Ромейское царство

В то время как Западная Римская империя августов гибла, рассыпалась под ударами варварских нашествий, в огне пожаров и разрушениях, восточная часть Римского государства — Византия пережила складывание своих фундаментальных особенностей и преобразилась в христианскую монархию божественного права. Более того, Восточная Римская империя стала едва ли не первым государством в истории человечества, которое попыталось жить по заветам Христа. Она не только выстояла, отбила натиск безжалостных, агрессивных германцев-готов, закованных в броню персов и тюрок, жадных, воинственных степняков гуннов, опытных в войне аваров, выносливых, жестоких славян, окрепла и сохранила самостоятельность, но вскоре сама перешла в наступление на мир пришлых эфников-инородцев. Ее ресурсы и организация в IV–VI вв. не знали себе равных в Европе и мало с кем могли соперничать в Азии.

§ 1. Неа Роми — «Новый Рим»

Условную дату рождения Византийской державы историки обычно относят к 11 мая 330 г. Именно в этот погожий весенний день римский император Константин I Великий (306–337 гг.) торжественно освятил отстраиваемую уже шесть лет новую столицу Римского государства — Новый Рим, по-гречески Неа Роми. Впоследствии в честь ее основателя она получила название Константинополь, с греческого — «град Константина».

Именно с этого знаменательного, а по сути, переломного события началось утверждение власти Империи на Востоке, — началась, по представлениям византийцев, новая жизнь и для Востока, и для Запада. Уже римский император Диоклетиан, суровый солдат из дикой скалистой Далмации, в конце III в. разделил огромный римский мир на две половины, отдав западные, латиноязычные области своему старому приятелю-собутыльнику Максимиану, которого возвел в ранг августа, а себе оставив более богатый и культурно развитый греческий Восток. К тому времени старый Рим перестал быть местопребыванием императорского двора, а императоры избирали своей резиденцией то североиталийский Медиолан (Милан), то германский Трир, то малоазийскую Никомидию. Но все это были временные решения. Рим, погрязший в разногласиях, коррупции и праздности, страдавший от малярии и сокращения населения, чтивший республиканские традиции и античные языческие религиозные обычаи древних римлян, тоже не удовлетворял новым требованиям времени и тем более стратегической роли столицы Империи. Его экономические, природные и человеческие ресурсы стали куда хуже восточных, а управленческие сигналы плохо доходили до отдаленных восточных провинций, все более привыкавших к самостоятельности. С переносом столицы нового христианского мира ближе к ним они окончательно зажили особой жизнью, хотя формально все еще оставались в рамках единого гигантского государственного организма, доживавшего свои последние десятилетия.

Константин, заложивший основы нового мира, был старшим сыном от первого брака правителя западных провинций Римской империи Флавия Констанция Хлора (305–306 гг.) и Елены Флавии, согласно преданию, христианки, дочери короля англов Кола Колчестерского, а по другой, более правдоподобной версии, — бывшей хозяйки провинциального постоялого двора и наложницы отца Константина. Констанций Хлор как цезарь должен был унаследовать свою часть владений после того, как 60-летний Диоклетиан вместе со своим соправителем, августом Максимианом пошли на беспрецедентный шаг — добровольно отказались от власти. Но Констанций уже в 306 г. умер в Британии от лейкемии, оправдав свое имя Хлор — «Бледный», после чего солдаты в Йорке провозгласили его сына августом и тем обрекли Рим на очередную гражданскую войну, из которой Константин вышел победителем, дождавшись гибели остальных пяти претендентов на власть.

Если верить свидетельствам одного из крупнейших ученых того времени, епископа Евсевия Кесарийского, называвшего себя Евсевием Памфилом, а также других биографов и историков этого великого правителя, Константин проявил себя как человек смелый, энергичный и вместе с тем осторожный. Он имел приятную внешность, был высокого роста, крепкого телосложения, обладал недюжинной физической силой и отличался ловкостью и хитроумием. Хорошего образования император не получил, но к знаниям сохранил уважение. Влиянием матери можно объяснить его терпимое отношение и постепенное, все большее склонение к христианству. Он вел воздержанный образ жизни, умел владеть собой, был вежлив, общителен и даже склонен к юмору. Однако, одолев своих соперников, других претендентов на трон августа, и в возрасте 52 лет наконец оставшись единственным единовластным императором, проявлял гневливость, жестокость, деспотизм даже в отношении членов своего семейства, впрочем, далеко не дружного, полного интриг.

Языческий историк Зосима злословил в «Новой истории», написанной во второй половине V в.: «…своего [старшего] сына Криспа, удостоенного… сана кесаря, которого подозревали в связи со своей мачехой Фаустой, он убил, совершенно презрев закон природы, а когда мать Константина Елена стала возмущаться такой расправой и была не в силах вынести убийства юноши, Константин, как бы ей в утешение, излечил это зло еще большим, ибо, приказав раскалить сверх меры баню и поместив в нее Фаусту, он извлек ее оттуда уже мертвой». Даже если это сплетня, нет сомнений, что император был крут. Тем более не было шансов уцелеть у тех, кто пытался ему соперничать, строить козни, заговоры и мешать его далеко идущим политическим планам, которые он осуществлял весьма долго — в общей сложности более тридцати лет. Среди них значилось ошеломляющее: создание единой огромной Империи, освобожденной от мучительного хаоса прежних гражданских войн и руководимой государем-монархом, абсолютную династическую власть которого никто не имел права оспаривать, а также осуществление единой религиозной политики, поддерживающей христианство и закладывающей основы отношений между императором и Церковью. Единственным источником закона теперь становится воля императора. Видимо, поэтому византийцы восприняли самого Константина как эталон государя, и в их представлении каждый следующий император был новым Константином.

Одним из самых важнейших деяний этого энергичного правителя стала организация не просто нового опорного пункта в Европе, а новой постоянной столицы Империи на Востоке. Город выстроили на месте известной еще Геродоту древней мегарской колонии Визáнтий, с VII в. расположившейся на побережье пролива Босфор.

Древнегреческая легенда гласит, что когда в 670 г. до н. э. жители города Мегары на западе Малой Азии решили основать новое поселение — апойкию, они, как полагалось, обратились за советом к прославленному оракулу бога Аполлона в Дельфах. По одной из версий мифа, предводитель колонистов с необычным именем Виз или Визáнт получил от оракула указание возвести город на фракийском мысу, где рыба и олени водятся в изобилии.

Прибыв на берега Мраморного моря, у южного входа в пролив Босфор, Визáнт и его спутники окинули взором прекрасный пейзаж и стали совершать положенное перед закладкой поселения жертвоприношение. Вдруг прилетел огромный коршун, схватил жертвенное животное и отнес его на холмистую оконечность особенно удобно расположенного Босфорского мыса. Посчитав случившееся добрым знаком богов, переселенцы решили на том месте, куда коршун унес добычу, построить город. Новая колония, по традиции, получила название Византий, по имени её отца-основателя, и избрала символом своего города полумесяц в честь покровительницы, богини Артемиды.

Во время гражданской войны в Римской империи в 196 г. город после двухлетней тяжелейшей осады, когда среди осажденных дело дошло до каннибализма, был разгромлен войсками могучего военачальника, сурового, безжалостного, неразборчивого в средствах, «солдатского» императора Септимия Севера, поскольку поддерживал его противника, Писцения Нигера. Но затем, после страшной расправы, он был возвращен к жизни, восстановлен и украшен, став еще больше по размерам.

Ранней осенью 324 г. римский император Константин, преследуя соимператора Валерия Лициния, своего разгромленного последнего соперника, окончательно разбил его у Хрисополя, малоазийского портового городка, который находился напротив Византия. Тогда то он и оценил на редкость удобное положение Византия как военно-морской базы на Мраморном море и Босфоре, которую можно защищать без особого труда, и решил устроить здесь сильный укрепленный пункт с императорской резиденцией, постоянными военными силами, мастерскими по изготовлению оружия, амуниции, имперскими конными заводами. Использовав доставшиеся ему богатства Лициния, он увеличил город в пять раз по сравнению с городом, восстановленным Септимием Севером, по сути дела, заложил его заново. Малоизвестный дотоле маленький гарнизонный городок Византий начал превращаться в растущий политический, торгово-экономический и культурный центр пока еще объединенной, единой Римской империи.

Предание, пересказанное вскоре после смерти Константина I, его биографом, Евсевием Памфилом, повествует, что, начиная строительство, император взял в руки копье, дабы самолично отметить им границы будущей столицы. Он все шел с ним и шел, чертя линию на земле. Сопровождавшие его придворные, видя чрезвычайные размеры города (около 370 гектаров), с удивлением стали спрашивать его: «Докуда, государь, ты пойдёшь?». Он же многозначительно ответил им, намекая на помощь небесных сил: «Я пойду до тех пор, пока не остановится некто, идущий впереди меня!». Там, где видимый только Константину небесный посланник вонзил в землю меч, и были заложены новые оборонительные стены. Император, имя которого со временем передадут городу, одновременно с языческим «освящением» в понедельник, 11 мая 330 г., в серебряный юбилей своего правления, посвятил Новый Рим — Неа Роми христианскому Богу, справив «Таинство Таинств» — Божественную литургию. Примечательно, что император появился на торжествах в диадеме — символе власти восточных деспотов, которой его римские предшественники избегали. В этом тоже крылся намек на новые отношения.

Вновь отстроенный город действительно получил новую жизнь. Он был прекрасен, обладал великолепным климатом, плодородными окрестностями и рыбными ловлями. Как позже писал византийский ритор, историк Прокопий Кесарийский, Константинополь был как венком «окружен голубым морем и сияющей красотой рощ, окаймляющих береговые бухты». Стремясь выделить его из массы прочих провинциальных полисов, Константин привнес в него черты и обычаи старой столицы Римского государства. В двух километрах к западу от древних крепостных стен Византия он повелел выстроить новые высокие оборонительные стены, получившие его имя, даровал византийцам право на 80 тысяч порций бесплатного государственного хлеба — единственного, чего здесь не хватало, украсил город колоннами, статуями, обелисками, вывезенными из других античных центров Европы, Африки и Малой Азии, выстроил несколько десятков роскошных дворцов-палатиев и храмов-кириаконов, в частности, здание Сената, намного более крупное и роскошное, чем в Риме, патриарший храм Св. Ирины, а точнее, Айя Эйрене — Святого Божьего Мира, базилику мученика Мокия на кладбище и церковь мученика Акакия на берегу бухты. К слову, во дворе ее находилась священная реликвия — дерево, на котором был повешен этот чтимый мученик. Стараниями Константина был устроен форум, Капитолий, водопровод, позволивший со временем соорудить более полутора сотен бань, громадный ипподром, два великолепных театра — важнейших показателей городского благосостояния, унаследованных от античных времен. Он удлинил и расширил улицы за счет галерей, портиков, устроил новые кварталы — копии римских, наполнил город садами, великолепными резиденциями, дворцами знати. Впрочем, лишь немногие из них он дарил римским сенаторским семействам, которые крайне неохотно отправлялись служить на Восток, остававшийся для них чужим отдаленным краем. Они не задерживались здесь надолго и не оставляли своих корней. Сам Константин старый Рим никогда не любил и не стремился оставаться в нем дольше, чем того требовали дела. К старой римской аристократии, сковывавшей его действия, он, мягко говоря, не был расположен и старался опереться на новое окружение, которое сам же лепил. Поэтому ехидный ритор Евнапий имел основания съязвить, что «…основатель города наполнил его пьяной, прожорливой толпой, слишком тупой, чтобы правильно произносить его имя». Тем не менее, позже, уже при преемниках императора, новый Сенат, основательно пополненный крупными, богатыми, прежде всего, восточными землевладельцами, получил права и привилегии, равные римскому Сенату.

Таким образом, в правление Константина Великого началась перестройка языческих храмов в церкви-екклесии, евктирии, возведение новых христианских храмов-кириаконов, хотя нельзя сказать, что городу сразу был придан исключительно христианский характер. К тому же отправлять языческий ритуал еще не возбранялось: были лишь запрещены жертвенные воссожжения, сакральная проституция, ритуальные оргии и языческие празднества. Правда, по словам Евсевия Памфила, император посвятил Константинополь Святой Троице и Святой Деве Марии. Недаром со временем именно во имя Богородицы, воспринимавшейся как Градодержица, здесь было отстроено несколько десятков церквей.

С чем согласны все историки: место было выбрано со сверхгениальной точностью. Город, причудливо дарованный и языческим богам, и христианскому Богу, и местным святым, находился в точке, где от Европы до Азии рукой подать. Расположенный между ними протяженный 30-километровый пролив Босфор соединял Понт — Черное море с Пропонтидой — Мраморным морем, названному ныне так по наиболее крупному острову Мармара, известному своими залежами мрамора. Через этот пролив и небольшое море, разделяющие два континента, лежащие так близко друг к другу, что «они почти целуются» друг с другом, было легко перебраться в Малую Азию, а оттуда добраться до любой точки региона, называемого тогда Левант, а ныне — Ближний Восток. Из Пропонтиды через пролив Дарданеллы, своеобразное продолжение Босфора, можно было прямиком попасть в Эгейское море, а оттуда в Средиземное. Удобные морские и сухопутные пути и удаленность от особенно опасных персидской (иранской) и дунайской границ делали стратегическое положение Константинополя исключительно выгодным и для торговли, и для обороны, и для снабжения зерном, продовольствием его быстро растущего населения. Лучшим доказательством гениальности выбора Константина является то, что город устоял перед всеми нападениями, выдерживая из столетие в столетие атаки и осады. Ни из какой другой точки не удалось бы столь успешно координировать военные действия против врагов, грозивших одновременно с запада и с востока.

Огромный треугольный мыс, где расположилась новая столица, с восточной стороны был приподнят, словно рог носорога (Карта 8). С южной стороны он омывался ослепительной водной гладью Мраморного моря, а с северной — изогнутым заливом протяженностью шесть с половиной километров. По своей форме он получил у византийцев удачное название Керас — Рог. Нередко его именовали Хрисокерас — дословно Золотой Рог. Великолепный залив в самом широком месте, у входа превышал полкилометра, имел глубину более тридцати метров и был удобной естественной, очень вместительной, спокойной гаванью, — казалось, сама природа позаботилась, чтобы это место превратилось в крупнейший и прекрасно защищенный порт мира. Отсюда, как из рога изобилия, в город с судов поступало огромное количество товаров, а сеть сухопутных дорог, уходящих на континент, позволяла поддерживать связи с западным миром.

Тем временем старый Рим все больше превращался в захолустье и уходил в прошлое как основная столица мира. Численность, а главное, значение его населения постоянно сокращались, тогда как новая столица непрерывно росла во всех отношениях. Церковный Вселенский собор 381 г. в Константинополе охарактеризовал этот город как «Новый Рим» и установил «преимущество чести» для ее епископа, «уступающего лишь епископу Римскому». В первой половине V в. о Константинополе говорили и писали как о «Втором Риме», а благодаря растущему обилию доставляемых отовсюду христианских реликвий, иногда именовали даже Новым Иерусалимом. В 451 г., вместе с введением взамен архиепископа титула Патриарх, его признали центром Патриархата, распространявшего свою церковную власть на территории епархий Фракии в Европе и Понта в Малой Азии (северо-запад Балканского полуострова, Подунавье и север современной Турции). С этого же времени в императорских конституциях к имени города стали прибавлять эпитет «царский». Из трактата-описания следует, что Новый Рим насчитывал тогда 323 улицы, состоявшие из 4383 жилых домов, 20 государственных пекарен, работавших только на тех, кто получал бесплатно раздаваемый хлеб, и еще 120 частных пекарен. Численность его жителей достигла приблизительно пол миллиона человек, и скоро он стал наиболее населенным пунктом Империи.

Для защиты столицы от внешних врагов с суши уже при Константине Великом выстроили огромную крепостную стену, которая шла от бухты Золотой Рог до Пропонтиды. В первой половине V в. ее заменили новой стеной, еще более мощной, поскольку к этому времени было принято решение увеличить территорию города почти вдвое, хотя она и так достигала невиданной величины — 700 гектаров.

Впрочем, поначалу город не мог соперничать как по размеру, так и по красоте с такими древними и величественными городами как спесивая, наполненная крикливыми толпами торгового люда, египетская Александрия или сирийская Антиохия. Примечательно, что императорский двор и высшие государственные службы, некоторое время, как и прежде, все еще переезжали с места на место, следуя по традиции за императором. До середины IV в. они находились в Антиохии, крупнейшем и богатейшем центре Сирии, и окончательно обосновались в новой императорской резиденции на берегу Босфора лишь в 359 г. Через пятнадцать лет здесь наконец осели государственные архивы. Только через сто лет после основания население Константинополя превысило население старого Рима. Но отношение к городу как к действительной и, заметим, единственной имперской столице оформилось лишь к последней четверти V в., когда германцами был свергнут последний император Рима, завершился процесс формирования Ромейского царства, греческий язык заметно потеснил латынь в качестве официального языка местного управления и большой, многолюдный Константинополь, «царский город» или просто Полис — «Город», как его все чаще обычно называли ромеи, один стал представлять собой Империю. Так что до поры до времени «Новый Рим» служил лишь символом перемен, которые произошли не в один момент.

На протяжении IV в. формально все еще единая Римская империя, раскинувшаяся на огромных территориях Европы и Азии, то и дело уже делилась между несколькими императорами. Поэтому не было ничего нового, когда в 395 г. после смерти 50-летнего императора Феодосия I, она, как выяснилось в недалеком будущем, окончательно распалась на две самостоятельные части. Восточной надлежало управлять из Константинополя, а западная, с центром в Риме, считалась подчиненной ей.

Умерев во время визита в североиталийский Медиолан-Милан, последний император, еще повелевавший всем Средиземноморьем, успел завещать западные владения младшему, 10-летнему сыну Гонорию, а восточные — старшему, 17-летнему Аркадию. Так в руках этого юного владыки, которого одни византийские историки называли благочестивым и грозным, а другие — кротким и безвольным, оказалась лучшая часть того, чему предстояло стать великой Византией. Впрочем, даже в тот момент разделение не воспринималось как непоправимое. Напомним, что Империя все еще считалась единой и до 438 г. абсолютно все декреты принимались от имени обоих императоров — и Востока, и Запада. Лишь после 476 г., когда восставший командующий германскими войсками, вождь Одоакр, объявленный своими воинами королем, убрал с трона западного римского императора малолетнего Ромула Августула и отослал регалии-знаки его власти в Константинополь, владыка этого «священнейшего города», как до того называли только старый Рим, стал единственным легитимным правителем римского Востока и Запада, законную верховную власть которого признавали короли варваров.

Ромеи справедливо считали себя прямыми наследниками Древнего Рима, более того, гражданами этого самого Рима, и не видели четкой границы между его и собственной историей. Поэтому довольно затруднительно определить точную дату рождения Ромейского царства. Споры на эту тему бесполезны. Одни исследователи полагают, что следует вести отсчет истории Византии с основания-освящения Константинополя в 330 г.; другие связывают ее возникновение с разделом единой Римской империи на Восточную и Западную, что произошло постепенно в течение 395–438 гг. Некоторые же считают, что говорить об истории византийской монархии следует лишь с VII в., когда Ромейская империя потеряла свои восточные и северные провинции в результате лихих арабских завоеваний и мощного напора славянской колонизации. Каждый из них прав лишь отчасти, ибо сплав старого и нового не получается в одночасье: новое государство, формально родившись в IV в., постепенно трансформировалось в христианскую правовую монархию, уже в V в. приобрело собственное лицо, институты, ритуалы, стиль правления, но изначально имело особые социально-экономические условия развития, отличные от тех, что знал попавший под власть диких германских народов Запад.

Византийское правительство с самого начала позаботилось, чтобы народы, населяющие Империю, стали оплотом православия. Важно также учесть, что Византия была типом древней Империи. За ней стояло то славное прошлое, которого не было и не могло быть у варварских государей Европы при всей их свирепости и безмерной храбрости. Верховенство здесь принадлежало единственному и неповторимому христианскому императору. Его именовали также августом, деспотом или василевсом (в переводе с греческого — «царь», что в свою очередь представляет славянский вариант слова «цезарь»).

Император ромеев был высшим магистратом в государстве, но считалось, что он получает власть от Бога и является Его другом. «Мною цари царствуют» — утверждало Священное Писание. Уже Константин Великий закрепил понятие «богоизбранный царь». Ромеи говорили, что таковой «…ниже только Бога и следует сейчас же за Богом». Подобное местоположение императора Византии где-то на пол пути к Небесам обеспечивало ему почитание, более того, даже благоговение, обожание подавляющего большинства его граждан, исповедующих христианство. Недаром в перечне добродетелей именно «евсевейя» — благочестие числилось одним из важнейших свойств царя.

Однако вызывающими уважение, неоспоримо священными, полагали византийцы, являлись императорский пост и сан, а не сам монарх как человек. В каком-то смысле это была административная должность, порожденная структурой государственного аппарата, и, значит, можно было стать царем, сделав карьеру в этом аппарате. В результате на троне мог оказаться как наследственный император, рожденный и воспитанный при дворе, так и его соправитель, не обязательно, сын или брат, а зять, племянник, другой родственник, а то и просто «усыновленный» фаворит, выскочка, которому способствовали талант или просто удача. Восстание против василевса как личности недостойной трона, неумелого, плохого, неблагочестивого правителя, не радевшего о благе подданных, не осуждалось, тем более, если мятежники выходили победителями и кто-либо из них узурпировал, то есть захватывал власть.

Кроме того, ромеи считали, что императорская власть не всегда дается Богом, и не о всяком василевсе можно сказать, что его власть божественного происхождения. При Божьем попущении и диавол тоже может доставить престол своему избраннику. Тогда это будет недостойный «тиран», либо тот, кто сперва получил по заслугам высшую власть от Бога, был избран Богом, а затем забыл о подданных, стал творить произвол, неправедные дела, грешить, выказывать неуважение к христианским догматам, учению, впал в нечестие и в итоге оказался наказан Господом. Этот божественный гнев проявлялся в катастрофах, поражениях, которые обрушивались на Империю, а самое главное в том, что само Небо посылало плохому императору соперника, победа которого свидетельствовала, что Бог оставил предыдущего правителя.

Как бы то ни было, ромейский император был единственным, кто не имел господина, абсолютно свободным, зависевшим на этой земле только от самого себя и от Бога. Все остальные были его подданными — иппиками, политами-гражданами, народом (димос, лаос) или слугами, но в переносном значении обозначались одним греческим слово «дулы» — рабы. Поэтому даже могущественному генерал-губернатору целого края ни коим образом не было зазорно назвать себя «прирожденным рабом» императора и уж тем более пасть перед ним ниц: между царем и его подданными нет места стыду. Понятие собственного достоинства, обычно сопряженного с сословной привилегированностью или личными заслугами, в этой системе координат отсутствовало, а точнее, ассоциировалось с занимаемым положением, саном, чином. Сам же император, даже имея коронованных соправителей, правил как неограниченный монарх, откуда и происходил его титул — автократор (в переводе с греч. «самодержец», а точнее, «единоправец»), а централизованная монархия — власть одного правителя понималась как справедливое и законное правление такого автократора. Критике мог подвергаться конкретный император — тот или иной человек, но не священная идея монархической власти и ее божественного происхождения.

Долгом автократора было наблюдать за происходящим в государстве и отвечать за все, подписывать чернилами из пурпура практически все государственные документы. Он был главой правительства, руководителем внешней политики, сердцем администрации, единственным законодателем, верховным судьей и главнокомандующим армией, вождем и защитником народа. От его имени юристы редактировали законы, отвечали рескриптами-предписаниями на многочисленные запросы дворцовых канцелярий и наместников в провинциях. Императору ромеев надлежало демонстрировать справедливость, расточать благодеяния, милости, всячески проявлять благочестие и высшую добродетель — филантропию, то есть заботу, попечение, касающиеся исключительно всех своих подданных, христианских верующих. Они должны были своими молитвами помогать государю в его деятельности. Но он же мог судить, казнить их, приказывать калечить, конфисковывать имущество, отправлять в ссылку, изгнание. Его воля простиралась даже на Церковь. Все должны были ему повиноваться и молится за него как за «Отца Ромеев» — «Патер Ромаион», главу одной большой семьи, состоящую из верноподданных.

Большинство правительственных ведомств получали указы напрямую от императора, а его основные помощники, которых он был волен назначать и смещать, являлись придворными. Это главная причина, по которой византийская администрация была весьма централизованной. Уже в III в. утвердился принцип римского права: «То, что угодно императору, имеет силу закона». Только он один — живой закон был свободен от обязательного его соблюдения, что, впрочем, означало, что император может создавать законы, но не злостно нарушать их. Считалось, что подобное превращает его в тирана.

Власть государя ромеев была полной, а каждодневная жизнь подчинена жесткому этикету. Официально принятый, сложный императорский церемониал — система сложившихся традиционных ритуалов презентации власти подчеркивала порядок и стройность жизни Империи, величие ее императорской власти, священный статус, недосягаемую высоту царского трона. Именно этим, полагали ромеи, их жизнь отличается от жизни варваров, дикарей, инородцев-эфников. Придворный этикет, праздничная церемониальная культура, ее зримые акты несли в себе этический заряд, создавали положительный, умиротворяющий эффект, порождая у зрителей и участников обрядов самые просветленные и жизнеутверждающие эмоции.

Так, поначалу византийских императоров провозглашали в соответствии с древним обычаем, ставя на щит и поднимая его на нем перед армией и собравшимся народом. Церковь не играла никакой роли в божественном выборе. Позже, в 457 г. этот способ информировать страну о восхождении на трон Империи нового монарха был заменен религиозной церемонией — Патриарх Константинополя благословил на царство уже коронованного нового государя, освятив его как личность. Но только с VII в. стала осуществляться коронация царя Патриархом в главной церкви столицы — Святой Премудрости Божьей — Святой Софии, заложенной при Константине Великом. Патриарх читал в алтаре молитву над короной, перед тем как под шумное одобрение собравшихся верующих возложить ее на голову императора, как положено, подписавшего обет верности. В свою очередь все присутствующие подданные коронованного василевса в строго определенной последовательности подходили к трону и клялись избраннику в верности.

Со временем коронацией в виде религиозной церемонии стало сопровождаться и объявление соправителя императора, только происходила это не в Св. Софии, а в одной из дворцовых церквей, где Патриарх, благословив корону, передавал ее императору, который, как и в случае коронации его жены, сам возлагал ее на голову соправителя. Старший соправитель в свою очередь назначал себе собственного соправителя и преемника, который получал титул кесаря, чтобы отличаться от императора и его прямых наследников. Если соправителем была женщина, ей присваивали титул «августа» (ударение на букве «у»). Однако никогда у власти в ранней Византии не было более одного правителя с максимум двумя соправителями.

В присутствии монарха всем, кроме Патриарха, полагалось стоять. Даже члены правительства в присутствии автократора все заседания проводили стоя. К императору нельзя было обращаться непосредственно. Кроме того, все его ближайшие подданные, включая родственников, в знак приветствия совершали имеющий давнее происхождение ритуал почтения, более того — святого поклонения императору — проскинисис, для чего падали перед ним ниц, вытянув вперед руки[2], или совершали глубокий земной поклон, становились на колени. С VI в. это превратилось в особую почетную привилегию, которую осуществляли лишь те, кто допускался к торжественным выходам, парастасиям — праздничным или будничным приемам монарха, хотя в контексте ритуала почтения проскинису в Византии совершали и в отношении других высших лиц общества и государства. Иногда это сочеталось с церемониальным целованием императора — аспасмом. К примеру, сенаторам дозволялось поцеловать грудь государя справа, когда он наклонялся, чтобы поцеловать их в макушку.

Когда император появлялся на улицах города, его как посланника Бога приветствовала толпа. Хоры, собранные из горожан, стояли по ходу движения процессии и пели гимны в честь царя. Перед ним несли свечи, факелы и кадила.

Огромный штат придворных чиновников состоял при особе императора и императрицы, управлял их личным и государственным имуществом, командовал отрядами придворной гвардии и стражей василевса.

Власть являла собой символ. Византийская чиновная знать использовала для этого разные отличительные знаки на одежде в виде окрашенных или вышитых ромбов, квадратов, кругов, полос, углов, крестов, каймы (так называемых клав), а также золотые пояса, бляхи и застежки. Особо надо остановиться на роли золотого пояса. Он являлся как бы паспортом владельца, свидетельствующим о месте в чиновной или военной иерархии и о высоком социальном положении его носителя. Это наглядно иллюстрирует история, рассказанная византийским историком начала VII в., Феофилактом Симокаттой, — история об одном из телохранителей императора Маврикия (582–602 гг.), знатном юноше. Он был убит дружинником-варваром, похитившем с мертвого «золотой пояс с прекрасными украшениями». Убийца попросил столичного мастера золотых дел перелить украшения этого пояса: «Мастер, заметив, что отдельные части пояса сделаны замечательно, что форма сгибов обличает высокое положение владельца», сопоставил это с варварской внешностью его мнимого хозяина и передал начальнику полиции — претору свои подозрения. Варвар пытался хитрить, обманывать, говорил, что пояс из воинской добычи, захваченной в бою, но под пытками сознался в преступлении и был, как полагалось, казнен. Из рассказа Иоанна Эфесского, церковного историка конца VI в., известно также, что пояс жаловался военачальнику самим императором как инсигния, по-гречески симея — знак, символ власти, и по приказу мог быть снят, срезан, сорван, что сразу же лишало владельца пояса его статуса.

Автократор тоже имел свои царские инсигнии, среди которых значились парадный меч и царский трон, причем под последним, важно учесть, иногда понимался сам город Константинополь, как «престол» Вселенной, расстаться с которым для царя было совершенно немыслимо. Голову императора ромеев украшали увенчанный крестом венец — стемма в виде двух обручей с пропендулиями (катастасиями) — подвесками из жемчуга и драгоценных камней, либо диадема — легкая открытая корона в виде ленты или полукруга. Парадное облачение было очень тяжелым. В него обязательно входил лор — широкая, обильно расшитая драгоценностями перевязь, спускавшаяся вдоль груди до пола: если верить одному арабскому послу, она состояла из тридцати тысяч жемчужин! Только император мог носить башмаки — кампагии пурпурного цвета и пурпурный плащ — порфиру с особым отличительным знаком — тавлионом на спине в виде золотистого ромба. Самовольное их ношение расценивалась как претензия на престол, узурпация власти. Такого же цвета была клава — широкая кайма на его одежде. Пурпур (по-гречески влатта, по-древнерусски — порфир) добывался из моллюсков морских пурпурных улиток (Murex brandaris) и высоко ценился. Краска улитки-багрянки заключалась в маленькой железе с жидкостью, поначалу бесцветной. Будучи извлеченной на воздух, она становилась красновато-пурпурной. Для того, чтобы получить один грамм такого красителя надо было обработать до десяти тысяч улиток-багрянок. Сырье для этого поставляли специальные ловцы мурекс, или улиток, — мурилегулы и конхилиолегулы, главным образом, из восточного Средиземноморья (Сирия и юг Малой Азии).

Пурпурный цвет — красновато-фиолетовый, темно-багровый или лилово-красный (цвет бордо). Это был цвет Византии. Лишь царя хоронили в мраморном саркофаге из красивого красного порфира (порфирита). Эту разновидность мрамора добывали в северной Африке до V в., а потом его производство прервалось после захвата этих территорий варварами. Он был на вес золота и резервировался за колоннами в честь императоров или местами, где в течение долгого времени должен был стоять император. Такие круглые возвышения обычно называли омфалами — «пупами». Само золото тоже было императорским цветом. При этом блестящие доспехи, расшитые одеяния гармонировали с белоснежной чистотой — от туники до светлого лика всего облика государя.

Символом божественной природы императорской власти в ранней Византии была Десница Божия, которую, как символический образ Бога Отца, изображали появляющейся из облака и держащей корону или венок над головой императоров или императриц. Для этих же целей служил нимб — сияющий круг над головой Божиего избранника. На подвесных печатях императора изображали в полном властном облачении, держащим в правой руке державу — большой шар с крестом — еще один символ власти, а в левой руке — нечто похожее на короткий жезл или свиток. На самом деле это еще один, очень своеобразный символический предмет — акакия, пурпурный шелковый мешочек цилиндрической формы, наполненный землей, прахом. Он должен был напоминать самодержцу о смерти, грешности, зыбкости власти и его самого и служить отражением величественной, полного глубокого философского смысла концепции стремления к вечно недостижимому идеалу. Позже, с VIII в. прах — акакию все чаще стали заменять золотым ларцом, но тоже с землей, или иной симеей-инсигнией — большим крестом на длинной рукоятке.

Как символы, священные знаки власти, византийские императоры на память о себе оставляли в храмах-кириаконах, екклесиях императорские одеяния, тоги, венцы и даже портреты.

Ромейское царство являлось типичным авторитарным государством, но со своими неповторимыми особенностями, которые нарушали правило авторитарности. Согласно римской традиции, каждое ответвление византийской власти, Церковь, общественные организации и бюрократические службы были тщательно централизованы, регламентированы и разграничены. Как уже было сказано, перед лицом царя все одинаково считались рабами, холопами — от первого министра до убогого крестьянина. Тем не менее, это не было диктаторское государство, поскольку его граждане были до известного предела свободны, независимы, индивидуальны, а сам император обязан был править в интересах и на благо всех подданных, включая низшие слои общества, защищать от чиновников тех, кого называли пенитес. Византийские императоры были озабочены регулярностью правосудия и компетентностью, неподкупностью судей, их независимостью от знати, правящих и имперских агентов. Последнее достигалось получением достаточного жалованья судьями, хорошим знанием ими права, клятвой всегда служить истине и письменными заверениями приговоров их личной подписью, от которой невозможно было отвертеться. Решения местных судов, гражданских и церковных, могли быть обжалованы и рассмотрены снова в другом местном суде, но постановления верховного, то есть императорского суда считались окончательными.

Важно заметить, что власть самого византийского государя, строго говоря, не была ни выборной, ни наследственной. Ромеи, как и древние римляне, полагали, что народ не умеет выбирать и поэтому может привести на трон худшего из кандидатов. Родство тоже не является гарантией получения власти людьми достойными и способными. Представление об избранности императора Богом и только Богом долгое время, до конца IX в. исключало в Ромейском царстве любые правила наследования.

Впрочем, сам автократор как держатель абсолютной власти мог назначит своего наследника и соправителя, и, как сказано, даже не одного, но лишь заручившись законной поддержкой армии и синклита (в переводе с греческого — сенат). Это был совещательный, консультативный орган, чья основная задача состояла в разработке проектов законов, передаваемых на рассмотрение императору. Кроме того, он мог, по требованию императора, играть роль судебного органа. Синклит состоял из крупных сановников, которые носили наследственный титул клариссима (clarissimus) — «светлости, светлейшего», по-гречески лампротата. Они назначались пожизненно, в отличие от других должностных лиц, звания которых император мог даровать или отбирать по своему усмотрению. Синклитики сознавали, что, наравне с армией и народом, исполняют таким образом волю Божию. С течением времени их власть то усиливалась, то ослабевала. В любом случае ранневизантийский сенат становился важнейшим органом после смерти императора, когда вместе со старшими военачальниками санкционировал восхождение на трон следующего правителя или даже избирал его.

Синклитиков Константинополя выбирали из высших чинов придворных. Но чиновниками становились не только выходцы из родовой знати. Уже с IV в. возникает новый тип карьеры сенатора — через службу в государственном аппарате, число ведомств которого все росло и росло. Поэтому старая сенатская знать постепенно уступала место новой служилой аристократии. Теоретически любая должность была открыта кому угодно. Поэтому в ряды этой социальной элиты, в высшие слои общества случалось попадать, а значит, дослуживаться до самых высоких постов и простолюдинам, обладавшим личными способностями, талантами и образованием, особенно в области права, а не только семейными связями, протекцией. Ведь работа государственной системы была основана на создании и хранении сложной письменной информации, которой надо было владеть. Причемдо VII в. карьеру можно было сделать не только в Константинополе, но и в иных крупных центрах, таких как Александрия и Антиохия.

В середине IV в. в дополнение к титулу «светлейший» для пребывавших на имперской службе были введены наследственный титул иллюстрий (illustris) — «сиятельство, сиятельный» и, более низкий, не наследственный спектабиль (spectabilis) — «великолепие», по-гречески перевлепт. Впрочем, последний быстро потерял значение и к концу V в. присваивался уже не очень высоким чинам. Путаницу с санами усиливало то, что их обладатели могли получать посты как действительные, так и почетные, не требовавшие службы ни при дворе, ни в провинции. Среди их носителей были и лица, обладавшие внушительными доходами, поместьями, и не очень богатые, даже находившиеся в стесненных обстоятельствах, но кичившиеся своим саном.

В середине VI вв. были введены еще два высших титула — глориос (gloriosus), «славность», «наиславнейший», по-гречески эндокс или эндоксотатос, и магнифик (magnificus), «превосходительство», по-гречески мегалопрепестат — «велепреподобнейший», к которым принадлежали почти все чины высшего ранга. Но аристократия эта все реже и реже была родовитой, включала в себя семейства и персоны разного потенциала, часто из числа назначенных императором по своему усмотрению. Случалось, люди незнатного происхождения, — солдаты, торговцы, крестьяне, пастухи, — иногда оказывались даже на императорском троне. Этот факт при всей его исключительности нисколько не смущал ромеев. Они, как и древние римляне, считали: все свободные граждане Империи от рождения равны между собой, а родовитость — частное дело каждого. К тому же благородство человека, полагали византийцы, определяется не его происхождением или древностью рода, а его заслугами и добродетелью.

Выдающимся императорам удавалось закрепить за своей фамилией престол на два-три поколения, но как только личное значение очередного правителя ослабевало, начинались интриги, заговоры, восстания, которые приводили к власти более активного, энергичного. Чиновничество, армия, магнаты, широкие слои населения отказывались от поддержки того, кто не оправдывал их ожидания. Они могли простить самодержцу все, кроме этого. Поэтому при всем величии власти не было более беззащитной фигуры, чем ромейский царь. Узурпация власти, хоть в принципе осуждалась, была в порядке вещей. Собственно, в этом не было ничего нового: так жила и великая Римская империя, чьи традиции власти наследовали ромеи. Достаточно вспомнить, что из 55 римских императоров, правивших от Августа до Иовиана около четырех веков, 28 были убиты, а трое покончили самоубийством. Всего лишь семеро мирно пришли на смену своим отцам. После смерти Септимия Севера в 211 г. за последующие 73 года сменилось 23 императора, двое из которых правили всего по месяцу, трое — по году, и 13-летнее правление Александра Севера было из ряда вон выходящим событием. Иногда весть об избрании нового императора достигала древнего Рима вместе с вестью о его убийстве.

Византинисты любят сравнивать средневековую Германскую империю, где за тысячу лет сменилось примерно пятьдесят королей, императоров, правителей всего из пяти знатных родов, с Византией, где с 395 по 1453 г. правило семь династий, но зато сто девять императоров, включая узурпаторов. Из них две трети погибли на войне или от несчастного случая, а главное — стали жертвами заговоров, дворцовых переворотов, в результате которых они насильственно или добровольно отреклись от трона, умерли в тюрьме, погибли голодной смертью, были убиты, отравлены, задушены либо искалечены и изгнаны. К примеру, достаточно было отсечь нос, чтобы удалить жертву от всех общественных функций, ибо, по представлениям ромеев, царствовать достоин был только полноценный человек. Тем самым евнухи, по-гречески эктомы, по причине своей мужской неполноценности из-за произведенной над ними хирургической кастрации — орхиэктомии тоже исключались из борьбы за царский венец. Но особенно часто как наиболее верное средство отстранить соперника от трона, сохранив ему жизнь, применялось ослепление, которое ромеи научились мастерски проводить, выкалывая, вырезая глаза, а чаще, поднося к глазами жертвы раскаленное добела железо, сжигавшее верхний слой роговицы и делавшее глаза незрячими. Того же можно было добиться с помощью столь же изощренной казни — ослепления растолченным стеклом. Для пущей верности жертву переворота можно было еще и насильно постричь в монахи, поскольку монашество закрывало путь в светский мир, а, значит, и возможность возврата к царской власти.

Иногда, наряду с армией и сенатом, на возведение нового императора на трон оказывали влияние димы. Так называли отдельные городские районы или кварталы, объединявшие по примеру древнегреческого демоса — «народа» средние слои уважаемых горожан, сообща занимавшихся коммунальными вопросами и охраной улиц. Это были прочно сложившиеся, согласованно действовавшие организации сторонников императора, причем вооруженных. Иногда из них составляли отряды городской милиции, народного ополчения, пожарной службы и от случая к случаю привлекали к обороне столицы, строительству и ремонту укреплений.

Раннюю Византию отличала необычайно большая роль зрелищ в городской общественно-политической жизни. Центральным пунктом в столице Империи и некоторых крупных провинциальных городах, таких как египетская Александрия, сирийские Антиохия и Эдесса, македонская Фессалоника, западномалоазийская Магнисия, являлись римский цирк, или, как его было принято называть в восточных, грекоговорящих провинциях, ипподром, поскольку он действительно предназначался главным образом для конных бегов. Каждое такое спортивно-развлекательное сооружение было не просто любимым местом времяпровождения населения, но государственным учреждением. Посредством его государство стремилось обеспечить массовые, бесплатные, а поэтому доступные любым социальным категориям мероприятия, ибо от благосклонности простого народа в немалой степени зависела власть императора, прочность его престола, да и совместное времяпровождение низов вместе с сановниками, богачами, а в столице — с самим императором создавала иллюзию некоего равенства, возможности общения разных слове населения.

За организацию игр в Константинополе отвечал столичный градоначальник — префект города, или эпарх, субсидировал их лично император или богачи из местной знати, но непосредственно устройством конных ристаний и обеспечением их всем необходимым занимались упомянутые выше димы. Они же участвовали в официальных царских и государственных церемониях. Их главы — димархи или димократы даже имели дворцовые чины, причем довольно высокого ранга. Самое главное, димы были связаны с так называемыми цирковыми партиями или группировками Ипподрома, на которые делилось население Константинополя и некоторых значительных провинциальных городов Империи.

Необходимо подчеркнуть, что, как и синклит, эти группировки димов имели права и пользовались ими. К примеру, они могли напрямую обращаться к местному представителю государственной власти, если дело происходило в провинции, или даже к императору в столице. Им же принадлежала власть, своеобразная «димократия» — власть димотов, которую ни в коем случае нельзя понимать как власть всего народа, и которая временами выливалась в общественные беспорядки, восстания горожан — «активистов», в анархию и хаос толпы. Следует также помнить, что вокруг организации зрелищ и от участия в них так или иначе кормилось огромное количество людей, как подчеркивал историк Прокопий Кесарийский, — «…почти бесчисленное количество». В любом случае это была сплачивающая сила, способная выражать волю и интересы широких слоев ромеев, по крайней мере, всего населения города.

Константинопольский главный Ипподром отличался особой пышностью, размерами и великолепием. Его громада располагалась в самом престижном центральном районе города, в непосредственной близости от монументального архитектурного комплекса Большого императорского дворца, раскинувшегося между берегами Босфорского пролива и Мраморного моря (Карта 8). Столичный Ипподром был построен по образцу римского Большого цирка — Circus Maximus суровым императором Септимием Севером еще в 203 г. и перестроен, значительно увеличен через столетие Константином Великим. Его здание в виде лежащей буквы П ромеи называли стама. С одной стороны стама изгибалась мощным каменным полукругом на циклопическом фундаменте и именовалась Сфендона, а с другой, торцовой стороны была прямой. Именно здесь размещались восемь ворот, служивших входом для зрителей, а еще четверо ворот скрывали за железной решеткой так называемые Карцеры, стартовые места колесниц и одновременно стойла для лошадей, участвовавших в забегах. Общая длина огромного столичного Ипподрома, со временем ставшего способным вместить 30, 60 и даже 80 тысяч зрителей, росла от перестройки к перестройке в V–VI вв. и составляла по разным данным от 370 до 480 метров, а внешняя ширина — от 117 до 180 метров. Ныне все, что от него осталось, лежит в турецком Стамбуле под четырехметровой толщей земли, на которой разбит парк и две площади, одна из которых — Ат Майданы так и переводится — Площадь лошадей.

Арена для гонок колесниц достигала 170 метров в длину и 79,5 метров в ширину. Ее пересекал, деля на два трека — беговые дорожки шириной до 35 метров, невысокий барьер, а по сути, двойная стена общей шириной около 10 метров, которую ромеи называли «Спина» (ударение на «и») — от латинского «колючка, шип», из-за стоящих в ее промежутке монументов. Здесь были великолепные колонны, высоченные, громадные четырехугольные порфирные и каменные обелиски из Египта, в том числе покрытые позолоченными бронзовыми пластинами, а также бронзовые и мраморные статуи знаменитых ваятелей древности, жертвенники из великих храмов античности, бронзовые изваяния диких зверей. Особенно впечатляли отлитые из меди знаки зодиака, а также привезенная из Дельф огромная бронзовая чаша-треножник на восьмиметровых винтообразных подпорах из трех извивающихся змей и гигантская статуя Геракла работы выдающегося древнегреческого скульптора III в. до н. э. Лисиппа. Теперь в эти прославленные творения вкладывали иной, философский или магический смысл, они служили иным временам и умы христиан не смущали. Даже статуи Афины или Минервы стали олицетворять Софию — Премудрость Божию, а изображение египетской Исиды с младенцем Гором удобно превратилось в прообраз Богоматери. Другие, менее понятные, служили просто для потехи — символами древней культуры, наследниками которой чванливо осознавали себя ромеи. Позже, с приходом средневековья их станут боятся, находя в них нечто непонятное, а значит, зловещее, таинственное.

На одной из сторон Ипподрома, почти в самом центре трибун находилась императорская ложа — Кафисма, дословно «сидение», которая имела вид двухэтажной лоджии с изумительными мраморными, порфирными и гранитными колоннами. Она соединялась с Большим императорским дворцом крытой, похожей по форме на улитку своим закругленным ходом винтовой лестницей — кохлией, дословно «улиткой». Император появлялся здесь, не смешиваясь со зрителями, и в случае опасности, возникших беспорядков всегда мог скрыться за надежной, массивной бронзовой дверью Кафисмы. Ниже, под Кафисмой, на террасе-балконе, защищая василевса от нежелательных контактов с кем бы то ни было, располагались его телохранители, царская стража, и здесь же, в пространстве, окруженном коринфскими колоннами, император вручал награды счастливым победителям. Справа и слева от Кафисмы находились места для сановников, чиновников и прочих привилегированных зрителей.

Остальная часть Ипподрома была опоясана тридцатью, а, может быть, и сорока рядами деревянных (с X в. — каменных и мраморных) ступеней высотой 38 сантиметров, на которых восседал простой люд. Места были бесплатными, но есть основания полагать, что для прохода на трибуны требовалось получить специальный жетон-тессеру. Наиболее предприимчивые заранее, задолго до начала игр, иногда с ночи, пробирались на трибуны с целью занять самые выгодные, с лучшим обзором места, чтобы потом продать их желающим. Не сумевшие попасть на ипподром забирались на любые окружающие возвышенности, крыши зданий, как это происходило в Антиохии. Ну а тем, кому повезло, могли рассчитывать на трибуны с сиденьями, каждое из которых имело достаточно ширины — до 70 сантиметров, чтобы не чувствовать тесноты, а для мягкости служили свернутый плащ, тюфяк или подушка, захваченные с собой из дома. В проходах трибун для полного комфорта можно было воспользоваться лотками со съестным или туалетами. Над последним рядом ступеней трибун возвышалась легкая галерея, богато украшенная статуями, и, самое главное, по примеру римских цирков, был устроен солнцезащитный матерчатый тент-козырек на длинных горизонтальных шестах, прикрывавший зрителей от зноя или дождя. Под высокими трибунами хватало места и для разнообразных служебных помещений.

О том, как привлекал Ипподром жителей Константинополя, говорит характерный случай, о котором повествует Житие Св. Маркиана Эконома. Один богатый горожанин долго не соглашался уступить свой участок земли, понадобившийся для возведения задуманной императором Юстинианом Великим новой церкви Св. Софии. Ему предлагали хорошие деньги, но он упорно отказывался. Тогда власти, придравшись к тому, что участок загрязнен, бросили упрямца в темницу. Но ни тюремное заключение, ни тюремные блохи и клопы, ни голод, которым его пытались сломить, не возымели действия. Лишь узнав о предстоящих долгожданных бегах и поняв, что ему на них никак не попасть, злополучный владелец уступил. Продав свой участок практически за бесценок, его бывший хозяин, говорят, сумел таки попасть на Ипподром и насладиться бегами колесниц.

Для таких людей, как отмечал знаменитый антиохийский ритор IV в. Ливаний, «…весь интерес в жизни — победит тот или иной возница». Даже духовные лица, церковнослужители — клирики, которым соборные постановления строго воспрещали посещать бега, не в силах были противиться увидеть это «сатанинское позорище ипподрома», «соперничество конями», «смертоносное наслаждение», как в одном из писем назвал прельстительное зрелище ристаний ученик Иоанна Христостома, монах Исидор Пелусиот.

Видать, не избежал такого искушения и один из самых известных богословов, Отец Церкви Григорий Назианзин. Уж больно наглядно он, как никто другой владевший даром слова, описал поведение фанатов-болельщиков: «Конелюбы подпрыгивают, кричат, подбрасывают в воздух пригоршни пыли, колотя воздух пальцами словно бичами, (как бы) погоняют коней». Ни теснота, ни холод и зной, ни пыль, ни шум и крики, «…ничто не портило им настроения, они были веселы как на лугу».

С IV по VII в. состязания проводились в Константинополе не менее 66 дней в году. Каждый раз посланный императором чиновник — препосит вывешивал на больших воротах Константинополя флаг, который заранее, за два дня оповещал всех о предстоящих бегах. В первый из них надо было получить разрешение императора на проведение игр, а второй посвятить проверке надежности ипподромных сооружений, готовности лошадей, упряжи, возниц, приветственным встречам последних с болельщиками. Специально обученные, тренированные кучера цирковых колесниц-квадриг, то есть четверок лошадей, или биг-упряжек из двух коней звались гениохи. Согласно обычаю римских ипподромов, они были бритоголовыми и носили одеяния четырех цветов — зеленого, синего, белого и красного в виде короткой, без рукавов туники, удерживаемой перекрещенными кожаными ремнями. Голову кучера защищал шлем, а лодыжки — своеобразные кожаные «гетры», предохранявшие от травм во время гонки.

С тех пор, как с конца IV в. Церковь окончательно запретила кровавые гладиаторские бои, а еще позже — травлю диких зверей, единственными доступными и любимыми видами зрелищ оставались унаследованные от античности дорогостоящие бега на колесницах, а иногда театральные представления, вплоть до интермедий, пантомим, акробатических упражнений, выступлений гимнастов, клоунад, которые, впрочем, при всей симпатии к ним простого народа, тоже не одобрялись и не признавались за потребное духовенством. Недаром, устраивая собрания, представления в театре или на ипподроме, их никогда не проводили в дни христианских праздников.

Церковь отрицательно относилась к ристаниям, не без оснований опасаясь, что многие христиане предпочтут игры богослужению. Современник Григория Богослова, Иоанн Хрисостом сокрушался по этому поводу: «Если спросить о числе пророков или апостолов, никто не сумеет открыть рта, зато о лошадях и возницах каждый готов болтать сколько угодно». Но со временем церковные власти вынуждены была примириться со столь буйным, захватывающим зрелищем и даже постарались извлечь из него выгоды, поставив бега на колесницах под покровительство Христа и Богородицы. Перед началом состязаний все гениохи направлялись в храм, ставили свечи, принимали Святое Причастие, ибо неясно было, что впереди — победа, слава, а, может, тяжкое увечье и смерть. Болельщики тоже давали христианские обеты. И когда — по сигналу — колесницы с бешено молотящими копытами лошадьми, под восторженный рев десяток тысяч глоток зрителей вылетали из ворот четырех Карцеров, именно Святой Троице и Богородице ромеи возносили свои молитвы, умоляя даровать победу «своей» колеснице.

В зависимости от цвета одежд гениохов образовывались соответствующие группировки болельщиков, которые занимались только развлечениями и назывались факциями, или по-гречески мерами — дословно «частями». Первые упоминания о них относятся к правлению императора Феодосия II Младшего (408–450 гг.), но зародились они гораздо раньше, уже на заре византийской цивилизации, а наибольшего расцвета достигли в VI столетии.

Каждая факция будто спортивный клуб объединяла свою часть тех рядовых членов, кто входил в димы-димотов, собирала с них взносы деньгами и употребляла их на содержание собственных лошадей, колесниц, возниц, конюшен и даже домов и церквей. Похоже, это были наиболее зажиточные граждане, к тому же получавшие хлебное довольствие в качестве государственного благодеяния. Иногда они вкладывали в любимую команду почти все состояние, тратились на ее спонсирование, обучение, тренировку, отработку тактических приемов борьбы с упряжками соперников, содержание зверинцев, многочисленной обслуги, танцоров и актеров из группы поддержки своего «клуба». Они же на собственные средства возводили прославленным возницам статуи, случалось, даже из золота, заказывали мелистам — штатным поэтам своей факции хвалебные стихи в их честь.

Но главная особенность заключается в том, что постепенно факции димотов из чисто спортивных превратились в группировки социально-политические и даже идеологические, которые выражали общественные интересы той или иной части населения и как отличительный знак носили на плечах своих представителей определенный цвет. Наиболее влиятельными среди них были факция прасинов, дословно «зеленых» (изначально она символически ассоциировалась с весной, землей, богинями Флорой и Афродитой и объединяла главным образом торгово-ремесленное население ярко выраженной восточной ориентации, жаждавшее перемен и настроенное оппозиционно к центральной власти), и более консервативная факция венетов, дословно «синих» (символически она была связан с водой, морем или воздухом, богами Кроносом, Посейдоном, Герой и отстаивала интересы православно ориентированных землевладельцев, аристократии, церковной знати). Обычно левки — «белые», чьим символом были зима, воздух, Зевс, на правах младших партнеров объединялись с венетами, а русии — «красные», символически связанные с летом, огнем и Аресом, — с прасинами. Такое слияние началось уже с V в. и к началу VI в. окончательно завершилось. Через столетие в Константинополе первая группировка, называемая мера, дословно «часть», составляла около 900 венетов, а вторая мера — 1500 прасинов, но число приверженцев тех и других было гораздо больше. Кроме того, такие «части» были и в других крупных византийских городах, располагавших ипподромами. Например, особой активностью они отличались в Антиохии и в Александрии с их бурной общественной жизнью.

В соответствии с установившимся порядком, «зеленые» располагались на одной стороне Ипподрома, — той, где была Кафисма, — но слева от нее, а «синие» — справа, дабы хотя бы таким образом избежать между ними рукопашных столкновений, которые имели не только горячечную спортивную, но и социально-экономическую, политическую, даже религиозную подоплеку. Так, «торговцы»-прасины в значительной степени имели склонность к восточным неортодоксальным христианским сектам, а венеты с их поддержкой землевладельческих аристократических кругов и столичного чиновничества стойко отстаивали Православие.

Впрочем, эмоциональная групповая психология болельщиков перевешивала все это. В соответствии с худшими традициями спортивных фанатов они воспринимали соперников и их команду как врагов, пытающихся отнять у них благоволение судьбы, а значит, личное счастье, благополучие. Историк Прокопий Кесарийский с аристократической надменностью заметил по этому поводу: «В сравнении с победой над соперником для них не важны ни Божьи, ни человеческие дела. И даже женщины принимают участие в этой скверне, не только следуя за своими мужьями, но, случается, и выступая против них. Поэтому я не могу назвать это иначе, как только душевной болезнью». Эта вражду, выливавшуюся в побоища «фанатов», не в силах были смирить ни узы дружбы, ни кровное родство, так что, случалось, «родные братья или как-то иначе связанные между собой люди оказываются приверженцами различных цветов». Позже, через пол столетия его мнение целиком разделял другой византийский историк, Феофилакт Симокатта, отмечавший, что «весь ромейский народ делится на сторонников этих цветов, а из-за этого его жизнь омрачалась великими бедствиями». Члены соперничающих мер были готовы ради своих партий терпеть недостатки в самом необходимом и, будто сообщники, стремились даже селиться обособленно, в отдельных кварталах, где им было удобнее защищаться от погромов противников, оказывать друг другу содействие, поддержку, короче, чувствовать себя в большей безопасности.

Впрочем, неприемлемые действия властей, притеснения правительства могли в редких случаях заставить факции забыть разногласия, перестать тузить друг друга и объединиться. Именно так, и не впервые в истории, произошло во время самого страшного, кровавозрелищного бунта — знаменитого константинопольского январского восстания 532 г., бушевавшего целую неделю и ставшего известного по кличу восставших болельщиков как «Ника» — «Победа». Попытка навести порядок в неожиданно объединившихся факциях «прасино-венетов», поставить их под контроль и наказать виновных в беззаконных действиях привела к масштабным пожарам, убийственным массовым беспорядкам, едва не закончившихся свержением императора.

Тем не менее, как верно заметил по поводу такой «партийной» борьбы один из ведущих византинистов, Федор Иванович Успенский, это была «демократия со свойственной ей разнузданностью, но без свойственной ей свободы». В димы, факцию мог вступить любой свободный человек, но он постоянно чувствовали на себе контроль правительства, тяжелую руку императорской власти, которая в зависимости от своих пристрастий вела собственную идейно-политическую игру, косвенно поддерживая то одну, то другую группировку, разобщая их, натравливая друг на друга, иногда с помощью нанятых горлодеров, которые с помощью ловко вброшенных восклицаний манипулировали толпой, отвлекали ее, меняли настрой в нужное правительству направление. Впрочем, сами ипподромные игры являлись для властей прекрасным отвлекающим маневром, помогавшим забыть и о внешних, и о внутренних проблемах.

Бега на колесницах представляли собой увлекательное, завораживающие зрелище. К ним начинали готовиться за два дня до начала. В первый день, как уже говорилось, надо было получить формальное разрешение императора. На следующий день оповещали народ о предстоящем соревновании, и представители факции отправлялись в конюшни на территории дворцового комплекса, чтобы проверить лошадей и инвентарь. В день скачек, уже к рассвету, чтобы занять наиболее удобные места, огромная собравшаяся толпа колыхалась у проходов к восьми воротам в торцовой стене Ипподрома.

После полудня димархи вместе с представителями димов и конюхами шли в Карцеры, примыкающее к этой же торцовой стене здание с четырьмя ворот, где за решетками находились стойла, из которых выезжали четверки лошадей. Скорее всего, именно над Карцерами, возвышаясь на четырех колоннах или башне, в стремительном беге летела знаменитая четверка позолоченных бронзовых коней — еще одно прославленное творение древнегреческого мастера Лисиппа, доставленное по приказу императора Феодосия II с эгейского острова Хиос[3].

Тем временем император облачался в специальные одежды и молился, падя ниц со свечой в руке, после чего в зале, примыкавшей к его ложе на Ипподроме, принимал сановников, обладавших привилегией находится рядом с ним во время представления. Под славословия собравшихся, давно томившихся ожиданием зрителей, двери по знаку открывались и царь, наконец, появлялся в самой Кафисме, усаживаясь на стоявший на возвышении трон. Трижды благословив крестным знамением массы собравшихся, приветствовавших его, он ждал установления полной тишины, в которой начинало торжественно и все более сильно, мощно звучать слаженное пение хоров димов. Присутствовавшие сановники низко кланялись императору и, наконец, по знаку самого государя либо его консула маппарий кидал на арену заветную маппу — белый платок в качестве сигнала начала первого заезда колесниц. Четыре двери Карцеров стремительно распахивались и на арену под неистовые крики зрителей вырывались первые четыре упряжки (по одной от каждого Карцера), выбранные в результате жеребьевке, которая определяла и беговую дорожку, дальнюю или ближнюю по отношению к Спине. Колесницы должны были, двигаясь против часовой стрелки, промчаться в забеге обычно семь скаковых кругов, которые отсчитывали, убирая с овария — возвышения на Спине по одному крупные страусовые или деревянные яйца, по-гречески овы, лежавших на виду у зрителей.

Выигрывал лишь тот единственный возница колесницы, чья упряжка приходила первой. Вторых и третьих мест не было — либо безусловная победа, либо столь же безусловное поражение. Каждый раз димы вдохновенно скандировали лозунги в честь императора, который был центральной фигурой соревнований. Победа любой из колесниц была его победой. Недаром бега обязательно проводились по случаю восшествия на престол, победных триумфов, приема чужеземных делегаций, дней рождения царя и дня основания Константинополя.

Но львиная доля славы все же доставалась гениоху-победителю. В награду, на виду у всех, под Кафисмой, он получал из рук префекта, по-гречески эпарха города, или от самого императора венок или пальмовую ветвь, оригарион — драгоценный золотой символ, серебряный шлем или пояс, богатую одежду, а, случалось, и литру (римский фунт) золота в виде 72 монет. По значимости этот солидный приз равнялся годовому доходу ромейской крестьянской семьи средней состоятельности.

Иногда партии болельщиков заказывали скульпторам бронзовые изваяния лошадей, победивших в гонках, статуи, бюсты на постаментах или мозаичные портреты любимых возничих. Они были божествами для всех слоев населения, как знаменитый, доблестный, непобедимый Порфирий Александрийский, который умудрялся выигрывать, виртуозно используя для этого даже побежденных в предыдущих заездах коней. В правление императора Анастасия (491–518 гг.) он удостоился семи статуй, в том числе из позолоченной бронзы, и нескольких десятков эпиграмм, обессмертивших его имя. Лихой гениох Ураний, младший современник Порфирия, был почтен в Константинополе редкостной золотой статуей, какой не ставили и императорам, удовлетворявшимся железом или бронзой.

В день полагалось обычно устраивать по 24 заезда — 12 до обеда и 12 после, так что порой на арене сменялось 32 колесницы и 128 лошадей, а бывало и больше. К примеру, в столице число заездов могло достигать 25, причем и утром, и после обеда, хотя в рядовых провинциальных городах, таких как египетский Оксиринх, хватало и шести, тем более, что после утреннего забега зрителей еще и забавляли зрелищами, интермедиями, клоунадами, а димы уходили петь и танцевать. На арену спускалась толпа, чтобы получить раздаваемые даровые овощи и лакомства. Кто мог, подкреплялся принесенной с собой едой и питьем или покупал их на лотках. Император же отправлялся на обед в зал Кафисмы, где отдыхал с приглашенными сановниками. Затем арену чистили, песок выглаживали, и вновь толпа взрывалась криками восторга в ожидании последних забегов.

На главном Ипподроме страны, наклонившись вперед, затаив дыхание и впившись взглядом в «свою» колесницу, зрители напряженно следили, как в тучах пыли покрытые пеной лошади стремительно влекли грохочущие хрупкие экипажи вокруг Спина, обгоняя или задевая друг друга, сталкиваясь, иногда опрокидываясь на резких поворотах, особенно у крутого полукруга Сфендоны. Именно с ее сидений чаще всего можно было увидеть драматические крушения колесниц, гибель или увечья лошадей и возниц. Чтобы справиться с управлением колесницей на большой скорости требовалось незаурядное мастерство, тем более, что возницы сознательно стремились сбить соперников. Кто мог, тот делал денежные ставки на гонщиков, что еще более подогревало интерес к игре.

Нередко, распаленные состязаниями, представители враждующих «частей» вступали в перебранку, выкрикивали оскорбительные лозунги, издевательски подсмеивались друг над другом, пытались перекричать противника. Порой в апогее волнения дело заканчивалось нешуточными потасовками, давками, столкновениями с тяжелыми увечьями и смертоубийством, когда в ход шли камни, кулаки, палки и даже спрятанные под одеждой или тайком пронесенные на ипподром в сосудах с фруктами кинжалы, короткие мечи таких «фанатов-ультрас», особенно из числа нижних слоев общества и буйной молодежи — стасиотов, которые таким образом давали выход своей активности и наводили ужас на прочих горожан. Желая выделиться среди прочих членов факций, они носили странные, эпатажные для ромеев персидские пышные бороды, усы и прически «гуннского типа», тщательно выбривая голову вплоть до висков, но оставляя сзади беспорядочные длинные пряди волос, а чтобы выглядеть более грозными и атлетически сложенными, одевали пышные хитоны с пурпурной каймой, которые были максимально широкими в плечах и стянутыми к кистям. Когда они размахивали руками, эта верхняя часть одежды раздувалась, создавая видимость мощного торса. Будучи зачастую небогатыми, стасиоты приобретали такие экстравагантные одеяния на средства, добытые вымогательствами, насилием, едва ли не откровенным грабежом добропорядочных граждан, а, случалось, хулиганили, пускались в кутежи, разврат, бесчинства, пользуясь попустительством, а то и покровительством властей, когда те хотели использовать их самоуправство и агрессивность в своих интересах, по мелочам дать выход накапливавшейся протестной энергии. Впрочем, правительство не жаловало беспредела: зачинщиков беспорядков ловили и бросали в тюрьму претория, а тем, кто пускал в ход оружие, по приказу императора могли напрочь отсечь пальцы.

На Ипподроме не только устраивались развлекательные зрелища. Он был также подлинным средоточием всей общественно-политической жизни Ромейского царства, иногда использовался даже для проведения религиозных процессий, например, очень важного шествия в Вербное воскресенье, за неделю перед трепетно ожидаемой Пасхой, но гораздо чаще — для государственных церемоний и политических собраний. Здесь зрелищным поднятием на щит провозглашали новых императоров, праздновали триумфы — победы над внешними врагами, выставляли на показ богатые военные трофеи и одетых в чужеземные костюмы пленников со всего света, производили раздачу части захваченной военной добычи, награждали отличившихся воинов, оглашали правительственные указы, казнили или публично позорили государственных преступников, царских противников. На Ипподроме собравшиеся приветствовали императора и императрицу-августу. По сути дела, это было единственное место в Империи, где государь и народ встречались лицом к лицу. Как политическая реалия в Византии действовал принцип «глас народа — глас Божий». Поэтому «богоизбранный народ», каким являлись ромеи, имел право выражать свои мысли «богоизбранному императору».

К этому стоит добавить, что каждая факция имела свой хор, орган и другие музыкальные инструменты. Прасинам и венетам оказывалась честь стоять на пути следования императорского шествия из дворца, более того — исполнять некоторые функции на царских церемониях. В число их обязанностей, кроме организации игр на Ипподроме, входило поддержание в должном состоянии оборонительных стен, выступать в случае необходимости в качестве милиции, набирать вооруженных сторонников. Стасиоты организованно посещали военно-спортивные секции, обучаясь там владению оружием. Именно эти обязанности и одновременно привилегии делали их опасными в периоды политических кризисов, волнений, едва ли не ежегодных выступлений, мятежей, короче, того, что хронист Марцеллин Комит, назвал «плебейской войной».

Через своих глашатаев предводители факций, димархи, могли на Ипподроме общаться с самодержцем согласованными выкриками, в том числе рифмованными, так называемыми аккламациями. Такими речевками они выражали ему и его властным вельможам либо благодарность за справедливость и усердие, либо — жалобы, обвинения, упреки, претензии, порицания. В зависимости от ситуации они могли меняться от возгласа «Многая лета императору!» до призыва «Другого императора ромеям!». Поводов всегда хватало: плохое снабжение города, произвол отдельных чиновников, налоговые злоупотребления, недовольство доносчиками, религиозной или государственной политикой царя. Аккламации, что собственно переводится с латыни как «восклицания», заранее сочиняли особые должностные лица — мелисты, поэты, которые входили в штат димархов. Последним помогали также девтеревонты, дословно «вторые», письмоводители-хартуларии и нотарии. В свою очередь император из Кафисмы мог переговариваться с народом через своего глашатая, чиновника-рефенедария, повторявшего слова автократора через огромный раструб. Только здесь, причем не только во время игр, но и собравшись в другие важные для них моменты, грозные своим численным превосходством массы подданных имели шанс выразить своему августейшему «отцу» поддержку или же, напротив, негодование, критику. Они даже могли повлиять на его действия, поскольку по закону Константина Великого от 311 г., справедливость таких аккламаций должна была тщательно расследоваться властями. Какой бы фикцией они ни были, этими правами, как свидетельствуют ранневизантийские источники, касающиеся Александрии и Антиохии, пытались пользоваться и в других мегаполисах Империи.

В заключении раздела уместно вспомнить слова выдающегося византиниста, Геннадия Григорьевича Литаврина, который так отметил особенности общественной жизни Империи: «…иностранцев в Византии должно было удивлять не только высокие стандарты городского быта и иные внешние атрибуты непривычной для них цивилизации: не могли не поражать их и нормы жизни, по которым жили ромеи, — полное бессилие личности перед властью василевса и его чиновников причудливо соединялось здесь с официально признаваемым (и иногда реализуемым) равенством всех подданных перед законом». Воистину, это была особая, неповторимая монархия, где «богоизбранные» самодержец и толпа с ее «димократией» были двумя сторонами одной медали.

Править огромной державой императору ромеев помогал мощный, развитый, разветвленный, дисциплинированный и прекрасно отлаженный чиновно-бюрократический аппарат. При всех недостатках, свойственных такому аппарату — медлительность, бумажная волокита, нерешительность «столоначальников» в принятии собственных решений, коррупция, склонность к подношениям, взяткам и «чаевым», эгоистичность, интриганство, — его деятельность и жизнь общества в целом основывались на власти закона, а не произволе носителей власти, как это было свойственно для средневековья.

Особо следует отметить, что ромейское государственное управление, государственное администрирование было строго централизовано. Наряду с самодержавием императорской власти и бюрократизацией государственного организма, это был ее основной принцип. Гражданская власть пока еще отделялась от военной, а публичное право не сливалось с частным, тем более, личным, как это было у сеньоров западных королевств, возникших на обломках Древнего Рима. Централизованная финансовая система и государственный контроль за материальными и трудовыми ресурсами дали византийскому правительству преимущество, о котором никто другой в том мире не мог даже мечтать. Центральное правительство, обладающее всей полнотой власти, могло как никогда эффективно мобилизовывать и направлять все необходимые средства на решение первоочередных задач. Позднейшее внутреннее политическое и военное междоусобное противостояние пока еще не мешало.

Столичный Большой императорский дворец, представлявший огромный закрытый комплекс, был одновременно местом обитания императора и его семьи, свиты и, главное, центром управления. Все государственные должности были связаны с Дворцом и любой функционер имел соответствующий своему рангу придворный сан, причем такой сан не передавался по наследству. Чиновники вступали здесь в должность, ритуально преклонив колени перед императором, после чего получали царские приказы, которые должны были под угрозой тяжкого наказания со всей тщательностью выполнять, будучи связанными с императором торжественной письменной клятвой. Как образно заметил французский византиниста Андре Гийу, «…импульс из императорского дворца мог предписывать волю Империи всему проживающему на ее огромной территории населению».

Поздняя Римская империя делилась на крупные территориально-административные единицы — префектуры. Каждая из них занимала территорию многих современных государств. В начале правления императора Константина I их было три: 1) Ориент, то есть Восток (от Подунавья на Балканах до северной Африки — Ливии); 2) Иллирик на севере Балкан, Италия и Африка; 3) Галлия, включая островную Британию, Иберийский полуостров — Испанию и Тингитану — часть Мавритании (совр. Алжир) в северной Африке. Ко времени окончательного разделения Империи, в 440-е гг. они были преобразованы уже в четыре префектуры: 1) самая огромная — Восток, с центром в Константинополе; 2) более скромная — Иллирик, с центром в македонской Фессалонике; 3) Италия; 4) Галлия.

Исходя из этого деления и строго иерархического принципа расположения соподчиненных сановников, сохранявшегося на протяжении веков, ближайшими помощниками ромейского императора являлись два префекта претория восточных областей. Они находились во главе всего гражданского ведомства. Один из них возглавлял префектуру Иллирик (западные области, север Балканского полуострова, Дакия, Македония), а другой — Восток (восточные области, Фракия, Малая Азия, части современных Ирана, Армении, Турции, Греции, Сирии, Палестины, Египта, северной Африки). Следует иметь в виду, что сплошной пограничной линии не существовало. Префектуры Галлия, Италия и большая часть северной Африки были утеряны Империей во второй половине V в., но в VI в. Италию и Африку ромеям удалось вернуть.

У префектов — глав префектур были канцелярии, административные службы — скринии, каждая из которых имела свои функции (налоги, военный бюджет, арсеналы, общественные работы). При скриниях были особые гарнизоны, предназначенные для охраны служащих-скринариев. Так, в аппарате самой крупной префектуры — Восток их насчитывалось более тысячи. Только низших служащих — аппариторов было до шестисот.

Каждая префектура делилась на диоцезы (dioecesae) — «директории», большие провинции во главе с заместителями или, лучше сказать, наместниками префекта претория — гражданскими викариями. Каждый диоцез в свою очередь делился на более мелкие территориально-административные единицы — области или, по-гречески, эпархии. Их было свыше пятидесяти. Чиновный штат провинции насчитывал в среднем около двухсот человек — ничтожно мало для современных требований, но необыкновенно много для средневековья. На низовом уровне администрации находился самоуправляемый город — цивитас (civitas) или, по-гречески, полис со своим дистриктом, округом (territorium), с которого власти вели учет и сбор налогов.

Столица Ромейского царства с ее прилегающей стомильной округой — не много не мало около 160 километров — была выделена в отдельную, самостоятельную территориальную единицу. Более того, на живущих в радиусе двух дней пути от великого Города распространялись все права, обязанности и льготы константинопольцев. Уже с момента своего основания это был центр особого экономического региона с особой юрисдикцией, — своеобразный город-государство.

За организацию в Константинополе некоторых торжеств и развлечений поначалу отвечали консулы, известные со времен Древнего Рима. Только им разрешалось получать так называемую спортулу — золотой подарок и сделанный из резной слоновой кости диптих — дословно «сложенный вдвое», в данном случае двойные прямоугольные пластинки-складни, скрепленные петлей. Они были изысканно украшены портретом самого консула, жанровыми и символическими сценами. Зато за должность надо было основательно раскошелиться, потратиться на организацию общественных празднеств — еду и развлечения для всех. В 541 г. этот пост был упразднен, расходы на празднества взял на себя император, но в качестве титула консул еще существовал в Византии несколько столетий.

После отмены института консульства как такового делами Константинополя ведал городской префект, он же эпарх (ипарх), который подчинялся непосредственно императору ромеев. Он считался первым из гражданских чиновников и «отцом города», имел особые, эффектные знаки власти — белого коня, носил некий особый «передник» — симикинфион и оранжевые туфли, но обязанности его были трудны и многохлопотны. Это было одно из самых занятых должностных лиц страны. Прежде всего, эпарх отвечал за порядок и спокойствие в огромной столице Империи, ее снабжение продовольствием и всем необходимым, за проведение государственных торжеств, зрелищ. Ему подчинялись городские пожарные, надзиратели кварталов, торгово-ремесленные корпорации, он контролировал и регулировал торговлю на городских рынках, улицах, проверял меры и весы торговцев, следил за ценами. Эпарх же был главным судьей города и председателем — проедром синклита, составлял проекты законов и указов. При этом ему помогали отвечавшие за закон и порядок помощник — симпон, логофет преторий и их тюрем, районные судьи.

Магистр оффикий — дословно «магистр должностей» занимал очень важный, можно сказать, верховный административный пост. Он стоял во главе личной канцелярии императора и дворцовой стражи — схолариев, ведал деятельностью придворной и чиновной администраций, перепиской, приемами, руководил внешней политикой государства и тайной полицией с сетью осведомителей, шпионов (curiosis), был главой высшего императорского суда, следил за военными арсеналами и за почтовой службой, содержавшейся за счет государства. Эта служба с IV до первой трети VI вв. была представлена двумя разрядами транспорта — обычным регулярным (cursus clabularis или, по-гречески, платис дромос) с использованием тяжелых фур, запряженных волами, лошадьми или мулами для транспортировки государственных грузов, и скоростным (cursus velox или, по-гречески, оксис дромос), для стремительной, быстрой доставки к нужному месту курьеров и имперских чиновников. Использование почтовых животных строго контролировалось: только магистр оффикий или префект соответствующей провинции могли выдать ордер на это. В дальнейшем оба подразделения общественного транспорта, очевидно, были объединены.

Кроме того, в распоряжении магистра оффикий было три отдела-скринии: «памяти», «священных посланий (записей)» и «священных бумаг» (переписчиков). С их помощью он управлял хозяйством императора и подбирал людей для других ведомств столицы. Немудрено, что до VII в. это был самый могущественный, независимый человек и при дворе, и в администрации, который получал указания только от императора и отчитывался лишь перед ним.

Квестор «священных палат», начальник Дворца, считался главным юристом страны. Вместе с подчиненной ему канцелярией этот хлопотун отвечал за составление и рассылку царских законов, указов, обладал судебной властью.

Ромейская империя получала доходы как государство-собственник с того имущества, которым владело, доходы с государственных монополий на шелк, пшеницу, металлы, производство вооружения, экипировку армии, чеканку монеты и самые большие доходы — регулярные налоговые сборы. Особенно важной и доходной была монополия государства на шелк и периодически — на хлеб. Продовольствие, издавна получаемое из Египта и предназначенное для Рима, теперь было перенаправлено в Константинополь. Для этого зерно не позднее 9 августа свозили в Антиною на Ниле, чтобы успеть доставить его в порт Александрии до 10 сентября. Речь могла идти о 310 млн. литр хлеба — 94 тысячах тонн!. Там его грузили на подконтрольные государству корабли специального «хлебного флота», насчитывавшего около 3 600 судов. Большими, величавыми эскадрами они отплывали к эгейскому острову Тенедосу, где находилось несколько огромных, высоченных зернохранилищ-элеваторов. Оттуда партиями хлеб перевозили в столицу, где разгружали на набережных общей длиной около четырех километров и продавали на рынке по фиксированной цене, четко определенной правительством. Иногда установленная на хлеб цена даже оказывалась ниже стоимости зерна. В этом случае правительство выделяло субсидию для покрытия разницы. Поэтому хлебная монополия имела свою положительную сторону.

Ромейское царство унаследовало от Рима стройную, разветвленную и прекрасно отлаженную государственную систему налогообложения, какой не было ни у одного другого государства Европы. Все поборы взимались на основе соответствующих законов и обычаев и, как водится, подкреплялись военной силой Империи или просто давлением со стороны чиновников и представителей духовенства. Византийская система сбора налогов была, пожалуй, слишком эффективной и из-за этого весьма обременительной. Налоги рассчитывались наперед и их недоимки вышибались из плательщиков безжалостно — плетьми, штрафами, закладом имущества должников.

Размер налоговых ставок определялся центральным правительством и зависел как от внутренних потребностей Империи, так и от складывавшейся международной обстановки. В этом заключалось и могущество, и слабость государства ромеев, власти которого в своих расчетах не принимали ни в малейшее внимание чрезвычайные обстоятельства, неурожаи, падеж скота, разорение от военных действий и прочие, разумеется, то и дело случавшиеся непредвиденные обстоятельства. Очень немногие получали налоговые льготы и только по решению императора или суда. Правда, «древние» задолженности иногда списывали. Это было методом финансового оздоровления, но в немалой степени объяснялось трезвым пониманием того или иного императора, что долги все равно не собрать. Чего уж там — можно сделать и широкий жест и заработать на нем хотя бы политические дивиденды.

Налоги были прямыми, главным образом, с земли, и косвенными, преимущественно с торговли. Взимали их главным образом в денежной форме, хотя власти всегда были готовы принимать налоги и натурой.

Финансовое управление поначалу осуществляли три независимые службы, в которых непросто разобраться.

Ко времени Константина I государственные финансы контролировались: 1) префектами претория; 2) казной «священных щедрот»; 3) частной императорской казной.

Наиболее важную роль в этом качестве играла префектура претория. Она определяла размеры регулярного поземельного налога, взимала и распределяла собранные земельные подати. На нее же возлагалась обязанность следить за состоянием дорог, мостов, почтовой службы, государственных зернохранилищ и оружейных мастерских в своих территориальных округах. Это, как и предоставление специалистов, рабочих рук, осуществлялось путем обложения всего населения или отдельных его групп.

Другой финансовый департамент — sacrae largitiones, в переводе с латыни — «священных щедрот», имел сложный облик с массой отделений и отвечал за поступление казенных денежных средств, доходы с торговли, разработку рудников, карьеров, шахт, солеварен, которые государство использовало напрямую или сдавало в аренду. Это же ведомство следило за выпуском монет в казначействах (thesauri), государственных монетных дворах, за закрытыми государственными мастерскими-эргастулами, сборами с управляемых гражданских земель и сборами на материальные нужды армии, за работой таможни и за, собственно largitio — выдачей ценных наградных, отличительных знаков, регулярных и нерегулярных даров по определенным поводам — в день рождения императора, вступления на престол и тому подобное. В VI в. комит «священных щедрот» (comes sacrorum largitionum) стал ведать и той частью государственных доходов, что шла на содержание императорского двора, для чего было создано новое управление — патримониум (patrimonium). Кроме того, в дальнейшем местные отделения «священной казны» в диоцезах постепенно перешли в подчинение префектов претория.

Царь был главным собственником Империи. Частный императорский фиск — res privata (буквально «частное дело» или «частное имущество»), то есть царская частная казна, существовавшая за счет доходов, рент с обрабатываемых императорских земель в провинции, служила не только для удовлетворения потребностей семьи монарха, но использовалась и для государственных нужд, в частности, раздач традиционных подарков церквам.

Во главе всех этих служб стояли казначей — выше названный комит «священных щедрот» и управляющий императорским имуществом — комит «частных имуществ» (comes rerum privatarum), которым в свою очередь подчинялись многочисленные комиты, прокураторы, палатины, акторы и прочие аппариторы в провинциях.

Особую роль играл штат «священной спальни» царя, по-латыни — sacrum cubiculum, куда был закрыт доступ барбатам — «бородочам», то есть бородатым людям, а таковыми были все полноценные мужчины Византии. Поэтому здесь было особенно много эктомов-евнухов, как ромейского, так и варварского происхождения, влияние которых стало возрастать с конца IV в. Со временем они стали, по едкому выражению одного византийского царя, «…столь же многочисленны, как мухи весной в загоне для овец». Дело в том, что, по представлениям ромеев, такие неполноценные мужчины имели недостаточно жизненной силы, чтобы сглазить императора. Да и императору было легче довериться им, поскольку в силу своей физической неполноценности они не могли претендовать на трон.

Препосит императорских покоев, обычно эктом, был доверенным лицом василевса и заботился о личных делах императора и императрицы-августы. С подчиненными ему примикирием священной спальни и сотнями прислужников, он занимал важное место во Дворце. Другой примикирий возглавлял важную организацию канцеляристов-нотариев, без которой была бы невозможна деятельность государственных служб, обремененных документацией. Следует учесть, что такие же примикирии из числа важнейших должностных лиц епископатов возглавляли местные нотариальные организации.

Важно подчеркнуть, что почти все главы служб, некоторые другие высокопоставленные чиновники и военное командование составляли ближайший совет императора — Священный консисторий (consistorium), являвшийся ранее неофициальным советом при императоре. Теперь, в ранней Византии он становится важнейшим органом государственной власти, состоящим из главы, квестора Священной палаты, и небольшого числа постоянных членов, выбранных лично царем. Ведущими среди них по понятным причинам были два уже известных нам комита финансов, один из которых управлял государственной казной, а другой заведовал императорским имуществом. Тем не менее, консистория располагала значительно меньшим влиянием, чем синклит и созывалась по усмотрению главы державы. Ее название происходит от латинского глагола консистере — «стоять», поскольку в присутствии императора, председательствующего на таких заседаниях, никому не полагалось сидеть. По этой же причине выступления были разумно ограничены по времени. В этом своеобразном «кабинете министров» обсуждались все важные правительственные вопросы, политические и религиозные проблемы, назначения высших должностных лиц и, самое главное, принимались апелляции на решения судов При всей совещательности этого правительственного органа, он, как и димы столицы, тоже имел влияние на царя. Позже консистория преобразовалась в верховный царский суд — василикон критерион.

Император прислушивался и к мнению синклита, в который входили крупнейшие собственники Империи. Из числа сенаторов (в середине IV в. их было около трехсот, а к концу столетия насчитывалось около двух тысяч) назначались многие высшие должностные чиновники и правители провинций. Вместе с тем устройство ромейского государство, зацикленного на автократоре-монархе, предвещало неизбежный упадок сената, как института власти, что и последовало уже с VI в.

Старшие госслужащие получали распоряжения напрямую от императора. Он же лично платил им зарплату деньгами и отчасти натурой. С некоторых пор это стало происходить ежегодно перед Пасхой в Большом императорском дворце.

Общее число всех гражданских служащих в Византии к VII в. равнялось приблизительно десяти тысячам человек. Это означает, что за истекшие три столетия их стало в четыре раза меньше, но оставшихся хватало в полной мере. Более того, если учесть, что некоторые государи варваров обходились в это время несколькими приближенными и немногочисленной знатью, число ромейской бюрократии потрясает. Правительство занималось всем — устанавливало цены и размер зарплат, выдавало разрешение на торговлю, проездные документы путешествующим и так далее.

Соответственно содержание этого аппарата стоило государственной казне, мягко говоря, недешево. При этом придерживались следующего принципа: высшим чиновникам государство платило огромное жалованье, а низшим — самое минимальное. Например, префект — правитель Египта получал больше, чем вместе взятые четыреста других представителей его администрации. Основная масса задействованных в ведомстве этого императорского наместника получала в год от девяти до 38 золотых монет-солидов, тогда как единичные высшие чиновники — канцелларии имели по 252 солида, советники-консиларии — по 720 солидов, а сам префект — 7 200 солидов.

Такой высокопоставленный чиновник, как квестор, скреплявший своей подписью императорские законы, получал из казны годичное жалованье десять литр (720 солидов), «..для чистоты его рук».

Преторы громадных областей — префектур Фракии на месте современной Болгарии и севера Греции, малоазийских Писидии, Ликаонии, комит горной Исаврии (на юге теперешней Турции) имели оклад по 800 солидов, однако другие служащие их служб-оффикий получали по 360 солидов, а рядовые заседатели-ассесоры (по-гречески праедры) зарабатывали по 72 солида.

Писарь-логограф получал шесть солидов в год, в то время как архиварий либо почтовый служащий должен был довольствоваться платой в два солида, едва достаточной для пропитания, что подразумевает содержание таких младших мелких должностных лиц за счет каких-то неизвестных дополнительных доходов, скорее всего, от земледелия на своем или арендованном наделе.

Все это неминуемо вело к процветанию взяточничества, произвола и злоупотреблений, которым не было конца, особенно в верхних эшелонах власти. Любая мелочь повседневной жизни регулировалась государственными чиновниками, многих из которых процветание государства заботило меньше, чем собственное благополучие и которые любыми способами умножали свои состояния. Побочные доходы, «принятые по обычаю» подношения за услуги, спортулы-«корзинки», то есть официально признанные подарки просителей, рассматривались ими как вполне законный способ использовать свое положение и увеличить жалованье. Это не было коррупцией в современном смысле слова, поскольку такие подношения и выплаты чиновникам признавались правительством и на них жаловались лишь тогда, когда они выходили за рамки «обычного права» и становились наглым вымогательством «непредусмотренной», чрезмерной платы. В остальном ромеями исповедовался принцип «не подмажешь — не поедешь», и такая «смазка» позволяла крутиться всем управленческим механизмам Ромейского царства. Кажется странным, что при всем том эта сложная машина медленно, но довольно исправно работала, ведя Империю впереди всех стран тогдашней Европы. Для ее полуграмотных длинноволосых правителей, ставивших вместо подписи крест или палку, она оставалась беспримерной. Видимо, феномен объясним тем, что большинство византийских чиновников все же было безупречным и отличалось работоспособностью и преданностью. «Чаевые» за работу, своеобразные пошлины, просители платили им не зря, а само византийское общество было не более коррумпировано, чем любое современное общество со сложной государственной системой. Возводит взяточничество и стяжательство византийского чиновничества в абсолют и изображать его тягчайшим бичом для народа, как это иногда делают историки, было бы преувеличением.

Протяженные границы Империи, многочисленные и сильные враги обязывали ромеев содержать собственную выносливую, хорошо снабжаемую, организованную, дорогостоящую армию. Уже в 364 г. произошло разделение всей римской армии между Западной и Восточной половиной империи. Легионы, оставшиеся на Западе, получили титул «старшие» (senires), тогда как восточные стали именовать «младшими» (iuniores). С этого времени последние зажили собственной жизнью, хотя до VI в. командным языком оставалась латынь, поскольку армия не могла быть многоязычной.

В начале V в. ранневизантийская армия насчитывала, по разным подсчетам, от 300 000 до 550 000 воинов, а к концу следующего столетия сократилась как минимум до 150 000 человек, поскольку часть германцев, прежде в изобилии поставлявших Империи стойких солдат, обосновалась в своих племенных землях, варварских королевствах, образовавшихся на Западе.

Императорские войска теперь сражались во имя торжества Христа. Согласно декрету императора Феодосия II от 416 г., в армии могли служить лишь христиане. После утренней и вечерней трапезы в войсках рекомендовалось провести церковные богослужения, по окончании которых все собравшиеся должны были «пропеть Трисвятое и все остальное, что полагается». Священники, прикрепленные к каждому полку, регулярно служили походные молебны, обязательные для всех, советовали обращаться с молитвами к святым, покровителям воинов, например, к Св. Михаилу, Св. Георгию или Феодору Тирону («Новобранцу»). Императоры снабжали армию святой водой и призывали ее воевать во Имя Господа. Поэтому любое столкновение, в котором участвовали ромеи, считалось справедливой войной, тем более, если она велась с презренными язычниками-варварами или инородцами-эфниками, не исповедовавшими ортодоксального православия.

В V–VI вв. армия делилась на две основные ветви: пограничные войска — лимитаны (limitanei) и мобильные войска, называвшиеся комитатами (comitatenses). Последние назывались так, потому что служили под началом военных комитов, которыми в свою очередь командовали военные магистры — по-латыни магистры милитум (magistri militum). Лимитаны — «пограничники» набирались на месте. Они несли службу, главным образом, на Евфрате и Дунае, защищая фортификационные линии Империи, пока те еще продолжали действовать. Остальные войска-комитаты представляли основное ядро армии. Это были воинские подразделения, отчасти набиравшиеся из рекрутов, а отчасти — из инородцев, варваров-наемников, расквартированные внутри страны, стоявшие в городах в качестве гарнизонов, а также составлявшие действующую полевую армию. На рубеже VI–VII вв. было девять таких больших подразделений, включая две армии около Константинополя. Они вооружались и кормились от государства и под страхом высокого штрафа в фунт золота за каждого солдата их запрещалось использовать для иных, не военных работ. Сами воины, как указывал закон, должны были «потеть от обязанностей собственной службы», а не возделывать поля и искать работы в виде охраны домашнего скота или товаров.

В провинции, обычно в пограничном округе, командование провинциальными пограничными войсками возглавлял военный чиновник — дукс (по-гречески дука). Так называли того, кто имел должность заместителя претора. Дуки избирались императором чаще всего из числа дворцовой знати. Они обеспечивали защиту вверенных им районов, областей, краев, поступление налогов, выполняли полицейские функции. В 560-е гг. в Империи насчитывалось 25 таких командиров. Кроме того, полками командовали своеобразные генералы — стратиги, которые приносили присягу императору. Они должны были собирать и содержать собственные военные формирования, набирать офицерский состав, обеспечивать солдат оружием.

Общее военное командование поначалу было сосредоточено в руках двух или трех военных магистров — магистров милитум. Они набирались из числа кадровых военных. Один из них командовал пехотой (magister peditum), другой имел резиденцию в Константинополе, считался главнокомандующим и распоряжался кавалерией (magister equitum, греч. «каваллариа фемата»), роль которой повысилась к последней трети VI в. Тогда же, в связи с реорганизацией армии, к имевшимся магистрам добавились еще четверо региональных — в префектурах Восток, Иллирик (север Балканского полуострова), в диоцезе Фракия (около Константинополя) и в Армении, откуда можно было ожидать нападения персов. Позднее число военных магистров было доведено до восьми, а затем и до десяти, причем под их командованием оказались смешанные, и конные, и пешие войска.

В случае войны армия быстро собиралась под знамена императора, которому напрямую подчинялись магистры милитум, дуки, стратилаты — главнокомандующие в той или иной части Империи, стратиги и прочие командиры. Ее основу составляли расположенные в столице и ее окрестностях отряды отборных воинов императорской гвардии. Охрану царских дворцов несли палатины (от греческого слова палатий — дворец) — особые первоклассные, элитные части, похожие на гвардейские и набиравшиеся из храбрых, безжалостных варваров, преимущественно германцев. Эти придворные полки, числом семь, — по пол тысячи тяжелых кавалеристов в каждом, располагались прямо в Большом императорском дворце, где отныне постоянно пребывал император. При императоре Льве I (457–474 гг.) к ним добавилась отборная личная стража, всего из трехсот человек, которая тоже принимала участие в боях, пока в VII в. не приобрела чисто декоративное значение, как и палатинская гвардия.

Ромеи ясно осознавали значение собственной армии. Кроме прежних классических греко-римских наставлений, к VI в. они имели уже собственную солидную военную литературу, такую как «Краткое изложение военного дела» Вегеция (рубеж IV–V вв.), анонимное «Искусство командования», «Тактикон»

(«Правила») и «Эпитидивма» («Практическое пособие») Урвикия (конец V — начало VI вв.). Это же следует из материалов пространного военного сочинения, приписываемого Сириану Магистру, автору конца IX в., который использовал гораздо более древние сведения о стратегии и практике военных действий на суше и на море в VI в.

Особенно много для повышения эффективности армии сделал император Маврикий, который, по выражению византийского историка Евагрия Схоластика, хотя и «не был вскормлен в военных трудах», но, будучи человеком рассудительным, серьезным, обстоятельным, сумел составить около 600 г. «Стратегикон» — написанный на греческом языке пространный военный трактат «Искусство войны». Это был, по сути дела, первый в Византии полноценный военный устав, который не столько теоретизировал, подобно античным военным трактатам типа популярного «Стратегикос» («Военачальник») грека Онасандра, сколько исходил из реальных жизненных ситуаций. В этом видится новый знак переходной эпохи от поздней античности к раннему средневековью, к которой принадлежал Маврикий.

Согласно этим военным наставлениям, учебникам по военному делу, ромейское войско состояло из пехотных и становившихся все более важными кавалерийских частей, имело хорошее вооружение и содержание солдат. Соотношение конницы и пехоты определялось как 1:3, по крайней мере, до конца VI столетия, но роль пехоты в бою становилась все более и более пассивной.

Пехота делилась на легкую и тяжелую. Византийцы заимствовали у римлян хорошее воинское оснащение. Это помогает понять, почему их обмундирование и оружие на протяжении многих веков не претерпело особых изменений. Кроме того, не ограничиваясь ценным опытом римских легионов, они учились у противника наиболее выигрышным достижениям соседних народов.

Подобно аварам, ромейские воины стали широко использовать стремена (греч. скала — «ступенька»), а вместо лат — гибкую кольчугу со стальными накладками или чешуйчатый доспех, полюбили удобные круглые кожаные воинские палатки «аварского образца». Они заимствовали у герулов длинный, до 0,9 метра германский меч-спафу вместо короткого обоюдоострого римского меча-гладиуса, у готов — удобную, надежную военную обувь, иногда с металлической подошвой, у славян — искусство метания дротиков, у персов — высокую плотность массированной прицельной стрельбы из лука, причем вели ее, по крайней мере до конца VI в., более эффективно, чем сами персы. Военные наставления твердили: для того, чтобы достичь тройной цели боевой стрельбы — стрелять точно, мощно и быстро, надо непрерывно тренироваться и в «римской» (большим и указательными пальцами), и в «персидской» (тремя пальцами) технике натяжения тетивы, дабы в том случае, если одни пальцы устают, стрелок «мог воспользоваться другими». Мишени для таких упражнений постепенно уменьшали в размерах в высоту и в ширину, а затем переходили к сложным движущимся мишеням, к примеру, мячам, которые тянули на веревке. Стрельбой по вращающемуся горизонтально на шесте деревянному диску измеряли силу прицельной стрельбы, то есть мощность стрелы, удар которой поворачивал диск на большее или меньшее количество градусов. Чтобы разобраться, чей был выстрел, стрелы метили именами или значками.

Большинство оружейных мастерских были сосредоточены в двух городах — Константинополе и Фессалонике в Македонии. Прочие провинциальные оружейные центры находились в районах богатых рудниками. Так, древняя Никомидия на северо-западе Малой Азии славилась своими мечами и щитами. Кесария была основным центром изготовления доспехов. В Киликии, на юге Малой Азии, в мастерских Иерополиса ковали отличные длинные копья-контосы, делали легкие пики и дротики. Здесь же размещалось большинство эргастулов по производству воинской амуниции. Византийская армия, как и ее родоначальница — римская, никогда не испытывала недостатка в оружии, снаряжении, осадных приспособлениях и механических военных устройствах.

Каждый пехотинец имел в качестве главного наступательного оружия длинное копье (особенно солдаты передних шеренг), короткий однолезвийный меч — ромфею, кинжал, иногда боевой топор и всегда разнообразные метательные копья, дротики, колчан для стрел числом до сорока и небольшой, но тугой сложносоставной лук с обратным изгибом, который надо было натягивать до уха с максимальным усилием. Лучников-токсотов обычно ставили впереди, перед тяжелой пехотой, копьеносцами — контатами, и прикрывали большими щитами. Прежде чем враг успевал вступить в контакт, его осыпал град убийственных стрел, после чего токсоты слаженно отступали в тыл, проходя по коридорам между разомкнувшимися отрядами тяжелой пехоты, которая после этого моментально смыкала свои ряды. Серьезные потери от прицельной стрельбы иногда решали исход схватки с противником. Чтобы лучше учесть условия для стрельбы, в небо, по восточному обычаю, запускали воздушных змеев, часто в виде фигуры дракона из шелка. Пехотинцы продолжали ловко пользоваться и пращами из веревок или кожаных ремней.

Тело тяжеловооруженного воина прикрывали прочный кожаный панцирь с нашитыми на него железными, бронзовым или роговыми пластинами наподобие рыбьей чешуи, либо стальная кольчуга, а на голову надевали островерхий металлический шлем с нащечниками, но без забрала. Защиту завершал большой круглый или овальный щит диаметром до пяти футов (полтора метра), деревянный и обтянутый кожей, с металлическим выступом — умбоном по центру и металлической окантовкой по краям. В случае необходимости, связав такие щиты, отряды тяжелой ромейской пехоты, таранили центр неприятеля, опрокидывая его.

Надевать эту сложную амуницию следовало строго по уставу, в четкой последовательности, обязательно начиная с ног: после поножей-халклтувов — набедренники, затем — панцирь и шлем, после чего надо было подпоясаться мечом, прикрепить лук и колчан и в завершение надеть наплечники и наручи-маникелы. Смысл именно такой последовательности, поясняли авторы военных трактатов, заключался в том, чтобы ни один из ранее надетых элементов вооружения не оказывался препятствием для последующих.

Но главной по значению силой, особенно в войнах на Востоке, где приходилось иметь дело, главным образом, с конным противником, с V в. постепенно все больше становилась кавалерия, которая давала византийской армии такое существенное преимущество как маневренность и мобильность. Правда, в этом очень дорогом виде вооруженных сил постоянно ощущалась острая нехватка, и ромейской пехоте частенько приходилось, полагаясь только на свою хорошую выучку и умелое командование, самостоятельно отбиваться от грозных персидских конных латников. И тем не менее, конница играла все более важную и зачастую универсальную роль, а пехота все чаще уступала ей если не центр, то фланги боевых порядков для нанесения главного удара. Случалось, что всадники атаковали почти без поддержки пехоты, которая оставалась в резерве или охраняла траншеи, укрепленный походный лагерь на случай отступления.

Ромейская конница делилась на легкую — курсоры и тяжелую — дефенсоры (дословно с лат. «защитники»). Последние составляли приблизительно 15 % конницы полевых армий и звались также катафрактами и клибанариями. Они облачались в гунии — просторные верхние одеяния из войлока с широкими рукавами поверх тяжелого оборонительного доспеха — металлического панциря, чешуйчатого, кольчужного или комбинированного, который вместе с коническим шлемом, маникелами и халкотувами скрывал почти все тело всадника с головы до ног. Плечи и бедра прикрывали наплечниками и набедренниками из накладных кожаных полос-птериг. Лошадей тоже защищали металлические налобники и нагрудники. Нательные доспехи хранили в особых кожаных футлярах, чтобы они не заржавели, не повредились, и перевозили в плетеных коробах на крупах коней. Но, также как пехотинцы, бронированные всадники кроме меча и копья, которое носили за спиной, имели в водонепроницаемом налучии, прикрываемом гунией, еще и тугой, достаточно мощный лук. Стрельба из него, причем на полном галопе «вперед, назад, вправо и влево», в то время была присуща именно ромейской кавалерии, что позволяло эффективно использовать таких конных лучников, своеобразных «драгун», как на расстоянии, так и в ближнем бою.

Оптимальная численность войска, необходимая для успешного проведения военной операции, колебалась в ту эпоху в пределах 10–15 тысяч, иногда доходя до 20–30 тысяч человек. Согласно военной реформе конца VI в., оно состояло из тактических единиц — нумеров, по-гречески арифм или тагм (построений, «полков»), и более мелких ванд, отрядов солдат, своеобразных батальонов или эскадронов, численностью приблизительно от двухсот до четырехсот воинов. Упорядоченные единицы боевого строя назывались контувернии или паратаксии, от греческого таксий — линия боевого порядка войска. Из тагм формировались более крупные подразделения — миры или хилиархии (дословно «тысячи»), во главе которых стояли мирархи или хилиархи. Их же называли на латинский лад дуксами. Обычно мира насчитывала от тысячи до трех тысяч воинов. В свою очередь каждая мира делилась на три меры (дословно с греч. «части») — правую, среднюю и левую, возглавляемые трибунами (тривунами), или по-гречески мерархами. Находившийся в центре построения назывался ипостратиг — «подстратиг». Он командовал самой важной, первой линией воинов, но мог быть и общим главнокомандующим всех трех мер.

Отряды имели свои опознавательные воинские значки (знамена) — фламулы или ванды (флаги), которые, как правило, находились при командирах и, видимые отовсюду, указывали воинам местоположение их начальника. В каждой тагме было определенное число знаменосцев (2), ординарцев (2), разведчиков (2–4), квартирьеров, надзирателей за порядком, отряд санитарно-врачебной службы из 8-10 санитаров, фельдшеров, проворных солдат, так называемых денотатов или скрибонов, и врача-хирурга, а также писарь, барабанщик, глашатай, курьер и обязательно свой обоз для поклажи. Полковой обоз состоял из 350 повозок. На каждой шестнадцатой вьючной лошади восседал верховой, а на повозках ехали или шли рядом еще 2 800 человек. Для соблюдения чистоты на марше или в военных лагерях для солдат устраивали полевые бани.

От воина требовалось умение хорошо ездить верхом, быстро и метко стрелять из лука, метать дротики, и, самое главное, четко выполнять команды. Боевой порядок должен был состоять из двух-трех линий — таксиев. При этом на флангах стояли нлагиофилаки — специальные силы для защиты флангов и фланговых засад, а также гинеркерасты для охватов флангов противника, чего особенно боялись даже организованные армии врагов, таких как персы. Глубина строя достигала 4–7 человек для конницы и 8-16 человек для дефенсоров, причем ветеранов старались поставить вперемежку с новобранцами для придания им большей стойкости, надежности.

По римской традиции, передовые позиции пехоты иногда усиливали траншеями, как это было в 530 г. в трехдневном победном сражении с превосходящими силами персов при стратегически важном городе-крепости Дара в Месопотамии. Эти протяженные траншеи соединялись друг с другом ходами сообщений с многочисленными проходами для маневра и служили защитой против вражеской латной конницы, которой тут полегло больше пяти тысяч, включая «бессмертных», гвардию сасанидского шахин-шаха.

Но еще большее значение придавали устройству стационарного военного походного лагеря — анликта. По римскому образцу, он имел форму прямоугольника, разделенного на четыре сектора дорогами, ведущими ко входам в середине каждой стороны. Место для лагерной стоянки полагалось выбирать очень тщательно, по определенной процедуре, указанной в военных руководствах. Апликт должен был быть на удобной позиции, обязательно со рвом, валом и защитными заграждениями — частоколом, палисадами, иметь источники воды и фуража для лошадей и вьючных животных Для охраны лагеря выставляли сторожевые пикеты, назначали пароли, а входы обязательно прикрывали находившиеся в постоянной готовности лучники. Помимо этого для охраны важных объектов стали использовать собак.

Особое и очень важное место отводилось ведению разведки, организации засылки военных шпионов — катасконов, сбору сведений о вражеских городских стенах, водных ресурсах, состоянии дорог, о тропах через горы, о построении войск, а также организации охранной службы, особенно при пересечении армией горных проходов. Для преодоления последних выделялись особые, специально укомплектованные воинские части, своеобразные «горные егеря». Должностные лица, именуемы антикенсорами или препараторами, должны были следить за потребностями войска в пропитании и воде. Во время маршей их для разведки высылали вперед с целью изучения удобных маршрутов и мест разбивки апликтов.

Основными военными орудиями оставались заимствованные римлянами у греков передвижные, опоясанные железом башни-гелеполы, дословно «губительницы городов», «градоборы», нередко огромной величины, высотой в несколько этажей, а также легкие или тяжелые, колесные стенобитные тараны — криосы, дословно «бараны». Иногда их устанавливали на лофосе — искусственной насыпи, возведенной из мешков с землей почти до верха стены осаждаемого города или его цитадели. Из метательных орудий продолжали использовать машины торсионного типа — баллисты, а также петроволы, лифоволы — камнеметы, действовавшие благодаря силе скручивания или натяжения. Самые крупные из них могли метать камни весом свыше 300 литр (около 100 кг.). К ним уже при Константине Великом прибавилась машина для метания ядер, которая получила название онагр, то есть «дикий осел», очевидно, за свою способность больно «лягаться». К концу VI в. на вооружении ромеев появилась позаимствованная через аваров из Китая метательная машина-катапульта типа требюше, которую византийцы назвали манганик или мангана. Ей было суждено особенно долгое будущее. Наряду с крупными орудиями при взятии крепостей и во время полевых сражений в ход пускали простые и легкие в обслуживании ручные баллисты натяжного действия — карробаллисты или хиробаллисты, гастрофеты — дословно «упираемые в живот», которые действовали по принципу арбалета и стреляли короткими стрелами-болтами или камнями. Иногда их устанавливали на повозки. «Стратегикон» Маврикия называл такую ручную полевую артиллерию алокатий или элокатий.

Осажденный город старались отрезать от поставок продовольствия и боеприпасов. Очень часто совершали хитроумные глубокие подкопы под стены или башни, стремясь обрушить их и образовать пролом. Для этого рыли крытый циновками туннель с деревянными креплениями, которые, подведя под основание стены, поджигали, дабы устроенный таким образом свод рухнул и земля вместе со стеной резко просела. Кроме того, саперы могли окружать осаждаемый город или крепость высоким земляным валом, укрепленным древесиной, а механики устанавливали на нем мощные заграждения, «механизмы высоких башен» и камнеметы. Защититься от них можно было лишь прикрепив к стене цепями тюфяки, маты, мешки, набитые соломой, морскими водорослями и смоченные уксусом, чтобы приглушить, смягчить удары и затруднить возгорание такой защиты. Во всяком случае, указанный способ воспринимался в византийской военной технике VI в. как новый и ценный.

Не менее ценили и военные хитрости, всевозможные косвенные, психологические методы воздействия на врага, стремясь спровоцировать его на вылазки, выманить из укрепления, или запугать, деморализовать. Прямой же штурм ромейские тактические руководства рекомендовали как самое крайнее средство, ибо таковой грозил потерями и мог кончиться неудачей. Показательно, что большинство крепостей сдавалось в результате психологического воздействия на голодающий гарнизон.

Воины проходили хорошую профессиональную и физическую подготовку, должны были быть выносливыми. Не менее полугода, прежде чем пустить в дело, с ними вели тактические упражнения, тщательно обучали навыкам строевого и походного движения, в частности, боевому строю, называвшемуся по-гречески хелон — «черепаха» (у римлян — testudo), когда бойцы во втором и последующих рядах по команде поднимали щиты, чтобы прикрыть головы от стрел и метательных снарядов. Они занимались также бегом, плаванием, прыжками в длину и высоту, вскакиванием на коня, подниманием тяжестей, метанием камней, стрельбой по мишеням. В противном случае, обладая лишь элементарными навыками, вчерашние земледельцы были бы почти бесполезны в армии, неопытны и обречены на гибель. Поэтому напряженные индивидуальные тренировки и их нормативы были очень жесткими. Так, за пять часов летнего времени солдат должен был проходить расстояние не менее 20 миль (около 30 км.) обычным походным шагом и не менее 24 миль (около 36 км.) ускоренным шагом, при этом общий вес его полного вооружения и снаряжения должен был составлять не менее 60 футов (около 20 кг.). Седельная сума стратиота-кавалериста должна была вмещать в себя продовольственный запас сухарей, молотого зерна и прочего на три-четыре дня, общим весом до 10 кг. Остальное продовольствие, не менее чем на 8-10 дней, должно было находиться в обозе. Снабжение осуществлялось за счет покупки провианта на рынке или у производителей, а также из доходов провинций, причем полковые уполномоченные расплачивались как деньгами, так и расписками, которые следовало учитывать при будущем взимании налогов. Экипировку, одежду, вооружение доставляли натурой, из государственных мастерских. Источниками железной руды, древесного угля, топлива, даже коней тоже были натуральные налоги, хотя лошадей могли и покупать у владельцев по твердым ценам, либо получать их с имперских конных заводов.

Согласно предписаниям стратегиконов, воины могли «выступить в поход и в праздник, и в проливной дождь, и ночью, и днем, и поэтому не следует заранее объявлять ни время, ни день выступления, чтобы они были готовы к этому всегда». По консервативной традиции, с целью соблюсти преемственность со славным наследием римской армии, множество отрывистых воинских команд сохранялось в латинском звучании: Silentium — «Молчать!»; Captate — «Слушай команду!»; Junge — «Сомкнись!»; Dirige frontem — «Держать фронт!»; Exi — «Вперед!». И даже за кличем-командой Adiuta — «Помоги!» все как один дружно, громогласно отвечали Deus — «Боже!», после чего начиналось выдвижение.

Впрочем, для поддержания дисциплины и боевого духа приходилось прибегать не только к решительным командам, но и к разным мерам воздействия — от смертной казни и децимации (казни одного воина из десятка тех, кто обратился в бегство «без серьезной и очевидной причины») до побоев, штрафов и разжалования в рекруты. Зато в случае беспорочной службы исправному воину полагался зимой отпуск на два-три месяца, впрочем, если только в это время не шли те самые военные действия, к которым он должен был быть готовым всегда.

В ранний период служба в армии была для ромеев обязательной. Во время военного призыва в нее попадали рекруты, или, как их грубовато именовали, «тела». Этот эквивалент «пушечного мяса» набирали главным образом из добропорядочных сельских жителей Империи или попросту покупали из числа пришельцев, чужеземцев. Такого рода рекрутскую поставку — протостасию — надо было совершить непосредственно предоставив «тело», либо внести лично или с соучастниками, группой, определенное количество золотых солидов ответственному за выполнение рекрутской повинности — темонарию. Собранные деньги, рассматривавшиеся как регулярный военный налог, шли на приобретение рекрута, а также на его одежду и расходы.

Полки квартировали в отдельных городах и буквально срастались с ними. Они не выступали в поход во всем своем составе, в виде строевых частей, как было в прежние времена — на войну шли отдельные солдаты по вызову или назначению командования. Большинство воинов, штаб части и их командир оставались на местах и, как правило, не участвовали в походе.

С VI в. мобильные части стали формировать на добровольной основе. Лишь к концу столетия император Маврикий, погрязший в войнах, вынужден был ввести обязательную военную службу для новобранцев мужчин-ромеев с предельным возрастом до 40 лет, причем это должны были быть стратиоты, располагавшие достаточными средствами для приобретения вооружения — луков, копий, лошадей и даже найма себе обслуживающего персонала, слуг. Кроме гражданского ополчения Маврикий попытался также создать нечто вроде «национальной гвардии» — соединения запаса из лучников, которые в мирное время раз в неделю должны были упражняться стрельбой из лука, требовавшей постоянных навыков. Отслуживших свой срок ветеранов освобождали от несения ряда тяжелых, «грязных» повинностей, особенно от дорожной и почтовой, награждали земельными пожалованиями и иными привилегиями. Вышедших в отставку воинов нельзя было подвергать ряду наказаний. И все же, несмотря на льготы для добросовестно отслуживших, регулярных солдат не хватало и большую часть армии поневоле приходилось формировать из профессиональных наемников-варваров, преимущественно германцев, уже давно ставших злым роком Римской империи. Эти не имевшие отечества «солдаты удачи», искатели военной добычи, как и их позднейшие наследники в средневековом мире, полагали, что «война должна питать войну». Их командиры — вожди домогались добычи, крупных выплат и даров, а, случалось, добивались высоких постов и титулов. Иногда они вмешивались в религиозную, политическую борьбу, устраивали мятежи, как это случилось в 400 г., когда в Константинополе жителям пришлось уничтожить озверевших восставших готов во главе с их честолюбивым командиром Гайной. Его настигли гунны, которые отправили императору засоленную голову убитого авантюриста.

Как уже упоминалось, в некоторых провинциях, особенно приграничных, ненадежных, подверженных смутам, помимо лимитанов находились местные войска под началом региональных командующих, дуксов или дук. К 560 г. насчитывалось 25 таких воинских частей — территориальных формирований, выполнявших как армейские, так и полицейские функции от дунайских до африканских рубежей. В частности, к последней трети VI в. дукат был образован и в Крыму с центром в византийском Херсоне.

Кроме того, в дополнение к собственным войскам Империя содержала значительные союзнические силы. Для защиты Византии привлекали местных жителей, ромеев или варваров, иноземцев-эфников из числа так называемых федератов. Больше всего они соответствовали понятию вспомогательных войск. Первоначально их распределяли по подразделениям, которые всегда возглавляли ромейские офицеры, и им полагалось жалованье. К концу VI в. они были собраны воедино и составили уже отборные войска. Соции (по-гречески «симмахи» или «энспонды») — союзники из числа неримских племен зачастую были великолепными, отважными воинами, несли службу на границе, но, поскольку они принадлежали к племенам, их корпусами командовали собственные вожди, военачальники — этнархи. Такие силы были существенным стратегическим ресурсом Ромейского царства, успешно участвовали в его защите. К примеру, так обстояло с конными арабами-гассанидами на сиро-палестинской границе в VI в., где возникло их относительно самостоятельное буферное государство. Союзные арабы получали от византийских властей регулярную помощь продовольствием, деньгами, амуницией и вооружением, а их вождям-шейхам представляли имперские титулы и звания, назначали предводителями других арабских племен Сирии. Иногда такие союзники принимали христианство, усваивали элементы ромейской культуры, главное, вливались в войсковые подразделения Византии, но особой надежностью не отличались. Дисциплина их бывала спорной, а характер очень непростым.

Если к этому прибавить, что:

• число военнослужащих постоянно и довольно резко колебалось при сохранении постоянного дефицита боеспособных, обученных войск;

• государству часто не хватало денег на их содержание, поглощавшее большую часть государственного бюджета в виде наличных платежей и поставок оборудования и снаряжения;

• гражданская администрация, в чьих руках находилось снабжение и вооружение солдат, нередко задерживала им уплату жалованья;

• в войсках процветали хищения и воровство,

станет понятно, почему византийская армия отчасти страдала распущенностью и порой была недостаточно дисциплинированной. Вместе со скудостью жалованья и трудностями службы все это становилось причиной солдатских мятежей. Кроме того, армия была отчуждена от общества. Поэтому вооруженными силами могли командовать и евнухи, и чиновники, которые распоряжались ими как инструментом.

Однако многоуровневая, стройная воинская организация, многочисленный обученный, компетентный командный состав (в особенности низший), совершенные по тем временам вооружение, экипировка и военная техника, обильно поставляемые государственными мастерскими, эффективная и отлично скоординированная система тыловой поддержки, хорошо поставленная разведка, глубоко и всесторонне продуманная тактика и стратегия превращали ромейскую армию в грозное оружие. Под умелым командованием талантливых полководцев и при условии получения богатого вознаграждения, она до начала VII в. вполне отвечала задачам обороны Империи ромеев, более того, становилась опасным противником для ее недругов и неоднократно одерживала блестящие победы над многочисленными и воинственными врагами.

Что касается флота, то его подразделения для морских и речных операций входили в ранней Византии в структуру, называвшуюся квестура эксцерцитус (questura excercitus), и были сосредоточены в ключевых портах Балкан и Сирии. Поначалу небольшие флотилии, отдельные эскадры базировались на Дунае, в североиталийской Равенне и в Константинополе. Бассейн Эгейского моря служил важнейшим источником пополнения, снабжения моряков и кораблей. Но как самостоятельная сила ранневизантийский военно-морской флот играл подчиненное, второстепенное значение. Этому находится простое объяснение: с того времени, как Средиземное море надолго стало «римским озером», и в основном было покончено с пиратством, необходимости в содержании многочисленного военного флота не было, если не считать обеспечения переправ через реки, тот же полноводный Дунай. Кроме того, в случае крайней надобности, использовали для военных целей имевшиеся в изобилии торговые, грузовые вспомогательные суда, моряков на которых тоже оснащали луками, стрелами, пращами, копьями, дротиками, щитами, доспехами (металлическими и из двойных проваренных шкур) и вообще всем необходимым для войны.

Впрочем, это не мешало византийцам уже в начале VI в. иметь мощные военные корабли, которые в отличие от тихоходных «круглых» торгашей, могли двигаться не только под парусом, но и на веслах. Они имели одну главную мачту, два ряда весел, низкие надводные борта, легкую конструкцию и развивали крейсерскую скорость до 8–9 узлов (40–50 км. в час), отчего получили название дромоны — дословно «бегуны, гонщики». Гребцы орудовали веслами прямо через отверстия в бортах, а их места были укрыты съемными щитами.

Угрожающе торчали на носах таких кораблей бивни-шипы таранов, способные крушить скамьи гребцов противника. Около мачт высились ксилокастроны — деревянные башенки с оградами, откуда в неприятеля пускали длинные и маленькие стрелы, называемые «мыши», метали камни, железные шары с шипами, горшки с зажигательной смесью, удушливой негашеной известью, даже ядовитыми змеями, скорпионами. Протаранив корабль, на него при помощи подъемников обрушивали тяжести, лили жидкую горящую смолу, с помощью насосов или сифонов затопляли вражеское судно. Даже гребцы на нижней палубе активно участвовали в сражении — кололи длинными копьями или метали их через отверстия для весел.

Со временем боевые дромоны стали строить все больших размеров, с более широкой средней частью, даже двухпалубные, с двумя рядами гребцов от 25 до 50 человек на каждой стороне каждой палубы, хотя надо учесть, что над верхней скамейкой для гребцов верхней палубы не было. Вместе с похожими хеландиями, такие суда могли служить как для военно-морских целей, так и для перевозки войск, грузов, лошадей. Самые большие из них, если верить византийским источникам IX–X вв., были способны взять на борт от ста до двухсот человек, половину из которых составляла обученная «морская пехота», тогда как в VI в еще преобладали дромоны на пятьдесят-сто человек.

Действия судов в строю четко координировались посредством обмена условными сигналами, которые передавали с корабля на корабль с помощью флагов, белых полотнищ, горящих факелов, дыма, зеркал или отполированных до блеска мечей. Так, сигналы флажком-камилавком можно было подавать, поднимая его вертикально, наклоняя вправо или влево, покачивая из стороны в сторону, спуская или меняя конфигурацию и цвет. Этим достигался прием команд о задуманных перемещениях судов, о порядке их построения перед битвой (полумесяцем, в линию или в два-три ряда), о решении сражаться или уклониться от битвы, снижении или повышении скорости движения, расположении засады и пр.

Периодически устраивались военно-морские учения, когда суда чередовали боевые построения, тесные формирования и лобовые атаки. В целом, византийский флот оставался достаточно сильным, особенно тогда, когда в нем возникала нужда. Подобно сухопутным войскам, он сохранял навыки и здравые традиции, унаследованные от мощного римского флота, и не раз спасал положение Ромейского царства.

Очень важной стороной «Нового Рима» стало постепенно наступавшее господство христианской идеологии — потрясающий, трудно объяснимый феномен христианизации языческого общества в Римской империи. Это принесло окончательную гибель старым языческим богам, античным или традиционным религиям в Средиземноморье, хотя свои позиции они сдали далеко не сразу, а соответствующая перестройка социума растянулась на столетия.

Самая ранняя история христианства связана с неприятием в греко-римском обществе этой появившейся в I в. нетрадиционной религии, сторонников которой современники поначалу считали «последователями нового и зловредного, безмерно уродливого суеверия» (superstitio), ненавидимого за некие «кровавые преступления». Этот неприемлемый обществом новый культ подвергался кратковременным периодическим, иногда довольно жестоким государственным гонениям и преследованиям его последователей, главным образом, по причине их отказа от религии своих предков, от поклонения языческим богам и самому императору как живому богу — единственное, что тогда крепило трон от бесконечных узурпаций и кровавых гражданских войн, обеспечивало то, что можно было бы условно назвать современным термином «национальная безопасность».

При этом сами проповедники христианства отвечали на единичные и в общем то кратковременные случаи гонений заявлениями о верности императору, цитируя учение апостола Павла о том, что всякая власть от Бога (Рим. 13: 1), и совет первоверховного апостола Петра: «Бога Бойтесь, царя чтите» (1 Петр 2:17). Происходившие из самых разных социальных слоев, как верхов, так и плебса, христиане исправно платили налоги, уважали честный труд, дорожили крепостью своих семей, жили чистой, строгой жизнью, но, самое главное, видели в своей религии с ее мистическим, сакрально-неприкосновенным опытом единственную надежду на облегчение тяжкого бремени повседневной жизни, социальных кризисов, нищеты. Вместе с тем их страшили Конец света, ощущение надвигающейся катастрофы, то есть христиане с их мистицизмом отражали как раз то, чем все более проникался менталитет рядового человека эпохи поздней античности. Христианство поддерживало надежду, что страдания людей не напрасны, предлагало очень привлекательное учение о бессмертии в будущей вечной жизни, защиту всемогущего любящего Бога и некоторый высокоморальный кодекс, который вселял надежду в сердца, проникнутые аполитичностью к Римской империи и разочарованием к тщеславным, раздражительным и бессильным обитателям античного Олимпа. Христиане осуждали бессодержательную глупость римских культов, низость языческих богов, аморальность греческой философии, детскую абсурдность театра, склонность эллинов к «демоническим» искусствам, ложность учения о природном бессмертии души. Они воспринимали себя как невидимую душу мира, жили на Земле как граждане Неба, умирали, чтобы воскреснуть вновь.

С течением времени новое вероучение, поначалу малочисленное, эксклюзивное, к началу IV в. охватывавшее не более 10 % населения Римской империи, стало привлекать все больше и больше людей своим демократизмом, всепокоряющими идеями мира, добра, человечности, любви к ближнему. Из религиозных сект Римской империи христиане были лучше образованы, имели активных лидеров, более-менее стройную организацию, что тоже сыграло свою роль. Каждый новый обращенный, которых год от года становилось все больше, понимал, что лучшая жизнь на земле и спасение души в будущем зависят от его Святого Крещения — христианской инициации и стремления жить в соответствии со всеми положениями новой веры.

Но зревшая великая перемена случилась достаточно неожиданно. В конце октября 312 г. Константин I победил в битве под Римом у Красных Скал и Мульвийского моста через Тибр. Кровавое сражение не просто решило исход очередной ожесточенной гражданской войны. Оно оказалось связано с идеей рождения Христианской Империи. Как отметил влиятельный американский исследователь Питер Браун в своем новаторском «Мире Поздней Античности», «если Бог помогает тем, кто сам себе помогает, то ни одна группа не заслуживала чуда „обращения“ Константина I в 312 г., более, чем христиане».

Дело в том, что победитель вошел со своим войском в Рим под знаменем-лабарумом и со щитами, на которых, согласно посланному ему откровению свыше, была начертана хрисма — христианская монограмма первых двух букв имени Христа (XP). Она уже давно являлась знаковой в различных христианских текстах и изображениях. Знамя с этим символом и надписью Hoc Vince — «Этим победишь» заменило прежние штандарты с надписью Sol Invictus — «Непобедимое Солнце», языческого бога-покровителя Константина. Хрисма наглядно указывала, что император стал приверженцем Христа и, значит, Римская империя должна была вступит в новую эру — стать государством, в которое вольется христианская Церковь. В дальнейшем лабарум с хрисмой освящал все походы, которые сделали прославленного императора властелином мира. Крест перестал служить орудием казни, став восприниматься как священный символ христианства.

Свершенное означало итог духовных исканий и молитв, которым уже до этого, предавался, разумеется, не один Константин. Боле того, оно явилось несомненной революцией в политике, но это была рискованная игра: у старых богов еще оставался шанс, они имели множество последователей, которые в забвении «отеческих» обрядов и культов видели причину всех проблем Империи, от военных поражений до жутких неурожаев и эпидемий. Враждебность народа к христианству произрастала из страха, что неучастие христиан в языческих культах угрожало pax deorum — согласию между богами и человеческим родом и могло грозить бедой всему обществу. Самое большее, на что были согласны такие «ортодоксы», — примириться с христианами, ни в коем случае не отказываясь от своих традиционных религий. Поэтому главное, что кроме победы у Мульвийского моста, решающую роль сыграли два судьбоносных эдикта, уравнявших все религии в правах. Первый из них — «эдикт о веротерпимости» был издан в 311 г. в Сардике августом Галерием и его соправителями Лицинием и Константином, а второй — «эдикт равноправия», в 313 г. в Медиолане (Милане) августами-сопровителями, все теми же Лицинием и Константином. Отныне христианство из религии преследуемой превратилось в «дозволенную религию» (religio licita), впрочем, оставшись наравне с язычеством, политеизмом, дабы не раздражать большинство подданных, все еще язычников, то есть носителей античных и традиционных религий в Средиземноморье, которых с IV в. христиане стали именовать, не только «эллинами», как прежде, но и латинским словом pagani — «селяне», «простолюдины», «деревенщина».

После «эдикта равноправия» христианство стала распространяться по Империи со скоростью лесного пожара, что усилило его подрывное воздействие по отношению к греко-римским языческим традициям, а церковные лидеры с такой же ошеломляющей скоростью обратили имперскую власть в свою пользу. Но и тогда количество христиан составляло не более одной седьмой части населения, оставаясь в меньшинстве даже на Востоке, где христианские общины были изначально наиболее многочисленны. В самых крупных, развитых городах — Константинополе и Антиохии больше половины горожан были явными или скрытыми, тайными язычниками. Иногда они полностью контролировали городские курии и, если и не конфликтовали, то достаточно равнодушно соседствовали с теми, кого теперь официально, не таясь признавали христианами. Можно вообразить, что творилось в сельской «глубинке»!

Константин Великий, покровитель, а фактически легальный, открытый руководитель христианской Церкви и инициатор созыва Первого Вселенского церковного собора, на котором он лично председательствовал, не ставил задачу принудительно крестить язычников, которые явно доминировали в Империи и, как гласил акт 324 г., ради сохранения спокойствия пока имели невозбранное право пользоваться «своими посвященными лжи храмами». Сам император никогда не был убежденным христианином, полностью не понимал принятой им религии (хотя по этому поводу до сих пор идут споры исследователей), во всяком случае, не видел греха в том, чтобы продолжать чеканить на монетах изображения Sol Invictus — Непобедимого Солнца и Mars Conservator — бога войны Марса Охранителя, которых особенно чтил наравне с Христом. Он даже закладку Константинополя связал с целым рядом сугубо языческих ритуалов и украсил центральную столичную площадь, носящую его имя, привезенной из египетского Гелиополя тридцатиметровой порфировой колонной со своей впечатляющей статуей, где был представлен Аполлоном-Гелиосом, державшим в руках скипетр и сферу, в которую был помещен… фрагмент Креста Господня. Причем в самой колонне или под ней, в порфировых цилиндрах, в странном для нас, но вполне понятном для того полуантичного мира сочетании хранились редкостные как христианские, так и языческие реликвии — таинственный плащ Афины, якобы привезенный героем Энеем из Трои, топорик, при помощи которого библейский Ной построил ковчег, корзина с остатками хлебов, которыми Христос накормил пять тысяч людей, кувшин с благовониями Марии Магдалины. Еще раз заметим, что для раннего христианства, очень много заимствовавшего от греко-римского мира Империи, такие вещи не выглядели, как нам кажется, конфузом, искажением некой изначальной чистоты христианской веры, о чем, к примеру, свидетельствует обнаруженное в нижней части базилики Св. Петра в Риме мозаичное изображение Христа в одеянии Солнца или Аполлона, созданное на рубеже IV в. Впрочем, и поздние византийские богословы именовали Христа Солнцем Правды, движение за которым человека постепенно просвещает его Божественным светом.

Константин, беря от христианства очень важную для него идею божественной санкции власти, оставался в рамках доктрины римской имперской государственности и в любом случае был синкретистом. Римская традиция наделяла августа религиозной властью. Поэтому при всей, достаточно искренней приверженности к христианству, император продолжал носить титул Великого Понтифика — Pontifie Maximus, дословно с латыни «строителя мостов», то есть соединителя мира богов и мира людей, официального верховного жреца Рима, каким были римские августы, обожествлявшиеся после смерти, и изображал себя на монетах с обычными языческими эмблемами. Это не мешало ему называть себя «епископом внешних» и, по сути, всецело руководить Церковью. Предусмотрительный император решился принять христианскую инициацию — Святое Крещение с последующими послекрещальными обрядами и первым Святым Причастием только в возрасте 65 лет, почувствовав приближение смерти, буквально за несколько дней до кончины, очевидно, рассчитывая, что через это решающее церковное Святое Таинство он успеет получит полное искупление грехов. До этого император оставался на положении катехумена — оглашённого, то есть официально не имел права даже присутствовать при Евхаристии, а не то, что участвовать в ней. Формально он откладывал решение, отговариваясь желанием креститься только на земле Иисуса, в Палестине, в водах реки Иордан, до которой он якобы не мог добраться. На самом деле Константин как римский император не желал, да и не мог стать членом одной из государственных корпораций, даже если это была Христианская Церковь, ибо тогда он был бы обязан соблюдать только ее устав. Это ограничивало бы абсолютную монархическую власть императора. Видимо, именно такая особенность правосознания объясняет в полной мере, почему Константин принял Крещение лишь на самом исходе земной жизни.

Тем не менее, его гениальность проявилась в том, что, в отличие от правивших предшественников, он первым увидел в христианстве не угрозу, а средство объединения. Показательно, что именно Константин стал единственным истинно византийским императором, причисленным после смерти к лику святых, и с него началась средневековая традиция почитать святыми тех правителей, которые, невзирая на их сомнительное прошлое поведение, способствовали Крещению своих народов. Реально же первым христианским императором оказался его сын, Констанций II, который в 341 г. запретил кровавые языческие жертвоприношения, считал христианскую религию приоритетным направлением своей политики и поэтому довольно бесцеремонно вмешивался в церковные дела. Впрочем, как и осторожный в отношении религии отец, пост верховного жреца он все еще сберег за собой и языческие храмы не разрушал.

После некоторых отступлений, особенно ярко обнаружившихся в середине IV в. в короткое, как падение метеорита, правление упрямого реакционера, племянника Константина Великого, экзальтированного молодого императора Флавия Клавдия Юлиана (360–363 гг.), попытавшегося вдохнуть жизнь в истощившее свои силы, угасавшее, дезорганизованное язычество, новая вера, вобравшая во второй половине IV в. около тридцати миллионов населения Римской империи, получила решительную поддержку со стороны властей. Но лишь в 381 г. появился эдикт очень энергичного, целеустремленного Феодосия I Великого, наконец провозгласивший христианство единственной дозволенной государственной религией Империи. Император издал его в самом начале своего царствования после внезапной, тяжелой болезни, во время которой он принял Крещение и столь же стремительно исцелился. Так он стал первым императором, крестившимся сразу по приходу к власти.

Теперь ситуация в корне изменилась. Христианским императорам все сложнее становилось разграничивать нужды Империи и нужды Церкви, как некогда это еще мог делать Константин Великий. С традицией веротерпимости, адаптации, плюрализма религиозных трактовок и мнений, длившейся с 313 г., было порвано, исповедание любой другой религии кроме христианства было категорически запрещено. Как культурная система христианство возобладало над греческим и римским стилями жизни. С этого момента сама Империя официально стала христианской, а античность бесповоротно вступила в свой завершающий период, который будет длиться еще более двух столетий.

Окончательную победу христианства в церковном государстве, каким стала Римская империя, а именно, переход от убеждения к принуждению, очевидно, можно связывать с изданием эдикта 391 г. В нем говорилось, что все религиозные обряды в языческих храмах объявляются преступлением против императора. Нарушители указа наказывались денежными штрафами и конфискацией имущества. Последующие эдикты от 395 и 399 гг. предписывали разрушить языческие храмы, а в 396 г. в Империи были отменены привилегии, которыми испокон веков пользовались жрецы.

Строгие императорские указы в прямом смысле мечом нависли над головами язычников, оказавшихся вне закона: теперь они грозили смертной казнью за участие в любых культовых действиях — жертвоприношении, поклонении идолам, хотя для большинства жителей за этими действиями зачастую уже не стояло ничего, кроме освященной веками привычной традиции. Современники искаженно воспринимали многие прежние обычаи и обряды, не понимая их смысла, символики. Остатки древнеримского язычества все более и более утрачивали сакральную форму, выживая лишь в виде обрядовых рудиментов и памятников искусства. На смену им шло стремление даже правящих элит городов увязать историю своих мест с христианством, деяниями святых и мучеников, изменить прежний стиль повседневной жизни. Тем не менее, именно в это время победившее христианство показало черты самой резкой религиозной нетерпимости, даже фанатизма и ненависти, как это особенно ярко видно на примерах кровавой борьбы, развернувшейся в египетской Александрии, где была уничтожена уникальная библиотека гигантского языческого комплекса Серапеума и в клочья растерзана монахами, паравалани прославленная женщина-ученая Ипатия. При всей исключительности таких эксцессов, они свидетельствуют об обострении конфронтации христиан с язычниками, причем по инициативе самих христиан, категорически не желавших теперь мириться с теми, кто был готов даже пойти на компромисс или видел в христианстве вполне земные житейские преимущества.

Отныне, согласно новой религиозно-политической концепции ромеев, служить знаком высшей власти и обеспечивать чудотворную защиту Империи должны были утвердившиеся и множившиеся христианские святыни. К концу IV столетия стало ясно, что блестящий век героических христиан, мучеников, дословно «свидетелей», преследуемых за Христа, принявших смерть за веру, остался позади. Несмотря на продолжавшееся скрытое и явное сопротивление язычников христианизации, доходившее порой до бунтов, погромов, церковная жизнь вступила в новый период своего развития, а численность христиан в общей сложности достигла уже две трети населения.

Если во времена Константина Великого Святая Христианская Церковь стала именоваться «кафолической», то есть всемирной, то во времена Феодосия I было прибавлено наименование «ортодоксальная» — православная, то есть правильно славящая Бога. Отныне она будет носить одновременно оба эти названия — вплоть до разделения Церкви на западную и восточную в XI в.

Из децентрализованных, не связанных друг с другом общин равных братьев, без иерархии и бюрократии, рассеянных по всей Империи и еще сравнительно недавно вынужденных периодически вести полуподпольное существование, Церковь превратилась в мощный, легальный, централизованный институт со своей церковной иерархией. Она стала богатейшей и могущественнейшей, престижной организацией, сросшейся с государством и ее бюрократией. Десятки тысяч бедных людей теперь содержались за церковный счет, получали помощь, милостыню, а высшее духовенство, зачастую изначально не бедное по своему составу, случалось, жило в роскоши, удивлявшей даже придворных сановников. Епископы, верховные священники своих Церквей, особенно крупных городов с большой подконтрольной пригородной территорией, имели значительную власть и влияние, причем их поддерживал древний институт церковных викариев или «сельских епископов» — хорепископов, помощников, которые могли рукополагать священнослужителей низших рангов. Епископы, как правило, играли ключевую роль в городских советах. На них, помимо управления церковными имениями, нередко возлагалось руководство городскими работами, например, починка оборонительных стен, строительство или ремонт общественных бань, снабжение города продовольствием во время военной опасности. Иногда им даже поручалось руководство городскими или государственными общественными зернохранилищами и содержание войск, размещенных в пределах их епархий.

Династии священнослужителей становятся теперь обыденной и привлекательной практикой. Важно учесть, что священнослужители интегрировались в структуру имперской бюрократии, что делало церковную служб привлекательной для греко-римской элиты и сформировало иерархию должностей в клире по образцу светской иерархии. Не мудрено, что из-за должности архиерея, первосвященника ведется соперничество. Несмотря на запреты, ее стремятся купить, что приводит к пополнению рядов епископов представителями высокого социального слоя, знатных семей, которые делаются похожими на прежних жрецов и, кроме подношений верующих, начинают получать вознаграждение за службу. Рост привлекательности этой должности во многом объясним тем, что, согласно церковным правилам, епископы не сменялись, занимали епископские кафедры пожизненно, десятилетиями, и, что было чрезвычайно важно в условиях растущего налогового гнета со стороны государства, церковные имущества их епархий были объявлены неотчуждаемыми ни при каких условиях. Эти имущества, как тесто на дрожжах, росли за счет традиционных приношений верующих, императорских милостей, щедрых даров знати или оставленного по завещанию.

Однако общественность, став официально под знамя Креста Христова, дала Церкви множество новых членов, которые приняли христианство только по имени, а по духу и по жизни были все еще настоящими язычниками. Огромные массы людей оставались практически незатронутыми церковной проповедью, отказались от язычества, но не торопились подчинять себя всей строгости христианского закона. Некоторые из Отцов Церкви жаловались, будто даже праздники в честь святых были просто поводом для разгула. Церковный писатель Феодорит Кирский проговорился об одном святом, гордившимся тем, что в юности ему удалось сохранить невинность, несмотря на многократные посещения празднований в честь свв. мучеников. И мужчины, и женщины не могли забыть раскрепощающий дух былых языческих фестивалей. Богословское невежество населения шокировало, да и низшее духовенство имело недостаточно образования. По большому счету, императоров больше заботило исправное поступление податей, общественное благосостояние, процветание государства, безопасность и отсутствие распрей между кем бы то ни было, чем известия об «идолопоклонстве» и продолжавшихся там и сям жертвоприношениях. Даже христианские писатели высказывали доверие к оракулам и предзнаменованиям. Древнеримские языческие обряды и празднества сохранялись в системе мероприятий, праздников и форм одежды официальных лиц ранней Византии. В ней же сохранялись многочисленные материальные памятники античности, как религиозно нейтральные, так и культовые, в виде прошедших сквозь столетия статуй божеств. Ко всему этому проявлялось достаточно лояльное отношение. В отдаленных провинциях отсутствовали церковные приходы-параикии, совместно молящиеся общины верующих и надлежащая церковная организация, христиане были в массе бедны в отличие от язычников, пребывавших в богатстве и знатности и, несмотря на формальные запреты, продолжавших занимать высокие посты и составлять кичливую интеллектуальную элиту восточно-римского общества.

Еще во времена Константина I широкое распространение в северной Африке получила проповедь фанатичных последователей пресвитера, а затем Карфагенского епископа Доната — донатистов, обрушившихся на тех христиан-«предателей», «вероотступников» (traditores), которые во время недавних гонений проявили слабость — согласились приносить жертвы языческим богам и добровольно сдали Священные Писания и церковные имущества властям. Столь непримиримая позиция тех, кто особенно прочно обосновался в Нумидии — сельском крае берберов, вызвала смятение в обществе и была осуждена православными церковными и светскими властями как ересь, по-гречески аиресис. Таким термином в то время называлась, прежде всего, добровольная организацию и уже затем ряд верований и практик, характеризовавших данную организацию. В данном случае это означало выбор неканонического пути, вызывающий религиозные разногласия, по сути, церковный раскол, по-гречески схизма, но само появление такой ереси весьма показательно для оценки уровня находившегося в поисках раннего христианства. Кроме того, следует заметить, что именно донатисты создали прецедент обращаться за поддержкой к императору, который для этого собрал церковный Собор в Арле в 314 г. и даже профинансировал его, разрешив епископам бесплатно пользоваться государственным транспортом для переездов, чем они сразу, охотно и весьма активно стали пользоваться. Таков оказался первый прецедент вмешательства государства в богословие и дела Церкви, что, по сути, проложило дальнейший путь к «двоевластию» Церкви и государства, Церкви и Империи.

Среди христиан не стихали разногласия, выявлялись разные, многочисленные, подчас весьма эклектичные варианты христианского вероучения. Недаром даже в конце IV в. прославленный проповедник и архиепископ Константинопольский Иоанн Хрисостом (Златоуст), не раз срывавший рукоплескания за свои ежедневные блистательные проповеди, сокрушался по поводу доставшейся ему паствы: «Ныне все извращено и испорчено, церковь ныне не отличается от стойла быков, ослов и верблюдов, и я всюду хожу, ищу овец — и не могу усмотреть». Христианский храм-кириакон сделался местом собрания «верных», он даже превратился в просторную базилику, но в него шли по прежнему, как на площади или в хлебные лавки, где происходили беспрестанные сборища. Входившие в церковь прямо направлялись к своим родственникам и друзьям, с целью разузнать от них новости. Не забывали здесь и своих суетных мирских дел, назначали свидания, обсуждали условия сделок, флиртовали. Недаром знаменитые проповедники той эпохи оставили после себя проповеди, в которых жаловались на болтовню, шутки, сплетни, проявление безразличия или же нетерпения, праздное шатание по храму, стремление выделиться, бесцеремонное разглядывание других и тому подобное. Церковь была местом, где можно было «на других посмотреть и себя показать». Нередкие для того времени нарекания священнослужителей в адрес роскошных женских одеяний, изощренности макияжа, благовоний, причесок, драгоценностей, нарядов и манер были вызваны, главным образом, тем, что прихожанки позволяли себе щеголять всем этим в церкви. Тот же Иоанн Хрисостом жаловался на евхаристические собрания, в которых имели место и процветали социальные, экономические, профессиональные и политические связи, — те самые евхаристические собрания, от которых он ожидал присутствия хоров ангелов и ничего иного, кроме «тишины, внимания и настойчивых молитв». Клирики были не единственными критиками: поэт Коммодиан набросал сатирический типовой портрет болтливой прихожанки, которая в то время, когда предстоятель «умоляет Всевышнего за Его народ, избранный и освященный, чтобы ни един из них не погиб», «болтает с ухмылкой на лице или критикует внешность соседки». Кроме того, проповедников заботили опоздания и преждевременные уходы или пропуски служб ради посещения мирских зрелищ. Разумеется, им было крайне трудно в такой обстановке заставить слушающих быть внимательными и не уходить преждевременно со службы.

Еще раз надо подчеркнуть, что в это переходное время оставалось очень много людей, для которых христианство было лишь немногим больше, чем давнешний традиционный языческий государственный культ. Оно и воспринималось ими как преимущественно такой культ, как некое «личное» язычество и не более того. Христиане и нехристиане продолжали иметь много общего в обществе. Не вызывает удивление, что одни и те же мастерские выпускали вещи — рельефные костяные пластины, лампы-светильники, застежки, пряжки и прочее как с христианскими сюжетами, так и языческими, на потребу покупателям любых вкусов и религиозных ориентаций, далеко не обязательно конфликтовавших друг с другом на религиозной почве. Необходимо было наполнять всю жизнь мира новым духовным содержанием, а для этого создавать христианскую идентичность, наводить порядок, крепить единство и чистоту рядов христиан, в том числе самих священнослужителей и церковнослужителей — профессионалов от религии, как уже сказано, постепенно выстраивавшихся в систему стройной церковной иерархии.

Для того чтобы решать важнейшие религиозные вопросы, выбирать епископа или освящать новую церковь митрополиты — первые епископы, то есть церковные главы крупных областей (по-гречески епархий), провинций-диоцезов с их первенствующим, столичным городом-матерью — митрополисом созывали провинциальные, или Поместные соборы (по-гречески синоды), на которых они председательствовали. Такие Соборы со временем стали обычно устраивать два раза в год: первый — через три месяца после Пасхи, летом, а второй — в середине осени.

Первым региональным Собором, представлявшим епископов Сирии и Месопотамии, стал Поместный собор в центральномалоазийской Анкире в 314 г., который ужесточил церковную дисциплину и мораль, наказания в случае прелюбодеяния, аборта, убийства. Последний значительный ранневизантийский региональный собор состоялся в Карфагене в 419 г., когда был принят Кодекс канонов Африканской Церкви.

Но, чтобы уладить разногласия, примирить противоположные мнения, трактовки, а для этого установить точную богословскую терминологию, с помощью которой можно было бы разобраться в правильности веры, иерархи Церкви стали созывать еще и чрезвычайные Эйкуменические, то есть Вселенские соборы. При этом они должны были обязательно обратиться с прошением об этом к императору, который в блистающих белых одеждах возглавлял съезд представителей разных епископий, архиепископий, митрополий, Патриархатов и субсидировал его. Такой первый Вселенский собор, на котором присутствовало около двух сотен епископов, созвал по совету Осия, епископа испанской Кордовы, еще не крещенный император Константин I в мае 325 г. в небольшом малоазийском приозерном городке Никея, — что удобно, неподалеку от тогдашней императорской столицы Никомидии. Надо было осудить накопившиеся богословские отклонения, дать большинству истинное учение о Христе и тем добиться самого главного — укрепить единство Церкви, все более тесно связывавшейся с государством. Вместе с тем показательно, что на этом Соборе преобладали греческие епископы (западных, включая даже главного религиозного советника императора, Осию, было не более десяти). Поэтому, когда Константин произнес приветственную речь на латыни, ее не все поняли на слух и речь пришлось позже переводить на греческий. Ромейское царство и его Церковь все более огречивались, хотя до окончательного перелома в этом направлении оставалось еще почти триста лет.

На Никейском соборе и следующем — Константинопольском Вселенском соборе в 381 г., где присутствовало около полутора сотни восточных епископов и вообще не было западных архиереев, главные догматы христианства были сведены в важнейший Символ Веры — орос, догматическое вероопределение Собора, краткое изложение главных, неоспоримых, не подлежащих обсуждению положений, обязательных для верующих, — того, что означает «быть христианином», а также был утвержден канон — закрытый перечень авторитетных книг Нового Завета, то есть состав второй части Священного Писания — Библии, и принят церковный календарь — распределение христианских праздников по месяцам и числам, вплоть до официального расчета Пасхи. Очень важно, что все материалы синодов нашли отражение в подробных стенографических отчетах, так называемых деяниях, по-гречески пепрагмена, или в праксисах, кратких отчетах в виде докладов и протоколов, а также в канонах — правилах, нормативных положениях, доводимых Отцами Собора до всего христианского мира.

Тогда же, к концу переломного IV в., стало наблюдаться постепенное возвышение Константинопольского церковного престола, этакого нового выскочки, находившегося в непосредственной близости от постоянной и все более набиравшей влияние резиденции императора. До этого в христианском мире по своей авторитетности лидировали три епископа — Рима (берущий начало от апостола Петра), Александрии (от евангелиста Марка) и Антиохии в Сирии, причем Апостольский престол понтифика Рима, менее других политически независимый от власти императоров, неизменно занимал признаваемое всеми ведущее по чести место. Верховные представители всех указанных престолов носили сан архиепископа или митрополита, а со временем, с середины V в. стали титуловаться Патриархами. Исходя из этой ситуации, Папа Геласий I написал в 494 г. византийскому императору Анастасию: «…две силы правят в этом мире — священная власть епископов и царская власть». Таким образом, уже в ранней Византии Церковь сумела преодолеть свою разобщенность, унаследованную от первых веков христианства, и, что особенно важно, стала выступать как мощный инструмент политического влияния.

Верующие души с ранних времен — еще дохристианских — искали уединения, становясь отшельниками, а идея безбрачия, умерщвления плоти издавна ассоциировалась с набожностью. Поэтому нет ничего удивительного, что в Римской империи, еще до официального принятия христианства, рано появился мир иных людей, тех, кого христиане называли «божии угодники». Среди них главное место принадлежало монашеству, от греческого слова — «монахос» — одиночка, производному от их образа жизни. Традиционно считается, что оно получило распространение в III — начале IV вв. на Востоке — прежде всего, в Египте, в пустынных, прокаленных солнцем местах Нитрии, Фиваиды, но свои собственные древние традиции монашество, несомненно, имело и на Синайском полуострове — в Палестине, в Сирии, например, предместье сирийской Антиохии, а также в Каппадокии, в восточной Малой Азии. Как факт, старейший сохранившийся папирус, в котором употребляется слово «монах», датируется 324 г. — годом закладки Константинополя.

Разумеется, тяготевшие к подвижнической, полной лишений жизни давно встречались и среди горожан, в числе членов первых христианских домашних церквей, но именно отречение от мира, от шума и суеты греко-римских городов оформилось в культуру уже победившего христианства, в которой где бы то ни было уединенно предаваться молитве, хранить ритуальную чистоту, безбрачие и жить максимально отдельно от остального общества стало рассматриваться как выбор, доступный всем мирянам — по-латыни плебсу, по-гречески лаикам («народу»), верующим христианам, участникам церковной жизни, и мужчинам, и женщинам. Парадоксально, но именно тогда, когда христианская религия победила, став государственной, монашество объявило своим идеалом бегство от оков материального, вещественного мира, от светских забот и соблазнов, полный отказ от материальных благ, суровую и скромную, смиренную жизнь, всецело отданную помыслам о Боге. Нищета, самоистязания, посты, по-гречески нистии, и особенно целомудрие, плотское воздержание, наряду со стойкостью ко злу, апафией — бесстрастием, стали ее главными составляющими с целью обеспечить спасение, то есть избавить себя от зла, еще при жизни умереть для греха, достичь обожения, по-гречески теосис — приобщения к Божественной жизни и духовно ожить для Христа.

С этой целью пламенно верующий человек искал себе убежище, скрывался от своих желаний, страстей и не мог открыто признаться в грехах. Он жил сам с собой и с Богом. Поэтому выходом представлялось не думать ни о ком другом, как можно полнее порвать с миром, «обрести могилу до могилы», стать «живым мертвецом», а для этого отселиться от остальных, по возможности, отправиться в уединенные места, где денно и нощно молиться, петь псалмы, особенно на восходе и закате солнца, предаваться тихому созерцанию, — главное, исповедоваться перед Богом, который становился единственным центром устремлений и единственным объектом любви. Одиночество, лишения и страдания позволяли приблизиться к духовному совершенству, испытав хотя бы малую долю мук, которые, согласно Своей и Божьей воле, принял на себя Спаситель.

Так родился вызывавший всеобщее восхищение и преклонение образец так называемого апостатика — «отрекшегося», мужественного монаха-анахорета, то есть отшельника, или иремита, то есть пустынника, живущего в одиночестве, тишине и безмолвии, переносящего голод и жажду, холод и жару, полностью отдавшегося бдениям и молитвам о спасении, которые он творил, надо заметить, не только за себя, а за всех. Духовная сила такой молитвы считалась не менее важной для защиты Империи, чем сила оружия. В византийской Церкви подобный образ жизни получил со временем название идиоритм, то есть «одинокое житье». Именно он породил многих людей, достигших дарованной Богом духовной силы. В византийской Сирии с ее развитым монашеством таких отрекшихся от мира аскетов, дававших обет безбрачия при Крещении, не случайно называли «Сыны/Дочери Завета», хотя они продолжали проживать в городах и служили в местных церквах.

Трудно сказать, кто именно и где стал первым монахом. По преданию, им считается Павел Фивский (Фивейский), доживший до 91 года в отшельничестве, в руинах заброшенных древних египетских Фив. На самом деле, о скачкообразно распространявшемся монашестве, причем по самым разным регионам, мы имеем весьма неравномерные данные. Ясные этапы его развития очень сложно определить.

Принято указывать, что одним из самых влиятельных идейных родоначальников монашества стал анахорет Антоний Великий, которого составитель его Жития художественно и, как теперь выясняется, не совсем точно изобразил в виде малорослого, совершенно неграмотного египетянина, говорившего только на коптском языке. Впрочем, Антоний действительно родился около 254 г. в крестьянской, но зажиточной христианской семье коптов с севера Фиваиды. После смерти своих родителей он решил последовать за Христом и по Его завету распродал и раздал свое имущество, а сестру оставил на попечение монашеской общины в Александрии. Недолго пробыв в учениках некоего старца-отшельника, он уединился «в городе мертвых», на некрополе — кладбище, которое, как и пустыня, считалось местом обитания злых духов. Претерпев борение с ними, около 285 г. он отправился в некую заброшенную крепость в Фиваидсой пустыне, где прожил в одиночестве два десятилетия. Таким образом, его нововведением стало не отречение от мира, а уход в пустыню. Другими словами, Антоний стал символом пустынножительства. Лишь со временем он разрешил селиться по соседству с ним его назойливым последователям, которые стали строить одиночные келии (от лат. celia — клетка) наподобие шатров кочевых племен. Рассказывали, что пустынник воздерживался от еды по четыре дня кряду, а если ел, то только после заката, никогда не мылся, временами впадал в молитвенный экстаз, обретал божественную истину в видениях, даже предрекал будущее, обладал силой изгонять духов и самых жестоких демонов, зачаровывать крокодилов, приручать диких животных и птиц, занимался целительством. При этом он оказался достаточно высокообразованным, чтобы понимать философов, активно участвовал в церковной полемике своей эпохи (сохранилось несколько его писем, причем на греческом языке). К нему стекалось множество верующих в поисках наставления и спасения, единения с Богом по благодати. За это время Антоний только дважды приходил в Александрию, в 308 и 337/338 гг., оба раза во время гонений на христиан. Уйдя в конечном счете в безлесые, скалистые горы Синая, он закончил жизнь в 356 г. столетним старцем, в долгожданном одиночестве и завещал двум верным ученикам, Макарию и Амате, похоронить себя так, чтобы его тело не подвергли мумификации, принятой среди египтян, а сама могила осталась неизвестной. Очевидно, именно Амата, наряду с другим учеником, Серапионом Тмуитским, предоставил Афанасию, многократно гонимому епископу Александрии, сведения для Жития Св. Антония, составленного около 358 г. Оно было переведено на латынь и языки христианского Востока, получило широчайшую известность, послужило популяризации монашеских идеалов и духовности пустынников в Империи, воодушевив подражателей.

Но в это же время и даже раньше, в начале IV в. раскольники-мелитиане создали конфедерацию монастырей и имели экономически мощную и духовно респектабельную монашескую общину в египетском Хатхоре. Тогда же росли монашеские поселения на Нитрийской горе, в семидесяти километрах км. к югу от Александрии, и в так называемой Келлии, пустыне, приблизительно в двадцати километрах от Нитрийской горы, в Нижнем, то есть северном Египте, где основателями обителей во второй четверти IV в. стал старший современник Антония, авторитетный монах, авва (отец) Аммон или Аммун (ум. в 347 г.). К концу столетия монашеские колонии достигали здесь численности четырех-пяти тысяч человек, а особо строгое монашеское поселение в Келлиях простиралось на двадцать два километра. Новейшиеархеологические раскопки показали, что к середине VI в. обширная территория обитания здешних отшельников представляла собой прямоугольные постройки из кирпича, обнесенные кирпичными стенами, так что с воздуха они напоминали гигантскую шахматную доску на поверхности пустыни. В каждом общежитии обязательно была «клетка» — келия отца — аввы, примыкающая к одному из углов. Обычно она имела несколько комнат: молельню, кухню, кладовые и спальню. Внутри стены были побелены и зачастую украшены изображениями львов, верблюдов, птиц, а также крестов красного и золотого цвета. Некоторые поселения имели вторую, меньшую келию, предположительно, для ученика аввы. Вход в поселение контролировался из сторожки. Кое-где в общежитиях сохранились остатки колодцев и ирригационных каналов, вероятно, для небольших садов — единственного, что оживляло охряно-желтую пустыню.

В шестидесяти километрах к югу от Келлии, к западу от Нила находилась куда большая Нитрийская пустыня (совр. Вади Натрун), она же Скит, где еще одним пионером монашества стал преподобный Макарий Египетский (ок. 300–391 гг.), причем к середине IV в. монашеские поселения здесь столь разрослись, что многие предпочитали уходить дальше на юг, скрываясь от мира.

Быт здешних иноков, старцев, живших в уединенных хижинах-скитах, хорошо описан в анонимной «Истории египетских монахов», составленной приблизительно в 400 г. в виде путевых заметок о паломничестве по Египту, предпринятом в 394 г. палестинскими монахами. В ней собраны истории знаменитых отшельников, целителей, святых, чудотворцев. Позже эта тема была продолжена еще одним палестинским монахом-путешественником Иоанном Мосхом в собрании столь же душеспасительных рассказов под названием «Луг духовный».

Таким образом, невзирая на опасности, нападения, погромы кочевников, число монашествующих в ранневизантийском Египте быстро ширилось, со временем составляя иногда большую часть населения даже городов, таких как Оксиринх. Поразительно, но в них не осталось почти ничего от потомков египетских фараонов и эллинизированных греков.

В ранневизантийской Сирии тоже складывались общины мужчин и женщин — братства и сестринства, которые вели строгую жизнь дома или жили группами близь церквей. Это ассоциировалось с «ангельской жизнью», жизнью «не от мира сего», как способом предвосхитить будущий век. Роль, подобную Антонию Великому, здесь сыграл Иларион Великий (ок. 291371 гг.), в юности монашествовший в Египте, а затем вернувшийся в Палестину, Святую Землю, с египетскими монахами. В дальнейшем опорой монашества стали наиболее влиятельные обители монахов великомученицы Екатерины на Синае («Неопалимая купина»), Мар Шаба — Великая Лавра (преподобного Саввы Освященного, или Саввы Великого) недалеко от Иерусалима, в долине Кедрон, ряд монастырей на горе Елеон в Иерусалиме, монастыри вокруг Антиохии, а также обитель Георгия Хузевита с горы Хузев в сирийском Вади Келте.

Покидая людскую суету и ежедневные заботы, отказавшись от родных и близких, наиболее ревностные христиане, подвижники уходили в места с их точки зрения благодатные и проклятые одновременно — кладбища, суровые пустыни, пещерные горы, дикие леса, где подстерегало много опасностей для жизни, но зато можно было отвлечься от земных забот и полностью посвятить себя благочестивым размышлениям, страданиям и непрерывным молитвам, борьбе с диаволом, бесами, падшими духами, демонами, во имя спасения души отринуть грешную свободу и отдать всего себя Богу. Возлюбив Его, они не рассчитывали на взаимность, полагая, что скорбь лучше радости.

Некоторые из них, умерщвляя свои тела и усмиряя инстинкты в попытке подражать святым, налагали на себя различного рода обеты, иногда довольно экстремальные. Они жили на деревьях (дендриты), отказывались от мытья («землеспальники», «грязноногие», «грязныши»), то есть не обмывали свои тела кроме тех случаев, когда приходилось пересекать реку, не стригли волосы, даже ходили нагими, прикрываясь бородой, порой, как у Св. Онофрия, отраставшей до лодыжек, питались, да и то не каждый день, только собранными травами и кореньями, отчего получили у современников характерное название воски — с греческого «пасущиеся». По их глубокому убеждению, только таким образом можно было обеспечить спасение прежде всего своей душе и — собственным примером — душам других людей. С точки зрения отшельников выходило, что чем грязнее тело, тем чище душа. Все было направлено на умерщвление плоти и возвышение души. Поэтому между грязью и святостью была прямая связь. Это рассматривалось важнее, чем улучшение никчемного для души земного существования живущих.

Ранняя Византия полнилась рассказами о подвигах пустынников, отшельников, святых отцов, чудотворцев. В частности, в правление императора Феодосия II их подробно описал посетивший в конце IV в. Египет, Ливийскую пустыню, Сирию и Палестину наблюдатель по имени Палладий (ок. 363–431 гг.), который поведал о галлюцинациях, искушениях и страданиях, выпавших на долю этих полуголодных, измученных людей. Ни у кого из ромеев не вызывал удивления, а, скорее, заслуживал похвалу и желание подражать человек, живущий, словно дикий зверь, в горах, в тесной, холодной пещере, сам наносивший раны своей плоти, чтобы, подобно мученику, испытать, закалить душу болью. Самые странные и непонятные, с точки зрения современного человека, поступки, зрелищные до театральности подвиги самоумерщвления, кажущиеся сверхземным вдохновением или обыкновенным безумием, одобрялись и поощрялись религиозно экзальтированными византийцами: чтобы приучить себя к полному молчанию, держали во рту камень, ничего не ели неделями, испытывали сознание почти непрерывной бессонницей, поливали палку, издалека таская воду, пока она не зацветала, переплывали реку на спине крокодила, до конца дней замуровывали нижнюю половину тела в камень, приковывали себя к скале, заключали в клеть, узкий промежуток между стенами, который сообщался с внешним миром лишь через специальное узкое отверстие — инклузу в стене, сквозь крохотное окошко келии изрекали предсказания толпам паломников…

Основоположником особого рода подвижничества — столпничества, стояния до конца жизни на высоком столпе, стал сирийский пустынножитель Св. Симеон Столпник (Стилит) (ок. 390–459 гг.). После смерти почти всех своих сестер, братьев и родителей, тринадцатилетний пастух овец посвятил себя монашеской жизни, во время которой стал подвергать себя различным мучениям: туго, до крови обвязывался грубой веревкой из финиковых листьев, почти не спал по три-четыре недели, по десять дней ничего не ел, соблюдал «сухой пост», то есть не употреблял ни хлеба, ни воды, вызывая тем искушение монашеской братии и нарекания отцов-настоятелей, укорявших Симеона за такое надмерное послушание Господу. В 414 г. он основал свой монастырь — мандру, дословно «ограду», который действительно представлял собой окруженное довольно высокой стеной место без кровли у небольшой сирийской горной деревушке Теланисо (Телнешин) — дословно «Женский холм», близ города Алеппо. Вначале Симеон приковал себя десятиметровой цепью за правую ногу к скале, а затем начал потрясающий подвиг столпника, сначала устроясь на скале, а через четыре года, в 423 г. — на столпе диаметром два метра, который постепенно подняли на высоту восемнадцать метров. На нем подвижник провел тридцать три года, под солнцем, дождем и ветром, никогда не моясь, покрытый язвами, терпя укусы змей, мучимый болями в костях и «куриной слепотой». Когда какой-нибудь червяк вываливался из его гноящихся язв, он поднимал его обратно, приговаривая: «Ешь, что Господь послал тебе». Хотя Симеон не был видным государственным деятелем или выдающимся полководцем, он стал одной из наиболее известных и популярных личностей той эпохи. Он проповедовал, судил приходящих к нему верующих. Его сорокалетнее столпничество навсегда поразило воображение христиан. Снизу он казался застывшим на полпути между небом и землей, с воздетыми в молитве руками — посредником между Богом и человечеством.

Уже после смерти Симеона в 459 г. рядом с местом подвига святого был создан обширный архитектурный ансамбль площадью 12 000 кв. метров. Он включал три монастыря, крещальню, мартирий, многочисленные ремесленные мастерские и двенадцать гостиниц для приюта благочестивых паломников, сотни лет продолжавших со всего мира стекаться в Теланисо (ныне Калаат Симан), чтобы почтить останки подвижника и удостоиться видения божественных знамений. По сути дела, на месте деревушки вырос город, который жил за счет паломничества.

Десятки людей последовали примеру Симеона. Они проводили жизнь в зловонной грязи, в истлевшей одежде на высоких колоннах, иногда обнесенных поверху низкими перилами, которые не давали им упасть вниз во сне. Одним из самых известных стал Св. Даниил Столпник, уроженец деревни близ Самосаты на восточной границе. В середине V в. он перебрался в манивший всех Константинополь и в 460 г. обосновался на высоченной «башнеобразной» колонне в Сосфении, под городом, где и умер в 493 г., в возрасте 83 лет. Все это время Даниил Стилит поучал народ, давал советы и дважды в день наставлял приходивших к нему учеников. Старший из них вечером, вскарабкавшись по приставной лестнице на колонну, поднимал столпнику еду, состоявшую из ягод и орехов, но не приготовленной пищи. Все попытки скомпрометировать святого заканчивались провалом, а пытавшихся это делать, — проститутку, заявившую, что праведник якобы с ней блудил, еретика, подложившего к подножию столпа жареную рыбу, — неизменно постигала кара Небес. Сам император Феодосий II, большой любитель благочестивой уединенной жизни, всякий раз посылал к Даниилу после грозы, чтобы узнать, каково пришлось подвижнику. В зимние бураны его тело обледеневало и ученики поднимались наверх и оттаивали подвижника горячей водой. Ступни старого столпника были покрыты воспаленными ранами из-за постоянного стояния, а в выжженных солнцем волосах кишели вши, которых он не убивал, поскольку они могли служить пищей для прилетавших к нему птиц. Когда Даниил умер и его труп спустили вниз, оказалось, что ноги мученика заживо изъедены червями. Он оброс волосами так, что, остриженные с головы, они уместились на двенадцати блюдах, каждое по четыре локтя в длину, а борода — на двух блюдах, каждое по три локтя.

Св. Алипий в северомалоазийской Пафлагонии простоял на столпе еще дольше — 53 года и только паралич заставил его лечь. Даже тогда он был избран настоятелем ближнего монастыря и управлял им, не сходя со столпа. Другим известным стилитом был сириец Симеон Младший Дивногорец (521–592 гг.), основавший на Дивной горе знаменитый монастырь. Он побил рекорд по количеству проведенных на столпе лет — 68!

Среди столпников редко, но встречались и женщины. Они тоже выдерживали испытание жарой и холодом, временами теряли зрение от палящего солнца или покрывались ледяной коркой. Известно около четырех десятков Житий конца IV — первой половины V вв., посвященных сирийским столпникам. Можно лишь поражаться стойкости этих «людей из бездны», — бездны святости, целиком вверивших свое тело и душу Богу. Не менее странно, что физические трудности не приводили к их скорой смерти. Конечно, немало анахоретов заболевало и умирало, но большинство, на удивление, достигало старости, доживало до весьма преклонного возраста. Но лишь одному на тысячу удавалось при жизни прославиться в качестве чудотворца или быть призванным обратно в мир, чтобы сделаться епископом. Парадоксально и то, что удалившись от мира с его связями и покровительством, патронатом, такие святые, в свою очередь, становились последним прибежищем, заступниками и исправителями. Более того, за своими добродетелями и ритуальными действиями монахи-чудотворцы ухитрялись скрывать мотивы властвования, как это видно на примере некоторых самых почитаемых стилитов.

Толпы фанатичных верующих с ночи ждали восхода солнца, чтобы окружить столпы с подвижниками и просить благословения, исцеления, пророчества, совета или помощи. Истовые почитатели с радостью подставляли лица, когда подвижники мочились со своих «пустынных гнезд», считая, что этой «святой росой» исцеляются от слепоты, проказы, язв на теле, лихорадки, немоты и прочего. Они собирали фекалии столпников, засушивали их и носили в кожаных мешочках на шее как оберег. Следствием проявления такого откровенного и опасного поклонения стала бескомпромиссная борьба местного епископата. Церкви Иерусалимского, Антиохийского и Константинопольского патриархатов, со своей стороны, объявили стилитов, «охваченных гордыней и надменностью», «вне закона». С 535 г. они пытались запретить эту сирийскую монашескую практику рядом соборных постановлений, но она не пресеклась.

У нас нет права критиковать ни этих людей, ни их время, потому что нам крайне сложно даже пытаться понять мировоззрение ранневизантийского церковного мира, бунтовавшего против всего материалистического. После веков преследования христиане, наконец избавившись от прямого, а еще более косвенного подавления, выражали свою веру разнообразными, порой весьма эксцентричными способами. Удивительны перемены, происходившие в них. В ту эпоху истинно верующие, как бы ни было пока мало их число, больше думали об ином, горнем мире, нежели о том, в котором мы живем, и, естественно, не находили в поведении отшельников, пустынников и столпников ничего эксцентричного. Как верно заметил английский писатель и путешественник Генри Мортон, «…на одного человека, насмехавшегося над святым Симеоном, приходилась сотня тех, кто с восторгом взирал на него и далее — на небеса». Такой человек выражал веру в то, что тело и душа находятся в постоянном конфликте друг с другом и душа достигает полной свободы только полностью победив тело. Следовательно, отшельники стремились не к тому, чтобы подчинить страсти с помощью монашеских правил и личной воли, но к их окончательному подавлению.

При этом монахи уходили от мира не потому, что ненавидели мир, а потому, что ненавидели зло, страшные, губящие душу силы этого материального мира и царствующего в нем «князя века сего» — диавола. Удаление от мира сбрасывало с них все узы этого вещественного мира, давало им свободу, чтобы, освободившись не только внешним, но и внутренним, духовным образом, без помех, в покое молиться, всем сердцем обратиться к единому Богу и предаться великому подвигу очищения своего сердца от страстей, соблюдать девство, каяться в похоти, блуде и прочих грехах, истово бороться за веру. Поэтому монахи, особенно анахореты и пустынники-иремиты, аскеты, соблюдавшие подобающий им строгий, чистый от требований плоти образ жизни, считались духовной элитой, порожденной христианством, образцом высшей праведности, духовного совершенства и признавались обществом в качестве нравственных наставников. Они нередко пользовались духовным авторитетом неизмеримо более высоким, чем обычное духовенство, своим подвижничеством достигали известной меры святости и духовного совершенства, что имело огромное значение для христиан, составлявших теперь основную часть населения Ромейского царства. К ним обращались за советом, помощью и покровительством, их называли «друзьями Бога», просили наиболее благочестивых и опытных, уже выступавших против сил зла, быть экзорцистами, то есть прикосновением или с помощью молитв изгонять демонов, бесов, исцелять и защищать от нападений злых духов разной степени значимости. Ибо огромное большинство ромеев, не имевших ни возможности, ни склонности вести подвижническую жизнь, верили, что монах или монахиня, ведя правильную — праведную жизнь, то есть отринув от себя все земное, плотское, став как бы живым мертвецом, уже ближе всех находятся к Господу, а после смерти непременно попадут в Царство Божие.

Таким образом, наряду с отшельниками и пустынниками, монастыри, дословно «места уединения», где совместно жили, трудились и молились монахи, тоже стали приобретать особое значение как центры христианского благочестия, поддерживавшие определенный нравственный уровень общества в целом. Впрочем, это не значит, что среди иноков все обладали духовным авторитетом и были искренни. Встречались и такие, которые вели себя недостойно, даже антиобщественно, бродяжничали, занимались некоторыми формами магии, хотя и безвредными, и целительством, что явно противоречило канонам Церкви, то есть ее правилам и авторитетным произведениям.

Для устройства монастыря нужно было не менее трех монахов. Сперва иноки не были включены в клир, не имели духовных санов, а монастырские обители не относились к церковным учреждениям. Это были просто одинокие отшельники или проживающие в пустыне кучки молящихся людей, небольшие общины отстаивающих свои идеалы, причем достаточно стихийно и свободолюбиво. Они не были средоточием мысли и учености. Но так долго не могло продолжаться. Именно в монастырской среде со временем стали формироваться богословы, авторитетные церковные лидеры, игравшие ведущую роль в догматических спорах, именно из числа наиболее активных монахов стали избирать епископов и даже митрополитов — архиереев митрополий, Патриархов.

Поэтому уже в V в. монахи, — даже те, что не имели посвящения в церковный сан и формально оставались мирянами, лаиками, — все же стали гораздо больше относиться к клиру, поскольку попали под власть местных епископов, которым в VI в. по закону полагалось водружать крест на месте любого будущего монастыря и освящать обитель. После этого она не могла быть превращена в мирское жилище, имение, усадьбу, склад или постоялый двор. Монастырь находился отныне в полной зависимости от епископа, подлежал его надзору и суду. Он призывался навсегда служить благочестивым целям, а имущество монастыря должно было на века оставаться в нем, никуда и никем не отчуждаясь. Так началось официально узаконенное правом развитие иноческих обителей, контролируемых епископами, хотя строили их все кто мог — миряне (мужчины и женщины), «белое» духовенство — священнослужители, церковнослужители, монахи и монахини, монашествующее («черное») духовенство, епископы, Патриархи, императоры.

В Ромейском царстве, — сначала в Египте, Палестине, Сирии, а потом и других местах, — стали распространятся монашеские общины, которые по способу жительства монахов стали именовать либо киновиями, либо лаврами. Первые получили особое распространение в гористых Армении и Каппадокии на востоке Малой Азии благодаря усилиям таких церковных лидеров как Евстафий из Севасты, Василий Великий (Кесарийский) и Григорий Назианзин (Богослов). Они представляли общежительное житье — по-гречески койнос биос — «общую жизнь», когда монахи и ежедневно молились, и трапезничали, и спали вместе, в одних помещениях, согласно общему для всех уставу.

В отличие от киновий были монастыри, которые называли лаврами. Они получили особое распространение в Сирии, Палестине, Аравийской пустыне. Их монахи, как встарь, жили по правилам идиоритма, но вели не общинный, а особожительный (идиоритмический) образ жизни и иногда управлялись не настоятелем, а выборным комитетом братьев. Иноки таких самоуправляемых особожительных монастырей подчинялись главе братства, обычно из числа наиболее уважаемых старцев, жили очень аскетично, порознь и даже молились отдельно. Каждому выделялось по две келии для жилья, ручного труда и для сна, и каждый ел в одиночестве хлеб и сухие фрукты, выдаваемые не менее раза в неделю из общих монастырских припасов. Только по субботним вечерам, в воскресенье и в праздничные дни, на Рождество, Пасху, в день святого покровителя монастыря иноки такой обители служили вместе главную Божественную общую службу — Литургию (от греч. литос — «общественный, общий» и эргон — «служба, дело») и собирались в трапезной, где вкушали горячую пищу и вино. Поскольку шли они к центру монастыря тропами от разбросанных там и сям монашеских хижин-келий, как и само греческое слово лавра — «тропа, путь, аллея, улица», организованные таким образом обители получили название лавры, а их монахи — лавриоты. Они наиболее удачно сочетали принципы одиночного, анахоретского житья (ерметик) с общежительным, киновитским. Позже, приблизительно к началу VIII в. разница между лаврами и киновиями исчезла, и лаврами стали называть любые крупные монастыри.

Поначалу монахам как пустынникам-иремитам, отшельникам, то есть тем, кто вел одиночное житье — ерметик, было запрещено проживать в городах, да они и не стремились к этому, вполне справедливо опасаясь мирских соблазнов, искушений. Поэтому их обители возникали в пригородах. Первая константинопольская киновия — киновия Далмата была построена на окраине столицы ромейским сенатором Сатурнином в 382 г. для сирийского монаха Св. Исаака. Но такая традиция соблюдалась сравнительно недолго. Уже в 392 г. появилось императорское предписание, которое даровало инокам «вход в крепости». Вскоре пристанища для монахов появились в каждом районе города.

В 448 г. их было 23. Синод 536 г. упоминает уже 63 местных монастыря. К концу правления Юстининана Великого это число достигло 70. Отдельные столичные обители объединяли братию по этническому и языковому принципу — сирийцы, латины, египтяне. В провинциальном Египте к этому времени на пять-шесть миллионов жителей приходилось до 50 000 монахов и монахинь (около 1 % населения). Даже в далеком крымском Херсоне с его примерно шестью тысячами населения было не менее двух-трех монастырей, располагавшихся на окраине города или в пригороде. К середине VII в. только в одной небольшой Палестине насчитывалось не менее 140 монастырей, сосредоточенных главным образом в Иудейской пустыне и на морском берегу около Газы. Некоторые из них были относительно бедны и существовали на протяжении одного поколения где-нибудь в отдаленных районах, другие же, допускавшие роскошь, становились очень богатыми, знаменитыми, влиятельными и переходили из столетия в столетие.

В местностях, которые считались особенно святыми, обители иноков лепились друг к другу, как ласточкины гнезда, и составляли иногда большие сплошные поселения, монашеские федерации. Вместо пустынь таковыми со временем стали склоны «Святых гор» — Нитрии в Египте, Синая в Палестине, Иды, Олимпа, Латры и Св. Авксентия (первоначально гора Скопос) на западе Малой Азии, Дивная гора и Черная гора (иначе Аман) к северу от Антиохии Сирийской, скалы, пещеры Каппадокии на востоке Малой Азии, а также поросшая лесом, богатая мрамором приморская гора Афон на одном из трех выступов небольшого македонского полуострова Халкидика. Монахи здесь жили под императорским покровительством. Власти всегда стремились поддерживать и регулировать монашество.

Руководитель монастыря — настоятель или игумен мог быть предложен ктитором, но обычно, согласно светскому, а затем и церковному праву, он избирался монахами, причем пожизненно, как и архимандрит — глава иноческой паствы, который тоже мог быть настоятелем и обязательно утверждался епископом. Игумен и архимандрит должны были удовлетворять многим требованиям. Настоятель монастыря обязывался быть хозяйственником и политиком, дисциплинированным подчиненным и требовательным начальником, умелым и жестким руководителем и одновременно кротким молитвенником, отцом братии. Три раза в неделю, после утренней молитвы игумен собирал иноков, чтобы наставлять их, произносить речи. У него были помощники — главные: эконом, заведующий монастырским хозяйством, управляющий; казначей; экклесиарх — ризничий, а также хартофилак, отвечавший за документацию, и библиофилак — библиотекарь. За нравственностью, совестью монахов следил пневматик — духовный отец, обычно из числа старых и наиболее уважаемых иноков, который исповедовал братию. Все вместе, духовным собором, они совещательно решали дела их общей обители.

Главными монастырскими документами являлись бревион — список вкладов и перечень церковных, литургических обязательств, а также типикон — перечень особых уставных прав и обязанностей монахов, порядка богослужения и наставлений относительно жизни конкретного монастыря. Он определял и штат монастыря, в том числе распределение должностей (диаконитов). Типики либо получали подтверждение императора в виде особого указа, либо имели вид духовных завещаний. Вместе с тем важно заметить, что единого устава и орденов, наподобие западных, живших по правилам — ординес, византийское монашество не имело.

Наиболее популярными для отдельных монастырей стал устав последователя идей Антония Великого, тоже египетского подвижника, бывшего солдата, ставшего впоследствии известным как авва Пахомий Великий (ок. 292–346 гг.). По благочестивому преданию, этот устав дал ему на медной доске ангел. Около 330 г., почти в то время, когда Константин I торжественно открыл свою новую столицу, этот организатор-первопроходец с армейской практичностью и дисциплиной начал создавать одну из первых выдающихся монашеских конфедераций, известную как Киновия — «Братство». Эта Киновия была учреждена в разрушенном местечке Тавенниси на Ниле, в Верхнем, то есть южном Египте. Она объединила поначалу двадцать, а затем — сорок и более иноков, число которых, как и самих обителей, продолжало расти. Именно Пахомий ввел строгую организационную систему, при которой значительные группы монахов, детально разделенные на двадцать четыре класса по степени развития их духовной жизни, должны были совместно жить в одной ограде, строго повиноваться старшине-настоятелю, старцу-гиронту. Они носили одинаковую одежду, сообща молились, дважды в сутки, — утром, с пением петухов, и вечером, стоя с простертыми во образ креста руками, — пели псалмы, трапезничали раз в день, вели суровую аскетичную жизнь, были обязаны регулярно выполнять какую-либо физическую работу, трудиться, а также заниматься благотворительностью (раздавать милостыню, содержать гостиницу, больницу, могилы, кладбища — кимитрии), проводить ритуальные службы для населения в обмен на пожертвования. К концу жизни этого великого подвижника монашества его главное детище насчитывало уже одиннадцать зданий, в двух из которых в келиях жили монахини. Пахомий основал девять подобных монастырей, как в пустыне, так и по берегам Нила, в том числе даже в центре Александрии — в Метанойе, дословно «Покаянии». После смерти он был причислен к лику святых.

Одним из ранних центров монашества, как уже говорилось, стала неприютная скалистая Каппадокия. Знаменитой фигурой здесь был младший современник Пахомия, знаменитый богослов, Отец Церкви, Василий Великий (ок. 330–379 гг.). После обучения в Афинах, он объехал крупнейшие монашеские поселения Месопотамии, Сирии, Палестины, Египта. В 357 г. в своем фамильном имении в южночерноморском Понте он основал первую в этих краях обитель. При этом надо заметить, что своими монашескими инновациями он был во многом обязан Евтафию Севастийскому (ок. 300 — ок. 377 гг.), который начал организовывать обители в своей родной Армении уже в 330-е гг. Позже он разойдется с ним по богословским вопросам, и Евтафий, несправедливо забытый на века, скроется в тени своего великого последователя на ниве монашества.

Между тем, будучи рукоположен в сан пресвитера, а затем епископа понтийской Кесарии, Василий Кесарийский стал основывать монастыри в городе. Кроме того, как епископ Кесарии он способствовал созданию таких важных институтов христианской благотворительности как лечебницы для бедных, странноприимницы, кухни для голодных, создав значительный район города, известный как Василедиос. Он сформулировал свои новаторские позиции в знаменитом «Аскетиконе», основную часть которого составляли два устава — Пространный (из 55 правил) и Краткий (из 313 правил), изложенных в вопросах и ответах для иноков Понтийского монастыря, а потом и других обителей региона.

Эти заповеди тоже предусматривали проживание сообща в небольших монастырях, беспрекословное повиновение старшим, начальствующим, главе обители — игумену, целомудрие, постоянную молитву, обязательную работу, причем не только физическую, как у Пахомия, но и умственную. Это позволило покончить с тягой монахов к индивидуальному подвижничеству, излишнему аскетическому, героическому самоистязанию, занимавшему столь видное место у египетских отцов, живших в пустыне. Василий Великий, напротив, предписывал избегать всего, что могло негативно сказаться на здоровье, то есть не одобрял избыток чрезмерных лишений. Служение Богу, по его авторитетному мнению, не должно было быть ни пыткой, ни развлечением. Число отшельников сразу пошло на убыль, поскольку настоятели позволяли вести ерметический образ жизни только самым благочестивым из монахов. Видимо, разумная умеренность и уравновешенность требований объясняет, почему принципам Василия Кесарийского со временем стали следовать иноки большинства киновий-обителей христианского Востока. Они сложили свои уставы в соответствии с наставлениями этого замечательного человека, который, таким образом, явился если не первым, то подлинным организатором византийского монашества.

Основными положениями, наряду с нестяжанием, то есть полным отказом от всякой собственности, целомудрием, абсолютным послушанием настоятелю с отречением от собственной воли, стала жизнь только внутри монастыря, без права его самовольно покидать, тем более на ночь, работа в монастырской пекарне, кухне, лечебнице, однообразие одежды, общие моления, еда и сон, забота о бедных и больных, раздача милостыни. Жизнь подчинялась порядку ежедневных долгих церковных служб, которые иноки обязаны были посещать все вместе, а накануне праздника моления начинались с наступления сумерек и продолжались до полудня. Недаром принадлежностью монахов являлись четки, которые помогали считать (отсюда их название) количество молитв, полагаемых в ежедневное правило, не сосредотачивая при этом внимание на самом счете. Кругообразная нить четок служила символом вечности, образом непрестанной (вечной) «умной молитвы», прерывающей любые мысли и позволяющей достичь бесстрастия — апафии, что в эразмовом произношении весьма красноречиво звучит как апатия.

Некоторые обители в V в. стали жить по правилам так называемых акимитов — «неусыпающих», сторонников идеи сирийского монаха Александра Акимита о необходимости непрерывного, ни ни на миг не прерываемого творения молитвы, для чего иноки делились на смены по восемь часов.

Одним из наиболее разносторонних и всеобъемлющих теоретиков монашества стал современник Василия Великого, Евагрий Понтийский (345399 гг.), появившийся на свет за год до смерти Пахомия Великого. Его земная и небесная судьбы сложились весьма причудливо. Он вырос в Понте, в семье епископа. В анагносты-чтецы его посвятил сам Василий Великий, в диаконы — Григорий Назианзин. В Константинополе он приобрел известность своей защитой православного Никейского Символа Веры, в чем ничего плохого, разумеется, не было. Но на беду, Евагрий влюбился в замужнюю женщину, а после вещего видения во сне, порвал с ней и уехал в Иерусалим, где принял монашеский постриг. В 383 г. он поселился в уже известном нам монастыре Аммона (Аммуна) в Нитрии, а через два года перебрался в более строгое монашеское поселение в не менее пустынной Келлии, где и провел остаток жизни, зарабатывая себе на жизнь трудом каллиграфа и переписчика: этим промышляли многие грамотные иноки. Евагрий прошел монашеское обучение под руководством прославленного отца-пустынника Макария Египетского и со временем возглавил кружок монахов-интеллектуалов, собиравшихся на всю ночь по субботам и воскресеньям. Именно там Евагрий приобрел известность своим мастерством различения духов. В богословском плане он придерживался спорных взглядов необычайно плодовитого, влиятельного церковного писателя Оригена Александрийского (182–254 гг.), а его собственные взгляды в свою очередь повлияли на формирование православного мистического богословия. В частности, знаменитый на Западе ученик египетских старцев, диакон Иоанн Кассиан, живший в Массалии (совр. Марселе) и умерший там в 435 г., позаимствовал свои ключевые идеи, включая монашеские, именно у Евагрия Понтийского — талантливого автора мистического трактата «О молитве», сочинений «Гностические главы», «Практикос» («О деятельной жизни»).

Евагрий разделял монашескую жизнь на два этапа: период аскетической практики, дабы возобладать над бесовским страстями, смертными грехами, после чего следовало вхождение во вторую зрелую фазу иноческой жизни — гностики — созерцания или мистического знания. Он же оказался одним из наиболее ранних сторонников важнейшей идеи непрерывной безмолвной и безобразной молитвы, повествуя о том, как путем такой молитвы в наиболее возвышенные моменты монашескому уму открывался незримый сапфировый свет Святой Троицы.

Смерть Евагрия Понтийского в 399 г. спасла его от преследований со стороны епископа Феофила Александрийского, который заклеймил Евагрия и его последователей как еретиков — оригенистов и изгнал их из Египта. Тем не менее, посмертное осуждение за еретические взгляды последовало и позже, на Константинопольском соборе 553 г. Впрочем, как теперь становится ясно исследователям, это не помешало некоторым последующим духовным лидерам Православия, включая самые известные фигуры, так или иначе быт обязанными своим воззрениям этому оригинальному уму, открытие которого в полной мере последовало для науки только в XX столетии.

В практике восточного монашества установилось деление монахов на три степени или чина — «новоначальных» и малосхимников, которыми были киновиты, то есть общежительные иноки, получившие название малого ангельского образа, а также великосхимников — иноков великого ангельского образа, для которых был обязателен затвор в монастыре, принятие самых строгих обетов вплоть до отречения от человеческого общества, уход на покой, то есть оставление исполнения церковных должностей, ношение на теле трихины — жесткой власяницы и даже еще одно изменение монашеского имени.

Поначалу монахам запрещалось принимать на себя духовный сан. Для богослужения они приглашали в свои обители священников, которым запрещалось даже переночевать в монастыре. Когда преподобному Пахомию предложили сделаться пресвитером, он сбежал, а пустынник Антоний Великий отсек себе ухо, чтобы уклониться от епископства, поскольку полученная физическая ущербность не позволяла ему стать архиереем. Впрочем, такая практика продлилась недолго: уже в монашеском уставе Василия Великого было предусмотрено, что монастырь все же должен был иметь священников из своей братии. Впоследствии монахи, служившие в монастырских церквах пресвитерами, стали именоваться иеромонахами, а служащие диаконами — иеродиаконами. С конца VII в., когда каноническим, то есть церковным правом было узаконено безбрачие еписопата, монахи все чаще стали становиться епископами, тогда как не монахи, ставшие епископами, не могли принимать монашество под угрозой потери епископской власти и удаления в монастырь.

Но, пожалуй, самым многозначным зрелищем был сам инок. «Образ ангела» и «воин Христов» представал преимущественно в черных одеждах, которые он имел и для дня, и для ночи. Сам цвет символизировал отречение от яркого светлого мира. Мафорий, покров, дословно «покрывало», или паллион — мантия, длинная накидка без рукавов с застежкой на вороте, спускающаяся до земли, знаменовали «ангельское жительство» монаха, как бы связывали и руки, и ноги для мирских дел, оставляя свободной только голову, всеми мыслями устремленную к Богу, то есть была символом смирения и символом «всепокрывающей жертвы Христа». Но большинство монахов узнавали по черной рясе — от греческого «то расон», что значит «вытертая, поношенная», — верхнего одеяния с длинными широкими рукавами, расширенными книзу, и подрясника — экскомиды, простой длинной нижней туники до пят, из грубой ткани. Ряса с подрясником стала символом важнейшего монашеского обета нестяжания, символом бедности монашеской.

В состав одежды некоторых иноков входил введенный уже Пахомием милот — верхняя накидка из белой овечьей шкуры, под который на тело одевали левитон, длинную льняную рубаху, перепоясанную кожаным поясом. Сделанный из мертвой кожи, он символизировал как умерщвление плоти (тела), так и готовность на всякое благое дело.

Но обязательным атрибутом одежды многих монахов был параман — шерстяной плат с вышитыми крестами, перевязь под одеждами, который носился принявшими монашескую схиму поверх одежд, а простым монахом — под мантией, на тунике, так чтобы не виден был изображенный на нем крест. Причем у великосхимника этот черный платок, который крестовидно обнимал плечи и под мышками перепоясывал одежду, назывался аналав. И параман, и аналав должны были напоминать монаху о крестной смерти Христа, о том, что монах должен духовно следовать за Христом и, как и Он, должен быть распят для мира.

Уже по одежде можно было четко установить ранг византийского монаха. Доким-ученик или «новоначальный», он же — рясофор, получал обычную шапочку — камелавкий и черную монашескую рясу в залог будущих обетов монашества. На схимнике, или схимонахе, связанном великим иноческим обетом совершенного отречения от мира, можно было видеть клобук, тот же камелавкий, но покрытый платком, разрезанным сзади на три конца. Кроме того, голову и плечи великосхимника и днем, и ночью покрывал кукуль — «шлем спасения», расшитый пятью крестами, — остроконечный капюшон, закрывавший почти все лицо и имевший длинные воскрылия-полотнища, спускающиеся на грудь и спину. Обычно его сшивали вместе с аналавом или мантией. Кукуль ежечасно должен был напоминать носившему святую обязанность хранить незлобие и младенческую простоту.

Всей этой одеждой владели сообща: ее стирали, обычно каждую субботу, и раз в неделю распределяли между монахами. Зато мыться целиком разрешалось не более трех раз в год. Исключение делалось лишь для тех, кому нужно была ванна по состоянию здоровья.

Пищу тоже готовили сообща и вместе принимали ее раз в день, обычно в полдень, в общей столовой-трапезной, за общим столом, в полном молчании, пока один из иноков читал вслух Евангелие. При этом старшие монахи сидели в глубине зала, который обычно имел конху — полукруглый выступ, а прочие — за длинным столом. В еде полностью отсутствовало мясо, в среду и субботу полагались только хлеб, вода и сушеные фрукты. Самые благочестивые — старцы принимали еще более строгий пост и ели только вечером и только хлеб, вымоченный в воде, а по большим праздникам — бобы. Вместе с четырьмя большими постами и еженедельными малыми выдержать такую повседневную жизнь, мягко говоря, было нелегко. Но именно в этом заключалась важная культурная сторона аскетизма — становившихся все более популярными религиозных упражнений в подвижничестве, которые понимались как медленное, неуклонное, непоказное, будничное дело самоотречения, предпринятое с целью добиться новых возможностей, воспитания добродетелей — милосердия, умения прощать, умиротворения, безгрешности. В конечном счете это была идеология любви к Богу, добровольно, более того, даже с самоудовлетворением доведенная до преображения, то есть своеобразного перформанса личности. Отсюда же проистекало и понимание спасительной цепочки, которая предполагала, что ангелы помогают отшельникам, отшельники — киновитам, киновиты — людям.

Стать монахом можно было не менее чем после полугода, а согласно закону Юстинина Великого, трех лет послушничества в монастыре. Но рабам, зависимым крестьянам — колонам и связанным помолвкой путь в братство был затруднен. Многое определяло согласие или несогласие на постриг хозяина раба. Жена могла стать монахиней только с разрешения мужа. Если один из супругов уходил в монастырь, то согласно закону, он как бы физически умирал. Девочки могли уйти в монастырь в возрасте десяти лет, но отречься от мира им разрешалось не раньше достижения шестнадцати лет. Вообще, императорское законодательство и церковное право тщательно ограничивали возраст приема в обитель. Только если принимаемый в ряды иноков отвечал всем правовым критериям, игумен совершал над ним особый обряд — постриг волос, а мужчине сбривал волосы на голове или выбривал макушку — делал тонсуру, после чего облачал в монашескую одежду-схиму и давал «поцелуй мира».

Наказания монахам, подлежавших суду епископа, а не гражданскому суду, никогда не носили телесный характер, но были духовными, как рекомендовал Св. Василий Великий, — пост, уединение, разлука, лишение евлогий, то есть благословения и милости, отлучение от Святого Причастия, многочисленные земные поклоны.

Покинуть монастырь стало почти невозможно: делавшего такую попытку возвращали силой или направляли на общественные работы. Даже ворота с калиткой в обители устраивали единственные и ключи от них были у самого старшего из братьев, который служил монастырским привратником — просмонарием, парамонарием. Ворота для входа не отворяли, ибо к царствию небесному, согласно Евангелию от Матфея, «врата тесны и узок путь». Монастырь воочию реализовывал этот принцип, открывая паломнику только калитку. Так уже при входе нас ждал религиозный символ, церковное назидание. Ведь монастырь символизировал царство небесное на земле. Рай, «небесный Иерусалим», «горняя обитель» представлялись по текстам священных книг неким городом, обнесенным стеной. Вот и монастырские обители обносили стенами или оградами-мандрами. Монах-просмонарий, непременно находившийся у ворот, в сторожке, нес послушание и символизировал самого Св. Петра, хранителя райских ключей.

В стенах монастыря среди храмов, церквей, молелен обязательно находился колодец — фреар или источник — агиасма со святой водой. В последнем случае такая вода для хозяйственных нужд не использовалась. Она была знаком Святого Крещения, знаком очищения от греха. Вода входила в специфический набор монастырских святынь, и источник ее обычно окружал рой легенд. Чаще всего оказывалось, что агиасма или фреар были «ископаны» основателем обители, святым, мучеником, или вода начала бить по одной его молитве.

Монастырские святыни представляли собой единую систему. Любопытство к ним использовалось монастырем для укрепления мысли о всемогуществе Бога. Во всяком случае, иконы и мощи, храмы и часовни, крипты и молельни, мольбы и ставродиавасии — крестные ходы представали в монастыре в особенно концентрированном виде.

И облик, и поведение монахов должны были выражать определенную систему чувств и настроений. Уже Св. Василий Великий указывал, как должен выглядеть монах, чтобы было видно, как он скорбит о Христе: «Взор печальный и потупленный в землю, небрежность в наружности, волосы непричесанные, одежда немытая». В духе запретов, оставленных Отцами Церкви, монастыри пропагандировали, чтили и демонстрировали паломникам схимников, что жили в большом воздержании и были известны своими подвигами подвижников. Они были еще одним назиданием паломнику: грешна плоть, грех потакать ей, плоть надо умерщвлять.

Примечательно, что некоторые женщины-трансвеститы в ранневизантийское время совершали свой подвиг не в женских, а в мужских монастырях, приняв мужские имена и вид скопцов-евнухов, достоинства коих, согласно евангелисту Матфею, превозносил сам Иисус Христос. Таким образом, их отказ от тела был более полным. Умерщвлять греховную плоть им приходилось в чуждом окружении, на виду мужчин. Совершая подобный подвиг, они превосходили свою «низкую» женскую натуру, достигая «приобщения» к «правильному», с точки зрения Библии, полу. Хотя акт Поместного собора в Ганграх в 340 г. запретил подобную практику, в Житиях святых продолжали встречаться рассказы о том, как лишь после смерти, готовя тело к похоронам, обнаруживалась женская природа некоторых подвижников — настолько полным был их отказ от всего плотского.

Монашество все более и более твердо занимало позицию носителя и хранителя церковной культуры. Монахи были мобильны, а их международная субкультура многоразлично переплеталась. Монахи с их идеалами антиавторитаризма и склонностью к утопии заставили содрогнуться весь клир. Они особенно активно участвовали в конфликтах, терзавших Церковь, соперничали с прочим духовенством. Монастыри были центрами строгого религиозного воспитания, стремившимися распространить свое влияние далеко за пределы монастырской ограды. Религиозная традиция хранить множество византийских легенд, связанных с монастырями: о чудесах, предшествовавших основанию многих обителей, об ошеломляющем подвижничестве людей святой жизни, исцеляющей силе монастырских агиасм, о хранящихся в обителях чудотворных иконах и святых реликвиях, мощах.

Но, при всех заявлениях об «уходе от мира», монастырь на деле всегда был очень продуманно и активно ориентирован на этот мир, на вмешательство в религиозную жизнь, — вмешательство, перед которым решительно отступали заботы о «потустороннем». Благодаря этому воздействию монахам удалось изменить даже восприятие эстетических понятий, оказывать влияние на все слои общества, будучи духовными наставниками, поучая как деревенских жителей, так и светскую аристократию, включая самого императора. Основным мерилом делается Библия с ее христианскими принципами. Христианская мораль осуждает богатство и алчность, сребролюбие, стремление к получению прибыли: «Богатство — это беглый раб — наставлял в конце IV в. великий проповедник Иоанн Хрисостом. — Бедность — место убежища, тихая гавань». Даже дурные помыслы объявлялись «зловонием души».

Распространенными и популярными становятся Жития святых, где воспевались аскетические подвиги, ущемление плоти, которая представлялась «темницей души». Неизменно нравоучительная, агиография, создававшаяся в основном в монашеской среде, представляла собой мощное средство социального контроля. Ее норматичные схемы отстаивали власть Церкви и ее институтов в обществе.

Особой популярностью пользовался «Лавсаик» — сборник рассказов Палладия Еленопольского (ок. 363–431 гг.), уроженца малоазийской Галатии, который путешествовал по Египту в начале 390-х гг и как монах подвизался в Нитрии и Келлии. Он покинул эти места около 400 г. и стал епископом Еленополя, будучи рукоположен самим Иоанном Хрисостомо. Палладий описал в виде семидесяти кратких биографий жизнь отшельников и праведников преимущественно египетской пустыни. Не меньшим спросом пользовались Патерики — «Книги отцов» и так называемые Апоффегмы (Апофтегмы) — антология из более тысячи кратких историй из жизни и памятных изречений святых отцов, лидеров монашества преимущественно из египетского Скита в 330-е — 460-е гг. Первый сборник Житий палестинских монахов, святых и мучеников создал в VI в. на сирийском языке монах Кирилл Скифопольский (ок. 525 — после 539 гг.). Он собрал биографии семи лидеров монашества, подвизавшихся в каменистой Иудейской пустыне с 400 по 550 гг… К исходу этого столетия появилась еще одна замечательная книжка Житий — «Луг духовный», написанная много путешествовавшим палестинским монахом Иоанном Мосхом с оригинальным прозвищем Евкрат — «Анисовое варево».

Красота, совершенство тела не волновали агиографов и богословов. Да и сама жизнь, ее образ едва ли вели к такому совершенству. Ненужное отмирало за ненадобностью. Не случайно в Ромейском царстве было много юродивых — удивительных «блаженных похабников», глупцов, — признак православного менталитета и вместе с тем показатель психического надлома общества. В основе этого понятия лежат слова из Первого послания апостола Павла к Коринфянам: «Мы безумны Христа ради», «ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом», и из Евангелия от Марка: «…кто хочет идти за Мною, отвергнись себя».

Юродивые действительно отвергали жизнь обычных людей и соглашались изображать безумие, чтобы добровольно, как Христос, претерпеть страдание и поношение от людей и так приобщиться к Его страданиям. В противоположность грешникам, жаждущим объявить себя святыми, это были святые-безумцы, объявляющие себя грешниками, чтобы терпеть поношение от мира. Юродивые отрешались от всех благ, и не только житейских, но и духовных: от почестей, славы, уважения и привязанностей со стороны ближних. Мало того, они бросали вызов этим благам и приманкам, поступая не по-людски, но «по уродски» (отсюда «уродивый» — юродивый). Юродство и было таким подвигом, в котором человек показывал себя по наружным поступкам глупым, безумным, внутренне оставаясь преисполнен истинной христианской мудрости. Поэтому эти чудаковатые, босоногие, оборванные, лишенные всего люди с дурным запахом от грязных, немытых тел, такие несчастные, жалкие, а порой смешные в своей беспомощности, почитались населением как избранники Божии, живые святые, которым ниспослано великое чудо — самим творить чудеса и совершать подвиги добродетели. Считалось, что их грозными словами, а порой эпатажными, девиантными, неприличными, открыто срамными поступками Бог обличает людские пороки, которые мы стремимся держать в тайне. Нередко даже императоры наносили визиты юродивым, которые пророчествовали, шепча или выкрикивая нечленораздельные слова.

Голос юродивого воспринимался как глас Божий. Люди верили, что под личиной безумия юродивые скрывали святость, мудрость, предвидение и обличение. Сама их нагота — это обличение людей, которые думают об украшении тела, но не о душе. Все их поведение — осмеяние условностей и пороков, которые обычно скрывают.

Этот феномен представлял собой один из видов «странной» святости, подвижничества. Ею наделялся человек, в течение своей жизни не проявлявший публично христианских добродетелей. Мало того, как уже сказано, он даже нарушал нормы поведения. Добрые же дела, горячие молитвы свершал в тайне, так что о них если и узнавали, то после смерти юродивого. Недаром повествования о тех, кто решился на подвиг юродства, были проникнуты щемящим чувством искреннего сострадания к бедному человека, такому убогому и такому мудрому в своей простоте.

Юродство зародилось в монашеской среде, в египетской пустыне в конце IV в. Оттуда оно распространилось в Сирию и Палестину, вышло на улицы городов. Своего расцвета это явление достигло позже, в VI — первой половине VII вв., потом, после некоторого спада, опять оживилось в конце IX–X вв. Лишь с XII в. юродство стало отходить на задворки религиозной жизни.

Смысл этого явления, видимо, заключался в той «встряске», которая напоминала христианам о народном сильном характере их религии. Это была, по образному выражению Сергея Аркадьевича Иванова, написавшего книгу о византийском юродстве, «шокотерапия» православия, дабы оно не «закосневало» в своем качестве официозной государственной идеологии. Следует подчеркнуть, что юродство оставалось, в целом, исключительной особенностью именно православного варианта христианства, хотя и заимствовалось в соседствовавших с Византией землях, где зачастую оставалось лишь в зачаточной и подражательной форме. Ромейское царство и тут удивляло мир.

1. С чем был связан перенос столицы Римской империи? Почему выбор Константина I пал на Византий и в чем заключалась мудрость этого стратегического выбора?

2. Что имел в виду Константин I, говоря, что он пойдет до тех пор, пока не остановится некто, идущий впереди него?

3. Кто был последним правителем единой Империи — до раздела на Западную и Восточную?

4. Почему Константинополь процветал в V в., в то время как Рим пришел в упадок? Какими фактами можно это подтвердить?

5. Вспомните, кто мог называться ромеем?

6. В чем заключалось фундаментальное отличие Восточной Римской империи от Западной?

7. От кого и от чего зависело избрание нового василевса?

8. Как вы полагаете, почему византийские императоры не были наследными монархами? Можно ли василевса считать «слугой народа»?

9. Как ромеи относились к родовитости? Чем это можно объяснить?

10. Чем привлекали византийцев ипподромы и почему о них заботилось именно государство?

11. Вспомните основные составляющие византийского ипподрома.

12. Попытайтесь выделить основные типы мятежей партий ипподрома.

13. Из чего складывались доходы ранней Византийской империи?

14. Кто помогал императору в управлении страной? Какую роль в управлении играли чиновники и каким образом они были организованы? Попытайтесь определить основные принципы, на которых основывалась ранневизантийская система управления.

15. В чем состояли достоинства и недостатки византийской налоговой системы?

16. Почему ромейская армия не всегда отличалась надежностью? От чего зависела её боеспособность?

17. Оцените состояние византийской армии и флота. Какую роль в войсках играли контингенты варваров?

18. Какую тенденцию в развитии родов ромейских войск можно заметить к VI–VII вв.?

19. Попробуйте перечислить сильные и слабые стороны ромейской государственности? Каких было больше?

20. Вспомните, что произошло раньше: перенос столицы Империи на восток или превращение христианства в государственную религию? Когда это было?

21. Каковы этапы становления христианства как государственной религии?

22. В чем проявлялась специфика отношений к христианству и к античным традиционным религиям в ранневизантийском обществе и как развивались отношения между самими христианами и язычниками?

23. Почему император Константин I откладывал принятие Святого Крещения до последних дней своей жизни?

24. За какие заслуги Христианская Церковь признала Константина I святым?

25. С какой целью стали созывать церковные Соборы? Почему так была важна точность богословских терминов, которые устанавливали эти Соборы?

26. Что собой представлял христианский аскетизм? Почему его надо понимать не только как тяжкую физическую практику, связанную с воздержанием, самоотречением, но также и как средство построения, преображения личности?

27. Как вы считаете, чем был обусловлен всплеск аскетизма и отшельничества в ранней Византии?

28. Какие виды ранней монашеской жизни существовали в Ромейском царстве? Попробуйте выстроить их типологию, организационные модели.

29. Почему Антония Великого нельзя считать «первым монахом»? В чем можно видеть его первенство?

30. Кто оказал наиболее ощутимое влияние на организацию монашества и создал первые монашеские уставы?

31. Где, в каких местах и почему именно там наиболее активно развивалось монашество?

32. Как вы полагаете, что влияло на формирование идеала ромейского монаха?

33. Чем киновия принципиально отличается от классической лавры?

34. В чем заключалась символика одежды византийских монахов?

35. Подумайте, почему в монашеской жизни, отрицавшей мир, так много было рассчитано на зрителя?

36. Почему государство стремилось поставить монашество не только под контроль Церкви и в чем законодательно проявлялась регламентация монашеской жизни?

37. Почему юродство было прежде всего византийским феноменом? Поразмышляйте над тем, почему его не знало античное общество?

Из «Гетики» историка Иордана (550-е гг.) о впечатлении остготского короля Атанариха, посетившего Константинополь по приглашению императора Феодосия I Великого (378–395 гг.).

Атанариха, который тогда наследовал Фритигерну, он (Феодосий I) привлек к себе поднесением ему даров и пригласил его со свойственной ему приветливостью нрава побывать у него в Константинополе. Тот, охотно приняв приглашение, вступил в царственный город и в удивлении воскликнул: «Теперь я вижу собственными глазами то, о чем часто слышал с недоверием!» — разумея под этим славу великого города. И, озираясь туда и сюда, он то восхищался местоположением города, то удивлялся веренице кораблей, то, смотря на знаменитые стены и на множество народа из различных племен, обильной волной стекающегося сюда, как войско в боевом порядке, в общий поток с разных сторон, произнес: «Без сомнения император есть земной бог, и кто осмеливается на него подняться, сам будет виновен в пролитии собственной крови». Был он, таким образом, в превеликом восхищении, а император возвеличил его еще большими почестями.

Из предписания императора Феодосия II от 16 января 424 г. комиту священных щедрот Максимину относительно одежд, окрашенных пурпуром.

(Пусть) все, которые являются какого угодно пола, достоинства, ремесла, профессии и рода, воздерживаются от владения продукцией такого рода, который посвящается только принцепсу и его дому. И шелковые паллии, и туники, которые сотканы никак иначе (кроме как путем) смешивания (с) красящим (пурпуроносным) моллюском, никто дома не делает или ткет. Туники и паллии, окрашенные кровью моллюска в каждой части тканины, выносятся из жилищ и утаскиваются (в фиск). (Пусть) не вшиваются никакие нити, окрашенные моллюском, и (пусть) не долженствующие быть скрепляющими нити избегнут того же окрашивания (с помощью) острого гребня. Долженствующие быть возвращенными эрарию настоящие (то есть окрашенные пурпуром) платья тотчас (ему и предоставляются) (…). Иначе поднимется опасность наподобие (наказания по обвинению в) оскорблении величия.

Патриарх Николай I Мистик (901–907 и 912–925 гг.), бывший императорский секретарь и тайный поверенный, об императорской власти.

Если василевс, по внушению диавола, издает приказ, противоречащий божественному закону, ему не следует подчиняться; надо считать, что безбожный приказ, исходящий от безбожного человека, не имеет никакой силы…

«История» Никиты Хониата (ок. 1155–1217 г.) о власти императора.

[…] императорская власть достается не игрой судьбы, не как родовой удел, а как дар за мужество и награда за многие подвиги.

[…] Для большей части ромейских царей решительно невыносимо только повелевать, ходить в золоте, пользоваться общественным достоянием как своим и обращаться с людьми свободными как с рабами. Они считают для себя крайней обидой, если их не признают мудрецами.

Из воспоминаний арабского пленного Гаруна ибн-Яхьи (середина X в.) о константинопольском Ипподроме.

[…] Рядом с ним[4] находится место, именуемое «аль-Будрун» (Ипподром), и похоже оно на поле для скачек, там часто собираются люди знатного происхождения, и император их видит из своего дворца. В самом дворце находятся идолы, отлитые из бронзы, имеющие вид лошадей, людей, диких животных, львов и прочая: в восточной части Ипподрома, со стороны Золотых ворот, находятся двое малых ворот, через которые на Ипподром выводят четверки лошадей. В особые повозки поднимаются мужчины-возницы, одетые в красивые одежды из богатых тканей различных цветов, обильно расшитых золотом, и начинаются соревнования квадриг: лошади бегут наперегонки, увлекая за собой повозки, они пробегают ворота, о которых я уже упоминал, и трижды обегают вокруг установленных на Ипподроме идолов. Вознице, опередившему своих соперников, от имени императора бросают ожерелье из золотых монет и целый фунт чистого золота. Все жители Константинополя присутствуют на этих состязаниях и с интересом наблюдают за ними.

Историк Прокопий Кесарийский (490/507-585 гг.) о цирковых партиях.

Издревле жители в каждом городе разделялись на венетов и прасинов; но с недавнего времени за эти имена и за места, на которых сидят во время зрелищ, стали расточать деньги и подвергать себя жесточайшим телесным наказаниям, даже постыдной смерти. Они заводят драки со своими противниками, сами, не ведая за что, подвергают себя опасности, будучи, напротив того, уверены, что, одержав верх над ними в этих драках, они не могут ожидать ничего более, как заключения в темницы и казни. Вражда к противникам возникает у них без причины и остается навеки; не уважается ни родство, ни свойство, ни узы дружбы. Даже родные братья, приставшие один к одному из этих цветов, другой к другому, бывают в раздоре между собою. Им нужды нет ни до божьих, ни до человеческих дел, лишь бы одолеть противников. Им нужды нет до того, что какая-либо сторона окажется нечестивою перед Богом, что законы и гражданское общество оскорбляются людьми своими или их противниками, ибо даже в то самое время, когда они нуждаются, может быть, в необходимом, когда отечество обижено в самом существенном, они немало о том не беспокоятся, лишь бы их стороне (партии) было хорошо; стороною они называют своих сообщников. И даже женщины принимают участие в этой нечисти; они не только следуют мнению своих мужей, но даже пристают к противной партии, несмотря на то, что они не ходят на зрелища[5] и ничто их к этому участию не побуждает. И не могу я иначе назвать это, как душевной болезнью. Вот что происходит в каждом городе между жителями его.

Из «Хронографии» Феофана Исповедника (811–814 гг.) о беспорядках, вызванных соперничеством венетов и прасинов в 512 г.

В том же году венеты ввели народное правление и во всех городах произвели возмущения, побиение камнями и прочие убийства. Беспорядки начались прежде всего в Антиохии и распространились по всем городам, в коих продолжались целых пять лет. При этом поражали мечами прасинов, когда они попадались при встрече, даже отыскивали в домах, и правители не смели подвергать наказанию убийц. Это продолжалось до самого шестого года царствования благочестивого Юстина.

Из эдикта к провинциалам императоров Грациана и Феодосия I от 29 января 380 г. о наборе воинов.

Мы определили, чтобы среди лучших турм отборнейших воинов никто не был из числа рабов, или чтобы (не был) приведен из трактира или из прислуги пользующихся дурной славой постоялых дворов, или из числа пекарей или поваров, или даже такой, уродство которого отвергло (его от) подчинения службе, и не лица, притащенные из мастерских-эргастулов. Ибо ни по какому извинению не должны избежать тяжелого наказания (в виде) убытка, если это будет скрыто (от) показания светлейшим мужам магистрам конных (и) пеших. Но поскольку предлагающего это ждет суровое наказание, то (пусть его) накажет тройной взнос превосходных рекрутов.

Из санкции императора Льва I (457–474 гг.) относительно выдачи пробаториев — утвердительных писем.

3. (В) скринии памяти (выдаются пробатории): агентов по делам, палатинов (ведомства) щедрот, палатинов (ведомства) частных имуществ доли Августы.

4. Также (в) скринии священных посланий (выдаются пробатории): в оффикиях сиятельных мужей префектов претория Востока и Иллирика, и Города[6]; оффикия проконсулов Азии и Ахайи; оффикия префекта-августала; оффикия комита Востока; оффикия комита божественных домов; оффикия викариев Фракии, Понта, Азии и Македонии; и класса казначеев.

5. Также (выдаются пробатории и в) скринии священных бумаг (для): оффикия сиятельных мужей магисторов воинов того и другого (рода воинской) службы, презентальных, Востока и Иллирика; (а также следующих чиновников:) «впускающих»; ведающих аудиенциями; «запоминающих»; и всех «сопровождающих»; кладовщиков; измерителей; тех лампоносцев, которые приставлены (к) священным скриниям; десятников части (дворца, относящейся к) Августе; курьеров части Августы; (чиновников) оффикия замечательных мужей дуксов: Палестины, Месопотамии, нового лимеса[7] Финикии, Осроены, Сирии и Евфратийской Аугусты, Аравии и Фиваиды, Ливии, Пентаполя, Мизии Первой (и) Второй, Дакии, Паннонии; (а также) оффикия замечательных мужей комитов: Египта, Памфилии, Исаврии, Ликаонии и Писидии.

Из «Послания к Кесарю» Евсевия Кесарийского. Первоначальный текст Символа Веры, принятый на Никейском соборе 19 июня 325 г.

Мы верим во единого Бога, всенаивысшего Отца (Отца Вседержителя), Творца всего видимого и невидимого. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божьего, рожденного от Отца, того самого естества (единосущного, подобосущного — омоусиус), что и Отец, Бога от Бога, Света от Света, Бога Истинного от Бога Истинного, рожденного, несотворенного, Который создал все на небе и на земле, Который для нас, людей, и для нашего спасения пришел с небес, был претворен (воплотился), стал человеком (вочеловечился), страдал, воскрес из мертвых на третий день, вознесса на небо, и (Он) придет судить живых и мертвых. И в Святого Духа.

А говорящих, что было (время), когда не было (Сына), и что Его не было перед тем, как (Он) был рожденный, и что (Он) был создан из ничего, или тех, кто утверждает, что Сын Божий из другой ипостаси (естества, субстанции) или сущности (природы), чем Отец, или, что Сын Божий создан (тварен), или преложим, или изменяем, Вселенская (Кафолическая) Церковь анафемствует (осуждает).

Из предписаний императоров Гонория и Феодосия II от 8 июня 423 г. относительно язычников, манихеев, иудеев и еретиков.

Язычников, которые сохранились, если они когда-нибудь будут захвачены в долженствующих быть проклятыми священнодействиях демонов, — хотя (прежде) они должны (были) подставляться (под) капитальное (смертное) наказание, — пусть нынче удерживает проскрипция[8] имуществ и ссылка.

Манихеев […], а также и тех, кто хуже всех еретиков […], если они упорствуют в том же безумии, мы наказываем той же карой — проскрипцией имуществ, а также ссылкой.

Но и христианам […] мы специально поручаем, чтобы они не отваживались злоупотреблять авторитетом религии […] (в отношении) иудеев и язычников, живущих в покое […]. Ибо, если они будут жестоки против спокойных или разграбят их добро, то понуждаются восстановить не только то, что унесли, но (и должны быть) согласны (возместить) втройне и вчетверо то, что разграбили. И ректоры провинций, и оффикии, и провинциалы (пусть) узнают себе, что должны быть наказаны те, кто […] допустят (такое).

Из сборника рассказов «Луг духовный» Палладия Елленопольского (419 г.) о египетских монахах.

Посетив много святых и прожив года три в монастырях около Александрии […] я оттуда пошел на Нитрийскую гору[9] […]. К этой горе прилежит большая пустыня, простирающаяся даже до Эфиопии и Мавритании[10]. По горе живет до пяти тысяч мужей, которые ведут различный образ жизни, кто как может и хочет; так что можно там жить по одному, и по двое, и многим вместе. У них семь пекарен, в которых готовят хлебы и для себя, и для отшельников, удалившихся в большую пустыню, числом до шестисот. На этой горе Нитрийской только одна церковь, весьма обширная. Подле церкви находится странноприимный дом, в котором содержат странника во все время его пребывания на горе, хотя бы оно продолжалось два или три года, пока он не захочет оставить гору. Ему дозволяют жить без дела только одну неделю, а в следующие дни ему дают дело или в саду, или в пекарне, или на поварне. Если же странник человек знатный, то ему дают читать книги, но беседовать ни с кем не дозволяют до шестого часа дня. На этой горе живут и врачи, и аптекари. Употребляют здесь и вино и продают его. Платье же себе делают все сами своими руками, так что в этом отношении они не знают нужды. По наступлению вечера можно… слышать в каждой келии хвалебные песни и псалмы, воспеваемые Христу, и молитвы воссылают на небеса […]. В церковь собираются только по субботам и воскресным дням.

Из «Церковной истории>» Евагрия Схоластика (конец VI в.) о подвижничестве разного рода

[…] Прибыв в святой город Христа[11], она (императрица Евдокия[12]) многое совершила ради почитания Бога Спасителя и даже построила святые монастыри и так называемые лавры; в них устав различен, но образ жизни удовлетворяет одной-единственной боголюбезной цели.

Ибо над теми, кто живет общиной, не властвует ничто из того, что притягивает к земле; ибо у них нет золота, да и о каком золоте мне говорить, если [у них] нет ни собственной одежды, ни каких-либо съестных припасов. Ибо ныне один носит грубый плащ или экскомиду[13], а вскоре другой наденет ее, так что одежда всех является [одеждой] каждого, а одежда одного — [одеждой] всех. У них и совместная трапеза без закусок и каких-либо других приправ, которая встречает [садящихся за стол] одной зеленью и бобами, доставляемыми в количестве, необходимом для поддержания жизни и только. Они проводят дни и ночи в общих молитвах к Богу, до такой степени истощая себя и изнуряя трудами, что, кажется, видишь мертвецов без могил, [ходящих] по земле. Есть такие, кто, исполняя пост, продлевают его на два или три дня, другие же на пять или сверх того, и с трудом принимают даже необходимую пищу.

Иные же, выбирая противоположный путь, уединяются и запирают себя в тесные помещения такой ширины и такой высоты, что они не могут ни выпрямиться, ни лечь свободно, постоянно пребывая, по выражению апостола, в пещерах и земляных ямах. Другие возносят молитвы к Богу, обитая вместе со зверьми и в каких-то глубоко сокрытых пещерах. Однако ими придуман и еще один способ [подвижничества], превосходящий меру любого мужества и выносливости. Ибо отправляясь в раскаленную пустыню и прикрыв только то, что необходимо по природе, мужчины и женщины подвергают все остальные части обнаженного тела непомерным холодам и палящему дыханию ветров, равно презирая и зной и стужу. Они совершенно отвергают человеческую пищу и пасутся на земле — [их] называют пасущимися[14], — только от нее получая жизнь, так что с временем уподобляются животным, поскольку у них меняется внешний вид и по разуму они также отличаются от людей; завидев их, они бегут, и, преследуемые, находят [способ] скрыться или же благодаря быстроте ног, или же в каких-нибудь непроходимых местах.

Скажу и о другом, что едва не прошло мимо меня, хотя оно и превосходит по важности все остальное. Есть немногие, но они все равно есть, которые, как только получают бесстрастие посредством добродетели, возвращаются в мир в самую гущу его суеты; и объявляя себя безумными, до такой степени попирают тщеславие…, и до такой степени стремятся к мудрости, что едят с совершенным равнодушием, даже когда им приходиться быть у трактирщиков или перекупщиков, не обращая внимания ни на место, ни на внешний вид, ни на что-либо другое; они посещают многие бани, как правило, моясь вместе с женщинами, с такой силой побеждая страсти, что тиранят свою природу и не отвечают [ее зову] ни при взгляде, ни при прикосновении, ни даже в объятьях женщины; с мужчинами они мужчины, с женщинами женщины, и желают участвовать в обеих природах, а не только в какой-нибудь одной из них… Они часто и неутомимо падают на колени и с напряжение поднимаются, ибо только один порыв вдыхает огонь в их старость и добровольную слабость; они словно бесплотные атлеты и бескровные бойцы, для кого пост является настоящим пиром и роскошью, а предельное воздержание от еды — изобильной трапезой. Когда бы ни пришел к ним гость, даже ранним утром, он встречают [его] с приветствиями и щедростью, придумывая особый вид поста — есть, не испытывая желания; и вызывает изумление, как они, нуждаясь в стольких [вещах], довольствуются столь малым при такой роскоши; они враги своих прихотей и своей природы, подчиняющиеся желаниям тех, кто рядом с ними, чтобы во всем у них плотское наслаждение было отринуто и правила душа, разумно избирая и сохраняя прекрасное и богоугодное; блаженны они образом жизни, [который ведут] на земле, еще более блаженны своим уходом из мира, которого ежечасно ожидают, торопясь увидеть Желанного.

Из Актов III Вселенского собора в Халкидоне в 451 г.

[…] То, что ведет к жизни истинно и абсолютно монашеской достойно настоящего уважения. Но поскольку некоторые пользуются своими монашескими одеждами для того, чтобы вносить раздор в Церкви и d политические дела, оказываясь то там, то здесь, без всякого плана, в разных городах, и даже принимаются сами основывать монастыри, собор постановил, что никто не может ни построить, ни основать монастырь или место для богослужения без разрешения епископа города. Кроме того, было решено, что как городские, так и деревенские монахи будут подчиняться епископу. Они должны удовольствоваться тем, что постоянно будут в смиренном созерцании, посте и молитве в тех местах, которые будут для этого определены. Монахи должны стараться не вызывать беспорядков в делах Церкви или государства, не вмешиваться ни в те, ни в другие. Они должны покидать монастырь только в случае необходимости и по приказу епископа города.

Знаменитый церковный деятель, богослов и писатель Григорий из Назианза (ок. 330–390 гг.) о вступающих в состав духовенства.

Всем отверст вход в незапертую дверь и кажется мне: слышу глашатая, который стоит впереди и возглашает: «приходите сюда все служители греха, ставшие поношением для людей, чревоугодники, отяжелевшие от толщины, бесстыдные, высокомерные, пьяницы, бродяги, злоречивые, одевающиеся пышно, лгуны, обидчики, скорые на ложную клятву, мироеды, беззаконно налагающие руки на чужое достояние, убийцы, обманщики, льстецы перед сильными, львы в отношении к слабым, двоедушные рабы […]»

1. Как вы думаете, что больше всего поразило Атанариха в столице ромеев и почему именно это выделил Иордан?

2. Почему имперский закон настаивал на том, чтобы платья, окрашенные пурпуром, поступали только в государственную казну?

3. Как рассматривали императорскую власть Николай I Мистик и Никита Хониат? О чем это говорит?

4. Чем отличались взгляды византийцев на власть императора от представлений народов западной Европы и Востока? Как вы думаете, почему?

5. Как, со слов арабского писателя, вы представляете константинопольский Ипподром? Что там происходило?

6. Как относится Прокопий Кесарийский к факциям? Почему?

7. Можно ли вслед за Феофаном назвать случившееся в 512 г. «народным правлением»? Какую хронологическую ошибку допустил хронист?

8. Кого, согласно закону, не следовало брать на службу в армию? Как вы думаете, насколько последовательно соблюдался этот принцип отбора? Кто и почему был заинтересован в поставке в армию некачественных рекрутов?

9. Попробуйте разобраться, каким чиновным ведомствам были адресованы упомянутые в законе императора Льва утвердительные письма-пробатории и какие ведомства их выдавали?

10. К чему сводились религиозные разногласия в Церкви, если исходить из анализа Никейского Символа Веры? Как вы думаете, почему они тревожили и Церковь, и императорскую власть?

11. Как, согласно имперским законам, полагалось поступать с язычниками, иудеями, не признававшими Христа, и еретиками? Подумайте, о чем говорит принятие таких законов?

12. Попробуйте восстановить внешний вид монастыря по рассказу Палладия. К какому типу он относится?

13. Какие виды святого подвижничества перечисляет Евагрий Схоластик? Что в них общего и почему?

14. На какие опасности монашества для византийской Церкви и государства указывал Халкидонский синод 451 г.? Вспомните, что вам уже известно о монашестве в ранней Византии?

15. О чем свидетельствуют инвективы Григория Назианзина? Подумайте, чем можно объяснить низкий уровень нравственности раннего православного духовенства после того как Церковь достигла господствующего положения в обществе к концу IV века?

§ 2. Залоги успеха

В состав ранней Византийской империи вошли наиболее богатые, плодородные и культурные области Римской державы с разным климатом и богатыми природными, людскими и материальными ресурсами. Она состояла в основном из четырех главных регионов — италийского, балканского, малоазийского и ближневосточного. Это было аграрное общество, но с очень развитыми городами, торговлей, ремеслом, фискальной системой, абсолютно самодостаточной хозяйственной жизнью и большими государственными доходами. Доставшееся ромеям наследие, геополитический, геоэкономический и геостратегический факторы определили природу Ромейского царства, его уникальное по устойчивости положение в период, когда весь мир переживал грандиозные изменения и, образно говоря, «вышел из своих суставов». Прочность институтов, наличие выдающихся лидеров в кризисные моменты, процветающая экономика ранней Византии обеспечили благополучие, высокий прожиточный уровень растущему населению, а также достаточно средств, чтобы откупаться или отбиваться от варварских нашествий.

Если следовать с севера на юг по часовой стрелке, то одной из самых отдаленных земель Ромейского царства являлся обширный Крымский полуостров (Таврика), расположенный в Черном море между Одесским заливом и Азовским морем, когда-то называвшимся Меотидой (Карта 1).

Со временем находившиеся здесь приморские области, тянувшиеся вдоль горной яйлы от портового города-крепости Херсона на месте современного Севастополя до города-крепости Боспор на месте Керчи, получили название климата, что по-гречески означало «склоны гор». Кроме греческого, здесь обитало местное скифо-сарматское население, к которому со временем добавилось население из германцев-готов и степняков алан.

Далее следовали еще более гористое побережье восточного Причерноморья, Кавказ с его многочисленными местными племенами, в частности, Лазика[15], потом часть Армении, плодородные речные долины и неприютные пустыни Месопотамии (северного Ирака) и самая важная, ядровая территория, процветающий центр Империи, колыбель исполина — вся Малая Азия преимущественно в виде огромного плоскогорья со средней высотой в тысячу метров, выше которого то там, то здесь и ныне возвышаются островки гор, покрытых густыми лесами. Именно сюда грозила с востока опасность со стороны мощной Персии — государства шахов Сасанидов, как тогда звали Иран.

Южнее простиралось благодатное восточное Средиземноморье с щедрыми, хотя и каменистыми землями Палестины и Сирии, отдельные пустынные районы Аравийского полуострова вплоть до Красного моря, наконец, почти однообразное меловое плоскогорье Египта с его прославленной плодородной, зеленой долиной Нила и узкая, но протяженная полоска побережье знойной северной Африки с ее благодатными оазисами и кипучими портовыми городами. Долгое время этим землям не угрожало ничто, кроме рассеянных племен кочевников, как арабов, так и берберов.

Прыжок через Гибралтарский пролив, ширина которого в самом узком месте всего четырнадцать километров, и мы на территории небольшого анклава ромеев на юго-восточной оконечности Пиренейского полуострова, откуда недалеко до Апеннинского полуострова, знаменитого «итальянского сапога», под «каблуком» которого находилась щедрая Сицилия — большой остров треугольной формы с роскошными пшеничными полями. Кроме того, он занимал важнейшее место в главных морских коммуникациях Империи.

Ромейскими были и другие крупные, важные во всех отношениях острова Средиземного моря — Балеарские, Сардиния, Корсика, Кипр. От ромейского побережья Адриатики, с отошедшими в V в. к Империи латинскими Иллириком и Далмацией, начинались земли протяженного, огромного, на две трети покрытого горами и лесами Балканского полуострова, вместе с гористой Грецией почти сплошь византийские, как и многочисленные острова Эгейского моря, самыми значительными из которых являлись Крит, Самос и Лесбос. Если бы не угроза со стороны германских варварских королевств для Италии, а для Балкан — Аварского каганта и славянских племен, эти земли были бы не менее процветающими, чем владения Ромейского царства в восточном Средиземноморье.

Византийская империя никогда, даже во времена своей военной экспансии, не нарушала очерченную границу, которая охватывала более 1 млн. кв. километров, а жило на этом пространстве, по разным подсчетам, приблизительно от 24 до 28 млн. человек, хотя некоторые византинисты считают возможным увеличить это число почти вдвое. В любом случае плотность населения достигала не менее пятнадцати-двадцати обитателей на квадратный километр, что по тем временам было немало.

Из различных племен и народностей состояло население Империи ромеев. В ранний период господства Византии оно представляло собой особенно причудливую этническую и лингвистическую мозаику. На огромной территории Ромейского царства обитали гордые греки и деловитые сирийцы (сиры, сириаки), говорившие на арамейском наречии, трудолюбивые копты, потомки древнего египетского населения, свободолюбивые германцы, иллирийцы, воинственные фракийцы, говорившие на латыни и романском диалекте, энергичные армяне и пылкие лазы — предки грузин, лукавые пафлагонцы и по-солдатски грубые каппадокийцы, прижимистые киликийцы и полудикие, отчаянные племена горцев-исавров в Малой Азии, кочевники-берберы, арабы и появившиеся позже тюрки, переселенцы-славяне, принявшие христианство, но оставшиеся грабителями жители горного Ливана — мардаиты, а также многочисленные евреи, как ассимилировавшиеся, так и жившие общинами, сохранившими свою этническую самобытность. Все это постепенно смешивалось в одну основу. Будучи многоэтничным государством, Империя объединялась на православной религиозно-политической почве, на чувстве причастности к одной и той же культуре.

На различных языках, диалектах и наречиях говорило, а подчас и писало это многоликое и разноплеменное население, причем ни один язык не был гонимым. Но общим для всех был греческий язык, для которого теперь пришло время реванша. Благодаря Православию, из языка покоренного народа, языка меньшинства он превратился во все более господствующий в деловой, бытовой и культурной жизни, стал языком литературы и науки. Однако официальным языком власти, особенно армии и права, и вторым придворным языком в IV–VI вв. все еще продолжала оставаться унаследованная от Рима латынь. На ней отдавали приказы в армии, писали законы, указы и постановления императоров, приказы и распоряжения правителей и чиновников, составляли решения судов, хотя нередко и с греческим переводом. Лишь к середине VII в. латынь окончательно исчезла из столицы Империи, лишившись государственного покровительства по мере все более полного перехода на греческий язык, а еще позже латинский язык в Ромейском царстве стали уже называть варварским.

Благодатные земли, густонаселенные области с мягким и умеренным климатом вошли в состав Империи ромеев. Жаркое лето и теплая дождливая зима в прибрежных областях и на юге (Сирия, Палестина, Египет) сочеталась со знойным засушливым летом и более суровой и снежной зимой в северных и внутренних районах страны (Балканы, центральная Малая Азия).

Большая часть территории Византии имела гористый, скальный или холмистый ландшафт (Крымские горы с их отрогами, Динарское нагорье западных Балкан, труднодоступные Родопские горы в Македонии, хребет Пинда в средней Греция и ее южная оконечность — Пелопоннес, Малая Азия с особенно значительным хребтом Тавра, тянущимся на юге полуострова трехсоткилометровой горной полосой шириной около пятидесяти километров, каменистые Палестина, Сирия с неприступными горами Ливана). В таких местах рос лес и густые кустарники и лишь в предгорьях были луга. Речные долины, причем не всегда большие по размерам, находились в придунайских районах (дельта Дуная), около македонской Фессалоники (Кампания), в плодородных североафриканских долинах, а равнины — на покрытых редким кустарником, безлюдных, холмистых, высоких плоскогорьях Малой Азии, в полустепях — полупустынях востока необъятной страны.

Империя ромеев была типичной аграрной страной — ее земли состояли преимущественно из областей с древней и высокой земледельческой культурой. Однако во многих из них, несмотря на благодатный морской климат, занятие земледелием требовало дополнительного полива, устройства ирригационных систем, каналов, специальных цистерн, различных приспособлений для черпания воды.

Зато на орошаемых землях Сирии, Палестины и Египта дважды в год созревали богатые урожаи ячменя и пшеницы. Долина Нила с его благодатными разливами производила наибольшее количество зерна на душу населения. На 27 000 кв. км. плодородной египетской территории в VI в. проживало четверть населения Империи, приносившего ей 40 % финансовых поступлений. Но особенно славилась своими богатыми пастбищами и плодородием превосходная красная земля к северу от сирийской реки Ярмук (Йармук), притока Иордана. Отсюда вплоть до Ирака гигантской дугой тянулся пояс земель, который не случайно называют «Полумесяцем изобилия». Кроме того, зерно, как уже сказано, составляло главное богатство острова Сицилия. Здесь же выращивали прекрасный виноград. Много хлеба давали провинции Иллирика и тучные долины Фракии, которые уже римляне прозвали «амбаром Цереры», богини плодородия. Значительное количество зерна производилось в греческой Фессалии. Для хлебопашества были весьма пригодны приморские области Малой Азии, а также хорошо орошаемые высокие равнины и холмистые плоскогорья северомалоазийской Галатии, центром которой являлся город Анкира — нынешняя турецкая Анкара. В таких районах была особенно велика плотность населения и более активно развивалось сельское хозяйство.

Побережье западной Сирии, Палестины, Малой Азии, Греции и многочисленные морские острова покрывали цветущие оливковые рощи, фруктовые сады и виноградники. Следует особо подчеркнуть, что Ромейское царство в значительной степени находилось в поясе оливководства, простиравшегося от просторных прибрежных равнин жаркого Туниса до черноморского побережья Малой Азии. Севернее эта важная культура не плодоносит. Спрос же на оливки и масло из них был чрезвычайно велик, причем даже среди варварских племен, соседей Империи, давно распробовавших их вкус.

Греция, особенно Аттика и Фессалия, а также Македония славились чрезвычайно полезным и вкусным медом, северная Африка, Палестина — финиковыми пальмами и фисташковыми деревьями, смоквами-инжиром, для выращивания которых были необходимы обильная ирригация и сухая жара.

Протяженная, изрезанная бухтами и заливами береговая морская полоса давала возможность активно заниматься рыболовством. Поражает богатый выбор рыбы, известной византийцам. Наряду с ячменным хлебом, зеленью, овощами, фруктами и разбавленным теплой водой виноградным вином, она неизменно составляла пищу большинства населения.

На Сицилии, побережье Адриатики, в Крыму и на пол тысячи километров севернее его, вплоть до лиманов около устья Днепра, из соляных озер Малой Азии и Египта добывали соль, стоившую недорого, но выгодную из-за широчайшего потребления в быту и в производстве. Сицилия также славилась как место добычи шафрана — очень ценного красителя лимонно-желтого цвета, который любили использовать византийцы и который входил в официальные цвета императорских одежд.

В Сирии, Палестине и Египте производились ценные льняные и шерстяные ткани. Благодаря использованию ирригации, в Финикии, Месопотамии, а также в некоторых других районах, к примеру, в глубоких долинах рек Армении и в южноиталийской солнечной Калаврии, хорошо росли тутовые деревья, листьями которых питаются шелковичные черви. Выращивание шелковичных культур делало эти земли одними из самых богатых и процветающих в Империи, позволяло снизить дефицит шелка-сырца, завозимого в Ромейское царство через Персию (Иран) и Дальний Восток. Особенно интенсивно этим стали заниматься в VI столетии, согласно плану, разработанному имперским правительством.

Византийские шелководы — сколекотрофы — дословно «кормильщики червей» занимались своей трудоемкой деятельностью посезонно, в основном в течение апреля-июля. Культивирование от личинки-червя до собственно кокона, готового к прядению, требовало огромной заботы по поддержанию чистоты, влажности, даже тишины. Чтобы убить куколок в коконах, их нагревали в духовках при строго определенной температуре, дабы не повредить нить кокона. Готовую продукцию в виде таких «пропеченных» коконов скупали у многочисленных мелких производителей либо оптовики, либо странствующие торговцы — инициативные, находчивые, обладающие средствами и навыками «маркетинга». Они же диктовали «стартовые цены» сырья, пользуясь узостью рынка, а также тем, что давали производителям средства в долг, в кредит, даже под еще не выращенную продукцию. Но все равно местного сырья для изготовления шелка, так называемой метаксы, не хватало, и она продолжала экспортироваться как полуфабрикат, вероятно, в виде нераскрученных коконов и необработанных шелковых волокон. Легкий, компактный, сравнительно дорогой материал оставался идеальным предметом торговли. Это был некий универсальный, неоспоримо важный товар из числа сырьевых, с которым ромеям пришлось иметь дело едва ли не на всем протяжении истории существования их Империи.

Однако очистка метаксы и изготовление пряжи распадались в шелковом производстве на два разных технологических процесса. Приготовление собственно метаксы-пряжи (неочищенной метаксы) сводилось к размотке волокон из шелковичных коконов в горячей воде, которые на прядильном колесе соединяли в прядильную нить. Эту операцию выполняли уже сколекоторофы. Такая метакса представляла намотанный на катушку или барабан непромытый, неочищенный шелк-пряжу, который требовал дальнейшей обработки, а именно, подготовки нитей к окраске. Этим занимались специалисты — катартарии. Они промывали шелковую пряжу горячей водой и обрабатывали золой, просушивали на солнце в течение нескольких дней, ночью опуская в холодную воду, после чего тонкие, мягкие, очень прочные и легко окрашиваемые нити ценной метаксы можно было употреблять для изготовления тканей, чем занимались ремесленники — сирикарии.

Крашеный шелк был главным, но, разумеется, не единственным богатством ромеев. В холмистых районах восточномалоазийской Каппадокии, в Лидии, а также в Месопотамии, Сирии, североафриканской Киренаике разводили породистых лошадей и вьючных животных — мулов и верблюдов. Караваны из них, причем иногда из нескольких сот или даже тысяч голов, играли роль намного более безопасного, хотя и более дорогого транспорта, чем морские суда. В провинции Фригия, на западе Малой Азии, и в провинции Азия, недалеко от северомалоазийской Никеи, около укрепленного военного лагеря Малагины паслись огромные императорские табуны. Здесь же существовали особенно важные для государства царские конюшни, конные заводы-митаты, откуда лошадей в больших количествах поставляли для нужд общественной почты и транспорта, а также для армии и царского двора. Важно подчеркнуть, что их закупали по твердым государственным расценкам. Европейскими центрами коневодства считались греческие Македония, Фессалия и Эпир. Вообще, ромеи любили лошадей и знали в них толк.

Северобалканская Фракия тоже поставляла резвых и выносливых коней, а также убойный скот, быков, овец, которых пригоняли на городские скотобойни-хортоволы, в частности, на скотобойни всепожирающего, многолюдного Константинополя. Во внутренних районах Малой Азии, степях балканской Халкидики, в Македонии особенно процветало овцеводство; в холмистых областях Малой Азии, в богатой Вифинии с ее обильными желудями дубовыми рощами, — свиноводство. Владельцы здешних крупных поместий основывали свое благосостояние именно на этом очень востребованном типе производства. На покрытых кустарником склонах гор тихой, глухой Греции и побережья Малой Азии разводили тонкошерстных коз. Недаром Фессалия, Македония и Эпир славились высоко ценившимся лакомством — «дарданским» козьим сыром.

Горы в изобилии давали дешевый строительный камень разных расцветок; кустарник повсеместно использовали для топлива. Древесину заготовляли в Понте, на севере Малой Азии. Прекрасный строительный и корабельный лес — дубы, сосны, кедры росли на склонах гор Иллирика, северобалканской Далмации и южномалоазийского Тавра, в лесах и чащах скалистой Сицилии, малоазийских Ликии, Писидии, Памфилии и Киликии, а также в Ливане. Именно высококачественному лесу ромеи были в немалой степени обязаны успехам своего судостроения. Существует свидетельство того, что византийские власти следовали определенной стратегии эксплуатации лесов, заботясь о них.

Строительный камень разного качества можно было добывать по всему Ромейскому царству, однако определенные виды камня, особенно мрамор, добывали специалисты в конкретных месторождениях. Наиболее известные мрамороломни и мастерские по обработке мрамора издавна существовали на юге Малой Азии, в Карии, и в Мраморном море, где этим особенно славились государственные разработки мраморных жил на острове Проконнес (другие варианты названия — Приконнис, Проконисс; нынешний Мармара с современной турецкой деревней Сарайляр). Здешние карьеры, как и соседняя столица Империи, находились под небесным покровительством Богородицы и носили ее имя. Колонны, базы, капители, антаблементы и прочее в виде полуфабрикатов из проконнесского бело-голубого мрамора с характерными черно-серыми прожилками везли заказчикам во все уголки Средиземноморья и Черноморья. Прибывавшие с ними мастера высокого класса контролировали выгрузку архитектурных деталей и элементов и завершали их обработку, доверив несложные детали артелям местных или странствующих мастеров-каменщиков и каменотесов. Впрочем, вместе с падением спроса на крупные постройки из камня добыча мрамора в Византии к VII в. сократилась: с избытком хватало того, что можно было пустить во вторичное использование. Кроме того, выручал камень из местных карьеров. Лишь богачи продолжали импортировать дорогие сорта мрамора.

Богатство земли ромеев составляли и полезные ископаемые. Их залежи драгоценной россыпью были разбросаны в пределах Ромейского царства. В ранний период золото, по-гречески хрисос, добывали на северо-западной окраине Балканского полуострова, в Иллирике, где за это отвечал особый комит — comes metallorum per Illiricum. Где здесь находились копи, неизвестно, зато золотые разработки V–VI вв. археологически зафиксированы в восточном Египте, а письменные источники указывают на важность золотых запасов Кавказа, прежде всего, Армении, где, кроме того, добывали и серебро, именуемое по-гречески аргирос. Следует подчеркнуть, что вывоз этих жизненно важных для экономики ценнейших металлов находился под запретом властей в течение всего существования Византийской империи.

Археологические исследования подтверждают деятельность в IV–V вв. древних античных серебряных разработок Лавриона в Греции. Кроме того, к исходу ранневизантийского периода, в VI–VII вв. серебро добывали на южночерноморском побережье и в горах Тавра на юге Малой Азии. Горы Тавра были вообще богаты медью (халкос), железом (сидерос), свинцом (моливдес), даже золотом, а также оловом (касаитерос), без которого невозможно было производить бронзу и латунь. Между тем из бронзы делали всевозможную домашнюю утварь, посуду, инструменты, украшения и крайне необходимую для внутреннего рынка многочисленную разменную монету. Важные залежи меди существовали в центральных Балканах, в Испании, в горах Кипра. Ранневизантийские разработки меди велись в северной Сирии и Палестине, где продолжали использовать горную технологию, заимствованную у римлян.

Стратегически важные запасы железа в горах Ливана обеспечивали сырьем производственные центры Дамаска и Бостры. Железо также добывали в Малой Азии в горах Тавра и около бойких, портовых Трапезунда и Синопа, откуда его удобно было вывозить морем. Понтийские разработки издавна ценились цинкосодержащей рудой, необходимой для производства латуни, поскольку чистый металлический цинк был неизвестен. Встречались важные разработки железа в западномалоазийских Сардах. Здесь в ходе раскопок открыты металлургические эргастириии, работавшие на местном сырье. Добыча железа велась и в Крыму, в районе Керчи. Поразительно, но железо импортировали даже из далекой Индии!

Как уже сказано, свинец и олово поступали из Аназарба в Киликии, на юге Малой Азии, где их разработки велись в горах Тавра, но в VI–VII вв. британское олово тоже было в ходу в Ромейском царстве, если верить рассказам из Жития Александрийского патриарха Иоанна Милостивого (610–620 гг.), где описывался корабль, везший зерно в Британию, а обратно возвращавшийся в Александрию с грузом олова, чтобы продать его в североафриканской Киренаике.

Позже, согласно археологическим свидетельствам, ромеи сосредоточили свои разработки полезных ископаемых на северо-западе Малой Азии и в Греции. Много меди давали знаменитые Феннские рудники Аравии, свинец поставляли Пергам и Халкидика, цинк — малоазийская Троада, серу, необходимую при изготовлении канатов, — Сицилия, натр и квасцы, важные в текстильном производстве, при валянии сукна и для изготовления красителей, — Египет, а также Вифиния и Керасунт на Черном море, к востоку от Трапезунда.

У побережья Малой Азии и Финикии миллионами добывали ценный моллюск (мурекс) морской пурпурной улитки-багрянки, из жидкости железы которой изготовляли знаменитую высокоценную пурпурную краску, использовавшуюся для окрашивания дорогих и редких пурпурных тканей. Накапливавшиеся гигантские кучи, целые горы остатков скорлупы раковин на месте красилен периодически пережигали на известь.

На территории Ромейского царства в изобилии имелась хорошая глина, песок, пригодные для изготовления стекла (прежде всего, в Египте и Финикии). Плодородная долина Нила снабжала весь Средиземноморский мир и в первую очередь Константинополь не только зерном, но и папирусом, единственным доступным письчим материалом, до VIII в. заменявшим дорогой «кожаный» писчий материал — пергамен.

Из месторождений Керченского и Таманского полуостровов, Кавказа, Грузии поступало такое стратегически важное сырье как нефть. Впрочем, она добывалась в сравнительно небольших количествах, достаточных для покрытия нужд прежде всего военного дела, изготовления зажигательных снарядов и смесей.

Так или иначе, именно эти неоспоримые факторы физической географии определяли жизнеспособность ранней Византии, количество производимой продукции, здоровье и благополучие ромеев, а в определенной степени способствовали и эффективности управления огромной страной.

Вся жизнь Ромейского царства была сосредоточена на сельском хозяйстве. Нет сомнений, что именно оно было основным средством существования и, значит, основным источником доходов. По оценкам исследователей, не менее 80 % населения Империи было крестьянами и сельскими ремесленниками, занято в земледелии и скотоводстве. Их труд служил основным источником прибавочного продукта. Другими словами, главным видом продовольствия являлся хлеб.

Палинологические исследования — изучение пыльцы и спор растений показывают, что в V–VI вв. заметно увеличилась площадь возделываемых земель, число культивируемых злаков, растений, что вызвало отступление лесов и без того активно вырубавшихся для строительства и прочих жизненных потребностей. Мягкие сорта пшеницы сменились твердыми сортами, для которых характерно более высокое содержание белка, что позволило получить более качественную муку и вместе с тем сократить потребление хлеба по сравнению с тем хлебом, что выпекался прежде из мягкой пшеницы. Это несомненно свидетельствует об успехах сельскохозяйственного производства, хотя урожайность зерновых оставалась незначительной по нынешним меркам: даже в плодородных районах она редко превосходила сам 8:1, то есть на одно посаженное зерно получали восемь в виде урожая, а в сухих районах — и того меньше, в среднем сам 5:1. Впрочем, на этом уровне держался весь средневековый аграрный мир.

Византия была страной, где поначалу господствовала привилегированная крупная земельная собственность. Она оформилась уже в период поздней античности, когда экономический кризис Римской империи заставил людей вкладывать деньги в землю.

Сельское хозяйство требовало много рук. Разумеется, богатые землевладельцы, тем более сановные чиновники, сами не занимались им. Они назначали присматривающего за всем старшего эконома, несколько человек управляющих, счетоводов, которые вели дела. Земли делили на мелкие клочки, участки по два-четыре гектара, на которых работали, главным образом, арендаторы, зависимые крестьяне — колоны и в меньшей степени — рабы Этого было достаточно для пропитания, а о постоянном увеличении продукции не думали, поскольку она была не нужна Империи.

Именно таким была жизнь некоего семейства Апионов, хорошо известная из записей египетских папирусов за многие годы — с 488 по 625 г. Они могли позволить себе иметь собственный флот, службу конных посыльных, своих солдат, тюрьмы для пойманных беглых рабов и жителей деревень, которых решили наказать, и даже своего рода частный банк, куда поступали причитающиеся Апионам как владельцам платежи деньгами и товарами и где выдавались ссуды местным крестьянам. Часто земли принадлежали церковным приходам — параикиям и особенно епископствам.

Рабство продолжало существовать и признавалось Церковью. Но уже с IV в. на Востоке оно играло в производстве весьма скромную роль, ограничиваясь в основном рамками домашнего хозяйства. Малопроизводительный даже в сельском хозяйстве труд рабов становился все более невыгодным по мере того как прекращались успешные войны, доставлявшие массу дешевых невольников в имения знати. Самое главное, труд рабов, как правило, не окупал расходы на их покупку и содержание. Ведь для приобретения даже неквалифицированного раба требовалось выложить, как правило, не менее десяти золотых солидов, — сумму, на которую ромей средней зажиточности мог бы прожить целый год. Престарелый раб или рабыня стоили около восьми солидов, покупка даже ребенка обходилась в пять золотых. Причем без гарантии, что такой «живой товар» успеет окупиться, а не выйдет из строя, покалечится, заболеет, а то и помрет. Как с ценным вложением, с ним и обращаться надо было соответственно. Чтобы воспроизводить такие рабочие руки, рабовладельцы разрешали посаженным на землю рабам обзаводиться семьей, домом, имуществом, к ним стали относиться мягче, а с VI в. убийство раба уже приравнивалось по закону к убийству свободного. Жестокое угнетение осуждалось.

Жизнь рабов, которым посчастливилось иметь хорошего хозяина, была, наверное, легче, чем жизнь свободных бедняков, которые, особенно в городах, влачили нищенское существование при всех их вольных правах. Рабам даже позволялось в свободное время работать по найму. Они могли таким путем заработать деньги и выкупить свободу. Трудно сказать, сколько потребовалось бы на это времени, например, военнопленным, — именно так чаще всего попадали в рабство, — но, кажется, большинство из них довольно быстро вливалось в обычное население. Многие бывшие рабы селились в провинциях как крестьяне и подлежали воинской повинности наравне со свободными.

Все более сокращавшиеся в количестве сельские рабы уже не находились под непрерывным надзором надсмотрщиков и управляющих, они все больше превращались в зависимых, но лично свободных арендаторов, сами вели хозяйство, хотя и отдавали большую часть урожая и выполняли любые работы по приказанию господина. В результате этого процесса рабство, как экономическая реальность, исчезло в Ромейском царстве. Эта некогда основная форма получения дохода постепенно сменялась системой рент и налогов.

Некоторую, обычно меньшую часть земледельцев поместья составляли зависимые колоны. Их правовой статус с 332 г был наследственным и являл удивительное сочетание свободы и неволи.

Согласно римскому праву, колоны считались полусвободными лицами. Как правило, они были землевладельцами-арендаторами земли у государства или крупных земельных собственников. Имущество свободных колонов признавалось их собственностью — пекулием. Отчуждение этого имущества могло происходить только с согласия собственника земли. Браки таких колонов считались вполне законными. Их вносили в налоговый реестр и они платили налоги непосредственно государству. В их числе был особый основной налог на землю, так называемый канон, который вносили в виде части собранного урожая натурой или деньгами.

Некоторые колоны попадали в категорию так называемых адскриптициев или энапографов (в переводе с латинского и греческого — «приписные»), то есть они являлись «приписанными», прикрепленными к земле поместья и его владельцу, который налагал на них повинности, зато сполна платил за них государственные налоги и был собственником их имущества. По сути дела, это были полурабы, которых вносили в налоговый реестр не под своим именем, как свободных колонов, а под именем землевладельца. Отпуск на волю для них не существовал. Они не должны были покидать отведенные для них наделы и могли подвергаться телесным наказаниям. Беглый адскриптиций-энапограф признавался… вором самого себя. Фактически такие колоны прикреплялись к своим участкам, были поземельно-зависимыми. В случае бегства работников господа разыскивали их и возвращали на прежнее место. Правда, землевладелец не мог продать или купить «приписного» колона, как раба. Но в остальном даже скрупулезное византийское законодательство терялось при определении тех или других.

Вместе с тем в Ромейском царстве IV–VI вв. сохранилось еще немало и лично свободных земледельцев, которые имели свою землю. Обычно их называли по-гречески георгами — «пахарями» или попросту — антропами, дословно «людьми». Это были свободные лица, зачастую сравнительно зажиточные, хотя среди них встречались и такие, которые раньше владели землей, но затем обеднели и продали или отдали за долги большую ее часть. Когда такие птохи — «нищие» оставались вообще без пахотной земли, они лишались налоговых обязательств перед государством, поскольку не были вписаны в налоговые списки кормившихся от земли. В этом случае их назвали элевтерами, в переводе с греческого «свободными», хотя такие «свободные» по положению немногим отличались от зависимых колонов. Неимущие брали в аренду небольшие участки у землевладельцев, отдавая хозяину обычно треть или даже половину урожая в натуральном или денежном выражении.

В целом, свободные колоны, георги, антропы составляли большинство и находились в гораздо лучшем положении, нежели категории откровенно зависимого сельского населения. С точки зрения закона, они обладали чуть более высоким статусом, собственным «имением» и оставались военнообязанными.

Следует особо отметить тенденцию, крайне важную для будущего сельского хозяйства страны. Уже в VI в. стало значительно увеличиваться число арендаторов земли, которые обычно заключали долгосрочный или даже бессрочный договор найма — эмфитевсис. Он возобновлялся при условии обязательного улучшения обрабатываемой земли и уплаты фиксированной ренты, натурой или деньгами, причем право такой ренты можно было передавать. Часто она считалась постоянной или наследственной.

Георги жили в деревнях — комах или хорионах крестьянскими организациями, сельскими соседскими общинами — митрокомиями. Это был вид сельскохозяйственного объединения, которое несло ответственность за доходность соответствующего налогового округа. Всей деревней крестьяне выбирали старост комы или хориона — протокомитов или протов — дословно «первых», которые, пользуясь своим авторитетом, уважением, руководили делами общины, хранили архив документов общины, следили за порядком, разбирали споры, разрешали мелкие конфликты. В помощь к ним назначалось несколько деревенских служащих — ипиретов. Надо особо подчеркнуть, что византийская община как налоговая единица в лице деревенских старост сама распределяла государственные подати, собирала налоги с землевладельцев и передавала государственным чиновникам, кондукторам, управлявшим налоговыми округами и производившим предварительные расчеты по налогам, которые они сообщали старостам. Сообща, деревней общинники, — свободные, арендаторы и полузависимые, — отвечали перед властями за полную уплату налогов, выполнение повинностей.

Самым важным государственным прямым подушным налогом, который в ранней Византии регулярно платили все крестьяне, являлась капитация. Ее единицей была капит — по-латыни «голова», а точнее по смыслу, «душа». Обычно отдельно от подушного налога взимались еще синтелейя — денежная подать в казну, канон, как уже выше сказано, основной прямой земельный натуральный налог, и аннона — еще одна комбинация подушной подати и земельного налога, которая обычно выглядела как принудительная закупка зерна властями по установленным низким ценам. Подати взимались ежегодно в три срока (в сентябре, январе, апреле-мае) как в денежной, так и в натуральной форме, прежде всего, зерном, соленой свининой, свиным жиром, маслом, вином или иными продуктами питания, но обязательно длительного хранения. Причем за неплатежеспособного человека его долю вносил сосед, что фактически прикрепляло налогоплательщика к земле. По самым приблизительным подсчетам деревня Ромейского царства со стонами и ропотом отдавала до трети своей продукции в качестве основных налогов.

Все полученное с земледельцев с помощью многочисленных посредников — сборщиков, получателей, приемщиков, кладовщиков, сопровождающих, охраны — собиралось и хранилось в поражающей воображение огромной сети государственных товарных складов-хранилищ — орариев или апофик, самые крупные из которых находились, разумеется, в Константинополе. Собранное в них распределялось государством по мере надобности: выдавалось воинам и служащим, чиновникам в виде аннон — пайков из продовольствия, одежды, фуража, дров, а также раздавалось населению, плебсу некоторых городов, особенно в голодные годы. Людей при этом снабжали специальными тессерами — жетонами на получение такого заветного пайка.

Финансовая администрация префекта претория — диокесис скрупулезно вела региональные книги-реестры, кадастры, где отмечались все земельные наделы и налогоплательщики. В свою очередь это было тщательно сведено в центральный кадастр в виде нескольких больших реестров. Через каждые пять лет производилась всеобщая перепись населения и его имущества, а через 15 лет — генеральный пересмотр размеров обложения. Для сравнения заметим, что подобные переписи с такой очередностью проводятся далеко не во всех современных странах.

В основу имперской системы налогообложения — югации была положена особая фискальная единица — югум или югон. При определении с нее налоговой ставки по принципу специальной формулы jugatio-capitatio учитывалось соотношение размеров земельного надела и его качество (jugum), наличие ирригации, возделываемая культура (зерно, виноград, шафран, оливковые деревья), а также количество голов (caput) работников, способных собственными силами с помощью упряжки из пары волов обработать данный участок.

Но чем дальше, тем больше византийское государство старалось получать подати деньгами. Уже с конца V в. обязательные натуральные поставки, «взыскания» зерна — синону — дословно «хлебное» заменили принудительной правительственной скупкой продуктов питания по фиксированным ценам, ввели денежную хрисотелию, да и остальные виды земельной подати стали платить соответствующими монетами, золотом и серебром. Поэтому крестьянин вынужден был отправляться в ближайший порт, город или крупное селение, дабы любым способом сбыть часть своих продуктов на местном рынке, выручить деньги и заплатить налог сборщикам подати. Это было нелегко, иногда доводило плательщиков до полного разорения, но таким способом государство стимулировало внутриимперский обмен, насыщало городской рынок достаточным количеством продовольственных товаров.

Земледельцы ранней Византии, впрочем, как и все прочие ее граждане, даже «божественные дома», церкви, также исполняли обременительные повинности, в том числе так называемые «грязные», — устроение, ремонт государственных и общественных дорог (одостросия), починку мостов (гефироктисия, гефиресис), строительство военных укреплений, перевозку государственных грузов на телегах, повозках, вьючных животных, устройство и содержание на постое чиновников или того хуже, солдат, которые зачастую вели себя как разбойники, несмотря на законодательный запрет требовать от хозяев что-либо под названием «продукты»: бревна, дрова, масло, тюфяки и прочее. По закону же, третья часть любого частного дома по заключению метатора — измерителя жилых помещений должна была быть выдана под постой воинов, возвратившихся из похода или отправляющихся на войну. Это было особенно ненавистно простому народу и порождало неприкрытое взяточничество, коррупцию со стороны властей.

Спасаясь от разорения и притеснений государственных чиновников, наглых служащих курий, крестьяне иногда целыми деревнями отдавались под покровительство — патронат влиятельных и могущественных людей, крупных собственников, хозяев поместий, особенно тех из них, которые пользовались какими-либо налоговыми льготами. Крестьяне передавали им свою землю и превращались в зависимых людей, колонов. Но теперь они уже не платили подати государству. Контроль за их взиманием переходил к землевладельцам. Поскольку подобная практика лишала казну налогоплательщиков, императоры выступали против нее. Впрочем, без особых успехов, поскольку тяжелые налоги так или иначе заставляли крестьян искать спасение под крылом господ.

Сотни городов, больших и малых располагались на территории Ромейского царства. В IV–VI вв. их существовало не менее шестисот, а некоторые историки насчитывают в два раза больше, что почти соответствует числу городов в современной России или в три раза превосходит число городов нынешней Украины.

В них жило приблизительно 20 % населения ранней Византии (не менее пяти миллионов человек) — уровень, достигнутый большинством европейских стран лишь в период расцвета средневековья. Поэтому, в сравнении с западными королевствами германцев, где изначально установилось господство деревни, исключительно «крестьянской цивилизации», Ромейское царство было еще и «страной городов», хотя в целом их роль в экономике аграрной Империи была, разумеется, вторичной.

Из-за экологических катастроф, демографического спада ромейский город по своим размерам стал меньше предшествующего ему греко-римского города. Население обычного ранневизантийского полиса или цивитата, как на греческий и латинский лад именовали городские поселения Империи, составляло от одной до пяти тысяч человек. Если оно переваливало за семь-десять тысяч человек, перед нами был уже незаурядный городской центр, хотя площадь его могла не выходить за пределы 25–30 гектаров. Впрочем, имелись и большие города с десятками и даже сотнями тысяч жителей.

Огромные древние города Востока — сирийская Антиохия на Оронте, переименованная в VI в. в Феополь — «город Бога», и египетская Александрия, площадью около 900-1000 га, насчитывали по двести-триста тысяч населения. В столице державы — Константинополе обитало по разным оценкам от 150 до 500 тысяч жителей. К середине V в. площадь этого города достигла своего максимума — 1430 гектаров, из них 375 гектаров приходились на первые десять, самых старых регионов столицы, в которых жило 80 % горожан, тогда как наиболее обширный, окраинный XIV регион занимал 700 гектаров. Недаром его называли Хора («село»): здесь расположились монастыри и сады, огороды. Здесь даже селились отшельники, такие как творивший чудеса египетский инок Патапий, который, по словам автора его Жития, «жил в Городе, словно в пустыне». Впрочем, такое же соотношение было и в некоторых других городах. Так, сирийская Вероя охватывала 95 гектаров, но только на четвертой части их кто-то жил. Иногда пустовало до трети городской площади.

Восточно-римские города, несмотря на строительство церквей, во многом сохранили типичный античный облик. Они были укреплены оборонительными стенами и башнями, которые строились и содержались за счет государства и самих жителей. Античные сооружения могли быть изменены. По старой традиции, их разрушали, чтобы использовать строительный материал. Христианские церкви, молельни, часовни сменили на площадях прежние языческие храмы. Их могло быть один-два десятка в зависимости от величины города и, еще больше, его значения. Скажем, в крошечном скромном Ниссане в Палестине с его 1000–1500 жителей было четыре храма, тогда как в важном египетском Оксиринхе площадью 160 гектаров с тридцатью тысячами жителей, из которых десятая часть были клириками, насчитывалось сорок церквей.

В любом случае внутренний вид ранневизантийского города еще долгое время хранил античные черты. Его центральная площадь — агора, прямоугольная или круглая в плане, называлась также на римский лад форосом или по-гречески — платейей («плоской») и имела многофункциональное значение. Здесь располагались важнейшие общественные и административные, муниципальные здания: городской совет-курия, дворцы-палатии, христианские храмы-кириаконы, екклесии и рынок. Последний отличали ряды каменных и деревянных торговых прилавков — авак. Нередко для размещения торговцев и ремесленников с их лавчонками и мастерскими — эрагастириями служили крытые галереи или закрытые портики — эмволы.

Вместе с тем в градостроительстве неумолимо проступали и средневековые черты. Так, в ромейских городах Балканского полуострова появился укрепленный Верх, — город, близ которого разрастались жилые кварталы. Города Сирии часто строили по плану, отвечавшему рельефу местности.

Но вообще в большинстве ранневизантийских городских центров старались сохранять унаследованную от греко-римского общества планировку, как правило, регулярную. Прямые, построенные по единому плану улицы мостили каменной щебенкой, галькой или керамической крошкой, — слоем, толщиной до 3/4 метра, который прекрасно дренировал воду, иногда покрывали каменными плитами, украшали старинными статуями, застраивали тенистыми портиками и колоннадами, тянувшимися вдоль тротуаров.

Особой пышностью и богатством отличалась главная улица любого города, где находились общественные здания и кафедральные храмы — кафоликоны. Называть их соборами, как иногда делают, будет не совсем верно, поскольку византийский город не знал единственного главного храма, каким является собор. Здесь же располагались дворцы богачей и двух-трехэтажные дома процветающих, зажиточных горожан, лавки и конторы самых состоятельных торговцев и ростовщиков. К примеру, в сирийской Апамее главная улица достигала рекордной ширины — 23 метра, но обычно была не меньше шести метров.

Виллы знати блистали мрамором, яркими красочными напольными мозаиками и настенными фресками, утопали в зелени садов и благоухании цветов. Впрочем, ромейские города не знали разделения на аристократическую и плебейскую часть, так что рядом с домом влиятельного, богатого вельможи мог приютится неказистый домишко какого-нибудь заурядного сапожника или замызганная распивочная кабатчика — капилоса. В целом, тип жилого дома с внутренним двором в ряде районов Византии был унаследован от античного зодчества и очень долго сохранял с ним теснейшую связь.

Этажи каменных, оштукатуренных снаружи и изнутри зданий подчас громоздились друг над другом выступами. Они имели скатные, покрытые черепицей, или плоские крыши. Последние в летние месяцы можно было использовать как уютные террасы. Но в любом случае из трактата о градостроительных правилах сирийского архитектора VI в. Юлиана Аскалонита следует, что никакой дом не должен был закрывать соседям свет или вид на море. Немало места занимали балконы, ставшие особенно популярными с V в. В связи с этим император Зинон, уделявший большое внимание строительству, был вынужден издать в 474 г. указ, по которому ширина любых городских улиц не могла быть меньше 3,5 метров, а балконы должны были находиться на высоте не менее 4,5 метров от земли и на расстоянии 3 метров от стены дома напротив. Кроме того, на улицы выходили немногочисленные, небольшие по размеру верхние окна, прямоугольные или с закругленным верхом, и крепкие входные двери, которые иногда оббивали железом, скрепленным большими гвоздями с широкими шляпками. Прочие двери и окна открывались во внутренние, достаточно просторные дворики. Отгороженные портиками, они иногда соединялись между собой закрытыми проходами или галереями. Подчас размер такого двора мог достигать четвертой части от всей площади дома — городской усадьбы, достигавшей обычно 150–200 кв. м. Именно здесь протекала большая часть жизни семьи, насчитывавшей в среднем шесть-семь человек. Выходит, что на каждого жителя дома приходилось не менее 20 кв. м. площади, что не назовешь теснотой, хотя, конечно, встречались дома, которые византийцы посчитали бы совсем крохотными, не превышавшими 60 кв. м. Хуже всех были жилища бедняков. В документах IV столетия есть упоминание о «полуподвальных комнатах». Утверждается, что проживавшие в них были больше подвержены чуме, чем другие жители города, из-за затхлости воздуха. Так что условия жизни византийских горожан, разумеется, были разными, но в большинстве случаев вполне комфортными по меркам эпохи.

Каждый более или менее крупный ромейский город унаследовал от Древнего Рима свой богато отделанный театр, обычно располагавшийся на склоне холма и способный принять в своем театроне или амфитеатре несколько тысяч зрителей. Новейшие исследования раннего христианства показывают, что отказ от прежних религиозных традиций и перестройка восприятия сознания на новые реалии произошла со значительным запозданием, не ранее V–VI вв., что касается и отказа от восприятия театра в городском пространстве как необходимой формы общественной жизни. И дело тут было не только в том, что Церковь осуждала театральные зрелища. Куда большую роль в упадке театра, постепенном отказе от использования его на прежний лад сыграла и муниципальная реформа конца IV в., которая законодательно покончила с полисным финансированием содержания театральных сооружений и самих представлений. С этого времени роль общественного центра стала окончательно переходить к цирку или ипподрому, который любому ромейскому городу теперь нельзя было строить без императорского разрешения. Именно здесь происходили не только спортивные состязания, прежде всего, конные ристания, но и официальные собрания, торжества, празднества, развлечения.

Надземные и подземные многокилометровые акведуки-водопроводы, открытые и закрытые водосборные цистерны-резервуары, жизненно важные общественные, государственные, монастырские, церковные и частные водохранилища снабжали города водой. Собственная вода из источников и атмосферных осадков, питавшая дворцы и дома, являлась признаком богатства. Порой эти блестяще выполненные, технически совершенные, красивые архитектурные сооружения достигали очень больших размеров, покрывались сводами, которые поддерживали высокие колонны. Содержимого их было вполне достаточно, чтобы обеспечить население водой даже в случае долгой осады. Всюду строились фонтаны, общественные и частные бани — термы, валании и лутры. Как и некоторые, правда, очень богатые дома, бани имели верх достижения римской цивилизации — централизованное подпольное отопление, гипокауст и несколько помещений, в том числе с ванными, отделанными мрамором и прочным гидроизоляционным раствором — цемянкой. Температура в залах менялась от очень жаркой до прохладной в зависимости от расстояния до префурния — кочегарки, топившейся дровами.

Прежняя система канализации, несущая стоки, отбросы, к изумлению современных археологов, продолжала действовать, ремонтировалась, чистилась, перестраивалась. Почти все городские дома были подключены к ней. Иногда подземные водопроводы имели внушительный вид сводчатых каналов шириной полтора и высотой более двух метров. Другое важнейшее достижение греко-римской цивилизации — протяженные системы гончарных, реже — свинцовых или дубовых труб диаметром от 6 до 20 см, соединенных одна в одну, подавали воду, подчас из источников за много километров от города, а дренажные колодцы, поглотительные ямы, сточные каналы, закрытые водостоки в виде желобов из каменных плит, гончарных труб удаляли избыток грязной воды, нечистоты, в случае возможности сливая их в море. Накапливавшийся мусор периодически приходилось вывозить на повозках, хотя кое-где он лежал кучами, особенно створки раковин съеденных устриц. Рядом с площадями или в других местах, где скапливался народ, устраивали общественные туалеты — латрины или афедроны, причем как одиночные, так и на несколько десятков мест. В последнем случае стульчаки в них были устроены так, что сидевшие на них практически соприкасались плечами и видели такой же ряд напротив.

За городскими воротами, которые тщательно охраняла гарнизонная стража, начинались предместья. Здесь, как правило, находились постоялые дворы и гостиницы — пандохионы и ксенодохионы, в которых размещались приезжие. Впрочем, они были и в черте города, даже в центре, как в Константинополе, где недалеко от берега Золотого Рога, в местности, называемой «Стадионом», в VI в. императорскими стараниями для посещавших столицу были выстроены огромные странноприимные дома.

Иногда около крепостных стен устраивали рынок, куда выходили из города горожане, а крестьяне из деревень приносили зерно, вино, зелень и другие продукты. При всей узости рынка существование регулярного торгового обмена на уровне даже самого маленького ромейского поселения не вызывает сомнений.

Города получали основные необходимые ресурсы — еду, питье, топливо, строительные материалы и прочее непосредственно из прилегающих к ним районов. За городской чертой были разбросаны проастии — личные сады и огороды горожан, обеспечивавшие не только их потребности, но и отчасти снабжавшие рынки свежими овощами, бобовыми и фруктами. Таких городов, где население занималось сельским хозяйством и местным производством, было большинство. Вдали от дорог виднелись и загородные икосы — виллы, поместья богачей, иногда впечатляющей архитектуры, как правило с комнатами, расположенными вокруг центрального мощеного уютного двора.

Неподалеку от крепостных стен располагались поле для военных упражнений и место для казней — избиения палками, бичами, усекновения мечом, даже сожжения заживо. Впрочем, последние могли проводить и на некоторых городских площадях, рынках. Тут же, по соседству, устраивали и городские свалки, куда свозили мусор и нечистоты, выбрасывали без должного погребения трупы казненных преступников.

Ранневизантийские провинциальные города еще сохранили элементы самоуправления, которое постепенно подпало под все более бдительный надзор имперских чиновников. Во главе городского муниципалитета стояли местные городские собственники, землевладельцы — куриалы — члены городского совета (сената). По словам Евагрия Схоластика, антиохийского историка конца VI в., они «записывали свои имена на белых досках, причем каждый город считал и называл членов совета сенаторами». Этот совет распоряжался имуществом и доходами города, следил за благоустройством и порядком, по возможности устраивал игры и зрелища для жителей, содержал общественные бани, а бывало, и городские учебные заведения, школы. Впрочем, в украшении городов местная знать участвовала все меньше и меньше: теперь этим занимались в основном епископы, организовывавшие возведение церквей и прочих сакральных или благотворительных сооружений.

Когда римское государство заставило куриалов отвечать своим имуществом за поступление податей с горожан и жителей сельской округи, они стали беднеть и разоряться. Чтобы куриалы не покидали города, правительство прикрепило их к городским советам и поставило в полное подчинение центральным властям. Уже удачливый и бережливый император Анастасий I Дикор (дословно «Разноглазый»[16]), уделивший особое внимание упорядочиванию финансового управления Империи, отнял сбор налогов у советов, передав обязанности по их взиманию так называемым виндикам — специально поставленным правительственным чиновникам, которые подчинялись префекту претория. Они должны были надзирать за сбором ряда государственных податей, прежде всего, анноны, и за распределением собственно городских финансовых ресурсов. Ранневизантийское государство наращивало свое присутствие в куриях — городских сенатах, которые в конце концов оказались придатком государственной налоговой системы.

Влиятельная местная знать вскоре подчинила курии и стала во главе городского управления, которое осуществлялось ими по поручению императора. Городской совет из наиболее богатых собственников — «первых в списке (курии)», принципалов или по-гречески протевонов (дословно «первенствующих»), «отца города» (патер полиос) и епископа решал все важнейшие вопросы городской жизни вместе с царскими чиновниками, пытался сглаживать ошибки верховной имперской администрации. Сами куриалы стремились к приобретению громких почетных титулов, которые уравнивали их с обладателями реальной власти в провинции и в Империи. Бывшие «слуги народа» превратились, по сути дела, в государственных служащих, стали зарождающейся знатью нового типа, которая основывалась на богатстве, родовитости и достоинстве, то есть общественном авторитете, приобретаемом в результате отправления определенной государственной должности. После этого имперское правительство признавало их за главных в городе. Как заметил тот же Евагрий Схоластик, «цвет городов рассеялся». Совет знати подчинил себе прочих горожан. От былых античных полисных свобод-полисов к середине VI в. не осталось почти ничего. Ромейский город VII в. обладал немалой самостоятельностью, которой дорожила муниципальная знать, но городская верхушка избегала полной автономии, предпочитая сохранять своеобразный административно-политический паритет, установившийся в отношениях с недремной центральной властью.

В то время как на Западе утверждалось господство деревни, а города хирели, торговля замерла, в городах Ромейского царства бурлила жизнь. Они оставались экономической опорой центральной власти, в той или иной степени постепенно превращаясь из земельных собственников в торговые и промышленные центры.

Впрочем, вложение денег в коммерцию не считалось почтенным делом в отличие от вложения денег в более доходную земельную собственность или приобретения государственных, придворных должностей, санов. Нажива и прибыль тоже осуждались, тем более в торговле и ремесле. Сказывался христианский менталитет, превалировавший в обществе ромеев. Достойным считалось обрабатывать землю, возделывать виноградник. Занимавшиеся же непосредственно торговлей и ремеслом в принципе не могли рассчитывать на то, что эти занятия принесут им высокое социальное положение.

Тем не менее, внутренний рынок был богат не только продовольственными, сырьевыми, но и ремесленными товарами. Его развитие, как и внешнюю и внутреннюю торговлю, стимулировали потребности правительства, императорского двора, армии и столицы Империи в сырье, готовой продукции, продовольствии и деньгах для их содержания. Мелкая торговля имела особенно широкое распространение в ранней Византии. Типичной для того времени была картина, когда крестьянин отправлялся в ближайшее крупное селения, чтобы «…одно продать, другое обменять, третье купить». Налицо было соединение денежной торговли с меновой. В таких городках, расположенных нередко на расстоянии десяти-пятнадцати километров друг от друга, как правило, имелся небольшой рынок, здесь устраивали торги, жили ремесленники.

Важно учесть, что все морские или сухопутные торговые пути мира заканчивались Средиземным морем, где находились ромейские владения. Частное предпринимательство извлекало определенные выгоды из государственного мореходства и развития других видов государственного транспорта. Продолжались достаточно оживленные связи между многими приморскими городами и провинциями, причем с элементами специализации, районирования торговли.

Беспокойный, но плодородный Египет, как и вся северная Африка и Сицилия, поставляли огромное количество пшеницы, ячменя, оливковое масло, необходимое для еды и для освещения улиц, домов, маяков, вино, лен, папирус — основной писчий материал того времени, красивые стеклянные изделия, сосуды, бусы, которые продавали на вес, не нанизанными. Сирия тоже славилась ячменем, маслом из оливок и винами, которые везли в разнотипных керамических сосудах — амфорах, гордилась посудой из цветного стекла, драгоценными тонкими, как паутина, льняными и шелковыми тканями, пурпуром, меховыми и кожаными изделиями, обувью, седлами, железными изделиями. Из небольшого палестинского приморского поселения Газа — важного караванного центра, известного ромейским хронистам как «ворота в пустыню», шла важная, оживленная торговая дорога, связывавшая крупнейшие сирийские центры с Антиохией, а через нее — с Константинополем. Отсюда вино из Газы, наряду с шелком и папирусом, достигало двора длинноволосых франков Меровингской Галлии. Раскопки показывают, что сирийские и палестинские амфоры скапливались в Карфагене, тогда как изящную североафриканскую керамику, в том числе столовую посуду и светильники, покрытые характерным оранжево-красным, «морковным» лаком, находят на юге Греции, в Малой Азии и Таврике (Крыму). К слову, именно такие находки вместе со знанием центров их изготовления позволяют составить достаточно глубокое представление о развитии межрегиональной торговли в Ромейском царстве.

Вифинская Никея была богата благодаря своему текстильному производству, шелку. Соседний Понт тоже славился производством текстиля. Льняные ткани, видимо, уже окрашенные, ввозились из Македонии. Даже Греция, в целом отодвинутая от международной торговли и ведшая, казалось, тихое существование, была известна своим целебным медом из горной Аттики, мрамором и другими экспортными полезными ископаемыми. На Пелопоннеском полуострове производили одежду и ковры, а также, как и в центральномалоазийской провинции Анатолии, льняные ткани и окрашивали их.

Изделия византийских ремесленников оказывались подчас весьма далеко за пределами Империи. Их везли на север и юг, запад и восток. По мере упадка городов в западной Европе росло значение Византии. Ее купцы имели фактории на Сардинии, Сицилии, в италийских Равенне, Неаполе, южногаллской Массилии (Марселе), испанской Барселоне. Если верить рассказам Житий о предприимчивых капитанах, на севере корабли ромейских мореходов через Средиземное море и Атлантический океан достигали туманной Британии и суровых скалистых берегов Скандинавии, куда они добирались с грузом хлеба в обмен на олово.

Оживленная торговля велась со Средней Азией, Туркестаном, богатой, загадочной Согдианой, страной купцов, с ее всемирно важными, находившимися на пересечении торговых путей известными центрами, такими как сверкающий изразцами Самарканд, Фергана, стоявшими на известном уже с первых веков «Великом шелковом пути» — именно крашенный шелк был основным товаром среди всего того, что везли по этому пути на бесчисленных верблюжьих спинах. Связывавший Восток и Запад, он пролегал через бескрайние просторы евразийской Великой Степи, которую контролировали кочевники, собиравшие с купцов щедрую дань за проезд. Ответвления этого важнейшего трансконтинентального торгового пути заканчивались в византийских центрах на Кавказе, в Колхиде и в Крыму. В среднем требовалось 230 дней, не считая остановок, чтобы преодолеть долгий, трудный и подчас опасный путь и доставить долгожданные тюки из перевалочного пункта Центральной Азии в Константинополь.

Из Персии, то есть Ирана Сасанидов, и еще более далеких Китая, Индии, с Цейлона (Шри-Ланка) тоже поступали шелк и хлопчатобумажные ткани (вамвакин), причем часть продукции из хлопка доводилась до готовности уже в Константинополе. С Востока везли слоновую кость для резных шкатулок, окладов книг, даже мебели и дверей, драгоценные камни и жемчуг — по-гречески маргаритас, благовония и пряности. Спрос на специи, несмотря на их дороговизну, стабильно оставался велик, ибо без них невозможно было представить по-настоящему вкусную еду и консервации. Неудивительно, что в 408 г. предводитель западных готов, неистовый Аларих, потребовал неимоверное количество — три тысячи фунтов — около тонны перца в качестве части выкупа за снятие осады Константинополя, а каган аваров, по словам Феофилакта Симокатты, был буквально «одержим ароматами». Эти ценные редкие деликатесы, предметы роскоши вызывали такой интерес варваров, что они, по словам византийцев, под любым предлогом присылали в Константинополь все новые и новые посольства, чтобы получить от императора вожделенные подарки. Торговля ромеев с Востоком была настолько развита, что около 552 г. александрийский купец Косьма Индикоплов, то есть «Плававший в Индию» смог написать книгу с подробным отчетом о поездке к побережью Малабара. Наглядным проявлением особого почитания ромеями всего восточного является одно из прекраснейших византийских серебряных блюд VI столетия, украшенное фигурой, олицетворяющей Индию.

Росла и ширилась торговля Ромейского царства со странами Причерноморья и Кавказа, пр этом особую роль играл опорный пункт Империи в юго-западном Крыму — транзитный город-порт Херсон. Ко второй четверти VI в. ромейским стал Боспор (Керчь) в восточном Крыму, несколько позднее византийцы освоили порт Сугдеи (Судака) в юго-восточной Таврике и возвели здесь укрепленный бург.

На далеком юге через Красное море и Нил ромеи торговали пряностями, шелком, драгоценными камнями, поступавшими через Аравийский полуостров и Египет; в Африке установили торговые связи с изобиловавшей золотом, слоновой костью и благовониями солнечной Эфиопией — легендарной страной Офир, куда в X в. до н. э. снаряжал свои экспедиции сказочно богатый, мудрый, великий библейский царь Соломон. В частности, размеры, вес и разнообразие возможностей применения слоновой кости в Ромейском царстве V–VI вв. наводит на мысль о том, что она отнюдь не была той редкостью, которой станет впоследствии, в средневизантийскую эпоху. По крайней мере, в начале IV в. ее оценивали лишь в 1/40 стоимости эквивалентного по весу серебряного слитка.

У варварских племен Европы большим спросом пользовались византийское вино и оливковое масло, соусы — гарум (гарон), готовившиеся из засоленной рыбы, ароматизированной соли и пряностей, шерстяные ковры и драгоценности, оружие и шелковые ткани. Последнее легко объяснимо: помимо красоты и легкости, они отличались таким ценными качествами как гигроскопичность и гигиеничность, в них не заводились насекомые и паразиты, столь докучавшие даже длинноволосым варварским королям.

Сеть дорог, путей, достаточно плотная как на суше, так и особенно на море, подобно кровеносным сосудам соединяла воедино тело Империи и наполняла его жизнью. Упадок инженерного дела, наступивший уже в позднеримскую эпоху, конечно, отразился на ухудшении состояния дорог, во многом построенных еще римлянами, но коммуникационная система действовала, поддерживалась властями и силами населения в регионах.

В источниках упоминаются широкие дороги (до 6,5 метров) и узкие тропы, мощеные (плакоты) и не мощеные, подходящие для перевозок колесного транспорта (хамаксеги) и не подходящие (монопатии), разнообразные тяжелые, запряженные быками или волами (ангарии, хамаксы), и легкие повозки, экипажи (реды, бироты), верховые, вьючные животные — лошади, мулы, ослы, использование которых было не дешевым и порой стоило до двух солидов за небольшой переход. Причем с ростом числа дорог, активно используемых, но не пригодных для колесного транспорта из-за своей ширины или покатости, ступенчатости, возрастало значение мулов и ослов, что особенно отчетливо прослеживается уже со второй половины VI в.

Закон оговаривал использование рабочего скота «до определенного места», а если это условие оказывалось нарушенным, пользовавшийся «транспортным средством» возмещал хозяину животного. Если отправлявшийся по хозяйству или по торговым делам брал вола, осла или другую рабочую скотину без ведома ее хозяина, он должен был отдать положенную плату в двойном размере, а случись скотине пасть по дороге, возвращал вместо нее двух животных. Таким образом, интересы владельцев живых «транспортных средств» были надежно защищены с правовой точки зрения, что косвенно указывает на важность и доходность этой византийской сферы предпринимательства.

Вероятно, организация наземных перевозок, особенно продуктов питания, насыпного груза (зерна), габаритных товаров, сулила немалую выгоду, ибо стоимость таких транспортных перевозок была весьма высока. Но надо учесть, что большие расстояния и расходы (стоимость корма для животных, плата погонщикам и сопровождающим, местные сборы и пошлины) вместе с чрезвычайно медленным движением телег и вьючных животных многократно умножали цену перевозимых товаров. Они имели смысл только для государства, которое вкладывало деньги как в медленные (тяжелые телеги, фургоны на волах), так и в скоростные виды транспорта (легкие повозки с упряжкой лошадей или мулов) для своих собственных целей, особенно для снабжения армии и организации почтовой, курьерской службы, как и прежде, осуществлявшейся с завидной скоростью 240 римских миль, то есть 360 километров в сутки.

Впрочем, и здесь последовали изменения. Так, уже в конце V в. была упразднена транспортировка тяжелых грузов ответственных высокопоставленных чиновников, что прежде являлось одной из задач cursus publicus (по-гречески димосиос дромос) — системы общественных дорог и транспорта. К середине VI в. существенно сократилась единственная оставшаяся транспортная служба cursus velox (оксис дромос) — «скоростная почта». Тем не менее, учреждения оксис дромос с казенными лошадьми на станциях — мансах, стафмосах или постоялых дворах-пандохионах оставались на содержании государства до конца ранневизантийского периода.

Накопление богатств в Ромейском царстве, как правило, происходило в денежной форме, и государство использовало деньги повсюду, где возможно. Лишь в некоторых изолированных, глухих провинциальных районах, где не было рынка как такового, предпочтительней оставалась рента натурой или услугами. Крупная же торговля и налоговая система поддерживались с помощью такого непревзойденного инструмента как развитая денежная система на основе золота. Ромейские золотые солиды с изображением могущественных царей-императоров имели хождение во всех странах и играли роль «мировых денег средневековья», вожделенной международной валюты, такой монеты, которой не было в других государствах. Ее репутация объяснима введенным уже Константином I стандартом в 4,55 грамма золота, стабильно выраженном в весе монеты. Наличными деньгами стали золотая литра в 72 солида, серебряная литра, равная пяти солидам, золотой кентинарий из ста литров.

Золотая монета разменивалась на семисс (половину солида), введенный в оборот при Феодосии I, и триенс, или тремисс (треть солида), появившийся при умелом финансисте, «разноглазом» императоре Анастасии Дикоре. Чеканились и новые серебряные номиналы — милиариссии, или милиаренсы, равные 1/1000 части золотого литра, и силиквы (половина милиаренса). Впрочем, на раннем этапе истории Византии, в период между 400 и 615 гг. их не чеканил, а если и выпускали, то в малых количествах, вероятно, эпизодически и то преимущественно в западных провинциях. Зато к различным торжествам отливали парадные серебряные монеты единообразного вида с изображением на оборотной стороне креста в обрамлении пальмовых ветвей. Крупные медные монеты носили название фоллисы (фоллы), а мелкие — центенионалис. Иногда на них ставили буквенные обозначения — AE (от aes — медь по-латыни) и цифры от 1 до 4 в зависимости от достоинства монеты. Самая крошечная медная монетка называлась нумия (нуммия) и составляла ровно 1/72000 часть солида.

В 498 г. Анастасий I, отличавшийся особой склонностью к государственным финансовым делам, решил провести монетную реформу, с которой начинается собственно византийская монетная чеканка. На наиболее ходовых, разменных медных выпусках появилось обозначение номинала, ставившееся на оборотной стороне греческой цифрой в виде литой буквы М. Такой номинал равнялся 40 нуммиям и носил название фоллис. Монета достоинством поменьше, с буквой K равнялась 20 нуммиям и являлась полуфоллисом, с буквой I была декануммием, то есть равнялась 10 нуммиям и, наконец, с буковой Е означала 5 единиц. Последняя, получившая название пентануммий, со временем нашла наибольшее распространение в мелком денежном обороте Империи, даже в самых захолустьях.

Золотые, серебряные и медные монеты изготовляли в государственных мастерских и и в так называемой тезавре (thesauri) — «сокровищнице» под контролем особого чиновника финансового департамента, главного казначея — комита священных щедрот — comes sacrorum largitionum, где largitio — «щедроты» означало золотую и серебряную посуду, официальные ценные инсигнии власти, церемониальное облачение. Монеты отличались строгим единообразием формы и веса, где бы их ни отливали — на монетных дворах Константинополя, Никеи, Фессалоники, Карфагена, Александрии, Антиохии, Равенны, Рима, Сицилии. Кроме того, денежную медь периодически выпускали в крымском Херсоне и Боспоре, по крайней мере, в VI–VII вв. Обычно на одной стороне монеты помещали изображение правящего императора, одного или с соправителями, а на обороте — крест, распятие или главу Иисуса Христа. Изготовление денег и их продажа являлись исключительно государственной монополией, поскольку только византийское государство имело достаточно средств для инвестирования этого производства. Ромейский золотой долгое время выдерживал все финансовые кризисы Империи. Ценность византийских монет была стабильной и, поразительно, — не менялась до XI в.! Американский византинист Раймон Лопец образно назвал солид «долларом средневековья». Такое мировое господство денег Ромейского царства будет оставаться безраздельным почти до самого конца раннего средневековья. Не многие народы могут похвастаться валютой, которая сохраняла бы свое достоинство на протяжении почти тысячи лет.

Впрочем, довольно скоро ромеи были вынуждены перейти не к счету, а взвешиванию монет при крупных сделках. Это вызвала появившаяся привычка обрезать золотые монеты по краю, тем более широко практиковавшаяся там, где, не хватало мелкой монеты для разменных операций. Дело в том, что мелкие номиналы в Византии постепенно исчезли: с VII в. — семиссы, а с IX в. — тремиссы.

В Ромейском царстве торговля и ремесло считались делом второстепенным, но государственным, и рассматривались как один из источников государственных доходов. При этом правительство не играло заметной роли в развитии предпринимательства, а лишь пыталось периодически регулировать и держать его под контролем, наблюдая за эргастириями, импортом и экспортом, ценами на товары, нормой прибыли, устанавливало монополии, таможенные пошлины и прочие сборы. Развивалась торговля, ориентированная преимущественно на внутренний рынок, и ее интересы были подчинены политическим, идеологическим структурам и социальной элите Империи. Под запретом находилась продажа или передача варварам стратегически важных товаров, особенно оружия какого угодно рода, тканей военного образца, выделанного и необработанного железа. Пока Ромейское царство оставалось могущественным и богатым, а его правительство работало стабильно и результативно, эта политико-экономическая система «госконтроля», при всей ее архаичности, давала неплохие результаты.

Ремесленники и купцы ранней Византии переняли у римлян позднеантичную модель организации объединений в корпорации по профессиям. Подобные ромейские корпоративные объединения назывались в греческом варианте систимата, — систимами или соматейями. Провести между ними различие непросто. Похоже, первые объединяли, прежде всего, торговцев, отличались более высоким статусом, тогда как вторые имели более выраженный производственный или обслуживающий характер. Стоявшие во главе их старшины — простаты отвечали перед императорской администрацией за законность деятельности корпораций, своевременную уплату налогов и выполнение государственных повинностей.

В столице Ромейского царства и, видимо, в отдельных, по крайней мере, крупных ромейских провинциальных городах существовало примерно по полтора-два десятка систим, объединявших ремесленников и торговцев различных профессий: гончаров, ткачей, кожевников, кузнецов, портных, золотых и серебряных дел мастеров, строителей, хлебопеков, огородников, парфюмеров, хозяев харчевен и постоялых дворов, торговцев зерном, мясом, маслом, вином, овощами, тканями и других.

Под особым контролем городских чиновников находились корпорации, от которых зависела жизнь в городе, его снабжение самыми необходимыми продуктами, — объединения артополов — «хлебоделов», пекарей (от греч. артос — хлеб), ихфиопратов — рыботорговцев (ихфис — рыба, пратос — торгую), проватэмпоров (проватос — скот, эпморос — торговец) — поставщиков убойного скота, крупного и мелкого, хирэмпоров (хирус — свиньи, эмпорос — торговец) — резчиков свиней и продавцов свинины, а также макеллариев (от макелла — мясницкий нож-тесак) — мясников и, наконец, капилосов — продавцов основного напитка, вина. Одной из самых богатых была систима аргиропратов — торговцев серебром, золотом, жемчугом и драгоценностями, которые одновременно занимались ростовщичеством. Поэтому называть их ювелирами не совсем правильно.

Особенно четкая специализация соблюдалась в области торговли шелком. Могущественная ассоциация метаксопратов сосредоточивала в своих руках закупку как привозной неочищенной метаксы-пряжи, так и очищенных шелковых нитей, которые они продавали катартариям и сирикариям, то есть тем, кто готовил пряжу к производству и ткал из нее шелковую материю. Объединение менял — трапезитов или каталлактов вело размен монет, помогая поддерживать деятельность денежного рынка. По понятным причинам, оно тоже было связано с ростовщичеством. Хотя занятие им порицалось как противное заповедям христианства, экономически без него невозможно было обойтись. Правительство лишь делало попытки, чтобы токос — процентная ставка ссуд, обычно колебавшаяся между 4 и 8 %, не поднималась выше 12 %.

Первоначально систимы являлись добровольными объединениями, но со временем государство и городские власти все больше вмешивались в деятельность корпораций, как и любого другого объединения населения в Империи. Правительство было заинтересовано в контроле за городским хозяйством и в коллективной ответственности членов систимы за исправную уплату податей и выполнение повинностей. С помощью корпораций легче было бороться и с проблемой безработицы, особенно серьезной в столице, привлекавшей всех. Смягчая конкуренцию между работающими, объединения давали членам систим и соматей экономические выгоды. Следовательно, заинтересованность в корпорациях была обоюдной — и у их членов, и у государства.

Со времен Константина Великого, в течение почти двух столетий все городское население, за исключением учителей, врачей и клириков-«гробокопателей», могильщиков, платило государству хрисаргир — злато-серебряную подать, которая собиралась отовсюду в высшую магистратуру префекта претория раз в четыре года, а по другим данным — раз в пять лет. Злато-серебряной она называлась потому, что уплачивалась деньгами — золотой и серебряной монетой за любое имущество или любую предпринимательскую деятельность, приносившие денежный доход, будь то ремесло, торговля, занятие проституцией или получение подаяния нищим. Многие ромеи считали эту подать мерзостью, страшным грехом, но казна ежегодно получала таким образом до 1000 фунтов золота, столь необходимых для покрытия растущих расходов армии. После бессрочной отмены в 498 г., даже сожжения списков, фиксирующих сбор, хрисаргир, по словам хрониста Иоанна Малалы, — «бремя чрезмерное и ужасное», — заменили торговым налогом. Кроме того, с горожан брались ценз — пошлина за землю, а также пошлина на наследство. Обнаружившуюся после отмены хрисаргира некоторую нехватку денег государство стало восполнять уплатой давно известной анноны, но уже исключительно в денежной форме.

Часть корпораций, эргастириев должна была деньгами, трудом или своими изделиями поддерживать благоустройство города, другая часть — обеспечивать содержание главного, наиболее обширного городского епископского храма-кафоликона, делать отчисления на пожарную службу, на похороны неимущих, на ремонт крыш общественных купален, на городское освещение светильниками. На военную одежду тоже взимался сбор деньгами, а ткачи обеспечивали своей продукцией шестую долю этого сбора. Все эти поборы вместе взятые составляли довольно значительные средства, которыми могли распоряжаться ромейские власти.

Местом работы византийских ремесленников была мастерская, нередко служившая одновременно лавкой. Владельцев таких эргастириев называли эргастериаками. Некоторые из мастеровых побогаче снимали места для продажи своей продукции в уличных портиках и на рынках. На главных, особенно многолюдных улицах и площадях городов в первых этажах домов располагались магазины состоятельных торговцев и купцов. Другие устраивались в разгороженных досками, бревнами, занавесями портиках или под высокими аркадами акведуков. По стандартам эпохи, одно заведение такого рода — торгово-ремесленная точка приходилась примерно на 20 человек, так что в среднестатистичном ромейском городе с населением пять-шесть тысяч человек насчитывалось около 250–300 эргастириев. Вероятно, над некоторыми из них были вывески, на что указывает существование особой профессии профикария — изготовителя вывесок.

Стоимость эргастирия колебалась и нередко зависела от стоимости дома, в котором он располагался (как правило, 10 % от стоимости усадьбы). Так, в византийском Египте лавка-мастерская продавалась в зависимости от качества и размера по цене от одного до 18 солидов. Но нередко ее снимали в аренду, внося за это плату (эникий, фор или мисфос), которая тоже существенно колебалась, чаще всего в размерах от одного до трех-четырех солидов в год. Иногда встречалась и более высокая рента в несколько десятков золотых номисм.

Обычно съемщик эргастирия отдавал наймодателю приблизительно от 5 до 20 % заработанного и лишь редко эта величина достигала 40 %. Таким образом, будет преувеличенным воспринимать бремя аренды лавки-мастерской в Византии как нечто совершенно непосильное для массы нанимателей и весьма чувствительное для доходов даже самых зажиточных из них.

Существовали в Империи ромеев корпорации, объединявшие ремесленников государственных мастерских-эргастулов. Такие ремесленники освобождались от иных повинностей, но зато пожизненно прикреплялись к своему ремеслу, как и их дети. Среди них были оружейники, которые находились под контролем особого магистра оффиций — «начальника ведомств», то есть магистра, который наблюдал за всеми службами (officia) Империи, гинекарии-ткачи, торговцы льняными изделиями или льняными тканями. Некоторые из государственных ремесленников — монетарии, оружейники, подобно рекрутам, даже клеймились: на руках им выжигали особую публичную отметку — стигмату. В случае бегства несчастных ловили, наказывали и возвращали на прежнее место работы. Во главе государственных ремесленников стояли назначаемые властями чиновники — магистры льняной государственной или личной императорской одежды, препозиты тезавров (сокровищ), прокуратроры красилен и ткацких мастерских и другие архонты и надзиратели.

Примечательно, что частные мастерские по производству медных и золотых изделий были распространены преимущественно в византийских деревнях, в сельской местности, тогда как серебряную посуду производили в городах. Александрия упоминается в некоторых источниках как именно такой центр. К примеру, сохранившийся гороскоп для плавания корабля отсюда до Афин в 475 г. указывает на ценный груз из серебряных изделий. Другой гороскоп 479 г. для плавания корабля из Александрии до западномалоазийской Смирны сообщает о том, что на борту находился большой груз изделий из бронзы и кухонной утвари.

В изрезанной горными массивами, протяженной Византии, повсюду имевшей выход к морю, главную роль, как мы уже заметили, играл не столько сухопутный транспорт, сколько торговый флот. Его главным преимуществом была быстрота доставки. Морской сезон обычно открывался в день весеннего равноденствия, около 10–15 марта, и продолжался до конца ноября — начала декабря. В остальное время «моря стояли как пустыни».

Ромеи славились как прекрасные мореходы и великолепно знали условия плавания в «своём море». Так они называли Средиземное море, причем его частью считали и Черное море. В VI — первой половине VII вв. они умели строить не только небольшие плоскодонные суда вместимостью несколько тонн, но и крупные корабли грузоподъемностью до 50 тысяч модиев[17] (375 тонн). Судно средних размеров обычно имело от 60 до 100 гребцов, но преобладали парусные корабли, более удобные и экономичные, способные нести груз в 10–20 тонн. Их, в отличие от военных судов, — остроносых, с вытянутой формой корпуса, — называли «круглыми». Крупнейшие кораблестроительные неории — верфи и эксартизисы — доки ранней Византии находились на острове Кипр и в египетской Александрии.

Судовладельцы-навикуларии объединялись в отдельную корпорацию и были обязаны под контролем государства в течение определенного времени в году за низкую плату перевозить государственные грузы — ангарии. По закону, от этого не освобождался ни один корабль, способный вместить свыше 2000 модиев, то есть грузоподъемностью не менее 15 тонн. Для их содержания шла корабельная повинность, отчисляемая правительством с доходов земельных владений, поместий. Особенно масштабные перевозки зерна и масла предпринимались в IV–VI вв. из Египта в Константинополь, сотни тысяч населения которого остро нуждались в продовольствии. За эту важную услугу навикулариев освобождали, прежде всего, от уплаты пошлин, в отличие от всех прочих торговцев, на которых не распространялось эта редкое исключение. Имели они и некоторые другие правовые привилегии. Кроме того, исследователи предполагают, что значительное количество торговли утварью тоже осуществлялось кораблями этого «хлебного флота», капитанам которых разрешали везти с собой товары, предназначенные для частной торговли, в обмен на процент прибыли с их продажи.

Как правило, купцы-эмпоры не были судовладельцами. Они, в основном, фрахтовали, то есть нанимали корабли. Крупнейшим судовладельцем в это время являлась Александрийская Церковь, о чем дошли красочные рассказы в Житиях святых. Из них следует, что в VI — начале VII вв. суда патриаршего флота Александрии бороздили воды даже Адриатического моря.

Существенный доход давала государственная собственность. В нее входили прежде всего сельскохозяйственные угодья. Правительство владело большой собственностью в городах, также приносившей хороший доход. Эта собственность включала в себя дома и складские помещения, которые сдавались в аренду предпринимателям. Кроме того, правительство контролировало многие производства, причем, если некоторые из них, например, производство вооружения, не давали прямого дохода, оно помогало государству резко уменьшить расходы. Многие рудники, карьеры, шахты, солеварни тоже были государственной монополией. В частности, здесь трудились рудокопы и даже рудокопки, несшие повинность согласно своему происхождению. И наконец, самым важным был сбор налогов, хотя основная тяжесть их падала не на городское, а на сельское население. В целом, это была достаточно разумная и справедливая система доходов, которая позволяла покрывать весьма значительные расходы государства.

1. Какие земли, входившие в состав Византии в V–VI вв., можно считать главными, ядровыми?

2. Почему в Восточной Римской империи греческий язык постепенно вытеснил латынь и как долго сохранялось официальное двуезычие?

3. Каково было геополитическое и геостратегическое положение Византийской империи в V–VI вв.?

4. Дайте оценку роли климато-географических факторов в истории ранней Византии.

5. Какими природными богатствами обладали ромеи?

6. Попытайтесь районировать добычу полезных ископаемых в Ромейском царстве и нанесите их на карту Средиземноморья. В каких местах их было особенно много?

7. Что византийцы называли метаксой?

8. Какие категории зависимого крестьянства существовали в ранневизантийской деревне? Чем они отличались?

9. Почему правительство безуспешно боролось с практикой патроната? Кто и почему к ней прибегал?

10. В чем заключалась специфика положения рабов в ранней Византии?

11. Почему Византия процветала в V в., в то время как Западная Римская империя пришла в упадок? Какими фактами это можно подтвердить?

12. Какое перерождение в Ромейском царстве пережили к VII в. городские советы?

13. Как развивались ромейские ремесло и торговля в V–VI вв.?

14. Если из Империи ромеев в западную Европу везли в основном дорогие товары, требовавшие для своего изготовления большого искусства, то что же могли везти из западной Европы на рынки ранней Византии?

15. Каковы причины процветания византийского города в IV–VI вв.?

16. Подумайте, какие византийские города жили за счет регулярного импорта, а какие зависели от местного производства? Что было больше развито в Ромейском царстве — внутренний или внешний рынок?

17. Каким образом было организовано ремесло и торговля в ранней Византии?

18. Каково было отношение ромейского государства к тем, кто непосредственно занимался торговлей и ремеслом?

19. Почему хрисаргир был более ненавистным для ромеев, чем торговый налог?

20. Что в Ромейском царстве служило основной ячейкой торгово-ремесленной деятельности?

21. Что было выгоднее в Византии — покупка или аренда эргастирия?

22. Как вы думаете, почему ромейское государство так пристально следило за деятельностью некоторых объединений ремесленников? С чем это было связано?

23. Что собой представляла дорожная система ранней Византийской империи и в чем проявлялась эволюция сухопутных грузоперевозок к VI в.?

24. Какую роль в Ромейском царстве играл торговый флот и почему? Испытал ли он упадок по сравнению с римской эпохой?

25. На чем основывалась ромейская государственная система финансов и доходов?

26. Какой государственный чиновник контролировал выпуск монет в ранней Византии?

27. В чем была суть монетной реформы императора Анастасия Дикора?

Анонимный географический трактат «Полное описание вселенной и народов» (конец VI в.)

43. За Фракией (находится) — Малая Армения, она, говорят, поставляет незаменимых на войне всадников и лучников.

44. Далее — Пафлагония и Понт, где обитают мужи богатые и подобно каппадокийцам и галатам[18], одаренные ученостью и другими высокими качествами.

45. … (нам следует сказать) о лежащей за Киликией Исаврии, богатой, как сообщают, доблестными мужами. Исаврийцы предавались от времени до времени разбоям, более того, стремились поднять оружие против Рима, но оказались не в силах победить его непоборимую славу. За пределами Исаврии лежит Пафлагония, цветущая область, полностью обеспечивающая себя всем; оливковое масло она производит в таком количестве, что щедро снабжает другие части империи.

47. … провинция Азия, весьма обширная, выдающаяся среди всех других и имеющая несчетное множество городов, обширных размером, из которых многие расположены у моря. Назвать из них следует два: Эфес, обладающий, как говорят, замечательной гаванью, и блистательную Смирну. Провинция Азия обширна и богата всем — разнообразными винами, оливковым маслом, ячменем, великолепными тканями, окрашенными настоящим пурпуром, полбой — и настолько прекрасна, что трудно воздать ей подобающую хвалу.

48. Далее лежит Геллеспонт, плодородный край, изобилующий злаками, вином и оливковым маслом. Он обладает знаменитыми с древности городами, Троей и Иллионом, а также превосходящим их по величию городом Кизиком.

49. За Геллеспонтом находится удивительная Вифиния, большая, богатая и производящая всяческие плоды. В ней много городов, из которых замечательны Никея и Никомидия.

50. За Вифинией следует провинция Фракия; она весьма богата зерном и населением рослым и отважным в битвах, так что отсюда обычно вербуют воинов. Фракия имеет блистательные города — Константинополь и Гераклею[19].

51. Вблизи Фракии ты увидишь Македонию, всем изобилующую и ведущую торговлю железом, свинцом, а иногда еще солониной и дарданским сыром, ибо Дардания к ней примыкает. Македония имеет прекрасный город Фессалонику, принадлежащий к числу самых замечательных городов (мира).

52. За Македонией лежит Фессалия; земля здесь приносит богатые урожаи, и область эта, как говорят, снабжает и другие провинции […]. Он (край) производит немного оливкового масла и аттический мед, но главная его слава скорее, чем в чем-либо другом заключается в блеске наук и риторского искусства.

Из предписания 393 г. включенного в Кодекс Феодосия, относительно добычи мрамора и металлов.

Мы предписываем, чтобы рука частных (лиц) удерживалась от какой угодно мраморной (и) металлической разработки […]. Если же кто-то попробует далее разрабатывать запретное скрытым трудом, то все, что бы он ни нарубил, должно быть виндицировано праву фиска и казне.

Из эдикта императора Константина I о колонах (332 г.).

Тот, у кого будет найден принадлежащий другому колон, не только должен его вернуть туда, откуда он родом, но и должен заплатить подать, причитающуюся с (колона), за все то время, какое колон у него находился. А самих колонов, которые вздумают бежать, следует заковывать в кандалы, как рабов, чтобы в наказание заставить их рабским способом исполнять обязанности, приличествующие свободным людям.

Из «Новой истории» Зосима (вторая половина V в.) о введении хрисаргира императором Константином I.

II. 38. (1). […] Константин продолжал растрачивать [доходы] от налогов на дары не тем, кто нуждался, но людям недостойным и негодным, разоряя налогоплательщиков и в то же время обогащая тех, кто не мог принести какой-либо пользы; ибо он считал мотовство честью[20]. (2) Именно он наложил подать в золоте и серебре[21] на всех тех, кто повсюду доставляет товары, и на тех, кто в городах торгует любыми вещами вплоть до самых ничтожных, не освободив от этого налога даже злополучных гетер, так что, когда приближался установленный четырехлетний срок уплаты этой подати, можно было видеть в каждом городе жалобы и сетования, а когда он наступал — бичи и пытки, которыми подвергали тела тех, кто не мог вынести груз денежного взыскания из-за крайней бедности. (3) Уже и матери продавали сыновей, а отцы отправляли заниматься проституцией своих дочерей, вынужденные отдавать сборщикам хрисаргира серебро, [вырученное] за их ремесло.

Из императорского закона 418 г. относительно уклонений от уплаты денежного побора.

Никто — торговец или владелец вещей, которые подразумеваются (как) подлежащие побору ежепятилетнего золота, — (пусть) не считает, что он должен быть вытащен из-под предназначенной функции (то есть освобожден от этого побора с помощью приданной ему) уверенности (в виде) патроциниев или звания какого угодно высочайшего достоинства, даже если он относится к дому госпожи и нашей действительной уважаемой Августы Пульхерии[22], либо благороднейших сестер нашего благочестия[23].

Из императорского закона 424 г. относительно сбора дохода с эргастириев Константинополя.

Поскольку упоминают, что в портиках (бань) Зевксиппа существуют дома со своими мастерскими, (то) мы приказываем, чтобы (от) упомянутых мест без какого-либо извинения собирался доход в количестве, которое следует для долженствующих быть выставленными светильников, и (для) построек, и (для) ремонта крыш (в) купальне этого царского Города.

Из императорского закона 529 г. о запрете продавать рабов без земли.

Как запрещено продавать (рабов) уроженцев без земли, так не следует продавать без земли рабов, сидящих на земле и приписных. Мы также запрещаем обходить закон, что часто имеет место относительно (рабов) уроженцев, и продавать слишком малую часть от той земли, к которой они прикреплены, но мы требуем, чтобы господа и собственники продавали количество рабов и (рабов) уроженцев в соответствии с количеством земли и всегда бы соблюдали это соотношение.

Из новеллы 539 г., адресованной префекту претория.

[…] Здоровое телесно коренное население, которое не имеет средств к существованию, должно без промедления обращаться в службы общественных работ, к главам хлебопекарен, к держателям садов и т. д. Если они отказываются это делать, нужно выгонять их из города… Инвалидов и стариков трогать не нужно, пусть о них добровольно позаботятся жители города. У всех других необходимо спрашивать, что они собираются делать в Константинополе, чтобы избежать присутствия безработных, а когда они завершат свои дела, то должны возвращаться к себе домой.

Византийский поэт-гимнограф Роман Сладкопевец (конец V в. — после 555 г.). Из кондака «На усопших».

Трактат сирийского архитектора Юлиана из Аскалона «О законе и об обычаях Палестины» (VI в.).

(43) Если к портику примыкают или возвышаются над ним частные дома, низкие или многоэтажные, и если общественные портики нуждаются в ремонте и улучшении, должно иметь в виду, что при разборе и установке колонн и при работе над эпистилем (настилка над колонной) эргастирии, которые помещаются в портиках, несут половину расходов вследствие той пользы, которую они извлекают — ведь эргастирия очень много получает пользы в портике. Для того, кто живет над портиком — половина расходов, поскольку над портиком довлеет тяжесть от надстройки. Свободен от участия в расходах тот, кто примыкает к портику наравне с ним и если его жилище обращено в сторону портика — ведь он не причиняет портику никаких неудобств, и никакой ему пользы от портика не доставляется, скорее наоборот (ему причиняется вред) от того, что портиком заслоняется (в его жилище) свет. Если же в указанном портике нуждается в ремонте потолок, то эргастирии должны принять на себя половину расходов; тот, который обращен к портику и примыкает к нему, несет одну шестую часть расходов. Тот или те, кто помещаются над портиком, несут остальную третью часть расходов. Имеющий эргастирию должен оплачивать половину расходов вследствие использования им портика. Тот, кто находится под потолком портика, дает одну шестую вследствие того, что потолок портика защищает его от дождей; тот или те, кто помещаются над портиком, платят третью часть вследствие отягощения, которое причиняют портику. Однако нужно иметь в виду, что если будет повреждена колонна общественного портика или капитель или базис, или же пострадает постройка вплоть до грунтового столба, то расходы по ремонту должна брать на себя казна.

(80) При постройке или ремонте подземной канализации надлежит принимать работу друг от друга от двора к двору, от дома к дому. Например, если подземные каналы идут от двора, то хозяин его должен на свои средства провести их до тех пор, пока не достигнет другого двора, подобным же образом поступать должны и прочие до тех пор, пока не достигнут общественной клоаки. Если же общественная клоака находиться на слишком далеком расстоянии от последнего двора, надлежит последнему двору проводить каналы также как и те, которые проводили раньше, но по причине протяженности остального канала необходимо разделить труд между остальными участниками проведения канализации.

1. Какими богатствами, согласно географическому трактату, обладали провинции ранней Византии и какие земли были наиболее процветающими?

2. Подумайте, почему имперский закон требовал, чтобы разработка мрамора и руды сосредотачивалась только в руках государства?

3. Что вы можете рассказать о положении колонов? Можно ли их считать «свободными людьми», как об этом сказано в эдикте Константина I?

4. Почему государство беспокоило то, чтобы рабов продавали с полноценным наделом земли?

5. Что настораживает в рассказе Зосима о разорительности хрисаргира? Учтите, что автор разделял языческие взгляды и был враждебно настроен по отношению к Константину, за то, что тот «необдуманно отбросил отеческие обычаи».

6. Как вы думаете, о каком «ежепятилетнем денежном поборе» с торговцев идет речь в законе от 418 г.?

7. Какие способы уклонения торговцев и прочих владельцев движимости от налогов называет закон от 418 г.?

8. На что, согласно закону от 424 г., должен был идти денежный сбор с эргастириев, размещенных в портиках общественной бани? Как вы думаете, такая практика существовала в провинциальных городах Ромейского царства?

4. О какой проблеме говорить императорский приказ 539 г. и почему она была очень серьезной именно в Константинополе?

5. Какую несправедливость видел поэт-монах Роман в современной ему Византии? Кого он в данном случае относил к беднякам, а кого — к богачам? В чем он усматривал тяжесть положения земледельца?

9. Как, по сведениям Юлиана Аскалонита, организовывали общественные работы в ромейском городе в Палестине и кто их финансировал?

§ 3. Imperium Romanum Christianum

Поворотной вехой в истории Ромейского царства явилось VI столетие, когда благодаря череде грандиозных начинаний было утверждено и закреплено торжество единой новой христианской державы, единой Церкви и единого закона. С этого времени византийцы стали воспринимать Империю по новому: не как обычное государство, а Imperium Romanum Christianum — Христианскую Римскую Империю, богохранимую исполнительницу божественных предначертаний, и «Град земной» — земное подобие «Града небесного». Отличительной чертой правления византийских императоров надолго стала централизация власти, крепкий союз с Церковью, забота о финансах, а созданный кодекс законов и заново отстроенные города, крепости, другие общественные сооружения пережили века. Самое главное, миссия Христианской Империи на века стала глубинной идеологической основой Византии и одной из причин ее удивительной выносливости.

Наивысшего расцвета и наибольшего территориального распространения ранняя Византия достигла в правление императора Юстиниана I (527–565 гг.), который вошел в историю как последний император античности и родоначальник ромейского Средневековья. В его царствование укрепилась власть автократора-самодержца, в том числе и над Церковью, были уничтожены многие старые государственные учреждения, смяты остатки прежнего влияния синклита, городского самоуправления, проведена серия важнейших реформ во всех областях жизни. При Юстиниане росли финансы, широко велось строительство, оживилась международная торговля.

Будущий великий император, получивший при Святом Крещении доброе имя Петр, родился около 482 г. в крестьянской то ли иллирийской, то ли даже славянской семье некоего Савватия в захолустной деревне Таурисий, находившейся в сорока пяти километрах от города Ниша на территории теперешней Сербии. Насколько это был «медвежий угол», косвенно указывает факт, что даже когда впоследствии император отстроил здесь вполне благоустроенный городок под гордым названием Юстиниана Прима, его население не превышало тысячи жителей.

Другой член этого простого семейства, Юстин, брат жены Савватия — Вигиланции, могучий грубый солдат из такого же местного глухого городка Бедериана, по описанию Иоанна Малалы, был типичным кряжистым крестьянином: «невысокого роста, широкогрудый, с седыми кудрявыми волосами, с красивым носом, румяный, благообразный, опытный в военных делах, честолюбивый, но безграмотный». Он участвовал в подавлении восстания воинственных исавров, отчаянных сорвиголов, которые чувствовали себя как дома в обстановке интриг и сражений, чудом избежал смерти, дослужился к старости до высокого поста начальника караульных — экскувитов, почетной императорской придворной стражи. Затем, после смерти бездетного императора Анастасия Дикора в 518 г., удачно воспользовавшись хитросплетением дворцовых интриг и подкупив экскувитов чужими деньгами, Юстин неожиданно для самого себя, с порванной в потасовке губой, оказался избран на царский трон. Природный крестьянский ум и политическая прозорливость позволили 70-летнему императору задумать многочисленные реформы внутренней жизни государства и править достаточно удачно, по крайне мере, стабильно. Супругой ему под стать была Луппикина, тихая женщина варварского происхождения, прежде его рабыня, которая после коронации приняла благозвучное имя Евфимии.

Около 500 г., Юстин, будучи бездетным, вызвал юного Петра из скучной сельской глуши и обеспечил племяннику превосходное образование. Кроме латыни, своего родного с детства языка, он освоил греческий, хотя и не так хорошо, постиг премудрости придворной службы, то есть подготовился к государственной деятельности. Придя к власти, дядя великодушно усыновил его под пышным именем Флавий Петр Савватий Юстиниан, после чего тот активно помогал невежественному, не умевшему читать и писать Юстину в делах управления, наконец, стал соправителем и, когда дядя-император скончался в 527 г. от старой военной раны, сам занял трон. Не столько способности, как и характер, видимо, вполне посредственные, сколько неизменное колоссальное трудолюбие и настойчивость позволили Юстиниану стать весьма грамотным, знать толк в праве и богословии.

Судя по описаниям современников и портретам на медальонах, настенных мозаиках (наиболее известная — мозаика равеннской базилики Св. Виталия, где император представлен уже в почтенном 64-летнем возрасте с залысинами в полуседых волосах), Юстиниан, как и его дядя, был мал ростом, широкогруд, имел круглое, цветущее, чистое лицо с гладко выбритыми щеками и внимательными серыми глазами.

Юстиниан не ел мяса и — еще большая редкость — не пил вина, мало спал, был прост в быту и доступен людям различного звания. Он лично вникал в бесчисленные государственные дела, вел огромную переписку. Государь обладал воистину демонической работоспособностью, суетливой энергией, заставлявшей подданных сочинять об этом легенды и даже считать его не человеком, а неким «владыкой демонов». «Неспящий», «император, который никогда не спит», «ночной император» — так говорили о нем современники. В самый глухой час ночи, как сплетничал Прокопий Кесарийский в своей неизданной желчной «Тайной истории», Юстиниан, пугая слуг, нередко бродил по пустынным, освещаемым лишь светом луны, темным залам Священного императорского дворца, обдумывая дела, законы и путаные богословские проблемы.

В этом человеке были необыкновенно развиты интуиция и логика. В большинстве случаев он руководствовался не тщеславием, сиюминутными порывами или жадностью, в которых его обвиняли некоторые современники, а разумом, осторожностью и стремлением расчетливо достичь поставленной перед самим собой высокой государственной задачи. Это был автократор до мозга костей, который, не повысив голоса, мог отправить на смерть тысячи людей. Он сам принимал решения и его взгляд был устремлен на поколения, которым еще предстояло родиться, в той же степени, как на те, которыми он правил сегодня. Несмотря на противоречивость характера, Юстиниан не совершал необдуманных поступков, влекущих крайне неблагоприятные финансовые последствия. При всех оговорках, надо признать, что он все же умел экономить, рассчитывать ожидаемые прибыли и убытки от своих действий. Несомненно, этот император был незаурядной, целостной личностью, подобной Юлию Цезарю или Октавиану Августу, и его эпоха осталась самой блистательной, «золотой» в памяти и современников, и потомков. Недаром даже спустя столетия Данте в грандиозной, эпической «Божественной комедии» поместил Юстиниана в Раю среди благодетелей человечества.

«Единое государство, единый закон и единая Церковь» — такова была краткая новая формула государственной деятельности Юстиниана I и одновременно глобальные задачи его имперской политики. Три вещи, которые ему надо было претворить и оставить на века. Видения такого масштаба могут быть опасными, подобное честолюбие иногда сметает все на своем пути. Следует заметить, что эти идеи еще не стали анахронизмом и соответствовали настроениям эпохи. Они казались правильными любому человеку, который знал о былой великой славе единого и неповторимого Рима. Более того, поставленные задачи были поддержаны всеми мощными средствами византийского государства.

Будучи непревзойденным реформатором, император поставил целью гораздо большее, чем возрождение Римской империи, — создание нового универсального общества в границах единого государства, с единой верой, единым законодательством, единой формой собственности — частной, единой формой семьи, единым языком, объединяющим людей, едиными правами для свободных граждан. В преамбуле к одной из своих знаменитых новелл в 535 г. Юстиниан впервые от имени императорской власти провозгласил идеал — гармонию между императором и священством, причем в отношении последнего особо указал на молитву о духовном благоденствии христианского общества как на его первейший долг, тогда как защита Церкви стала наиболее серьезной, священной из императорских обязанностей.

Именно в этой связи и возник термин «цезарепапизим», которым описывалась властная роль императора в церковных делах. Это стало предметом продолжительных дискуссий между отвергавшими данное понятие как не отражающее духовной автономии византийской Церкви и теми, кто отстаивал его ценность на том практическом основании, что деятельность византийской Церкви во многом регулировалась имперским законодательством и император ромеев был наделен определенной степенью святости. Но так или иначе был установлен принцип согласованности, единства духовной и светской властей, «священнства и царственности», который действительно стал основополагающим принципом жизнедеятельности ромейского общества. Поэтому необходимо особо подчеркнуть, что именно в период правления этого знаменитого самодержца окончательно оформилась одна из новых ведущих идей идеологии складывающегося средневекового общества — идея союза Христианской Церкви и Христианской Империи (Imperium Christianum), которая в дальнейшем будет вдохновлять всех крупнейших монархов мира. Самым необходимым условием такого союза считали правоверность Христианской Церкви и правоверие императора и его подданных.

У ромеев это вылилось в особую политико-идеологическую теорию, которая называлась симфония («согласие»), точнее симфониа тис агафи — «благая гармония», гармоничные взаимоотношения между Православной Церковью и христианским императором. Благая симфония предполагала равноправные отношения и сотрудничество между светской и духовной властью. Однако на практике такое «согласие» в Ромейском царстве соблюдалось не всегда. Бывали императоры всецело подчинявшие Церковь, но случалось и наоборот. Все зависело от значимости правившей личности.

Если иметь в виду Юстиниана I, то одним из основных направлений его внутренней политики стало достижение единства веры и признание императора основным проводником в этой сфере. Заботясь о правах и имущественных интересах Церкви, он вместе с тем ярко проявлял самодержавные тенденции, отстаивая примат светской власти над церковной. По обряду коронования император был свят. Поэтому он принял на себя титул исапостола, то есть царя, равного апостолам Христа, и прославился как «Учитель Церкви». Он объявил жестокую борьбу всем, кто не исповедовал ортодоксальное христианство. Его законы устраняли «утерянных христиан» — еретиков от всех общественных должностей — гражданских, военных, муниципальных, запрещали им заниматься адвокатурой и быть преподавателями, отказывали в праве наследства. Еретики подвергались ссылкам и даже казням. Так Юстиниан мог бороться со всеми, кто не подчинялся его власти автократора. Он лично, и чем дальше, тем больше, принимал участие в спорах по церковным и богословским вопросам, решать которые самодержец всегда считал частью своих государственных обязанностей, писал теологические трактаты, сочинял религиозные гимны. Более того, к концу жизни, став все более терять интерес к опостылевшим насущным делам, император сосредоточился только на этом, обсуждая тонкости догматики, которым придавал главенствующее значение. В 553 г. Пятый Вселенский собор в Константинополе даже пожаловал мирянину Юстиниану неслыханное — сан «внешнего епископа Церкви», во власти которого находились все прочие церковные иерархи, которыми он руководил, как и государством. Титул «священный» стал применяться и к особе императора, и ко всей императорской семье. Именно с этого времени степень святости верховного правителя ромеев стала повышаться век от века.

В конечном счете Юстиниану удалось создать авторитарную державу, опиравшуюся на духовенство и на большой, централизованный аппарат управленцев. На это же были направлены все многогранные, хотя и непоследовательные реформы — аграрная, административная, церковная, военная, монетная и другие, увеличен и осложнен придворный этикет, предприняты шаги по наведению порядка и искоренению злоупотреблений в провинциальном управлении, начата борьба с вымогательствами в области взимания все более растущих денежных налогов, созданы экономические условия для увеличения товарооборота и оживления производства, введены ограничения права крупных земельных собственников и, напротив, предоставлены податные льготы для разраставшегося мелкого землевладения. Император, воспользовавшись муниципальной реформой, постепенно прибрал к рукам важнейшие фонды городов Империи, фактически ставшие отныне частью государственного имущества, несмотря на то, что к распоряжению ими еще допускались «первенствующие» граждане каждого города и местный епископ. Он предложил в своих конституциях программу искоренения продажности должностных лиц и, в частности, запретил давать узаконенные прежде взятки — суффрагии при назначении на любые должности. Теперь за это полагалось платить в димосион — государственную казну твердые таксы — синифии. Формально выражая неодобрение чрезвычайному обременению населения, Юстиниана постоянно снабжал провинциальную администрацию предписаниями с требованиями выполнять сбор налогов сполна, а в отдельные годы даже собирать налогов выше нормы, мотивируя это борьбой с недоимками. Все это, безусловно, добавляло средств в императорскую казну, но мало способствовало снижению социального напряжения, особенно сильного поначалу.

Успехи, которых достиг Юстиниан I за время своего почти сорокалетнего единоличного правления, можно во многом объяснить тем, что императору удалось найти энергичных и талантливых помощников. Это были люди мощного типа с ярко выраженной индивидуальностью, обладатели высокого ума. Сам будучи выскочкой из простонародья, Юстиниан требовал от исполнителей своих планов выдающихся качеств, а не знатных имен, и весьма прохладно относился к кичливым, высокомерным аристократам, которые постоянно боролись за власть с императором.

Во главе финансового ведомства он поставил поднятого из рядов мелкого чиновничества эпарха[24] (управляющего императорским двором, по сути дела, премьер-министра) Иоана Каппадокийца. Родом из Каппадокии, это был необразованный, лишенный всякого обаяния человек и вместе с тем умелый, крайне изобретательный, более того, неразборчивый в выборе средств по части выбивания денег из подданных, стремлении экономить на ком угодно и в то же время достаточно неподкупный и честный по отношению к собранному государственному достоянию. Именно Иоанн Каппадокийский долгое время нес на своих плечах основную тяжесть административного управления государством, проводил необходимые, часто полезные, хотя и болезненные реформы, перекрывал лазейки в налоговой системе, целеустремленно, решительно боролся с коррупцией. Не мудрено, что именно он стал объектом всеобщей ненависти со стороны как бедных, так и особенно богатых. Этому способствовали и его нездоровые личные качества. По словам современника, писателя Иоанна Лида, не было «ни одной жены, девы или юноши, совершенно огражденных от поругания их чести» со стороны этого большого любителя секса. Судьбе будет угодно, чтобы сей распутный, грубый, задиристый мужлан-дебошир непомерной толщины и аппетита, погрязший в роскоши и удовольствиях, умер монахом в монастыре после того как попал в опалу за свой несдержанный язык и опасные высказывания, сплетни и «фейки» в адрес супруги Юстиниана, Феодоры, которая, сама будучи выскочкой, люто его ненавидела.

Квестором (высшим юристом) был еще один выдвиженец Юстиниана, тихий, спокойный, исполнительный трудяга Трибониан — энциклопедический знаток римского права, обладавший глубокими юридическими познаниями, соединенными с практическим опытом и величайшей старательностью. Не считая склонности к язычеству, которым тогда грешили многие интеллектуалы, его портила лишь привычка за взятки продавать правосудие и подгонять законы под нужное решение.

В окружении Юстиниана I мы встретим не только одаренных администраторов, но и талантливых полководцев, которые вели победоносные войны. Германец по происхождению, начисто лишенный аристократических манер, неприхотливый в условиях военной жизни, высокий, статный, белокурый красавец, храбрец и силач, Велисарий достиг чина военного магистра Востока. Великий строитель армии, неистощимый на выдумки, военные хитрости и неожиданные тактические маневры, он неоднократно одерживал блестящие, эпохальные победы над персами и в течение долгого ряда лет возглавлял наиболее сложные и ответственные экспедиции ромейской армии, душил мятежи, отбивал орды зверствовавших диких гуннов, грабителей — булгар и славян от столицы.

Не очень опытным, но дальновидным военачальником и еще более талантливым организатором, тактиком и искушенным дипломатом с большими связями при дворе показал себя старый евнух-постельничий, кувикуларий и одновременно почетный «меченосец»-спафарий, богобоязненный армянин Нарсес. Он отличался здравым смыслом и трезвостью суждений, обладал сильным характером, проницательным, острым умом, умел заставлять людей слаженно работать вместе и, как и остальные верные, надежные соратники, самозабвенно охранял императора, претворял в жизнь его инициативы по восстановлению былых границ Римской империи.

Гением самых величественных строительных замыслов императора, воплощенных на выделенные им огромные деньги, стал архитектор и инженер, знаток секретов оптики Анфимий из Тралл, происходивший из очень одаренной семьи — его братья были не менее блистательными и оригинальными интеллектуалами, чем он сам. С именем Анфимия связан великий этап византийской архитектуры, определивший неповторимый облик византийской цивилизации.

Но, безусловно, самого близкого и преданного советника Юстиниан I получил в лице августы Феодоры, которую официально звал не только «наивысокочтимейшей богоданной супругой», но и более интимно — своим «самым нежным очарованием».

Еще при жизни этой замечательной женщины ее необычайная судьба так поражала современников, что константинопольские горожане для объяснения головокружительной карьеры Феодоры выдумывали самые невероятные истории, собранные и пересказанные Прокопием Кесарийским в его злобном памфлете «Тайная история». Если доверять этому небольшому шедевру едкой злости, сделанному в жанре псогоса — хулы, будущая императрица была всего лишь средней из трех дочерей бедного человека с соответствующим именем Акакий — «Прах», который служил смотрителем зверей и дрессировщиком медведей при цирке константинопольского Ипподрома. Он умер, оставив семью в бедственном положении, когда Феодора была еще маленькой девочкой. Мать сошлась с другим мужчиной, который стал преемником покойного по должности и вместе с доставшимися ему животными принял заботу и о семье «Праха». Видимо, забота была столь мизерной, а нищета и тяготы столь велики, что мать стала понуждать дочерей зарабатывать всеми возможными способами, вплоть до проституции. Они начали посещать светские собрания, где «познакомились с грязными прикосновениями и нескромными разговорами». Как можно понять легковерного Прокопия, старательно описывавшего всю эту порнографию, сама Феодора, еще будучи малолеткой, занималась оральным сексом со всяким отребьем, слугами, рабами, сопровождавшими своих господ в театр, а когда подросла стала настоящей эротоманкой: «…пользуясь в своем ремесле тремя отверстиями, упрекала природу, досадуя, что на грудях не было более широкого отверстия, позволившего бы ей придумать и иной способ сношений». При всем том эта юная девушка, которой жизнь даровала больше побоев, чем нежности, была жизнерадостна, полна необычайного обаяния, остроумия и хороша собой: маленького роста, но чрезвычайно изящная, грациозная, стройная, черноволосая, а ее приятное лицо, матовое, слегка бледное, озарялось большими, полными выражения жизни и блеска прекрасными черными глазами. Вместе со своими двумя сестрами — Комито и Анастасией Феодора постепенно вошла в ряды лицедеев, театральные круги модных танцовщиц, флейтисток, мимов и куртизанок и, как и они, «демонстрировала приватную сторону своей жизни перед тысячами граждан», обнажаясь целиком или почти полностью в крайне непристойных представлениях, этаких живых картинах и пантомимах, «где могли проявляться вполне свободно ее веселость и живой комизм», другими словами — редкий дар смешить людей. Обладая исключительно страстным темпераментом, она скандализировала Константинополь, решаясь на самые нескромные выходки и показывалась самым откровенным образом. Ей не было и двадцати лет, а все говорили о безумной роскоши ее ужинов, смелости речей и множестве любовников. С одним из них, богачом Гекеболием, императорским наместником Пятиградия — Пентаполиса в северной Африке, она последовала в провинциальную Кирену. Впрочем, пыльный город, находившийся на краю пустыне, вскоре ей наскучил, как и сам Гекиболий.

Непостоянная, слишком зависимая от мужского обожания, Феодора и дальше меняла привязанности, покровителей и города Египта, Сирии, Палестины, то теряя, то прибыльно округляя свои заработки. Довольно долго ей довелось прожить в Александрии, где она нашла доступ к таким уважаемым людям и знаменитым проповедникам как Патриарх Тимофей, видимо, сильно повлиявших на нее и заставивших раскаяться в грехах. Во всяком случае, когда она вернулась в столицу Империи, с прошлым скандальным образом жизни, где было все, вплоть до группового секса, было покончено. Феодора стала жить одна, в маленьком домике, скромно и честно, занимаясь прядением шерсти и даже научными занятиями. Тогда то знаменитая танцовщица по имени Македония познакомила свою молодую подругу с 42-летним Юстининаном, который был старше ее почти на два десятка лет. Пленив и прочно привязав к себе этого богатого, серьезного, солидного и в то же время не связанного условностями человека безумной любовью, уже в 524 г. бывшая проститутка Феодора стала из его наложницы женой и вместе с ним через три года, в Пасхальное воскресенье первого апреля взошла на трон. Для этого овдовевший к тому времени император Юстин I по настойчивой просьбе племянника пошел даже на отмену закона, запрещавшего лицам ранга синклитиков-сенаторов брать в жены актрис, гетер, служанок гостиниц и рабынь.

Феодора имела ум более поверхностный, нежели ее избранник, но необычайно изобретательный и практичный. Жизненный опыт много повидавшей женщины научил ее мгновенно оценивать обстановку, разбираться в людях. Организаторские способности, несгибаемая воля, энергичность, настойчивость, смелость и решительность сочетались в этой царице «из сточной канавы» с крайней обидчивостью, злопамятством, коварством и мстительностью. Она была личностью сильной, жесткой и расчетливой.

Ей необычайно повезло. Феодора могла позволить себе жить как ей нравилось, с невиданной роскошью, обременяя ею казну. Она особенно дорожила этими внешними признаками и символами власти. У императрицы был свой флот, свой двор, свой стол, накрытый всегда с тонким, изысканным вкусом, своя служба, своя охрана и, когда каждую весну августа отправлялась на целебные воды Пифии в Малой Азии, ее сопровождали самые высокие сановники и четыре тысячи человек. Чтобы понравится ей, надо было усердствовать в оказании почести, падать перед ней ниц, каждый день в часы аудиенции подолгу простаивать в ее приемной, ожидая позднего пробуждения и окончания туалета.

Феодора, как настоящая выскочка, любила подчеркивать свой сан и дистанцию, отделявшую ее от подданных. Понимая, что внешность — ее оружие, она неустанно пеклась о своей красоте, утонченности, регулярно спала днем для свежести лица и тела, принимала ванны, после которых отдыхала часами. Взяв от жизни все, что могла, Феодора утратила интерес к сексу, после замужества хранила полнейшую супружескую верность и вела безусловно порядочную жизнь. Однако судьба послала ей воздаяние за грехи молодости: неудачные беременности и их частые прерывания оставили ее без детей, чему не мог помочь даже лучший гинеколог своего времени — Аэций из Амиды, а в 548 г., в возрасте 48 лет, последовало самое страшное — трагическая мучительная смерть от рака.

Эта бывшая балаганная актриска, танцовщица, дочь смотрителя зверей с ипподрома, стала первой женщиной Империи, оказывала на императора постоянное, мощное влияние и больше двадцати лет управляла громадной страной в не меньшей мере, чем ее царственный супруг, принимала послов, придирчиво следила за тщательнейшим соблюдением дисциплины усложнившихся придворных церемоний, вела дипломатическую переписку, влияла на церковную политику государства, на выборы Патриархов и Пап, держала в руках нити всех интриг и уж точно имела повсюду своих верных агентов. Недаром присяга чиновников приносилась не только на имя императора, но и императрицы, чей титул августы считался должностью. Царственный супружеский союз Юстиниана и Феодоры представлял уникальный для того времени пример равноправного партнерства между мужчиной и женщиной.

Юстиниан I по праву считал себя законным наследником римских цезарей, хранителем славы, достоинства и доблести Рима, правителем Orbis Romanum — «Римского мира» и главой христианской эйкумены.

Считалось, что всё, входившее когда-нибудь в состав этого Римского мира, соединено с ним навечно, даже если находится под чужой властью. Поэтому ромейский самодержец предпринял грандиозную авантюру — попытался присоединить к своему государству все те земли, которые прежде, в границах II в. н. э., принадлежали римским императорам, и где теперь были основаны варварские королевства германцев-вандалов в северной Африке и готов в Италии и на Пиренейском полуострове. К слову, их правители сами формально признавали верховенство Ромейского царства и считались наместниками царя, а оставшиеся на этих территориях римляне, особенно знать, лелеяли надежды вновь вернуться в ряды подданных блестящего государства, накопившего к тому времени немалые силы.

Разлагающее действие старых римских порядков на общинный строй германцев, быстрый упадок варварских государств, а также их разногласия облегчили феноменальную задачу императору и его полководцам. К тому же, надо учесть, что большинство варваров исповедовало арианство — еретическое с точки зрения православных ромеев христианское учение о «тварности» Христа, Бога Сына, и его подчиненности Богу Отцу. Оно было осужденное церковными соборами, и Юстиниан I считал своим личным долгом правоверного благочестивого владыки восстановить порядок и тут, — во что бы то ни стало вернуть варваров-еретиков и их земли в лоно истинной Церкви и заручиться помощью Всевышнего. Благо, для этого у богатейшей страны мира были средства. В свое время, воспользовавшись относительным затишьем на границах, удачливый, рачительный финансист Анастасий I, с редкостной эффективностью собиравший налоги и контролировавший расходы, скопил в казне, если верить византийским историкам, 320 тысяч фунтов золота, то есть около 23 миллионов солидов, или более ста тонн драгоценного металла! Кроме того, следует учесть, что его преемники получили не только значительный золотой запас, но и населенную, цветущую Империю на Востоке. Если верить позднеримским источникам, один Египет давал около трети доходов (зерном и деньгами), собранных с ближневосточных и балканских провинций. С ним по величине сбора налогов конкурировали другие богатые регионы Ромейского царства — Сирия, Месопотамия, Осроена, Финикия, Палестина и южномалоазийская Киликия. Успешные войны обещали новые ресурсы для укрепления Империи. Ситуация на Балканах еще не очень тревожила, а восточные границы, казалось, можно было обезопасить, привычно купив мир с кичливыми персами. И тогда Средиземное море станет внутренним «озером» ромеев, а прежняя столица — Рим будет наконец возвращена!

Военные походы должны были организовываться с минимальным дополнительным расходом государственных средств и при более эффективном управлении войсками. Для этого даже не надо было новых наборов рекрутов: в экспедиционный корпус, этакий «спецназ», отбирались отряды из уже имевшихся подразделений профессиональных стратиотов и федератов, включая наводивших особый ужас свирепых, плосколицых, смуглых гуннов — прирожденных всадников и отличных стрелков из мощных сложносоставных луков с обратным изгибом. К слову, такими же луками теперь обзавелись и ромейские воины, успешно пускавшие их в ход и в конном, и в пешем бою. Союзники — симмахи или соции привлекались на византийскую службу в силу договоров между императором и вождями варваров и оплачивались дополнительно из расчета 200–400 фунтов золота в год на один отряд. В распоряжении императора уже имелся постоянно пополняемый государственный арсенал. Воинское довольствие армии обеспечивалось регулярным налогообложением. Поэтому только флот оказывался наиболее затратной статьей экспедиционных расходов, поскольку состоял из частных судов, а моряками на них были вольнонаемные профессионалы — добровольцы.

Прекращение затяжной войны со стареющим шахом Персии, заключение с ним победоносного для ромеев «Вечного» мира от 532 г. и преодоление в Константинополе сопротивления политике Юстиниана, вылившееся в разгром бурного мятежа горожан и синклитиков, дало удобный момент для готовившегося рывка на Запад. Ранней весной 533 г. началась деятельная, спешная подготовка к походу в северную Африку, где один вандальский король сверг другого, проимперски настроенного, и уже полыхали инспирированные византийскими агентами антивандальские мятежи местного православного населения. Борясь с ними, вандалы-ариане дошли до такого безумства, что снесли стены своих городов, дабы не позволить бунтовщикам восставать снова.

Впрочем, Юстиниана отговаривали от этой, как казалось многим, сумасбродной, авантюрной затеи, не без страха вспоминая с какой легкостью в 468 г. вандалы всего за пять дней с помощью своих пиратских судов, превращенных в зажигательные брандеры, отразили мощный флот и превосходно вооруженную армию византийского полководца Василиска, шурина, то есть брата жены Льва I. Тогда это провальное предприятие обернулось для Империи катастрофой — потерей 130 тысяч фунтов золота и разбалансировкой бюджета государства на многие десятилетия. Но на сей раз честолюбивый император верил в удачу и не уступил. Он понимал, что, имея в тылу сильный вандальский боевой флот, начинать тщательно задуманное воссоздание государства будут безумием.

Молодой искусный полководец Велисарий, уже зарекомендовавший себя в двух победных военных кампаниях с персами, был назначен императором главнокомандующим небольшим экспедиционным корпусом, чтобы в случае неудачи, сминимизировать потери Империи. Однако при всей своей немногочисленности корпус был хорошо организован. В его состав вошли десять тысяч отборных пехотинцев, набранных из населения Македонии и Фракии, и шесть тысяч конницы, которая состояла преимущественно из федератов — варваров, лихих наездников — герулов и гуннов, знакомых с боевыми действиями в пустыне. Для перевозки ромейской армии и отборных боевых коней снарядили сотню транспортных судов. В распоряжении Велисария также находилась и эскадра военных парусно-гребных кораблей из 92 быстроходных судов-дромонов, на которых несли службу около двух тысяч гребцов и воинов.

22 июня 533 г. Константинополь с замиранием взирал на зрелище редкой красоты и величавости: хорошо вооруженная эскадра уходила в море после того, как Патриарх Епифаний, как положено, отслужил торжественный молебен и окрестил тут же одного из воинов, посадив его в качестве своеобразного талисмана на флагманский корабль. Вместе с Велисарием в далекий и опасный заморский поход отправился его военный секретарь — талантливый писатель Прокопий Кесарийский, выражавший интересы сенаторской знати, но не забывавший славить императора. Позже он хвалебно и весьма ярко, подробно опишет все перипетии завоеваний в восьми книгах своей фундаментальной «Войны с персами, вандалами и готами». Над этими «фронтовыми очерками» он будет кропотливо работать как историк более двух десятилетий.

Ромейская армия, совершив к началу сентября опасный и длительный морской бросок через порты контролируемой готами Сицилии, довольно быстро, буквально за несколько недель сумела расправиться с численно превосходящей и отчаянно сражавшейся вандальской армией. Кроме промедления, потери инициативы и несогласованности действий противником сыграли свою роль отвлечение части войск вандалов на подавление мятежа Года, наместника вандальского короля Гелимера, на Сардинии и превосходные боевые качества профессиональных тяжеловооруженных ромейских конных лучников. Прирожденный тактик. Велисарий суровыми, но справедливыми мерами навел порядок в своей армии, жестоко наказывал солдат за поножовщину, мародерство, стремясь снискать столь важное для ромеев расположение местного населения. Префектура Африки с ее семью провинциями была восстановлена, а вместе с ней прежняя налоговая система и крупное землевладение.

В пышном почетном триумфе, устроенном в Константинополе в духе древних традиций, перед шествовавшим пешком победителем везли в повозках невиданные, богатейшие трофеи, золото, накопленное вандалами за сотни лет пиратства и разбоя, включая знаменитую серебряную менору — семисвечник из знаменитого, стертого с лица земли римлянами Иерусалимского храма библейского царя Соломона, и вели скованных цепями отборных пленных, самых высоких, мускулистых, красивых вандалов и их сдавшегося короля Гелимера (530–534 гг.) с его семьей. Опустившись вместе с Велисарием на землю перед кафисмой императора на Ипподроме, он напыщенно изрек по поводу происходящего уместные в данном случае знаменитые библейские слова: «Суета сует и все суета». Остаток жизни последний король вандалов, внук грозного Гензериха, великого основателя вандальского королевства, провел в уединении, в милостиво подаренном ему Юстинианом богатом поместье в малоазийской Галатии, а его доблестные воины пошли на службу в императорскую армию на персидской границе или постепенно растворились среди других народов.

Покорение вандалов стоило византийской казне около трех тысяч фунтов золота дополнительно к регулярным расходам на содержание армии, а принесло прибыль в виде добычи, оцениваемой более чем в пять тысяч фунтов золота, и впридачу ресурсы богатого североафриканского региона. Именно перевес доходов над расходами в вандальской экспедиции подкрепил давно лелеемую идею реальности отвоевания Запада. Местные племена кочевников-берберов или мавров еще четырнадцать лет будут оказывать ромейским властям упорное сопротивление, вести мелкую войну, отказываться платить налоги, а недовольные ромейские солдаты-наемники бунтовать из-за жалованья и обещанных им земельных наделов, но к 548 г. все будет кончено — северная Африка от Ливии вплоть до крайнего западного города-порта Септем (Сеута), важной позиции для контроля над подступами к Испании, на пол столетия станет относительно процветающей провинцией Ромейского царства. Имперские штандарты будут трепетать даже на востоке Африки, у Атласских гор в жаркой Сахаре.

Однако Римская империя, не включавшая в себя собственно Рим, представлялась Юстиниану абсурдом. Поэтому уже летом 535 г. небольшой десантный корпус прославленного триумфатора, теперь уже консула Велисария без боя высадился на Сицилии, в то время как другое войско, поддерживаемое союзниками — безжалостными франками с их наводившими жуть метательными двухсторонними секирами, чуть позже вторглось в Далмацию на северо-западе Балканского полуострова, зажимая Италию в железные клещи. Предыдущий успех окрылял, а раздоры, пьянство, беспутства, интриги и убийства, начавшиеся в королевском семействе незадолго до этого умершего короля остготов Теодориха Великого из славного древнего рода Амалов, в свое время, с 488 г. обосновавшегося в Италии с разрешения Константинополя, предвещали скорую, несложную, малозатратную победу, наподобие вандальской. Удушение в купальне отстраненной готской знатью от трона младшей дочери и наследницы Теодориха, проромейски настроенной, властолюбивой, темпераментной Амаласунты, стало для Юстиниана удобным поводом для вмешательства. Начала отсчет италийская компания против готов, которая, однако, оказалась гораздо более трудной и вылилась в двадцатилетнюю тяжелейшую, кровопролитную войну с ее не менее чем восьмью ромейскими крупными походами.

Уже скоро выяснилось, что далеко не все население Италии, как готы — отменные бойцы, так и римляне-италики, италиоты, жаждали вернуться под чиновный контроль и властную императорскую руку, стремившуюся всячески регламентировать жизнь и закручивать налоговый пресс. Победа склонялась то в ту, то в другую сторону. Столица готского королевства, неприступная, окруженная болотами Равенна, была сдана готами в 540 г. Зато желанный символ — Рим пять раз переходил из рук в руки и в итоге обезлюдел и остался в таком разоренном, нищем состоянии, от которого не смог оправиться еще тысячу лет. Во время осады на громадных пустырях бывшей римской суперстолицы стали даже выращивали пшеницу.

Эпидемия чумы, нехватка средств, беспорядки и разногласия командиров в ромейской армии усложняли ситуацию. Измотанные боями и болезнями, голодные готы и их вожди, понесшие огромные потери, тоже находились в столь тяжелой, напряженной ситуации, что вместе со сдачей Равенны, решились уступить корону Велисарию, если тот объявит себя императором готов, но полководец, искренне преданный Юстиниану, обманул их, добившись тем для ромеев преимуществ при заключении мира, и получил без боя часть отданных ему готских сокровищ. Кроме того, в плену оказался преданный готами их король, бесталанный худородный вояка Витигис (536–540 гг.), которого, вместе с супругой Матасунтой, последней законной представительницей из рода Амалов, и королевской сокровищницей ромеи доставили в Константинополь.

Тем не менее, затяжка оказавшейся слишком дорогостоящей военной компании, отказ следовать некоторым важным императорским инструкциям в отношении готов, подозрения в двойной игре и в утаивании военной добычи привели в 542 г. к отозванию из Италии, а затем к полной опале талантливого боевого командира. Его сначала бросили на восточный фронт, в Месопотамию, против наступавших персов, а после постигших неудач отняли все — богатство, имущество, власть. Не помогла даже давняя дружба жены Велисария, изворотливой, умной, беспринципной Антонины с августой Феодорой, поскольку Велисарий отверг супругу, заподозрив ее в измене со своим приемным сыном Феодосием. Через два года доведенного до отчаянья полководца вновь вернут к делу, но прежнего всеобщего преклонения, славы и карьеры обиженный бывший триумфатор уже не достигнет. В 548 г. Юстиниан окончательно отзовет его, заболевшего, возможно, перенесшего инсульт, с поста командующего в Италии, и он вновь окажется в хитросплетении придворных интриг, в результате которых будет то и дело попадать в немилость, но всякий раз получать прощение. Верный слуга, не раз выручавший императора, умрет во сне в возрасте 57–58 лет, на восемь месяцев пережив своего властелина. Даже в поздней Византии будут рассказывать легенды об этом незаурядном человеке, павшем жертвой человеческой зависти и непостоянства фортуны.

Весной 551 г. в Италию было направлено новое, самое большое войско, которое насчитывало около 35 тысяч человек, включая разношерстные отряды союзников-германцев, гуннов, персов и боевитых наемников из Фракии и Иллирии. На этот раз византийскую армию возглавил ранее не очень удачно воевавший вместе с Велисарием, но по приказу царской четы следивший за ним, самый влиятельный человек при дворе, препосит священной опочивальни, семидесятилетний евнух Нарсес. Теперь, благодаря организаторским способностям, а главное, полученным, наконец, из казны деньгам для солдат, воевавшим в Италии, ему повезло больше, чем предшественнику. Удачно маневрируя, он быстро продвигался вперед и добился громкой победы, навязав захваченным врасплох готам решающее сражение в 150 километрах к северу от Рима. Их храбрый, умный, энергичный вождь, молодой герой, король Тотила (542–552 гг.), который, как никто другой, сплотил готов, воссоздал готскую державу, создал свой флот и едва не отбросил ромеев за пределы Италии и Сицилии, был смертельно ранен копьем при отступлении, а его окровавленный плащ и шлем, захваченные ромеями, отправлены в Константинополь. Вскоре от метко пущенного дротика погиб сменивший Тотилу его племянник, военачальник Тейя, окруженный на горе Лактарий — «Молочной» близ Салерно. Свирепые франки, неверные союзники, не раз пытавшиеся грабить Италию, почти все полегли под тучами смертоносных византийских стрел в последнем отчаянном сражении, а уцелевшие готы, подписав договор о дальнейшем неучастии в военных действиях против Империи, были навсегда изгнаны со своими семьями из страны, правителем которой стал Нарсес.

Наконец, в результате огромного напряжения сил к 555 г. средняя, а затем северная Италия были в целом покорены ромеями. Юстиниан небывало поднял свой престиж. Общие дополнительные затраты казны на всю войну составили 15 тысяч фунтов золота, тогда как прибыль в виде захваченного у побежденных остготов золота достигала 35 тысяч фунтов золота. К этому надо добавить доступ армии к италийским ресурсам, что сократило расходы казны, плюс доходы от непомерных налогов, которые стали поступать с населения византийских владений на Апеннинском полуострове и Сицилии. Победа ромеев также укрепила на некоторое время союз императора с Римским папой, который, невзирая на прежде принятые в Константинополе решения, продолжал считать себя первым среди всех прочих Патриархов. Возрождение префектуры Италии было отмечено изданием сборника постановлений под названием Прагматическая санкция, где указывались права тех, кто оказался на возвращенных землях под скипетром византийского автократора.

Когда перелом в остготской кампании был уже достигнут, Юстиниан решился предпринять завоевание богатой Бетики и части Иберии на Пиренейском полуострове, где ныне находятся южная Испания и юг Португалии. На этот раз все произошло гораздо быстрее. Удачно воспользовавшись мятежом римского христианского населения против вестготского короля Агилы (549–554 гг.), ромеи отправили крошечную армию во главе с 90-летним старцем, опытным администратором, патрикием Петром Либерием из сенатского рода. На удивление, он оказался неплохим командующим, умело организовал партизанскую войну местного христианского романизированного населения против ариан-вестготов и сумел вернуть Империи здешние земли. Через два года, в 554 г., погрязшее в распрях местных властителей королевство вестготов со столицей в Толедо было оккупировано очередным византийским экспедиционным корпусом. И, хотя им удалось закрепиться лишь на южном побережье, в районе Гибралтара, долгожданный контроль ромеев над всей средиземноморской торговлей был установлен.

В итоге в результате серии завоевательных войн почти вся северная Африка, Аппенинский полуостров с Далмацией, юго-восточная часть Пиренеев с значительным куском побережья, крупные острова Сицилия, Сардиния, Корсика и Балеары вошли в состав огромной, заново воссозданной Империи. Более того, завоевание Запада не только окупило затраты на него, но и принесло Ромейскому царству финансовую прибыль и политические выгоды. К середине 550-х гг., казалось, воплотились самые честолюбивые мечты Юстиниана I: Средиземное, Адриатическое, Тирренское, Эгейское, Черное моря превратились в гигантское mare nostrum — единое «домашнее море» Империи. Византия также владела подходом к Красному морю. Она стала единственной могущественной державой в Средиземноморье, господствовавшей над всем регионом. Власть ромейского автократора простиралась от Геркулесовых столпов, как по давней традиции именовали Гибралтарский пролив, до Евфрата. Территория чудовищно разбухшего государства увеличилась почти в два раза, достигнув в общей сложности около 1,5 млн. кв. км. (Карта 1). Старая Римская империя, казалось, вот-вот может возродиться почти во всем объеме и вновь стать самой могущественной державой мира.

Однако на Востоке Ромейское царство оказалось в проигрыше. Сокрушитель зарвавшихся германских королевств истощался в бесплодной оборонительной и дипломатической борьбе с мощным Сасанидским Ираном, пришедшим на смену тому самому Парфянскому царству, с которым в свое время столь же безуспешно воевал всесильный Древний Рим. За время Персидских войн, тянувшихся с 527 до 562 гг., Юстиниан I заключил с Ираном не менее пяти договоров о мире или перемирии и почти все они, за исключением победного первого от 532 г., сопровождались выплатами персам выкупов, субсидий и контрибуций. Эти издержки составили не менее 150 кентинариев золота, что равнялось сумме дополнительных затрат на всю военную кампанию с остготами! Финансовые потери снижало лишь то, что военные действия на Востоке проходили в основном за пределами экономически значимых земель Византии — в Армении, Колхиде, Лазике, Сирийской пустыне и на Аравийском полуострове.

Серьезный ущерб ромеям нанесли крупные вторжения племен гуннов и кочевых арабов-лахмидов с нижнего Евфрата, союзников персов, а также поход в Месопотамию и Сирию самого славного представителя иранской династии Сасанидов, молодого, энергичного, интеллектуального шахин-шаха — «царя царей» Хосрова (Хусру) I в 540 г. Будучи сыном своего времени, он повел войны с Ромейским царством не столько ради славы, сколько в материальных интересах. Грабеж и дань позволяли неплохо пополнять шахскую казну. Кроме того, сумма потерь от вражеских набегов в ходе Персидских войн Юстиниана составила около 40 кентинариев золота. Таким образом, расходная часть этих войн превысила возможные доходы.

Впрочем, значительного превышения расходов над доходами в бюджете не произошло. Сумма всех видов военных потерь составила около 150–200 кентинариев, а это было вполне сравнимо с затратами на западные экспедиции. Следовательно, слишком разорительными эти войны Юстиниана не оказались. Доходы государства составляли пять-шесть миллионов солидов, большинство из которых поступало из Египта, восточной префектуры. Финансовая ситуация в стране не была все время критической. Куда хуже был политический, а вместе с ним и психологический эффект. Император, имевший в своем распоряжении двадцать пять военных территориальных формирований вдоль границы и в тылу, одержавший блестящие военные и политические победы на Западе, откупал у наседавших персов мир за большие ежемесячные суммы денег и на склоне своих дней, в 562 г., признал себя и даже своих преемников данниками персидского царя на пятьдесят лет вперед. Поразительный контраст силы и бессилия!

Первый Юстиниан остался знаменит не только своими военными авантюрами, оказавшими важное влияние на историю человечества, но и очень интенсивным, строго рациональным и функциональным строительством, которое велось во время его правления. Он полагал, что слава великой Империи должна выражаться весомо и зримо. Это объясняет, почему территория Ромейского царства, распространившего свое влияние как в европейских, так и в азиатских и африканских землях, покрылась сетью достроенных, обновленных и заново сооруженных городов, крепостей, храмов, церквей, молелен, прочих построек. Количество потраченных на них средств не поддается подсчету.

Одним из постоянных предметов попечения автократора была забота об охране границ Империи ромеев. Поэтому все города вдоль границы были укреплены и связаны между собой непрерывной линией постов, просто, но прочно построенных, снабженных водой и съестными припасами и занятых небольшими ромейскими гарнизонами. В самых отдаленных захолустьях вновь стали строить проезжие пути, обновлять, мостить старые дороги, в пустынях копали колодцы-фреары, через горные реки перебрасывали мосты, в городах проводили водопроводы, канализацию, устраивали водохранилища, купальни, горячие бани.

Вдоль берегов полноводного Дуная и в отдалении от него, к югу, на больших дорогах, византийцы соорудили мощную, глубоко эшелонированную оборону, которая защищала государство от вторжения с северо-востока многочисленных буйных «светловолосых народов», балто-славянских племен — венетов, антов и склавинов, как называли их ромеи. Они являлись предками славян и балтов — пруссов, литов (литовцев), латов (латышей), живших на огромных пространствах между Вислой, Днепром и Верхней Волгой и, видимо, говоривших на одном языке. Грандиозная по меркам эпохи система укреплений, крепостей — кастра, башень — бургов, пирг и сторожевых постов — фрур, расположенных в шахматном порядке, получила на римский лад название лимес — дословно «граница». Первый пояс из свыше 120 укреплений следовал вдоль южного берега Дуная, второй, из 76 укреплений, — по северному склону Балканского хребта — горной цепи в восточной части полуострова, от которой он получил свое название, а третий, шедший по склонам Родопских гор, исходил от Сердики, нынешней Софии, и включал около сотни оборонительных комплексов. Кроме того, на территории Иллирика в северо-западной части Балкан тоже было сооружено не менее 143 укреплений. Делали их экономно, из запасов местного камня, силами привлеченных для этого жителей окрестных селений и рядовых воинов, озабоченных собственной безопасностью.

Кастра покрыли и территорию Армении — важного металлургического центра, перекрестка торговых путей. Оттуда начался отток переселенцев-армян, охотно шедших служить в византийскую армию, чиновный аппарат, заниматься торговлей. На Кавказе ромейская граница сдвинулась на север до Питиунта (теперь Пицунда). Созданное здесь зависимое от Ромейского царства грузинское княжество Лазика, закрывало персам доступ к Черному морю.

Список городов больших и малых, крепостей, храмов и дворцов, складов и цистерн — от североафриканского Карфагена до сирийской Пальмиры, от берегов Евфрата до крымских владений — поистине огромен, даже если считать, что он преувеличен современниками. Кроме Армении особенно активно строительство шло в северной Месопотамии и северной Сирии. На своей родине, на месте скучного городишка Бедериана автократор отстроил современный, благоустроенный город на тысячу жителей, назвав его Юстиниана Прима. Стараниями императора были возведены, достроены или отреставрированы многие самые знаменитые, прославленные церкви Империи: церковь Св. Девы Марии Влахернской — главный столичный храм, посвященный Богородице, ее же храм в Иерусалиме, монастырь Неопалимой Купины на Синае, позже получивший название Св. Екатерины, огромный храм Св. Иоанна Богослова в Эфесе. Он выделял деньги на восстановление Антиохии Сирийской и ряда других городов, пострадавших от ряда жутких землетрясений, особенно интенсивных в 555–561 гг. К слову, только из-за этого казна недополучила в виде налогов и различных сборов сумму, равносильную затратам из-за обширных варварских вторжений. Как бы то ни было, создается впечатление, что ни один византийский император, ни до Юстиниана I, ни после него, не вел столь широкомасштабное общественное строительство, с блеском запечатленное Прокопием Кесарийским в трактате «О постройках» — «Пери ктисматон», где бесконечным рефреном перечислялись церкви, крепости и другие сооружения, построенные или обновленных этим великим государем. Преемникам такой темп оказался, видимо, не по силам.

Юстиниан преобразил Константинополь, частью сгоревший и разрушенный в результате буйного мятежа зимой 532 г. Но наиболее значительным, впечатляющим сооружением здесь по праву считается замечательный шедевр византийского зодчества — «чудо и слава века», как говорили о нем современники, — столичный храм Св. Софии, то есть Премудрости Божией. Официально звавшийся по-гречески мегалэ екклесиа — Главной или Великой церковью, он должен был стать частью грандиозного наследия Юстиниана, — частью того, что навсегда сохранит его имя в веках. Никогда более Византия не создаст храмовую постройку таких грандиозных масштабов. Она на века превратится в средоточие власти Константинопольского патриархата.

Согласно императорской новелле от 535 г., Св. София и три связанные с ней соседние церкви получили клир числом 485 человек: 60 пресвитеров, 100 диаконов, 90 иподиаконов (поддиаконов), 110 анагностов-чтецов, 25 певчих, 100 придверников-остиариев, 40 диаконнисс. Следует учесть, что этот храм изначально был первым в Константинополе. Его начал строить уже Константин I, а освящение произошло в 360 г. С начала V в. для Великой церкви, рассматривавшейся как официальный первоисточник христианства, привычным стало греческое название Айя София — Св. София, укоренившееся навсегда.

Начало 532 г. было встречено беспорядками устрашающего, яростного мятежа константинопольцев, вошедшего в историю по названием «Ника» — «Победа!», когда столица пылала в огне, а Юстиниан едва не бросил трон. Подавляя бунт, солдаты перебили тридцать тысяч горожан. Прежний, возведенный Феодосием II в 415 г., громадный, пятинефный базиликальный храм Св. Софии погиб в пожаре. Случившееся было воспринято как государственная катастрофа. Император, видимо, уже до этого обдумывавший вместе с архитекторами проект нового строительства, решил не просто восстановить храм, но построить его на века, сделать частью осуществления своей величественной идейной программы.

Эпохальное строительство длилось крайне поспешно, рекордно короткий для своих масштабов срок — пять лет десять месяцев и четыре дня с момента закладки первого камня 23 февраля 532 г. По легенде, которая будет передаваться из столетия в столетие, план Св. Софии был подсказан императору ангелом в видении. В строительстве участвовало две бригады мастеров и рабочих по пять тысяч человек, которыми руководили соперничающие друг с другом, талантливые инженеры, математики и оптики — Анфимий из малоазийского города Траллы, вероятно, армянин, и Исидор из Милета. Последний завершил постройку храма после смерти Анфимия. Они использовали все известные в те времена строительные и оптические приемы и создали величайшее суперсооружение античности. К декабрю 537 г. работы были окончены. На них израсходовали баснословную сумму денег — 320 тысяч литр золота — золотой запас, равный всему накопленному за царствование рачительного Анастасия Дикора. Это соответствовало трем годовым доходам Византии!

Храм, над которым напряженно трудилась вся Империя ромеев, стал одним из самых потрясающих зданий в мире. Он был сооружен из камня и обожженного плоского кирпича — плинфы, скрепленной прочной цемянкой. Образующийся в ней силикат кальция стягивал самые мельчайшие трещины и вместе с тем делал здание сейсмоустойчивым. Для усиления этого же эффекта высоченные колонны были установлены в свинцовые подушки. Даже известь готовили для прочности не на обычной, а на ячменной воде. Задуманный было пол из чистого золота Юстиниана отговорили делать: обошлись белым мрамором с четырьмя так называемыми «реками», то есть широкими полосами зеленого мрамора, символизировавшими четыре райские реки. Зато только здесь был золотой престол под балдахином, украшенный драгоценными камнями и Голгофским крестом с двумя парами дельфинов — символом Христа. На создание огромного алтаря было израсходовано сорок тысяч фунтов серебра, то есть почти тринадцать тонн!

Великая церковь имела новаторскую форму: вписанного в квадрат креста (79 × 72 м.) с невероятно широким и на удивление плоским, низким центральным, слегка эллиптическим куполом диаметром 31 на 33 метра на четырех циклопических опорах-пилястрах (что было нововведением), а также малыми полукуполами по бокам. Последние были гениальным изобретением Анфимия и Исидора. Именно это позволило вытянуть главный неф на рекордную длину в 80 метров, создать безбрежное пространство площадью 1 970 кв. метров при общей площади собора около 5 600 кв. метров и достичь необычайного, ошеломляющего, фантастического величия. Для сравнения, площадь зала прославленного римского Пантеона была в два раза меньше.

Из сорока окон, прорезавших кольцо под главным куполом с изображением гигантского креста на фоне звездного неба, в церковь вливался бледный струящийся свет, создавая иллюзию парения огромной блистающей, драгоценной полусферы, висящей в 56 метрах от пола, то есть на высоте 16-17-го этажа, что по тем временам воспринималось как небоскреб. Для усиления эффекта на подоконниках окон купола поначалу разместили зеркала-рефлекторы, собиравшие свет в центре купола, где был изображен огромный мозаичный крест. Уникальная световая природа храма с подвешенными на длинных медных цепях изысканными серебряными дисковидными хоросами с лампами создавала образ движущегося, «вращающегося» огня и света, — некоего облака Света, завораживающий эффект которого столетиями поражал всех входивших в Айя Софию. Когда, часть купола рухнула во время сильнейшего землетрясения 557 г., он был заново тщательно отстроен, даже поднят еще на шесть метров племянником умершего к тому времени Исидора Милетского, Исидором Младшим. Конструкция оставалась рекордной вплоть до наших дней, когда был изобретен метод строительства из бетона. Даже Юстиниан и его архитекторы не пытались повторить раз удавшийся, революционный по своей значимости эксперимент.

Историк Прокопий писал, что уникальные купола Св. Софии держались, «будто подвешенные к небу золотой цепью». Правда, их чудовищное давление на стены заставило уже с IX в. снаружи подпирать храм все новыми и новыми массивными арочными контрфорсами, которые продолжали достраивать вплоть до XIV в. Поэтому со временем внешний облик Великой церкви сильно мутировал: ее основной конструктивный каркас из нефа, перекрытого куполом, оказался скрыт мощными каменными подпорками, ризолитами — частями фасада, выступающими за основную линию, башенками и всевозможными служебными помещениями. Но внутри, то есть именно там, где она должна была рассматриваться как модель мироздания, Айя София сохранилась в первозданном виде.

Сакральный свет, льющийся из 214 окон, бесподобная иллюминация из сотен подвешенных на цепях ламп и подсвечников, сияние множества лампад, мерцание драгоценной утвари, блеск цветного мрамора, тончайшая резьба позолоченных капителей 128 разнообразных, огромных, массивных багряных, розовых, желтых, зеленых, черных колонн, взятых из древних языческих храмов и поставленных друг на друга, словно игрушки сказочных гигантов, фрески в виде гирлянд цветов и символов христианства, изумительные мозаичные панно, сплошной ковер золотых мозаик потолков, которые придворный поэт VI в. Павел Силенциарий уподобил освященным солнцем горным вершинам, создавали потрясающее впечатление и заставляли поверить, что здесь поют неземные хоры. Юстиниан I хотел превзойти новым великолепным зданием славу и величие грандиозного Иерусалимского храма, сооруженного в середине X в. за десять лет семьюдесятью тысячами строителей, которыми, по преданию, руководил легендарный Веселеил, архитектор великого древнееврейского царя Соломона. Это ему удалось. Ромейские историки рассказывают, что когда император вошел в новый великолепный, весь залитый светом храм, то, опередив Патриарха и прочих сопровождавших, поднял руки и провозгласил: «Честь и слава Всевышнему, который посчитал меня достойным совершить такое дело. О Соломон, я превзошел тебя!». Уже одно то, что это мудрое здание выдержало полторы тысячи лет и до сих пор впечатляет приходящих в него, не может не вызвать восхищения. Трепет рождают плиты его пола, протертые до углублений коленями тысяч и тысяч грешников, веками приходивших сюда каяться пред Господом.

Расположенный на холме, неподалеку от грандиозного комплекса Большого императорского дворца и Ипподрома, далеко видный с моря и с суши, храм Св. Софии, на воздвижение которого была брошена вся мощь Империи, стал не только главной церковью Ромейского царства, демонстрацией ее величия, символом отношений христианского императора с Богом, но и главной святыней всего православного Востока, «храмом храмов», подобием Вселенной, как ее представляли ромеи. Он долгое время оставался недосягаемым памятником-образцом, сказочным шедевром для многих народов средневековой Европы и Азии, побывав в котором, они говорили, что очутились будто на небесах. Достаточно сказать, что на строительство всемирно известного Собора Св. Петра в Риме ушло около 350 лет, а купол большего диаметра, чем в Айя Софии был сооружен в Европе лишь девять веков спустя, в эпоху Возрождения, архитектором Филиппо Брунеллески для знаменитого собор Санта Мария дель Фьоре во Флоренции.

Кроме всего прочего храм Св. Софии играл первостепенную, церемониальную роль на протяжении всей истории византийского государства. Здесь хранились, буквально свисали с потолка, вызывая изумление и восхищение иноземцев, государственные регалии власти — символы императорского сана, в том числе несколько десятков пожертвованных царских венцов, включая тот, главный, который возлагал на голову нового государя Константинопольский патриарх. Здесь же, вдоль стен, будто в музее, стояло множество величайших реликвий христианства, к которым благоговейно приходили прикоснуться паломники.

Во время торжеств император входил в храм через юго-западный вестибюль, так называемый «вестибюль воинов», откуда, оставив венец, меч и стражу, следовал с сопровождавшими его чиновниками в прихожую-нартекс через так называемые Прекрасные двери навстречу Патриарху. Поцеловав Евангелие и крест, император обменивался поклоном и взаимным поцелуем с Патриархом, после чего следовал к громадным центральным дверям (7,6 на 4 метра), что вели из нартекса в основное помещение храма. Они были сделаны из чудодейственной древесины легендарного Ноева ковчега, окованы серебром и, будучи символом райских врат, назывались Царскими, ибо никто, кроме царя ромеев, не имел права в них входить. В юго-восточном углу Великой церкви имелось специальное, отгороженное драгоценными занавесями место — митаторий, особое пространство, где император переодевался перед богослужением в драгоценные одежды и где стояло высокое седалище, на котором он восседал. Во время Божественной литургии он мог оставаться невидимым для подданных. После окончания службы из митатория можно было по винтовой лестнице незаметно подняться на высокую галерею здания и через двухэтажные крытые переходы вернуться в Большой императорский дворец. На этих галереях, так называемых катихумениях, связанных дверями и с патриаршими покоями, не раз проводили важнейшие заседания высших лиц, даже церковные соборы. Вода, подведенная сюда по трубам, и сборная дождевая служила даже для патриаршей бани, устроенной здесь же. На галереях толпились во время службы женщины-прихожанки, а у парапета, на квадрате зеленого мрамора, прямо напротив алтаря, стояла скамья императрицы. Для последней это было особенно удобно, поскольку в галерею храма Св. Софии, как уже сказано, можно было попасть переходами непосредственно из дворца, избегнув самые людные места византийской столицы.

Именно сюда, в Айя Софию устремлялись многочисленные узурпаторы, оппозиционеры, а их приверженцы длинным шестом доставали высоко подвешенный над престолом на цепях из золота и драгоценных камней императорский венец и заставляли Патриарха выйти из покоев и короновать своего претендента на царство. Сюда бежали разного рода государственные преступники в надежде обрести в Великой церкви прибежище и защиту от преследователей. Ведь никому не позволялось силой вытащить человека, припавшего к алтарю и молящего о спасении. Любой беглец, скрывающийся в Айя Софии, находился под покровительством Патриарха и самого Бога.

В Ромейском царстве всегда наблюдалось большое уважение к закону. Отсюда временами возникала идея обновить, реформировать и систематизировать перегруженный деталями и довольно непоследовательный, противоречивый свод римских законов, копившийся тысячу лет. Из руины законов, из хаоса надо было отбросить устаревшее, повторяющееся, создать упорядоченное целое, важное для дальнейшего развития цивилизации.

Идея эта была не нова. Наиболее удачно в свое время ее пытался осуществить император Феодосий II Младший. В 438 г. он приказал издать в 16 книгах, написанных на официальной латыни, собрание всех эдиктов, выпущенных Константином I и его преемниками, включив в название свое имя. Кодекс Феодосия вскоре стал в Византии основой законодательства страны. Он был введен и в западной половине Империи.

Но еще более удачную попытку такого рода предпринял Юстиниан I. Едва миновал первый год его самостоятельного правления, как 13 февраля 528 г. специальным императорским указом была создана правительственная комиссия из шестнадцати человек, профессоров права, для составления нового сборника законов. Во главе комиссии стал Иоанн Каппадокиец, но императора в ней представлял выдающийся правовед, великолепно эрудированный, «…украшенный красноречием и юридической мудростью», Трибониан, с послушной старательностью и даже наслаждением оперативно исполнявший все приказания Юстиниана.

Нужно было устранить накопившиеся за века различные интерпретации юристов, выбросить устаревшее, унифицировать правовые нормы, которые действовали в Восточной и Западной Римских империях. Начальный этап работы продолжался до 529 г. и был выполнен удивительно быстро, за четырнадцать месяцев. Его венцом стало издание Кодекса Юстиниана, который состоял из 12 книг и содержал около 4 700 законов. Они были написаны на латыни, но вскоре переведены на греческий, который к тому времени получил в обществе перевес. Кодекс постановлений Юстиниана стал последним законодательным сводом Империи на латыни, после чего законы издавали уже только на греческом.

В 530 г. под председательством усердного торопыги Трибониана создается новая комиссия. Она должна была собрать воедино учения и мнения всех именитых правоведов древности. Это было необходимо для практической деятельности византийских юристов, адвокатов и судей. Предстояло упорядочить все древнее право за 1400 лет! На сей раз сорок специалистов изучили и сделали выписки из двух тысяч книг, насчитывавших более трех миллионов строк. Большой организационной удачей Трибониана стало создание трех подкомиссий с отдельными задачами для каждой. Через три года грандиозная работа была завершена. Комиссия составила сборник мнений древних юристов. На латыни он назывался «Дигесты», или по-гречески «Пандекты», дословно «собранное, систематизированное». На сей раз сборник состоял из 50 книг общим объемом в сто пятьдесят тысяч строк. Так же, как и Кодекс Юстиниана, он получил силу закона и стал ядром всего византийского права.

Но так как, по замечанию самого императора, «…не все могли снести тяжесть такой мудрости», появились «Институции» — выборки из Кодекса и Дигест, по сути дела, в виде краткого учебника права на латыни для студентов юридических школ, которые в VI в. еще процветали, особенно, в Сирии, славившейся напряженностью правоведческой мысли.

Кодекс, Дигесты, Институции составили вместе то, что с XVI столетия получило в Европе название Corpus juris civilis — «Свод гражданского права». Указы Юстиниана, которые выходили в последующие годы его правления, с 535 по 556 гг., составили «Новые постановления», или «Новеллы». Подавляющее их большинство относилось к области государственного, особенно провинциального управления, часть — к делам церковным, монастырским, и, в отличие от предыдущих частей Свода, в большинстве было опубликовано уже не на латыни, а на греческом языке. Вскоре переводы на греческий язык стали появляться и для главных частей корпуса.

Очевидно, Юстиниан торопился с кодификацией права по вполне объективным причинам. Рекордный срок деятельности комиссии — менее семи лет (до 29 декабря 534 г.) объясняется тем, что император настойчиво подгонял ее работу, рассчитывая, что упорядоченное, единообразное законодательство станет своеобразным стабилизатором жизни централизованного государства, каким являлось Ромейское царство, решит насущные социально-экономические и политические проблемы, поможет провести назревшие реформы управления, пополнить столь необходимыми юристами разраставшийся государственный аппарат и еще более упрочит влияние заповедей христианства. Недаром оговаривались более строгие условия для развода, смягчались телесные наказания, поощрялось освобождение рабов на волю. Но главной причиной являлись великодержавные устремления владыки ромеев, который на деле пытался реализовать важнейший принцип своего авторитарного правления — «Через единое право к единой державе». Абсолютность власти императора постоянно подчеркивалась сводом законов, как и то, что эта власть дана Божией милостью. При этом победа христианской религии объявлялась столь же священной задачей, как и восстановление былого римского могущества.

Действительно, правоведов стали активно готовить в Константинополе, где они проходили четырехлетний курс обучения. В знаменитой ромейской юридической школе в Берите — нынешнем Бейруте, просуществовавшей до 30-х гг. VII в., законы штудировали еще дольше — пять лет, правда, пятикурсникам уже не надо было слушать лекции, отчего они получили название «пролиты» (ударение на первом слоге), то есть «освобожденные».

Поразительно, проделанное почти не привлекло внимания современников, хотя и распространилось по всему Средиземноморью. Как можно было ожидать, поспешность привела к недоработкам. Да и сами составители рассматривали сделанное как промежуточный этап развития права, а не его наивысший взлет. Отсюда две редакции Кодекса, отдельное, «вдогонку» к нему издание императорских Новелл. Хотя Юстиниан запретил перекраивать сделанное, в дальнейшем, вероятно, все же предполагалась еще одна кодификация.

Так или иначе, к 535 г. эпоха римского права сменилась эпохой византийского права. Последующие четыре столетия Империя жила, руководствуясь наследием императорских юристов VI в., а 36 новелл Юстиниана, имевших отношение к Церкви, вошли в многочисленные сборники церковных постановлений — номоканоны (от греч. номос — «закон» и канон — «правило») и светские юридические сборники, выборки (эпитомы), обобщения (синопсисы), причем не только византийские, но и южных славян и Руси. Более того, при помощи «Свода гражданского права» народы и правители учились тому, как нужно управлять государством, чтить законы и как смотреть на власть государя. Именно в законах Юстиниана впервые был озвучен основополагающий принцип абсолютной монархии: «Что угодно государю, то имеет силу закона», и принцип этот был блестяще применен на практике. Уже в университетах средневекового Запада с XI в. началось комментирование, или, как было принято говорить, глоссаторство Свода. И до сих пор римское право, защищающее частную собственность, лежит в основе гражданского права большинства европейских стран, а Кодекс Юстиниана обязательно изучают студенты юридических факультетов, продолжающие использовать его латинские выражения. Реформаторский вклад императора и его юристов, их гигантский интеллектуальный подвиг трудно переоценить.

К началу VI в. за истекшие двести лет окончательно сложилась стройная церковная организация ранней Византии — таксис екклисиас, построенная по образцу государственной организации Империи. Городские квартальные и местные сельские христианские храмы с их совместно молившимися коллективами — общинами верующих, церковными приходами — параикиями или паройкиями (от греческого слова «соседи») объединялись в церковные области — епархии, самые крупные из которых насчитывали порой сотни приходов.

Обычно наиболее значительные города являлись центрами епархий или архиепископий, а главные города, имевшие статус столицы края, округа, — центрами митрополий. Последние ограничивались пределами одной либо сразу нескольких провинций. Над ними стояли церковные кафедры, пользующиеся в силу разных причин особым признанием. Со времен Четвертого Вселенского собора 451 г., состоявшегося в малоазийском городе Халкидоне, их стали именовать Патриархиями. Эта строго иерархическая структура называлась Ромаион екклисиан — Ромейская Церковь.

Со времен Халкидонского Вселенского собора весь православный мир стал управляться пятью одновременно существовавшими, формально равноправными Патриархиями. Три из них были наиболее древними — с центрами в Старом Риме, Александрии Египетской и Антиохии Сирийской. Последние две отличались особой активностью богословских школ. Небольшой Иерусалим — центр четвертой Патриархии воспринимался как столица христианского мира, главное место благочестивых паломничеств — ксенитий к самым прославленным святыням, таким как Гроб Господень. Константинопольский епископ сначала подчинялся старейшей митрополии Фракии с центром в Ираклии Фракийской на берегу Мраморного моря, но постепенно его авторитет, как предстоятеля главной столицы Империи, рос и закреплялся решениями церковных соборов, пока все с того же 451 г. не приобрел статус Патриарха. Еще раз заметим, что этот термин как высший иерархический церковный титул стал фигурировать с последней трети V в.

Таким образом, вместо централизации в Ромейском царстве долгое время действовала административная система церковной пентархии (от греческого пентос — «пять»). Закрепленная решением Халкидонского собора, эта административная география оставалось основой строения Церкви, хотя и посеяла семена раздора с Западом, поскольку сделало верховенство Папы римского чисто номинальным. Именно с этого момента зародилось соперничество между Старым и Новым Римом по поводу приоритета в церковной сфере, которое в последующие века будет становится все более ожесточенным, пока не дойдет до окончательного разрыва.

Столичный Патриарх, архиепископ Константинополя, как первосвященник формально был независим от государя ромеев, но на деле он весьма зависел от его расположения. Недаром около 30 % всех известных с VI в. византийских Патриархов, в том числе признанные авторитеты в делах Церкви и вопросах богословия, вынужденно уходили или даже низлагались из-за конфликтов, серьезных противоречий с императорами, что иногда вызывало крупные политические потрясения в Империи. Особенно это было опасно тогда, когда государь вторгался в сферу сложных богословских вопросов и вызывал внутрицерковные противоречия. Вместе с тем Константинопольский патриарх мог организовать эффективное противодействие воле императора уже хотя бы потому, что был человеком наиболее близким государю, его советником и наставником, который проводил коронации, крестины, заупокойные службы в семье самого императора и его родственников, принимал исповеди, заставлял их каяться в совершенных грехах. Он же являлся главой правящего Священного Синода. Это собрание духовных лиц, епископов, ставшее уже с IV в. постоянным в связи со всем более увеличивающемся количеством дел, готовило и принимало все важные акты, связанные с жизнью Церкви. Со временем Синод разросся за счет большого штата клириков, принадлежавших Великой церкви — Св. Софии, и превратился в настоящий административный совет, отчасти скопированный с императорского. В его состав входили такие важные церковные начальники-архонты как сакелларий — церковный казначей, а позднее инспектор монастырей; эконом, надзиравший за хозяйством Церкви; скевофилак — хранитель сокровищ Великой церкви; хартофилак — глава патриаршей канцелярии, хранитель документации и прочие. Лишь с IX в. его состав сузился до высших иерархов — митрополитов, архиепископов и ближайших помощников Патриарха. Священный Синод влиял и на экдикион, — созданный при Юстиниане церковный трибунал из служащих патриаршей Церкви. В общем, «рычагов воздействия» хватало.

Митрополитов назначал опять таки лично Патриарх, который выбирал их из трех кандидатов, предложенных Священным Синодом. Его контроль выражался в присутствии патриаршего представителя на избрании митрополита и вручении избраннику омофора — особой накидки-шарфа как знака согласия и защиты.

В конце IV в. появились епископы с церковным титулом экзарх. Чаще всего так назывался верховный архиепископ, которому во всем церковном диоцезе, то есть крупном церковном округе, подчинялись другие митрополиты — главы церковных областей на территории такого большого округа.

Но были автокефальные — дословно с греч. «самоглавные», не подчинявшиеся своему местному митрополиту, епископы, независимые друг от друга. Такие «самоглавные» архиереи подчинялись только непосредственно Патриарху и находились под его юрисдикцией, либо были главами самостоятельных и равноправных Поместных Церквей, то есть частей единой Вселенской Церкви. Они поставлялись архиереями своей Церкви и, значит, имели самостоятельный источник власти, пользовались самостоятельностью в области административной и судебной деятельности, сами составляли новые чинопоследования, песнопения, канонизировали своих святых, приготовляли для себя важное для церковных обрядов и Таинств святое миро. Вместе с тем самостоятельность их не следует преувеличивать, поскольку они входили во Вселенскую Церковь. Вопросы об учреждении и упразднении таких автокефальных Церквей, как и Поместных Церквей, объединявших несколько епископий во главе с первым епископом, решал Вселенский собор — высший и чрезвычайный орган епископской власти, или епископат Поместной Церкви, собиравшийся на свой Поместный собор, или на малый собор — синод. Случаев самочинного провозглашения автокефальных и тем более автономных Церквей византийская Церковь долгое время не знала.

Нетрудно заметить, что церковная структура во многом унаследовала позднеримскую гражданскую административную структуру окружавшей ее Империи, в которой тоже были диоцезы, эпархи, их наместники, викарии, что останется в Католической Церкви навсегда.

Епископа обязательно представлял город, где находилась его церковная кафедра, и он руководил всеми священниками и монастырями в своем епископстве. Выборы главы епископии осуществлял местный, провинциальный синод, то есть коллегия, в которую до VII в. входили представители местного духовенства и знати города — центра епископии. Из трех поданных ими кандидатов митрополит утверждал одного и этот один становился первым гражданином города, контролировавшим его жизнь, а значит, наиболее значительным человеком своей епархии. Он возглавлял церковный суд, следил за исполнением церковных законов, за чистотой нравов и религиозных обрядов, разбирал конфликты между духовенством и мирянами, а также вместе с помощником — экономом управлял собственностью епархии, раздавал милостыню согласно аккуратно составленным ведомостям-спискам бедняков, помогал богоугодным заведениям, которые должны были заботиться о путешественниках, больных, стариках и сиротах, выступал ходатаем перед властями от различных групп населения, побуждал это население к сопротивлению врагам и, уж конечно, мог влиять на общественное мнение. В смутные времена к его словам прислушивались особенно охотно, тем более если чувствовали в них высокий нравственный, моральный авторитет. Впрочем, за участие в политической жизни порой приходилось расплачиваться перед светскими властями, ревниво оберегавшими свои прерогативы.

С другой стороны, эти же власти, случалось, использовали высоких духовных лиц в качестве дипломатов, посылали их с посольскими миссиями, выкупать пленных. За это им и их свите полагался оклад, согласно установлению Юстиниана от 546 г., колебавшийся от двух до 30 фунтов золота, да плюс еще подношения от всех своих священников в размере золотого солида. К примеру, подвижник Феодор Сикеот, при всем его отвращении к сребролюбию, в качестве епископа Анастасиополя, небольшого городка в малазийской Галатии, получал более пяти фунтов золота, эквивалентных заработной плате образованного профессионала VI–VII вв. Некоторые епископы могли радоваться доходам, сопоставимым с доходами правителей провинций и высших должностных лиц Империи, но в беднейших епархиях клиру нередко приходилось работать ради дополнительного заработка.

Епископ, достаточно образованный человек, не мог быть младше 35 лет и, если имел жену, должен был отослать ее в отдаленный монастырь. Со временем только монахи стали считаться подходящими на все высшие церковные должности, хотя даже среди таких кандидатов было немало происходивших из наиболее привилегированных и образованных слоев общества. Большинство из них было предано своему служению и пастве, но встречались и люди нечестные, корыстные либо просто тяготившиеся своей участью пастыря, особенно если ее приходилось влачить в глухом, захолустном углу, иногда даже не городе, а пусть большом, но селе.

Прочее духовенство представляли священники, по-гречески иереи. Они должны были быть старше 30 лет, обязательно носить бороду и выбритую макушку — тонсуру, отличаться строгой одеждой. Им запрещалось состоять на постоянной гражданской службе, принимать участие в зрелищах, азартных играх, быть содержателями питейных заведений, заниматься ростовщичеством. Их жизнь должна была быть посвящена только служению Богу, хотя это не исключало возможности вступления в брак, семьи, детей. Постепенно это стало обычаем в Православной Церкви, в отличие от средневекового Запада, где к концу раннего средневековья утвердилось трудно соблюдаемое правило целибата священников, то есть безбрачия. Оно помогало Латинской Церкви успешнее бороться со светской властью, но встречало вполне понятное недовольство священников. Византийская, Греческая Церковь не придерживалась этого правила.

Священникам помогали еще более многочисленные диаконы, иподиаконы (поддиаконы), аколуфы — помощники священников и диакониссы. Последние были вдовами или хранили обет безбрачия. В любом случае, им не могло быть меньше 60 лет, хотя позже, к VIII в., возраст рукоположения в этот духовный сан сократили до 40 лет. В обязанности диаконнис входило руководить Крещением женщин, присматривать за ними в храме во время службы, обучать основам веры готовящихся принять христианство — оглашенных, вообще, быт посредницами между прихожанками и священниками, епископом.

Низший разряд церковных служащих, принявших посвящение, то есть входивших в состав клира, составляли анагносты — чтецы, которые не должны были быть моложе 20 лет. При посвящении в чин они получали только благословение крестом — сфрагис вместо епископского рукоположения — хиротонии. С анагностами соседствовали экзорцисты, певчие, канонархи — руководители хоров, придверники-остиарии, свеченосцы, простые вдовы, могильщики, больничные служащие.

При всем том грань между духовенством и мирянами — плебсом, лаиками в Ромейском царстве проводилась не слишком резко: все верующие принимали главное Таинство христиан — Святое Причастие, или «Благодарение» — по-гречески Евхаристию причастников под обоими видами Святых Даров, то есть вкушали хлеб и разбавленное теплой водой красное вино из чаши-потира — воплощения Святых Тела и Крови Господня. Безбрачие, как уже сказано, распространялось только на епископов и монахов, да и противоположность между высшим и низшим духовенством тоже ощущалась не сильно.

Управлять церквами и их имуществом высшему духовенству помогали многочисленные помощники: экономы из числа пресвитеров, которые отвечали за церковные имущества, имения; экдики — защитники церковных прав в судах (иногда их наделяли правом наблюдения за низшими клириками); нотарии, в большинстве своем диаконы, составители церковных актов, секретари; архиварии, тоже часто диаконы, хранители документов; сакеларии, хранители сокровищ, а также архидиаконы, синкелы, референдарии, апокрисиарии, диикиты, скевофилаки и прочие. Их митрополиты и епископы назначали сами. При всем том церковная иерархия, надо подчеркнуть, являлась частью светской, то есть входила в общий имперский «табель о рангах».

Языком богослужения все более становился греческий, «эллинский» — с Юстиниана I официально действующий «единый язык», хотя исключить использование родного языка в том или ином регионе многоэтничного Ромейского царства было невозможно.

До VI в. священники носили простые белые одежды, не очень отличающиеся от римских тог. Именно в таком виде они изображены стоящими рядом с Юстинианом I на мозаике равеннского храма Св. Виталия. Однако в дальнейшем епископы стали носить ризу, основную тунику — шелковый стихарь, епитрахиль — вышитую крестами длинную ленту, наброшенную на шею, прижатую на талии поясом, вышитые нарукавники-поручи, а также омофор, разновидность наплечной накидки-шарфа с вышитыми крестами. К поясу они крепили епигонатий — прямоугольный кусок ткани, спускавшийся до колен, — подобие ножа, символизирующего их роль духовных судей. Священники одевали безрукавные фелони. Диаконы тоже носили особый тип шарфа — орарь — в виде длинной ленты, спадающей с левого плеча. Иногда риза заменялась на саккос — короткую мешковатую тунику с разрезами по бокам.

Важнейшие вопросы жизни и деятельности Церкви, в том числе вопросы борьбы с противоречащими общепринятой догматике ересями, как уже сказано, с IV в. решались на церковных Соборах, или Синодах. Напомним, что на Халкидонском Вселенском соборе 451 г. Константинопольского патриарха официально признали главой Восточно-Римской Церкви, равным по достоинству с Римским архиепископом, хотя и вторым по чести после него. На тот момент ему подчинялись три десятка митрополитов и около 450 епископов, чьи церковные округа располагались преимущественно в Малой Азии, а также в Европе, Армении, на Кавказе и в Крыму. На этом же Соборе были утверждены принципы избрания Патриарха, определена роль Священного Синода как коллегиального органа управления церковными делами, усилена власть епископов над рядовым духовенством и, что особенно важно, над монашеством, жизнь которого попытались упорядочить, а влияние ограничить. Четвертое правило Халкидонского собора гласило по этому поводу: «Монашествующие в каждом городе и стране да будут в подчинении у епископа, да соблюдают безмолвие, да прилежат только посту и молитве, безотлучно пребывая в тех местах, в которых отреклись от мира, да не вмешиваются ни в церковные, ни в житейские дела, и да не принимают в них участие, оставляя свои монастыри разве только, когда это будет позволено епископом города, по необходимой надобности».

Возвышение Константинопольского патриарха вызвало оправданные опасения со стороны прочих восточных престолов. К концу VI в. они действительно попали под его власть. Но особенно быстро стали портиться отношения с Римскими папами, которые требовали юридического признания своей правоверности и приоритета, то есть права первоверховенства, решающего суждения во всех церковных делах, и не хотели довольствоваться лишь почетным первенством по чести, а не по власти. Дело в том, что уже с самого начала существования Церкви Христовой менталитет, психотип, мировоззрение и традиции Восточной и Западной Церквей были разными. Начав путь из одного истока, каждая из Церквей развивалась самостоятельно. При этом не могла не сказаться и наступившая геополитическая разобщенность Запада и Востока. Настаивая на исключительности своей Римской кафедры и ее властных притязаниях, Папы апеллировали к словам Христа, обращенным к апостолу Петру о том, что «на камне сем Он воздвигнет свою Церковь». Поэтому они объявляли себя носителями истины, согласно с правом, данным Первоверховным апостолом Петром, которого с конца II в. стали полагать первым епископом Рима. Отклоняя этот аргумент, Константинопольские патриархи в дальнейшем с не меньшей убедительностью стали указывать на то, что их кафедра была основана Андреем, старшим братом Петра, первым из апостолов Христа — Первозванным, который привел своего брата к Господу. Так или иначе, с конца VI в., с патриаршества Иоанна Постника, они, несмотря на тщетные протесты папства, стали звать себя Вселенскими архиепископами Нового Рима, то есть Вселенскими Патриархами, подчеркивая тем самым свою правоверность, а значит, и верховную власть.

Однако высшими и незыблемыми авторитетами в вопросах веры для ромеев были не решения императора, Патриарха или Папы, а постановления Вселенских соборов, которые расценивались как Священное Писание. В свою очередь Синоды епископов подчинялись воле автократора ромеев. Но права императора в отношении Церкви определялись постепенно и с колебаниями. Тут, несомненно, были свои нюансы и отступления как в пользу императора, так и Церкви. По сути дела, только монашество, всегда стоявшее в оппозиции к светской власти, препятствовало превращению Ромейского царства в теократичекую монархию, то есть государство, в котором император был одновременно высшим церковным сакральным лицом.

Византийцы считали своего государя наделенным святостью, более того — «равным апостолам» и признавали за ним управление земной Церковью, ибо Бог доверил ему весь земной мир. Хотя он и не являлся в прямом смысле этого слова священником и имел лишь самый низкий в церковной иерархии сан иподиакона, который даже не упоминался в его титулатуре, но отличался рядом преимуществ перед мирянами. Входя в храм, как и простой лаик, с непокрытой головой, император тем не менее, обладал правом проповеди в церкви, более того, мог входить в алтарь и причащаться как священник, тогда как с VI в. вход мирян в алтарь был строго запрещен. Во время Великого поста он возглавлял шествие вокруг Высокого алтаря в церкви Магноры, кроме того, выполнял некоторые церковные обязанности в Вербное Воскресенье и в Великий Четверг перед Пасхой.

Уже с 451 г. Церковь начали активно привлекать к избранию императора. Заключительная и важнейшая часть его коронации со временем стала проводиться исключительно в храме Св. Софии, символизируя божественное освящение власти самодержца. Зато Патриарх не мог быть избран без согласия императора и не мог отлучить царя от Церкви. Если Патриарх вступал с ним в конфликт, то государь мог добиться его смещения, более того, сделать это самым позорным образом. Забегая вперед, можно вспомнить, как василевс Константин V в 768 г. расправился с низложенным Патриархом Константином в присутствии нового Патриарха Никиты прямо в храме Св. Софии, повелев зачитывать перед собравшимся народом свиток с записями провинностей Патриарха, причем «при зачтении каждого пункта асикрит бил Константина по лицу», после чего его вывели на амвон — возвышенную площадку, с которой читали гомилии — проповеди и Евангелия, предали анафеме и «…вытолкали из церкви задом наперед». Кроме того, император имел право возводить любого епископа в более высокий духовный сан, то есть вмешивался в церковную иерархию. Он лишь не мог самолично решать вопросы церковной догматики. Церковники активно восставали против таких притязаний, ибо подобными полномочиями обладал исключительно Вселенский собор. И все же именно автократор являлся инициатором его созыва и председательствовал на любом Вселенском соборе.

Любой институт, тем более идеологический, должен существовать на какие-то средства. Прежде всего надо учесть, что Церковь, как и монастыри, была владельцем земельного состояния, которое можно было увеличивать благодаря дарам различных имений — от больших, пожертвованных богачами, до крошечных наделов самых мелких землевладельцев. Согласно церковным канонам, церковное имущество, то есть то, что было отдано, подарено, пожертвовано церкви, — божественное учреждение и земного собственника у него быть не могло. Поэтому церковные и монастырские земли не подлежали отчуждению и их массив только рос, хотя часть таких земель все же выводилась из-под церковного управления долгосрочной или даже наследственной арендой.

Долгое время основным источником дохода византийского клира были пожалованья императоров и имущественные вклады, частные пожертвования ромеев как деньгами, так и недвижимым имуществом, а особенно продуктами — хлебом, оливковым маслом, медом, вином, которые делали ради спасения и за которые духовенство и монахи обязаны были молиться. Западная практика постоянной церковной десятины — взимания десятой части от доходов прихожан в Восточной Церкви отсутствовала. Поэтому уже законодательство Юстиниана I определяло, что если кто хочет возвести храм, то храмостроитель или храмостроители (ктиторы) в складчину должны позаботиться не только об успешном возведении постройки, но и о средствах, имуществах, на которые мог жить клир, служащий в этом храме-кириаконе, екклесии или в монастыре. При этом ктиторские права имели ритуальный характер и выражались в наличии портрета основателя и его погребения в церкви, ежегодных и еженедельных поминовениях в соответствии с указаниями устава-типикона храма или монастыря. Что еще более важно, получивший почетный титул ктитора имел некоторые права в управлении, хотя они и были минимальными, а вся юрисдикция находилась в руках епископа. Воле ктитора обязан был следовать и его наследник — эпитроп.

Особенно поддерживали Церковь именно ромейские императоры: они дарили ей деньги, земельные владения, сосуды для службы, украшения, церковные облачения, отделанные драгоценностями богослужебные книги, освобождали некоторые, наиболее прославленные церкви, монастыри, богадельни, приюты, сиротские дома, лепрозории и прочие подобные благотворительные учреждения от налогов и поборов (хотя в целом это было большим исключением), давали всевозможные привилегии. Среди мирян — лаиков, особенно знати, военных, вошло в обычай в конце своей карьеры или жизни удаляться в монастырь на покой и при этом оставлять все свои богатства или хотя бы их часть монастырям и церквам. Случаи, когда люди после ухода в монастырь вновь возвращались к мирской жизни, конечно, были, но они все же составляли исключение.

Поэтому не удивительно, что уже в V в. Церкви принадлежало более одной десятой части лучших земель Ромейского царства и ее средства превосходили государственные ресурсы, правда, без учета расходов на армию. Она владела промыслами, мастерскими, лавками, гостиницами, кораблями, ее архиепископы, Патриархи, случалось, вели заморскую торговлю. К примеру, доход солеварен в начале VII в. был передан в греческой Фессалонике роскошной базилике Св. Димитрия — небесного покровителя этого очень богатого города. Св. Софии принадлежало тысяча сто столичных эргастириев. На эти деньги содержался клир храма, его священнослужители и церковнослужители, велось церковное строительство, поддерживались богоугодные заведения, щедро раздавалась милостыня бедным горожанам и крестьянам.

Некоторым особняком еще держались монастыри, которых долгое время не контролировали и не пытались полностью контролировать ни Церковь, ни государство. В византийском мире разрешалось разнообразие путей служения Богу. Тем не менее, еще раз заметим, что в VI в. монашество было окончательно введено в состав духовенства. Оно оказалось подчинено епископам и без их ведома отныне никто не мог открывать обители. Более того, каждая из них должна была платить местной епархии особый налог, носивший название каноникон.

Таким образом, уже Юстиниан I в лице Церкви нашел для ромеев главное объединяющее начало, стержень, твердыню нравственных устоев. В 529 г. он принудил креститься оставшихся в столице язычников, при этом многие константинопольские аристократы были казнены, а их имущество конфисковано. В 536 г. в семиапсидной зале роскошного столичного дворца Гормизды — самой отдаленной части Большого императорского дворца был созван церковный Собор из полутора сотен епископов, который запретил любую форму христианской веры, не одобренную властями. Именно Церковь, последовательно поддерживаемая государством, стала пытаться обеспечивать и ромейскому обществу, и отдельному человеку равновесие духовного состояния, нерушимость социальных связей, негативное восприятие преступлений и пороков.

Однако столь важная идея единой, универсальной, независимой Церкви, ведущего инструмента формирования общественного сознания, потребовала от императорской власти занять жесткую позицию по отношению к нарушителям церковных канонов, сектантам и еретикам, которые отражали взгляды, интересы оппозиционных, в частности, сепаратистки настроенных группировок. Император активно вмешивался и в церковную жизнь во всех ее проявлениях. Он твердо отстаивал единство Церкви, ведущим главой которой стремился стать, безжалостно преследовал инакомыслящих, «утерянных христиан» — еретиков, закрывал языческие школы и академии.

Это вызвало враждебность иудеев к Империи, которые стали приветствовать ее врагов, в частности, персов. Особенно кровавой оказалась расправа Юстиниана I над иудейской сектой самаритян в Палестине и других восточных провинциях. Здесь, начиная с 528 г. разразилась настоящая гражданская война, для подавления которой император привлек племена не знавших мира и покоя арабов. Около двадцати тысяч самаритян было вырезано, а еще столько же попало в плен к кочевникам и было продана в рабство в Иран и Эфиопию.

Но и после такой радикальной «прополки» сорняки разных осужденных Церковью «выборов», «направлений» — ересей не переводились. Еще в начале V в. их каталог насчитывал цифру, в которую верилось с трудом — 158! Голова пухла от сотен названий, за каждым из которых скрывались свои пути. Кроме того, несмотря на то, что обращение в христианство предписывалось законодательством, даже к концу VI в. еще оставались многочисленные язычники, которые порой жили бок о бок с христианами или, по крайней мере, с теми, кто таковыми себя считал. С 542 до 571 гг. в Малой Азии активно действовал с миссионерскими целями посланный туда Юстинианом искоренять язычников епископ Ассийский Иоанн Эфесский, который в короткий срок крестил около семидесяти тысяч человек. Каждый из обращенных получал от императора крещальные одежды и по тримисию. Страстный, ожесточенный, резкий Иоанн, действуя как инквизитор, приказывал разрушать языческие храмы и строить на их месте христианские. По его словам, он основал девяносто девять церквей и двенадцать монастырей, щедро получая из столицы средства, церковную утварь, одежды и прочее.

В Константинополе тоже был возбужден ряд громких, показательных процессов против язычников. Хватали даже «людей известных и знатных, с прочими грамматиками, софистами, схоластиками и врачами». Для того, чтобы быть обвиненным, видимо, было достаточно иметь склонность к языческому образованию и наукам, а пытки довершали остальное в судопроизводстве. Префект претория Фока, к слову, известный своей честностью, чтобы не быть схваченным, предпочел умереть от яда, который принял ночью. Но Юстиниан не оставил его и после смерти, приказав устроить ему «похороны осла» и закопать его «как мертвую скотину».

В 562/563 г. все тот же Иоанн Эфесский стал ведущим организатором процесса над пятью привезенными в Константинополь жрецами, с которыми были доставлены отнятые у них «идолы» и более двух тысяч книг, преданных сожжению. В 580 г., уже будучи опальным и сам побывав в заключении, он участвовал в скандальном процессе по обвинению в язычестве Григория, Патриарха Антиохийского, и Евлогия, Патриарха Александрийского, которые принесли ночью в жертву мальчика.

Отступников уничтожали физически, либо, если они считали себя христианами, применяли различные меры духовного воздействия, полагая, что тяжко согрешивших, отринувших догматы Церкви, рано или поздно накажет сам Бог. Самой суровой карой при этом считалось отлучение от Церкви — афорисмос — подвергнутый ему человек временно, от одного дня до года, или навсегда исключался из общины верующих, прерывал связь с Церковью, с «церковным общением» — екклисиа праксои и становился изгоем общества. Он лишался той помощи и благодати — Божьего дара, энергии, которые Церковь предлагала всем своим собратьям. Афорисмос отнимал у него те блага и преимущества, которые были приобретены им в Таинстве Святого Крещения, отсекал от церковного организма. Для отлученного оказывались чужды и недействительны заслуги и ходатайства святых, молитвы и добрые дела верующих. Больной оставался без помощи, умерший — без церковного погребения, умирающий — без утешения, дети — без Крещения, свадьбы — без благословения.

Отлучение, как правило, подкреплялось церковным проклятием от имени Бога — анафемой, дословно с греч. «отставлением», которое возглашали над отлученным во время служения Литургии в церквах. Даже убийство таких отвергнутых, предоставленных самим себе, не влекло за собой полагавшегося по закону наказания. Если еретик умирал, отринутый Церковью, она не производила над ним никаких служб, тем самым обрекая его погибшую душу на вечные страдания. Будучи наложенным на земле, афорисмос с анафемой не слагались и на небе. Такова была суть наказания отлучением церковным проклятием, наказания для верующего поистине тяжелого и страшного.

Тем не менее, в самом христианстве — учении чрезвычайно сложном, местами даже непонятном, «неудобовразумительном», как сказал еще апостол Павел, оставалось много неясного, противоречивого и спорного. В нем было нечто запредельное, непонятное земному уму и он начинал властно требовать своего — того, что мог бы по-человечески понять. Слова, произнесенные когда-то Иисусом Христом и его учениками — апостолами, толковались по-разному. Достаточно было столкнуться с трудами гностиков, так называемых «знающих», чтобы поразиться эклектичности их восприятий всего унаследованного от Нового Завета, иудаизма и даже зороастризма. Да и кем был сам Христос — необычайным человеком, Богом или же богочеловеком? Из разных толкований христианского вероучения рождалось то, что называлось по-гречески аиресис — ересь, дословно «выбор», то есть выбор иного объяснения религиозных доктрин, идей, несовместимого с не подлежащими обсуждению, не оставлявшими выбора догмами официальных, канонических церковных Соборов.

Духовная жизнь в ранней Византии отличалась необыкновенной, потрясающей интенсивностью. Продолжавшиеся тесные контакты, взаимодействия между христианами и нехристианами, скрытыми и явными язычниками, приводили к тому, что и те, и другие не развивались в изолированной оппозиции друг к другу, порождали многоплановые, гибридные богословско-философские трактовки. Такие довольно запутанные, ожесточенные богословские споры разделялись у ромеев в основном на два вида: тринитарные — о Святой Троице и месте в Ней Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа, и христологические, то есть о интерпретации личности Иисуса Христа в свете христианского канона Священного Писания, а значит, о природе или сущности, субстанции, по-гречески усии, ипостаси — лице Христа. Это были не праздные вопросы: от ответа на них зависели спасение или гибель души. Поэтому их обсуждали прямо на улицах, у прилавков менял, в булочных, банях с такой страстью, что порой это приводило к мятежам.

Учения, которые признавались на церковных Вселенских соборах правильными, именовались его сторонниками ортодоксальными (православием), то есть правильной верой. Большинство верующих ромеев относили себя к числу так называемых халкидонитов. Они отражали официально принятую Церковью, ортодоксальную точку зрения и были защитниками Никейского Символа Веры (325 г.), подтвержденного на Халкидонском соборе 451 г., где собралось пол тысячи епископов, — больше, чем во всех других случаях. Само халкидонское вероучение сформулировал Папа Лев, и на Востоке оно получило именование «Томос Льва». Халкидониты защищали от несогласных с ними «отщепенцев» — апосхитов, или, как те сами себя называли, диакриноменов — «отделившихся», ставшее ортодоксальным представление о «неслиянности» и «нераздельности» двух естеств Христа — божественной и человеческой. Их епископы учили, что Бог Сын произошел из той же субстанции, что и Бог Отец, то есть две божественные сущности имеют одно происхождение. Поддерживая ортодоксальную веру, они одновременно поддерживали идею универсальной Империи, то есть римского миропорядка и римского государственного устройства. Однако это не мешало тому, чтобы в разных регионах Ромейского царства, особенно в окраинных восточных провинциях то и дело возникали отступники или противники этой ведущей, краеугольной богословской догмы, а значит, и политической идеальной идеи универсализма. Выступление против них отталкивало эти провинции с их нехалкидонитами, или как их обобщенно называли, миафиситами, от императорской власти и столичной Церкви, пытавшейся возвыситься над остальными региональными Церквами.

Особенно большой популярностью стало пользоваться учение священника Ария, уроженца Ливии, рукоположенного в 311 г. пресвитером общины Вокалис в предместье Александрии. Вероятно, он учился в школе Св. Лукиана Антиохийского, известного учителя и мученика, умершего в 312 г., который настаивал на первичности Бога Отца по отношению к «вторичному» Богу Сыну. В 318–324 гг. хорошо богословски и философски образованный Арий вступил в горячую полемику с Александром, епископом Александрии, а после своего изгнания из Александрии нашел приют у авторитетного Евсевия Никомидийского, епископа тогдашней императорской столицы. По описаниям, Арий был высокий, худощавый, подчеркнуто аскетической наружности человек, искренний, строгой и серьезной. Он не хотел признавать, что Иисус Христос, Спаситель, абсолютно равен предвечному Богу Отцу и утверждал, что Бог Сын, Христос, только похож на Бога Отца, не равен Ему, но сотворен Им, следовательно, не единосущен Ему, меньше и занимает в Святой Троице подчиненное место. Как считал Арий, Иисус Христос не человек, а подлинный божественный Разум (по-гречески Логос), но поскольку он Сын Божий, то «было время, когда Он не существовал». Более того, раз Он создан Богом, значит, является существом низшего порядка, так как ранее Его не было. Поскольку Сын Божий терпел искушения как человек, страдал, как страдает человек, и умер как человек, Он не может быть равным высшему Отцу, который стоит над искушением, болью и смертью. Отец создал Его как человека, и в сущности Он был всего лишь Его посланцем, не больше. Это же означало, что Бог мог бы в любое время послать на землю другого такого Спасителя, другого мессию, другого Своего Сына. По сути дела, выходило, что поклоняться надо было только Богу Отцу. Такой грубый рационализм и демократизм в представлении Христа, а еще более — призывы ариан отказаться от накопления богатств весьма нравились простым ромеям, особенно антиохийцам и другим горожанам восточной части Римской империи, готовым всюду спорить на религиозные темы до хрипоты: принять своим утлым разумом, что Создатель выше Сына, им было легче, нежели постичь мистический догмат о нераздельной Троице.

После ряда соборных попыток то осудить, то поддержать это учение, Первый Никейский Вселенский собор, заложивший догматическую основу Церкви, все же осудил это учение и признал его ересью, правда, в основном усилиями западных епископов. С хитроумной подачи императора Константина Великого, озабоченного любыми вариантами поиска путей единства Церкви, было решено, что Отец и Сын вечны и подобны по природе своей — по-гречески омоусиос — «единосущны», точнее — «подобосущны». Для отражения этого догмата омоусиане (омиусане) — «подобосущники» стали изображать крест с первой и последней буквами греческого алфавита — альфа и омега по сторонам, подчеркивая широко известные слова Откровения Иоанна Богослова — «Я есть альфа и омега, начало и конец». При этом проникейские богословы утверждали, что для Сына Божьего Его тело было лишь «орудием», причем, как сострил один из современных исследователей, Христос и это «орудие» соотносились ими «не ближе, чем отношение астронавта к скафандру».

Около 327/328 г. малый Собор в той же Никее отозвал Ария из ссылки, но еще более непримиримый, чем епископ Александр, новый епископ Александрии, воинствующий, авторитарный Афанасий категорически отказался принять опального. Последние годы жизни он провел, вероятно, в Египте или родной Ливии. В итоге на Соборе 336 г. Арий все же признал Никейский Символ Веры и епископу Константинополя было приказано принять его в общение. Однако, согласно сенсационному сообщению, прощенный… внезапно умер в константинопольском афедроне — общественном туалете, что его противники-ортодоксы, разумеется, посчитали заслуженной Божией карой.

Никейский орос подтвердил и Второй Константинопольский собор 381 г., на котором полторы сотни восточных епископов выступило против сторонников арианства. Не смущало даже то, что, умирая в Никомидии в 337 г., сам равноапостольный император Константин принял Крещение и Причастие из рук склонявшегося к арианству епископа Евсевия Никомидийского, незадолго перед этим почтившего своим присутствием похороны Арии.

Вопреки решениям Соборов и надеждам императоров на единство, разнообразные богословские альянсы продолжали плодиться, колебания и споры не утихали. Один из трех прославленных Каппадокийских отцов, видный аристократический богослов Григорий Нисский, вспоминая о своем посещении Константинополя, писал об этой всеобщей маниакальной атмосфере, пронизывавшей общество: «Повсюду полно таких людей, которые, рассуждают о непостижимых предметах, — на улицах, рынках, площадях, перекрестках. Спросишь, сколько нужно заплатить, — [в ответ] философствуют о рожденном и нерожденном; хочешь узнать о цене хлеба — отвечают: Отец больше Сына; справишься, готова ли баня, — говорят: Сын произошел из ничего».

Даже среди самих сторонников арианских взглядов не было единства: одни из них утверждали подобосущие Сына и Отца (омиусиане), другие отрицали всякое подобие рожденного Сына природе нерожденного Отца (неоариане, аномеи), третьи говорили лишь о подобии Сына Отцу (радикальные омии). Тем не менее, ко всем им был приклеен ярлык ариан, за которым на самом деле крылось собирательное название любых оппонентов Никейского собора. Так, то запрещаясь, то получая официальное разрешение властей, так называемое арианство широко распространилось в конце IV–VI вв. среди племен готов, вандалов, свевов, лангобардов, бургундов, став яблоком раздора между римским населением и варварами-германцами на Западе. В значительной степени оно было уничтожено лишь после эпохальных заморских войн Юстиниана I.

Родоначальником несторианской ереси явился Несторий, рыжий, голубоглазый сорокалетний архимандрит, уроженец сирийской Германикии. Это был ученик знаменитого сирийского богослова Феодорита Кирского, представитель очень активной богословской Антиохийской школы. Человек нравственный, высокообразованный, прекрасный проповедник и одаренный теолог, он заимел связи с высшими государственными чиновниками и даже с ближайшим финансовым советником самого императора Феодосия II,влиятельным евнухом Хрисанфием, по протекции которого в 428 г. получил титул Патриарха Константинополя. Едва вступив на кафедру, Несторий ополчился против ариан и других еретиков. Новый глава Константинопольской Церкви заявил богобоязненному императору: «Дай мне страну, которая очищена от всех еретиков, а я дам тебе небо взамен». Однако сам он в своих аналитических рассуждениях пришел к мысли, что Иисус не более чем человек, ставший мессией — помазанником Божьим в силу сошествия на него Святого Духа и только после смерти получил божественную сущность (природу). В своих проповедях он убеждал: «Мария, друг мой, не рождала Божества, ибо „рожденное от плоти есть плоть“ (Ин. 3:6). Творение не могло произвести на свет Того, Кто не сотворен. И в последние дни Отец не породил Бога Слова от Девы… Скорее, Он сформировал из Девы храм для Бога Слова, храм в котором Он обитал». Отсюда следовало, что Пресвятую Деву, мать Иисуса Христа, почитание которой все более и более росло, надо называть не Теотокос — Богородицей (Бога родившей), как утверждала народная традиция, а антропотокос — человекородицей или, в лучшем случае, Христородицей. Это сразу вызвало бурю негодования ортодоксов. Особенно непримиримую позицию занял «египтянин» — волевой Патриарх Кирилл Александрийский (412–444 гг.), опытнейший теолог и церковный политик, который в союзе с папскими легатами все же одержал победу. На Третьем Вселенском соборе, заседавшем на родине Девы Марии, причем в храме ее имени, в крупном западномалоазийском городе Эфесе в 431 г. несторианство должно было подвергнуться осуждению, хотя на деле представители противоположных сторон так и не встретились для обсуждения вопросов, и члены Собора рассеялись, не придя к общему решению. Лишь через два года, когда Несторий, не выдержав напряжения борьбы, сам отрекся от патриаршего трона и был отправлен в изгнание в свой монастырь под Антиохией, было достигнуто соглашение между антиохийцами и александрийцами. Еще через четыре года он, по приказу Феодосия II и по наущению честолюбивой сестры императора, Пульхерии, не простившей Несторию запрет на причащение ее по императорскому чину в алтаре, был изгнан в Большой оазис в Ливийской пустыне. Так, пребывая в ссылке по разным местам, он умер около 451 г., написав по-сирийски последнее свое сочинение — знаменитую «Книгу Ираклиида». Его последователи, лишившись лидер и, главное, подогреваемые недовольством к догматическим решениями Халкидонского Вселенского собора 451 г. попытавшегося окончательно утвердить ортодоксальный Символ Веры, были вынуждены бежать в Персию, чьи правители стали относится к ним терпимо, ибо видели в них врагов официальной Церкви Константинополя. В результате в течение многих веков на Востоке, в Сирии, Месопотамии, армянских землях и за пределами Ромейского царства можно было встретить многочисленные секты несториан.

Ещё более острый конфликт вспыхнул в Церкви к середине V в. с появлением популярного богословского направления, получившего условное название монофиситства (в переводе с греческого — моно — «единая» и фисис «природа»). Оно было вызвано полемикой ортодоксальных халкидонитов с несторианами, да и вообще борьбой православных с любыми антихалкидонитами и миафиситами, то есть сторонниками «одной воплощенной природой» Христа. Активным проповедником нового учения стал еще один архимандрит, семидесятилетний константинополец Евтихий (ок. 378 — после 454 г.), имевший высокие связи при дворе Феодосия II благодаря своему влиятельному крестнику, уже известному нам евнуху Хрисанфию, управлявшему финансами Империи. Недруги едко прозовут этого Евтихия Антихием, то есть «несчастным». В противовес Несторию, но и Никейскому Символу Веры, он решительно утверждал, что Иисус Христос состоял до единения, или воплощения из двух естеств — божественной и человеческой, а после воплощения Ему была присуща уже лишь одна и притом только божественная природа, в которой, как капля воды в море, растворилась человеческая сущность (природа) Иисуса. Тем самым напрашивался вывод, что Спаситель не мог чувствовать ни страданий, ни голода, точнее, он их чувствовал совсем не так как человек. Его человеческое лицо исчезало. Более того, распятым за искупление человеческих грехов оказывался не богочеловек, а… сам Бог!

Но Евтих требовал от духовенства отказа от роскоши и земных благ, чем множил широкие ряды своих приверженцев. Сочувствие к новому учению выразил даже сам император Феодосий II, переживавший за единство Церкви и искавший спасительного компромисса. Не мудрено, что на вновь созванном Соборе в Эфесе в 449 г. под председательством Диоскора, Патриарха Александрии, для поддержки которого император решился даже на скандальное введение в зал заседаний вооруженной стражи, победили сторонники Евтихия. Не помогло отвержение этого Собора Папой Львом I Великим, впоследствии обозвавшим его Latrocinium — «Разбоем».

На короткое время монофиситство приобрело статус официальной, обязательной для всех веры. Однако уже в 451 г. на Четвертом Вселенском соборе в Халкидоне, собравшем всех восточных епископов как никогда полно, это учение все же объявили ересью, а Диоскор Александрийский был осужден. Участники знаменитого Халкидонского собора приняли исторически важное решение, категорически подтвердив вероучительную формулу — догматическое определение Никейского собора. Халкидонский орос призывал верить, что во Христе сам Бог приходил на землю и что Спаситель был истинным Богом и истинным Человеком, то есть имел две природы в одном лице — в одной ипостаси, дословно с греч. «сущности, субстанции, реальности». «Антихий» окончательно проиграл борьбу и бесследно исчез. Так одно и то же учение в зависимости от политической конъюнктуры признавалось то правой верой, то ересью. Государственная власть в ранней Византии, как никогда, была вынуждена постоянно лавировать.

Впрочем, даже после осуждения монофиситства, его разные течения, секты, как и несторианство, не отличавшиеся единством, оставались распространенными в Малой Азии, Армении, Грузии, а особенно на Ближнем Востоке — в Сирии, Палестине, кавказской Албании (нынешний Азербайджан), Месопотамии, Персии, Аравии, Египте, африканской Нубии (иначе Нобатии, ныне Судан), Эфиопии. Случалось, язычники принимали массовое Крещение именно от монофиситов.

В 482 г. император ромеев Зинон издал так называемый Енотикон — Акт Единения, указ о единстве Церкви, призванный с помощью обтекаемых, расплывчатых формулировок примирить монофиситство с Православием. Но попытка, хотя и обеспечила краткий мир на Востоке, закончилась неудачно, более того, привела к первому настоящему расколу с Римской Церковью — схизме. Не желавший разделять эти взгляды и принижать свой статус первенствующего главы Церкви, Папа римский Феликс III предал анафеме крутого Константинопольского патриарха Акакия (471–489 гг.), но, поскольку не нашлось никого, кто бы осмелился передать послание лично, буллу постарались незаметно приколоть к одеянию Патриарха.

Акакианский раскол или, как правильнее было бы называть его по имени истинного инициатора, «Феликианский раскол», стал первым отделением папского Рима от Церкви из-за недогматических вопросов, к счастью для христиан, пока еще допускающих преодоление разногласий. Он длился на протяжении жизни целого поколения — 35 лет, пока в 519 г. император Юстин I не отменил Енотикон и, тем самым, дал основание восстановить отношения с папством. Тем не менее, среди могущественных покровителей, сочувствующих этому религиозному учению, можно обнаружить даже богобоязненного императора Анастасия I, который заменял халкидонских епископов монофиситскими, и жену Юстиниана Великого, августу Феодору, которая имела безграничное влияние на своего супруга несмотря на его антимонофиситские взгляды и политику. Она открыто или скрыто выступала против решений Халкидонского собора, как и другие монофиситы, видя в нем несторианство, поддерживала, в том числе финансово, «единоестественников» и их миссионеров, давала приют в своих дворцовых покоях гонимым монахам, лидерам монофиситов. В частности, она защищала одного из самых знаменитых проповедников, Иоанна Эфесского, который бродил по дорогам Малой Азии, а скандально известного, стойкого адепта монофиситов, ссыльного Александрийского архиепископа Тимофея по прозвищу Элур («Кот») называла своим духовным отцом.

Особенно активную роль в отстаивании монофиситства и ее Церкви сыграл еще один протеже императрицы Феодоры, фанатичный митрополит сирийской Эдессы Иаков (Яков) по прозвищу Варадай — дословно «Оборванец» (конец V в. — 578 г.), который в нищенской, нарочито жалкой одежде путешествовал и проповедовал по всем восточным провинциям с 40-х гг. VI в. Он крестил вождя кочевых арабов-гассанидов в Аравии, осуществил хиротонию, то есть рукоположил около трех десятков епископов и назначил, если верить, несколько тысяч священников. Важно, что его поддержка со стороны исповедовавших монофиситство гассанидов, контролировавших сирийскую границу Империи, способствовала созданию особой Церкви в Сирии, которую впоследствии стали часто называть «яковитской» по имени ее основателя, а ее последователей — яковитами (иаковитами).

Две Церкви ожесточенно враждовали, причем преследуемые яковитские епископы, которым был закрыт доступ в города, превратили некоторые монастыри в свои несокрушимые оплоты. Таковым стало знаменитое святилище Симеона Столпника, в противовес которому официальная, ортодоксальная Церковь создала культ другого Симеона Столпника — Дивногорца, известного по знаменитому монастырю на горе Дивной по дороге из Антиохии в Селевкию. Часть мнофиситов нашла убежище в еще одном сирийском монастыре Марон, где создала свою Церковь маронитов, впрочем, отличавшуюся не только от халкидонитов, но и от монофиситов. Монофиситской стала и Армянская Апостольская Церковь, а это было совсем не мало.

Попытка Юстиниана I, вынашивавшего честолюбивые планы не только территориального, но и религиозного объединения Римской империи, внести согласие в церковные вопросы путем издания около 544 г. эдикта о «Трех главахов», то есть трех пунктов с осуждением несторианства конкретных лиц и произведений почти столетней давности, а именно крупнейшего богослова, главы Антиохийской школы Феодора Мопсуестийского (350–428 гг.), талантливого церковного писателя Феодорита Кирского (398–466 гг.), учителя и защитника Нестория, и еще одного сирийца, Ивы Эдесского (умер в 457 г.), вызвала большое волнение и с треском провалилась. Епископы справедливо усмотрели в богословской затее Юстинина, разумеется, навязываемой им силой, попытку ревизии взлелеенных идей Халкидонского Вселенского собора. На самом деле решался ключевой вопрос: кто является источником власти в римском мире? Разумеется, император хотел видеть этим источником себя. Тем более это нужно было сделать в Италии, после готских войн переходившей к Ромейскому царству. Римский же папа Вигилий вел себя крайне непоследовательно, то поддерживая императора ромеев, то оспаривая его решения. Доставленный под конвоем в Константинополь в 551 г., он долгое время отказывался признать решения Юстиниана об осуждении Ивы, Феодорита и Феодора, даже сбежал через окно из Большого императорского дворца и пытался найти убежище у алтаря столичной церкви Свв. муч. Сергия и Вакха, пока стража не выволокла его оттуда силой, причем понтифик, человек толстый и крупного телосложения, вырвал с корнем столбы престола, за которые цеплялся из всех сил. Удерживаемый насильно и под угрозой отлучения от Церкви, он в конце концов сдался, заявил, что его попутал диавол, и все же поставил свою подпись под постановлением 164 восточных епископов организованного в 553 г. Пятого Вселенского собора, который, следуя наказу императора, осуждал упомянутых в «Трех главах» и проклинал их сочинения. После этого Вигилий наконец был отпущен в Рим, но по дороге туда в «сокрушенном состоянии духа» скончался в Сиракузах, на Сицилии. Тем не менее, латинская Церковь не признала компетенции императора в таких вопросах, и воссоединения с христианами восточных провинций, чего так домогался Юстинин, не произошло. Более того, Собор привел к ряду расколов, отделению трех Поместных Церквей — Карфагенской, Испанской и Аквилейской на севере Италии. Монофиситы, в свою очередь разделившиеся на ряд враждующих группировок, тоже не поддержали ни эту, ни последующие попытки примирения с халкидонитами, не желая видеть такую вселенскую власть, которая могла бы одинаково управлять греческим Востоком и латинским Западом. Недаром их стали именовать акефалами — дословно «безголовыми», поскольку они не имели общепризнанного главы.

Впрочем, во второй четверти VII в. последовала еще одна, более глубокая попытка компромиссного решения христологической проблемы — монофелитство (моно — «одна, единственная», фелисис — «воля», дословно «единоволие»), своеобразный вариант монофиситства. Его сторонники разделяли доктрину, со временем получившую название моноэнергизм. Они считали, что в Христе хотя и существовали две природы — божественная и человеческая, обе они объединялись единой божественной энергией — дословно с греч. «действием», или силой, волей. Монофиситам оставалось только признать, что единство, которое они прозревали в фигуре Спасителя, относится к его воле-энергии, а не к его природе (фисис). Таким путем имперские власти в очередной раз безуспешно пытались утихомирить религиозные разногласия, примирить страсти, еще более разгоревшиеся после догматических определений Халкидонского собора 451 г., восстановить единство христиан перед угрозой иноверцев и вернуть в лоно официальной Церкви отвоеванные у персов восточные монофиситские провинции. На это пошел мечтавший о примирении, почитаемый ромеями василевс Ираклий, в 638 г. издавший вместе с Константинопольским патриархом Сергием важнейший официальный монофелитский эдикт о вере под названием «Изложение», по-гречески Екфесис, в котором признавалась двойственность природы Христа, но опять-таки настаивалось на Его одной силе (энергии).

Несмотря на то, что документ был составлен Сергием, подписан самим царем, областным Собором епископов и выставлен в нартексе Айя Софии, он породил новое недовольство и суровую критику. Известный своим красноречием, высокоуважаемый аскет, монах Софроний, избранный в 634 г. Патриархом Иерусалимским, с гневом твердил, что новая доктрина является всего лишь уклончивой формой, разновидностью того же монофиситства и отступает от догматов Халкидонского собора. Только что избранный Папой в 641 г. Иоанн IV тоже категорически осудил монофелитство. «Твердые» монофиситы тем более не признали его как общеимперскую вероучительную доктрину. Это был шаг в пустоту.

Страсти не утихали, несмотря на попытки императорской власти заткнуть рот всем спорщикам страхом порки и изгнания за любые дебаты по вопросам веры. Именно это предписывал знаменитый «Типос», изданный в 648 г. внуком Ираклия, решительным василевсом Константом II, провозглашенным к тому же первосвященником. Невзирая на царские угрозы, выдающийся церковный писатель, ученый монах из Константинополя Максим Исповедник, крупнейший православный богослов своего времени, более двух десятилетий живший в изгнании в латинской северной Африке, в 640 г. побудил только что занявшего престол Папу Мартина I на большом Соборе из 105 епископов в церкви Спасителя в Латеранском дворце в Риме осудить монофелитскую доктрину, а позднее и «Типос», то есть вмешательство императоров в церковные дела и догматику. Своевольный, жесткий Констант не остановился перед крутой расправой: обвиненный в государственной измене, пожилой, тяжко больной, измученный дизентерией, потерявший возможность ходить, Мартин в 655 г. окончил свои дни в тоскливой и голодной крымской ссылке. Максим, тоже переживший пытки и издевательства, сначала был сослан во фракийский городок Визию. Позже его вновь судили и подвергли бичеванию, искалечили — отрубили правую руку, отрезали язык и выслали в западную Грузию, точнее, в кавказскую Лазику, в захолустную крепость Схимарис, где, не пережив страданий, 82-летний несчастный старец скончался в 662 г. И все же желанного для правительства согласия между Римской Церковью, сторонниками догматов Халкидонского собора и монофиситски ориентированными восточными провинциями так и не удалось достичь, хотя монофелиты прилагали все, даже самые экстраординарные способы для того, чтобы отстоять истинность своей веры. К примеру, монах-пресвитер, чудаковатый старик Полихроний даже решился публично, с помощью монофиситской книги и молитв оживить мертвеца, но, долго простояв над телом, вынужден был сокрушенно признаться, что ничего не может сделать.

В конечном счете монофелитство тоже было осуждено в 680–681 гг. на Шестом Вселенском соборе в Константинополе, проведшим в течение одиннадцати месяцев 18 заседаний. Собор провозгласил, что Богочеловек имеет две воли, как и два естества, причем Его человеческая воля подчиняется божественной. Те, кто придерживался иной точки зрения, в очередной раз были осуждены и прокляты. Впрочем, важно понять, что примирение потеряло прежнюю актуальность и лишилось смысла в новых условиях: большинство восточных монофиситов теперь попало под власть захватчиков-арабов и попросту перестали быть подданными василевсов. Так или иначе титанические усилия императоров ромеев по цементированию Империи единой, компромиссной церковной доктриной оказались тщетными и после утраты восточных провинций василевсам ромеев надо было заботиться уже только о той Церкви, которая осталась на уцелевших территориях и разделяла главную вероучительную формулу — догматическое определение (орос) Халкидонского собора. Народ на этих территориях не поддерживал монофелитство, которое осталось только в Сирии.

Пока Соборы и влиятельные богословы спорили относительно философских терминов «природа», «сущность», «вещество», «лицо», «воля», «энергия» — всех этих фисис, усия, ипостасис, фелисис, просопон, натура, ессенция, субстанция, персона, и о том, что ими не является, в Империи росло количество монахов, катализаторов этих богословских споров. Причем в этих спорах, не трудно заметить, уже очень рано проявились сепаратистские настроения и разногласия в философской направленности греческого Востока и латинского Запада в рамках одной мировоззренческой системы — христианства. С течением времени эти тенденции, пока еще слабые, будут углубляться, регионолизоваться и приведут к обособлению восточной — Православной (Греческой) и западной — Латинской (Католической) Церквей.

Другая особенность Ромейского царства коренилась в забвении понятия политической партии. Империя сокрушила всякую оппозицию. Но оппозиция, подавленная как политическая сила, ожила в религиозной форме. Другими словами, люди, которые не имели возможности объединиться под политическими лозунгами, имели полную свободу объединиться под лозунгами богословскими. Именно так они и поступали: на словах отстаивали свои теологические доктрины, а на деле утверждали политические идеи. Отсюда же наличие необычайно сильного размаха и непрерывных традиций массовых народно-еретических движений социального протеста, опять-таки принимавших форму религиозных споров. Правительству приходилось преследовать их, чтобы выявлять подобные потенциальные политические партии внутри Империи.

Самыми радикальными при этом были действия сект «новых пророков» — монтанистов, пользовавшихся особой популярностью среди христианских женщин, мессалиан (дословно с греческого и сирийского «молитвенников») и близких к ним, особенно влиятельных в Ромейском царстве и за его пределами, на Востоке, манихеев, которые, хотя и относили себя тоже к христианам, не признавали духовенства как такового и верили в одновременное существование Бога Добра и Бога Зла, вечно борющихся между собой за власть над человеком, за его гибель или спасение. Они были распространены как среди городского, так и сельского населения, и заложили основы последующих мощных средневековых еретических движений, которым будет суждено потрясти не только Ромейское царство, но и другие европейские страны — Болгарию, Францию, Италию, Чехию. Экспорт богословских идей, у истоков которых стояли ромеи, влиял на весь мир.

Так или иначе, обещание лучшей жизни для всех верующих на этом свете и на том давало ранневизантийской Церкви право вмешиваться во все сферы будничной жизни, заставить обращаться к ней по любому вопросу, управлять мыслью, служить проводником во всех делах. Она благословляла дома и занятия ромеев, крестила взрослых и детей, проводила через чин миропомазания, венчала новобрачных, осуществляла последнее помазание, когда они лежали при смерти, погребала усопших. Ей удалось улучшить удел женщин, стариков, больных, бедных.

Раздача милостыни городским беднякам, вдовам, многочисленным нищим, всем, кто не имел крова, больным, узникам изначально стала одной из главных функций Церкви. Кроме того, при поддержке государства она широко занималась благотворительностью, строила, укомплектовывала персоналом и содержала специализированные учреждения, оказывавшее помощь нуждающимся: больницы — иатрины, носокомионы; странноприимные дома — птохионы; убежища для сирот и стариков — орфанотрофионы (дословно «сиротопитательницы») и гирокомии или гиронтокомионы, дома-приюты для вдов — хироторофионы, приюты для слепых — тифлокомии, диаконии — бани и зернохранилища, лобокомии, то есть лепрозории — дома для больных проказой-лепрой и даже родильные дома — лохокомии. Следует подчеркнуть, что таков был один из способов создания христианского города-полиса в ранней Византии.

Как уже сказано, немалые средства на все это черпали из постоянно притекавших пожертвований, подарков богобоязненных верующих любого ранга, епископских отчислений, доходов от посещений паломниками святых реликвий, мощей, от продажи многочисленных, размножавшихся евлогиев. Следует подчеркнуть, что специальных спекуляций на этом не было, а дело благотворительности подогревала в значительной мере истинная вера, далекая от корысти. Императорская помощь Церкви даже увеличилась со второй половины VI в., после того, как финансовое положение Церкви пошатнул кризис, затронувший и городские финансы. Кроме того делами благотворительности занимались и все более крепнувшие, росшие в числе монастыри.

Восточная Церковь не ставила перед собой специальной цели миссионерства и тем более мессианства. Византия, если так можно выразиться, была системой, мало склонной учить других. Тем не менее, десятки христианских монахов и священников, особенно в VI в., отправлялись в соседние страны нести слово Божье, а значит, множить число тех, кто мог пополнить число подданных императора ромеев. От берегов Черного моря до плоскогорий Абиссинии, от Дуная до оазисов Сахары распространяли они христианство среди варваров, иноземцев-эфников, расширяли влияние Империи на соседние народы, готовили их включение в своеобразное «ромейское сообщество наций». Примечательно, что это достигалось иногда путем соединения действий посольств с религиозными миссиями, то есть благодаря централизованной государственной политики, но всегда не насильственными способами. Византийцы не знали понятия «святой войны», войны как «дела Господа», и этим выгодно отличались от западноевропейцев.

1. Какими личными качествами обладал Юстиниан I и насколько они подходили для достижения поставленных им задач? К какому психологическому типу людей можно отнести этого императора? Кого из известных политиков мирового уровня он вам напоминает?

2. На что была направлена внутренняя политика Юстиниана I? Попытайтесь систематизировать ее меры.

3. Чем можно объяснить жесткую религиозную политику Юстиниана I в отношении отступников от христианской веры?

4. Расшифруйте смысл термина «Imperium Christianum Romanum».

5. В чем состояла суть принципа симфонии? Насколько он был важен для византийцев и сложно ли было ему следовать в реальной жизни?

6. Какие народы входили в державу Юстиниана I?

7. Что можно сказать о ближайшем окружении Юстиниана I? Какую роль в его жизни играла императрица Феодора?

8. С какими народами воевали армии Юстиниана I и почему? Каким образом, за счет каких преимуществ византийским войскам удалось достичь столь блестящих побед?

9. Почему Юстиниан I не прекратил свои войны, даже видя, что период побед закончился, а народ Ромейского царства беднеет?

10. Чем объяснить удачи Юстиниана на Западе и неудачи на Востоке?

11. Сравните расходы и доходы в войнах Юстиниана? Чего было больше?

12. Как объяснить слова Юстиниана I: «Я победил тебя, о Соломон»?

13. Ради чего Юстиниан I приводил в порядок законы, строил и благоустраивал города, развивал торговлю?

14. Каковы причины и историческое значение составления «Свода гражданского права»? Почему часть Свода была издана на латыни, а часть на греческом языке?

15. Как вы думаете, чем в XIII в. руководствовался Данте, относя Юстиниана I в своей «Божественной комедии» к благодетелям человечества?

16. Попробуйте составить структурный план организации византийской Церкви в VI в.

17. Чем отличалась Восточно-Римская Церковь V–VII вв. от той, которая формировалась в западной Европе?

18. Подумайте, почему руководители византийской Церкви не ввели у себя безбрачие священников, чтобы успешнее бороться со светской властью?

19. Почему каноны Халкидонского собора запрещали монахам даже «шевельнуть языком»?

19. Какие основные еретические учения существовали в ранней Византии и чем отличались их приверженцы? Кто и как с ними боролся?

20. Поразмышляйте, почему в вв. в Ромейском царстве было много различных еретических отклонений, тогда как на Западе подобного не наблюдалось?

21. Какими способами и методами византийцы распространяли христианство среди других народов и чего они таким образом добивались?

Из политического памфлета «Тайная история», написанного в 550 г. Прокопием Кесарийским, главным историографом эпохи Юстиниана.

Некоторые из приближенных Юстиниана, остававшиеся при нем до глубокой ночи, конечно, из числа несших служебные обязанности по дворцу, […] говорили, что вместо него видели какое-то необычайное привидение диавольского вида. Один из них рассказывал, что Юстиниан, внезапно вскочив с императорского трона, начинал ходить по всему дворцу, и вдруг у него пропадала голова, а остальное тело продолжало совершать эти долгие прогулки взад и вперед. Рассказывавший говорил, что при таком зрелище, не доверяя, что он видит это своими глазами, потрясенный и в полном смущении, он долгое время стоял на одном месте. А затем голова вновь возвращалась к телу Юстиниана […]. Это я пишу не как очевидец, но услыхал я все это от тех, которые серьезно и настойчиво утверждали, что видели это сами […]. Феодора же своей подруге танцовщице Македонии говорила, что ей ночью во сне явилось видение и приказало не заботиться о деньгах, так как прибыв в Византию, она возляжет на ложе владыки демонов и при помощи всяких своих ухищрений […] станет его законной супругой, и тогда она будет властно распоряжаться всеми богатствами Империи […]. Чтобы быть принятым императрицей даже для людей, занимавших высшие должности, требовалось много времени и труда; постоянно должны были все они сидеть там в каком-то рабском ожидании, находясь все время в узком и душном помещении. Не быть здесь для любого из начальствующих лиц равнялось смертельной опасности. Все время стояли они [в этом коридоре] на цыпочках, каждый стараясь вытянуть шею и голову выше своих соседей, чтобы выходящие из внутренних покоев императрицы евнухи могли его видеть.

Прокопий Кесарийский о своих известных современниках в сочинении «О войне с персами» (около 555 г.).

Он (Иоанн Каппадокиец) ничему другому не научился от грамматиста, как писать письма, да и те писал дурно и нескладно; но силою ума превышал он всех известных мне людей; отлично понимал, что нужно сделать и умел разрешать труднейшие обстоятельства. Быв самым дурным человеком, он употреблял свои способности на дурное. Ни помышления о Боге, ни стыд людей не входили в душу его; из корысти погубил он множество людей и целые города. Нажив в короткое время великое богатство, он вдался в непомерное пьянство. До обеденного часа он грабил имущество подданных, после обеда проводил время в питье и самом гнусном разврате, от которого никак не мог себя удерживать […].

Он всегда готов был красть деньги и еще готовее издерживать и расточать их. Таков был этот Иоанн!

…Трибониан имел хорошие способности и достиг высокой степени учености, не уступая в ней никому из современников, но был до безумия предан любостяжанию и всегда готов торговать правосудием. Он ежедневно то уничтожал, то составлял законы, продавая их, по мере надобности, просителям.

Константинопольский адвокат и писатель Агафий из Мирины (ок. 536 — ок. 582 гг.) о полководце Нарсесе в сочинении «О царствовании Юстиниана».

Нарсес был чрезвычайно благоразумен и деятелен и удивительно легко приспособлялся к любой обстановке. Он не очень отличался образованием и не гордился красноречием, но славился прямотой натуры и был в состоянии словом выражать свои мысли, и это евнух, воспитанный в изнеженности в императорском дворце. Он был низкого роста, сухощав, но выработал такое мужество и ловкость в делах, которые кажутся невероятными. Отсюда ясно, что кому присущ свободный и благородный дух, тому ничто и ни в каком деле не может помешать достичь первенства и стать наилучшим […].

Предисловие к одной из новелл Юстиниана I.

Всевышняя благость сообщила человечеству два величайших дара — священство и царство; то [первое] заботится об угождении Богу, а это [второе] — о прочих предметах человеческих. Оба же, проистекая из одного и того же источника, составляют украшение человеческой жизни. Поэтому нет важнейшей заботы для государей, как благоустроение священства, которое, со своей стороны, служит им молитвой о них Богу. Когда и Церковь со всех сторон благоустроена, и государственное управление движется твердо и путем законов направляет жизнь народов к истинному благу, то возникает добрый и благотворный союз Церкви и государства, столь вожделенный для человечества.

Извлечение из текста закона Юстининана I.

Государство состоит из частей и членов, наподобие человека, величайшие и нужнейшие части — царь и Патриарх, потому мир и благополучие душ и тела подданных зависят от полного единогласия и согласия между царством и священством.

Прокопий Кесарийский в трактате «О постройках» (около 560 г.) о возведении константинопольского храма Св. Софии.

23. И вот император (Юстиниан I) со всем рвением приступил к строительству, не жалея никаких средств; со всей земли он собрал каких только мог мастеров. 24. Анфимий из Тралл, в искусстве так называемой механики и строительства самый знаменитый не только из числа своих современников, но даже из тех, кто жил задолго до него […]. 25. Вместе с ним работал другой архитектор, по имени Исидор из Милета, во всех отношениях человек знающий и подходящий, чтобы содействовать императору Юстиниану […]. 27. Этот храм представлял чудесное зрелище, — для смотревших на него он казался исключительным, для слышавших о нем — совершенно невероятным. В высоту он поднимался как будто до неба и, как корабль на высоких волнах моря, он выделяется среди других строений, как бы склоняясь над остальным городом, украшая его, как составная его часть […]. 29. Несказанной красотой славился он. Блеском своих украшений прославлен он и гармонией своих размеров; нет в нем ничего излишнего […]. 30. Можно было бы сказать, что место это не извне освещается солнцем, но что блеск рождается в нем самом: такое количество света распространяется в этом храме. 33. Крыша этого сооружения разрешается как четвертая часть шара: возвышаясь над ней, на прилегающих частях здания поднимается другое, более мощное сооружение в виде полумесяца, удивительное по красоте, но в общем вызывающее страх вследствие кажущейся опасности такого соединения. 34. Ведь кажется, что оно держится не на твердом основании, но возносится в небо без опасности для тех, кто находится в храме […]. 54. Теперь перейдем к другим частям храма. Чистым золотом выложен потолок, соединяя с красотой и великолепие, соревнуясь в блеске: его сияние побеждает блеск камней [и мраморов]. 59. Кто исчислил бы великолепие колонн и мраморов, которыми украшен храм? Можно было бы подумать, что находишься на роскошном лугу, покрытом цветами. 60. В самом деле, как не удивляться то пурпурному их цвету, то изумрудному; одни показывают багряный цвет, у других, как солнце, сияет белый; а некоторые из них, сразу являясь разноцветными, показывают различные окраски, как будто бы природа была их художником. 61. И всякий раз как кто-нибудь входит в этот храм, чтобы молиться, он сразу понимает, что не человеческим могуществом или искусством, но Божиим соизволением завершено такое дело; его разум, устремляясь к Богу, витает в небесах, полагая, что он находится недалеко и что он пребывает особенно там, где он сам выбрал.

Из «Хроники» Марцеллина Комита о событиях января 532 г. и восстании «Ника».

Ипатий, Помпей и Проб, племянники со стороны сестры божественного Анастасия[25], разжигаемые недостойными амбициями, попытались захватить трон 13 января, после того как многие из знати уже присягнули им на верность, и целая толпа смутьянов была соблазнена оружием, подарками и хитростью их сообщников. Они мародерствовали в царственном городе в течение пяти ужасных дней путем грабежа, огня и меча посредством преступных граждан, сновавших вокруг с воинственным вероломством. Они имели в виду определенно смену императора, тогда как притворно выражали лояльность Юстиниану во дворце. В действительности на пятый день этого неслыханно гнусного мятежа Ипатий, украшенный золотым браслетом, на руках своих преступных сообщников, и его разбойный соучастник Помпей с нагрудником, скрытым под одеждой, отправились захватывать дворец. Оба они были схвачены перед входом во дворец, немедленно закованы в цепи и казнены по приказу нашего святейшего императора. Они расплатились сполна и потеряли империю прежде, чем обрели ее. Несчетное количество людей были убиты на ипподроме, и сторонники узурпаторов были немедленно объявлены вне закона. Церковь[26], сожженную в то время, начали восстанавливать по приказу нашего августа.

Из «Хронографии» Иоанна Малалы (ум. 574 г.) о константинопольском восстании «Ника>» в январе 532 г.

В то же самое время, в десятый индиктион, под влиянием неких демонов-аласторов[27] случилось событие, ставшее поводом для волнения в Византии; тогда Евдемон, префект города, взял под стражу по шесть человек, нарушивших порядок, из каждой партии [ипподрома]. Допросив различных лиц, он раскрыл, что семь из них виновны в убийствах и принял судебное решение четверых обезглавить, а троих распять. Когда их провели по всему городу, переправили на другую сторону [залива Золотой рог] и стали вешать, столбы рухнули, и двое [приговоренных] упали; один был венетом, другой — прасином. Собравшаяся толпа, увидев случившееся, восславила царя. Монахи [из обители] близ храма Св. Конона, услышав [эти возгласы], пришли туда и обнаружили, что двое из приговоренных лежат на земле живыми. Приведя их к морю, и посадив на судно, они отослали их в священное убежище, в [храм] Св. Лаврентия. Узнав об этом, префект города, послав военный отряд, оставил [воинов] стеречь находившихся там [беглецов].

Через три дня проводились конные состязания, называемые состязаниями Ид. Идами же они называются потому, что для всех отличившихся на [государственной] службе царь римлян устраивал торжественные пиры в своем дворце, удостаивая каждого почестями[28]. Когда 13 января проходили скачки, обе партии призывали царя быть милосердным[29]. Они продолжали кричать до двадцать второго заезда, но не удостоились ответа. Тогда диавол внушил им дурное намерение, и они стали славить друг друга: «Многие лета милосердным прасинам и венетам!». Покинув Ипподром и взяв себе паролем призыв «Ника», чтобы не проникли в их ряды воины или экскувиты[30], [венеты и прасины], дружелюбно настроенные [друг к другу], стали толпами разгуливать [по городу]. С наступлением темноты они пришли к преторию префекта города, спрашивая о беглецах, находившихся в храме Св. Лаврентия. Не получив ответа, они подожгли преторий; сгорел и преторий, и Медные ворота дворца до самых Схол, и Великая церковь, и общественный портик; народ продолжал бесчинствовать. На рассвете, когда царь повелел провести конные состязания и был по обычаю поднят флаг[31], те же самые димоты подожгли места для зрителей; сгорела часть [Ипподрома] и общественный портик у [бани] Зевксиппа.

Мунд, Константиол и Василид выступили с войском по приказу царя, желая усмирить восставшие толпы; толпа же стала выкрикивать возгласы против Иоанна по прозвищу Каппадокиец, Тривуниана[32] и префекта города Евдемона; услышав от них это, посланные синклитики сообщили [обо всем] царю; и тотчас были смешены с должности Иоанн, Тривуниан и Евдемон. Когда Велисарий пришел с войском готов и произошла стычка, многие из димотов были убиты. Толпа рассвирепела, [восставшие] подожгли многие места и многих без разбора убивали.

Восемнадцатого [числа] того же самого месяца царь пришел на Ипподром, неся Святое Евангелие; узнав [об этом], пришли толпы, и [Юстиниан], принеся клятвы, обратился к ним с воззванием; многие люди из народа провозглашали царем его, другие же бунтовали, провозглашая Ипатия[33]. Димы, взяв того самого Ипатия, привели его на так называемый форум Константина, поставив его на возвышение, на ступени [колонны]; похитив из дворца царские инсигнии и золотое ожерелье, они венчали его. Взяв его, они привели [его] на Ипподром, желая ввести его в царскую Кафисму[34]. Толпа поспешила вынести ему из дворца царские одеяния; Ипатий знал, что царь удалился и, воссев в Кафисме, дерзко узурпировал власть. Тогда Мунд, Константиол, Велисарий, другие синклитики и вооруженный отряд спрятались позади Кафисмы, а кувикуларий и спафарий Нарсес, тайно выйдя [из дворца], подкупил некоторых [членов] партии венетов, раздав им деньги. И некоторые восставшие из толпы стали провозглашать Юстиниана царем в городе; люди разделились и пошли друг против друга. Когда военные магистры вошли с войском на Ипподром, они начали убивать толпы [людей] у обоих входов: одни метали стрелы, другие рубили мечами. Скрытно выйдя, Велисарий схватил Ипатия и Помпея и привел их к царю Юстиниану…

По приказанию царя спафарии схватили и заключили под стражу Ипатия и Помпея. Было же убито на Ипподроме тридцать пять тысяч[35], возможно, чуть более или менее [того]. На следующий день Ипатий и Помпей были убиты, а тела их брошены в море. Во всех городах царь сообщил о своей победе и о поражении мятежников…

Из «Церковной истории» Иоанна Эфесского (третья четверть VI в.) об обращении в христианство варварского народа нобадов в правление Юстиниана I.

IV. 6. В синоде Папы Феодосия был один старец, прекрасный священник по имени Юлиан, охваченный духовным рвением по поводу заблуждения народа, который находился на границе восточной Фиваиды в Египте, не был подчинен государству ромеев и даже получал мзду с тем, чтобы не вторгаться и не брать в полон в Египте. Заботясь об этом народе, блаженный Юлиан и сообщил покойной царице Феодоре, чтобы вызвать ее усердие к обращению этого народа. Царица горела ревностью Божией, она приняла (его) с радостью и обещала, что будет сделано все, чтобы отвратить этот народ от заблуждения почитания идолов. Об этой радости она известила победоносного императора Юстиниана и обещала позаботиться, чтобы блаженный Юлиан был туда послан. Император же не обрадовался, когда узнал, что этого противника Собора (Халкидонского) стремятся послать туда, предполагая написать своим епископам в Фиваиду, чтобы они отправились поучать их и установили там имя (значение) Собора. И поскольку у него возникло рвение, он поспешно первым направил туда посланцев с золотом, крещальными одеждами и подношениями царю этого народа и с писаниями дуксу Фиваиды, чтобы он позаботился о его посланце и отправил его к тому народу.

Когда об этом узнала царица, и она тотчас с хитростью составила письма к дуксу Фиваиды и послала магистриана. «Так как я и император решили направить посла к народу нобадов, то вот я и посылаю благого мужа по имени Юлиан, и я желаю, чтобы этот мой до того [посланного] императором прибыл к этому народу. Да будет тебе известно, если ты не задержишь его под предлогами [разными], пока не прибудет мой благой [посланец] и не будет отправлен и не достигнет [нобадов], то не будет тебе жизни. Я пошлю туда, и тотчас снимут твою голову».

После тог, как получил это дукс Фиваиды, прибыл к нему посол императора, он удерживал его, говоря: «Подожди, посмотрим, чтобы мы приготовили тебе [вьючных] животных, чтобы мы приготовили людей, знающих пустыню, тогда ты сможешь отправиться». Так он удерживал его, пока не прибыли посланцы благочестивой царицы, которые нашли приготовленными животных и людей. В тот же день как бы насильно они захватили животных и отправились первые.

[Дукс] послал сказать императорскому [послу]: «Да будет тебе известно, что я приготовил тебе и хотел послать к тебе, [но] прибыли посланцы царицы, напали на меня силой, захватили животных, отправились и уехали. Страх перед царицей хорошо мне известен, поэтому я не посмел противиться им. Но подожди еще, пока я вновь не приготовлю тебе, и ты отправишься с миром». Когда тот это узнал, он разорвал его одежды, унижал [его] всячески и ругался.

Через несколько времени выехал и он, отправился наконец, не зная об обмане, который был.

Из 16-го деяния Шестого Вселенского собора в Константинополе (680–681 гг.) о предании анафеме пресвитера Константина из сирийской Апамеи.

Когда славнейшие патрикии и консулы и все блаженнейшие и боголюбезные епископы сели по чину в той же судебной палате Трулл[36], и когда было положено на средине святое и непорочное Евангелие Христа Бога нашего, Феодор, благочестивейший диакон святейшей здешней кафолической и апостольской Великой Божией церкви[37], первенствующий из благочестивейших нотариев святейшего архиепископа сего богохранимого и царствующего города Георгия[38], сказал: «Доводим до сведения вас, славнейших, и всего Святого и Вселенского собора, что стоит у завесы Константин, называющий себя пресвитером святейшей Божией церкви в Апамее во второй провинции Сирии, и просит дозволения войти, чтобы сообщить вашему святому собору нечто, касающееся настоящего догматического движения. О чем и докладываем на благоразумие».

Славнейшие сановники и Святой Собор сказали: «Пусть войдет упомянутый почтеннейший пресвитер». И он вошел.

[…] Почтеннейший пресвитер Константин сказал: «Я признаю два естества, как наречено в Халкидоне[39], и два свойства, и о действиях не буду спорить, если вы назовете их свойствами. А одну волю признаю я в лице Бога Слова (ибо, если хотите знать всю правду, я не знаю по-гречески, что значит ипостась[40], а признаю волю в лице Бога Слова) и после воплощения; ибо Отец и Сын и Дух Святой есть одна воля».

Славнейшие сановники и Святой Собор сказали: «Одна воля, которую ты признаешь в домостроительстве воплощения Господа нашего Иисуса Христа, принадлежит ли к божественному Его естеству или к человеческому естеству?» — Почтеннейший Константин сказал: «Признаю, что воля принадлежит божеству».

Славнейшие сановники и Святой Собор сказали: «Человеческое естество Господа нашего Иисуса Христа имело ли волю или нет?» — Почтеннейший Константин сказал: «Естественную — да, ее имело от чрева (матери) до креста, но я признаю это свойством, и оно есть свойство».

Славнейшие сановники и Святой Собор сказали: «Так что же? Разве после креста Христос оставил человеческое естество?» — Почтеннейший Константин сказал: «При Нем не осталось человеческой воли, а осталась она с плотью и кровью, потому что Он не имеет нужды ни есть, ни пить, ни спать, ни ходить».

Славнейшие сановники и Святой Собор сказали: «Прежде ты говорил, что одну волю имело лицо Бога Слова, а потом сказал, что и человечество Его имело естественное хотение. Как выходит по твоим словам, что Он имел одну личную волю и одну естественную? Каким образом ты думаешь, что во Христе одна воля?» — Почтеннейший Константин сказал: «Христос оставил и совлек ее с Себя вместе с кровью и плотью».

Славнейшие сановники и Святой Собор сказали: «Где осталась плоть и кровь?» — Почтеннейший Константин сказал: «Совлек с Себя ее».

Славнейшие сановники и Святой Собор сказали: «Кто совлек с себя плоть?» — Почтеннейший Константин сказал: «Христос».

Славнейшие сановники и Святой Собор сказали: «Вместе с плотью совлек с Себя и человеческую волю?» — Почтеннейший Константин сказал: «Да, господа, и эту волю».

Славнейшие сановники и Святой Собор сказали: «Макарий, бывший Патриарх Антиохийский, также веровал, как и ты говоришь?» — Почтеннейший Константин сказал: «Да, господа, как я признаю одну волю, так признавал и Макарий. Так я и слышал от него».

Святой Собор сказал: «Так ты думаешь и так пребудешь в этом мнении до конца?» — Константин сказал: «Да, господа, так я думаю и так верую, и иначе невозможно».

Из «Хронографии» Феофана Исповедника (811–814 гг.) о событиях на Боспоре Крымском в 527/528 г.

В этом же году пришел к императору [Юстиниану I] царь гуннов, [живущих поблизости] от Босфора, по имени Горда, стал христианином и был просветлен. Император принял его и, дав ему много даров, отослал в его страну охранять ромейское государство и город Босфор[41]. А назван он был так из-за того, что выплачивал ромеям ежегодно налог вместо денег быками — дань быками. Император назначил туда арифм[42] ромейских стратиотов и трибуна охранять город от гуннов и взимать налог быками. В этом городе происходила оживленная торговля между ромеями и гуннами. Царь гуннов, став христианином и отправившись в свою страну, нашел своего брата и рассказал ему о расположении и щедрости императора и о том, что он стал христианином. Взяв статуи, которые гунны почитали, он переплавил их, а были они из серебра и электрона[43]. Гунны, разъярившись, сговорились с его братом и убили Горду, царем же сделали его брата Маугериса. Но убоявшись, как бы ромеи не взыскали за него, они внезапно подступили к городу Босфору, убили трибуна Далмация и стратиотов. Услышав об этом, император послал апоипата[44] Иоанна, внука Иоанна Скифа, сына патрикия Руфина, с большим вспомогательным скифским [войском] и одновременно отправил в поход против них по суше от Одиссополя[45] Годилу и стратига Вадуария. Услышав об этом, гунны обратились в бегство и скрылись. В Босфоре наступил мир, и ромеи владели им безбоязненно.

1. О чем свидетельствуют скандальные сплетни о Юстиниане и Феодоре, пересказанные Прокопием Кесарийским в «Тайной истории»?

2. Как вы считаете, насколько объективно оценил своих современников Прокопий Кесарийский?

3. Какими чертами, по словам Агафия, должен был обладать полководец? Обладал ли ими Нарсес?

4. Какая роль, согласно ромейским законам, отводилась императорской властью Церкви и почему?

5. Чем византийская Церковь отличалась от той, что формировалась в западной Европе?

6. Какое впечатление произвел на Прокопия Кесарийского столичный храм Св. Софии? Что его особенно поражало?

7. Сравните в «Войне с персами» описание Прокопием портретов власть предержащих с рассказами Марцеллина Комита и Иоанна Малалы о беспорядках во время восстания «Ника» в Константинополе. Что можно считать поводом, а что причиной этого мятежа?

8. Каковы могли быть требования восставших во время мятежа «Ника»? Какое будущее ждало бы Ромейское царство, если бы Юстиниан I бежал или был свергнут и убит?

9. Что говорят источники о димах и их роли в восстании «Ника»?

10. Как вы думаете, почему ристания на Ипподроме не стали отменять даже когда началось восстание «Ника»?

11. В чем вам видятся причины поражения восстания «Ника», если исходить из свидетельств Марцеллина Комита и Иоанна Малалы?

10. Из-за чего, по словам Иоанна Эфесского, соревновались в миссионерской политике Юстиниан I и его супруга, августа Феодора? Чем были вызваны эти интриги?

11. Попробуйте определить, к какой ереси относятся осужденные Шестым Вселенским собором взгляды пресвитера Константина из Апамеи? В чем вам видится суть спора пресвитера с собравшимися?

12. Как, по данным Феофана Исповедника, действовали византийские власти в отношении крымских гуннов на Боспоре? О чем говорит такая политика?

§ 4. Потери и мятежи

Все более набиравшие силу буйные волны нашествий разных народов очень серьезно отразилась на положении Ромейского царства, не сумевшего выдержать чудовищного напряжения сил своих собственных предыдущих захватнических войн. Особенно ухудшилась ситуация со второй половины VI в., когда усилились грабительские набеги славянских и болгарских племен на Балканы, а на западе, в только что отвоеванную ромеями Италию вторглись воинственные племена германцев-лангобардов. Они скоро овладели севером и центром Аппенинского полуострова, а на его юге основали свои герцогства. Ромеи потеряли земли в Испании. Единые до этого византийские владения оказались расчленены и стали постепенно терять связь с Константинополем. Сил же и способностей, чтобы отбросить врагов, не хватало. Их поглощала активизировавшаяся на экономически важном Востоке борьба с коварной, высокоорганизованной Персией — Сасанидским Ираном, а к концу VI в. усилилась опасность со стороны многочисленных кочевников-тюрок, напиравших из Азии. Византия виртуозно использовала успехи своей дипломатии, чтобы удержать достигнутые позиции. Однако после смерти Юстиниана, при его ближайших преемниках ситуация стала настолько грозной, что о единой Империи уже нельзя было мечтать. Новое время требовало экономии бюджета страны, строгого расчета финансовых средств и изменения прежних римских, не до конца реформированных институтов.

На Востоке Ромейское царство граничило с Персией. Это территория современного Ирана. Здесь правили иранские шахин-шахи — «цари царей» — из династии Сасанидов. Это было великое и мощное, развитое государство, не уступавшее Риму, хотя и находившееся в состоянии брожения, открытой социальной борьбы.

Между персами и римлянами, а затем ромеями издавна, почти постоянно велись изнурительные, затяжные, из года в год войны из-за сфер влияния и, главное, стремления быстро обогатиться захватываемой военной добычей, к которой относились «живой товар» — военнопленные, особенно знатные и ремесленники, скот, выкуп, всякое имущество, предметы роскоши, церковного культа, произведения искусства, статуи, мрамор, золото, серебро, медь, одежды и вообще все, что было возможно. Пощады не давали никому: с попавшего в плен в 259 г. римского императора Валериана, персы, когда он скончался сломленный, в унижениях, содрали кожу, выкрасили ее в красный цвет, набили сеном и демонстрировали этот жуткий трофей римским послам. Вооружив слонов и имея численное превосходство в войсках, враги осаждали, жестоко грабили, уничтожали города или области и, тысячами вырезав население, а некоторых даже распяв, покидали, не стремясь или не имея сил сохранить захваченное за собой. В ожесточении ромеи тоже убивали на персидской территории всех мужчин от двенадцати лет, жгли дома, резали и портили даже виноградные лозы и деревья.

Яблоком раздора служили богатые, стратегически важные Месопотамия и Армения. По мирному договору 387 г. Армения, населенная в основном христианами, была разделена между Римской империей и Персией и это стало поводом к бесконечным конфликтам, которые постоянно тлели как угли костра в ночи.

Основные военные действия приходились на Закавказье и Сирию. Кроме того, персидские владыки пытались взять под контроль Аравию и Прикаспийскую степь, дабы отрезать ромеев от всех путей поступления восточных товаров, особенно шелка, столь нужных Империи для развития и обогащения. Им помогали в этом разбойничьи полукочевые племена, арабы-лахмиды, тогда как крещенные гассаниды, напротив, поддерживали Ромейское царство, помогая оборонять его сиро-палестинскую границу. Обе державы внимательно за ними следили и старались не допустить опасного, как показало будущее, объединения арабских племен. При этом Византия не столько грозила внезапными нападениями, которыми обычно действовал сам Иран, сколько требовала внимания, настороженности, обмена дипломатическими заявлениями и посольствами.

В мирное время предприимчивые пришлые персидские купцы вели бойкую торговлю с ромеями, местным населением, приобретая у них зерно, масло, лошадей, быков, овец, медь, олово, железо, утварь, даже оружие. Собиравшихся на такой рынок, по «прекрасному обычаю персов», никто не смел грабить. Главное, персы выступали посредниками в дальней торговле Империи с Китаем, Индией, Цейлоном (Шри Ланка). При этом товары свозились в пограничные персидские города Нисибис, Каллиник и Артаксату — единственно разрешенные рыночные центры обмена, находившиеся под военной охраной. Пересечение границы для торговли должно было происходить под наблюдением византийского комита торговых связей — comite commerciorum. Главными предметами покупки ромейских купцов-эмпоров являлись жемчуг, благовония, специи, особенно перец, а также поступавшая по Великому шелковому пути вожделенная метакса (шелк-сырец), на которую был большой спрос в византийских мастерских, производящих разнообразные шелковые ткани. Шелк был нужен и как приманка для найма западных варваров в имперскую армию. Без него было немыслимо ведение дипломатических переговоров и все новых и новых военных кампаний.

Для персидской державы Константинополь был источником прямых доходов, так как под предлогом того, что персы несут защиту так называемых «Железных ворот» — Дарьяльского ущелья и общей для обоих государств кавказской границы от кочевых народов, прежде всего тюрок, они требовали вознаграждения — «субсидий», по сути дела, дани золотом в десятки тысяч солидов. Византия из века в век стремилась укрепить границу с Ираном целой цепью крепостей в непосредственной к ней близости и имела ряд фрур на внутренней границе за Евфратом. Тем не менее, в этой гиблой войне большие пространства оставались фактически без всякой защиты.

С начала VI в., по нижнему и среднему Дунаю начинаются вторжения разных племен южных славян, или склавинов, как их называли ромеи, в пределы Византии через ее оголенную дунайскую границу. Они сопровождались дикими зверствами, избиениями тысяч людей. Императору Юстиниану I, невзирая на потери сил в Африке и Италии, удалось остановить славян и не допустить их на Балканы. Для этого он очень экономно, функционально восстановил или достроил по дунайской границе несколько сотен крепостей и башен, которые составили три грандиозные оборонительные линии — лимесы. Но войск не хватало. Волны массовых славянских вторжений, поддерживаемые соседними племенами кочевников-скотоводов тюркского происхождения — аварами и протоболгарами — кутригурами, накатывались на эти каменные твердыни, нередко достигая Адриатики, Коринфского залива и западного побережья Эгейского моря. Более того, в последние два десятилетия VI в. захватчики уже стали селиться здесь, на коренных землях Империи, в постоянных поселениях, то есть не возвращались после набегов домой.

В 582 г. после долгой осады пал Сирмий, важный дунайский город, игравший роль ключа к доступу на балканские земли вплоть до греческого Пелопоннеса. В 586 и 618 гг. дело дошло до грандиозных, с применением множества мощных камнеметов, осад варварами самого значительного города Балкан — Фессалоники, который лишь чудом оказался спасен. Ромеи связали это с покровительством городу со стороны святого великомученика, воина IV в., Димитрия, который разъезжал на белом коне и в белом плаще как «командир воинства небесного», о чем было написано соответствующее агиографическое сочинение — «Чудеса Св. Димитрия». Тогда же, в 591 г. варвары даже угрожали Константинополю.

Свирепых аварских воинов-всадников с копьем на плече и мощным, тугим луком в руке легко было узнать издалека по длинным волосам, собранным в пучок или косу, круглым воротникам из бахромы и широким одеждам из льна, шкур или грубой ткани, под которыми крылись прочные кольчуги. Даже их лошади, которых у аваров, как у всех степняков, было бесчисленное множество, были защищены железными налобниками и войлочными или металлическими нагрудниками и имели железные стремена — редкость для Европы того времени. Ромеи высоко ценили искусность этих варваров в войне, особо отмечая, что «только тюрки и авары обдумывают тактику» и заботятся о боевом порядке.

Военное дело отважных, неустрашимых славян тоже сделало значительные успехи. Хотя они не освоили мощный сложносоставной лук, требовавший бесконечных тренировок, но заимствовали частично у своих аварских господ, а частично у византийских противников другое необходимое оружие, снаряжение для ведения штурмов и еще боле усилили натиск. Только свойственная им беспечность и непослушание своим предводителям делало их уязвимыми.

Большим напряжением сил, после ряда успешных сражений, перебросив освободившиеся войска из Италии и Востока, мигрирующих варваров удалось оттеснить за Дунай, перенеся войну на вражескую территорию. Однако Фессалоника оставалась отрезана от Константинополя и добраться в нее из столицы можно было только морем. В дальнейшем, в середине — третьей четверти VII в. славяне все же расселились и прочно осели преимущественно в восточной части Балканского полуострова и даже на юге Греции, в Пелопоннесе. Отныне византийские императоры будут стремится подчинить их, обложить налогами, культурно развить, подвергнуть эллинизации и ромеизации, массовым переселениям, в том числе в Малую Азию, в районы Никомидии, Никеи, Каппадокии, в Сирию, а военные отряды станут использовать для службы в ромейской армии. Сохранив некоторую политическую автономию, славянские воины-колонисты новыми силами влились в хозяйственную жизнь страны.

Строительство крепостей, символизирующих присутствие Империи на северных форпостах ее владений, было предпринято в правление Юстиниана I и на Кавказе. Оттуда грозила не только персидская опасность. С середины 50-х гг. VI в. вся Евро-Азия оказалась потрясена масштабными завоеваниями кочевников-тюркютов (древних тюрок). Закованная в железные латные доспехи, бронированная конница тюрок за три года покорила просторы от Каспия до Черного моря. Мало того, степняки объединились в рамках государства-орды — Великого Тюркского каганата (552–651 гг.). Престол в нем наследовали выходцы из прославленного рода Ашина — «Волка».

Тогда же в районах, непосредственно примыкавших к северному Причерноморью, появились новые племена аваров, двигавшиеся под натиском воинственных алтайских тюрок из приволжских степей. Вслед за ними в середине 570-х гг. показались их преследователи — тюрки, вторгшиеся в Таврику, где до этого на степных просторах около Херсона и Боспора — двух крупнейших византийских центров Крымского полуострова на месте нынешнего Севастополя и Керчи кочевали племена гуннов, протоболгар.

Неоднократный обмен посольствами с тюрками, получившими от Ромейского царства контроль над Великим шелковым путем, не исправил положение. С 576 г. Боспор был захвачен на несколько лет многочисленными объединенными тюрко-булгарскими войсками, а к 581 г. они приблизились к стенам Херсона. С их высоты горожане могли видеть черные боевые стяги, украшенные золотой волчьей головой. Уже до этого тюркская опасность заставила византийские власти в лице дуки — военного наместника, своеобразного «генерал-губернатора» провинции — эпархии Тавроскифия, и «энспондов» — союзников Ромейского царства из числа готов и аланов, живших на крымских землях, начать активно создавать систему обороны из нескольких укреплений-убежищ (кастра, бургов, фрур, пирг) на подступах к «столице» края — Херсону, в юго-западной части Внутренней гряды Крымских гор. К концу VI в. здесь возникли такие предгорные и горные крепости как Инкерман, Бакла, Эски-Кермен, Тепе-Кермен, Мангуп, Чуфут-Кале недалеко от современного Бахчисарая. Выстроенные рационально, экономно, с помощью местных военных сил, они не могли слишком отяготить финансы, тогда как даже психологический эффект их присутствия, несомненно, играл немалую роль.

Еще раньше, к середине VI в. стараниями Юстиниана I на благодатном южном берегу Крыма, защищенном высокой горной грядой от холодов северной степи, были выстроены приморские фруры Алустон и в Горзувитах (теперь Алушта и Гурзуф), которые обеспечивали безопасность этого региона и охраняли морские пути между Херсоном и Боспором. Последний все же оказался возвращен Ромейскому царству не позже 590 г. Вероятно, в состав этого пограничного крымско-азовского дуката была включена и Сугдея, со временем превратившаяся из портового бурга в крепость-кастрон на месте нынешнего Судака.

Разгоревшаяся у тюрок внутридинастическая борьба, вылившаяся в гражданскую пятнадцатилетнюю войну, полоса поражений и восстаний на Востоке, наступление периода суши и похолодания, особенно болезненно отразившегося на кочевниках, привели к распаду гигантской тюркской степной державы, переставшей существовать в виде единого каганата уже к 602 г. В свою очередь это создало возможность урегулирования многих вопросов и установления мирных, даже союзных отношений с Византией. Империя сумела выйти с минимальными потерями из опасного столкновения.

К 631–632 гг. Великий каганат тюркютов окончательно распался на Восточный и Западный тюркский каганат, причем в последнем на троне остались выходцы из рода Ашина, которым в дальнейшем доведется сыграть значительную роль в истории Хазарии (651–965 гг.), еще одной могущественной тюркской «степной Империи», перегородившей торговые пути с Запада на Восток.

Куда чаще на помощь ромеям приходило то, что мы ныне называем дипломатия — оружие подчас гораздо более эффективное, чем военная сила. По этому поводу в середине V в. император Маркиан сказал фразу, ставшую крылатой: «У нас есть железо для наших врагов и золото для наших друзей».

Византийская дипломатия, главный, важнейший инструмент отношений с другими народами и острие комплексной стратегии управления Ромейским царством, считала своими основными задачами поддержание авторитета и могущества единственной в мире богоизбранной Империи, поиск любых средств, чтобы заставить окружающих инородцев-эфников, которых презрительно называли «варварами», служить ромеям, быть их союзниками, а не угрожать им. Особенно этим отличались первые императоры Востока. Основные свои усилия они тратили на то, чтобы направить вторжения варваров за пределы государства и по возможности натравить их на западную Европу, включая Италию и утерянный Рим. Поэтому дипломатическая политика византийского двора уже с V в. заключалась в основном в политическом лавировании и в минимуме реальной военной активности. Таким образом Византия собирала силы, без которых были бы невозможны последующие не столько завоевательные, сколько отвоевательные войны Юстиниана I (527–565 гг.). Именно эта «реконкиста» вернула в VI в. Ромейское царство в его былые территориальные рамки древней Римской империи, за которые оно в дальнейшем никогда не вышло, сосредоточившись преимущественно на обороне, защите своих владений от массовых варварских вторжений.

Константинопольский историк этого же времени, Менандр Протиктор, метко назвал византийских посланников «делателями мира, исполнителями дел священных». Тем не менее, в арсенале их дипломатических приемов, кроме умения убеждать всеми возможными средствами, можно найти весь спектр уловок: изощренный, бессердечный расчет, устрашение, запугивание, подкуп, изворотливость, двуличие, бесчестность, натравливание на врага его же союзников, разжигание племенной или религиозной розни, вероломство, интриги, хитрость и коварство. Их особенно охотно пускали в ход, когда дело касалось стравливания соседних реальных и потенциальных врагов, народов-иноверцев, которых ромеи воспринимали только как алчных, коварных, жестоких, недальновидных варваров-эфников.

Дипломатические комбинации разыгрывались как сложные, многоходовые шахматные партии с многочисленными народами, разбросанными от северной Африки на Западе до просторов Азии на Востоке. Византийская дипломатия довела до совершенства искусство слова, а точнее, искусство правдоподобной лжи, наполненной медленно действующим ядом дружественных заверений, внешне бескорыстного корыстолюбия, радушных объятий, оборачивавшихся вдруг удушающими тисками, неожиданными, ошеломляющими военными ударами, нападениями. Главное было своевременно заключить политический и военный союз, а затем в нужное, подходящее время вероломно его разорвать. Ведь миссия «делателей мира» была благой. Заключая союзы с правителями варваров, нанимая их для защиты своих границ, подкупая золотом, дарами, предоставляя им субсидии, жалуя высокие дворцовые саны, привилегии, связывая семейными связями с императорским дворцом и в то же время ссоря, возбуждая усобицы, стравливая между собой, не давая им возможности объединиться, установить единовластие, ромеи увеличивали силу Империи, уберегали ее от многочисленных опустошительных набегов и превращали разобщенных потенциальных врагов в средство самоспасения. Поэтому обман противника почитался за доблесть, которой гордились и которую ставили в пример потомкам.

Жители Империи смотрели на своего императора, как на повелителя всего населенного мира. Окружающий мир они делили на эйкумену, то есть цивилизованное пространство, и варварские земли, населенные дикими существами, всевозможными страшилищами, к которым следовало испытывать лишь глубокое презрение и пренебрежение. Варварская, языческая окраина противостоит «Христианской империи», центру цивилизованности. Ромеи — «избранный народ», который находится под особым покровительством Бога. Эйкумена принадлежит василевсу, «господину всей земли», законному наследнику римских императоров. Все правители цивилизованного, христианского мира — подчиненные василевса, единственного государя на земле, имеющего право носить сан императора. Примерно так рассуждали византийцы.

Ромеи свято чтили и как могли оберегали свое исключительное политическое и религиозное положение в мире. Суверенный император, по их мнению, являлся наместником Бога на земле и защитником, «отцом» единой мировой семьи всех христиан. Никто и никогда из иноземных правителей не мог стать равным василевсу. Каждый из них занимал отведенное ему место в этой «семейной иерархии» и системе «духовных» родственных связей в качестве «сыновей» (правители близких Болгарии, Армении), «братьев» (некоторые государи стран западной Европы), «племянников» (правители русов), даже «внуков» или хотя бы друзей императора этой большой семьи народов. В Византии, которая поддерживала дипломатические отношения со многими странами тогдашнего мира, была четко определена значимость каждого из правителей других государств, и в соответствии с ней — жалуемый ему императором титул.

В соответствии со степенью приближенности к государю ромеев иностранные правители, представители варварской знати, особенно из числа дружественных Ромейскому царству, порой получали высокие придворные саны, титулы, такие как архонт — «князь», даже архонт архонтов, игемон — «предводитель», династ, мегалодоксос — «всеславный», принкипс — «первый», этнарх — «глава народа», топарх — «глава места», сатрап, филарх — «глава племени», мегалопрепестатос — «велепреподобнейший», эндоксотатос — «наиславнейший», перивлептос — «знаменитый», «прославленный», евгенес — «благородный», кириос — «господин» и десятки других. Зачастую вся эта мишура даровались им, в отличие от византийцев, с правом передачи своим сыновьям. Иноземцам было сложно в ней разобраться, но все понимали, что за велеречивыми титулами маячит престиж и подкреплявшее его золото, многочисленные ценные подарки. Это связывало иноземных правителей с императором, от которого они теперь начинали зависеть, получать столь желанные, полагающиеся за сан выплаты, дары, своеобразную «ренту» — скрытый вариант подкупа. К примеру, от первой попытки вестготов во главе с могучим Аларихом взять Рим удалось откупиться золотом и серебром, выделанными кожами и 500 фунтами (около 150 килограммов) специй, ценимых на вес золота. В августе 410 г. Аларих был уже сильно рассержен и не пошел ни на какие сделки: он хотел проучить Рим и унизить его, им руководила глубокая обида. Годами он командовал войсками от имени Рима, но его амбиции недальновидно не удовлетворили, он так и не стал римским полководцем и даже не получил римского титула. И тогда он обратился против цивилизации, которой восхищался, и повел на нее готов, чтобы грабить и убивать. Дипломатический промах обернулся трагедией, которая потрясла весь мир.

Урок не прошел даром. Высокообразованный дипломат Приск Панийский, секретарь Максимина, высокого сановника императора Востока Феодосия II Младшего, в своем подробном дневнике о посольстве Максимина из Константинополя в Паннонию, ко двору величайшего предводителя гуннов Аттиле в 448 г., указывал, что «за гостеприимство» хан и его приближенные получили от императора подношения в виде шести тысяч литр золота — почти две тонны самому вождю гуннов, шелк и драгоценные камни его приближенным, серебряные чаши, красные кожи, вожделенный индийский перец, финики и сладости вдове брата Аттилы, Бледе.

Хан приволжских булгар Куврат, крещенный в Константинополе, около 635 г. получил за помощь в борьбе с опасными, воинственными аварами высокий сан патрикия, а вместе с ним дары, обнаруженные в 1912 г. в виде клада из двадцати килограммов золотых и пятидесяти килограммов серебряных предметов искусной работы возле нынешнего села Малое Перещепино в Полтавской области Украины. До своей смерти в 642 г. он оставался верным союзником Империи и помог ей вытеснить авар из Фракии.

В качестве награды верхам варварской элиты предоставляли также торжественный прием при царском дворе. Кроме того, как политическое средство в ход шли брачные связи с домами крещенных (подчеркнем — обязательно крещенных) варварских вождей, королей. Первым в этом ряду является брак преемника Алариха, вождя вестготов Атаульфа (Адольфа — это имя означает «волк-отец») с дочерью Феодосия Великого, сводной сестрой жалкого императора Западной Римской империи Гонория и тетей императора Восточной Римской империи Феодосия Младшего, молодой, красивой, умной Галлой Плацидией. В 414 г. императорские дворы в Равенне и Константинополе потрясла весть о том, что 24-летняя Плацидия стала королевой готов и сто красивых готских мальчиков поднесли ей в качестве приданого сто золотых блюд, на которых лежали награбленные четыре года назад золото и драгоценности Рима.

Этот брак продлился всего год. Плацидия родила Атаульфу ребенка, который умер, а вскоре после этого вождь готов был убит своим конюшим. Императору Гонорию удалось выторговать сестру за 600 тысяч мер пшеницы, после чего Галла Плацидия была выдана замуж за будущего соправителя ее брата, римского военачальника Констанция, от которого она произвела на свет дочь Гонорию, а затем сына Валентиниана. Однако Констанций пробыл соправителем и августом всего лишь семь месяцев. После его смерти несчастная Плацидия вновь стала вдовой. Страдая от несносных любовных приставаний сводного брата, скандалов и интриг Равеннского двора, она забрала детей и уехала к своему царственному племяннику Феодосию в Константинополь, а после смерти Гонория от водянки вернулась в Италию регентшей при своем шестилетнем сыне, Валентиниане III, который был провозглашен императором Запада. Десять лет она правила умирающей Западной империей и еще пятнадцать лет сохраняла в своих руках власть. Она умерла в 62 года и ее великолепный мавзолей, знаменитый своими мозаиками, до сих пор считается одной из главных достопримечательностей древней Равенны. Говорят, много веков забальзамированное тело Плацидии в императорском одеянии покоилось на троне кипарисового дерева и его можно, было увидеть через отверстие в стене, но в 1577 г. какие-то дети, играя с огнем, сожгли императрицу и ее трон.

Гонории, как и ее матери, выпала необычная, странная судьба, и она тоже вошла в историю самых скандальных дипломатических интриг. Девушка с сильным характером и с тягой к власти, она оказалась в положении старой девы-заложницы при своем неспособном к управлению Империей младшем брате, который не давал ей выйти замуж ни за кого, кто мог хоть как-то претендовать на царский пурпур, даже если это был не язычник, а христианин. В 30 лет она влюбилась в своего управляющего по имени Евгений, с которым якобы задумала убить Валентиниана III. Мнимый или явный заговор был раскрыт, Евгения казнили, а Го норию решили сбыть замуж за обыкновенного состоятельного человека, чтобы таким образом устранить ее из большой политики. И тогда, доведенная до крайности, она совершила неслыханный для римлянки-аристократки поступок: тайком послал свое кольца Аттиле, предложив этому великому язычнику свою руку. Очевидно, рассказы Плацидии о том, как она правила готами, не привили ее нежной, благовоспитанной дочери отвращения к варварам, даже не крещенным. Понятно, что в гареме грозного вождя гуннов были женщины и помоложе, но тут подворачивался случай уникальный. Два года, 451 и 452 гг., Аттила с огромной армией гуннов, франков и вандалов добивался своей «невесты», держа в страхе Равенну и Константинополь. Среди послов, пришедших встречать его под Римом, был Папа Лев I, и «Бич Божий», каким он представлялся христианам, неожиданно отступил, пообещав вернуться на следующий год, если ему не выдадут Гонорию. Но не вернулся. Аттила скоропостижно скончался в своей постели, которую разделил с очередной, силой взятой им молодой женой-наложницей, Ильдико, принцессой покоренных бургундов. Гонория же, на короткий миг сверкнув в сумерках истории дипломатии, ушла в неизвестность, став символом того союза между варварами и римлянами, из которого в будущем будет суждено родиться Европе.

Впрочем, следует учесть, что императорский дворец на Босфоре долгое время, по меньшей мере до второй половины X в., не будет снисходить до создания родственных семейных связей с язычниками, иноверцами, как бы ни было это выгодно с дипломатической точки зрения. Если такое и случалось под давлением обстоятельств, то крайне редко, и осуждалось как византийскими правителями, так и общественным мнением. Обычно василевсы хитрили и вместо принцесс, имевших прямое родство с правящей династией, с помощью своих ловких, велеречивых дипломатов устраивали браки иноземных правителей со своими дальними и сверхдальними родственницами или ромейками из знатных, но не царских семейств, причем рассматривали подобный брачный союз как свидетельство подчинения такого правителя и его подданных Империи.

Гораздо чаще в ранней Византии прибегали к такому способу дипломатического воздействия как Святое Крещение иноземных вождей, причем даже Юстиниан I Великий при всех его амбициозных замашках не считал зазорным стать крестником, восприемником от святой купели самых диких предводителей варваров, таких как гуннский вождь Грод или Горд с крымского Боспора или король герулов Грепа, он же Агриппа. Позже василевсы не раз использовали этот прием в отношении задиристых болгарских ханов, пытаясь обуздать их. Крестившись хотя бы с частью своей знати, ближайшими родственниками, такие правители, связанные верой и нерушимой дружбой, добровольно становились в патронатные отношения по отношению к своему крестнику — императору ромеев. Он же начинал использовать их в интересах Империи, для защиты византийской территории, причем даже той, что уже была отторгнута, захвачена варварами. Более того, земли таких крещенных племен и народов начинали считаться неотъемлемой частью имперских владений, как бы переданным императором этим инородцам — архонтам, топархам, кирам в управление.

С этой же целью Ромейское царство давало убежище иноземным политическим авантюристам, изгоям, оппозиционной знати. Держали их так, «на всякий случай», чтобы при необходимости выдвинуть «своего» претендента на престол против зазнавшегося, непокорного соседа или, напротив, добровольно выдать заинтересованной стороне, заработав на этом политические и дипломатические дивиденды.

Охотно византийцы пользовались и иными средствами, чтобы привлечь варваров, иноземцев-эфников на свою сторону, или, как говорили, «превратить врага в себя». Они приглашали или брали заложниками в Константинополь, к императорскому двору всевозможных иностранных принцев, князьков, знать. За ними внимательно наблюдали, прививали им вкус к роскошной с точки зрения варваров жизни, приобщали к драгоценной кладези греко-римской культуры, к византийским ценностям, крестили, щедро одаривали деньгами и ромейскими титулами, главное, воспитывали в духе преданности императору, старались одновременно очаровать и запугать. В некоторых случаях их превращали в агентов влияния Империи ромеев, ее симпатиков и, вернувшись после такой «стажировки» домой, они проводили проромейскую политику.

Нормы поведения византийских дипломатов и государственных лиц сводились к соблюдению правил, которые известный политолог Эдвард Люттвак назвал «оперативным кодексом». Они предусматривали избегание войны всеми средствами, сбор разведывательных и шпионских данных, маневрирование, разработку различных хитростей, подлостей, вероломных ходов, затягивание переговоров, медленное подтачивание материальных и моральных сил врага, использование его слабостей, подкуп, вербовку союзников. Все это позволяло ромеям активно привлекать пограничные племена и народы для охраны своих границ. Их вождям, кроме пышных санов, давали особые знаки отличия (золотые и серебряные диадемы, дорогие вышитые одежды, жезлы), щедрые дары и еще более щедрые, велеречивые посулы, которые далеко не всегда соблюдались. Одни, наиболее прозорливые, понимали это, другие попадались на виртуозно выполняемые приманки из побрякушек, мишуры слов и блеска золота, чтобы потом сокрушаться и проклинать коварных, льстивых и расчетливых ромейских «исполнителей дел священных», полагая, что таковы все жители Ромейского царства.

Недаром, по свидетельству уже упомянутого Менандра, вождь громадного государства алтайских тюрок, Турксанф (Тянь-хан-хан), — тот самый, чьи войска решили напасть на крымский Боспор, — сказал прибывшим к нему в 575 г. византийским послам: «Не вы ли те самые римляне, употребляющие десять языков и один обман? Выговорив эти слова, он заткнул себе рот десятью пальцами: „Как у меня теперь во рту десять пальцев, так и у вас, у римлян, множество языков. Одним вы обманываете меня, другим моих рабов… Просто сказать, лаская все народы и обольщая их искусством речей и коварством души, вы пренебрегаете ими, когда они ввергнуться в беду головой, а пользу от этого получаете сами. И вы, посланники, приезжаете ко мне облеченные ложью, да и сам пославший вас обманщик“».

Впрочем, надо учесть, что привычка вести долгие дорогостоящие интриги, подкупать варваров, инородцев-эфников дарами сыграла с византийцами злую шутку. Играя на самолюбии варварских вождей и пытаясь поразить их богатством и роскошью, ромейская дипломатия не учла все растущую жажду наживы и постоянную потребность в получении подарков, пенсий, которые зачастую превращались, по сути дела, в ежегодную и немалую дань.

Как бы то ни было, платить золотом все равно было эффективнее, чем добиваться желаемого железом, то есть посылать на убой новые военные силы и терять налоговые поступления из разграбленных провинций. Более того, ромейские власти понимали, что соперников не следовало окончательно уничтожать: нынешний враг завтра мог стать союзником в нескончаемой борьбе с неожиданно окрепшим соседом. Не менее эффективно можно было действовать, перерезая важные торговые пути, нанося экономический ущерб, ограничивая в приобретении или вообще категорически запрещая к вывозу эфникам стратегические важные товары — зерно, вино, оливковое масло, соль, обработанное и необработанное железо, медь, точильные камни, оружие, доспехи, древесину для кораблей и сами корабли и, главное, престижные товары — шелк, драгоценные ювелирные украшения, золото и золотую византийскую монету — универсальную валюту, столь востребованную во всем мире. Представители правящих иноземных элит зачастую могли заполучить интересующие их товары, изделия только в качестве дипломатической торговли — даров, подарков, дани от императора ромеев. Такой сложный комплекс взаимосвязей разных народов с Ромейским царством сам по себе служил эффективным механизмом сдерживания других стран и по сути очень напоминал тот, каким пользуется в современном мире такой политический гегемон как США.

Любой, самый худой мир предпочитался предусмотрительными ромеями неизвестности войны, полной опасности. Менандр Протиктор устами отправленного к персам посла Юстиниана I, выдающегося, красноречивого дипломата Петра Патрикия убеждал: «Что мир — великое благо для людей, что, напротив, война есть зло, об этом никто спорить не будет. Хотя бы против общепринятого мнения и можно было полагать победу несомненной, я думаю, однако, что и одерживающему победу худо живется из-за слез других людей». Другими словами, мир, как и все остальное, был товар, и за него византийцы были готовы платить разумную цену, если для этого оставалась хотя бы малейшая возможность. К тому же дань не снижала производства ромеев, а золото скоро вновь возвращалось в Империю, благодаря контактам, совершаемым самими варварами, заинтересованными в византийских товарах. Даже значительная часть просто подаренного оставалась в столице: неуемная жажда к драгоценному металлу заставляла чужеземцев без счету тратиться на его приобретение. Тот же Менандр Протиктор с иронией вспоминал, как аварские посланники в соответствии со своим варварским дурным вкусом покупали на рынке «золотые цепи, сделанные как для сковывания беглецов, и золотые кровати и другие предметы сладкой жизни». Таким образом, развитие торговых связей вместе с дипломатическим искусством и проповедью христианства среди чужеземцев помогало византийцам если не подчинять, то хотя бы контролировать их.

Зачастую сами торговые и церковные интересы Ромейского царства направляли деятельность византийской дипломатии. Причем, в отличие от латинского Рима, Православная Церковь облегчила задачу своим миссионерам: разрешила богослужение на различных языках и переводила Священное Писание на языки новообращенных народов. В числе их были арабы из Сирии и Йемена (тогдашнего Химьяра), темнокожие эфиопы из огромного государства Аксум в восточной Африке, смуглые берберы из северной Африки, лазы и цаны на Кавказе и границах Армении, светловолосые гепиды, герулы, воинственные плосколицые, не сходившие с своих коней гунны на Дунае, вплоть до королевств сероглазых усатых франков отдаленной Галлии, в церквах которой молились за здравие ромейского императора.

Обычно византийские купцы и отдельные церковные проповедники первыми проникали в неизвестную дотоле страну, собирая в интересах своего правительства ценные сведения: о политическом устройстве, военном деле, торговле, правах и обычаях того государства, где им довелось побывать. Затем приступали к делу те, кого можно назвать скорее посланниками, чем дипломатами, ибо самого понятия дипломатии тогда еще не существовало.

Особой службы иностранных дел в Византии не было, как не было и корпуса профессиональных дипломатов. Таковыми по воле императора назначали некоторых должностных лиц, чиновников, военных, ученых, священнослужителей, которых отправляли на переговоры с иноземными правителями. Свои миссии они принимали добровольно, а не принудительно и докладывали о ее выполнении любому высокопоставленному чиновнику или самому императору. При всем том надо учесть, что византийская дипломатическая система имела строго централизованный, целенаправленный характер, руководясь из единого центра — царского дворца, и находилась под постоянным строжайшим контролем государства. В сравнении с неупорядоченной, несогласованной дипломатией варварских королевств или долгое время остававшихся раздробленными европейских княжеств это давало значительные преимущества.

Приемами, перепиской в раннюю эпоху ведал магистр оффикий. Кроме того, в Ромейском царстве существовало специальное «ведомство по управлению варварами», в котором служил целый штат высокообразованных профессионалов — протоасикриты и асикриты (старшие секретари и просто секретари), василики («царевы люди») и ерминевты — обученные толмачи, переводчики со всех известных тогда языков. Службу переводчиков при магистре оффикий возглавлял главный, дословно — «великий переводчик» — мегас диерминевтис. Все они, будучи официальными чиновниками, имели собственные свинцовые печати-моливдулы, которые с помощью пропущенного через них шнура-миринфа прикрепляли к документам, письмам, тюкам с дипломатическими грузами. Послы, главы делегаций далеко не всегда владели языками народов, к которым отправлялись: пренебрежительно считалось, что эти инородцы сами должны стремиться овладеть греческим или латынью, на которых снисходила общаться с ними Империя ромеев. И лишь немногие из них, наиболее талантливые, толковые и способные к языкам стремились овладеть варварскими наречиями, языками тех народов, с которыми им предстояло вести дипломатические переговоры, иногда сочетавшиеся с миссионерскими проектами.

Византийские посольства были небольшими и, не считая обслуги и сопровождающих, обычно состояли из одного-трех ведущих человек. Определяющими считались их качества собеседников. Поэтому важный документ мог доставить в одиночку и толковый сановник невысокого ранга. Главное, чтобы он был «человеком честным, набожным, неподкупным и готовым пожертвовать собой ради отчизны».

Ромейский посланник, обязанности которого обычно выполнялись как однократное поручение императора, перед отправкой проходил своеобразный экзамен о знании страны, обычаев и традиций народа, к которому его отправляли. Предварительно с ним устраивали «ролевую игру»: предлагали список тем, заданий и спрашивали о том, как он будет поступать при разных предлагаемых обстоятельствах.

Даже будучи духовным лицом, византийский посол, чтобы не уронить престиж Ромейского царства, должен был быть одет, как приличествует имперскому послу, а не монаху. Добравшись до чужеземного двора, он должен был насколько возможно выказывать приветливость, уступчивость, обходительность, великодушие и щедрость, никогда не проявлять пренебрежения к противоположной стороне, хвалить местные порядки и обычаи, но так, чтобы не уронить собственное достоинство и не унизить тем самым Империю ромеев. К примеру, если полудикие гунны все свои дела, включая переговоры, вели, по их обычаю, не слезая с коней, ромейские послы тоже были вынуждены оставаться верхом, чтобы не спешиваться перед конными варварами. Даже побежденная теми же гуннами, Византия не отступала, а снисходила, заключая с ними мир.

Прибыв к иностранному государю, посланник первым делом лично предъявлял верительную грамоту. Она подтверждала его полномочия. Лишь затем следовали устные сообщения от императора. Дипломат Приск Панийский в своем сочинении «Византийская история и деяния Аттилы» вспоминал как прибывшие посланники-ромеи вошли в шатер великого хана, охраняемый «многочисленной толпой варваров». Этот низкорослый, коренастый, широкоплечий человек с приплюснутым монгольским носом, глубоко посаженными глазами и несколькими жидкими волосками на подбородке вместо бороды был упрям, заносчив и не знал жалости. «Аттила, — пишет Приск, — сидел на деревянной скамье. Мы стали несколько поодаль от его седалища, а Максимин подошел к варвару, приветствовал его. Он вручил ему царские грамоты и сказал, что царь желает здоровья ему и всем его домашним. Аттила отвечал: „Пусть с римлянами будет то, чего они не желают“». Ритуал был соблюден, богатейшие дары за оказанный прием преподнесены, хотя обе стороны не доверяли друг другу, а Аттила в конце концов выведал, что за попыткой заключить с ним договор о мире и дружбе крылась тайная организация его устранения с помощью подосланного убийцы.

В таких делах импровизация сводилась к минимуму. Дипломат заранее получал подробное предписание, — каким образом себя вести на переговорах с иноземцами, к каким целям и какими средствами стремиться. Конечно, он должен был благоразумно следить за обстоятельствами и в силу их мог и не исполнить приказанного ему, но вообще немотивированный отход от инструкций сурово карался. В любом случае, только после того, как император подтверждал привезенный договор, он обретал силу, как правило, на тридцать лет, что считалось достаточным для соблюдения «глубокого» или «вечного» мира.

Именно ромеи упрочили в международном праве подхваченный остальными народами принцип абсолютной дипломатической неприкосновенности личности посла — «исполнителя дел священных». Они же создали формуляры международных договоров, которые составлялись на языках обеих договаривающихся сторон, разработали дипломатический церемониал их подписания. И все же риск посольских миссий был велик, порой требовал героических усилии для их выполнения, особенно в дальних, слабоорганизованных странах, полных грабителей, разбойников, диких племен. Не всегда помогала даже такая мера предосторожности как обмен заложниками, которых было принято давать и получать во время переговоров, чтобы избежать обмана.

Кроме всего прочего, византийские послы также тщательно собирали сведения о варварских народах, изучали их историю, происхождение, быт, нравы, обычаи, богатство, организацию власти, военное дело, взаимоотношения с соседями и т. п. Такой сбор был поставлен на постоянную основу и велся весьма компетентно, системно и комплексно. Ведь, чтобы управлять народами, считали византийцы, надо о них знать все. Поэтому, в отличие от своих предшественников — римлян, не интересовавшихся банальной жизнью неримлян, они, несмотря на свою имперскую спесь, гордыню и тщеславие, были полны живого, мудрого любопытства по отношению к культуре и жизни иноземных народов.

Иноземных послов и их свиту, встретив на границе, с утонченной вежливостью, торжественно сопровождали в Константинополь, следуя строго установленным маршрутом, останавливаясь в намеченных для этого постоялых дворах, под надзором соглядатаев, причем иногда специально везли кружным путем, стремясь запутать варваров, указать им самые непроходимые дороги, чтобы посеять в их сознании мысль о том, как трудно достичь столицы Ромейского царства. Несмотря на то, что дорога в таких случаях затягивалась, с того момента, как прибывшие оказывались на территории Империи ромеев, их содержало византийское государство на средства казны, хотя такое чрезвычайное гостеприимство было весьма накладно. К слову, прибывшим можно было совершать покупки и продажи того, что им хотелось, даже составлять контракты, но, как правило, ни шага нельзя было ступить без надзора, получая только ту точно дозированную информацию, которая была угодна византийским властям.

Мощные, неприступные, высокие стены огромного Константинополя, роскошные общественные здания с изваяниями из бронзы, камня и мозаиками, фонтаны и цистерны, величественные церкви и монастыри, памятные колонны и другие монументы, масса больших торговых и военных судов в порту уже сами по себе производили на варваров неизгладимое впечатление. Посольство размещали в специально отведенном для этого дворце, в котором они иногда жили по несколько месяцев, не в состоянии уехать, будто почетные пленники, дожидаясь аудиенции императора ромеев. Тогда в ход вступал ошеломляющий эффект грандиозного комплекса Большого императорского дворца, который погружал послов в невероятно пышную церемонию приема, которая должна была ослепить и заставить поверить в сказочные богатства и могущество Ромейского царства. На это же были направлены устариваемые отнюдь не только для развлечения послов демонстрация войск и военной техники, представления на Ипподроме с показом экзотических животных, слонов и львов, потрясающе пышные церковные службы в Айя Софии и в заключение — собственно торжественный прием императора, на котором вручали ценные подарки, а после устраивали в честь прибывших одно или несколько царских пиршеств в богатых помещениях Большого императорского дворца.

Правила посольского дела, многие формальности профессионального дипломатического этикета — ритуалы приема и отправления посольств, определение полномочий послов, порядок заключения договоров, обмен подписанными, скрепленными печатями документами (подлинными и копиями), дипломатические стандартные выражения — клаузулы — стали нормой для многих европейских дворов. Применяются они и в современной подлинной дипломатии.

При преемниках Юстиниана I Ромейская держава переживала не лучшие дни. Великий император, при всей авантюрности его задумок, ставил вполне конкретные, реальные цели, стремился рационально их достигать, был необыкновенно трудолюбив, но не мог многое предусмотреть: потери от восстания самаритян в Палестине в 529–539 гг., отчаянного мятежа «Ника» в 532 г., вред, нанесенный экономике восточных областей социальными и религиозными движениями 520-540-х гг., ряд крупных землетрясений, два сильнейших извержения вулканов в Америке или Индонезии в 536 г. и в 540 г., которые сопровождались загрязнением атмосферы, периодическими затемнениями Солнца, снижением температуры даже в Средиземноморье в среднем на два градуса (следы этих грозных извержений отмечаются специалистами во льдах Арктики и Гренландии).

Экологические беды, возможно, спровоцировали пандемию исключительно заразной чумы — молчаливого, невидимого, неосязаемого врага, с 542 г. в огромных количествах ставшего истреблять население Ромейского царства. К этому добавились неожиданно ожесточенное, затяжное сопротивление отважных готов в Италии, укрепление свирепых франков в бывшей римской Галлии, приведшее в дальнейшем к созданию их империи, активизацию погромных славянских набегов на Балканы, необходимость поспешного строительства в системе обороны и в разрушенных городах в 540-550-х гг., обострение отношений с жадной до добычи Персией.

Юстиниан приобрел многое. К примеру, расширились границы Империи ромеев и, значит, увеличилось число ее граждан. Земли северной Африки и Сицилии вновь стали важным источником снабжения, поступления налогов, неисчерпаемым кладезем исключительно ценных ресурсов, которыми Ромейское царство смогло пользоваться еще более ста лет. Византийский флот монопольно господствовал на всех морях Средиземноморского региона. Константинополь стал основным центром торговли между Европой и Азией, все более обращая взоры к богатствам Китая, Цейлона и Индии. Оттуда, в обход пытавшейся блокировать пути Персии, через Кавказ, Крым и Красное море в громадных количествах стали вывозить шелк, специи и драгоценные камни. Удалось наладить собственное производство шелка в Константинополе, Антиохии Сирийской, Тире, Берите (Бейруте). Повсеместно был сделан рывок в строительстве, развернулись разнообразные общественные работы. Были упорядочены и рационализированы законы. В целом страна значительно преобразилась и при всех ее недугах являла картину грандиозной мощи.

Однако не все начинания императора оказались равно успешными. Он не смог преодолеть религиозный раскол, наметившийся между христианским Востоком и Западом, вдохнуть новую жизнь в организм ненадолго реанимированной Римской империи, очистить от коррупции имперскую администрацию даже после ее реформирования. Проведенные реформы управления создали лишь смешанные, нечеткие формы между старым и новым и не смогли достичь принципиального переустройства устаревшей административной системы. Старая аристократия, причастная к управлению государством, слабела и на нее нельзя было положиться. Кроме того, она была отчасти уничтожена в ходе катаклизмов VI в. Обновить, внутренне переродить Империю не удалось. Она была восстановлена лишь внешне, территориально. Различие между Востоком и Западом было уже столь велико, что прочно слить эти две части империи стало невозможно. Более того, эта задача не отвечала жизненным интересам Ромейского царства, центр которого находился на Востоке. Удержать Запад можно было лишь силой, но для этого у Византии уже не было ни сил, ни средств. Успехи оказались куплены дорогой ценой, которая легла на финансы, налоги страны и, разумеется, на ее население.

Смерть Феодоры явилась особенно большим ударом для Юстиниана. Память о ней осталась священной: недаром император приобрел обыкновение клясться ее именем. Потеряв свою великую любовь, убитый горем, в меланхолии, он приходил к ее гробнице в храме Св. Апостолов, зажигал свечи и долгое время не хотел никого видеть. Он все больше и больше склонял свою голову перед преградами, которые вставали препятствиями его амбициозным целям, поздно поняв, что опасность персидских, аварских и славянских вторжений куда насущней, чем возвращение прежних земель. Последний подлинный римский император, занимавший трон Византии, мысливший понятиями старой Римской империи, умер в ноябрьскую ночь 565 г. в возрасте 83 лет и после пышных похорон был упокоен в роскошном порфировом саркофаге рядом с могилой своей вечной любви — Феодоры.

В конечные годы своей жизни он интересовался только состоянием Церкви и бесконечными богословскими спорами, которые служили для него, как для всякого истинного ромея, и жизненным стимулом, и душевной отдушиной. Денег в казне было меньше, чем когда-либо, причем теперь Юстиниан предоставлял высшим чиновникам распоряжаться ими, как они считали нужным. Мощные пограничные крепости приходили в заброшенное состояние, армия сократилась в пять раз. Его воля и силы клонились к закату, в то время как печаль, не утихая, казалось, находила все больше места в его душе. С полным равнодушием смотрел он, разочарованный, на то, как расстраивается управление воссозданной им обширной Империи, страдавшей от нехватки финансовых средств и растянутости гигантских коммуникаций. Он больше не мечтал о восстановлении единой Римской державы и говорил, что погружается в ожидание вечной жизни. С ним закончилась целая эпоха, родившая такие грандиозные, немеркнущие деяния как константинопольский храм Св. Софии и фундаментальный свод римского гражданского права.

Уже Юстин II Младший (565–578 гг.), сын Вигилантии, единственной сестры Юстиниана, к слову, женатый на племянницы Феодоры, Софии, сменив на троне великого императора, сетовал в одной из своих новелл: «Мы нашли казну разоренной долгами и доведенной до крайней нищеты, и армию до такой степени расстроенной, что государство предоставлено беспрерывным нашествиям и набегам варваров». Отчасти это было риторическое преувеличение, но за ним все же маячила мрачная тень реальности. Денег действительно не хватало прежде всего в частной казне нового императора, который должен был покрыть громадные долги Юстиниана, а враги наседали. Дополнительные расходы Ромейского царства только на дипломатию с аварами, причем не умную, составили за период правления Юстина II около пятнадцати кентинариев золота, тогда как на переговоры со все более наглевшими персами ушло более чем три тысячи фунтов золота. Персидские войны, шедшие почти все время правления этого императора, обошлись византийским финансам в двести кентинариев. Не менее затяжная Аварская война с ее набегами на Дунае стоила не на много меньше.

Очень тяжелым явилось вторжение на Балканы в 577–578 гг. ста тысяч крушивших все славян. Из-за этого регион не додал казне несколько сот фунтов золота налоговых сборов. Правда, остальные театры военных действий — в Италии, Испании и Африке не требовали крупных дополнительных затрат. По настоящему опустошительными оказывались лишь один-два набега варваров (славян, гуннов, арабов) за десятилетие, остальные варварские рейды не привели к заметным финансовым потерям казны. Это обстоятельство позволяло провинциям залечивать раны и худо-бедно восстанавливать свою экономику.

Надо было спасать то, что можно было спасти, исправлять прежние упущения. Строительство теперь велось куда экономнее, упор в нем делался на частные средства и ресурсы местных Церквей. Уменьшение государственных расходов произошло и за счет сокращения дополнительных затрат — свертывания программ заморских походов и неуемной пропаганды власти императора во время празднеств. Немалые издержки в войне с персидским шахин-шахом несколько окупились благодаря захваченной на иранской территории добыче, хотя соотношение все равно было не в пользу награбленного. Как поздно понял Юстин, выгоднее было идти по пути дяди и не задираться, а откупаться от врагов казенным золотом. Правда, в состав Империи вошли части Персоармении, а также Ивирия и Свания на Кавказе, но доходы, полученные с них, оказались минимальными из-за зыбкости византийской власти в этих землях. Ромейские победы чередовались с ожесточенными персидскими контратаками, успеху которых способствовали несогласованность в действиях византийских командующих и упадок дисциплины в их войсках. Сам император видел в происходившем лишь несчастья, посылаемые карающим Господом за грехи, в частности, за исповедание монофиситства, отчего стал преследовать, лишать привилегий клир монофиситов и изгонять их монахов. Не выдержав бремени ответственности, в итоге он впал в буйное помешательство с приступами безумной ярости и попытками выброситься из окна.

Экономика оказалась перенапряжена, народ беднел, демографический спад нарастал. Надо было все время изыскивать доходы для покрытия дополнительных, чрезвычайных расходов. Имперские чиновники всячески ухищрялись, добывая средства. Ближайшие преемники Юстиниана оказались поневоле втиснутыми в кильватер кризисной финансовой политики, на которой лежала тень их великого предшественника. Поэтому время с 555 по 610 гг. принадлежит к одному из сложных периодов византийской истории. Сами современники с удивлением вопрошали: «Куда же исчезли богатства ромеев?».

Экологические беды, особенно поднятые в атмосферу планеты выбросы вулканов, зловещими символами которых стали периодические затемнения Солнца, вызвали похолодание, что не могло не отразиться на жизни и хозяйстве ромеев. Эпидемии, занесенные с Ближнего Востока, от различных варваров, с которыми пришлось тесно столкнуться в годы войн, свирепствовали внутри страны. Проникнув через порт Клисму на Красном море, а возможно, и через город Пелусий, уже с 541 г. началась пандемия — циклически возвращающаяся эпидемия страшной чумы, которая смертоносным валом пронеслась по землям Ромейского царства, чтобы потом возвращаться вновь и вновь. Исключительно заразная и исключительно смертоносная бацилла Йерсена, палочка, вызывающая бубонную чуму, будет открыта лишь в конце XIX в. А тогда, в кошмарное лето 542 г., даже укусы вездесущих блох, переносивших палочку Yersinia pestis, гарантировал инфекцию. Если она поражала легкие, возникали болезненные опухоли у лимфоузлов, и смерть наступала в течение недели; если она попадала в кровь, по всему телу появлялись черные пятна, и жертве оставалось жить не больше дня. По рассказам очевидцев, в Константинополе, особенно жестоко пораженном болезнью, не хватало живых, дабы ежедневно хоронить новые и новые тысячи умерших. Почерневшие трупы, изуродованные гнойными бубонами и папулами, валялись на улицах, и поднимавшаяся от них жуткая вонь отравляла живых. Дома, корабли с их экипажами, почтовые станции на дорогах превращались в могилы. Везде можно было видеть брошенный, дичавший скот и неубранные поля. Среди заболевших оказался сам император Юстиниан I, чудом выживший. Мертвецов, число которых стремительно росло, на повозках вывозили в поля, виноградники, сады, пустующие цистерны для воды, ими доверху наполняли крепостные башни, которые превратились в гигантские могильные ямы.

В 558 г. «Юстинианова» чума вспыхнула с новой силой и периодически, около восемнадцати раз возобновлялась до середины VIII в. в интервалах от десяти до 24 лет. В итоге, уже к 600 г. инфекционные болезни унесли жизни почти 40 % (около 12 миллионов) всех жителей Ромейского царства, изменив само видение мира и общества. Демографический спад помог избежать продовольственного кризиса в стране, но особенно остро сказался на численности горожан, армии и, хотя в целом слабо затронул экономику, снизил поступление налогов.

Испепелив немалые силы в разожженном ею же костре «отвоевательных» войн, Византийская империя, как и следовало ожидать, не смогла удержать всех захваченных земель. Рост недовольства во всех слоях населения, как следствие, привел к снижению потенциальной мощи и обороноспособности страны. Ее удаленные от Константинополя анклавы учились выживать самостоятельно и не всегда это получалось удачно. В 568 г., всего через три года после смерти Юстиниана, свирепое германское племя лангобардов, дословно — «длиннобородых», проделав перед этим по Европе долгий путь из Скандинавии, под угрозой со стороны кочевников-аваров вторглось в долину реки По, поселилось в недавно отвоеванной ромеями у готов северной Италии. Оно постепенно усиливалось и, несомненно, намеревалось прибрать к рукам весь Апеннинский полуостров. В центральной части этого полуострова и на юге — в Сполето и Беневенто лангобарды создали ряд самостоятельных племенных герцогств. Это был самый тяжелый удар. Правда, у Империи здесь остались хорошо укрепленный североиталийский город Равенна с прилегающей обширной областью из нескольких крупных городов (Пентаполь — «Пятиградье»). Отдельные лангобардские герцоги стали служить византийскому императору на правах союзников, участвуя в военных походах за пределами Италии. Такое раздробление лангобардских сил не позволило варварам захватить весь полуостров полностью. Но от завоеваний практически не пострадал лишь огромный остров Сицилия, который лежал на границе с Апулией и Калаврией — под «каблуком» и «носком» «Итальянского сапога», и представлял собой богатейшие владения Империи. Византийские императоры, церкви Рима и Равенны, уцелевшие италийские сенаторы долгое время располагали здесь своим имуществом.

Еще короче оказалось ромейское присутствие на испанских землях. Западные готы, перейдя в контрнаступление, постепенно, в течение пятидесяти лет, к 625 г. отвоевывают стратегически важные владения Византийской империи на юго-востоке Пиренейского полуострова, в том числе важнейший опорный пункт ромеев — Картахену (ныне Кордову) — столицу византийской Испании, дважды переходившую из рук в руки. Это была очередная из крупных потерь Ромейского царства.

Между тем славяне и авары тоже не прекращали свои набеги, громили балканские Иллирик, Фракию, доходили почти до стен Константинополя, разрушили Сингидунум (Белград), Сердику (Софию), осаждали Фессалонику в Македонии, сожгли и разрушили Карфаген, Афины, Фессалию, Эвбею, Локриду. В конце VI — начале VII вв. приходят в запустение многие поселения в восточной и южной прибрежной полосе Греции и на некоторых островах. Уцелела лишь западная часть Пелопоннеса. Византийская отчетность свидетельствует, что к 630 г. военный корпус северобалканского Иллирика, находившийся под командованием отдельного военного магистра, был разбит и расформирован по другим полевым армиям. Таков был результат занятия большей части Балкан и Греции славянскими племенами под общей гегемонией аваров. Причем от рейдов завоеватели-славяне окончательно перешли к практике заселения, то есть колонизации опустошенных земель балканского региона, которые станут ихними более чем на двести лет. Пополняя здесь сельское население земледельцами, они подверглись мощному ромейскому влиянию, эллинизации и христианизации своей культуры, а в конечном итоге — этнической ассимиляции. Однако, не дождавшись этого, большая часть греческого населения отступила к побережью, еще доступному для византийского флота. Некоторые бежали дальше, на эгейские острова, в Сицилию, Малую Азию, то есть туда, где продолжала действовать имперская администрация.

В руках византийцев до конца VII в. еще останется большая часть прибрежной северной Африка, но стычки с берберскими племенами, обитавшими на территории современных Алжира и Туниса и окружавшими здешние ромейские владения, не прекращались. Ситуация стала катастрофической, когда к ним добавились захватчики арабы, пришедшие с востока и получившие на этих землях название мавры — от покоренной ими североафриканской области, Мавритании.

Не лучше обстояли дела и на Востоке, которому, в отличие от Запада, Юстиниан уделял мало внимания. Во второй половине VI в. ряд поражений византийцам нанес их давний соперник, прославленный мудростью и военными талантами «царь царей» Хосров I. Сменивший его в 590 г., молодой амбициозный персидский шахин-шах Хосров II Парвиз вмешался в ромейские дела и, несмотря на заключенный мирный договор, в начале VII в. затеял очередную дорогостоящую, большую войну между Ираном и Византией. Персидские полчища, продолжая начатое великое продвижение на просторах Передней Азии, железным потоком затопили Армению, часть Малой Азии, Сирии, то есть прежде всего те земли, которые до этого принадлежали Ромейскому царству. Они уже были готовы к броску на стены Константинополя.

Очередной император, молодой каппадокиец Маврикий, в 582 г. ставший преемником отличавшегося редкой щедростью, а по сути дела, расточительностью императора Тиверия Константина, приступил к управлению государством с минимальным запасом наличных финансовых средств. Поэтому он вынужден был обратиться к политике жесткой экономии и созданию в казне денежного резерва. Тем не менее, это не мешало ему торжественно отмечать собственное консульство, бракосочетание, а также все важные события в жизни старшего сына — рождение, возведение в сан кесаря и августа, свадьбу.

Главным событием всей дипломатии этого энергичного и по началу счастливого, удачливого императора стал мирный договор 591 г. с Сасанидским Ираном, наконец позволивший сократить расходы на войну с Востоком. В виду изменения международной обстановки здесь наступило столь долгожданное затишье.

Зато Балканы были потрясены шестью или семью новыми крупными вторжениями (583, 584, 587, 589, 696, 599–600 гг.), в которых принимали участие авары, славяне или булгары. Источники упоминают более двадцати захваченных городов и крепостей. Особенно разорительными стали аваро-славянские прорывы вглубь Фракии и Иллирии в 584, 587, 597 гг. и, возможно, в 600 г. В этих условиях надобность в глубоко эшелонированной обороне отпала.

Ответные военные походы при Маврикии стали меньшими по числу участников, в них не привлекали крупных сил варваров-союзников. Сама некогда победоносная ромейская армия находилась в плачевном состоянии, ее потрясали восстания, дисциплина была расшатана. Никто не хотел слушать безавторитетных командующих и быстро ставшего непопулярным императора, попытавшегося реорганизовать систему армейского снабжения. Обеспечение армии всем необходимым забирало не менее трети регулярного государственного дохода и это становилось ощутимым бременем для экономики страны и ее налогоплательщиков. Одной из главных причин бунтов послужили в целом успешные попытки Маврикия реорганизовать систему снабжения армии, в частности, издание в 588 г. закона об уменьшении на четверть военной анноны — пищевого довольствия, пайка, выдававшегося солдатам, и перевод его на денежные выдачи. Кроме того, император, пытаясь всеми правдами, а еще больше неправдами наполнить императорскую казну, приказывал отправлять в Константинополь для себя и своих родственников большую часть военной добычи. В ответ воины открыто поносили царскую власть, грабили местное население, назначали себе командирами кого хотели, уничтожали статуи Маврикия, надписи в его честь и заявляли, что не желают иметь императором скупого «мелочного торговца». Ситуацию еще более ухудшило антивизантийское выступление в Армении, вылившееся в восстание пылкого Симбата Багратуни в конце 80-х или начале 90-х гг. VI в.

Безмерная жадность толкнула Маврикия, человека в общем-то, ответственного, рассудительного и не высокомерного, на чудовищный поступок. В 599 г. он наотрез отказался выкупить у авар двенадцать тысяч ромеев (солдат и мирных жителей), захваченных в плен, и те казнили пленных. Этим император навлек на себя всеобщую народную ненависть и Божью кару, которая не заставила себя ждать. Последующие два года Византию потрясали сначала ужасная чума, а затем сильнейшие землетрясение в важнейших городах Империи, что вызвало непредвиденные расходы казны. Основной проблемой Маврикия как никогда стала нехватка денег. Стремясь найти их, император в условиях голода, осенью 601 г. решился на спекуляцию государственным хлебом. Неудивительно, что в декабре того же года во время прохождения церковной процессии по улицам Константинополя, в Маврикия и его старшего сына-соправителя Феодосия, шедших как паломники, босыми, из толпы полетели увесистые камни, так что они едва спаслись. Возмущенный народ нарядил в черный плащ какого-то человека, похожего на императора, надел на него шутовской венок из листьев чеснока и, посадив на осла задом наперед, стал возить по городу, распевая непристойные частушки с намеками на плодовитость многодетного Маврикия: «Нашел себе телку, да и потоптал ее, словно петух! И настрогал детей, что чушек. Господи, дай ему в лоб!». В целом, социальные неурядицы нанесли ущерб, оцениваемый цифрой приблизительно в 1000 фунтов золота, которая не представляется большой. Куда сильнее пострадал и без того низкий личный «рейтинг популярности» императора, правителя в общем-то твердого и умелого.

В 602 г. вспыхнул очередной солдатский бунт, на сей раз переросший в масштабную катастрофу. Посланное за Дунай против славян, обессиленное восьмимесячным безысходным походом, усталое, вконец унывшее войско, испытывавшее проблемы с оплатой и продовольствием, отказалось, вопреки распоряжению императора, зимовать в суровых, холодных землях, населенных варварами, и подняло мятеж. Полагаясь на помощь активизировавшихся димов столицы, злобность и агрессивность которых достигла кульминации, солдаты подняли на щит одного из своих военных командиров — мерарха по имени Фока, бывшего конюшего, то ли фракийца, то ли каппадокийца по происхождению, и избрали его вождем. Когда он прибыл в Евдом — дословно «Седьмой», поле для военных маневров на седьмой миле от центра Константинополя, меры прасинов и венетов, народные партии и даже синклит и Патриарх встретили его овациями и провозгласили императором. Впрочем, радость константинопольцев длилась недолго.

Низкорослый, коренастый, рыжий, с густой, необычной для ромейских императоров бородой, лохматыми, сросшимися на переносице бровями и обезображенным огромным красным шрамом лицом, Фока имел не только свирепый вид, но и невоздержанный характер. Это был патологически жестокий, развратный и много пьющий человек. Ничто не доставляло ему такого удовольствия, как вид крови. Первым делом он казнил на глазах у схваченного несчастного Маврикия пятерых его сыновей, включая грудного младенца, а затем и самого низвергнутого императора, который безропотно, как наказание за свои тяжкие грехи, встретил столь ужасную смерть. Обнаженные тела убитых были брошены с мола в море «…как достойная слез игрушка, и можно было видеть, что морские потоки то любовно прибивали к берегу трупы, то уносили их в море». Жена Маврикия, Константина, с тремя дочерьми была заключена в монастырь, а через три года, обвиненная в заговоре против узурпатора, обезглавлена после садистских пыток. К этому времени репрессии пошли по нарастающей, что не могло не вызвать массовое недовольство в столице. Уже через несколько недель взбунтовавшиеся против Маврикия подданные начали оплакивать его горькую кончину, которую он, несомненно, избежал, если бы вовремя предоставил солдатам чуть больше хлеба, а народу — чуть меньше налогов.

Новый государь, грубый солдафон, наткнувшись на оппозицию знати, мог держаться только режимом террора, но этим он нисколько не поправил положение. «За время своего правления, — писал через двести лет византийский историк Никифор, — он довел дела христиан до такого бедственного состояния, что многие только и говорили… как персы наносили ущерб ромейской державе извне, Фока же изнутри вредил еще больше». Удержание некоторых позиций на Балканах, популярность в отдельных регионах и подчеркнуто дружественная, а, по сути дела, даже приниженная политика по отношению к папскому Риму его не спасли. Пьянствуя, творя беззакония, насилия, убийства, садистские расправы, он оказался повинен в политических промахах, развале армии, в новых поражениях от коварных аваров и буйных славян, в потере единоверной христианской Армении, в восстании иудеев, разъяренных приказом об их насильственном Крещении. Кровавое преследование при нем монофиситов вызвало особое озлобление как части столичных димов, прежде всего меры «зеленых», так и торгово-ремесленного населения сирийских городов. В этих «тучах диавольской пыли», по выражению одного из византийских агиографов, зрело пламя гражданской войны.

Самое главное, унаследованные от упадочной Римской империи политические и общественные структуры просто на глазах превращались в руины. Авторитетный византинист Георгий Острогорский образно назвал это смертельной агонией старого, обескровленного позднеримского государства, а годы наступившей анархии — демаркационной линией между эпохой поздней Римской империи и новой эрой

1. С кем в IV–VI вв. византийцы вели войны и почему главная опасность грозила с Востока?

2. Кто был более опасным врагом Ромейского царства — персы или тюрки?

3. Как ромеи смотрели на окружающий внешний мир и почему?

4. На что были направлены дипломатические усилия византийского двора в V в. и почему Византия редко отличалась военной активностью?

5. Вспомните излюбленные нормы поведения, методы и способы византийской дипломатии в отношении врагов и соседей.

6. В чем вы видите преимущества дипломатии Ромейского царства перед дипломатией других современных ей стран и народов?

7. Подумайте, почему ромейская дипломатия достигла наибольших успехов среди варварских народов на северной границе Империи, а не в Азии?

8. Какие приемы и правила ромейской дипломатии применяются и сегодня?

9. Вскоре после смерти Юстиниана I Византия потеряла большую часть своих владений в Африке, Италии, Испании. Как вы думаете, что помешало ромеям восстановить Римскую империю в ее прежних границах?

10. Почему Ромейское царство при преемниках Юстиниана I пришло в упадок?

11. Чем объяснить ошибки политики императора Маврикия? Насколько эта политика была вредна для Византии?

12. Только ли террором и неудачами в войнах можно объяснит беды, обрушившиеся на Ромейское царство в правление Фоки? Что было необходимо стране в этот период?

Кодекс Юстиниана (4.63.4): из предписания императоров Гонория и Феодосия II от 408 или 409 г. префекту претория Анфимию относительно порядка торговли с персами.

Надлежит, чтобы купцы — подданные как нашему империю, так (и подданные) царя персов — ничуть не устраивали рыночные дни (nundinas) (где бы то ни было), кроме тех мест, в которых (проводить это) условлено нами вместе с упомянутым народом (во) время союза (foederis), чтобы (для) чужого царства не разузнавались тайны, пока (это) не решено.

1. Следовательно, впредь никакой подданный нашему империю (пусть) не отваживается отправляться ради купли или продажи товаров (species) за Нисибин, Каллиник и Артаксату[46] и не считает, что товары должны быть обменены с персом (в иных местах), кроме упомянутых общин; (да будет) известно с той и другой стороны, (что тот,) кто стеснит (это требование), должен быть предан вечному наказанию ссылки, а товары, которые будут проданы или приобретены (где-либо) кроме этих мест, должны быть виндицированы нашим священным эрарием (aerario) […].

Прокопий Кесарийский в «Войне с готами» (около 555 г.) о нашествии славян в 551 г.

С того момента, как славяне бросились на римскую страну, они избивали, не взирая на возраст, всех, кто попадал им в руки, так что вся страна, образующая Иллирию и Фракию, была завалена трупами, оставленными по большей части без погребения. При этом они не убивали тех, кто попадал им на встречу, мечом, топором или каким-нибудь обычным способом, но они крепко врывали в землю камни, концы которых они предварительно обтачивали, делая их острыми, и зверски сажали на них свои несчастные жертвы, погружая в их тела острия камней, так что последние проникали через все внутренности, и таким образом умерщвляли. Иногда эти эти варвары вколачивали в землю четыре крепких бревна, к которым привязывали своих пленников за руки и за ноги, затем начинали безостановочно наносить по голове сильные удары бичем и таким образом убивали их, как собак, змей или других вредных животных. Других они запирали в их домах вместе с быками и баранами, которых не могли увести с собой, и немилосердно сжигали их. И таким образом славяне погубили всех, кого только нашли на своем пути.

Церковный историк Иоанн Эфесский (около 507–585 гг.) о поселениях славян на территории Империи ромеев в 581–585 гг.

Тот самый год, третий после смерти цезаря Юстина (581 г.), был известен также вторжением проклятого народа, называемого славянами, который прошел всю Грецию, и область фессалоникийцев, и всю Фракию, и захватил города, и взял множество крепостей, и опустошал, и жег, и захватывал людей в плен, и стал властвовать по всей стране, и поселился в ней, властвуя, и живет в ней без страха, как будто это его собственная земля. И вот четыре года теперь прошло, а цезарь [Маврикий] занят войной с персами, и послал все свои войска на Восток, и славяне живут свободно на земле, и пребывают в ней, и распространились вдаль и вширь, насколько Бог позволяет им, и грабят, и жгут, и берут в плен. И в грабежах дошли даже до внешних стен Города[47], и увели все императорские табуны лошадей, числом много тысяч, и все остальное, что смогли найти. И даже доныне[48] […] они все еще располагаются и обитают здесь, и живут в мире на ромейских землях, без беспокойства и страха, и захватывают пленных, убивают и жгут, и они обогатились золотом, и серебром, и табунами лошадей, и оружием, и обучились воевать лучше, чем ромеи, хотя сначала они были грубыми дикарями, которые не осмеливались показаться из лесов и мест, защищенных деревьями, а что до оружия, то они даже не знали, что это такое, за исключением двух или трех метательных копий и дротиков.

«Краткая история» Никифора, Патриарха Константинопольского (806–815 гг.), о переселении славян при василевсе Юстиниане II (685–695 гг.).

[…] Юстиниан принял царствование от отца[49], распоряжавшегося с целью сохранения мира и установления прочного порядка в государстве, и все разрушил. Он разорвал и мир, заключенный с болгарами[50]. Приведя конную армию во Фракийские области, он сразу же устремился против славян. Сделав набег до города Фессалоник, многих из тамошних людей славянского народа захватил одних насильственным образом, других обещаниями, переправив через Авидос[51] и поселил в так называемой Опсикийской области[52]. Из них набрал в войско до 30 тысяч народа, и народ, который вооружил, стал именоваться избранным войском[53]. И поставил над ними архонтом из числа благородных по имени Небул.

Церковный историк Евсевий Кесарийский, он же — Евсевий Памфил (около 265–340 гг.), об устройстве мира.

В древности мир был разделен сообразно странам и народам на множество государств, тираний, княжеств. Отсюда постоянные войны и связанные с ними опустошения и разбои. Причина разделения заключалась в различии между богами, которым поклонялись люди. Ныне, когда крест, орудие спасения и знамение победы, явился на земле и восстал против демонов, дело демонов, то есть ложных богов, исчезло, как дым; государства, княжества, тирании, республики отжили свое время. Единый Бог возвещен всем людям; единая империя существует, чтобы обнять и сдерживать всех людей — Римская империя. Так в одно и то же время, по произволению Неба, возросли два зерна, поднялись над землею и покрыли мир своею тенью — Римская империя и христианская вера. Они предназначены объединить вечным согласием весь человеческий род. Греки, варвары, народы, жившие на окраинах неизвестных берегов, уже услышали голос истины. На этом победы не остановятся. Истина распространит свою власть до границ земли, и ее дело совершится быстро и легко. В мире будет один народ, и люди составят единую семью под скипетром общего отца.

Из Сказания Приска Панийского о ромейском посольстве к верховному вождю гуннов Аттиле в 448 г. и о приемах византийской дипломатии.

Отрывок 8. 448 г., 41-й год правления Феодосия II.

Евнух Хрисафий[54] убеждал Эдикона[55] умертвить Аттилу. Царь Феодосий и магистр Мартилий, посоветовавшись между собой по сему предмету, решились отправить к Аттиле посланником Максимина, а не одного Вигилу[56]. Под видом, что состоит в звании переводчика, Вигила имел поручение сообразоваться с волей Эдикона. Максимин, ничего не знавший о том, что было ими замышляемо, должен был представить Аттиле царское письмо. Царь извещал его, что Вигила был только переводчиком, что Максимин, человек знатного происхождения и самый близкий к царю, был достоинством выше Вигилы. Затем царь писал к Аттиле, чтобы он не нарушал мирного договора нашествием на римские области; еще сообщал он, что сверх выданных прежде беглецов, посылает к нему семнадцать человек, и уверял, что у римлян не было других беглых из областей Аттилы[57]. Таково было содержание письма. Сверх того, Максимину было предписано объявить гуннскому государю изустно, что он не мог требовать, чтобы к нему были отправляемы посланники высшего достоинства, ибо этого не бывало ни при его предках, ни при других начальниках Скифской земли; что звание посланника всегда отправлял какой-нибудь воин или вестник; что для разрешения всех недоразумений надлежало отправить к римлянам Онигисия[58], потому что не было прилично, чтобы Аттила в сопровождении римлянина, имеющего консульское достоинство, прибыл в разрушенный уже город Сердику[59].

Из письма Юстиниана I одному из племенных вождей аваров середины VI в.

Я послал мои подарки самому могущественному из ваших вождей, предназначал я их тебе, почитая тебя самым могущественным; но другой силою перехватил мои подарки, заявляя, будто он первый между вами. Покажи ему, что ты выше всех, отними у него то, что он взял у тебя, отомсти ему. В противном случае будет ясно, что именно он — верховный вождь, и мы окажем ему наше благоволение, а ты потеряешь преимущества, которыми мы тебя пожаловали.

Прокопий Кесарийский в «Тайной истории» (около 550 г.) о принципах дипломатии Юстиниана I.

Он расточал огромные богатства, не забывая ни об одной, всем варварским нациям — восточным и западным, южным и северным, до народов далекой Британии включительно. Он осыпал своими милостями народы, имена которых до него никто не знал и которых видели впервые, не зная даже, откуда они. Таким образом, он истощал богатства империи, расточая их варварам, которых отпускал всегда нагруженными подарками. И таким образом варвары сделались обладателями достояния Рима то путем пенсий, которые им выдавал император, то путем добычи и пленных, которых они уводили, то путем мира, который они продавали.

Оценка константинопольским историком второй половины VI в. Агафием Миринейским политической дипломатии Юстиниана I.

Мысль василевса видела дальше, и события весьма скоро принуждали его хулителей восхищаться его предусмотрительностью и искусством. Разделяя варваров, он, сам не обнажая меча, одерживал посредством своего ума победу и осуществлял свои надежды.

Прокопий Кесарийский в «Войне с персами» (около 555 г.) о том, как византийцы узнали секрет шелка.

В то время некие монахи, прибывшие из Индии, зная, что царь Юстиниан находится в затруднении, так как персы не продают ромеям шелка-сырца, обещали царю внедрить этот шелк-сырец, чтобы ромеи могли не получать этот товар ни от персов, своих врагов, ни от каких-либо других народов. Ибо они провели длительное время в земле, расположенной выше Индии, (населенной) многочисленными народами и называемой Сериндой[60], где они в точности изучили искусство этого рода, чтобы возможно было получать в Ромейской земле шелк-сырец.

Продолжая исследовать и узнавать, справедливы ли слова, сказанные монахами, что какие-то черви производят шелк-сырец, (царь узнал), что живых червей перевезти невозможно, а их зародыши, напротив, удобны для перевозки и совершенно легки. Яйца, положенные каждым из червей, бесчисленны. Эти люди (т. е. монахи) закопали в навоз яйца спустя много времени после их откладки и через некоторое время достали живых червей. Царь (обещал) одарить мужей дарами, убеждая исполнить данное ими слово.

И они вновь отправились в Серинду и доставили яйца в Византию. Когда таким образом вывелись черви, они выпустили их кормиться на тутовые листья, и от них в дальнейшем пошел шелк-сырец в Ромейской земле. Таковы были обстоятельства с шелком во время войны с персами.

Из трактата императора Константина VII Багрянородного «О церемониях» (около 958 г.).

Правила как принимать чужих посланников и как отправлять посольства.

Посланники или отправляются от нас, или приезжают к нам. Приезжающих к нам, должно принимать почтенно и великолепно; ибо посланники у всех народов в почтении. Приставленные к ним должны беречься, чтобы не открывать им того, о чем они расспрашивают. Если посланники приехали из самых отдаленных стран, так что между нами и ими есть другие народы: то только показывать им то, что нам угодно и на столько, на сколько угодно. Таким же образом должно поступать с посланниками близких к нам народов, которые уступают нам в силе. Но если те народы далеко превосходят нас множеством войска и храбростью: то должно скрывать от них наше богатство и красоту женщин, а показывать им только множество народа, благоустройство оружия, высоту городских стен.

Что касается до посланников, отправляемых от нас к другим, то они должны быть известны своим благочестием, свободны от обвинения в преступлении и от публичного осуждения; разумны от природы, преданны государству, так чтобы были готовы жертвовать для него собою […].

Посланник, приехавший к лицу, к кому он отправлен, должен являться как можно более приятным, великодушным, благотворительным, хвалить как свое, так и чужое, и не унижать чужое. Ему должно вести дела благоразумно; следить за обстоятельствами, а не исполнять, непременно, что ему приказали, если только не было приказа исполнить это во что бы то ни стало. Так, например: некто отправляется с подарками к соседственному народу, которого почитали дружественным. Он застал этот народ в связях с неприятелем нашим. Он удержал у себя подарки и грамоту, и вместо поднесения подарков только говорил мирные речи. Иной бы заметил, что посланник сделал бы лучше, если бы он выдал подарки для укрощения дикости неприятеля, или оставил бы у себя драгоценнейшее и представил бы неважные, не удерживая всего. Таким образом, неприятели, с одной стороны, не богатели бы нашими подарками, с другой, уменьшилась бы и вражда их к нам.

До отправления своего посланник подвергается испытанию. Ему предлагают главные предметы посольства и спрашивают его, как бы он вел такое-то и иное направление.

«Хронография» Феофана Исповедника (814–818 гг.) о свержении императора Маврикия в 602 г.

При наступлении осеннего времени Маврикий приказал Петру провести зиму в землях славян; но воины восстали и не хотели исполнять этого из-за слабости лошадей, из-за великого опустошения той страны и потому, что варвары в большом множестве наводняли ту землю; они готовы были произвести всеобщий бунт. Военачальник, негодуя на воинов, подвергал их великим трудам; пошли проливные дожди и наступила жестокая стужа. Петр имел свое местопребывание в 20 милях от войска. Маврикий беспрестанно беспокоил Петра, чтоб они перешли за Истр (Дунай) и приготовили бы себе на зиму съестных припасов на земле славян, чтоб не иметь нужды посылать им общественное продовольствие. Военачальник, призвавши Гундая, говорил: «Слишком тяжелы для меня царские приказы, отвести на зиму ромеев в чужую страну: и не послушаться трудно; а еще опаснее послушаться, сребролюбие ничего доброго не производит, но всегда было матерью всех зол. Зараженный им император сам подвергает ромеев величайшим бедствиям». Потом, созвавши военачальников, объявил им царскую волю. Они сказали, что войско, узнавши о сем, тотчас возмутилось; высшие начальники, оставив его, прибежали к своему начальнику. Мятежные толпы, собравшись, провозгласили сотника Фоку экзархом (правителем), подняв на щиты, поздравляли его.

[…] Прасины (зеленые), вышедши в Регий[61], превозносили великими похвалами тирана Фоку и убедили его прибыть в Евдом[62]. Итак, Фока послал секретаря Феодосия, который, вошедши в Великую церковь (храм Св. Софии), читал к народу, чтоб Патриарх, народные партии и синклит собрались в Евдоме. Когда все собрались в Евдоме, то Патриарх Кириак (595/6-606 гг.) потребовал от тирана исповедания православной веры и соблюдения Церкви в безмятежии […]. Народ прославлял тирана, и тиран был провозглашен […]. С этого времени не прекращались различные и чрезвычайные бедствия в Ромейском царстве. Хозрой, царь персидский, нарушил мир, авары опустошили Фракию, два войска ромейских истреблены, и когда (василевс) Ираклий (610–641 гг.), вступивши на престол, сделал точный подсчет войску, то из всего множества воинов, которые находились при Маврикии, после Фоки нашел не более двух человек. Так-то избравшие тирана сами от него погибли.

1. Какие правила предписывал закон относительно персидско-ромейской торговли? Как вы думаете, почему она строилась на такой системе?

2. В чем совпадают и чем разняться рассказы Прокопия Кесарийского и Иоанна Эфесского о нападениях славян?

3. О чем говорить сообщение хрониста Феофана о прорыве специально собранных воинских сил Юстиниана II к Фессалонике? На что оно указывает?

4. Зачем Юстиниан II занимался переселением славян, какие цели он преследовал? Кого и почему он ставил во главе славянского ополчения?

3. В чем заключалась суть теории, изложенной Евсевием Кесарийским? Насколько она отвечала ранневизантийским реалиям?

4. Что можно сказать об эффективности методов и приемов византийской дипломатии, сравнив сведения из рассказа Приска Панийского, письма императора Юстиниана I, «Тайной истории» Прокопия и сочинения Агафия из Мирины? Как формулируется подобный принцип политики? У какого государства позаимствовали его византийцы?

5. Что можно сказать, исходя из рассказа Прокопия Кесарийского о шелке, о причинах соперничества между ромеями и персами? Насколько правдоподобна легенда?

6. Какие требования предъявлялись к личности ромейского посланника, отправлявшегося в соседние страны, и почему?

7. В чем, с точки зрения византийского хрониста Феофана, заключались причины свержения императора Маврикия? Была ли его политика действительно вредной для Византии?

8. Что можно сказать о результатах правления Фоки? Как вы считаете, насколько достоверен Феофан Исповедник?