным: — Лаура нападает на меня… Но почему, Лаура? Почему, Лаура, наши два различных мира, наши две несколько различные культуры не могут спокойно, миролюбиво сосуществовать? Почему, Лаура?

Я встаю, иду в прихожую и начинаю обуваться.

Кровь приливает мне в голову, но не только потому, что я наклонилась.

— Ты хочешь знать почему? — кричу я злобно. — Потому что люди моей культуры, может, не сумеют проанализировать сочинение Томаса Бернхарда, но зато они способны заметить, что их гости уже два часа сидят без еды и питья, что на них из окна дует и что им этот гребаный Корсаков или кто другой все время жутко действует на нервы… Вот потому!

И я хлопаю за собой дверью.

Выбежав на улицу, я тщетно в ночной тьме выглядываю такси. Во мне все кипит. Спустя несколько минут из дома выходит Оливер и молча присоединяется ко мне.

— Ты, наверное, сердишься на меня, да? — Я заставляю себя говорить как можно спокойнее.

Он молчит. Приближается свободное такси, я схожу с тротуара на проезжую часть и машу. Водитель тормозит и останавливается. Замечаю, что Оливер, садясь в машину, пошатывается, но не придаю этому значения. Таксист подозрительно оглядывается.

— Куда едем? — спрашивает он Оливера.

Оливер хмуро пожимает плечами. Я даю свой домашний богницкий адрес.

— Пойми, — говорю я тихо спустя какое-то время, — за весь вечер меня там никто ни о чем не спросил. Никого не интересовало, кто я. У всех уже заранее был готов приговор: она работает в «Разумнице», стало быть, дура…

Таксист смотрит на меня в зеркало заднего вида.

— Меня просто бесит, что всем обязательно надо кого-то ненавидеть… Что всем нужно кого-то глубоко презирать! — вырывается у меня.

Оливер спит. Дышит, посапывая. Он почти весь съехал с сиденья, только голова катается по его спинке; вид весьма непривлекательный.

«Иногда и о других надо думать, — рассуждаю я про себя. — В этом все дело».

Остаток пути я молчу. Перед нашим домом бужу Оливера. Он слишком быстро выходит. Я плачу и сквозь шум мотора и жужжание игрушечной типографии слышу, как неподалеку Оливера рвет. Таксист тоже напрягает слух.

— В самый раз, — говорит он с отвращением. — Не то вам бы дорого это обошлось…