Роман для женщин

Глава IV

Итак, на очереди моя мама.

Вылетела она в Чикаго к американцу по имени Стивен. До него встречалась с норвежцем по имени Кнут. До Кнута — с каким-то французом (имени не помню), с которым в качестве переводчицы работала неделю в Праге.

Почему, спросите вы, одни иностранцы?

О, милые дамы, вы, конечно, знаете, что значат травмы, полученные в детстве. В парке вас в десятилетнем возрасте собьет с ног расшалившийся доберман, и вы потом всю жизнь будете панически бояться всех собак без исключения.

Или вам в детстве от кашля станут давать мед с луком — вы потом всю жизнь не будете есть вообще ничего содержащего лука.

Моя мама перенесла подобную травму: в юности она встречалась с двумя чехами и с тех пор чехов на дух не переносит.

Всех.

Первого чеха она принципиально называет только Пажоутом (причем мне долго было неясно, это его фамилия или прозвище; когда бы мама ни заговаривала о нем, она становилась такой злющей, что я боялась спросить у нее).

Вторым чехом был мой папа.

Мама 1958 года рождения (она, между прочим, Лев, и этот знак полностью соответствует ее натуре). В 1976 году, будучи на первом курсе филологического факультета (специальность: перевод устный и письменный), она встретилась с Пажоутом. Пажоут стал ее первым парнем. Возможно, это была большая любовь, однако больше года она не выдержала. Все это время мама хранила верность Пажоуту, но, несмотря на это, он постоянно ревновал ее; однако сам раза два, если не больше, изменил ей. Во время телесной близости, по словам мамы, он думал прежде всего о себе, и она так и не узнала с ним, что такое оргазм. Кроме того, он был гол как сокол, немыслимо одевался и за все их знакомство ни разу не пригласил маму на ужин в какой-нибудь приличный винный погребок.

Окончательно они расстались в тот вечер, когда Пажоут пришел в Реалистический театр в старом лыжном свитере и кроссовках. Мама была в новом вечернем платье. Она тут же сказала ему, что больше никогда в жизни не захочет его видеть — и свое слово сдержала.

В тот вечер она познакомилась с моим папой.

В отличие от Пажоута на нем были хорошо сшитый темный костюм и лаковые штиблеты, а в антракте он даже пригласил маму в театральный буфет на бокал белого вина. Бокал он держал за ножку, говорил хорошо поставленным, чуть приглушенным голосом и в дверях всякий раз пропускал маму вперед. Мама допустила роковую ошибку: решила, что это папина настоящая, так сказать, перманентная сущность.

Когда весной 1978 года она окончательно прозрела его уловку с переодеванием, было уже поздно. Мама была на третьем месяце беременности от точно такого же чешского раздолбая, каким был Пажоут.

Все та же картина, лишь в голубых тонах: он никогда не имел денег, по утрам сморкался в умывальник, отказывался мыть посуду, позволял официанту грубить себе и так далее. Единственная тачка, на которую он однажды потянул — это старенькая «шкода». Единственная квартира, которую он сумел найти, находилась в жилом квартале Богниц, на восьмом этаже отвратительного серого панельного дома, а мама панельные дома отродясь не выносит (тем не менее в этой квартире мы живем и поныне). Вечно перегруженный работой (бессмысленной), всегда занятый, он завтракал и обедал на ходу: колбаса для туриста в жирной бумаге, бутерброды с майонезом, зельц, сардельки с луком, сосиски, рольмопсы, то есть закрученная фаршированная селедка. Мама не могла на это смотреть. Будто она сто раз не говорила ему, что это вредно. Если бы он питался овощами, свежей зеленью, злаками, рыбой и оливковым маслом, то никогда бы не умер в тридцать два года от рака толстой кишки — разве не так? И никогда бы не оставил маму тридцатидвухлетней вдовой, а меня сиротой наполовину (когда папа на Рождество 1990 года умер, мне было двенадцать, и с тех пор Рождество мы не отмечаем). И что не в последнюю очередь — избавил бы маму от чудовищного опыта с чешским здравоохранением: с вонючим линолеумом в больничных коридорах, с драными халатами докторов и с горестно-облупленными тележками перед операционными залами.

И с похоронными работягами в наколках.

Мама папу из-за его рака просто ненавидела.

Но к сожалению, она его и любила.

— Ужасная комбинация, — бывало, говорила мама. — Хуже некуда.

Короче говоря, чехи мою маму навсегда разочаровали. На ее взгляд, чехи либо закомплексованные слабаки, либо ровно наоборот — домашние тираны. Они либо невыносимые скупердяи, либо новоиспеченные толстосумы, толкующие исключительно о своем кошельке. В любом случае все они вульгарные, примитивные и безнадежные мужланы. На улице плюют куда ни попадя, нестерпимо воняют потом и носят чудовищное нижнее белье — о костюмах и говорить не приходится. Их гигиенические привычки ужасны, даже ужаснее, чем способ, каким они едят креветки (конечно, в том случае, если их кто-нибудь пригласит на креветки, ибо столь дорогую пищу они себе ни за что не позволят). И так далее и тому подобное. Исключения только подтверждают правило.

В той же мере, как чехов, мама не выносит и чешский язык. По ее мнению, это старый, изношенный язык, в котором подавляющее большинство понятий уже не существует — так же как в чешских поездах. Некто (Пажоут), например, скажет вам по-чешски: Я люблю тебя, хочу жениться на тебе и жить с тобой всю оставшуюся жизнь, а через каких-то два-три месяца эти слова уже теряют силу. Короче, слова в чешском языке утратили свое значение или же обрели значение совсем противоположное.

Я люблю тебя означает я брошу тебя.

Или я умру.

И тому подобное.

Весьма сдержанные чувства испытывает мама, конечно, и к чешской истории.

Все национальное чешское возрождение мама считает колоссальной ошибкой. Если бы эти закомплексованные голодранцы не посходили с ума, нынче мы могли бы жить в центре Вены на улице Грабен, утверждает она… 28 октября[5] для моей мамы — почти то же, что Ялтинская конференция: в обмен на национальную свободу Масарик[6] отдал чешских женщин на произвол разным Конделикам[7], Швейкам[8], Якешам[9], Милошам Земанам[10] и Пажоутам, а в лучшем случае невротическим импотентам типа Кафки или Карела Чапека[11].

— Кафка был немцем, мама… — возражаю я робко, но мама лишь машет рукой.

— Все равно у меня нет ощущения, что двадцать восьмого октября нам есть что праздновать, — говорит она.

Мама не переносит чехов, чешские поезда и пакеты.

Она любит иностранцев, самолеты и качественные фирменные чемоданы.

Иногда мне сдается, что аэропорты и самолеты мама любит чуть больше, чем иностранцев; я исхожу из того, что еще ни одному иностранцу не удалось завоевать мамино сердце прямо в Праге. Да, это была пустая трата времени, когда все эти временно пребывавшие здесь Стюарты и Кнуты одаривали ее драгоценностями и духами и приглашали на роскошные ужины в ресторан «У художников» или в «Танцующий дом»… Зря теряете время, господа, думала я про себя, если хотите закадрить мою мать, поезжайте к себе домой и через несколько дней пришлите ей авиабилет. Потом наденьте свой лучший прикид, помойте тачку и с букетом роз ждите ее в аэропорту, в зале прибытия, и я даю вам голову на отсечение, что в тот же вечер моя мама будет ваша.

А вся штука в том, что мама питает слабость к полетам. Редко что на свете доставляет маме такую радость, как бесшумно раскрывающиеся гидравлические двери с надписью ВЫЛЕТЫ — DEPARTURES, за которыми ее серебристо-серый передвижной чемодан марки Samsonite ждет уже лишь гладкий мрамор зала аэропорта и очередь к стойке регистрации. Мама становится в очередь с загадочной улыбкой, которую, несомненно, никто из встревоженных пассажиров не может объяснить.

(«Мона Лиза из Рузини[12]…» — насмешливо заметил Оливер, когда я впервые рассказала ему о маминой страсти к полетам.)

— Good morning[13], — приветствует маму девушка у барьера, ибо принимает ее за иностранку; мамин чешский паспорт искренне поражает ее.

— Morning, sweetheart[14], — произносит мама спокойно.

Естественно, это производит довольно странное впечатление, а учитывая ошибку девушки, звучит, пожалуй, даже несколько оскорбительно, хотя, конечно, это вовсе не входило в мамины намерения.

Мама просто думает уже по-английски.

Родной язык быстро покидает ее. С помощью нескольких последних чешских слов она еще просит место у окна — и все с той же загадочной довольной улыбкой.

— Какой у вас багаж?

— Just this one[15], — показывает мама на свой чемодан.

— О'кей, — кивает девушка.

Оформив надлежащие документы, девушка протягивает маме посадочный талон.

— Время посадки одиннадцать десять, — говорит она слегка сконфуженно и бог весть почему снова переходит на английский: — Gate В six[16].

— Thank you, — говорит мама абсолютно естественно.

Она берет свою hand luggage[17], разумеется, тоже на колесиках, элегантно поворачивает ее в нужном направлении и отходит. Девушка за барьером еще с минуту украдкой наблюдает за ней. В своем темно-синем костюме мама двигается так уверенно, так целеустремленно, что иные из проходящих мимо принимают ее за стюардессу. Она направляется к бару «Meeting point»[18], где стоя выпивает бокал шампанского. Шампанское еще больше облегчает ее походку, так что паспортный контроль она проходит с профессиональным шармом кинозвезды. Таможенники, даже не осознавая причины, относятся к ней с подчеркнутой вежливостью…

В транзитной зоне мама прежде всего заходит в «Duty Free Shop»[19], пробует образец эмульсионного крема Clinique, вдыхает аромат новых духов Gucci (и, если у нее есть деньги, покупает флакон), а затем садится среди пассажирок у выхода Б шесть, непринужденно закидывает ногу за ногу и, раскрыв французский «ELLE», с достойным спокойствием ждет вылета. Когда прозвучит приглашение на посадку, мама, в отличие от остальных пассажиров, спокойно остается сидеть, и лишь когда этот нетерпеливый людской муравейник совершенно рассеивается и репродуктор оглашает: «The last call for passengers to New York[20]…», мама, не торопясь, встает, подает молодому стюарду свой билет (делает это таким манером, что стюард краснеет). В самолете, который уже полностью заполнен, мамин запоздалый приход вызывает немалый интерес. Готова поспорить, что еще никто в истории воздушных перелетов — возможно, лишь за исключением Жозефины Бейкер, — не сумел пройти по узкому коридору между сиденьями столь элегантно, как моя мама.

— Кто это? — шепотом спрашивают жены своих мужей.

— Не знаю, — отвечают притихшие мужчины, не сводя с мамы глаз.

Мама садится. Тем временем одна из стюардесс приступает к обычному инструктажу о том, как пользоваться поясами и спасательными жилетами. Хотя мама и летает довольно часто, она следит за этой короткой информацией на редкость внимательно, а когда минутой позже сложенные ладони стюардессы разлетаются в направлении запасных выходов, мамино выражение лица уже совершенно явно свидетельствует, что речь идет не о заурядных мерах безопасности, а о чем-то гораздо более важном.

Для моей мамы это литургия, а упомянутая стюардесса — молодая жрица ее жизненной веры. Веры, что огромная мощь «Боинга-737» способна навсегда унести ее прочь от всех неверных, долбаных и ужасно одетых чехов.