Ромейское царство

Нестабильность экономики, бесконечные распри знати, братоубийственная гражданская война, все возраставшие территориальные потери — вот чем были наполнено последнее столетие истории некогда великой Империи. Она перестала быть блистательной державой, превращаясь во второстепенное, крошечное феодальное государство Византию, не оказывавшее существенного влияния на окружающий мир. Для последних поколений ромеев, пытавшихся приспособиться к трагическим событиям, переломить их грозный ход, это стало повседневной реальностью. Но самый страшный удар готовили турки-османы, которым предстояло затянуть смертельную петлю на шее поверженного былого великана…

§ 20. Мир поместий и деревень

Сложными и противоречивыми выдались для византийской деревни XIV–XV вв. ее истории. Благоприятные условия предшествующего времени канули в прошлое. От постоянных войн, как внешних, так и внутренних, в первую очередь страдали крестьяне: горели деревни, вытаптывались поля, угонялся скот, гибли сами земледельцы. Кто только не покушался на их жизнь и имущество — сербы и болгары, турки и латиняне, по-гречески латины, как византийцы собирательно обозначали всех западноевропейцев. Не всегда по-христиански поступали и богатые соотечественники, сутяжничеством, обманом или силой отбирая земли у нуждавшихся агроиков, как теперь обозначали крестьян-земледельцев.

Византийская деревня развивалась явно в сторону укрепления феодализма. Последние столетия существования Ромейского царства стали временем установления господства крупных поместий «князьков»-династов и монастырей, которые различными средствами приобретали новые земли и зависимых крестьян-париков. Землевладение свободных общинников сократилось до минимума и составляло теперь лишь незначительную часть.

В поздней Византии владения династов и монастырей быстро росли за счет земель прежних свободных землепашцев-георгов, арендаторов и общинных угодий. Земельный фонд стал чрезвычайно подвижным, что было следствием обострившейся борьбы за землю как источник доходов.

Поскольку в правовом государстве, каковым оставалось Ромейское царство, фактор грубой силы, принуждения не был решающим, способы расширения границ имений были самыми разнообразными: покупка надела у обнищавшего пахаря, перехват общинных земель, получение от императора в держание пронии — права взимания налогов с определенной территории и контроля над ней, что со временем превратилась в гоникон, условную ограниченную собственность, то есть собственность, смешанную с правом владения. Прониар, по существу, распоряжался землей, переданной ему: в свою очередь передавал ее, сдавал в аренду, обменивал или даже продавал, хотя подобные действия не были предусмотрены царскими постановлениями. Кроме того, ему иногда даровалось право на преимущественную покупку продуктов у местных жителей, что вело к расширению частных прав. Подобные ситуации выходят из под контроля все более слабевшего ромейского государства, которое было не в силах воспрепятствовать новым явлениям такого рода или хотя бы создать их связь с традиционной системой.

«Отринувшая мир» братия милостью Божьей тоже стремилась округлить собственность своих обителей. Сохранились многочисленные свидетельства пожалования монастырям бывших проний или замены монастырских земель на прониарские, тогда как монастырские возвращались в казну. При этом обмен совершался, по-видимому, с учетом интересов монастыря. Монастырские архивы показывают, что иноки не брезговали подделкой грамот и порой въедливо сутяжничали из-за пары фруктовых деревьев, а то и применяли насилие в отношении особенно несговорчивого селянина-агроика или бедной вдовы.

Акты монастырей на горе Афон свидетельствуют, что между 1296 и 1333 гг. здешние монахи покупали виноградники весьма далеко от своих обителей, даже в македонских Серрах, платив за каждый от одной до 24 номисмы. Им даровали императорские хрисовулы с пожалованием земли или части десятины с урожая, с правом заселить эти земли элевтерами и обеспечить уплату налогов. Так, престижная Лавра Св. Афанасия получила в 1345 г. старую крепость Контия и прилегающую к ней императорскую землю на прекрасном эгейском острове Лемнос с условием восстановления крепости и поселения на этой территории людей, обязанных охранять остров. В неспокойные времена крупный монастырь, располагавший имениями-метохами и даже собственными укрепленными сооружениями, имел жизненно важную возможность защитить население от нападения врага и тем самым создать условия для экономической деятельности и уплаты налогов. Владельцы средних и тем более мелких проний не располагали такими возможностями и вынуждены были передавать земли крупному собственнику или зажиточному монастырю. Уже в XIII в. появилось немало феодальных по сути имений, которые тянулись на десятки километров, и в пределах которых их хозяева-династы чувствовали себя почти независимыми правителями. История сохранила для нас имена некоторых из них: Савва Асидин из Сампсона, недалеко от Милета, Феодор Манкафа из другого важного малоазийского центра — Филадельфии, Мануил Маврозом в долине Меандра. В XIV в. в греческой Фессалии существовало множество полузависимых от василевса владетельных «князьков», обладавших огромными массивами пахотной земли. Обратной же стороной роста вотчин-икономий являлось значительное сокращение государственных доменов и числа париков-налогоплательщиков.

Власть, балансировавшая между двумя силами, — высшей бюрократией и земельной аристократией, составлявшими ее социальную базу, более не чинило собственникам ограничения в привлечении на их земли крестьян. Собственники в результате императорских пожалований получали право на взимание налогов с крестьян в свою пользу. Налоги в этом случае, несомненно, выполняли функции частной феодальной ренты. Одновременно расширялись судебные и административные привилегии-иммунитеты. С увеличением размеров владений динатов и династов расширялись и их права над личностью парика. Не случайно теперь его стали именовать «прирожденный парик», подчеркивая как бы вечность, исконность этого статуса.

Дело шло к завершению наступления протофеодалов на крестьянскую общину, самоуправление которой они подчинили и использовали для нужд своего поместья. Если раньше члены митрокомии — кинотис пользовались правом предпочтения при покупке земли у односельчан, то теперь оно окончательно перешло только к динату.

Если, умирая, крестьянин-земледелец, агроик не оставлял после себя наследников, то по закону 1/3 его надела доставалась вдове усопшего, а остальные 2/3 делили между собой Церковь и господин крестьянина. Это право получило название авиотикий и напоминало столь ненавистное западноевропейскому зависимому крестьянству право «мертвой руки».

Многие собственники заявляли, что парики принадлежат своему господину «…до последнего их дыхания». Иногда династы и монастыри получали от василевса грамоту, разрешавшую им судить своих крестьян, либо самовольно присваивали такое право. Не случайно мы встречаемся с использованием для наименования пронии термина «деспотейя»: «попечение» переросло в «господство». Оно было весьма ощутимым и нередко вызывало протест.

Хотя знать действовала в отношении общинников зачастую довольно бесцеремонно, не следует думать, что агроики безропотно подчинялись насилию. Доведенные до отчаяния, крестьяне пытались судиться или шли на крайние меры: поджигали монастырские строения, избивали чересчур падких до земных благ монахов, по ночам устраивали потравы на господском поле, саботировали выполнение барщины, отказывались платить подати династу или прониару, пускались в бега.

При условии регулярной уплаты землевладельцу ренты (подати), парик мог уйти из поместья, временно или постоянно поселиться на других землях, а то и перебраться в город. Зависимые крестьяне допускались к участию в судопроизводстве, выступая и как стороны в процессе, и как свидетели. Они давали показания против своих господ и подписывали грамоты в качестве свидетелей. Парик в любой момент мог принять постриг и посвятить себя служению Богу. Наконец, он мог перейти в разряд беглых париков. Однако на практике такие переходы или уходы, бегства были редки: династы и динаты, служилые прониары по понятной причине не желали терять работников и изобретали всяческие уловки, условности, дабы удержать их. Кроме того, ушедшие по-прежнему обязаны были платить налог, тяготевший над оставленным хозяйством.

Объединительным центром борьбы выступала кинотис, сплотившая вокруг себя земледельцев. Нередко общинники совместными усилиями вели длительные и довольно дорогостоящие тяжбы против динатов, надеясь на праведных судей, отстаивали свои наделы и пастбища, чем могли, помогали попавшему в беду собрату. Тяготы жизни ожесточали не все сердца.

Неумолимой волей исторического процесса поздневизантийское крестьянство постепенно превращалось в сравнительно однородную массу из зависимого и свободного сельского населения. Некоторые крестьяне имели собственную землю, но эти небольшие земельные наделы часто сочеталась с парическим держанием. Таких, видимо, было большинство.

При всем том значительная масса крестьянских наделов стояла заброшенной. Многие продавали свои наделы, малосемейные и одинокие — становились беглыми париками, подлежащими возврату, или же арендовали землю, когда и где удавалось. Те, кто лишался земельной собственности, зачастую превращался в анипостата — неимущего парика и платил своему господину за пользование наделом или эксплуатировался путем сдачи земли в аренду на основе уплаты десятины урожая натурой либо деньгами. Не случайно в системе землепользования париков теперь преобладала именно аренда на условии уплаты ренты собственнику земли. Пожалование земли в пронию, как мы уже знаем, тоже влекло за собой усиление эксплуатации налогоплательщиков.

В своих имениях византийские протофеодалы практиковали различные формы ренты: отработочную, натуральную и денежную. Размеры и формы подати с париков были различны в отдельных областях Ромейского царства и даже в отдельных поместьях.

Отработочная рента в одних имениях составляла двенадцать дней в году, в иных — один раз в неделю и определялась обычаем, как и натуральная подать, которая, как правило, вносилась хлебом и вином. Но динаты все же предпочитали получать денежную ренту. Ее основной частью являлся телос — подушно-поимущественный налог с дома, земли и хозяйства парика, которое включало также движимое имущество: тяглый и нетяглый скот, пчелиные ульи, рыбачьи лодки. Размеры налога устанавливало государство и передавало динату, или же он определялся чисто средневековым фактором — феодальной традицией, обычаем. Телос мало изменялся на протяжении веков, но денежная рента возрастала за счет всевозможных дополнительных платежей и денежной инфляции.

Например, зевгаратикий, который в XI в. составлял незначительную сумму, в XIV в. уже достигал 20 % всей денежной подати. Вначале он был десятиной с зевгари — воловьей упряжки, достаточной для обработки одноименного полного, нормального крестьянского надела. Но в XIII–XIV вв. его первоначальное значение забылось, и зевгаратикий взимался независимо от количества волов, которыми владел хозяин.

Дополнительные поборы были весьма разнообразны: десятина с овец, свиней, пчел; плата за рыбную ловлю и охоту, выпас на горных пастбищах и в дубовых рощах; взносы за пользование господским прессом для выжимания оливкового масла или льномяльней. Такого рода платежи были идентичны западноевропейским баналитетам — правам феодалов на мельницу, давильный пресс и тому подобное. Теперь ромейские крестьяне с лихвой «наверстывали» упущенные за предыдущие столетия классические возможности феодального гнета.

Однако даже в своей поздней стадии этот «ромейский феодализм» имел незавершенные черты. Большое значение сыграла при этом двоякая роль централизованной государственной власти в Византии. С одной стороны, она давала земельные пожалования, раздавала привилегии «властелям», прониарам, уступала налоги с крестьян собственникам земель. Такая политика, конечно, содействовала феодализации. Но одновременно вмешательство государства в частные дела таких недоделанных «сеньоров», право конфискации земель в фиск, отмены в любой момент частноправовой ренты, податного иммунитета, привилегий приводили к незавершенности процесса феодализации. Иными словами, новые явления были подчинены традиционному правопорядку, вступали с ним в конфликт.

В XIV в. византийские крестьяне оказались в особенно трудном, по сути дела, экстремальном положении: к частым набегам внешних врагов добавились и гражданский конфликт, разгоревшиеся внутренние смуты. Несмотря на это, трудолюбивые пахари по-прежнему возделывали поля и виноградники, разбивали новые сады, устраивали мельницы, рыбные садки, солеварни, запруды для поливки огородов, совершенствовали приемы и орудия труда и, главное, кормили страну.

Источники рисуют нам нелегкие, а подчас по своему героические будни простого народа.

В разных концах Ромейского царства появилось множество разбойников и грабителей. Порой владевшие крепкими замками, они на проселочных дорогах и на узких горных тропах поджидали путешественников, рискнувших ехать без охраны.

Один такой злодей, по имени Икарий, орудовал на эгейском острове Эвбее, недалеко от греческих Афин, сея ужас среди окрестных жителей. Охваченные паническим страхом, агроикой отваживались выходить на пашни только под защитой дюжих и хорошо вооруженных караульных.

В то же время XIII–XIV вв. ознаменовались значительным подъемом хлебопашества. Новые центры хозяйственной деятельности византийских крестьян возникали в соответствии с направлением легальной миграции или в ближайшем городе, или в сельской местности — в радиусе соседних поселений, часто на периферии села или в другом селе, на арендованной земле. Кроме того, те же миграционные процессы показывают, что в обработку вовлекались все новые земли, и поэтому эти процессы нельзя оценивать как один из симптомов экономического кризиса. Скорее, они говорят о появлении некоторых элементов внутренней колонизации, хотя больших территорий, как это было в свое время на европейском Западе, эта колонизация не захватила. Как бы то ни было, зависимые крестьяне легально перемещались при отсутствии какого-либо контроля со стороны государства за их действиями. Собственники могли поощрять поселение в своих владениях таких крестьян, сохранявших свои налоговые обязательства по покинутому местожительству, находившемуся на территории других собственников. Этим легальные переселенцы отличались от беглых крестьян, бросавших плату налогов. Легальная миграция, создававшая для собственника более благоприятные условия организации производства, находилась в ряду таких явлений, как податной и административный иммунитет, частная аренда и предоставление льготных условий для привлечения крестьян.

Рыночная конъюнктура сложилась весьма благоприятной для ромеев. Она стимулировала развитие земледелия: пахотные поля в вотчинах крупных «властелей» достигали в это время весьма значительных размеров. Так, Меникийскому монастырю, располагавшемуся невдалеке от города Серры в Македонии, принадлежало в XIV в. четыре тысячи модиев пашни (около 330360 гектаров), тогда как под виноградники отводили лишь 70 модиев (около шести гектаров)[237]: данная обитель специализировалась на вывозе зерна.

Важно подчеркнуть, что крупные земельные собственники и монастыри превращали свои имения, недвижимость в чрезвычайно выгодные товарные предприятия, производившие сельскохозяйственные продукты для продажи на рынке. Прониары по уши погрязали в прибыльных хозяйских заботах. Они предпочитали откупаться от докучливых военных обязанностей, связанных с их землями, выплатой налогов. Как им казалось, пришло время делать деньги, а не махать мечом. Продовольствие, особенно хлеб и вино, пользовались широчайшим спросом на внешнем рынке: они шли на экспорт в северобалканский Дубровник и италийские города — центры оживленной перевалочной морской торговли.

Часто энергичные и предприимчивые динаты и монахи выступали посредниками в хлебной торговле между крестьянами и иноземными купцами. Они скупали зерно на местных рынках у мелких земледельцев и продавали его латинам, извлекая из этой нехитрой операции весьма высокие доходы.

Не только зерно и вина шли на рынок, но и продукты скотоводства и птицеводства. Особенно много в позднем Ромейском царстве разводили овец и свиней. В поместьях динатов, прониаров существовали целые птицефермы. Появилась даже некоторая специализация скотоводства: греческая Фессалия издавна славилась быстрыми, как ветер, лошадьми, во Фракии разводили выносливых, спокойных рабочих мулов.

Не стояла на месте и агротехника. Уже давно земледельцы использовали систему трехполья.

Поле теперь делилось не на две, а на три части — клина. Одна засевалась яровыми, другая — озимыми, а третья оставалась под паром. На следующий год первое поле «отдыхало», второе шло под озимые, а третье — под яровые. И так повторялось из года в год. Такой севооборот гораздо меньше истощал землю и повышал урожайность.

Чаще, чем прежде, стали случаи применения навоза в качестве удобрения. В XIV–XV вв., несмотря на лихолетья, в Византии получили распространение и стали широко применяться ветряные мельницы, которые сооружали наряду с водяными.

Деревня имела своих искусных столяров и гончаров, ткачей и портных, бочаров и лодочников. И уж вовсе немыслимо было обойтись без собственного кузнеца — мастера на все руки, способного изготовить все что угодно — от поясной пряжки до сошника. Уровень деревенских ремесел вырос. Нередко сельские парики-ремесленники успешно конкурировали с городскими мастерами.

Но наиболее ярким свидетельством того, что византийская деревня стояла на пороге Нового времени, было появление новой фигуры — сельского предпринимателя. Зачастую помещик не обременял себя ведением хозяйства: все свое имение он сдавал в аренду зажиточным крестьянам. А они, в свою очередь, разбивали поля на мелкие участки и сдавали их в субаренду безземельным и малоземельным крестьянам, тем самым извлекая из этого стабильный доход. Однако до уровня фермера-арендатора Ромейское царство так и не успело дойти.

Существование полной безусловной собственности на землю, длительное преобладание денежной ренты, товарно-денежных отношений, имущественной дифференциации крестьянства, наличие предпринимателей и развитых в торговом отношении центров, казалось, должно было благоприятно сказываться на развитии хозяйства. Но элементы предкапиталистических отношений, которые развивались на европейском Западе в XIV–XV вв., в поздней Византии отсутствовали или почти отсутствовали. Наоборот, византийский феодализм со временем только все больше становился похожим на классический западноевропейский феодализм, за которым стояло не будущее, а прошлое. Подавляющая масса домашних хозяйств ориентировались на хорошо известную поздневизантийской экономике и менталитету идею аутургии, то есть собственноручного, «самодостаточного» труда, позволявшего извлекать прибыль без вложения капиталов, то есть вращалось в рамках сугубо средневекового мировоззрения. Тенденции усиления активности и самостоятельности собственника в позднем Ромейском царстве оказались не настолько интенсивными, чтобы преодолеть тормозящий фактор государства с его традиционной разветвленной системой контроля и регламентации, то есть господствующий правопорядок, в котором взимание налогов рассматривалось как явление первостепенной важности. Поэтому в этой ситуации, зримо определившей развитие страны, не смогли получить распространение ни феодальный, ни раннекапиталистический порядок.

1. Какие изменения произошли в византийской деревне на протяжении XIII–XV вв.?

2. Каким образом динаты и монастыри расширяли границы своих владений? Как к этому относились общинники?

3. Чем поздневизантийские динаты стали отличаться от динатов XI–XII вв.?

4. Попытайтесь самостоятельно сравнить положение византийских париков и зависимых крестьян (сервовов, вилланов) западной Европы в XIII–XV вв.

5. Какую роль в борьбе агроиков с прониарами, динатами и династами играла деревенская община?

6. Назовите и охарактеризуйте формы ренты, которыми пользовались прониары, динаты и династы в своих имениях.

7. С чем был связан интенсивный и сложный процесс перемещения земель в крестьянской среде позднего Ромейского царства?

8. Какие новшества появились в византийской деревне в XIII–XV вв.?

9. Как вы думаете, почему ветряные мельницы были более прогрессивны, нежели водяные?

10. Что благоприятствовало развитию хлебопашества в Ромейском царстве в XIII–XIV вв.?

11. Как вы считаете, почему западноевропейское ремесло почти полностью сконцентрировалось в городе, а в поздней Византии наблюдается иная картина?

12. О чем свидетельствует появление процессов миграции и внутренней колонизации в поздней Византии?

13. Дайте оценку вывозу товарной сельскохозяйственной продукции из Ромейского царства.

14. Почему появление сельского предпринимателя является свидетельством прогресса в византийской деревне XIII–XIV вв.? Как вы можете объяснить значение этого явления?

15. Дайте оценку уровня развития поздневизантийской деревни.

16. Что сдерживало развитие предкапиталистических отношений и рентабельности хозяйства в поздней Византии?

Иоанн Апокавк (середина XII в. — 30-е гг. XIII в.) — судья по долгу службы и писатель по призванию — об одном из своих приговоров.

Константин М., служивший у преславного господина Константина Цирифна, пришел ко мне сегодня и рассказал следующее: «Господин мой назначил меня управляющим пронией[238] […]. По своему усердию и предусмотрительности я наблюдал и за вспашкой полей этой пронии, и за сбором желудей, так как настала пора заниматься и тем, и другим. Крестьяне же, рассказывает он, не входившие в состав этой пронии, пытались под руководством Герменея обработать один участок земли, которым дорожил мой господин. Однако при помощи резких слов, споров и даже рукопашных схваток я тогда прогнал их с этого места. Второй же их набег на желуди не могли приостановить ни слова, ни брань, ни что-либо иное, оскорбительное для слуха. И тогда я вынужден был вырвать палку у одного из собиравших желуди — это был Вратана — и стал прежде всего отгонять от желудей; но невольно ударил Вратану палкой по пальцам; нанося удары в грудь, живот и в другие еще более болезненные места, я выждал, чтобы он, таким образом, перестал нагибаться к желудям. Он же мгновенно и вопреки моему ожиданию испустил дух и отошел в царство мертвых, не отвечая на толчки ни в течение получаса, ни в течение часа. Дело в том, что как только палка ударила в грудь, душа человека тотчас же отлетела».

Это рассказал плачущий Константин и сочтен был умышленным убийцей; принял он пожизненную епитимью […].

Хрисовул — пожалование в 1293 г. василевсом Андроником II Палеологом (1282–1328 гг.) царскому приближенному Льву Котеаницу владения с освобождением от налогов.

Так как приближенный моей царственности Лев Котеаниц, показавший верность и преданность моей царственности и в различное время оказавшийся очень полезным […] и в борьбе против врагов, угрожавших большим вредом областям и городам моей царственности, обратился к моей царственности с просьбой пожаловать ему хрисовул на получение земли, находящейся в Преаснице и отторгнутой у различных влахов, моя царственность благосклонно приняла его обращение и пожаловала настоящий хрисовул […]. Силой настоящего хрисовула моей царственности этот господин Лев Котеаниц будет владеть землей Преасницы, как показано, свободной от всяких повинностей, имея право продавать, жаловать, обменивать, отчуждать священным храмам, давать дары и делать все прочее, что божественные благочестивые законы позволяют делать владельцам. Он будет владеть ею без всякого ущерба […], свободный от всякого требования […], и никто не будет иметь права вступать на его землю и причинять ему какой-либо ущерб. Ради этого пожалован моей царственностью настоящий хрисовул моему приближенному господину Льву Котеаницу, его детям и наследникам в единственное и беспрепятственное владение в месяце мае текущего 6-го индикта 6801 г., к чему наша благочестивая и богохранимая сила приложила печать.

Андроник во Христе Боге верный василевс и автократор ромеев Палеолог.

1. Почему управляющий пронией Константин попал в суд? О чем свидетельствует этот случай, пересказанный Иоанном Апокваком?

2. Как вы думаете, зачем крестьяне собирали желуди и почему даже палкой их невозможно было отогнать?

3. Как вы считаете, постигло ли бы Константина наказание, если бы он убил не свободного общинника, а зависимого крестьянина-парика?

4. Как вы полагаете, за какие заслуги василевс Андроник II пожаловал земли Льву Котеанице?

5. Какие права на землю, согласно царскому хрисовулу, были дарованы Льву Котеанице? К чему вело предоставление императором таких прав?

§ 21. Губительная конкуренция или плодотворное сотрудничество?

В XIV в. ромейский город оказался в неблагоприятных условиях для своего развития. На его благосостоянии сказывались нарастающая турецкая агрессия, пиратство, разбой на торговых путях, внутренние неурядицы в стране, отсутствие боеспособного войска, потеря прежнего значения государственной властью, деградация административного аппарата, делавшая управление страной малоэффективным. Налоговая система в этих условиях не обеспечивала удовлетворение потребностей казны. Лишь иностранные «вливания» италийцев имитировали облик активной городской жизни. Вновь, как в «темные века», византийский город не давлел над деревней. Но и тогда, при сокращении объемов ремесленного производства, упадке местной торговли, снижении качества византийской монеты, городская жизнь полностью не затихла, она знала периоды расцвета и упадка. Византийская знать стала сливаться с богатейшими купцами, получать выгоды от занятия торговлей и спасать свои капиталы в италийских банках. Богатые частные лица сумели сохранить свои состояния даже накануне крушения византийского государства.

Византинисты по-разному оценивают состояние ромейских городов в последние века существования Ромейского царства. И до сего дня эта историческая загадка остается нерешенной и ждет своего исследователя.

Наибольшие дискуссии среди специалистов возникают по поводу торговых взаимоотношений греков и италийцев. Пагубно или же, напротив, плодотворно сказывались сотрудничество и конкуренция между ними на экономике страны и, в частности, ромейских городов?

Вспомним, уже в 1082 г. Алексей I Комнин под угрозой многочисленных врагов попросил у Венеции финансовую помощь и флот. За долги пришлось расплачиваться десять лет. В качестве щедрой компенсации венецианцам были представлены масса недвижимости, склады, лавки, причалы и особенно выгодные торговые льготы в некоторых ромейских городах, что привлекло в Империю ромеев других западных торговцев. Этому же способствовали Крестовые походы, которые открыли дорогу западным кораблям в сирийские порты, прежде столетиями для них закрытые. Константинополь потерял монопольное положение центрального рынка между Востоком и Западом.

Восстановление Ромейского царства при Палеологах произошло благодаря генуэзцам, которые получили за это вознаграждение. В 1261 г. василевс Михаил VIII Палеолог заключил с Генуей договор в Нимфее, предоставив купцам этой мощной морской республики неоценимые привилегии: право пользоваться проливами Босфор и Дарданеллы и иметь доступ во все ромейские порты, а также право беспошлинно торговать на всей территории Византии. Через семь лет, с целью найти противовес влиянию генуэзцев, аналогичное соглашение было подписано и с Венецией. Ее купцам также гарантировалась беспошлинная торговля и безопасность плавания в территориальных водах Империи.

Действительно, прошло не так много времени, как предприимчивые и оборотистые италийцы стали чувствовать себя полными хозяевами в ромейских землях и водах. Случалось, Константинополь, к великому позору ромеев, становился полем вооруженных разборок соперничающих генуэзцев и венецианцев, яростно сражавшихся друг с другом и при этом поджигавших город, захватывавших в нем пленных и еще нагло требовавших от византийского императора компенсации за понесенный ущерб, как это было летом 1297 г. Главное — к италийским торговцам и их агентам стала переходить руководящая роль в экономической жизни Ромейского царства. Они торговали текстильными и металлическими изделиями, изготовленными на Западе, а также сельскохозяйственными продуктами и сырьевыми материалами, определяли шкалу цен на товары даже первой необходимости. Генуэзцы в основном орудовали в Константинополе и на Мраморном море, в укрепленных «точечных» опорных пунктах-факториях, таких как Ялта — Джалита — греческая Алита — «Морская», звеньями единой цепи протянувшихся вдоль северного побережья Черного моря. Венецианцы распоряжались не только в греческой столице, но и на принадлежавших им островах в южной части Эгейского моря, в таких торговых центрах как Корон и Модон на Пелопоннесе, а также севернее — в центральной Греции, Фессалии и Эпире. В Крыму италийцы владели Каффой — нынешней Феодосией, которая выросла в коммерческий город, по численности населения соперничающий с тогдашним Константинополем. Еще одним важным рынком и опорным пунктом для латинских купцов стала портовая Фокия на западном побережье Малой Азии. Международная торговля оказалась в значительно мере сосредоточена в руках италийцев и славившихся своим мореходным искусством, развитым морским правом каталонцев.

Одни исследователи полагают, что поздневизантийский город вступил в полосу захирения и упадка, длившегося вплоть до окончательного падения Ромейского царства в 1453 г. Причем главную вину за это они возлагают на торгово-предпринимательскую деятельность генуэзского и венецианского купечества, которое заняло господствующее положение на рынках Ромейского царства. Ведь италийцы не платили таможенных сборов и налогов, что ставило местных торговцев в весьма неравные условия с их иноземными коллегами, приводило к подрыву позиций ромейского ремесла и торговли, лишало бюджет страны значительных поступлений от все более интенсивно развивавшейся международной торговли, а порой вызывало столкновения, военные конфликты между греками и латинами, да и между самими италиками. В торговле на большие расстояния византийские купцы не выдерживали конкуренции со своими западными коллегами и при попытках расширить рынки сбыта на Западе или хотя бы в италийских колониях на византийской земле встречали враждебный прием. Им пришлось ограничиться местной розничной торговлей. Средний класс как таковой существовал в эпоху Палеологов, но его дальнейшему развитию вновь воспрепятствовала византийская аристократия, которая, в то время, как держава ромеев теряла свои земли, уступая их различным противникам, обратилась к торговле как выгодному роду экономической деятельности. Наряду с этим возрастала зависимость хозяйственных структур от предпринимательской деятельности италийских республик. Экспорт постепенно перешел в руки иностранцев, так что даже ромейские продукты, например, вино из Фракии, перевозили на италийских кораблях.

Поскольку ромеи не вывозили товары за границу, а по давней привычке ждали покупателей, италийские фактории стали извлекать выгоду из этого недостатка. Они приблизились к источникам производства и, заняв Ромейское царство, заменили продажу византийских изделий своими собственными. Византийцы редко становились финансистами, банкирами, тогда как влияние италийского капитала на экономику поздней Византии возрастало, а роль государства в регулировании этой экономики сходила на нет. Доходы уходили в чужие руки. Показательным бытовым штрихом к такому положению дел могут служить красочные, сочные строки сатирических стихов некоего Птохопродрома — «Бедного Предтечи», в которых игумен понукает монаха: «Поспешай, быстро дуй к Милию и беги к Пераме (переправе), узнай у венецианцев, почем ныне сыр».

Италия быстро развивалась экономически, утверждалась в положении центра текстильной промышленности. Свободно торгуя в Византии привозными дешевыми тканями, она сбивала цены на византийский товар, даже в тех случаях, когда он был более качественным. В итоге капиталы, которыми могли располагать византийцы, уменьшаются. Ромейские торговые суда стали использоваться только для местных перевозок. Западные торговые флоты подавили Ромейское царство и подорвали его экономические позиции.

Другая часть историков уверена в том, что не стоит сгущать краски и столь однозначно негативно оценивать состояние поздневизантийских городов. Да, некоторые из них в силу различных причин переживали упадок и потеряли свое былое значение как центры ремесла и торговли. Но этот процесс затронул далеко не все города Империи ромеев и степень его глубины была разной.

Возьмем, к примеру, неоднократно упоминавшийся византийский город Филадельфию, что в Малой Азии. Окруженный кольцом владений воинственных мусульман, только в первой четверти XIV в. он пережил пять или шесть жестоких турецких осад. Но в промежутке между ними хозяйственная жизнь в городе вновь оживала, даже его ксенон — больничная гостиница, выстроенная епископом Фокой в XIII в., продолжал действовать. Ремесленники, составлявшие славу Филадельфии, покидали крепостные стены и принимались за свои привычные дела, улицы города заполнялись толпами народа, повсюду шла бойкая торговля.

Хрисополь около македонской реки Стримон (ныне Струма) в XIV в. был настолько зажиточен, что смог отстроить новую внешнюю линию оборонительных стен. Пелопоннесская Монемвасия в это же время процветала и ее коммерческая активность была широко известна за пределами Византии. И подобные случаи не были единичными.

Что же касается последствий проникновения италийцев и прочих западноевропейцев в экономическую жизнь Византии, то они были различны для отдельных областей и регионов Ромейского царства в разное время. Это зависело, прежде всего, от состояния самих ромейских городов. Уступив место венецианцам и генуэзцам в международной торговле, ромейские купцы сохранили довольно прочные позиции в местной торговле и в торговле на средние расстояния. Они активно занимались прибрежным, каботажным плаванием, а, случалось, объединялись с иностранными мореходами. Несмотря на враждебность греков по отношению к латинам, в экономических вопросах они были склонны к деловому сотрудничеству, часто становились посредниками. Византийцы перенимали более передовые для того времени приемы и методы коммерческой деятельности у генуэзцев и венецианцев, выступали младшими партнерами либо посредниками италийских купцов в торговых сделках, получали свою и, порой, весьма немалую долю в прибылях, помещали деньги в италийские банки и тем самым сохраняли свои состояния от превратностей нестабильной жизни. Данные латинских архивов показывают, что доля греков даже в международной торговле была не столь малой, как полагали ранее. Да и экономические последствия предоставления торговых льгот латинам были не столь губительны, как может показаться, ибо объем торговли в восточном Средиземноморье оставался сравнительно небольшим. Он никак не мог позволить иностранцам добыть в Ромейском царстве средства, которые предопределили бы в дальнейшем иноземное господство.

Поздневизантийский город, полис, кастрон или асти, как его теперь называли, по-прежнему славился искусностью своих мастеров. Эргастирий — индивидуальная мастерская-лавка — оставался основной формой организации ремесленного производства и торговли, предпринимательства и не подвергался жесткой регламентации властей. Корпорации, контролируемые государственными властями, ушли в прошлое, будучи смененными после XII в. свободными профессиональными ассоциациями.

В это время функционировало не менее двадцати отраслей ремесла и, было известно около девяносто профессий ремесленников. Среди них мы находим ювелиров и бокальщиков, жемчужников и корабельщиков, шелкоделов и меховщиков, свечников и гончаров, кузнецов и медников, ножовщиков и портных…

Особенным почетом и уважением среди ромеев пользовались оружейники. Их профессия насчитывала пятнадцать отдельных специальностей: алебардщики, баллистарии, изготовители луков, колчанов, кинжалов и мечей, осадных машин, пращей, стрел, копейщики, латники, панцирники, шлемники, шпорники, щитники, пушечные мастера. Прославленными центрами военного производства Ромейского царства являлись Константинополь и неоднократно упоминавшаяся Филадельфия, до 1390 г. остававшаяся аванпостом Византии в Малой Азии.

Не отставали по популярности от оружейников и строители. Согласно поздневизантийским задачникам, они могли рассчитывать сооружение башен из кирпича и извести высотой от 15 до 200 м! Творением умелых рук икодомов были роскошные дворцы (палатиа) императора и знати, триумфальные арки и великолепные храмы, портики и закрытые галереи, пролегающие почти по всему городу и позволявшие всякому путнику пройти не опасаясь солнечных лучей, спортивные площадки и казармы, крепости и каналы, дамбы и волнорезы. Всего и не перечесть.

Но что особенно изумляет, так это коммерческая активность и предприимчивость многочисленных ромейских монахов. Пораженный восточный путешественник Ибн-Баттута писал в 1332 г.: «Большинство обитателей этого Города — монахи, паломники и священники. Количество церквей не поддается исчислению». И это в Константинополе, продолжавшем оставаться коммерческим сердцем Империи! Монастыри в городах владели разнообразными мастерскими, лавками и даже целыми рынками, имели собственные корабли и участвовали в солидных прибылях от добычи железа и серебра.

Важность доходов от внешней торговли теперь возросла, причем она не падала, а, напротив, росла по мере сокращения территории Ромейского царства. Византия напрямую или чаще опосредственно вела торговлю со многими странами — Египтом, Далмацией, Болгарией, Кипром, Русью, Трапезундской империей, славившейся своими моряками Каталонией с крупнейшим мировым портом — Барселоной, южно-черноморскими и италийскими городами.

Византийские купцы продолжали совершать торговые путешествия, хотя теперь ареал их стал уже, ограничиваясь в основном землями все более сокращавшейся Империи. Торговля становится в значительной степени стационарной. Как уже говорилось, на сухопутных дорогах и морских путях поджидали всевозможные опасности: турки и разбойники, пираты и разбушевавшаяся стихия. В условиях резкого сокращения собственного флота, многие ромейские моряки, оставшись не у дел, чтобы выжить нанимались на турецкие корабли или начинали заниматься разбоем. Тем не менее, в XIII–XIV вв. коммеркион — налог на торговлю стал давать казне больше средств, чем оскудевший по разным причинам земельный налог, а на территории ромейского государства действовало шестнадцать крупных торговых и одновременно стратегически важных коммуникаций, что говорит само за себя.

Проложенная римлянами в эпоху античности, древняя «дорога Эгнатия» (Via Egnatia) или, как ее стали называть ромеи, димосия леофорос — «большая государственная дорога» соединяла Константинополь через македонские Серры, Фессалонику, Ираклию (болгарский Битоль-Монастыр), Лихнид (Охрид) и Диррахий (албанский Дуррес) с ближней Италией, пересекая весь Балканский полуостров с востока на запад. Не менее знаменитая «царская дорога» связывала Константинополь с расположенными севернее македонскими и фракийскими городами — Адрианополем, Филиппополем (Пловдивом) и самым центром северных Балкан — Сердикой, нынешней Софией. От столицы дорогой, ведущей через Севасту, можно было попасть в Армению, а вдоль западного побережья Малой Азии — к портам Эгейского моря, в Эфес, Фокию и Смирну.

По таким трансконтинентальных трассам можно было путешествовать неделями. Движение по ним то усиливалось, то сокращалось, но никогда не прекращалось. Скажем, чтобы добраться из Трапезунда в Константинополь верхом на лошади надо было потратить не менее 20 дней. Путешествие же морем занимало от восьми до 19 дней, — как повезет. От сирийской Антиохии до Эфеса на крайнем западе Малой Азии было приблизительно 30 дней пути. Коммерческий караван, направлявшийся с берегов Адриатики, из Дубровника, в Константинополь, добирался за 25 дней, то есть шел со скоростью в среднем 25–30 км. за один переход. Венецианским галерам требовалось на один день меньше, чтобы доплыть туда же, минуя остров Корфу и пелопоннеские Патры.

Кроме того, множество второстепенных, в том числе узких дорог, подходящих лишь для вьючных животных, выводило на главные торговые трассы Балкан, связывая их с такими известными городскими центрами как Вероя (Стара Загора), Одесс (Варна), Месемврия (Несебр), Анхиал (Бургас) и другими, расположенными на Черном море.

Среди иноземных купцов продолжали пользоваться спросом ромейские вина Эгейских островов и бассейна Мраморного моря, зерно, скот, соль, осетровая икра, рукописные книги, аптекарские товары, шелковые ткани (правда, теперь в основном, среди правителей христианского Востока, а не Запада). Сами же византийцы ввозили изделия из металла, стекла, мыло, более дешевые, чем отечественные, италийские крашеные ткани и славившееся во всем средневековом мире прочное фландрское сукно. Добротные и ноские, эти ткани вытесняли привычные тонкие шелковые влаттии, что отразилось в исчезновении профессии вестиопрата — торговца ромейскими одеждами, тогда как среди продавцов влаттиев, прежде престижных и зажиточных, все больше и больше становилось людей низкого звания, забитых и бедных. Импорт заполонил византийские города и особенно царственную столицу, продолжавшую оставаться центром нескончаемых игр обмена.

Константинополь, — гордость греков и предмет восхищения иностранцев, — даже после утраты своего монопольного положения рыночного центра, продолжал оставаться одним из крупнейших торговых центров Средиземноморья. Сюда съезжались купцы из Европы и Азии: генуэзцы, венецианцы, флорентийцы, пизанцы, провансальцы и каталонцы, торговцы из Сирии, Сицилии, Сардинии, Корсики. Какие только товары не встречались на шумных и многолюдных константинопольских рынках! Здесь торговали пшеницей, ячменем, бобовыми, рисом, фисташками, миндалем, орехами, винами, оливковым маслом, рыбой, сахаром, медом, сушенными фруктами, пряностями и массой других продовольственных товаров. В продажу шли лен, шерсть, шелк, хлопок, всевозможные ткани, изумительные шерстяные ковры, меха, кожи, железо, свинец, медь, серебро и золото, жемчуг, кораллы, мыло, воск, смола, сера… Италийские деревянные бочки — новая для византийцев тара постепенно вытесняли привычные ранее керамические амфоры и пифосы.

В конце XIII — начале XIV вв. в Ромейском царстве начинают делать новые денежные номиналы — выпускавшиеся из чистого серебра, плоские василиконы, равнявшиеся 1/12 прежнего иперпира, биллоновые торнезе из низкопробного серебра, вогнутые медные трахи (трахеи) и плоские ассарии, появившиеся вместо медных тетартеронов, но более тонкие и широкие.

В обычное время, когда беды на время отступали, цены на товары не были высоки. Так, из поздневизантийских задачников следует, что фунт мяса (около 300 г.) стоил всего лишь аспр, по сути дела медяк, в котором серебра было ничтожное количество. За ту же цену можно было приобрети четыре десятка яиц, но курица стоила гораздо дороже — 40 аспров, то есть почти иперпир. Впрочем, в этом «сверхчистом» золотом, имевшем блюдцеобразную, неровную форму, золота почти не осталось — его вытеснила лигатура, примеси не столько серебра, сколько меди и олова. Мёд — единственная известная сладость — стоил 143 аспра за кентинарий (56 килограммов), но куда больше ценились пряности — за фунт перца отдавали в пять раз больше, чем за фунт мяса. На этом фоне неожиданно низко оценивалась лошадь — всего в три четверти перпера, тогда как за морской грузовой корабль надо было выложить 100 пусть обесцененных, но «золотых», то есть стоимость огромного табуна более чем в 130 лошадей. Понятно, почему ромейские торговцы зерном покупали суда, которые продавали в конце мореходного сезона: так было гораздо рентабельнее. Тем не менее, рост цен чувствовался все больше и больше, продукты питания порой дорожали настолько, что дело доходило до откровенной нужды и голода, заставлявших многих затягивать пояса или того хуже — ходить с протянутой рукой.

В целом темпы экономического развития того, что осталось от Византии, стали снижаться. Это постепенно вело к застою, а потом и к отсталости. Наметившееся отставание в торговле и предпринимательстве было следствием такого упадка, а не его причиной. Прежние структуры производства, механизмы обмена Ромейского царства оказались не приспособлены к передовым изменениям, происшедшим в средиземноморском мире, который выходил на дорогу капиталистического развития, энергичного свободного предпринимательства с его ярко выраженными тенденциями индивидуализма и голого практицизма, каких не имела Византия. Ей были жизненно необходимы реформы, более того, перестройка, политическая, хозяйственная и ментальная, дабы справиться с наседавшими врагами и хотя бы поравняться с рвавшимся вперед Западом.

Ремесленная и торговая жизнь все еще била ключом не только в сердце Империи ромеев — ее столице, но и в других городах: Фессалонике, крупнейшем центре Македонии, в хорошо защищенном пелопоннесском порте Монемвасии, а до захвата турками — и в западномалоазийских провинциальных центрах, Смирне, Эфесе, Фокии, Прусе (Брусе), Никее. Кое-где из-за ослабления центральной власти даже наблюдалось давно подзабытое возрождение прав городской автономии, тенденций к самоуправлению.

Но бедой византийских городов было то, что всеми делами городского населения, тех, кого называли астикон, заправляли не организованные в сплоченную коммуну торговцы и ремесленники, а «могущественные» — своевольные магнаты, приближенные царя и разбогатевшее духовенство, имеющие прямые или косвенные контакты с императорским двором. Им принадлежали не только имения, сады и виноградники в пригородах, но и мастерские, мельницы, лавки, рынки, пекарни, портовые сооружения. Они активно втягивались в приносившую экономические выгоды торговлю. По мере ослабления центральной власти в их руки все больше переходила сама имперская власть, администрация, они все в большей мере фактически правили страной, а значит, и ее финансовыми ресурсами, все еще немалыми.

Ниже их, между богачами и многочисленными презренными неимущими, находился плотный слой тех, кого сами ромеи описывали через прилагательное «средние», по-гречески — меси. Это были горожане, средние и мелкие земельные собственники, сдававшие свою землю внаем или арендовавшие чужую, ремесленники, торговцы, лавочники, трактирщики, коммерсанты, имущество которых иногда соперничало с собственностью знати, но которые не имели представительства в городском правлении, тем более связей при дворе и вынуждены были мириться с самоуправством магнатов, узкого аристократического слоя, мало считавшегося с предписаниями все более слабевшей, безавторитетной центральной администрации.

Рассказывают, что солнечным осенним днем 1288 г. в Константинополь на продажу пригнали крупную отару овец из шести сотен голов. У городских ворот ее уже поджидали слуги могущественного вельможи, деспота Иоанна. Они насильно отделили полторы сотни овец, а торговцев скота, пытавшихся отстоять свое имущество, изрядно поколотили. Не помогло даже вмешательство в инцидент служителей градоначальника — эпарха. Впрочем, привратники вовремя успели захлопнуть ворота. Тогда слуги наглого аристократа взялись за топоры и алебарды. Уже готова была завязаться кровавая стычка, когда эпарх удержал своих секироносцев.

На следующий день на место происшествия явился сам разгневанный деспот. На сей раз, он отделил две сотни и приказал их гнать к своему дому, не обращая внимания на вопли, стенания и жалобы избитых, ограбленных торговцев. Эпарх оказался бессильным противостоять такому открытому произволу.

В такой обстановке быстро выветривались прежние патриархально-христианские степенные нравы. Бывший афонский монах-отшельник, Константинопольский патриарх Афанасий I (1289–1293, 1303–1309 гг.) не зря корил в проповедях свою паству, указывая, что греховность ныне торжествует, все обратились к земному и суетному, дух наживы проявляется во всем — даже за свечи, которые следует возжигать в храме, берут несправедливую цену. Что же тогда ожидать от торговцев зерном, вином, маслом? По сути дела, Патриарх справедливо ставил проблему коллективной ответственности ромеев за то гиблое, что происходит с их страной, но две вынужденные отставки Афанасия, которого даже клирики воспринимали только как немытого фанатика во власянице, сами по себе говорят о том, что паства болезненно реагировала на предпринимаемые им усилия, не желая что-либо менять в существующей ситуации.

Горожане стремились разбогатеть любым путем, думая о сиюминутных благах только в этом мире. Казалось бы их должна была интересовать власть, возможность самим распоряжаться судьбой. Но лишь некоторые византийские города получили право самоуправления. Например, Монемвасии, как уже сказано, крупнейшему порту Пелопоннеса, было даровано самоуправление, а также привилегия беспошлинно торговать в Константинополе и других ромейских городах. Некоторыми муниципальными вольностями пользовались балканские города Адрианополь (Фракия), Верроя и Мельник (Македония), Иоаннина и Кроя (Албания), худо-бедно развивавшиеся в XIII–XIV вв. Они получили от василевса ромеев право сбора налогов и стали фактически автономными. Слой, аналогичный западному патрициату, — слой богачей-предпринимателей, торговцев и ремесленников, пробивавших себе дорогу и, главное, осуществлявших городское самоуправление, здесь так и не сложился. Задавленные государством, а еще больше местной знатью, византийские города в массе своей не приобрели настоящих коммунальных вольностей, как на Западе, собственной организации, способной противостоять засилью разбогатевших динатов и коррумпированных чиновников. В этом видится еще одна существенная причина, добавившаяся в быстро пополнявшуюся «копилку» обстоятельств гибели Ромейского царства.

1. Какие существуют точки зрения на судьбу византийского города XIII–XV вв.? Какими аргументами пользуются историки? Что вызывает наибольшие споры в этом вопросе?

2. Вспомните, при каких обстоятельствах был заключен Нимфейский договор 1261 г.?

3. Какими привилегиями обладали венецианские и генуэзские купцы на территории Ромейского царства? Как вы думаете, что помогло получить их и насколько они были оправданны?

4. Как вы считаете, почему оружейники пользовались особым авторитетом, а их ремесло было столь развито в поздней Византии?

5. Что вы можете сказать о вооружении ромейской армии в XIV–XV вв. на основании разделения профессии оружейников?

6. Перечислите профессии ремесленников, которые существовали в поздневизантийском городе, и, главное, сравните их с предыдущей эпохой.

7. С какими странами и чем торговало Ромейское царство в XIII–XV вв.?

8. Попробуйте установить, подорожала ли жизнь ромеев по сравнению с эпохой раннего средневековья. Сравните цены «темных веков» и XIV–XV вв.

9. Что способствовало росту городской автономии в поздневизантийское время?

10. Как вы полагаете, с чем был связан приток слоя «могущественных» в византийские города?

11. Почему в Ромейском царстве меси были политически бесправными и даже не имели названия как особый социальный слой?

12. Как вы думаете, пагубно или плодотворно сказывалась торговая конкуренция между греками и италийцами на экономике ромейского государства? Поищите аргументы к своему мнению.

13. Почему некогда лидирующее экономическое могущество Византии было быстро превзойдено италийскими торговыми городами?

14. Попытайтесь обобщить и классифицировать все факторы, которые вели Ромейское царство к упадку.

Выдающийся византийский ученый — гуманист и политический деятель Димитрий Кидонис (ок. 1324–1397/98 гг.) о Ромейском царстве.

[…] мы не имеем права по многим соображениям относиться к себе с презрением. Ибо здесь и города великие, и войско многочисленное, и обычай обращать в бегство варваров, и законы, и достойные состязания в виде ораторских выступлений, чтобы восхищаться деяниями императоров.

Клятвенная грамота Михаила Гавриилопула[239] жителям крепости Фанари в Фессалии (1295 г.).

Архонты фанариоты, большие и малые, светские и клирики, хрисовулаты и экскусиаты, со всем усердием просят, чтобы получить им грамоту господарства моего: если некоторые состояли или состоят стратиотами, то они остаются и несут ту же самую военную службу и не требуются на другую, то есть на стражу цаконскую[240]. Потом (они просят), чтобы в окрестности их крепости ни я не переселял албанцев, ни один из преемствующих наследников моих, за исключением тех, которые (уже) живут по силе хрисовула и царского указа в тех владениях, которые они получили от фанариотов по царскому повелению, а равно — я не потребую всех этих фанариотов в поход куда-либо в течение трех лет. По прошествии же трех лет они пусть несут службу стратиотов, а не другую, именно цаконскую. Равно и все местные (жители) пусть несут службу в крепости Фанари, а не в другом месте […]. И эта крепость Фанари пусть не переходит под власть кого-либо (другого), и я не введу (сюда) франкскую охрану, но она останется под властью моей и моих преемников по наследованию. Равным образом эти фанариоты нисколько не имеют и не подвергаются требованию с них какого-либо налога, именно ямской повинности, сбора хлебом (печеным), вином и маслом, пастбищного налога, или десятины за свиней, или постройки крепостных стен в другом месте и в крепости, за исключением, конечно, того, что господарство мое имеет от них обязательную для них военную службу и таможенный налог, брачный налог и житный. А если кто-либо будет обвинен в неверности или неповиновении, то пусть судится перед всеми архонтами и наказывается только он за свое преступление, но никто другой, и никто иной из рода его — или сыновья, или братья, или друзья его.

Хрисовул василевса Андроника II Палеолога о жалованьи привилегий каталонским и прочим испанским купцам (1320 г.).

Так как высочайший король Рагуны, Валенсии, Сардинии, Корсики, граф Барселоны, божественный друг моей царственности господин Иаков послал моей царственности письмо с каталонскими купцами Беренгарием, Бонатом Ренци, Вильгельмом Бертулини и Томазо Подио […], царственность моя жалует настоящий хрисовул, по которому определяет, чтобы названные купцы и все остальные спокойно и впредь пребывали бы там, куда они приходят из земли высочайшего короля и уважаемого друга моей царственности, чтобы они могли свободно появляться в богоспасаемом, возвеличенном Богом и богохранимом Константинополе и в других местах моей царственности, всюду, где хотят, и совершать там свои сделки беспрепятственно и нерушимо […].

1. Чем славится, по мнению Димитрия Кидониса, его родина? Как вы думаете, можно ли с ним согласиться?

2. Попытайтесь определить значение терминов «хрисовулаты» и «экскусиаты» в грамоте Михаила Гавриилопула.

3. Какие гарантии и почему предоставлял Михаил Гавриилопул фанариотам?

4. Что можно сказать, исходя из грамоты Михаила Гавриилопула, о роде занятий и хозяйственной жизни жителей города-крепости Фанари?

5. Каков был характер налогов фанаритотов и о чем это говорит?

6. Какими правами наделял Андроник II испанских купцов? Сравните их с привилегиями, которыми пользовались в торговле генуэзские и венецианские купцы.

§ 22. Попытка обновления

Начало XIV столетия в обедневшем Ромейском царстве оказалось ознаменовано соперничеством личных и семейных группировок внутри византийской знати. В частности, ожесточенная междоусобная распря, переросшая в семилетнюю гражданскую войну, вспыхнула между василевсом Андроником II Палеологом (1282–1328 гг.) и его внуком, Андроником Младшим, в итоге низложившем деда. Тем не менее, европейские провинции еще отчасти процветали и, опираясь на них, Византия могла существовать. Все бы ничего, но на головы несчастных ромеев в 1341–1354 гг. обрушились новые, намного более ужасные раздоры, вылившиеся в воистину трагические бедствия. Ромейское царство потрясла братоубийственная, на редкость жестокая, кровавая война, рожденная, с одной стороны, соперничеством византийской аристократии за престол, а с другой, — стремлением народа к общественной перестройке. В борьбу оказались втянутыми воинственные, коварные соседи греков — турки, сербы, болгары. Все они вынашивали мечту учреждения собственной империи в Константинополе. Результаты затяжной гражданской войны стали плачевными для Царства ромеев: тысячи убитых, уведенных в плен, разоренные и опустевшие некогда цветущие европейские области Империи, навсегда утерянные земли и надежды на спасение. И это на фоне надвигающейся опасности с Востока. Турки-османы, овладев Азией, перешли в наступление и готовились к прыжку через черноморские проливы. Джин мусульманской угрозы, в немалой степени при попустительстве ромейской знати, вырвался на свободу!

Возмущенный «неправославием», а, попросту говоря, легкомысленным поведением, распутством и скандальными любовными похождениями Андроника Младшего, 60-летний император Андроник II Палеолог, с подозрением относившийся к беспутному внуку, в 1320 г. лишил его как наследника права на престол. Он даже обдумывал судебную расправу с ним, что, учитывая судьбу дедова брата, Константина, уморенного в тюрьме, заставило опального внука действовать.

Не долго думая, мятежный, буйный Андроник выступил против своего деда и василевса ромеев. При этом личные причины отступили на второй план. Внука поддержало молодое поколение византийской знати, видные феодалы, крупные землевладельцы Фракии и Македонии с их аристократическими кланами — Иоанн Кантакузин, Феодор Синадин, энергичный, опытный в военном деле, хитроумный авантюрист половецких кровей Сиргианн, по матери состоявший в родстве с императорской семьей, а также незнатный, но ставший влиятельным, амбициозный Алексей Апокавк, сумевший со временем подняться до ранга адмирала флота. В числе мятежников оказались даже сыновья верного премьер-министра царя, Феодора Метохита, оппозиция против которого тоже росла.

Андроник Младший слыл человеком деятельным, подвижным, не терпящим этикета размеренной и скучной жизни византийского двора. Он обладал красивой, рыцарственной внешностью, и, как типичный представитель «золотой молодежи», питал страсть «к… вещам пустым»: обожал охоту, забавы с ловчими птицами и собаками, бега, любовные аферы, тратя на развлечения и азартные игры баснословные суммы. Его нисколько не смущала дурная слава ветреника и бабника. Заподозрив одну из своих многочисленных любовниц в неверности, он устроил засаду около ее дома, поджидая неведомого соперника. На беду в эту засаду случайно угодил его брат, Мануил, другой внук Андроника II, на которого по недоразумению набросились и убили. Последовавшая вслед за этим смерть отца, василевса Михаила IX, сраженного трагическим известием, и ссора со строптивым царственным дедом, отказавшемся от своего внука, не вызвала и тени раскаяния у 23-летнего повесы. Напротив, провозглашение наследником младшего брата, Константина, только озлобило его и подтолкнуло к борьбе за «лакомство, которое обещала ему верховная власть». Беззаботный и самонадеянный, младший Андроник настолько уверовал в расположение к себе Бога, что, полагаясь на Его милость, даже отказался от услуг телохранителей. Народ, обираемый налогами, уходившими на откупные каталонцам и туркам, был недоволен непопулярным старым императором, правление которого было сопряжено с многочисленными утратами и тяжелыми лишениями, грозившими Ромейскому царству падением. Даже в возмущенной столице, где напряжение нарастало, нашлось немало таких, кто приветствовал мятежного внука, который с 1322 г. вновь вернул статус единственного наследника, а через три года был коронован в соправители своего деда.

Разгоревшаяся тяжелая междоусобица продолжалась с перерывами семь лет и завершилась победоносным вступлением на трон нового василевса, Андроника Младшего — Андроника III Палеолога (1328–1341 гг.). Из-за беспечности, проявленной великим логофетом Феодором Метохитом, Константинополь был предательски захвачен без боя. Старый император, правивший почти пол столетия, под давлением напористого, хитроумного внука, действовавшего благоразумно, даровавшего земельные участки наемникам-латинам, щедро раздававшего привилегии и даже освободившего Фракию от налогов, отрекся от престола, еще два года жил во дворце в Влахернах на мизерном содержании, ослеп, после чего его заставили принять схиму. Еще через два года он скончался в крайней бедности как монах Антоний. На месяц его пережил талантливый сподвижник, попавший в опалу и лишившийся всего Феодор Метохит, тоже окончивший свои дни простым монахом. Яркая, но несчастная судьба этого рафинированного интеллигента, энциклопедически образованного человека, к слову, убеждавшего царя прекратить ссору, найти компромисс, доказывает, что даже самые умные люди, имевшие доступ к большой политике, были не в состоянии выправить кризисное положение.

Самое главное — распря довела и без того истощенную страну до совершенно плачевного состояния, открыла путь на территорию Ромейского царства болгарам, сербам, монголам и туркам, которые, не опасаясь отпора со стороны символической по численности армии, совершали свои опустошительные набеги на византийские земли. В результате некогда богатейшая византийская провинция — Фракия, особенно пригодная для выращивания зерна, была опустошена, многие деревни разграблены и сожжены. Ромеям пришлось вести здесь частые и кровопролитные войны. Еще более безуспешно они пытались вернуть свои былые позиции в практически уже утерянной Малой Азии, где под ударами турок-османов взывали о помощи значительные северные центры — Никея и Никомидия, отрезанные друг от друга. В силу этого Византия все более превращалась из Империи в малую европейскую державу Балканского полуострова, но и здесь ее теснили враги, прежде всех, крепнувшие за счет обильных серебряных рудников Ново Брдо сербы, легкомысленно не чувствовавшие общей нависшей над ними мусульманской опасности с Востока.

С победой Андроника III вся полнота власти оказалась в руках одного из самых видных представителей военной аристократии, могущественного фракийского магната Иоанна Кантакузина, с которым молодой император дружил с детских лет и которому безгранично доверял. Ведь, собственно, золото этого вельможи помогло Андронику Младшему победить в борьбе с его царственным дедом и облечься в вожделенную порфиру. Закадычный друг нового василевса получил титул великого доместика, или главнокомандующего, но все понимали, в чьих руках сосредоточилась реальная власть в стране.

Иоанн Кантакузин (1295/6-1383 гг.) был цельным человеком, одаренным дипломатом, тонким политиком и выдающимся полководцем. В 1341 г. он взял в жены Ирину, двоюродную сестру своего друга-василевса, и тем самым породнился с Палеологами. О сказочных богатствах этого аристократа ходили легенды. Иоанн и его мать Феодора по знатности и размерам состояния вполне могли соперничать со своими царственными родственниками. Центром их обширных владений, площадью около ста квадратных километров, являлась мощная фракийская крепость Дидимотика. Именно в ее округе располагались другие укрепления и поместья этого семейства. Рассказывают, что во время междоусобицы Кантакузины потеряли только одного скота до 25 тысяч лошадей, 50 тысяч овец, 70 тысяч свиней, но это лишь в малой степени сократило их непомерное, колоссальное состояние. Показательно, что наиболее частыми словами, встречающимися в мемуарах Иоанна, которые он напишет на склоне своих лет монахом, станут термин «кердос» — доход, денежная выгода, а также страх, обман и зависть. Это были огненные слова-знамения трагического для Византии XIV столетия, которое ей еще было суждено пережить.

С помощью Иоанна Кантакузина Андроник III, при всей том, что он тяготился царскими заботами и занятиями, все же проявил себя как богобоязненный, добросовестный и мудрый правитель. Он даже попытался реформировать судебную систему, ставшую притчей во языцах из-за своей хронической продажности. Созданная им централизованная высшая судебная коллегия из двух духовных и двух светских «вселенских судей ромеев», надзиравшими за всей судебной системой, проживет до последних дней Ромейского царства, хотя в условиях нараставшего ослабления связей с провинциями в разных местах, особенно на Балканах, со временем появятся свои, так сказать, местные вселенские судьи.

Внутреннее правление первых Палеологов характеризовалось противоречиями и конфликтом интересов государства, стремившегося к централизации, и аристократии, рвавшейся к власти, и на самом деле обладавшей ею, занимавшей особое, привилегированное положение.

В некотором смысле это явилось повторением политики XII в. с той разницей, что притязания государства были фактически гораздо слабее. Тем не менее, и Андроник II, и Андроник III проводили жесткую фискальную политику, взимая некоторые налоги сверх положенных и, подобно последним Комнинам, претендуя на «королевские привилегии» (в денежном выражении). Однако в то же время Палеологи жаловали налоговые привилегии светской аристократии и Церкви, священнослужителям и монахам, последним в особенности. В этом заключалось сильнейшее противоречие, которое разрешилось не ранее второй половины XIV в., когда прерогативы государства поневоле существенно уменьшились.

В экономическом отношении, по крайней мере, до 1340-х гг. особенно хорошо развивалось сельское хозяйство и в определенной мере торговля. Но в отношении финансов государственные ресурсы уменьшились. Теперь значительную часть доходов присваивали церковные и светские землевладельцы, поскольку крестьяне-налогоплательщики чем дальше, тем больше становились зависимыми, то есть плательщиками земельной ренты. Михаил VIII Палеолог смог получить в свое распоряжение богатую казну Никейской империи и расходовать ее на нужды своей весьма дорогостоящей внешней политики, но у его преемников таких запасов уже не было. Такую сумму можно было получить только за счет дополнительных налогов, и значительная ее часть расходовалась на плату наемникам, как это видно из примера с буйными каталонцами кесаря Рожера.

И все же правительство Андроника III достигло наибольших, хотя и кратковременных, успехов на западе Ромейского царства: императорская власть в Фессалии была восстановлена, зарвавшиеся болгары отброшены, со все более напиравшими сербами удалось хотя бы на время заключить мирный договор, ослабевшее сепаратистское Эпирское царство, чей деспот был отравлен своей супругой, и независимая Албания признали себя вассалами дряхлой, но еще способной показывать зубы Империи. На Балканах больше не осталось независимых греческих государств. Ромейскому флоту, несколько поправившему свое состояние благодаря частным финансовым вливаниям великого доместика и других магнатов, удалось укрепиться на Эгейском море. В частности, остров Хиос, поднявший восстание против хозяйничавшей на нем генуэзской семьи Дзаккариа, с помощью военно-морских сил Империи вновь вернулся в ее состав. Соседняя Фокия, тоже находившаяся в руках генуэзцев, признала византийское верховенство. В отместку за захват Генуей Лесбоса василевс повелел разрушить все укрепления Галаты, особенно активно возводившиеся с 1304 г. Немалая территория от побережья Мраморного моря до Адриатики еще могла считаться византийской. В провинциях, регионах действовала власть появившихся с XIV в. кефалов — военных администраторов, которые руководили так называемыми катепаниками, как правило, включавшими в себя крепость с прилегающими к ней территориями. В густо заселенной Македонии, еще не совсем потерянной ромеями, площадь возделанных земель достигла максимума, Фессалоника соперничали с Константинополем, а Монемвасия в Пелопоннесе — с латинскими портами Короном, Модоном и Кларансом. В подобных обстоятельствах на большее нельзя было и рассчитывать.

Однако опасность, грозившая ромеям с Востока, сводила эти незначительные, как показала история, недолговечные преимущества на нет. Османлы, турки-османы, более не сдерживаемые каталонцами, моментально овладели такими крупными западномалоазийскими городами как Эфес и Смирна. Для того, чтобы снять турецкую блокаду Никеи, в 1329 г. византийская армия высадилась на малоазийском берегу Босфора и впервые открыто сошлась в крупной схватке с врагом. 10 июня при крепости Филокрине на берегу Никомидийского залива она не смогла устоять перед дикой яростью османской конницы и понесла серьезные потери от лучников, расстреливавших ее ряды. Наступление темноты остановило битву, но к этому времени был ранен в бедро василевс, который лишь чудом избег позорного плена и вернулся в Константинополь на носилках. Царский конь с пурпурной попоной достался врагу. Уцелевшие воины в панике пытались спастись на кораблях, стоявших в порту, или, срываясь и падая, карабкались на стены запертой крепости.

Несмотря на сопротивление ромеев, особенно ожесточенное в Вифинии, то есть уже на самых ближних подступах к желанной столице Ромейского царства, Орхан (Урхан) I Гази (1326–1362 гг.), очередной бей из рода Османов, значительно расширивший свою власть за счет соседних турецких племен, в 1326 г., после семилетней упорной блокады, начатой еще его отцом Османом, заставил сдаться древний византийский город Прусу (Брусу, современная Бурса). Он сделал его столицей своего государства, провозгласив себя султаном, а также «повелителем горизонтов, героем всего мира». Это определило направление дальнейших главных ударов и решило судьбу северомалоазийских владений ромеев: в 1331 г. пала истощенная длительной осадой заветная Никея, в 1337 г. сдалась на милость победителя приморская Никомидия, отрезанная от спасительных поставок продовольствия по морю. Стирая даже память о захваченных городах, турки дали им новые имена — Изник и Измит. Таким образом, погибли центры, некогда составлявшие славу процветавшей Никейской империи и византийского мира. Ромеи оказались фактически изгнаны из Азии. Турок уже можно было видеть из Константинополя. В 1359 г., впервые за истекшие 642 года мусульманская армия появилась у стен Города. Ираклия Понтийская и далекая Филадельфия — последние разобщенные крупные восточные ромейские владения — были обречены.

Держава османов была разделена на санджаки — «знамена», а санджак-беи осуществляли власть на местах. При султане была введена должность великого везира — своеобразного премьер-министра, стала чеканиться собственная монета — акче весом чуть больше грамма серебра. Следуя исламским традициям, православным христианам и иудеям было дальновидно гарантировано сохранение жизни и собственности при условии уплаты хараджа, но католики во главе с Папой безоговорочно преследовались как самые непримиримые враги османов.

Продолжала развиваться новая система землепользования в виде тимаров — условных земельных пожалований, которые воины получали за военную службу султану. Таким образом, вместо племенного ополчения рождалась феодальная регулярная армия турок. Из всех акций, предпринятых османами, ни одна не имела такого важного значения как эта. Так возникла классическая восточная средневековая агрессивная деспотия, которая впитывала в себя элементы культуры подчиненных ею народов и способствовала их интеграции.

«Могильщики» Империи, турки-османы, с помощью ромейских мастеров построили в Никомидии — Измите собственный военно-морской флот, бороздивший Мраморное море, высаживали десант, нападали на эгейские острова, европейское побережье Византии и готовились к массовому переходу на Балканы через последнее водное препятствие — проливы. Они уже стали частыми непрошеными «гостями» во Фракии и Македонии, на беду для ромеев все лучше узнавая европейские дороги Румелии, как они называли Ромейское царство.

В стране, окруженной со всех сторон внешними врагами, в 1341 г. вспыхнула долгая гражданская война, причем самая тяжелая и разорительная за всю историю Византии. В ее хаосе потонули все слои ромейского общества, расколотого на привилегированную аристократию и простой народ.

На одном полюсе находилась крупная провинциальная землевладельческая знать, динаты и династы, которые жаждали расширить и укрепить свои права и привилегии в государстве, и, так или иначе, толкали Ромейское царство в пучину феодальной раздробленности. Идейным вождем и вдохновителем этих кругов стал умный, наделенный многими талантами государственный деятель Иоанн Кантакузин, регент при девятилетнем василевсе Иоанне V Палеологе (1341–1391 гг.), старшем сыне скоропостижно скончавшегося Андроника III и вдовствующей императрицы Анны Савойской. В октябре 1341 г. в Дидимотике приверженцы Кантакузина и армия, которой он командовал, даже провозгласили его императором, хотя он сам пошел на этот шаг вынужденно, продолжал признавать верховное право Анны Савойской и Иоанна V на трон, подписывал хрисовулы их именем и своим и заявлял, что борется лишь с «дурным» окружением при дворе императрицы.

Другая сторона была представлена столичным чиновничеством и духовенством, не желавшие мириться с засильем в Константинополе крупной провинциальной аристократии, а также, что особенно важно, — купцами, ремесленниками и предпринимателями, моряками, населением провинциальных приморских городов, крестьянами, беженцами, то есть всеми теми, кто страдал от всевластия и произвола динатов, нес наибольшие лишения от нападений нахлынувших врагов и мечтал о превращении Ромейского царства в приморское торговое государство, которое сполна и беспрепятственно смогло бы воспользоваться выгодами своего уникального географического положения. Как вокруг знамени, они сплотились возле законного василевса Иоанна V и его матери Анны Савойской, еще при жизни мужа чувствовавшей себя ущемленной Кантакузином. Душой правительственной партии заговорщиков стал честолюбивый Патриарх Иоанн Калека (1334–1347 гг.), отлучивший узурпатора Кантакузина от Церкви и претендовавший на роль регента юного Иоанна, а организатором — хитроумный, отличавшийся авантюрными способностями Алексей Апокавк, человек незнатного происхождения, поначалу простой писарь из канцелярии доместика, правителя провинции, выдвинувшийся еще во время борьбы Андроника III Младшего с дедом. Благодаря Кантакузину он нажил богатства, но теперь прикидывался защитником обездоленных. Вдохновляемая ими толпа разгромила и разграбила столичный дом Иоанна Кантакузина, объявленного врагом отечества, и Апокавк, возведенный в сан мегадуки, провозгласил себя префектом Константинополя. Все его помощники тоже получили высокие места и звания. Таким образом, оформился, хотя и временно, антидинатский союз городов, крестьянства и центральной власти. Горожане, которых душило экономическое и политическое засилье магнатов, надеялись ограничить привилегии последних и расширить собственные права, подвигнуть свое отечество на «генуэзско-венецианский» путь развития и тем спасти его. Единым фронтом с городами выступило и основная масса сельского населения.

Вековая ненависть против притеснений и своеволия богачей, «выдающихся славой и родом», нашла выход в погромах: динатов избивали, лишали имущества, дома их разрушали, а захваченных в плен в кандалах конвоировали в Константинополь. Вся Фракия и Македония были накрыты всесокрущающей волной темного народного гнева. Крестьяне разгромили и разграбили богатейшие имения Кантакузинов: растаскивались ломившиеся от зерна и иного добра склады, угонялись бесчисленные стада скота. Та же участь постигла поместья большинства местной земельной аристократии.

«Можно было видеть, — писал Никифор Гигора в своей „Истории“, — весь род ромеев расколовшимся на части в каждом городе и в каждой деревне — на разумную и неразумную, на обладавшую богатством и славой и на терпящую лишения, на познавшую благородное воспитание и подчиненную порядку и на неразумную, мятежную и кровожадную. Все лучшие стекались к Кантакузину, все худшие — к тем, кто сидел в Константинополе». Такую же оценку происходившему позже дал в своих мемуарах и Иоанн Кантакузин, писавший о себе в третьем лице: «Общей была война у каждого города и против василевса Кантакузина, и против динатов, ибо почти надвое раскололось государство: немногие держались Кантакузина, а массы народа, предводительствуемые мятежниками и неимущими, предпочли встать на сторону столицы. Повсюду взяв верх, они уничтожали динатов, и ужасное смятение и беспорядок охватили города».

Особенно мощное антидинатское восстание развернулось в 1341 г. в крупном фракийском городе Адрианополе, где слишком хорошо знали и люто ненавидели Кантакузинов и их сторонников. Скоро и другие фракийские города поднялись с оружием, здешние дианты прятались или пытались спастись бегством к сербам. Ошеломленные такой ненавистью, первое время они пытались договориться о мире, но Алексей Апокавк, направивший в качестве представителя своего сына Мануила, приказывал убивать или заковывать в цепи любых парламентеров и послов, ширя террор против кантакузинистов. Даже старая мать Кантакузина, Феодора, погибнет в темнице. Войска впавшего в отчаяние Иоанна, отлученного от Церкви и заклейменного как враг народа, безуспешно пытались взять мятежную Фессалонику. Только неожиданно пришедшая после удачных дипломатических переговоров добровольная помощь в лице потенциального врага — сербского короля Стефана Душана Сильного (1331–1355 гг.), вынашивавшего свои имперские амбиции, корыстные экспансионистские планы, и наемники старого союзника и преданного друга Иоанна, турецкого эмира Умура-паши, владевшего западномалоазийской Смирной с ее флотом, помогли спасти положение, перейти в наступление, вернуть многие фракийские города и замки, разорив их. После этого провинции Фессалия и Македония высказалась в поддержку Иоанна Кантакузина.

С упадком государства, неспособного регулировать отношения, именно Православие, не зависящее от царства земного, стало все больше отождествляться с византийской политической идеологией. Наследницей Римской империи на Востоке — и в культурном смысле, и в смысле имперской идеологии — все больше становилась Церковь и особенно — монашество.

В этих кризисных условиях постоянных раздоров, лишений и бедности, поневоле ведшей к аскетизму, в ромейском обществе усилились религиозные споры вокруг исихазма (правильнее исихасма) — очень давнего, ярко выраженного мистико-аскетического духовного учения, истоки которого обнаруживаются уже в монастырях Египта и Сирии IV в., в частности, в мистических и монашеских взглядах такого оригинального инока-интеллектуала как Евагрий Понтийский (345–399 гг.) с его идеей непрерывной безмолвной молитвы, посредством которой уму открывался незримый сапфировый свет Святой Троицы. В своем исходном значении слово исихия означало «священное безмолвие, умиротворение, созерцание, отрешенность». Ничего принципиально нового в нем не было и теперь, но обстоятельства способствовали тому, что исихастское движение широко распространилось с 30-х гг. XIV в., будучи возрождено афонским отшельником, монахом-подвижником, богословом Георгием Синаитом (ок. 1265 — после 1341 гг.), объездившим византийские земли.

Пламенный последователь Синаита, крупный византийский ученый и оригинальный богослов Григорий Палама (1296–1359 гг.), в 20 лет бросивший все — учебу, перспективы придворной карьеры и удалившийся в монастырь на Афон, в ряде своих поучений поддержал и развил новое учение о исихии — «священнобезмолвии» и строгом молитвенном уединении. В итоге к 1338 г. оно вылилось в сложную теолого-философскую и аскетическую систему и получило еще одно название — паламизм. Его основой стало отрицание рационализма и опора на эмоциональное мировосприятие и личное благочестие, достигаемое путем созерцания, борьбы с искушениями, совершенного послушания, самоотречения, бесстрастного предания всего себя Господу. Терпение к скорбям через понуждение, усилие к молитве должно было вести к очищающей тело от страстей, просвещающей, приводящей к совершенству благодати.

Палама призывал презреть даже необходимые потребности, что означало отказ от хозяйственной активности, разрыв родственных уз, ограничение потребления и накопительства материальных благ и посвящение всего времени прежде всего глубокой молитве и делам милосердия. Все должно было заполнить уединенное спасительное моление, по возможности, совершаемое почти непрерывно, в полном безмолвии — исихии. В этом виделся и отказ от пути, по которому шла Римская Церковь, а значит, и возможного, очень страшившего православных, слияния с нею.

Латинский Запад резко отверг исихасм, но в славянских странах, особенно у болгар, он получил поддержку. На Руси последователями этой аскетической идеологии и практики, направленной на поиски особого пути соединения с Богом, стали Сергий Радонежский, Феофан Грек, Андрей Рублев, Нил Сорский и его ученики, и хотя это случилось уже после гибели Византии, во многом определило направленность Православия, попытки создать «монастырь в миру», отказ от рационализма и от поиска истины через человеческую мудрость.

Григорий Палама считал, что Бог — надбытийный, невидимый, непознаваемый и неназываемый, высшее благо и форма форм. Только мистическое единение с Господом через «умную молитву», то есть многократно повторяемую и вслух и про себя, умом, молитву, и принятие сердцем и душой евангельских заповедей заменяет страх перед Богом любовью и делает доступным духовное спасение. Палама твердил, что Бога можно познать в безмолвии и уединении благодаря особой энергии, которая исходит от Господа и проявляется в мире как лучи некоего неземного Божественного Света, подобного тому, каким перед апостолами сиял Христос на палестинской горе Фавор в момент Своего Преображения. Но увидеть Его возможно лишь в результате экстаза, особого напряжения воли, погружения человека в себя, и не обычным зрением, а «внутренним оком» — духовным разумом, поскольку этот Свет является проявлением божественной энергии, как и мудрость, милость и любовь Бога. Так появилось понятие синэргии, которая являлась соединением усилий человека и божественной энергии.

Афонские монахи — главные проводники исихасма — даже изобрели своеобразный способ, точнее, физическую «технику» соединения с Богом. Она заключалась в многократно повторяемой, долгой, тихой или вообще безмолвной краткой молитве: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя» (на греческом языке она звучала еще короче: «Кирие Иису Христэ элеисон мэ»). Ее надо было творить, находясь в уединении, не дыша часто, но говорить примерно пять или даже больше молитв за один вдох и выдох, причем в особой позе, плотно прижимая подбородок к груди, фиксируя взор на области сердца, каждый раз все дольше задерживая выдох. Грудь или пуп были в данном случае упором, на котором концентрировался взор. Задержка дыхания вела к увеличению концентрации углекислого газа в организме, в результате чего на грани потери сознания во время молитвенных бдений — медитаций появлялись столь желанные божественные видения. Но при этом лишь избранные, самые смиренные, наиболее благочестивые праведники, отказавшиеся от всего, занятые непрерывным нравственным совершенствованием своего внутреннего мира, для которых постоянно повторяемая «умная молитва» стала дыханием, могли уловить Фаворский Свет и познать Бога, его милость, благодать, а, следовательно, и спастись. Таким образом, исихия — «безмолвие» означало не просто молчание, а особый аскетический, бесстрастный образ жизни, высшую ступень монашества, которая посвящена прежде всего и более всего непрестанной умно-сердечной Иисусовой молитве и связана с максимальным удалением от всего, что такой молитве препятствует.

Единодушного признания учения с его новой аскетически-медитативной практикой не произошло. У одних оно вызвало беспокойство, у других — сарказм, насмешки и сопротивление. Как и следовало ожидать, паламизм активизировал давнюю страсть византийцев к диспутам, словопрениям. Эмоции с обеих сторон накалились и вылились в кризис, который еще более усугубил страсти вскоре разразившейся гражданской войны.

Видный математик и философ, православный монах, воспитывавшейся в латинском окружении, Варлаам из Калаврии (ок. 1290–1350 гг.), человек большой учености, однако самоуверенный и сварливый, посетив Афон около 1330 г., познакомился там с укладом духовной жизни исихастов и их исихастириями — дословно «местами безмолвия», но не принял их. Более того, изгнанный афонскими монахами, он выступил в Константинополе с резкой критикой идей и методики исихасма. Варлаам исходил из того, что сотворенный мир является замкнутым в своей собственной природе и не может быть открытым для соединения с Богом как таковым. Он упрямо доказывал, ссылаясь на известные догматы, что Господь сам по себе непостижим и невидим, а значит, никто не может увидеть и Его Свет. Варлаам обвинял учителя безмолвия и его сторонников в том, что те, отделяя энергии от сущности Бога, предполагают, что Бог является сложным, состоящим из частей. Более того, они создают новых мнимых богов, которым и поклоняется в уединении, что совершенно неприемлемо. Стихийный материалист Варлаам, современник таких крупнейших италийских писателей-гуманистов как Франческо Петрарка и Джованни Боккаччо, высмеял практику исихастов молиться в особой позе, глядя вниз, на область сердца и живота, в ожидании появления Фаворского света. В полемическом задоре он издевательски называл исихастов «омфалонпсихами» («пуподушниками») и заносчиво рекомендовал всем христианам, чтобы они не теряли своего времени в непрестанной молитве, а скорее бы начали изучать труды древних философов и авторов, и именно с их помощью очистили бы свой «непросвещенный» ум от «темного суеверия» и просветились. Другими словами, Варлаам пытался убедить своих противников, что соединение с Богом и познание Бога возможны только через познание мира, сотворенного Богом, а не через долготерпение и невозмутимость.

В 1338 г. Григорий Палама изложил свои доводы в богословском труде «Триады в защиту святых исихастов», а к 1340 г. афонские подвижники составили общий ответ на нападки Варлаама, так называемый «Святогорский томос». Они признавали, что применение тех или иных приемов при совершении Иисусовой молитвы без непосредственного наблюдения за этим опытного наставника может нести в себе опасность для духовного здоровья молящегося, если он придает им первостепенное значение и не трудится в приобретении смирения — главного условия правильной молитвы. Поэтому учителя молитвы советовали молящимся сосредотачиваться на словах молитвы и смиренном расположении души, подобно тому, с каким нищий просит милостыню. В конце концов, на Константинопольском синоде 1341 г. в храме Св. Софии произошел генеральный диспут Григория Паламы с Варлаамом, после чего Собор принял положения Паламы, учение Варлаама было осуждено как ересь и сам он предан анафеме. Это решение незадолго до своей смерти успел поддержать и сам василевс Андроник III Палеолог (1323–1341 гг.)

Однако споры между паламитами и варламитами не закончились. К числу горячих, ярых антипаламитов присоединились диакон, монах Григорий Акиндин (дословно «Безопасный») (ок. 1300 — ок. 1348 гг.), болгарин или славянин из пограничного с Византией македонского Прилепа, друг Варлаама, пользовавшийся большим влиянием при дворе императрицы Анны Савойской и малолетнего Иоанна V Палеолога, и ненадолго — даже Патриарх Иоанн Калека (1341–1347 гг.). Страсти разгорались. Акиндин, отнюдь не оправдавший свое прозвище, выступил с рядом опасных трактатов, в которых называл Григория Паламу и прочих афонских монахов виновниками церковных смут. Теперь Палама писал уже опровержения против Акиндина. Следует заметить, что именно в этой полемике и креп исихасм.

Тем не менее, уже в 1342 г. Патриарх велел сжечь сочинения Паламы, а через два года он был осужден собором, пытался скрыться из Константинополя, но был арестован по обвинению в агитации в пользу Иоанна Кантакузина и отправлен в тюрьму, где провел три года. Лишь в 1347 г., когда произошла смена Патриархов, в осажденном и опустошенном бубонной чумой Константинополе прошел еще один собор, осудивший учение Акиндина и оправдавший Григория Паламу. Опального монаха-священника освободили и даже возвели в сан архиепископа Фессалоники.

Акиндина же, осужденного уже на соборе 1341 г., три года прятала Ирина, пользовавшаяся большим влиянием, необыкновенно властная, престарелая игуменья столичной обители Христа Филантропа («Человеколюбца»), бывшая невестка василевса Андроника II Старшего, овдовевшая в 16 лет. Она была очень жестким противником Паламы, который последними словами поносил ее в своих сочинениях. Как бы то ни было «Безопасному» не повезло ни с друзьями, ни с противниками: запутавшись в перипетиях борьбы, он умер в изгнании в возрасте 48 лет.

Таким образом, гражданская война совпала с величайшим бедствием тех лет — пандемией чумы 1347–1348 гг., проходивших в условиях кризиса в византийской Церкви и ожесточенных споров мистиков, сосредоточенных вокруг вопроса о возможности опытного познания Бога в Его Сущности посредством уединенной и непрерывной мистической «умной молитвы». Дискуссии относительно опытного познания Бога в Его Сущности, а не в Его творениях, в контексте средневекового христианства были не новы, но в 1340-х гг. они приобрели главенствующее значение и, в определенной мере, связь с гражданской войной, главным образом потому, что основные сторонники мистицизма, как, например, ученый Григорий Палама, были также и верными соратниками Иоанна Кантакузина, к слову, противника союза с Римской Церковью и ориентации на Запад.

После длительной и ожесточенной полемики, лишь усилившей в Ромейском царстве и без того высокий накал идеологической нетерпимости, победу все же одержали исихасты, доказывавшие, что мудрость, любовь, милость и благодать Божия, как и Фаворский Свет, тоже являются Божественными энергиями. Ими и преодолевается пропасть между миром сим и потусторонним. На зловещем фоне продолжавшей опустошать Константинополь эпидемии «черной смерти», одной из самых свирепых в истории человечества, Поместный собор 1351 г. во Влахернском дворце, дабы положить конец раздорам в Церкви, торжественно признал Православие исихастов, провозгласил исихасм официальной доктриной, то есть официальным каноническим учением византийской Церкви. Его положения были включены в Синодики Православия — особую церковную службу, во время которой предавались анафеме противники учения Паламы, все прочие враги Православной Церкви и возглашалась вечная память ее ревнителям. Более того, сам бунтарь Григорий Палама, страдавший за свои идеи вплоть до тюремного заключения и отлучения от Церкви, через десять лет после кончины в Фессалонике, будет канонизирован на Константинопольском синоде 1368 г. при Патриархе Филофее, который напишет Житие и службы новому православному святителю.

В перипетии религиозных дебатов, как уже не раз бывало, оказались втянуты самые широкие слои простого народа, стремившегося отстоять веру своих предков, не любившего латинов и видевшего в натиске турок предвестие апокалиптического конца Ромейского царства. Сторонники Кантакузина, думая стабилизировать внутриполитическое положение, стали под знамя паламизма и поддержали исихастов. Возвышенная идеология Паламы с его призывами к глубокому смирению, терпению, бедности, уединению и полному отречению от действительности, была объективно выгода им, приверженцам старых традиций, хотя теперь за ними и стояли стагнация и застой. Враждебная Кантакузину правительственная партия и противники мистики, наоборот, осознавали трагизм ситуации. Для них был характерен антипаламизм и верность ортодоксальному Православию, то есть привычному мировоззрению, но они же часто заимствовали аргументацию у западных богословов, готовы были идти на идеологические уступки католицизму, ожидая помощи Папы. Сам Палама поэтому был брошен в тюрьму, но и его главный противник, Варлаам вынужден был бежать на Запад. Меч веры вновь был вынут из ножен, чтобы кромсать и чужих, и своих.

Признание исихасма официальным учением Греческой Церкви, его доминирование имело не только религиозное, политическое, но и культурное значение для Византии. Хотя он ограниченно повлиял на повседневный уклад жизни (это была преимущественно монашеская аскетическая практика), в ромейском обществе ощутимо сократилось изучение естественных наук, истории, литературы, музыки, стало уменьшаться количество высокообразованных интеллектуалов. И не удивительно. Ведь исихасты, при всем их смирении, резко ополчились на «эллинские науки» и даже объявили их губительными для спасения души. В частности, Палама в «Триадах» объявил стремление посвятить свою жизнь светским наукам делом предосудительным и даже демоническим. Такой обскурантизм исихастов не мог не принести свои, отнюдь не лучшие плоды.

Плачевное экономическое положение поневоле толкало к бытовому аскетизму, высоко ценимому исихастами, паламитами, что, впрочем, не мешало губительному падению нравов и перениманию не лучших обычаев тех же поносимых латинов. Уменьшилось число ученых классической школы и они работали в условиях определенной культурной изоляции. Отчасти именно из-за холодного дыхания аскетических идей исихасма быстро увял едва начавший распускаться хрупкий цветок ромейского предренессансного искусства. После сильной латинизации XII–XIII вв. верх взяло консервативное греческое направление, резко враждебное не только Римской Церкви, но и всей культуре католического Запада. Партия исхастов быстро политизировалась и захватила в Ромейском царстве «командно-идеологические высоты».

Кроме того, паламизм несомненно нес асоциальный характер: призывы исихастов к отходу от активной жизни, к самому простому труду без стремления к накоплению, обогащению, к отказу от ответственности, к покорности, послушанию, безропотному долготерпению в ожидании благодати с Небес вели к другой крайности — негативно воздействовали если не на всех, то на некоторую часть ромеев, отрывали их от общества, уводили от борьбы с реальной турецкой опасностью в мир мистики, благостного созерцания, отрешенной молитвы, безмолвия и смиренного уединения. К моменту окончательной гибели Византии ее Церковь взяла на себя олицетворение имперской традиции и говорила о «повиновении больше Богу, нежели человеку» (Деян. 5, 29). По сути дела речь шла о неповиновении государству, что особенно ярко проявилось в активизировавшихся спорах об унии.

Самая острая борьба горожан против засилья знати развернулась в это время в Фессалонике с ее давней традицией свободолюбивых устремлений. Она всегда оставалась крупнейшим коммерческим, ремесленным и портовым центром Ромейского царства, еще одним «оком Империи». Это был город искусных ремесленников, купцов и мореходов.

Но, как, впрочем, и в других городах, все важнейшие вопросы здесь решали могущественные магнаты и духовенство, игнорируя интересы остальных горожан. Некоторые аристократы были столь богаты, что на собственные средства содержали гарнизон огромного, по средневековым меркам, города: в XIV в. в Фессалонике проживало 40–50 тысяч человек. Величайшее богатство соседствовало здесь с крайней бедностью.

Наконец, в 1342 г. народное терпение иссякло. Воспользовавшись войной двух Иоаннов — Палеолога и Кантакузина, горожане восстали и провозгласили Фессалонику республикой. Во главе бунтовщиков стала экстремистская народная партия зилотов, в переводе с греческого — «ревнители», с крепкой организацией и более или менее ясной антиаристократической идеологией. В нее входили богатые торговцы и предприниматели, ремесленники и моряки, средней руки землевладельцы и крестьяне округи. Они изгнали около тысячи приверженцев Кантакузина, иных же без колебаний убивали или арестовывали. Своеволие, жуткое буйство этого террора воистину не знали границ.

Почти семь лет после этого город жил по своим собственным законам и имел почти полную независимость. Все ответственные посты Фессалоникской «республики», разумеется, заняли зилоты, часто не блиставшие происхождением. Они же установили собственный режим, создали городское самоуправление.

Власть в Фессалонике была поделена между двумя верховными архонтами, каждый из которых имел при себе собственный совет. Один из архонтов, Михаил Палеолог, являлся главой зилотов. Он возглавлял городское самоуправление и мог созывать народные собрания для решения особо важных и трудных вопросов. Другой, родственник (сын или брат) константинопольского диктатора Алексея Апокавка, великий примикирий Иоанн Апокавк, в качестве царского наместника представлял столичное правительство. Он командовал гарнизоном «республики», по крайней мере, до тех пор, пока не был казнен ужасной смертью после неудачной попытки переворота в пользу Кантакузина: вместе с другими изменниками сброшен с крепостной башни и изрублен в куски.

Зилоты были сторонниками законной власти Палеологов и партии Алексея Апокавка, а также находились в жесткой оппозиции по отношению к исихастам, среди которых было много союзников Кантакузина. Они предложили регентам Иоанна V и центральному правительству помощь в борьбе против непокорной знати.

За свое короткое правление зилоты провели в жизнь поистине революционные преобразования: установили всеобщее равенство всех граждан перед законом, разрешили всем участвовать в народных собраниях и избирать должностных лиц, конфисковали имущество знати и некоторых монастырей, церковных имений и пустили эту собственность на общее благо, на оказание помощи беднейшему населению города и деревни, отменили право завещания имущества церквам и монастырям, подчинили Церковь светским властям, сделали выборными все церковные должности, аннулировали долги бедноты ростовщикам, освободили население от некоторых налогов. Наконец, они организовали ополчение, основную вооруженную силу которого составили отважные и бывалые моряки, снабдили это ополчение средствами и восстановили полуразрушенные городские стены.

Вероятно, зилоты, если бы им удалось добиться более широких, кардинальных изменений и успехов, могли бы встряхнуть общество, помочь ему совершить столь нужную перестройку и вывести Византию из того тупика, в который она зашла. Однако история — эксперимент, который при провале нельзя повторить.

1. Как вы думаете, насколько справедливыми были притязания Андроника Младшего на императорский престол и выигрывала ли от этого Византия?

2. Как выглядело внешнее положение Ромейского царства в правление Андроника III Палеолога?

3. В чем заключалось главное противоречие политики первых Палеологов?

4. Чем можно объяснить успехи турок-османов по созданию своего собственного государства в XIV в.? Какие сильные стороны оно имело?

5. Назовите и охарактеризуйте противоборствующие лагеря византийского общества в период гражданской войны.

6. Почему в Византии вспыхнула гражданская война? Можно ли было ее избежать и каким образом?

7. Почему для центральной власти важна была поддержка городов?

8. Поищите ответ на вопрос, каким образом и когда сложился союз городов и правительства в Византии и западной Европе?

9. В чем заключалась главная идея учения исихасма? Она была вредна или полезна для поздневизантийского общества и Православия?

10. Можно ли ставить знак равенства между паламизмом и исихасмом?

11. Как вы полагаете, почему сторонники Иоанна Кантакузина поддержали учение Григория Паламы, а существенная часть высшего духовенства вместе с Патриархом яростно противилась ему?

12. Интересы каких слоев Фессалоники представляли зилоты?

13. Как вы считаете, что удалось и чего не удалось сделать зилотам за время своего правления?

14. Как называлось устройство государства зилотов? Почему?

15. С какой гражданской войной в истории Ромейского царства сравнимы события 13411349 гг.? Что в них было общего и различного?

«Ромейская история» Никифора Григоры (ок. 1293–1361 гг.) о нападении турок при Андронике II Палеологе Старшем (1282–1328 гг.).

[…] Нападения турок становились чаще и чаще, вследствие чего положение римского государства становилось все хуже и хуже. Все орудия обороны, и свои и получаемые царем со стороны, по воле Божьей, оказывались совершенно ничтожны. Тогда царь пошел другим путем, — правду сказать, — скользким, но, по тогдашнему трудному и тяжелому времени, не очень соответствовавшим цели. Он нашел нужным увеличить ежегодные поборы со своих подданных, чтобы одну часть ежегодно употреблять на разные нужды, а другую тратить на врагов-соседей и на нее покупать мир с ними. В этом случае, впрочем, он поступил точно так, как если бы кто, желая подружиться с волками, перерезал себе во многих местах жилы и дозволил волкам пить его кровь и насыщаться.

«История» Иоанна Кантакузина (1295–1383 гг.) о восстании в Адрианополе (1341 г.).

Автор писал о себе под псевдонимом Христодул, в третьем лице.

Когда в Адрианополь прибыли письма василевса Кантакузина, которые он велел разослать и в другие города с извещением о своем вступлении на престол, знать хорошо приняла эти письма и велела зачитать их на собрании народа[241]. Народ же принял их с возмущением и замыслил переворот; некоторые открыто выступали против. Разгневанная знать не только поносила их бранью, но и велела наказать плетьми. Народ некоторое время переносил бесчинство знати, хотя сторонников у него было немало, так как не было вождей, которые возбуждали бы народ. Когда же наступила ночь, некий Вран, человек из народа, землекоп, едва добывающий средства к жизни, и двое других присоединившихся к нему, которые назывались Мугдуф и Франгопул, обходили дома простолюдинов и уговаривали их восстать против знати. Они убеждали не только отомстить за свое оскорбление, но и разграбить имущество знати. Собрав немало народа, они напали на знатных и завладели всеми, за исключением немногих, которые, чувствуя заговор, успели скрыться. Заперев пленных в городские башни и расставив стражу, народ, при наступлении дня, направившись по домам пленников, грабил их имущество, разрушая их дома, ломая не только деревянные части постройки, но в бешенстве разрушая и стены до основания […]. Многие хотели использовать это движение народа в собственных интересах. Многие же, которым должны были деньги, обвинялись должниками в кантакузинизме […]. Восставшие состояли из бедняков и грабителей. Побуждаемые бедностью, они решались на все, и толкали к этому народ, лицемерно показывая свое расположение к Палеологу[242] и называя себя его вернейшими слугами […]. Все города сообща восстали против знатных […]. Те, кто ненавидел Кантакузина и выступал против него с обвинениями и проклятиями, считались верными гражданами […]. Все благоразумные и умеренные в речи тотчас брались под подозрение […].

Потом все Ромейское царство было охвачено самой дикой и тяжелой борьбой […]. Народ готов был восставать по малейшему предлогу и отваживался на самые ужасные действия, так как ненавидел богатых за их плохое обращение с ними в мирное время и теперь надеялся, кроме всего прочего, захватить их собственность, которая была велика.

Из монодии Димитрия Кидониса (ок. 1324–1397/98 гг.) о расправе зилотов над знатью в Фессалонике в 1345 г.

[…] Несчастных тащили на башни, и город, казалось, разделял преступление, так как одни были исполнителями, а другие развлекались предложенным им зрелищем. Они бросали жертвы с высоты стены, а находившиеся внизу подхватывали их на острия своих мечей. У одного была разбита голова, у другого брызнул мозг, у третьего распорот живот. У одного отрезали ногу, другому сломали спинной хребет. Всякий, кого сбрасывали со стены и кто, прежде чем коснуться земли, попадал на острие мечей, был мертв, но тем, кого еще не сбросили, было еще хуже, так как они наблюдали все эти ужасы и, видя тела своих друзей, могли знать, каковы будут их тела после падения. Если кто-нибудь, упав, оставался полуживым и просил его пощадить, этим лишь получал более медленную и более жестокую смерть. О тех, кто умирал с одного удара, не заботились. Но против тех, кто еще дышал, толпа ожесточалась. Их убивали всякими способами. Для многих даже смерть не обеспечивала уважения к их телам. Как будто палачи злились на трупы за то, что они целы; они их рубили на куски, чтобы сделать их неузнаваемыми для родственников, которые позднее придут за ними. Тела бросали на тела. Всюду валялись мозги, кровь, внутренности, камни, мясо, куски дерева, обрывки трупов.

«Программа зилотов» из обвинительной речи известного богослова-мистика, исихаста Николая Кавасилы (ок. 1320–1397/1398 гг.), друга и советника василевса Иоанна VI Кантакузина.

[…] Что удивительного, если, беря имущества монастырей, мы их употребим на то, чтобы кормить бедных, помогать священникам, украшать церкви? То, что остается монахам, достаточно для их потребностей. Мы не противоречим намерениям дарителей: они не имели другой цели, кроме той, чтобы служить Богу и кормить бедных. Если, кроме того, с помощью этих средств мы вооружим воинов, которые идут умереть за законы, за защиту укреплений, разве это не лучшее употребление, чем, если бы эти средства были бесполезно истрачены монахами и священниками, которым на прожитие достаточно немногого и немногого для других потребностей, и которые остаются у себя дома под защитой, не подвергаясь никакой опасности? Защита укреплений и законов есть самое необходимое, и это — дело воинов. Разве мы совершаем несправедливость, если приказываем на эти деньги поправить крышу, поднять расшатанный дом, охранять поля и собственность, кормить тех, кто умирает за свободу?

[…] Если из этих денег никто ничего не берет лично для себя, если ничего не тратится на личные нужды ни из имущества клира, ни монастырей, но если при помощи этих денег восстанавливаются стены, бегут враги, захватываются трофеи, и народ пользуется удивительным спокойствием, кто осмелится критиковать и порицать наши действия?

[…] Правители могут отобрать имущества у богатых и обращать их на общественные нужды, действуя при этом насилием в интересах общественного блага.

Из богословских наставлений святителя Григория Паламы (1296–1359 гг.).

[…] Зло, которое всегда ищет возможности отвратить нас от высокого, очаровывает наши души и сплетает нерушимо нас с суетными людьми. Оно дает нам обширное и глубокое пространство, обширность его знаний, как оно побуждает других к богатству или ложной славе и телесным удовольствиям, прежде чем мы всю жизнь будем заниматься поиском вещей и не найдем в себе достаточно сил, чтобы очищать душу воспитанием, основной принцип которого — страх перед Богом, чтобы раскаяться после длительной молитвы и принять евангельские заповеди. При соединении с Богом одновременно через молитву и принятие Его заветов страх заменяется любовью, и боль при молитве, став радостью, порождает цветок озарения. И, как запах этого цветка, знание загадок Бога доступно тому, кто может его вынести. Вот настоящее образование и знание, которое человек, преданный любви к суетной философии, обманутый этими построениями и теориями, не видит с самого начала, то есть страх перед Богом. Именно этот страх есть принцип мудрости и божественного созерцания, страх не может жить в душе вместе с какими-то другими чувствами. Он очищает ее и шлифует через молитву, чтобы сделать похожей на чистую дощечку, приготовленную для даров разума.

Из исихастского трактата «Метод священной молитвы и внимания» о мистической практика соединения афонских монахов с Богом (XIV в.).

Заперши двери [ума] и вознеси ум твой от всего суетного, то есть временного. Потом склони подбородок твой на грудь свою (упершись брадой своей в грудь) и устреми чувственное око со всем умом в середину чрева, то есть на пупок твой; далее, сожми обе ноздри твои так, чтобы едва можно было дышать (удержи тогда и стремление носового дыхания, чтобы не дышать часто), и внутри исследуй мысленно утробу, дабы обрести глазами то место сердца, где сосредоточены все способности души (душевные силы). Сначала ты ничего не увидишь сквозь тело твое; но, когда проведешь в таком положении день и ночь, тогда — о, чудо! — увидишь то, чего никогда не видал, — увидишь, что вокруг сердца распространяется Божественный Свет.

1. Почему Никифор Григора порицал способ, каким Андроник II Палеолог пытался бороться с турками? В чем его ошибочность?

2. «Война двух Иоаннов» — это повод или причина гражданской войны?

3. В чем видел причину восстания в Адрианополе Иоанн Кантакузин? Кого он называет зачинщиком?

4. Какие слои общества участвовали в восстании 1341 г. в Адрианополе?

5. Правильно ли Иоанн Кантакузин объяснил причины народного движения в своих мемуарах?

6. Можно ли оправдать ту крайнюю степень ненависти против знати, которой, если верить Димитрию Кидонису, были охвачены все фессалоникийцы? О чем она говорит?

7. Чем зилоты оправдывали «программную» конфискацию имущества монастырей?

8. Как вы считаете, насколько справедливыми были действия зилотов по отношению к монастырям?

9. В чем Григорий Палама видел воспитание, образование и знание? На каких принципах он предлагал их строить?

10. Почему в методе священной молитвы предлагалось сосредоточение именно на пупе и в чем ошибался Варлаам Калаврийский, называя исихастов «пуподушниками»? Что напоминает такая мистическая «техника»?

§ 23. Сумерки Ромейского царства

В 40-50-е гг. XIV в. правительство Константинополя не воспользовалось горячей поддержкой широких народных масс ромеев, жаждавших перемен к лучшему, и допустило несколько серьезных ошибок, которые, в конечном счете, привели жалкие остатки страны в гибельное положение. У представителей знати, пришедших к власти после окончания жестокой гражданской войны, уже не оставалось ни малейших шансов его поправить. Последние жизненные силы Византии оказались истощены.

Самым главным и важным союзником центральной власти в борьбе с динатской вольницей являлись провинциальные приморские города. Но надежды и чаяния горожан, предпринимательских кругов как раз остались не услышанными в Константинополе.

Конфискованное имущество кантакузинистов Алексей Апокавк, хмельной от успеха, щедрой рукой раздавал своим сторонникам, фаворитам, новому нобилитету. Старую константинопольскую аристократию, подозреваемую в нелояльности к режиму, он люто ненавидел и почти всю отправил в тюрьму, организованную им из части Большого императорского дворца, давно превратившегося в развалины. К слову, этот самый непримиримый враг Иоанна VI кончил плохо: в июне 1345 г. оказался убит группой заключенных-кантакузинистов во время посещения тюрьмы, где он хотел поглядеть на сидящих в заточении врагов. Воспользовавшись оплошностью стражи, они отобрали топор у рабочего и, набросившись на своего гонителя, отрубили ему голову, а по другой версии, забили до смерти цепями. Потеря лидера выплеснулась в очередной жестокий погром кантакузинистов в Константинополе, но в любом случае ослабила и без того не блестящее положение сторонников законной власти.

Не считаясь с интересами родины, обе враждующие партии, заложники непреодолимых, роковых обстоятельств, призывали на помощь то сербов под водительством короля Стефана Душана Сильного, то болгар царя Ивана Александра (1331–1371 гг.), заключивших между собой союз, и, что особенно недальновидно, — тюркские отряды, сельчуков, а затем и турок-османов. Воспользовавшись свалившимися на Ромейское царство несчастьями, честолюбивый и талантливый Стефан Душан, к слову, в свое время много лет проживший изгоем в Константинополе и женатый на сестре своего союзника, болгарского царя, почти не напрягая сил завладел землями Македонии и Греции, в 1346 г. провозгласил себя «царем сербов и греков» — в ромейском варианте «василевсом Сербии и Романии», «господином почти всей Империи ромеев» и действительно был торжественно коронован собственным сербским Патриархом как василевс. Его воспринявшая византийскую имперскую идею полугреческая держава, в значительной мере состоявшая из греческих и грекоговорящих земель, по размерам стала превосходить обессиленную Византию, которая оказалась между сербами и османами, а на море — между соперничающими Генуей и Венецией. По сути дела, ее территория ограничивалась теперь только частью отдаленного Пелопоннеса, отрезанной завоеваниями Душана Фессалоникой, Фракией и несколькими островами преимущественно в северной части Эгейского моря. Судьба того немного, что осталось от некогда великого Ромейского царства и сам исход затянувшейся схватки двух группировок византийской знати, таким образом, оказались в руках хищных, воинственных соседей. Именно они стали победителями в борьбе. Ромеи задыхались от нашествия все новых и новых отрядов иноземцев, особенно турок, которые делили ее земли на уджи, приграничные районы, бейлики и эмираты, беспощадно, монотонно грабили, пиратствовали, убивали, угоняли в плен местных жителей. Так что о какой-либо поддержке простыми греками той или иной враждующей стороны уже не могло быть и речи, настолько страна была разорена и обескровлена.

В борьбе со своими внутренними врагами Иоанн Кантакузин неоднократно прибегал к помощи своего старого друга Умура-паши, напомним, правителя турецкого эмирата Айдын со столицей в бывшей византийской Смирне. Его не смущало даже то обстоятельство, что против Умура довольно успешно сражались силы западной антитурецкой коалиции: латины в итоге прикончат пашу под Смирной в 1348 г. Уже до этого, в 1345 г. Кантакузин, опередив в переговорах представителей Иоанна V Палеолога, заключил еще более могущественный военный союз с османским правителем, эмиром Орханом Гази (1326–1362 гг.), отряды которого не раз вторгались в ближайшие к Константинополю районы Фракии, окончательно превратившиеся, по словам византийского историка Никифора Григоры, «…в обиталище зверей». Чтобы скрепить союзные отношения, на следующий год он собственноручно, после торжественной церемонии, полагающейся при замужестве ромейских принцесс, отдал Орхану в жены свою дочь, красавицу Феодору, перед этим короновавшись в Адрианополе под именем Иоанна VI. Ради победы своей партии и достижения своих, как ему казалось, спасительных для Ромейского царства замыслов он пошел на беспрецедентное унижение Византии: дочь христианского императора, хотя ей и позволили сохранить веру, отправилась в гарем мусульманина — «неверного и варвара», только потому, что тот воспылал к ней сильнейшей статью и это было выгодно ее отцу. Честь гордых ромеев была поругана в очередной раз.

Как записал Никифор Григора, когда Иоанн VI в припадке бешенства решил призвать турок, он бросил роковую, по своему пророческую фразу: «Если не я, то и он (Иоанн V) пусть не царствует! Пусть вообще не над кем будет царствовать!». Но даже если таких слов не было, современники вполне справедливо отмечали его вину. Не будучи «туркофилом», именно Кантакузин первым стал использовать во внутренних междоусобицах турецкие отряды как военных партнеров, имея над ними эфемерную власть, и, что особенно печально, начал селить своих хищных, стремившихся к обогащению союзников во Фракии, тем самым «указав им путь» в европейские владения ромеев. Впрочем, этим грешил не только он. Справедливости ради надо заметить, что амбициозная императрица Анна Савойская, действовавшая от имени своего сына Иоанна V тоже пыталась нанимать отряды турок-сельчуков, которые не столько служили ей против Кантакузина, сколько беззастенчиво грабили византийские земли и опустошали окраины Константинополя. Надежды «нанимателей» на то, что, когда отпадет надобность, — турки уйдут, нельзя назвать иначе как наивными.

В конце концов, Иоанн Кантакузин в холодную ночь со 2 на 3 февраля 1347 г. сумел проникнуть в Город через подкоп под Золотыми воротами, который проделали его сторонники изнутри, и с немногочисленным войском из латинов-италийцев укрепился в находившейся при воротах крепости-цитадели. Ему удалось заключить мир со своим юным соперником, «законным» василевсом, 14-летним Иоанном V Палеологом, которого он тут же обвенчал со своей младшей дочерью Еленой. В обретенной им столице Ромейского царства свирепствовали голод и нищета. Даже «храм храмов» Империи — прославленная Св. София не действовала и стояла с обвалившейся стеной.

Действуя весьма осмотрительно, победитель удержал свои войска от грабежей, объявил о свержении регентства, об амнистии всем своим противникам и весной был еще раз, но уже вполне официально коронован Константинопольским патриархом в храме Богоматери Влахернской. Решение о его отлучении от Церкви было отменено. Согласно достигнутому компромиссному соглашению, Иоанну VI Кантакузину в течение десяти лет должна была принадлежать вся полнота власти в Ромейской державе. Затем его зять, младший Иоанн становился соправителем с равным статусом василевса и автократора. Символично, что все это произошло как раз в страшный канун накатывавшегося на Ближний Восток, Византию и остальную Европу чудовищной пандемии бубонной чумы, занесенной зараженными блохами и крысами, — той самой «черной смерти», колоссальные потери которой за пять лет изменят мир и заставят его начать жить по новому.

В разгар этого бедствия, в 1349 г. пришла очередь и отрезанной от Ромейского царства Фессалоникской «республики»: окруженные кольцом осады, зилоты недолго смогли сопротивляться. Без союзников, разобщенное внутри и изолированное от внешнего мира извне, городское движение оказалось обречено на неудачу. Иоанн VI в очередной раз призвал к себе на помощь сербов и турок, которые довершили дело. «Республика» героически отстаивала независимость, даже начала вести переговоры о союзе с достигшим пика своего могущества сербским царем Стефаном Душаном, пытаясь заинтересовать его, но силы были явно неравны. После того, как предводитель зилотов Андрей Палеолог бежал к сербам, тайный кантакузинист, архонт Алексей Метохит, сдал город подошедшим правительственным войскам обоих василевсов, предварительно натравив бедноту на городских моряков, главную опору зилотов. Митрополитом Фессалоники был поставлен Григорий Палама — духовный лидер исихастов, которые закрепили свою победу с приходом Кантакузина на константинопольский престол. Последний оплот антифеодальной борьбы пал. А с ним развеялись и слабые надежды на иной путь развития, чтобы спасти исчезающую, агонизирующую Империю ромеев от засилья динатов и иноземцев.

Приход к власти группировки провинциальной знати во главе с «вынужденным императором» Иоанном VI Кантакузином не мог спасти византийское государство, оказавшееся в катастрофическом положении. Экономически и политически сильная крупная землевладельческая знать, динаты победили, но их победа оказалась «пирровой». Подобно пресловутому полководцу древности — Пирру, Кантакузин тоже мог бы воскликнуть: «Еще одна победа, и я погиб!». Динаты и поневоле принужденный к власти царь остались без прогрессивных перспектив в жутко опустошенной стране. По сути дела, править было некем.

Война 1341–1347 гг. и конфискации Стефана Душана в пользу своих воинов нанесли Ромейскому царству судьбоносный смертельный удар. Хозяйство, финансы страны лежали в разрухе. Разоренное население уже не могло платить подати, приходилось прибегать к чрезвычайным источникам доходов, молить о займах, пожертвованиях. Государство заметно обеднело даже по сравнению с недавним скромными бюджетом времен Андроника II. Иперпирон обесценивался с каждым днем, а италийцы взвинчивали цены на продовольствие, в любой момент прерывая снабжение, которое зависело теперь только от них. От былого процветания Фракии, Македонии, Фессалии и других балканских провинций, превращенных в подобие пустыни, разграбленных и сожженных, не осталось и следа. На дорогах свирепствовали разбойники. Большинство островов Эгейского моря и значительная часть сельскохозяйственных территорий были потеряны. Ко всему прочему, как уже сказано, весной 1347 г., когда Кантакузин наконец вернулся в Константинополь, до Ромейского царства, а через год и до остальной охваченной смертным ужасом Европы добрался жуткий вал «черной смерти», от которой погибло не менее третьей части населения и без того обескровленной страны. Особенно пострадал многолюдный до этого Константинополь: к XV в. в столице осталось всего 40–50 тысяч человек, — каждый десятый из прежде живших, тогда как османов, державшихся вдали от густонаселенных центров, эпидемия по большей части не затронула. Несчастные ромеи получили еще одно яркое подтверждение того, что силы небесные отвернулись от них, карая за тяжкие грехи.

Путешественники, посещавшие Константинополь, отмечали, насколько унылым стал его вид. Перед взором арабского географа Ибн Батута предстал не Город, а тринадцать деревень, отделенных друг от друга полями. Когда туда приехал испанец Перо Тафур, он нашел царский дворец «…в таком состоянии, что вид и его, и Города мог дать явное представление о напастях, которые претерпел народ и которые он продолжает терпеть… жители Города выглядят не должным образом одетыми, но печальными и бедными, что свидетельствует об их тяжелой участи». Город словно бы сжался внутри своих стен и василевсы жили нищими в своем дворце. Еще в 1343 г., в начале гражданской войны Анна Савойская, мать Иоанна V, в отчаянии совершила роковой шаг — заложила жадным венецианцам за несколько десятков тысяч дукатов драгоценные камни из императорского венца, которые уже никогда василевсы ромеев так и не смогли выкупить. Место драгоценностей и золота в пышном одеянии византийских монархов заняли позолота и искусные стеклянные подделки. На званом пиру в императорском дворце после венчания на царство Иоанна Кантакузина пили уже не из золотых и серебряных чаш, а из оловянных и ели на глиняной посуде. Об обнищании венценосцев свидетельствует и то, что расходы на царский стол упали в десять раз.

Чтобы поднять и возродить былое могущество Ромейского царства необходима была поддержка передовых сил — ремесленников, купцов, предпринимателей, деловых кругов, которых как раз не хотел принимать во внимание воевавший с ними Кантакузин, аристократ до мозга костей. Он пытался консолидировать то, что осталось от Ромейского царства, но, будучи выходцем из динатских кругов, на деле действовал в интересах динатов: раздавал им владения и привилегии, тем самым усиливая децентрализацию и без того ослабевшей государственной структуры. Связь между центром и сократившимися провинциями, все более подпадавшими под власть местных крупных землевладельцев, династов, на деле становилась все менее крепкой. Зародившаяся уже при первых Палеологах тенденция на разделение державы, поначалу как отголосок чуждых западных воззрений, теперь обрела второе дыхание.

Целые области Иоанн VI жаловал своим родственникам в управление. Единовластие императора превращалось в семейный режим правящего дома. Именно на членов этого дома он стремился опереться перед лицом конкурирующих семей крупных феодальных магнатов. Так, то, что осталось от византийской Македонии, он со временем доверил Анне Савойской, а самому Иоанну V Палеологу, своему зятю, — обширный, стратегически важный район Фракии вдоль сербской границы, от Дидимотики до Христополя. Греческую Фессалию Кантакузин отдал племяннику Иоанну Ангелу; старшему сыну, Матфею, — граничившие с агрессивной Сербией земли в западной Фракии; второй сын, Мануил, получил давно отобранную у крестоносных баронов византийскую провинцию Морею на юге Греции с ее столицей, известным с середины XIII в., развитым городом-крепостью Мистрой, расположенной среди кипарисов на крутом склоне голого горного хребта Тайгета в нескольких километрах от пришедшей в упадок древней Спарты. Ее жители теперь укрылись за стенами этого отвоеванного у франков города, превратившегося в миниатюрный Константинополь. Оттуда открывался великолепный вид на тянувшиеся далеко внизу холмы Спартанского плоскогорья, где ромеи выращивали оливки, пшеницу, собирали мед и разводили шелковичных червей. Отметим, что маленький, почти независимый деспотат Мистры — последнего города, основанного в Византии, управляемый как княжеский удел одним из младших детей ромейского императора, будет играть важную роль в международной культурной жизни следующего века. Тут будут жить грезы о золотом веке, пока пришедшие османы не положат им конец. Но важно другое — коллективное управление членов царского дома остатками Империи ромеев становится системой. Этот процесс привел к поглощению ресурсов на местном уровне, региональными властями. В результате и без того куцые доходы центрального правительства еще более сократились.

1348 — начало 1349 гг. принесли Византии, сокрушенной апогеем чудовищного удара пандемии чумы — «черной смерти», новое унижение: генуэзцы все более разраставшейся и укреплявшейся колонии в Пере-Галате на северном берегу Золотого Рога, в руки которых ускользало две трети таможенных сборов, буквально на глазах константинопольцев дважды жгли и без того немногочисленные византийские корабли и даже обстреливали из катапульт сам царственный Город. Тяжелые глыбы проламывали крыши домов и храмов. В ответ Иоанн VI увеличил таможенные пошлины италийцев, в пять раз снизив их для отечественных купцов. На собранные с большим трудом деньги он сумел выстроить флот, с которым генуэзцы, понимавшие только язык силы, поначалу побоялись связываться, поскорее пойдя на заключение мира. Впрочем, это оказался кратковременный успех. В марте 1349 г. с трудом собранные вместе более ста кораблей, решивших на рассвете атаковать латинов в Босфоре, позорно разбежались, а некоторые капитаны от страха сами прыгали в воду. Запоздалая попытка василевса ромеев возродить свой флот и отстоять независимость на море провалилась. Генуэзцы громили беззащитные византийские портовые города, такие как Ираклия Фракийская, разграбленная в 1351 г. после того, как латины своими дерзкими пьяными выходками спровоцировали здесь драки. Всем было ясно, что Ромейское царство не выдерживает неравной борьбы с италийцами, которых, как можно понять со слов «человека улицы», «полуинтеллектуала» Алексея Макремволита, простые ромеи считали неблагодарным, вероломным и неумолимым народом, который превзошел в жестокости всякого варвара и нечестивого, ибо поднял руку на единоверцев.

Теперь сами Генуя и Венеция схлестнулись в схватке за контроль за водами Черного и Азовского морей, на побережье которых они имели такие важные торгово-предпринимательские укрепленные центры как Тана (Азов), Каффа (Феодосия), Солдайя (Судак), Джалита (Ялта), Чембало (Балаклава) и другие. Порой ожесточенные морские сражения венецианцев, арагонцев и генуэзцев, покрывавшие поверхность вод трупами и остовами кораблей, разыгрывались прямо под стенами Галаты, как это случилось в 1352 г. Не следует забывать, что за год до этого исихасм стал официальной доктриной Греческой Церкви, а это означало отказ от всякого компромисса с католицизмом и еще большее обострение и без того паршивых отношений с латинами.

Став главой остатков Империи, Кантакузин, как и ожидалось, вынужден был вступить в борьбу со своими бывшими союзниками, крупной землевладельческой аристократией, которая помогла ему взойти на трон и, разумеется, рассчитывала на благодарность и вседозволенность со стороны нового василевса. Поздно спохватившись, он повел борьбу с децентрализацией и нравами динатской вольницы. По прежнему рассчитывая на помощь мусульман, Иоанн VI стал селить наемников-турок вокруг столицы, увеличивая тем самым всеобщее раздражение собой. Теперь турок, заявлявших о себе как о союзниках ромеев, можно было увидеть даже в самой столице, куда, приглашенные Кантакузином, они приходили и во время богослужения в придворном храме, по словам Никифора Григоры, устраивали у Влахернского царского дворца свои пляски, «выкрикивая непонятными звуками песнопения и гимны Мухаммеда».

В итоге в 1352–1354 гг. молодой Иоанн Палеолог, не желавший довольствоваться тем, что получил от Кантакузина, напал на фракийский Адрианополь, призвав на помощь сербов и болгар, а с помощью венецианцев, к тому же давших ему солидный заем, стал захватывать эгейские острова. В Византии вспыхнула новая распря, которая в очередной раз подвергла страну смертельной угрозе, съела последние крохи и без того пустой казны, и даже деньги на восстановление Великой церкви, пожалованные в 1350 г. великим князем Московским Симеоном Гордым. Благочестивое даяние ушло на уплату турецким наемникам.

Утративший всякую охоту к власти, осужденный общественным мнением, уставший от ответственности, бесчисленных кровавых междоусобиц, Кантакузин понимал, что, несмотря на тяжкие труды, не может удержать страну на плаву и, видимо, поэтому все чаще заводил меланхоличные разговоры о привлекательности монашеской жизни, даже купил себе участок земли на горе Афон.

Ненастной поздней осенью 1354 г. Иоанн V Палеолог прибыл в Константинополь на двух пиратских галерах, принадлежавших генуэзскому авантюристу Франческо Гаттилузио, пообещав ему за помощь руку своей сестры Марии и остров Лесбос, самый значительный из остававшихся у византийцев островов. Узнав о заговоре, Иоанн Кантакузин прекратил сопротивление, отрекся от престола и, испытывая чувство долгожданного облегчения, постригся в монахи, впрочем, и после этого, еще почти тридцать лет, до глубокой старости сохранив достаточное политическое влияние и авторитет. Его место на троне «досрочно» занял зять, Иоанн V, к которому перебежали недовольные бывшие кантакузинисты.

Эта смена мало что дала стране, а точнее, не дала ничего хорошего, ибо по словам одного из последних ромейских историков, Дуки Фокийского, новый автократор уступал прежнему по всем показателям: «Был он весьма легкомысленный человек и не глубоко интересовался иными делами кроме хорошеньких и красивых женщин и [вопроса], которую из них и как поймать в свою сеть». Впрочем, похоже, бедную страну в ее отчаянном положении и мраке упадка были уже не в состоянии спасти ни гении, ни посредственности. Хозяйственная и финансовая нужда стала еще более непреодолимой, а административный аппарат — основа прежнего могущества византийского государства, его былая гордость и крепкий становой хребет, стремительно потерял последние остатки строго централизованного характера и окончательно разложился. От фем и ведомств логофетов остались одни названия, важнейшие должности превратились в пустые титулы, а иерархия перестала быт четкой, спуталась. Псевдо-Кодин, оставивший ценный трактат о должностях, писал, что было неизвестно, чем собственно занимались даже такие еще недавно значительные чиновники как логофет геникона и логофет дрома. Можно лишь удивляться, что потеряв прочное основание, упадочная Византия еще в течение ста лет будет сохранять потрясающую жизнеспособность.

В год, когда в Ромейском царстве произошла смена правителей, утром 2 марта жуткое землетрясение, превратившее в развалины сотни фракийских городов и деревень, уничтожило дома и оборонительные стены города-крепости Галлиполи (Каллиполя) — бывшего древнего Херсонеса Фракийского на европейском берегу пролива. Путь во Фракию отныне было некому преградить. Посчитав это знамением Аллаха, османлы со своими семьями, спешно перевезенные из Малой Азии сыном Орхана Гази, эмиром Сулейманом, мгновенно заселили Галлиполи, брошенный его прежними обитателями. Он стал не просто первым турецким поселением в Европе, но крайне важным плацдармом, откуда турецкий пресс теперь мог давить вглубь Балкан, не встречая последних препятствий. Воины джихада потоком хлынули из Азии, теперь уже не как налетчики, а как поселенцы. Они не желали обсуждать свой уход даже на условии богатого выкупа, который Кантакузин безуспешно попытался посулить Орхану, сказавшемуся больным. По словам писателя, интеллектуала Димитрия Кидониса, вконец отчаявшиеся, впавшие в уныние, стенавшие жители Константинополя, чувствовали себя в его «стенах как бы в сети варваров» или покидали город, дабы «избегнуть рабства», а представители Венеции в столице докладывали своему правительству, что ромеи, напуганные успехами османов, все более склоняются к идее подчинения Республике Св. Марка, царю Сербии или королю Венгрии, лишь бы найти защиту от турок.

В том же году окончательно завершился длительный период гражданской войны в Византии, а вместе с ним завершилась и ее история как мировой державы и суверенного государства. К этому времени в его составе остались лишь небольшая область разоренной Фракии возле Константинополя, фактически самостоятельные округ Фессалоники, часть Пелопоннеса и некоторые эгейские острова, которые удерживала лишь традиция. В западных владениях страны господствовали сербы, восточные стали жертвой турецкой агрессии, на островах и в самом сердце былой Империи, Константинополе, хозяйничали жадные до прибыли, надменные италийцы.

Победу одержала правительственная партия, которую еще так недавно поддерживал народ. Но время было безвозвратно упущено. В ходе гражданской войны и усилившихся к середине XIV в. вражеских нападений, потерь сельскохозяйственных территорий была разорена, изгнана или погибла значительная часть земельной аристократии, из рядов которой выходили должностные лица Ромейского царства. Уцелевшие, пытаясь приспособиться к новым обстоятельствам, стали переходить к занятиям коммерцией, банковским делом. Но остальное, обескровленное, экономически и морально подорванное, население Византии не смогло оказать ощутимую помощь Иоанну V в борьбе с входившими в силу османами, которые жаждали все новых и новых земель.

Последним византийским императорам удалось сохранить вес иперпира не менее двух граммов, но золото сократилось в нем до четверти, а затем — до трети. Наряду с изображениями Христа или Богородицы, другими иллюстрациями на церковные темы — свидетельствами отчаяния ромейских властей, на нем появились сцена коронации или рисунок города. Западные золотые монеты, особенно венецианские дукаты и флорентийские флорины с изображением цветка, вариант гроссо, заполонили ромейский рынок. Так, за два константинопольских перпера давали один венецианский дукат, и это еще было неплохо.

В 60-е гг. XIV в., при Иоанне V Палеологе (1341–1391 гг.), византийцы отказались от выпуска своего золота. Оно осталось в обиходе лишь как счетно-денежная единица, в которой могло содержаться разное количество реальных монет. Иперпир окончательно обесценился, потерял характер международной волюты и уступил место серебряным монетам невысокой пробы, которые знаменовали конец тысячелетия золотой валюты в Византии. Став вассалами султана Мурада I (1362–1389 гг.), ромеям поневоле приходилось приравнивать свою денежную систему к османской с ее серебряными акче. При этом византийского серебра выпускалось несколько номиналов: тяжелый, почти девятиграммовый ставрат — дословно «кресчатый», видимо, от греческого «ставрос» — крест, поскольку он иногда ставился в начале надписи на монете, а также половина, четверть и восьмая ставрата. При этом перпер был приравнен к 16 турецким акче, а Иоанна V Палеолог стал выпускать свои серебряные ставраты стоимостью восемь акче. Кроме того, в качестве разменной монеты в ходу были так называемые «политики» или турнесы, весом около грамма, в которых серебра было от силы на треть, и которые подражали звонким денье латинских княжеств Греции. Из медных номиналов остались торнезе и появились фолларо. Но и тех катастрофически не хватало. По образному выражению Никифора Григоры, в императорской сокровищнице были лишь «воздух, пыль и эпикуровы атомы». Армии тоже не существовало. Уже весной 1355 г. дож Венеции советовал просто аннексировать жалкие остатки Ромейского царства, чтобы они не стали вполне вероятной добычей турок. Во всем мире понимали, что это конец и вопрос лишь в том, кому подчинятся оставшиеся византийцы.

История Ромейского царства вступила в финальную фазу, и ее существование на протяжении последующего столетия напоминало затянувшуюся агонию. Если до середины XIV в. у ромеев еще теплились надежды на благополучное разрешение событий, теперь от них не осталось и следа. Византийцы окончательно пали духом, а Ромейское царство сделало еще один шаг к бездне, перешагнув рубикон своей непростой судьбы. Оставалось уповать на чудо и молить небеса о спасении и покровительстве. Неспроста на закате Византии на лицевой стороне ее монет осталось изображение только Христа.

1. Почему провинциальная знать во главе с Иоанном Кантакузином смогла одержать победу над правительственной партией?

2. Военной помощью каких иноземных держав пользовались противоборствующие группировки в ходе гражданской войны в Византии? Как вы полагаете, чем это было вызвано и было ли оправдано?

3. Как вы оцениваете союз Иоанна Кантакузина с турками-османами?

4. Каковы причины падения Фессалоникской «республики»?

5. Почему победа динатов в гражданской войне оказалась по сути дела поражением? Могло ли случиться иначе? От чего это зависело?

6. Проанализируйте итоги гражданской войны 1341–1354 гг. в Византии?

7. В чем проявилось изменение системы управления Ромейским царством и о чем это свидетельствует?

8. Как вы думаете, что могло спасти державу ромеев от турецкой агрессии?

9. Почему XIV в. стал для Ромейского царства столетием упущенных возможностей?

10. Объясните, чем гражданская война 1341–1354 гг. отличалась от обычной междоусобной распри?

11. Почему ромеи не смогли противостоять турецкому вторжению в их европейские владения?

12. Как вы считаете, возможен ли был захват остатков византийских владений Венецией в середине XIV в. и изменил бы он ход истории?

Из «Ромейской истории» Никифора Григоры (ок. 1293–1361 гг.) о восстании в Фессалонике (1343 г.).

Жители Фессалоники, запершись со стадами внутри стен, и сами испытывали недостаток в продовольствии, и не имели средств пропитания для животных. Так как ежедневно умирали одни за другими, и гниль отравляла воздух, жители города тяжело переносили все это и переходили к восстанию. Для тех, у которых были земельные владения, тяжело было, когда опустошали поля. Те, у которых были стада мелкого скота, быков и вьючных животных, также сильно беспокоились, боясь могущих произойти опустошений в своем имуществе и теряя надежду на помощь. Те, которых бедность угнетала и расстраивала их душевное состояние, стремились к переменам и смутам; зависть направляла их взгляды на богатых людей и крепко заставляла замышлять злодеяния против них. К ним, расколовшимся на две части, присоединилась еще третья из простонародья. Эта часть ничего не понимала в праве и несправедливости, легко шла за теми, кто увлекал ее к оружию, и с упрямством стремилась к опасным злодеяниям. Это простонародье не желало подчиняться ни собственному управлению, ни законам древних мужей […]. Подобно тому, как суда, идущие против ветра по морским волнам, погибают вместе с людьми, так и эти разрушают до основания дома богачей, жестоко и безрассудно занося свои мечи над головами врагов […].

Слова ученого писателя и месазона Иоанна V Палеолога, Димитрия Кидониса, сказанные им с амвона храма Св. Софии в адрес Иоанна VI Кантакузина.

[…] только слово никому не подвластно и судит обо всех. Проклято время наше, и неслыханны грабежи постоянно призываемых полчищ Омар-бея и Урхана[243]. Наступило время Божьего заступничества, ибо народ, ожидая Божьего Суда, теряет веру. Много христиан сделались споспешниками турок. Простонародье предпочитает сладкую жизнь магометан христианскому подвижничеству. Мы стали посмешищем проклятых, вопрошающих: «Где Бог ваш?». Пресвятая Богородица! Все мы теряем: имения, деньги, тела наши и надежды. Ни на что не уповаем, кроме помощи от твоей, Богородица, руки.

Из письма Георгия Инэота (первая половина XIV в.) о турецком набеге на Фракию в 1326–1327 гг.

Но сверх того нас побуждало рыдать, безутешно скорбеть и стонать при виде деревень, уничтоженных слугами преступнейшего Мухамеда, при виде благоговейно чтимых образов святых, втоптанных в грязь. О, сколь многочисленны родники, сколь многочисленны источники были испорчены с бесчеловечным безумием […] Что следует сказать? Это нуждалось бы в трагедии Эсхила и Софокла: я думаю, однако, что избыток несчастий совершенно затмил бы их язык.

«История» Иоанна Кантакузина (1295–1383 гг.) о волнениях в Ромейском царстве после восстания в Фессалонике в 40-х гг. XIV в.

Восстание распространилось по Ромейскому царству как ужасная злокачественная болезнь и заражало многих, кто раньше казался умеренным и справедливым. Ибо в мирное время и города, и отдельные лица бывают более мирными и менее склонны совершать бесчестие и позорные дела, так как не встречаются с условиями ужасной необходимости. Но война, которая лишает людей их ежедневных потребностей, является ужасным учителем и учит тому, что раньше казалось невероятным и страшным.

[…] Знатные и члены средних классов были полностью разорены; первые потому, что они были благосклонно расположены к Кантакузину; вторые — либо потому, что они не сотрудничали с мятежниками, либо из зависти, чтобы они их не пережили. Человеческая природа, всегда готовая совершать несправедливости по отношению к законам, кажется потом бессильной управлять людским неистовством.

1. Какие причины, по мнению Никифора Григоры, привели к восстанию в Фессалонике? Как вы думаете, прав ли он?

2. Что подразумевал Григора, говоря, что жители Фессалоники раскололись на две части?

3. В чем Димитрий Кидонис обвинял Иоанна Кантакузина? Насколько справедливы его упреки?

4. Какой предстала перед глазами Георгия Инэота Фракия и какая главная беда ей грозила?

5. Почему, согласно Иоанну Кантакузину, в Ромейском царстве распространились мятежи? Можно ли с ним согласиться?

6. Кто, по мнению Иоанна Кантакузина, наиболее пострадал в Византии в ходе гражданской войны 1341–1354 гг.? Можно ли с ним согласиться?

§ 24. Между Востоком и Западом

В то время, как остатки Ромейского царства расточали свои жалкие силы на внутреннюю борьбу и внешнее соперничество с Сербией, Болгарией, на стычки с италийскими республиками, мощь их главного и беспощадного врага — Османского государства год от года все возрастала. Турецкие эмиры теперь уже мечтали полностью покорить Румелию, как они называли Византию. Древнее пророчество утверждало, что только после завоевания Константинополя османы смогут овладеть всем миром. Стремление как можно скорее осуществить эту волю Аллаха подогревало экспансионистские планы турок.

Трагическая ситуация, в которой оказалась некогда великая Империя, отягощалась бедственным положением ее экономики, нищетой населения, демографическим спадом. Разоренная, измученная, больная страна была не способна к эффективному сопротивлению захватчикам. Единственным оружием греков против османов оставалась дипломатия. Они с отчаянной настойчивостью искали помощь и поддержку у христианских монархов и правителей Европы, но, как выяснилось, тщетно.

Смертоносный вал чумы 1348 г. несколько задержал проникновение османов в Европу. Он обрушился на пол мира и истребила не менее трети населения, отчасти и турецкого, заставив историю человечества пойти по новому пути.

Но со второй половины XIV в. оправившиеся от демографического, а значит, и экономического урона османы уже ни на миг не давали передышки византийцам, нанося удар за ударом. Последние ромеи попали в очередную и самую страшную для них перманентную войну, то есть войну, которая тянулась многие десятилетия и развертывалась по нарастающей, принося все новые потери.

В конце 1355 г. в расцвете сил умер амбициозный Стефан Душан Сербский, единственный правитель, способный помериться силами с турками, после чего рассыпалось его плохо спаянное, поспешно созданное силой оружия царство. Сами обессиленные византийцы не могли воспользоваться плодами этого распада, более того, проиграли еще больше, поскольку на Балканах теперь не осталось того, кто мог бы повести борьбу с османами. Уже через три года после этого турки предприняли первую попытку напасть на саму столицу ромеев. Достаточно крепкие стены Города оказались им еще не по силам: штурм был отбит, но все понимали, что он не последний.

После захвата владений Ромейского царства в Малой Азии турки приступили к масштабному завоеванию Балкан, перебрасывая сюда свежие контингенты своей непобедимой конницы — сипахов и недавно созданного, немногочисленного султанского элитного регулярного военного корпуса «нового войска» — йени чери (янычар). Поначалу он насчитывал тысячу человек и делился на три корпуса-орты. Кадры для него, так называемых «рабов султана», набирали первоначально среди военнопленных, обращенных в рабство, а затем из числа принудительно обращенных в ислам сильных, здоровых пятилетних мальчиков из христианских семей покоренных народов, на которых возложили налог крови — девширме. Имея нелегкий опыт жизни, они, пройдя многолетнее суровое обучение в школе аджемов и получив призрак свободы, ценили ее, тем более, что полученные знания и покровительство султана делали их положение привилегированным. Янычары жили в казармах-кишласи, где вповалку спали на войлочных твердых подстилках, точно монахи не имели права жениться, не смели никуда отлучаться на ночь, получали от султана плату и часть военной добычи, сопровождали своего повелителя во время военных действий и охоты, служили для церемониальных целей, проведения торжеств, строили при необходимости корабли, отливали пушки, изготовляли порох, наводили переправы, знали тайны подведения пороховых мин под стены осажденных крепостей, великолепно владели оружием. Со временем они стали самыми истовыми, умелыми, опытными, безжалостными бойцами и опорой османского трона, превратившись в своеобразный символ султанской Турции, несколько столетий наводивший страх на Европу, Азию и Африку.

Преемник Орхана Гази, его сын, решительный, смелый полководец и ловкий политик, султан Мурад I (1362–1389 гг.), начал подчинять остатки византийской Фракии, то есть города и земли простиравшиеся вплоть до Константинополя. Почти сразу под ударами кривой сабли воинов Пророка пал главный форпост ромеев на Балканах — центр пересечения важнейших дорог, мощная крепость Адрианополь. При ее взятии источники впервые зафиксировали ревностную службу корпуса янычар. К слову, к концу XIV в. в нем появились орты салаков — особые подразделения султанской гвардии во главе с четырьмя салак-баши, которые выполняли функции телохранителей. Взамен малоазийской Брусы султан через пару лет сделал Адрианополь своей резиденцией и новой столицей Османской державы, что подчеркивало притязания турок на Европу. Древний город был переименован в Эдирне. С этого времени османы больше не покидали Фракию. Вскоре она вся оказалась в руках безжалостных захватчиков, нещадно грабивших христиан и не щадивших ни старого, ни малого. С этого времени эти когда-то благословенные и густо заселенные земли, житница страны, по словам византийского историка XV в. Дуки Фокийского, превратились в безжизненную пустыню. Он с печалью описывает, как османы, «…связав людей веревками всех вместе, мужчин и женщин с грудными младенцами и молодых юношей, священников и монахов, как гурты овец на большой дороге… бесчисленными вереницами гнали… на продажу». Остатки местного населения турки отправили в Анатолию, заняв их место своими колонистами и военачальниками.

В 1371 г. османы опрокинули сербов в очень важной, кровопролитной битве на македонской реке Марице, где погибли деспот Сербии Иоанн Углеша и его брат, король Вукашин, — две наиболее сильные личности тогдашних Балкан. По сербским преданиям, река окрасилась кровью павших, а выживших, тех кто не попал в плен, косил голод настолько лютый, что они завидовали умершим. С этого времени побежденные, еще недавно звавшие Византию «к общей войне против общего врага», станут вассально зависимыми «безбожных мусульман», будут платить им дань и оказывать военную помощь по первому требованию. Через два года болгары и сами ромеи, которые не могли продемонстрировать даже видимость сопротивления, склонили головы перед турецким тюрбаном, тоже став данниками и, более того, вассальными союзниками султана. Болгарский царь Шишман (1371–1394 гг.) отдал в гарем султана свою сестру. В состоянии полнейшей безысходности, сломленный Иоанн V Палеолог тоже принес присягу Мураду I, не только фактически, но и формально перестав быть «автократором ромеев». Этим он пытался хоть как-то договориться с султаном и с его помощью сдержать банды турецких мародеров. Отныне византийцам, снося все унижения, приходилось вместе с сельчуками принимать участие в походах войска могущественного султана и, верх абсурда, — осаждать, захватывать некогда ромейские города! Так они еще больше увеличивали силу турок и уменьшали свою.

Символом черных перемен стало даже вынужденное изменение герба византийских царей. Давно привычного орла пришлось менять на двуглавого, поскольку на символ василевсов покусился германский император, решивший использовать одноглавого орла на своем гербе. Правда, ромеи и тут постарались не ударить лицом в грязь, заявив, что принятое ими изменение символизирует восточные и западные территории Римской империи, находящиеся одновременно на двух континентах. В таком виде этот герб в дальнейшем перешел через браки к монархическим династиям Австрии и России. Но на деле еще одна голова смертельно раненного орла не добавила ему силы.

Вдобавок к сгустившимся над Ромейским царством тучам в виде трудностей внешнеполитического и экономического характера, в самой Византии было неспокойно. Обнищавшими жителями было почти невозможно управлять. Демографический спад, вызванный эпидемиями, неудачами, смутами, распрями ромеев и турецкими завоеваниями, стал необратимым. Его не мог переломить даже приход на территорию Малой Азии новых тюркских племен, пополнивший местное население. Низкий уровень материального положения несчастных подданных василевса усиливал политическую нестабильность.

В 1373–1379 гг. в результате борьбы членов царского семейства из-за призрака ускользавшей власти, очередной междоусобицы Палеологов, поддерживаемой османами, которым была выгодна нестабильность в ромейском обществе, государство раскололось на уделы. Оно представляло теперь ряд отделенных друг от друга территорий. В Константинополе правил император Иоанн V Палеолог, но ввиду сложной политической ситуации он сдавал позицию за позицией и часто являлся лишь пассивным наблюдателем. Единственное, что он еще мог делать — пытаться не раздражать врагов. Остальные еще подвластные ему земли василевс разделил между сыновьями.

Наследнику престола, старшему, мятежному Андронику, вечно строившему козни и даже умудрившегося, ворвавшись с боем в Город, на три года упрятать отца и своих братьев Мануила и Феодора в тюрьму башни Анема, достались несколько фракийских городов на северном побережье Мраморного моря, невдалеке от столицы (Силимврия, Ираклия Фракийская, Редесто, Панид). К слову, Андроник стал жертвой собственных амбиций: он полуослеп, поскольку пострадал из-за того, что в 1373 г. ввязался в сговор с сыном султана Мурада с целью свергнуть обоих отцов. Заговор провалился, разгневанный Мурад казнил своего сына и потребовал от Иоанна того же в отношении взбалмошного Андроника. Боясь ослушаться султана, Иоанн бросил его в тюрьму Анема, но ограничился тем, что не полностью лишил сына зрения «при помощи раскаленных кружек для пожертвований» и, когда его зрение отчасти восстановилось, в конце концов отпустил.

Второй сын Иоанна V, просвещенный, многостороннее одаренный Мануил, непримиримый противник турок, не согласный с пораженческой политикой отца, получил в управление Фессалонику. После лишения Андроника прав на престол он занял место наследника и соправителя Иоанна V. Его поведение внушало уважение даже османам.

Наконец, отобранная у Кантакузинов Морея (так стали называть Пелопоннес с XII в.) с 1382 г. отошла Феодору, младшему, но самому умному, доброму и талантливому из братьев. Лишь этому блестящему правителю удастся сохранить целостность своих владений и поддержать имперский престиж.

Феодор Палеолог в скором времени сможет объединить под своим началом весь Пелопоннес, который превратит в последний бастион обескровленного Ромейского царства. Столицу Мореи — Мистру назовут «маленьким раем». В эти мрачные времена она переживет небывалый взлет искусства, архитектуры и станет последним оплотом образования и замечательной предренессансной византийской культуры. Деспотия развивалась за счет усилий этнически очень пестрого населения, которое включало местных греков, значительное количество «латинов» и потомков смешанных браков, называемых гасмулы, а также переселенцев из числа славян, пастухов-албанцев, евреев, цыган и, наконец, турок. Женой самого Феодора была очаровательная итальянка.

Деспоты Мореи смогут захватить последние небольшие латинские владения на территории Византии, кроме пелопоннеских портов Корон и Модон, доставшихся Венеции. Они даже попытаются выйти за Корифский перешеек и отвоевать Афины, и только вмешательство их сюзеренов — османов, отправившихся грабить Пелопоннес, остановит эту последнюю попытку ромейской экспансии.

Превратившись со временем в практически независимый, процветающий деспотат, единственный из способных к серьезному сопротивлению, Мистра приобретет в XV в. славу крупного интеллектуального центра мирской культуры как в Ромейском царстве, так и в Италии, но ее светлый взлет все же будет обрублен ятаганом турецкого завоевания.

Начало 1380-х гг. принесло усиление натиска султана Мурада I на Балканы. Один за одним османы брали штурмом или принуждали к сдаче македонские и болгарские города, включая Софию, которой они овладели в 1385 г. Сербский князь Лазарь со своей дружиной и отрядами боснийцев, македонцев, албанцев, болгар, валахов, венгров и поляков, давно и с переменным успехом теснимые турками, попытались, объединившись, в очередной раз преградить путь врагам в самом центре Сербии, в долине вблизи Приштани, на Косовом поле, известном также как «Поле черных дроздов», или просто «Дроздово поле». Здесь летом 1389 г. состоялась одна из крупнейших исторических битв, нашедшая отражение в средневековых эпических поэмах и легендах. По разным оценкам, в сражении приняли участие до ста тысяч человек с обеих сторон. Битва стала трагичной для плохо спаянного союзного воинства. Зять князя Лазаря, богатырь Милош Обилич, который накануне сражения ложно перешел на сторону османов, добился свидания с султаном и ударом копья смертельно ранил в грудь Мурада I. Но в критической ситуации сын и наследник султана, Баязид, принял командование и, отразив удачно начавшееся на левом фланге наступление сербской конницы, довел сражение до блестящей победы. После этого он приказал на глазах умирающего отца-султана растерзать князя Лазаря, Милоша Обилича и других взятых в плен знатных сербов.

Отныне преемник князя Сербии обязался посещать ставку османского султана ежегодно, а сербские войска влились в состав османских многонациональных вспомогательных контингентов, показав себя при этом наиболее отборными, боеспособными и дисциплинированными частями из числа тех, что обязаны были поставлять в армию султана покоренные народы. Сокрушительное поражение, как бы высоко или низко ни оценивать его значение, предрешило тяжелую участь балканских народов, которая стала неизбежной. Вскоре после этой кровавой битвы оказался потерян весь оставшийся Балканский полуостров, выжившие христианские государства, такие как Валахия и Молдова, в лучшем случае стали вассалами, данниками осман либо были ими поглощены. Именно так произошло через три года с Македонией, а еще через год — с Болгарией, которые оказались оккупированы османами. Все поголовно, от последнего бедняка до знатного господина, включая даже правителей этих окончательно подчиненных стран, теперь должны были платить туркам подать-харадж.

Всякое поползновение к независимости и тем более любая попытка к сопротивлению заканчивались провалом. К примеру, в Греции воинственный одноглазый султан Баязид I, отважно осаждавший и бравший вражеские крепости, сравнял с землей город Аргос в наказание за упорство защитников. Он на кораблях водил турок к греческим островам и сокрушал там и древние стены, и мужество защитников. Это и понятно — счет солдатам былой Империи теперь шел не на тысячи, а на сотни, в составе царской армии преобладали уже не сербские и болгарские, а турецкие «союзники», военных сил почти не было, как, собственно, не было уже и самого Ромейского царства. Оно превратилось в аморфное образование из четырех маленьких государств, управлявшихся тремя так называемыми императорами и деспотом из дома Палеологов. Едва ли можно было принимать за силу дворцовую охрану из числа вардариотов с их бичами и причудливыми, похожими на огурец колпаками, лучников-муртатов и кортинариев, одетых в красные колпаки и платье с черными чулками, отряды лаконов или цаконов с парадными голубыми панцирями, украшенными фигурами белых львов, немногочисленных волонтеров — фелематариев, служивших, вероятно, по наследству за счет выделенных императором земель под Константинополем и таких же просалентов или проселанов, обеспечивавших жалкие остатки ромейского флота. Снарядит реальное войско Византии было не на что и не из кого.

Правда, Мануилу, сыну и наследнику Иоанна V, обосновавшемуся в Фессалонике, удалось собрать кое-какие военные отряды Фессалии и на некоторое время вдохнуть в них боевой дух, но разъяренный султан в ответ напал на Фессалонику. Весной 1387 г., чтобы спастись от кровопролития и разграбления после трехлетней осады, город открыл ему ворота. Проклиная трусость фессалоникийцев, Мануил накануне отплыл из Фессалоники, но Иоанн V решил наказать его и сослал на остров Лемнос, хоть таким показным демаршем надеясь умилостивить своего грозного сюзерена — султана.

В конце 1390 г. пал восставший против турок последний важный византийский центр сопротивления в Малой Азии — город-крепость Филадельфия, славившийся своими оружейными мастерами, причем армии османов при этом помогали греческие отряды, которые Мануил II, ставший к тому времени василевсом, и его молодой племянник Иоанн, сын мятежного Андроника, несмотря на взаимную лютую вражду, будучи заложниками обстоятельств, вынуждены были послать Баязиду I (1389–1402 гг.), многозначительно принявшему титул «султана Рума» (то есть Рима). С гневом и стыдом писатель Иоанн Хортасмен вспоминал о том, как «…варвары нашему благочестивейшему василевсу не давали, как говорится, ни часу продыха, но гоняли его туда и сюда по всему миру и с его помощью приводили под свою власть еще не порабощенные города». К примеру, в завоеванную Филадельфию первыми, как представители османской армии вошли упомянутые Мануил и Иоанн.

Но даже такая откровенно унизительная поддержка не зачлась ромеям, не смевшим ослушаться злорадствующего султана. Тот явно пытался спровоцировать войну, прекрасно понимая, что ответ на нее будет самоубийством для ромеев. Действуя в этом направлении и внимательно следя за событиями в Константинополе, он потребовал срыть укрепления Золотых ворот: незадолго перед этим в них пытался отсидеться Иоанн V во время очередной омерзительной грызни его со своим внуком, Иоанном VII, сыном Андроника, в которую было бурно вовлечено все население Города от мала до велика.

Османский гнет стал еще более тяжелым. Во время приступов жестокости султан издевался над византийскими послами, калечил их. В 1394 г. Фессалоника, второй по величине и богатству византийский город, еще раз был взят штурмом, сокрушен, часть его населения вырезана. После этого Баязид потребовал устроить в Константинополе турецкие казармы, передать судебные разбирательства между христианами и мусульманами исламским судьям-кади и призвал Мануила идти с ним в поход против Венгрии. Он зловеще предупредил василевса: «Если не хочешь повиноваться мне, запри ворота своего города и царствуй внутри его; все, что лежит за стенами вне города, все мое». Поняв, что пытаться умиротворить такое непредсказуемое чудовище невозможно, Мануил II Палеолог ответил отказом на предъявленный ультиматум и стал готовится к войне. Несколько месяцев спустя появились войска османов, которые начали очередную осаду Константинополя, надеясь отрезать его от всяких сообщений и взять измором.

На сей раз блокада христианской твердыни длилась с перерывами долгих семь лет. В бедствовавшей столице свирепствовали голод и болезни. Лишь построенные тысячу лет назад мощные оборонительные сооружения города, которые османы называли «костью в горле Аллаха», да море, как встарь, еще спасали ромеев, несмотря ни на что, не прекращавших борьбу. Турки пока не могли ни прорвать сложный тройной пояс стен, ни конкурировать с искусными византийскими и особенно италийскими моряками, которые доставляли в Константинополь продовольствие, оружие и подкрепления. По свидетельствам современников, осажденные разбирали на топливо дома, чтобы обогреться и приготовить пищу. Но положение становилось все более безнадежным. Судьба Ромейского царства повисла на волоске.

Теперь мощь наступательного порыва османов и особенно их грозный демарш в отношении Венгрии не могли не встревожить Запад, наконец всерьез почувствовавший непосредственную угрозу и попытавшийся объединиться перед лицом нависшей опасности. Однако Крестовый поход против турок, в котором принял участие цвет христианского рыцарства Венгрии, Франции, Германии, Италии, Чехии, Польши, Валахии и Родоса, обернулся трагедией. Безжалостный, скорый на решения, сверхэнергичный Баязид, в очередной раз оправдавший свое турецкое прозвище Йылдырым — «Молниеносный», оставив обложенный Константинополь, стремительно двинулся к Дунаю с 15-тысячной армией, и здесь, при Никополе 25 сентября 1396 г. достаточно мощное, насчитывавшее без малого десять тысяч человек, но пестрое объединенное христианское войско европейских народов, возглавленное венгерским королем и будущим императором Священной Римской империи Сигизмундом Люксембургским (1387–1437 гг.), было наголову разбито талантливым полководцем. Воспользовавшись недисциплинированностью, беспечностью, горячностью бургундских рыцарей во главе с графом Жаном де Вьеном, вообразивших себя непобедимыми героями-крестоносцами минувших славных времен, османы переломили в свою пользу ход неудачно начавшегося для них сражения, пробили своей конницей страшную стену из вражеских мечей, копий, щитов, лат, крестов и хоругвей и в итоге пленили несколько тысяч человек. Они обезглавили всех, включая присланных Папой священников, прямо на поле боя, сохранив жизнь только трехстам наиболее знатным рыцарям, да и то лишь потому, что психически нездоровый, или, что называется, не от мира сего, французский король Карл VI Валуа (1380–1422 гг.) заплатил за них султану колоссальный выкуп — 200 тысяч дукатов — около тонны золота. Когда Сигизмунд, спасшийся в Константинополе, возвращался через Дарданеллы домой, султан выстроил на берегах пролива оставшихся в живых пленников, которые слали проклятия вслед удалявшейся королевской галере, в то время, как османы, издеваясь, насмешливо предлагали королю сойти с корабля и освободить своих воинов. Такой итог первой открытой, значительной пробы сил османов и западного христианского мира не предвещал для него ничего хорошего. Этой битвой Баязид надолго устрашил рыцарей всей Европы и гордился ею как началом дальнейших побед над неверными, исподволь замышляя новые походы на Запад, когда управится с Константинополем.

Между тем константинопольцы со страхом наблюдали, как на противоположном берегу Босфора быстро растет громада Анатоли Хиссар — «Анатолийской крепости», которую Баязид возводил, стремясь покончить с византийской столицей. Обстановка на востоке становилась совсем скверной. В конце XIV в. многим казалось, что с Ромейским царством все кончено. Даже традиционно верная Москва колебалась, считать ли вассала мусульман наследником Константина Великого и тем более духовным проводником православного мира.

Последние чаяния и надежды ромейские власти возлагали на единственное оставшееся оружие — издавна выручавшую дипломатию. Они то и дело пускались в переговоры о церковной унии с латинами, но без какого-либо ощутимого результата. Когда становилось особенно тяжело, царский двор временами вспоминал об этом обещании.

Византийские монархи искали помощь и поддержку у католических правителей Европы против ставших непобедимыми турок-османов. Наконец дело дошло до того, что впервые в истории Ромейского царства василевсы отправились на Запад не с целью заморского военного похода, а чтобы умолять помочь остановить натиск сыновей Османа, которые показали всем свою необоримую мощь.

Весной 1366 г. Иоанн V Палеолог пошел на беспрецедентный шаг — вместе с сыновьями Мануилом и Михаилом лично посетил в Буде могущественного венгерского короля Лайоша (Людовика) I Великого (1342–1382 гг.) в надежде найти в его лице верного союзника. Но король-католик, хотя и с должным уважением почтил высокомерно восседавшего на коне венценосного правителя и даже спешился перед ним с непокрытой головой, ограничился весьма туманными обещаниями военной помощи, по-прежнему требуя главного, — беспрекословного подчинения ромеев Отцу Римской церкви, Папе и Крещения самого царя по латинскому обряду. На обратном пути опечаленный василевс пережил новое унижение — около шести месяцев его удерживал на положении пленника в захолустном приграничном городке болгарский царь Иван Александр (1331–1371 гг.), который находился в конфронтации с венгерским королем. Только вмешательство кузена — двоюродного брата Иоанна по матери, Амадея, графа Савойского, пришедшего с флотилией, осадившего болгарскую Варну (бывший ромейский Одесос) и попутно, с налету отобравшего у турок Галлиполи, заставило болгарского царя освободить своего несчастного пленника. К слову, радость по поводу взятия Галлиполи будет недолгой — через одиннадцать лет он вновь окажется в руках османов, теперь уже навсегда.

Не принесли успеха и состоявшиеся через три года поездки полунищего, обремененного долгами, а теперь униженного Иоанна V в Рим и Венецию, последовавшие после длительного обмена послами и письмами между императором ромеев, Папой Урбаном V (1362–1370 гг.) и дожем. Летом 1369 г. василевс даже решился на публичное самоунижение — лично принял католичество с благословения Папы, чье верховенство он признал, но помощь в виде организации Крестового похода против турок, присылки кораблей и денежных субсидий так и осталась на словах. Не захотел Папа созывать и Вселенский церковный собор в Константинополе, где можно было бы уладить разногласия, после чего Греческая Церковь, в отличие от государства, не собиравшаяся сдавать свои позиции, устранилась от дальнейших переговоров. Реально торжественное принятие византийским царем католического Символа Веры, при котором не присутствовало ни одного представителя ромейского духовенства, не могло стать серьезным основанием для заключения унии двух Церквей. В Ромейском царстве оно не вызвало никакого отклика. Отчаянный поступок Иоанна — отречение от веры отцов — был встречен с полным равнодушием, как его личная греховная блажь, и о нем быстро забыли. С точки зрения ромеев, василевс не имел власти над душами своих подданных и не мог принудить свою Церковь к заключению унии.

После более чем двухлетнего отсутствия, император, измученный тщетными, бесполезными хлопотами, отказами, прикрытыми лицемерными улыбками христианских владык, осенью 1371 г., так ничего и не добившись, возвратился наконец в Константинополь. Перед этим венценосец ромеев едва не продал венецианцам эгейский остров Тенедос — важный центр на пути кораблей к Константинополю, пытаясь раздобыть уже не военную помощь для своей державы, а лишь деньги, без которых, попросту говоря, не мог вернуться домой. Если бы не внесение требуемой суммы сыном императора, Мануилом, деспотом Фессалоники, он оказался бы в долговой тюрьме.

Несмотря на такое фиаско, именно этот деспот, сбежавший из турецкого плена и занявший после смерти отца в 1391 г. трон василевса под именем Мануила II Палеолога, стал предпринимать еще более энергичные меры по сближению с западноевропейскими странами, которые были крайне озабочены военными успехами османов, но пока не шли дальше пустых разговоров о надобности организации Крестового похода против мусульман. Увлеченный философ, но неудачливый дипломат, в своих многочисленных письмах, прошениях он молил Папу, дожа Венеции, христианских государей Московии, Франции, Англии, Арагона о милостыне, помощи и спасении от турок. Но, несмотря на призывы Папы принять участие в Крестовом походе или хотя бы делать финансовые пожертвования на оборону Константинополя, лишь мало известный западноевропейцам Великий князь Московский Василий I, сын победителя татар Дмитрия Донского, прислал деньги, да безнадежно безумный французский король Карл VI Валуа дал 12 тысяч золотых франков — более 45 кг золота и отрядил в помощь 1 200 латников во главе с отважным военачальником, маршалом Жаном Ле Мэнгром (1364–1421 гг.) по прозвищу Бусико. После разгрома у Никополя тот испытал мытарства турецкого плена и теперь горел жаждой мщения. Именно маршал Бусико, пробившись через османские заслоны с небольшим флотом в Константинополь, посоветовал императору ромеев самому отправится на Запад, чтобы разъяснить там масштабы бедствия и его возможные чудовищные последствия. Большую часть правления, с конца 1399 по 1403 гг., деятельный, умный василевс действительно провел вне столицы, в долгих разъездах по Европе, но, как оказалось, совершенно бесполезных попытках сколотить действенную антиосманскую коалицию.

В хмурый декабрьский день 1399 г. Мануил II, воспользовавшись отсутствием султана под Константинополем, на кораблях храброго маршала Бусико покинул голодный, блокированный османами город, чтобы, по примеру отца, Иоанна V Палеолога, отправиться в вояж по западной Европе в надежде организовать спасительный Крестовый поход против мусульман. Вначале он посетил богатые италийские города, Венецию, Падую, Милан, Флоренцию, а в следующем году неторопливо отправился ко двору французского короля Карла VI Валуа, слабого и нездорового монарха, постепенно сходившего с ума и то и дело терявшего рассудок. В Париже василевс вызвал особое любопытство, его встречали с большим почетом: кардиналы, сам Карл VI с красавицей-супругой Изабеллой Баварской, канцлер, парламент и огромная толпа принарядившихся горожан. Несмотря на ужасное положение, бедствия и унижения, которые постигли Ромейское царство в последнее столетие, европейцы все еще благоговейно чтили византийского императора как государя самой древней христианской державы, прославленной наследницы грандиозной Римской империи, некогда управлявшей всем миром. В этом высоком, величественного вида 50-летнем человеке они сразу чувствовали благородную царскую кровь достойного наследника Константина Великого, что подтверждалось редким умением держаться, импозантными манерами и прекрасным образованием императора, к тому же отличавшегося завидным здоровьем. Каким бы шатким не был его трон, в славе и величии ему не было равных.

Мануилу II отвели роскошные, заново отделанные к его приезду дворцовые апартаменты, в его честь устраивали великолепные праздники и пышные приемы, развлекали, дарили подарки, даже выделили солидную ежегодную денежную ренту в 30 тысяч монет серебром, что было весьма кстати для вконец обнищавшего монарха. Хотя переговоры и не несли ожидаемых результатов, все же василевсу больше нравилось жить при дружелюбном, веселом и галантном французском дворе, чем в собственной нищей, голодной, озлобленной столице.

За Парижем последовал дождливый, туманный Лондон, куда Мануил II и его свита прибыли в безукоризненно белоснежных одеждах, что выделяло их как «белых ворон» на фоне местного населения Англии. Это население поразило искреннее благочестие ромейских гостей, которые причащались и ходили на богослужение каждый день. В Англии Мануилу II оказали не меньше, если не больше знаков уважения, почестей, чем при французском дворе, тоже осыпали подарками, но, увязший в борьбе с феодальными магнатами, лордами, непрочно чувствовавший себя на захваченном троне король Генрих IV Ланкастер, как и французы, не торопился с высылкой королевских солдат на далекий Восток, лишь всячески обнадеживая императора ромеев, готового обмануться. 4000 фунтов стерлингов — около полутора тонн серебра, собранные для василевса по всем церквам страны, были, скорее, свидетельством сочувствия, симпатии англичан и их предельно вежливого короля, чем реальной помощью.

Месяц проходил за месяцем, год за годом, а дальше улыбок, подарков, торжественных речей, здравниц, отговорок и щедрых, но пустых, ни к чему не обязывающих обещаний дело не шло. Христианские владыки, занятые собственными проблемами, уже пытались сломить османов под Никополем на Дунае и хорошо помнили, что оттуда немногие вернулись целы. Не помогли переговоры ни с королями Арагона и Португалии, ни с обоими соперничающими Папами, один из которых пребывал в Риме, а другой в Авиньоне на юге Франции. Не исключено, что их результативности мешало также то, что ромейский император жаждал помощи, но рассматривал перемену веры, католицизм как тяжкий грех, преступление, измену отчизне, невозможность считать себя добродетельным человеком, и поэтому не поднимал вопросов о церковной унии.

На обратном пути Мануил Палеолог, видимо, не имея сил вернуться домой, еще на целые два года задержался в участливом, радушном Париже, предаваясь праздности и позируя художнику, писавшему портрет царя. Наконец, добравшись до Венеции, василевс отчетливо понял, что теперь его пытаются как можно скорее выпроводить восвояси. Императора еще не покидала тень надежды уговорить европейские державы организовать новый совместный Крестовый поход против турок, но, считая выпавшие беды следствием тяжких прегрешений самих ромеев, он больше уповал на милосердие Господа…

В конечном счете василевс так нигде и не получил реальной помощи, даже обещаний о скором подкреплении и собирался вернуться на свою гибнущую родину ни с чем. Западные правители смирились с концом дряхлой, предельно урезанной «Империи» и на деле лишь ждали, как им недальновидно казалось, удобной возможности разделить между собой то немногое, что от нее останется, когда она все же рухнет под ударами османов. Собственно византийские владения свелись лишь к ближайшей округе Константинополя, клочкам северо-западной Греции и пелопоннесской деспотии Мореи, куда василевс предусмотрительно отправил жену и ребенка, а население столицы едва превышало пять десятков тысяч человек. Ощущение шаткости, ощущение смены эпох, ощущение близящейся катастрофы, надвигающейся гибели обреченной отчизны стало сильно как никогда. Теперь ромеев и их царя могло спасти только чудо… и оно пришло.

1. Как вы считаете, почему Ромейское царство так быстро сдавало позиции перед натиском турок?

2. Какие земли были утрачены ромеями к концу XIV в.?

3. Какие меры предпринимали византийские императоры для организации отпора османам?

4. Вспомните, когда у ромеев появился герб в виде орла и откуда он был заимствован?

5. Кто из ромейских императоров первым стал рассчитывать на помощь Запада? Правильной ли была такая политика?

6. Как вы полагаете, могли ли государства католической Европы оказать реальную помощь Ромейскому царству в борьбе с мусульманами или просто не хотели?

7. Дайте оценку политике последних византийских императоров в отношении султанов осман.

8. Какие страны посетил Мануил II Палеолог во время своего длительного путешествия по Европе и почему он выбрал именно их?

9. Вы оказались в свите Мануила II. С кем бы вы могли познакомиться и что повидать в ходе своего вояжа по западной Европе на рубеже XIV–XV вв.?

10. Если бы ромей надумал купить дом, то в каком городе он предпочли бы это сделать — в Константинополе или Мистре? Аргументируйте свои соображения, исходя из прочитанного в разделе.

Из «Записок янычара», вероятно, артиллериста, серба Константина Михайловича из Островицы (между 1497–1501 гг.).

Гл. 38. Об управлении, которое существует в Турецкой земле. Порядок и управление в Турецкой земле прежде всего зиждется на том, что султан все крепости во всех своих землях, заняв их янычарами[244], крепко держит в своей руке, никакого замка ни одному из вельмож не отдавая; и тот город, который имеет управление и крепость в нем, султан, заняв своими людьми[245], также держит сам. А тех янычар, которые находятся в крепости, он снабжает сам, чтобы они на случай осады не имели нужды […]. А в другое время, когда нет осады, каждый кормится от своей службы. Жалованье они получают от двора каждую четверть года без задержки, а одежду им дают один раз в год […]. И так они снабжают султанские крепости, а также и всё турецкое государство от наивысшего человека до самого незначительного, будь то богатый или бедный, каждый смотрит на руку султана, ибо султан возьмет у одного, когда захочет, и даст другому[246].

Воспоминания Никифора Григоры (ок. 1293–1361 гг.) в «Ромейской истории» о Константинополе середины XIV в.

[…] легко представить падение порядка вещей и разрушение империи, ибо всем бросалось в глаза, что царские дворцы и палаты знатных лежали в разрушениях и служили отхожими местами для мимо ходящих и клоаками; равно и величавые здания патриархата, окружавшие великий храм Св. Софии, […] были разрушены или вовсе истреблены.

Придворный юрист английского короля Генриха IV Ланкастера (1399–1413 гг.), бывший свидетелем пышного приема, устроенного в честь приезда василевса Мануила II.

Я подумал, как прискорбно, что этому великому христианскому государю приходится из-за сарацин[247] ехать с далекого Востока на самые крайние на Западе острова в поисках поддержки против них […]. О, Боже, что сталось с тобой, древняя слава Рима?

Советы василевса Мануила II своему старшему сыну и соправителю Иоанну VIII Палеологу (1392–1448 гг.) в отношении церковной унии.

Сын мой, определенно и достоверно известно нам от самих нечестивых (т. е. турок), что их очень пугает, как бы мы не договорились и не объединились с франками, ибо они думают, что если это произойдет, то им будет причинено из-за нас большое зло христианами Запада.

Так вот о Соборе[248]: пекись и хлопочи о нем, и особенно тогда, когда тебе необходимо запугать нечестивых. Но не предпринимай ничего для того, чтобы осуществить его, потому что я не вижу, чтобы наши способны найти какой-нибудь способ объединения, мира и единодушия, но они стремятся тех обратить к тому, чтобы мы стали как прежде. А поскольку это почти невозможно, боюсь, как бы не произошла еще худшая схизма — и тогда бы мы раскрылись перед нечестивыми.

Из Послания Константинопольского патриарха Антония IV (1389–1390, 1391–1397 гг.) к Великому князю Московскому Василию I.

Совсем нехорошо, сын мой, когда ты говоришь: у нас есть Церковь, но нет царя. Совершенно невозможно, чтобы у христиан была Церковь, а царя не было, ибо царство и Церковь составляют единство и общность, и совсем невозможно разделить их […]. Послушай первоапостола Петра, который в Первом послании говорит: «Бойтесь Бога, царя почитайте». Он не сказал «царей», чтобы тем самым никто не думал о так называемых царях отдельных народов, но сказал «царя», чтобы показать, что в мире царь один […]. Если некоторые другие христиане присвоили себе имя царя, то это случилось вопреки природе и закону посредством тирании и насилия. Какие отцы, какие соборы, какие канонические определения говорят об этих царях? Всегда и повсюду раздается их голос о едином природном царе, которого законы, предписания и указы по всему миру имеют законную силу, его одного и никого другого христиане повсюду поминают.

1. В чем, по словам Константина из Островицы, состояла особенность организации управления завоеванных османами территорий?

2. Чем отличалось войско янычар от ромейского и западноевропейского войска?

3. На чем по данным источника второй половины XV в. зиждилась мощь турецкого султана? Какую эпоху в истории самого Ромейского царства это напоминает?

4. Вспомните, почему Константинополь в середине XIV в. оказался в том плачевном состоянии, какое описывал Никифор Григора?

5. Можно ли верить современнику, оценивавшему отношение к византийскому василевсу на Западе? С чем оно было связано?

6. Какой важный совет дал император Мануил II своему сыну? На чем основывались его политические рассуждения и насколько они были верны?

7. В чем пытался убедить князя Василия Московского Патриарх Антоний и почему он вынужден был это делать? С какими изменениями в положении императорской власти в Византии к концу XIV столетия это связано?

§ 25. «Град обреченный»

К концу XIV в. Ромейское царство сократилось до ближайших европейских пригородов своей столицы, небольшой части Греции и нескольких островов в северной части Эгейского моря. Даже в самом Константинополе, перенесшем чуму и несколько осад, осталось не более 40–50 тысяч населения — десятая часть того, что было во времена расцвета. Наследники Константина Великого превратились в вассалов турок-османов. Они чувствовали себя в своих стенах будто обитатели тюрьмы, покидать которую боялись. Защищать больше было нечего. Но в 1402 г., когда дни «Града Константина», а вместе с ним и ромейской державы, казалось, были сочтены, весь христианский мир потрясла ошеломляющая, радостная весть — войско османов оказалось жестоко разгромлено чужими руками. Теперь ромеям не надо было ждать безуспешно просимой помощи Запада.

Византийцы на некоторое время освободились от тесной «опеки» турок, вынужденных заняться обрушившимися на них проблемами. Но, как показало дальнейшее, судьба послала ромеям лишь недолгую передышку перед решительным наступлением мусульман. Византийцы оказались слишком слабы, чтобы воспользоваться последним шансом для спасения. Мучительные сомнения, неуверенность, религиозные споры все более поглощали ромейское общество, одна часть которого ждала избавления от турецкой угрозы с католического, латинского Запада, а другая, гораздо большая, не хотела идти на уступки ценой гибели отеческой веры, а значит, души.

Неожиданное освобождение того, что осталось от Ромейского царства, пришло с того самого тревожного Востока, откуда его меньше всего можно было ожидать. В Париж, где в то время утешался королевскими обещаниями и рыцарскими пирами Мануил II, прилетела ошеломляющая, будоражащая новость — армия непобедимого султана Баязида I потерпела сокрушительное поражение от жестокого эмира среднеазиатского Самарканда Тимура. Кровь и огонь нашествия его мирозавоевательных воинов к тому времени уже изведал весь Восток от Индии до Черного моря. Казавшаяся безвыходной, ситуация предстала в совершенно новом свете и заставила ромеев поверить в чудесную удачу.

Наследственный наместник городка Кеш вблизи Самарканда, Тимур Гураган (1336–1405 гг.) принадлежал к небольшому знатному тюркскому роду Туркестана и в молодости был табунщиком-разбойником. Рыжеволосый, громкогласный, высокий, хорошего сложения, сильный и отважный, он объявил себя эмиром, наследником монгольского владыки Чингисхана, знаменитого объединителя монгольских племен, и задался целью возродить громадную разобщенную монгольскую державу в прежних границах. Используя ненависть местных жителей к ханам Моголостана, как звался восточный Казахстан, он к 1370 г. подчинил себе значительную часть их земель и основал государство со столицей в Самарканде. Для достижения этой цели Тимур создал хорошо организованное, дисциплинированное войско по монгольскому структурному образцу и предпринял серию грандиозных, кровавых завоевательных походов, принесших ему богатую добычу. Давнее увечье правого колена из-за тяжелого ранения и развившегося костного туберкулеза принесло эмиру прозвище Тимур Ланг, с персидского — «Железный хромой», у европейцев — Тамерлан, но не помешало ему стать одним из величайших полководцев средневековья. Воспользовавшись развалом монгольских улусов, он подчинил Маверранахр — «Заречную страну» — земли в долинах рек Амударьи и Сырдарьи, богатые государства Центральной и Средней Азии, Азербайджан, Грузию, разгромил Золотую Орду и татар на юге Руси, в Поволжье, Приазовье и Крыму, наводнил своими отрядами Афганистан, опустошил Месопотамию и Сирию, совершил вторжение в Индию.

Этот любитель складывать жуткие башни, пирамиды из отрубленных голов поверженных народов создал себе громкую, страшную славу, которая вместе с его лазутчиками-провокаторами шла впереди его походов, вселяя ужас в сердца врагов. Так, в 1387 г. во время похода в Иран по его приказу в городе Исфагане были отсечены головы 70 тысяч человек мирного населения и из этих голов сложена большая пирамида. В Дамаске он сжег всех жителей в Великой мечети. В Тикрите каждый воин Тимура должен был показать ему по две отрубленные головы или лишиться своей. В Исфизаре была выложена башня из связанных пленников, скрепленных быстро сохнущей известью, с высоты которой муллы призвали мусульман к победной благодарственной молитве. В Индии в 1398 г. эмир приказал умертвить 100 тысяч пленных только потому, что их тяжело было вести в далекую Среднюю Азию. При взятии Багдада в 1401 г. в один день было вырезано 90 тысяч жителей, из голов которых сложили 120 башен. При малейших попытках покоренного населения дать отпор Тимур Ланг приказывал закапывать людей живыми. Своей безмерной жестокостью даже для тех видавших виды времен он вызывал всеобщий ужас. Всюду, где проходили войска «Железного хромца», они несли смерть и оставляли пожарища, развалины, запах гари и мертвечины. «Там не было слышно ни лая собак, ни голоса домашней птицы, ни плача ребенка» — писал византийский историк Дука Фокийский об этих чудовищных опустошениях. Наконец пришел черед османов, которым досталось за то, что они вытеснили из Малой Азии других мусульманских эмиров и беев и могли стать препятствием для планируемого Тимуром похода в Египет.

20 июля 1402 г. в битве при Ангоре (современной Анкаре) в центре Анатолии сошлись два сильных, боеспособных войска. Тимуру удалось склонить к измене некоторых сельчукских эмиров, недовольных султаном Баязидом I, и это решило исход короткого, но ужасающего по кровопролитию побоища, стоившего жизни пятнадцати тысячам османских воинов. В нем были задействованы даже боевые слоны из Индии. Турецкая армия оказалась смята и раздавлена, а ее предводитель, гроза всех христиан, могущественный Баязид, вместе с одним из своих сыновей, Мусой, захвачен в плен. С легендой о непобедимости стремительного османского султана было покончено. Тамерлан посадил его в железную клетку, которую вез перед своей армией, периодически использовал пленного как скамеечку для ног, а любимую жену-сербку из гарема султана заставлял униженно прислуживать обнаженной. Через восемь месяцев гордый турок покончил жизнь самоубийством: не вынеся позора и издевательств, он отравился ядом, тайком переданным подкупленным рабом. Впрочем, после этого Тимур великодушно отпустил Мусу и разрешил ему забрать тело отца для погребения в родовом мавзолее.

Оставив позади сожженную, изнасилованную османскую столицу Брусу и павших в Смирне храбрых рыцарей-госпитальеров, «Железный хромец» не стал закрепляться на землях османов, не нанес им роковой удар и в 1403 г. вернулся в Среднюю Азию, чтобы восполнить понесенные потери. Через два года, во время подготовки к походу в освободившийся от монголов Китай, ужасный завоеватель умер от лихорадки, а его пестрая держава, скрепленная лишь кровопролитием и грубым насилием, быстро распалась. Старший сын Тимура, длиннобородый султан Шахрух (1405–1447 гг.), сумел сохранить под своим контролем только Среднюю Азию, Иран и неприветливый, каменистый Афганистан. Остальное было утеряно. Мечте свирепого завоевателя, пышно прозванного Повелителем Вселенной, Мечом Аллаха, Рожденным Под Счастливой Звездой, не суждено было сбыться. Однако и Османское государство оказалось расколото и ввергнуто в пучину междоусобицы претендентов, соперничавших за трон турецкого султана и нуждавшихся в любой помощи, даже со стороны слабого Ромейского царства. Так один кровавый и жестокий враг пал жертвой другого, еще более могущественного и беспощадного, которому тоже пришел конец.

Судьба, руками воинов свирепого Тимура Хромого, наголову разбивших турок летом 1402 г., предоставила византийцам еще один шанс для возрождения, но в конечном счете они не смогли воспользоваться им. Случившееся стало лишь отсрочкой неизбежного. Предыдущие потери были невосполнимы. Местами крестьянское население сократилось на 80 %, как это было, например, между 1321 и 1409 гг. на тех землях Македонии, что принадлежали монастырям Афона. В обезлюдевшей стране царила анархия, распри охватили последний византийский оплот на юге Греции — Морею, где после продолжительной болезни умер, не оставив законных наследников, деспот Феодор I, брат Мануила II Палеолога. Постоянно враждовавшие венецианцы и генуэзцы нагло вмешивались во внутренние дела греков, ослабляя друг друга и сея новые, фатальные семена раздора. Их фактории теперь сами несли финансовые потери из-за общей нестабильности и отчаянного положения экономики Ромейского царства, что толкало италийцев на поиск соглашения с османами. На церковном Соборе 1414–1418 гг. в Констанце, куда дважды приезжали делегации византийцев, Папа Мартин V пока еще вежливо, но настоятельно склонял императора и Патриарха греков к обсуждению вопроса о церковной унии. Не отказываясь от этого предложения, византийская сторона, как и прежде, требовала, чтобы переговоры прошли только на Вселенском соборе, созвать который надлежало в византийской столице.

Впрочем, пользуясь тем, что трое сыновей Баязида — Сулейман, Муса и Мехмед, а вместе с ними европейские и азиатские земли разорванной Османской державы погрязли в междоусобице, переросшей в 1413–1418 гг. в настоящую гражданскую войну, Византия, проводя в отношении османов политику интриг и оказывая поддержку то одному, то другому претенденту на султанский трон, укрывая у себя таких беглых смутьянов, смогла добиться от турок беспрецедентных уступок, освободиться от позорной вассальной зависимости и тягостной дани. Более того, она сама формально стала сюзереном турецкого султана, ненадолго вернула себе Фессалонику с окрестностями, включая Афон, а также уютные территории на побережье Мраморного моря и некоторых эгейских островах. Пользуясь временным перемирием, Мануил II занялся укреплением оборонительных сооружений, заново, с огромным трудом отстроил на Коринфском (Истмийском) перешейке Гексамилион, то есть оборонительную стену в шесть миль, которая от моря до моря преградила доступ на Пелопоннес. Его старший сын-соправитель, Иоанн VIII, даже решился напасть на латинскую Ахею, которую пытались удержать венецианцы, в свою очередь в 1416 г. нанесшие поражение сравнительно еще слабому турецкому флоту недалеко от Константинополя. Все это свидетельствует, что у державы ромеев еще оставались силы, она была жизнеспособным государством, способным восстановиться, и лишь внешние неблагоприятные обстоятельства были главной причиной неотвратимо надвигавшейся катастрофы. Жизнь показала, что ее не избежать, ибо оставался главный корень бед.

Смуты у турок, сопровождавшиеся разгромом и удавлением одного султана за другим, довольно быстро прекратились. Юный 17-летний Мурад II (14211451 гг.), ставший султаном после внезапной смерти своего миролюбивого по отношению к Византии, симпатизировавшего Мануилу 32-летнего отца Мехмеда I (1413–1421 гг.) по прозвищу Челеби («Благородный»), оказался решительным, жестоким правителем, достойным продолжателем агрессивной политики своего деда — Баязида Молниеносного. Он добил реанимированных Тимуром непокорных сельчукских эмиров, объединил отпавшие бейлики, стал полновластным правителем османских владений в Азии и Европе, укрепил Османское государство, набрал былую силу и, разъяренный очередными интригами византийцев по поводу османского престола, сам перешел в ударное наступление на Ромейское царство.

Его опорой стали сипахи — владельцы тимаров. Так называли владения, приносившие от трех до двадцати тысяч акче в год. Малочисленной, но весьма влиятельной стали группировки более богатых зеаметов с доходом от двадцати до ста тысяч акче и хассов с доходом свыше ста тысяч акче в год. Именно их держатели занимали высшие государственные посты. Им принадлежала основная масса частных земельных владений — мюльки. Крупные земельные владения-вакуфы были переданы мусульманскому духовенству. Их обрабатывали зависимые крестьяне — райяты, которые за пользование отдавали часть урожая.

Кроме того, на государственной службе и в войске султан, согласно давнему обычаю, стали активно использовать «государственных рабов» — капыкулу. Невольников поставляла уже известная нам система принудительного налога кровью — девширме. Мальчики, вырванные из христианских семей, несколько лет жили в турецких семьях, обучались турецкому языку. Затем их отдавали бекташам (орден дервишей-мистиков), которые воспитывали в подростках преданность исламу и султану. «Государственных рабов» распределяли для службы при дворе, в султанских мастерских или в корпус знаменитых янычар.

Именно Мурад II уделил особое внимание «ени чери» — «новому войску». К этому времени янычары превратились в ядро дворцовых полков турецкой армии — замкнутую военную профессиональную корпорацию — султанскую гвардию, регулярно получавшую плату каждые три месяца и вооруженную, экипированную на средства султана. Им полагались надбавки за годы службы, бахши — наградные и деньги для покупки лука, стрел, пошива одежды, которая представляла длинный доломан, плащ, шаровары и особый головной убор. Комплект такой одежды выдавали раз в год. Лучшие янычары в виде поощрения получали даже земельные пожалования — тимары, тогда как провинившихся наказывали тюремным заключением на несколько дней, ударами палицей, ссылкой или даже смертной казнью через повешенье, которая следовала после исключения из янычарского корпуса. Каждая орта корпуса располагалась в отдельной казарме. Янычарская пехота, лучники, конница, артиллерия проходили регулярные тренировки, отличались особенно высокой боеспособностью и абсолютной преданностью правителю и исламу. Это были прежде всего парадные войска, которые в мирное время выполняли охранно-полицейские функции, стояли гарнизонами в провинциальных крепостях, где сменялись раз в три года. Ими командовал ага — господин, высший командир, который лично назначался султаном, подчинялся только ему и был членом султанского совета — дивана. Именно в его резиденции — Ага-Капу производили все необходимое для корпуса «нового войска».

Широко внедрялось стремительно распространявшееся на протяжении XIV в. огнестрельное оружие — пушки, мушкеты, пищали. Развернулось строительство морского и речного флота, которого давно не хватало османам.

Полагаясь на эти громадные силы, уже летом 1422 г. Мурад II с юношеским нетерпением устремился на Константинополь, за год до этого вновь ставший данником мусульман. Он приказал воздвигнуть вокруг него осадные башни и огромные земляные валы, выше оборонительных стен, откуда парк мощных метательных машин, вибрируя мускулами жил, осыпал город тучей снарядов. Тогда же османы, набираясь опыта, впервые применили здесь пока еще слабую, не очень эффективную пороховую артиллерию, привезя к стенам города громадные, грубо перетянутые стальными полосами «бомбарды» под командованием немцев. Здесь же они стали учиться устройству подкопов под оборонительные стены с целью закладки пороховых мин. Столица отважно выстояла, но не столько благодаря силе укреплений и отчаянному упорству защитников, сколько благодаря попытке брата Мурада, Мустафы захватить трон, что помешало султану довести начатое до конца. Приказав сжечь осадные башни, он отвел войска.

Тем не менее, генеральная репетиция будущего решающего штурма Константинополя состоялась, а на следующий год южная Греция оказалась опустошена турками, прорвавшими с таким трудом отстроенный на Коринфском перешейке Гексамилион. Согласно унизительному мирному договору 1424 г., ромеи отказывались от части своих и без того крохотных владений и должны были платить султану ежегодную, очень обременительную для них дань в 30 тысяч иперпиров.

В 1430 г., через пять лет после смерти состарившегося Мануила II Палеолога, когда уже правил его старший сын, Иоанн VIII Палеолог (1425–1448 гг.), древняя, прославленная Фессалоника, несмотря на помощь венецианцев, принявших ее в дар от деспота Андроника, другого сына Мануила, и обещавших превратить во «вторую Венецию», вновь попала под власть османов, теперь уже навсегда. После семи лет тяжелейшей блокады и голода в ней осталось не более десяти тысяч жителей. В итоге подошедшей к городу огромной армии султана Мурада II понадобилось всего лишь три часа, чтобы проломить оборонительную стену и коротким, решающим штурмом взять город, население которого ненавидело венецианцев не меньше турок. Его церкви и дворцы были опустошены и сожжены, после чего уцелевших от зверств и продажи в рабство фессалоникийцев частично выселили, а части предложили вернуться под гарантию султана об их безопасности. Не лучше было положение в Анатолии и других центрах, которые после зачистки и отуречивания, исламизации местного населения, по давно опробованной османами тактике заселялись турками.

Используя мощную пушку, Мурад в конце 1446 г. в очередной раз пробил брешь в Гексамилионе и за пять дней вторгся с севера на Пелопоннес, снова разграбив и опустошив его. Чума и военные бедствия свели население Коринфа, Патр и даже Мистры до нескольких тысяч жителей, а в Афинах их не набралось бы и тысячи. Деньги, уже не золотые, которых больше не выпускали, а серебряные, окончательно обесценились, система распределения продовольствия не действовала, несчастные, хронически недоедавшие, ослабевшие люди становились все более беззащитными перед свирепствовавшими эпидемиями.

Новому василевсу ромеев Иоанну VIII Палеологу (1425–1448 гг.), 32-летнему старшему сыну старика Мануила, который последние три года жизни провел прикованный параличем к постели, а перед смертью принял монашеский постриг, досталось воистину плачевное наследство. Фактически Ромейское царство окончательно развалилось на независимые от Константинополя осколки — уделы. Они, будто острова, лежали в окружающем враждебном им мире и зависели как от турок, так и от италийских торговых государств, которые держали в руках всю торговлю.

Можно ли определить, когда в судьбе этих осколков Византии окончательно наступила точка невозврата? С какого момента страну уже действительно ничто не могло спасти? Для ответа на эти непростые вопросы нам придется погрузиться в сложнейшие ментальные и политические проблемы последних десятилетий существования обреченной страны.

Как и отец, Иоанн VIII стремился в своей политике сохранить добрые отношения с турками, укрепить власть ромеев в Морее — последнем, наиболее значительном остававшемся владении греков, и убеждать Запад прийти на помощь. Все совершенное им свидетельствует, что это был человек большого терпения и мудрости, но печальная ситуация обрекала его на меланхолию и неверие в удачу. Личные несчастья и разочарования василевса усугубляли чувство отчаяния — в пятнадцатилетнем возрасте умерла от чумы первая супруга Иоанна, царица Анна «из России», дочь Великого князя Московского Василия I Темного, внучка победителя татар Дмитрия Донского. Она прожила в Константинополе пять лет. Другая его жена, София Монферратская, оказалась поразительно некрасива: как зло пошутил кто-то из современников, ее фигура напоминала Великий пост спереди и пышную Пасху сзади. Бедный василевс так долго ее избегал, что, уязвленная, она сбежала от него в монастырь. Его третья жена, пылко любимая Мария Трапезундская, верный друг и сторонник, умрет от тяжелой болезни в начале 1440 г. в разлуке с императором, за несколько недель до возвращения Иоанна из Италии, куда он был вынужден уехать тремя годами раньше, чтобы решать, как казалось, спасительный вопрос об унии Западной и Восточной Церквей. Оставшийся бездетным, часто хворавший василевс не мог положиться даже на родных братьев, — деспотов Мореи, Фому, Константина, Феодора II, откровенно выжидавшего смерти царя, и беспокойного честолюбца, интригана Димитрия. Последний отличался особенно буйным характером: в 1442 г. он даже предпримет неудачную попытку переворота и захвата столицы, за что поплатится домашним арестом. Но самое печальное — не только в сварливой семье василевса, все более погружавшегося в уныние, но и среди ромеев не было единства.

Немало ослаблению Ромейского царства содействовало своеобразное «диссидентство». Дело в том, что в Византии образовалось несколько партий, каждая из которых предлагала свой вариант спасения гибнущего отечества.

Латинофилы («западники»), то есть поборники сближения с Западом, считали унию с Католической Церковью и возможную помощь западных государств в виде Крестового похода против турок единственным реальным выходом. С их точки зрения Папа должен был стать духовным главой и лидером объединенного христианского мира, мощь которого можно было противопоставить все более наглевшим туркам-османам. Это была численно небольшая, но очень влиятельная группа, чье мнение обладало весом, поскольку среди них было много представителей правящей элиты, придворной знати, фракийские и греческие, морейские магнаты, некоторые представители высшего клира и интеллектуалы. Будучи включенными в структуры власти или приближенными к престолу, они имели возможность влиять и на выработку политического курса Константинополя, и на принятие императором ромеев ответственных, стратегически важных решений. Более того, сам василевс обычно и возглавлял латинофилов. Их теологическим основанием, разумеется, было католичество, чье преимущество они готовы были признать и в которое зачастую переходили по идейным соображениям, а вовсе не ради «почести и даров», как считали многие современники. Некоторые из латинофилов даже стали монахами-доминиканцами. Они всячески акцентировали внимание на христианском единстве Запада и Востока и пытались преодолеть глухую стену взаимных обвинений в ложности путаных религиозных убеждений. Вместе с тем, признавая равенство и возможность партнерства, они относились к латинским «варварам» снисходительно, если не с высокомерием и пренебрежением, считая себя на голову выше их.

Еще более многочисленной и влиятельной была православная или ортодоксальная группировка. Она выступала категорически против сближения с Западом, признания приемлемости латинских церковных текстов, догм и унизительной, как им казалось, унии с католиками. Они были настроены глубоко «антипапистски» и привыкли отождествлять Папу, одновременно духовного и светского владыку Запада, с Антихристом, «волком, разрушителем». Примечательно, что «Рум папа» — по-гречески «Папа римский» — было распространенной в Константинополе кличкой собак.

Сторонники ортодоксов видели причины всех бед ромеев в наказании Богом за многочисленные грехи, в частности, за церковный раскол, вину за который возлагали только на латинов, призывали к истинному покаянию и предполагали в отражении натиска турок опереться лишь на православный мир. Немым укором для них стояли пустые остовы многих разрушенных, сожженных церквей. Духовным вождем этого течения стал важнейший мыслитель, горячий, несдержанный антилатинский палемист, красноречивый теолог, монах Марк Евгеник (ок. 1394–1444 гг.). Он призывал ромеев: «Бегите от папистов, как вы бежали бы от змеи или от жара пламени». Православную партию поддержали высшее и среднее духовенство, монахи, большая часть византийских предпринимателей, страдавших от набиравшей обороты конкуренции италийцев. Константинопольские Патриархи — Евфимий II (1410–1416 гг.) и Иосиф II (1416–1439 гг.) — колебались и бросались из крайности в крайность: то поддерживали идею унии, то выступали за строгое соблюдение Православия. Большинство простых греков, обедневших, подозрительных, легко склонных к мятежу и беспорядку, страстно ненавидели латинофилов, что часто приводило к рукопашным стычкам, еще более нагнетавшим напряжение.

Самое главное — среди ромеев находились и туркофилы, — те, кто считал, что лучше уж подчиняться сильному мусульманскому султану, нежели влачить жалкое существование в подданстве слабого, пусть и православного василевса. Базис этой партии составляли прежде всего тюркские слои византийского общества — общины византийских тюрок, крещенная тюркоязычная знать, свободные земельные собственники, часть духовенства, владельцы недвижимости, многочисленные воины, парики, значительно увеличившиеся во второй половине XIV — начале XV вв. в связи с приливом тюрок в собственное ромейское население. Они надеялись, что турецкие правители принесут на многострадальную византийскую землю порядок и стабильность, окажут ромеям покровительство, изгонят «жадных латинов». Понять это можно: длительные пограничные контакты тюрок и ромеев в Анатолии давно сопровождались культурным и политическим взаимодействием сторон, смешением этносов и языков. Византийцы перенимали многие мусульманские имена и титулы, а тюрки — греческие. Эта же ситуация с началом османской экспансии повторилась и на Балканах. Более того, безуспешные попытки ромеев и европейцев отразить османскую угрозу привели лишь к росту антилатинских и антивизантийских настроений на Балканах. Многие сербы, валахи, албанцы, не способные сопротивляться османам, стали присоединяться к ним и сражаться на их стороне против других балканских правителей. Участились случаи смешанных браков. Сами турки всячески содействовали переходу христиан в мусульманство и даже разработали для этого особенную праздничную церемонию. Таим образом, они медленно, шаг за шагом проводили политику мусульманизации населения, при этом, в отличие от Папы и латинов, мудро разрешая оставшимся ромеям свободно исповедовать то, что они хотят.

В этой обстановке правильно решить именно вопрос веры казалось единственным спасением от суровой судьбы. Но разброд в умах и душах предвещал гибель общества и был следствием длительного кризиса экономики, государственного устройства и международного положения Ромейского царства.

Как ни было ему тяжело, Иоанн VIII все же решился на милый сердцу «западников» союз с папским престолом. Он поддержал давно зревшую после первой, несбывшейся, мимолетной Лионской унии 1274 г., идею объединения Греческой и Латинской Западной Церквей, в которой видел единственный луч надежды на спасение своей страны в плотную надвинувшейся беде. Ромеи как никогда прежде были готовы решить этот вопрос на новом церковном Соборе. Последняя карта в политической игре после 165 лет колебаний, проволочек, затягиваний была, наконец, разыграна.

Будучи вассалом султана, Иоанн поставил в известность Мурада II о своем намерении поехать в Рим. Тот, разгневавшись, ответил, что помощи надо искать не на Западе, а на Востоке, у турок, от латинов же бежать подальше. Но, поскольку османы не просто наступали, а, образно говоря, уже стояли у ворот, это превысило боязнь василевса навлечь на себя недовольство врагов союзом с Западом, с Папой и вызвать недоверие у собственного народа, как в свое время это случилось с злополучным восстановителем Ромейского царства, Михаилом VIII, основателем династии Палеологов.

27 ноября 1437 г., подчиняясь настоянию латинской стороны, оплаченная Папой Евгением IV эскадра из восьми кораблей, включая три венецианских торговых судна и флорентийский корабль, покинула константинопольскую бухту и в обход Греции, с множеством промежуточных остановок взяла курс на Италию. На борту этих наемных кораблей (своих судов у обедневшего василевса ромеев уже давно не было), кроме представителей папской партии, латинов, находились ромейские почетные гости: сам император, его брат, интриган Димитрий, которого побоялись оставлять в столице, симпатичный, величавый, но не очень ученый, едва передвигавшийся 80-летний Патриарх Иосиф II, клирики, игумены, архимандриты ряда монастырей, более двух десятков высших ромейских архиереев, представители придворной знати и несколько мирян-философов, интеллектуалов — в конечном счете необычно много — около 650–700 человек.

Через два месяца, 8 февраля 1438 г., после длительного, полного тягот и опасностей, изнурительного зимнего путешествия, православная делегация, которая включала латинофилов и ортодоксов, добралась до Венеции. Здесь их с невиданной пышностью, едва ли не помпезным театрализованным представлением, призванным продемонстрировать мощь Республики Св. Марка, встретил дож Венеции на громадной, изукрашенной парадной галере — знаменитом «Буцентавре». Но прибывшие измотанные ромеи вместе с расхворавшимися в тяжелой дороге императором и мучимым ревматизмом, едва передвигавшимся стариком-Патриархом скоро смогли убедиться, что на Западе тоже масса своих сложнейших проблем и, самое главное, царит раскол. Надо было решать — следовать ли к Папе Евгению, в италийскую Феррару, куда он, по сути дела, сбежал из Рима вследствие бунта знатного римского семейства Колонна, или отправиться на антипапски настроенный, реформаторский Собор, уже давно заседавший в швейцарском Базеле и собиравшийся решительно ограничить права Папы, даже свергнуть его с престола. Главными интриганами тут выступали подданные набиравшего силу французского короля Карла VII, в частности, Парижский университет, поддерживавший идею верховенства Базельского собора над Папой. В любом случае следовало не медлить с выбором, ибо Евгения IV крайне тревожили опасных реформационные, а по сути, раскольные действий Базельского собора. Стремясь перетянуть на свою сторону василевса и его клир, он не брезговал никакими средствами, давал щедрые обещания и нещадно торопил ромеев, прекрасно понимая, что объединение Греческой и Латинской Церквей под эгидой римской курии укрепить его позиции против «базельцев», которые дошли до такой наглости, что устраивали на рейде Константинополя угрожающие папским кораблям морские маневры. Венецианские же власти, хоть и папские союзники, побаивались раздражения турецкого султана, да и попросту не желали, чтобы византийцы, которых надо было достойно, а значит, накладно содержать и селить, попусту задерживались в их городе.

После колебаний был все же выбран путь на дождливую, зябкую Феррару, к ожидавшему здесь в герцогском дворце Папе Евгению. Последний радушно встретил прибывших ромеев, даже обнял их императора и пожал руку Патриарху Иосифу, хотя они категорически отказались выполнить требуемый давний латинский обряд — поцеловать папскую туфлю. Иосиф нашел для этого достойный ответ: «Если Папа — преемник апостола Петра, то мы — преемники других апостолов. А разве другие апостолы целовали ноги Петру?». Ромеи явно хотели абсолютно во всем чувствовать себя на равных с латинами и даже в мелочах этикета не уронить остатки достоинства.

9 апреля 1438 г., в среду Страстной недели в Ферраре наконец состоялось торжественное открытие совместного Вселенского собора, который, впрочем, из-за разразившейся летом чумы, щадившей византийских делегатов и косившей латинских, а особенно церковных посланников с Руси, после четырнадцати заседаний, в начале следующего года решили перенести в большую, богатую Флоренцию: она была подальше от ставшего не на шутку угрожать Ферраре заклятого врага Папы герцога Миланского, который был не прочь захватить Евгения в плен. Самое главное, здесь было больше надежд на бесплатное проживание, финансовую помощь как ромейской делегации, так и на аванс исчерпавшему свои ресурсы, находившемуся в крайне стесненных обстоятельствах римскому понтифику со стороны флорентийской Сеньории и ее правителей — знаменитых Медичи, богатейшего семейства банкиров и меценатов. Из-за этого переноса Собор и получил у историков двойное название — Ферраро-Флорентийский.

Собор 1438–1439 гг. по сути дела стал религиозным диспутом по наиболее спорным, ответственным доктринальным вопросам — об исхождении Св. Духа, о латинской добавке Filioque («и от Сына») к Символу Веры, о чистилище — существовании промежуточного состояния испытания душ после смерти и, конечно, о главенстве Папы. Показательно, что, несмотря на многомесячные ожидания, к разочарованию императора ромеев ни один европейский правитель лично так и не прибыл на Собор, а некоторые западные государи и архиереи, ссылаясь на свою убогость, голод и чуму, не отрядили даже посольств. От нескольких восточных послов южногреческого деспота Мореи, черноморского Трапезунда, Грузии и крошечной Молдовлахии толку было мало. Небольшая монофисистская делегация, представлявшая Армянского патриарха — католикоса, вообще добралась до Флоренции уже после подписания Папой соборного декрета с ромеями. Таким же никчемным, символическим оказалось заключение унии с христианами-коптами Египта и Эфиопии, если не считать того, что это встревожило египетского султана. В дальнейшем пустой окажется и уния Римской Церкви с сирийцами далекой Месопотамии и киприотами. Ее признают Польша, Литва, Киевский князь Александр, известный как Олелько, свояк Московского князя Василия, но не сам Василий, грезивший о гегемонии Москвы на всех русских землях. Уния греков с Латинской Церковью будет видеться ему как отход от Православия: он не находил ни малейшего политического резона подчиняться Папе. Царь греков, став вассалом «неверных»-мусульман, с точки Московского князя, не заслуживал никакой помощи. Тем более Василий не собирался воевать из-за него с турками.

Начавшись достаточно сдержанно, с затяжками, с неформальных дебатов, заседания Собора постепенно переросли в ожесточенную публичную полемику между латинами, проуниатски настроенными «западниками» и антилатинской православной партией. Атмосфера собрания временами весьма напоминала массовый психоз. В нервозной обстановке дело едва не доходило до рукоприкладства, бушевали эмоции. Если верить записям о дебатах — «Греческим актам», или «Практика» и их латинскому варианту, прочим сохранившимся отчетам-дневникам, мемуарам, обычно выдержанные, благовоспитанные, почтенные отцы Церкви опускались порой до площадной брани, какой позавидовали бы завсегдатаи грязных, задымленных таверн.

Латинофилов или латинофронов, то есть людей симпатизирующих латинским взглядам, более того, даже мыслящих по-латински, в качестве оратора представлял острый на язык, ученый грек Виссарион, а «рупором» ортодоксов, их «оборонцем» был не менее красноречивый непоколебимый ревнитель Православия, чернявый, экспансивный монах Марк Евгеник. Для поднятия реноме обоих незадолго до Собора рукоположили соответственно в митрополитов Никейского и Эфесского: в упадочном, забывавшем тягу к наукам осколке Византии явно не хватало высокообразованных, эрудированных кадров.

Латинофилы симпатизировали латинской мудрости, латинской догматике и жаждали объединения с Римской Церковью любой ценой для спасения остатков Ромейского царства от турок. Простодушные ортодоксы, с детства, с молоком матери впитавшие верность преданию своих отцов, тоже считали, что объединение возможно, но только посредством убеждения латинов в истинности вероучения Греческой Церкви, и, не имея, по сути дела, никакого реалистичного, конкретного плана спасения, более уповали на Бога. Самое прискорбное, ни те, ни другие, а особенно уверенные в своих цитатах и силлогизмах напористые латины, не шли на серьезные взаимные уступки доктринального плана, то есть не сеяли зерна, которые могли бы дать полезные плоды, и, значит, хотя бы теоретически примирить обе стороны, выработать некую приемлемую для ромеев «дорожную карту» пути к истинному единению. Складывается впечатление, что их больше пугало мнение евреев-иудеев о них, как об уклоняющихся в многобожие, и тех заблуждающихся христиан, которые, напротив, чрезмерно настаивали на единстве Бога, отрицая божественность Бога Сына, а также и Святого Духа. Это объясняет, почему особенно яростно шли действительно принципиально важные для богословов дебаты о сути триединства Бога, догме о нераздельной Пресвятой Троице, доказательствах единства ее божественной сущности.

Марк Евгеник, изначально предвзято настроенный в отношении происходящего на Соборе «сговора», так написал об умопомрачительных хитросплетениях метафизической мысли на спорах, почти бесплодно ведшихся в виде нескончаемых, изматывавших вопросов и ответов: «Говорить это, казалось, — петь глухим ушам или кипятить камень, или сеять на камне, или писать на воде, или другое подобное, что говорится в пословицах в отношении невозможного». В порыве гнева, выведенный из себя Виссарион обозвал своего оппонента «бесноватым». Марк, не оставшись в долгу, кричал ему вслед: «Ты ублюдок и таково твое поведение!». Другие епископы-латинофилы, Дорофей Митиленский и Мефодий Лакедемонский, разъяренные еще больше Виссариона, осыпали Евгеника оскорблениями, едва ли не бросаясь на него с кулаками. Латины тем более испытывали особенно сильную неприязнь к митрополиту Эфесскому, считая его заявления еретическими. Ораторы, погружаясь в дебри нестыкующейся латинской и греческой богословской, церковной терминологии, до изнеможения пытались переубедить друг друга, нагромождая взаимоисключающие аргументы, оглушая бесчисленными святоотеческими цитатами, к тому же различающимися в разных, не аутентичных древних книгах, кодексах. Именно эти несовпадения, иногда полное незнание неведомых грекам латинских святых авторов, западных отцов объясняют, почему ромеи часто прибегали во время дебатов к абсурдному обвинению оппонентов в фальсификации, подлоге или же просто отмалчивались. К слову, список деяний Седьмого Вселенского собора, предъявленный латинами в Ферраре, действительно оказался поддельным и еще больше усилил недоверие. В общем, у каждой стороны была своя логика и своя правда, но, как образно выразился царь Иоанн Палеолог, латины потопили греков в словах.

В такой обстановке большинство договоренностей поневоле могло совершаться только предварительно, тайком, по углам, не на публичных сборах, к которым, к слову, не были склонны сами греки, а на «закрытых встречах», закрытых дебатах между специально назначенными комитетами из ограниченного числа лиц, совещаниях греков, встречах, часто конфликтных. Именно о них довольно часто упоминается в деяниях Собора и в «Описаниях», своеобразном дневнике-отчете неизвестного византийского автора, приложенного к «Практика» — уже упомянутым выше «Греческим актам». Православно настроенный патриарший диакон константинопольской Святой Софии Сильвестр Сиропул отметил по этому поводу в своих «Воспоминаниях»: «Данный Собор не вынес никакого решения, и не спрашивали у его участников, кто какое имеет мнение о том, что обсуждается на собеседованиях… все происходило отдельно, скрытно и прикровенно… ни во время дискуссий, ни вообще с начала работы Собора никто — ни грек, ни латин — не был спрошен и не высказал своего мнения на Соборе». Впрочем, обязательно следует учесть, что он писал сии обличительные слова через пять лет после случившегося и не мог быть полностью объективным в оценках, пытаясь задним числом обелить в том числе и свои действия, ибо Сиропул был среди тех, кто все же поставил свою подпись под решениями Флорентийского собора, от которой потом, как и прочие подписанты, отрекся под нажимом общественного мнения.

Другое дело, что силы сторон, действительно, были неравны: ромеи в большинстве своем, по их собственным свидетельствам, уступали настойчивым латинским диспутантам в знании и образовании, не понимали и половины того, что говорилось, и далеко не всегда могли отвести новые аргументы и новые тексты, которыми их засыпали. Утомленные, хмурые, упавшие духом, они чувствовали себя в меньшинстве, на чужой земле, в очень стесненных условиях, а главное, в полнейшей материальной зависимости от дотаций на содержание, которое нерегулярно, с большими задержками, впрочем, как и делегаты-латины, получали от Папы. Если верить мемуарам Сильвестра Сиропула, голодающая императорская охрана дошла до того, что стала закладывать флорентийским ростовщикам свое оружие и одежду, а патриарший протосинкелл Григорий, не добившись помощи от отмалчивавшегося василевса, вынужден был дать им на продажу свои священные наручи, чтобы выручить деньги на харчи. Верховный понтифик, хотя его охрана и щеголяла в блестящих серебряных панцирях, сам находился в сложнейшем финансовом положении, почти исчерпал свои ресурсы и даже начал распродавать или отдавать в залог некоторые италийские города, принадлежавшие Апостольскому престолу, чтобы покрыть элементарную нехватку средств и сделанные у италийских банкиров громадные займы. Он никак не предполагал, что заседания Собора затянуться не на месяцы, а на два года. Только за февраль-март 1438 г. Евгений IV вынужден был выплатить ромеям в Италии не менее 46 733 золотых флоринов, и это не считая траты на содержание других участников Собора, собственной курии, многочисленных латинских богословов, а также двух кораблей с арбалетчиками, согласно договору с василевсом, охранявших в это время Константинополь и поглощавших в среднем по пять тысяч дукатов ежемесячно.

Часть византийских делегатов, особенно небогатых, погрязших в долгах, займах, убожестве, тоскующих по дому, разочарованных и разневерившихся, охваченных беспокойством, настойчивыми слухами о приближающейся к Константинополю громадной 150-тысячной турецкой армии, стала разбегаться с Собора или в любой момент готова была к этому. Судя по выдачам на дорожные расходы, из Феррары во Флоренцию в феврале 1439 г. добралось уже не более 170 византийских клириков, причем лишь 67 из них, не считая вечно хворого, с опухшими ногами, истомленного очередным переездом Патриарха Иосифа, были клириками первой категории. Папский двор, Медичи и Синьория Флоренции, представители ее цехов устроила им торжественную, парадную встречу с толпами зевак на улицах и балконах, преподнесли подарки, засахаренные фрукты, марципаны, но внезапно хлынувший проливной дождь, будто небесный символ, суливший неудачу, заставил поспешно свернуть запланированный сценарий приема.

Чтобы сделать сговорчивее Патриарха, императора ромеев и их окружение, Папа Евгений внушал всеми возможными способами, что грекам надо перестать быть нерешительными, спорить по догматическим вопросам, настаивать на своих формулировках, показать поскорее свою добрую волю, свое согласие с унией и тем развязать чужие кошельки, обеспечить помощь христианских государей Запада, которые в таком случае, дескать, тоже станут уступчивее. 27 мая 1439 г., выступая с ответственной речью перед глубоко взволнованными представителями Греческой Церкви во Флоренции, Папа прямо заявил: «Что я могу сказать? Повсюду перед собой я вижу разделение и спрашиваю себя, какая вам с этого польза? И если так будет и дальше, как посмотрят на это западные государи? И сколько горя вы сами на себя стяжаете, ибо как вы вообще собираетесь возвращаться домой? Если же уния будет принята, западные государи, да и все мы очень утешимся и дадим вам щедрую помощь».

Таким образом, нет ни малейшего сомнения в том, что окончательное решение было продавлено, проломлено римской стороной, искренне верившей, что после этого «…святые ангелы на небесах восторжествуют и земля и небо исполнятся радостью». Василевс же, исчерпав терпение, добавил к этому, что, хотя он не имеет права принуждать синод, каждый, кто станет препятствовать этой святой унии, будет проклят более, нежели Иуда-Предатель. Тем не менее, зловещим знаком было воспринято то скандальное обстоятельство, что во время подведения Иоанном Палеологом итогов по поводу согласия большинства голосовавших архиереев о признании Filioque, его любимая собака зашлась в лае, вое и скулеже и ее не удалось успокоить, пока хозяин не закончил речь.

«Греки знали, — лукавит Сильвестр Сиропул, снимая вину также и с тех, кто, как и он сам, подписал унию, — что орос подписан императором, подписали и они. Знали и латиняне, что он подписан греками и Папой, подписали и они. При этом большинство не знало, что в нем написано».

Можно лишь удивляться, что то, ради чего собрались делегации, все же свершилось. Ромеи наконец согласились на требования латинов. 6 июля 1439 г., в понедельник, в празднично убранном, красивом Флорентийском соборе Санта Мария дель Фьоре — Святой Марии Цветочной состоялась папская месса (к слову, в проведении восточной Литургии императору ромеев было решительно отказано), после чего авторитетный кардинал Джулиано Цезарини и архиепископ-латинофил Виссарион Никейский по-латыни и по-гречески торжественно провозгласили унию Православной и Католической Церквей. С этого момента христианская Церковь, находившаяся в расколе около 400 лет, вновь становилась единой. На соборном декрете, днем раньше подписанном Папой и василевсом, еще не высохли чернила, а колокола уже торжественно, празднично звонили по всей Европе, возвещая эпохальное историческое событие.

Кроме тайком уехавшего простоватого архиепископа Исая Ставропольского, лишь ведущий лидер ортодоксов Православия, митрополит Эфесский Марк Евгеник открыто отказался принять латинские тексты и латинское учение, не подписал унии, то есть совершил грех — не подчинился решению признанного законным Собора Церкви, за что взбешенная этим латинская сторона потребовала над ним суда в Италии. Правда, василевс отказал в этом, но по возвращении Евгеник все равно поплатился арестом и двумя годами заключения на эгейском острове Лемнос. Глава Греческой Церкви, тяжелобольной Патриарх Иосиф II не дожил до конца заседаний: он скоротечно умер 10 июня и упокоился во Флоренции, в монастырской церкви Санта Мария Новелла. Остальные греческие архиереи, как и латинские, подходили приветствовать Евгения IV, согласно церемониалу, целуя его в колено и в руку. Произошло то, о чем все предшествующие Папы не могли и мечтать — недаром текст декрета-соглашения начинался со слов «Laetentur Caeli» — «Да возрадуются Небеса». Ромеям-ортодоксам уж точно было не до радости. В глубине души они не хотели унии. Торжественная церемония, символизировавшая заключение союза с латинами, на деле говорила о полном бессилии принимавших в ней участие ромеев-статистов, их одетого в дорогую парчу государя, — говорила о «добровольно-принудительном» подчинении Западу ценой измены вековым догматам византийской Церкви. Разделяющая обе Церкви «стена» вопреки громогласному заявлению декрета, к сожалению, никуда не исчезла. Мир и согласие, как и после заключения унии на Лионском соборе 165 лет назад, так и не были достигнуты.

Под давлением обстоятельств делегация ромеев, пусть формально, все же признала Папу римского «наместником Христа» на земле, «пастырем и учителем всех христиан», а латинское вероучение — единственно верным. Тем самым они отрекались от веры отцов и прадедов, апеллируя лишь к тому, что раньше греческие и латинские святые одногласно договаривались и, значит, и те, и другие были правы в вере. Такова была ключевая мысль, в итоге приведшая подавляющее большинство участников Флорентийского собора к согласию. Папа добился признания своего верховенства и над Соборами, что отвергло притязания реформаторского Базельского собора и стало очень важным для сохранения традиционного строя Западной Церкви. Главные, самые весомые спорные вопросы — о Символе Веры, а именно, об исхождении Святого Духа не только от Отца или через Отца, но и от Сына или через Сына Божьего, о чистилище, о примате Папы над всей землей и Церковью — были решены в римском смысле и записаны в католической редакции. Противоречащее принятому ранее первыми Вселенскими соборами, а значит, еретическое для ромеев понятие «Филиокве» тоже принималось, хотя и без жесткого требования включить его в Православный Символ Веры. Латины сохраняли латинские епархии, которые действовали в Византии еще со времен Крестовых походов. Даже в местах с двойной юрисдикцией, где преобладали православные греки, Папа отказался отозвать латинского архиерея, оставив только греческого как духовного проводника обоих обрядов. Более того, только Апостольский престол должен был распоряжаться теми епархиями на Востоке, которые в будущем станут вакантными.

Единственное, что в утешение получил Константинопольский патриарх, — признание действительной Евхаристии не только на пресном, как у латинов, но и на квасном пшеничном хлебе, а также право самому принимать решения по вопросам веры без обращения в Рим. Таким образом, единство доктрины все же могло сосуществовать с уважением к различным обрядам и традициям в каждой Церкви. На это же надеялись и имперские власти: возвращавшегося с Собора василевса протоиерей Керкиры спросил, как им впредь вести себя с латинами, на что император ответил: «Живите по тому чину, которого держались и раньше… Мы так устроили и так приняли объединение, чтобы каждая сторона сохраняла свои обычаи и чин…, чтобы мы имели наши обычаи и чин, как и прежде». Пребывая в нерешительности, он, выходит, не собирался выполнять подписанный им декрет и тем более не чувствовал себя в праве принуждать к каким-то суждениям в вопросах вероучения.

В качестве компенсации за уступки Евгений IV письменно, скрепив соответствующий договор печатью, пообещал Иоанну VIII средства, необходимые ромеям для возвращения домой на наемных венецианских кораблях, обязался включить Константинополь в приносящий доход путь паломников в Иерусалим и обратно, содержать в столице Ромейского царства постоянно триста арбалетчиков и две галеры, а в случае особой нужды прислать еще двадцать кораблей на полгода или десять кораблей на год. Самое главное, Папа пообещал как можно быстрее объединить западных христианских государей на борьбу против мусульман, то есть организовать Крестовый поход, защитить греков, и Венгрия, после захвата турками Болгарии давно чувствовавшая себя как на плахе, согласилась выступить его застельщиком.

Но, как случалось и ранее, все обязательства и клятвенные заверения латинов остались на пергамене. Истина была проста: на самом деле обе стороны бесполезно потратили время. Личной вины Папы Евгения, человека искреннего, благородного и несомненно бескорыстного, тут не было: международная обстановка никак не способствовала обещанному на условиях унии спасительному походу. Требуемых сил на него явно недоставало. Даже католические державы на Востоке получили помощь в самом ограниченном объеме, а в Константинополе папских денег порой хватало лишь на половину обещанного мизерного числа арбалетчиков, которые и без того не спасали положение. Запад выглядел как басенная Моська, которая пыталась лаять на слона — набиравшего невиданные силы турецкого султана. Как ни странно, не было сделано хотя бы попытки послать многочисленных пропагандистов-проповедников идей унии, чтобы посодействовать позитивному восприятию неприемлемых для ромеев соборных решений, как можно более быстро, но деликатно развеять сомнения простых греков, психологически подготовить их к крутому перевороту в ментальности, снизить в обществе градус антилатинства. Кроме того, преждевременная смерть императора Священной Римской империи Альбрехта Габсбурга отвлекла всех заинтересованных на борьбу за престолонаследие, по сравнению с чем померкли все другие планы. Австрия весьма холодно приняла папского посланца. Большинство немецких князей-«избирателей», курфюрстов, одержимых собственным национализмом, тем более не собирались поддерживать Папу и в лучшем случае соблюдали нейтралитет, но даже этого нельзя было сказать о воевавших друг с другом правителях Кастилии, Португалии, Арагона, Наварры и особенно герцоге Милана — давнем открытом враге Папы, а значит, и любых инициатив папской курии, какими бы рационалистичными они ни были. Некоторые из них поддержали выбранного в Базеле антипапу Феликса, что еще больше осложняло ситуацию, тем более что Базельский собор не признал унии. Похоже, европейских владык куда больше беспокоила сумятица, вызванная борьбой за доходные епископские престолы, концентрация в одних руках многочисленных церковных бенифициев и отток денег в Рим на всякие масштабные папские проекты, нежели общее состояние религии в их странах. Правда герцог Анжу, зарившийся на солнечный Неаполь, был готов стать на сторону Евгения IV, пока его голубые мечты не развеял король Альфонс Арагонский, в 1442 г. овладевший вожделенным неаполитанским троном. Аристократия Франции и Англии, увязшая в близившейся к концу Столетней войне, была занята собственными судьбоносными проблемами, стоившими ей изрядного кровопускания. Во всяком случае, приказ английского короля Генриха VI проводить по всему королевству радостные многолюдные процессии и молебны по поводу унии уж точно не облегчил участь гибнущих ромеев. Мощные, но находившиеся в сложных отношениях Генуя и Венеция, практически мыслящие торговцы-барышники, руководствовались эгоистичным, холодным расчетом коммерческого соперничества и тоже ничего не делали. Их совершенно не интересовало, униаты византийцы или нет. Им не хотелось становиться защитниками веры. Они жили торговлей и морем, скидками, размерами прибыли, состоянием наличности, а дож Венеции находился в распрекрасных отношениях с султаном. Поэтому принесенным на алтарь даже не победы, а выживания гордости и чести ромеев судилось оказаться напрасной, позорной жертвой. Такой же пустой жертвой со стороны императора ромеев стало предоставление и без того богатой Флоренции привилегий, подобных тем, что уже имели в Константинополе купцы Пизы.

Более того, проведенные переговоры еще больше разъярили султана, вполне верно почувствовавшего в объявленных религиозных договоренностях попытку реванша, организации вооруженного сопротивления христианского мира. Часть ромеев будет до конца уверена в том, — и эта уверенность не беспочвенна, — что именно уния ускорила гибель Византии, ибо действительно вынудила турок действовать категоричнее, быстрее и решительнее. Странно, что византийские власти, цепляясь за европейский вектор политики, не располагали объективными дипломатическими и разведывательными данными или попросту не понимали слабости раздираемого междоусобиями Запада, не способного им реально помочь перед лицом неизмеримо более сильного противника.

Пока до окончательной катастрофы было еще относительно далеко, но лик судьбы уже исказился гримасой вместо улыбки. По возвращению греческой делегации на родину подавляющее большинство православного духовенства, монашества и простого народа весьма скептически отнеслись к случившемуся в Италии. Как и предполагалось, инстинктивное недоверие взяло верх. Раскол, вражда, рознь, борьба как внутри остатков Ромейского царства, так и за их пределами лишь усилились. Хватило таких, кто с фанатичной страстью категорически отверг унию, с ненавистью и презрением отвернулся от отступников и своего василевса, не справившегося с ролью охранителя Церкви. Ведь они более всего опасались погубить свою бессмертную душу ради низменных материальных причин и не признали Собора католиков. С их точки зрения он действительно был не столько Собором, сколько диспутом, а значит, лжесобором, на котором к тому же не присутствовали официальные посольства стран Европы, кроме послов высокомерного герцога Бургундского, ни во что не ставивишего Иоанна Палеолога, и даже не послов, а представителей-одиночек некоторых городов-государств, к примеру, той же двуличной Венеции. Это еще более ослабило позиции бездеятельного императора ромеев, который даже не решился обнародовать постановление об унии и действуя, по сути дела, провокативно, не принял никаких мер для проведения ее в жизнь. Далеко не случайно неспокойный брат Иоанна, Димитрий летом 1442 г. сделал попытку, опираясь на турецкую помощь и на антиуниатские силы, напасть на Константинополь и самому стать императором, поскольку слыл среди ромеев единственным членом царской семьи, который правильно толкует церковные дела и будет охранителем Православия.

Почти все, за исключением семи человек из числа тех тридцати трех архиереев, кто добровольно поставил свои подписи во Флоренции, теперь публично отозвали их, покаялись, утверждая, что их согласия добились нечестными способами. На самом деле это был самообман ради сохранения самоуважения. Так или иначе Патриархи Восточных Церквей тоже выразили несогласие с решением, принятым их послами. Новоизбранный Константинопольский «Вселенский патриарх» Митрофан II, разделявший взгляды василевса и начавший раздавать кафедры епископам-униатам, остался в меньшинстве, но даже он, к раздражению Папы, как равный, продолжал называть его своим «сослужителем». Правда, он пытался подталкивать Иоанна Палеолога на действия, но умер в 1443 г.

Между тем антиуниаты не желали ходить в униатские церкви. Ситуация становилась все более и более напряженной. Тревожные предупреждения, даже угрозы сторонников унии, оказавшихся в меньшинстве и в изоляции, остались безрезультатными. Задача переубедить ромеев пойти совсем иным путем, чем учила их история, оказалась неподъемной, тогда как пламенные антиуниатские проповеди, инвективы, язвительные насмешки непоколебимого, неподкупного Марка Эфесского легко будили страсти и нашли повсюду сильнейший широкий отклик. Недаром его так и не решились отлучить от Церкви, а после внезапной смерти на диспуте с латинами в 1444 г. он через двенадцать лет был причислен к лику православных святых, тогда как некоторые подписавшие унию клирики стали монахами-доминиканцами константинопольской Перы-Галаты, а митрополит Никейский Виссарион покинул Константинополь, этот «Град Обреченный» уже в конце 1440 г. и окончил свои дни изгнанником, хотя и кардиналом при Папском дворе, с хорошей ежегодной денежной рентой, безуспешно борясь за организацию Крестового похода против турок. К слову, назначение вознаграждения, платы — своеобразных «грантов» от Папы нескольким царским придворным и архиереям посодействовало распространению в обществе слухов, что униаты «продали веру» ради «серебра и почестей», подписали декрет за взятку. С другой стороны, оставшиеся непризнанными, не получившие таких почестей видные ромеи тоже затаили обиду на Папу. Впрочем, будь такие милости щедрее, они все равно не изменили бы сложившуюся в обществе ситуацию.

Для большинства ромеев было гораздо важнее выживание отеческой Церкви, сохранение ее чистоты от от «латинской ереси», чем забота о судьбе преходящего земного государства и выживании Ромейского царства. Турки, конечно, — зло, но далеко не худшее: при всей своей жестокости и кровожадности, на веру, а значит, на душу, они не посягают. Союз же с Латинской Церковью станет губительным для души, но не сможет гарантировать даже спасение тела от подчинения османам. Примерно так рассуждали многие византийцы, мистически объясняя неудачу соборных унионистских постановлений тем, что именно «…Бог отрубил и отнял то, что должно было служить к поддержанию объединения». Упрямо цепляясь за идею богоизбранности Ромейского царства и проявляя нонконформизм, они, как и в предыдущих аналогичных случаях, видели в религиозной унии страшившую их потерю идентичности как народа. Рассчитывая только на помощь с Небес, византийцы, по сути, отказались от своего последнего шанса на мирское спасение. Впрочем, в виду неблагоприятной международной обстановки на самом Западе этот призрачный шанс и так был предельно невелик.

1. Что обеспечило Византии в начале XV в. передышку от турок? Насколько она была длительной и можно ли было ею воспользоваться для спасения государства?

2. Какие политические партии существовали в византийском обществе в первой половине XV в., и каким образом они надеялись спасти Ромейское царство от захвата турками?

3. Среди кого находили себе сторонников туркофилы и почему столь быстро росли такие настроения?

4. В чем политическая подоплека поздневизантийских споров о вере, и в чем их актуальность в нынешнее время, что роднит их с нашей современной интеллигенцией?

5. Вы попали в Ромейское царство начала XV в. К какому течению вы бы примкнули и что предприняли для возрождения ее былого могущества?

6. Почему Иоанн VIII Палеолог пошел на союз с папским престолом? Были ли для этого новые обстоятельства?

7. Вспомните, какая уния предшествовала Флорентийской? Чем она отличалась, была ли выгоднее для ромеев в политическом плане?

8. Какие обязательства брал на себя Папа римский перед василевсом? Был ли шанс на их выполнение и почему они все же оказались не выполненными?

9. Что папский Рим приобрел благодаря Флорентийской унии?

10. Докажите, что уния Западной и Восточной Церквей была необходима или же, напротив, не нужна и вредна для Ромейского царства. В чем правда и неправда противников и сторонников унии?

11. Вспомните, по каким вопросам веры и богослужения у православных и латинов ранее возникали споры? Возможно ли было примирение обоих сторон на богословском уровне? Что для этого должно было произойти?

12. Что ждало бы греческую делегацию, если бы она отвергла приглашение Папы Евгения IV и отправилась бы на Базельский собор, в итоге свергнувший Папу?

13. Почему большинство ромеев не приняло Флорентийской унии, а сам религиозный конфликт стал еще более лютым?

14. Было ли искренним и реально подкрепленным делами желание латинского Запада помочь Ромейскому царству в борьбе с турецкой угрозой, и было ли оно вообще?

15. Какими бы могли стать последствия переворота Димитрия Палеолога в 1442 г., если бы ему удалось с помощью антиуниатов подорвать оборону Константинополя и свергнуть брата?

16. Как вы думаете, если бы уния состоялась на деле и была безоговорочно принята ромеями, ее заключение изменило бы положение Ромейского царства и спасло бы его?

17. Какое направление интеграции было бы более перспективным для Византии, если бы она сохранилась до настоящего времени?

Василевс Мануил II Палеолог (1391–1425 гг.) о бегстве на Запад одного из вождей латинофилов.

Конечно, я подразумеваю тебя, который предпочел родине чужую страну. Ты считаешь для себя нужным попытаться помочь всеми средствами той чужой стране, которая в своей жадности теперь удерживает тебя. Это совершенно явно доказывает, что ты не любишь, как следует, землю, которая родила тебя. Не думай, что ты выполнил здесь свои обязанности по отношению к ней, представляя ее в трагически возвышенном виде и оставаясь вне досягаемости стрел. Так вот, тебе следует разделить с несчастной родиной ее опасности и помочь делами в меру возможности, если для тебя важно проявить себя воином, чистым от подозрения в дезертирстве.

Из «Дневника» баварского солдата-путешественника Ганса (Иоганна) Шильтбергера (начало XV в.) о церемонии, организованной турками-османами при добровольном переходе христиан в ислам.

Когда христианин хотел стать неверным[249], то он должен был прежде всего поднять один свой палец перед всеми и сказать слова: «Ла илах илалах Мохамад русул уллах». На немецком это означает: «Бог всемогущь и Мохамед его истинный пророк». Как скажет это, неверные отводят его к наивысшему их священнику[250] и он требует повторить вышеописанные слова перед ним, а после этого должен отречься от христианской веры. […] После этого священник приказывает всем солдатам повесить на себя оружие и прийти к нему, а у кого лошадь, тот должен быть на лошади. Должны прийти также все священники из этого места. И когда народ собирается, главный священник сажает на коня того, который стал неверным. Простой народ[251] должен ехать или идти перед ним, а священники после него. Вместе с ними едут музыканты, трубачи и барабанщики и возят его по всему городу, а два священника едут рядом с ним. Неверные кричат в один голос и восхваляют Мохамеда и когда достигнут до какой-нибудь улицы, оба священника говорят ему такие слова: «…Есть один Бог, Мессия (Христос) Его слуга и Мария — Его прислужница, а Мохамед наилюбимейший Его пророк». После как его проведут по всему городу, заводят его в храм[252] и его обрезают. Если беден, собирают ему много подарков и крупные господа оказывают ему особый почет и обеспечивают его богатством, что они делают только для того, чтобы привлечь больше христиан к их вере. Точно также, когда какая-нибудь христианка меняет веру, приводят её к главному священнику, и она должна сказать вышесказанные слова. После этого священник берет пояс женщины, разрезает его и делает из него крест, который женщина топчет в продолжении трех часов, отрекаясь от своей христианской веры и после говорит вышесказанные слова.

Григорий Мамма, будущий Патриарх Константинопольский, участник Ферраро-Флорентийского собора 1438–1439 гг.

Я знаю, что, если мы приступим к единению с Римской Церковью, нас проклянут прежде, чем мы доберемся до Венеции, если не приступим, проклянут все равно. Так лучше соединиться, и пусть проклинают!

Из Декрета об унии «Да возрадуются небеса» 6 июля 1439 г.

Евгений епископ, слуга слуг Божиих, на вечную память о том, что случилось. По согласию с нижеизложенным наилюбимейшего сына нашего Иоанна Палеолога, сиятельного императора ромеев, заместителей наших достопочтенных братьев Патриархов и иных представителей Восточной Церкви.

«Пусть радуются небеса, пусть веселится земля!». Убрана стена, которая разделяла Западную и Восточную Церкви, и вернулись мир и согласие […].

Пусть торжествуют верные по всему миру; пусть каждый, кто зовется христианином, радуется вместе с матерью Католической Церковью […].

Определяем также, что слова «и Сына» законно и к месту доданы к Символу веры ради провозглашения истины и ввиду тогдашней настоятельной потребности.

К тому же: тело Христово истинно возникает и в пресном, и в заквашенном пшеничном хлебе, поэтому священники должны творить Тело Господне в каждом из них — каждый согласно с обычаем своей Церкви, то ли Западной, то ли Восточной.

К тому же: если истинно раскаявшиеся помрут в Божьей благодати, то пока они не принесут достойные плоды покаяния за учиненное и неучиненное, их души после смерти очищаются карами чистилища, а облегчению их кар содействует помощь живых верных, то есть священнодейство Литургий, молитвы, милостыни и иные дела милосердия, какие по обычаю одни верные учиняют за других согласно с установлениями Церкви […].

К тому же определяем, что святой Апостольский престол и Римский архиерей имеют первенство во всем мире и что только Римский архиерей является наследником князя апостолов святого Петра, наместник Христа, глава всей Церкви и отец и учитель всех христиан; что ему в (лице) святого Петра Господь наш Иисус Христос передал полную власть пасти Вселенскую Церковь, править и направлять её — так, как об этом говорится в деяниях Вселенских соборов и священных канонах.

Также возобновляем переданный в канонах порядок других досточтимых Патриархов: чтоб Патриарх Константинопольский был вторым после святейшего Римского архиерея, Александрийский — третьим, Антиохийский — четвертым, а Иерусалимский — пятым, с сохранением всех их привилегий и прав […].

Византийский историк Михаил Дука (около 1400–1470 гг.) о прибытии ромейской делегации после заключения Флорентийской унии.

[…] Сразу же после того, как архиереи сошли с трирем, население Константинополя по обычаю приветствовало их и спрашивало: «Ну, как наши дела? Как Собор? Одержали ли мы победу?» Но те отвечали: «Мы продали нашу веру, обменяли благочестие на нечестие, предали чистую жертву и оказались азиатами». Эти и другие, еще более позорные и постыдные слова, говорили они. И кто это был? Те, кто поставил свою подпись в договоре: Антоний Ираклийский и все остальные. А если кто-нибудь спрашивал у них: «Зачем вы подписали (декрет)?» — они отвечали: «Потому что боялись франков». И когда снова спрашивали у них, пытали ли франки кого-либо, били ли, бросали ли в тюрьму, (те отвечали): «Нет». «Тогда почему же?» — «Сама рука подписала, — говорили они, — будь она отрублена! Сам язык согласился, пусть будет вырван!» Ничего другого они не могли сказать. Ведь некоторые архиереи заявляли при подписании договора: «Не подпишем, пока вы не дадите нам достаточно денег». Те дали, и они обмакнули перо (в чернила). На них было истрачено бесчисленное количество денег, отсчитанные в руки каждого из отцов. Затем, раскаявшись в этом, они, однако, не возвратили серебра. Что же касается их заявлений о том, что они продали свою веру, то (следует заметить): они совершили больший грех, чем некогда Иуда, ибо тот вернул сребреники.

Из письма трех восточных Патриархов Иоанну VIII Палеологу в 1440 г. по поводу заключенной год назад Флорентийской унии.

Если ты на время уступишь латинам, думая получить от них помощь своей Империи, а теперь отказываешься от нечестивого учения и опять держишься православной веры своих предков, то мы будем молиться за спасение твоей Империи и особенно души твоей […]. Если же будешь упорствовать и защищать догматы чуждые Церкви нашей, то не только прекратим воспоминание твоей державы в молитвах, но и присовокупим […] тяжелую епитимию, дабы язык чужого и пагубного учения не распространился во Христовой Церкви. Мы не можем пасти Церковь Православную, как наемники […].

1. Как вы считаете, насколько справедливы упреки Мануила II в адрес лидера латинофилов?

2. О чем свидетельствует появление у турок-османов особой церемонии отречения христиан и переход их в ислам? Что привлекает в ней внимание?

3. Попытайтесь найти объяснение смыслу слов Григория Маммы.

Какие точки соприкосновения между Западной и Восточной Церквами можно обнаружить в положениях Флорентийского декрета об унии? От чего уберегли папство решения Собора?

4. При каких обстоятельствах, согласно рассказу Дуки, произошло подписание унии?

5. Как вы считаете, почему православные архиереи пошли на заключение соглашения с католиками? Насколько достоверны слова Дуки?

6. Какую позицию занимали восточные Патриархи в отношении унии 1439 г.? Чем они при этом руководствовались, если исходить из текста их послания василевсу?

7. Как вы думаете, считался ли Иоанн VIII Палеолог с мнением восточных Патриархов? Насколько оно могло на него повлиять? Вспомните, где и в чьих руках находились центры их патриархий.

§ 26. Последний бой Империи

Обещанный на Флорентийском соборе 1439 г. и даже успешно начатый Крестовый поход против турок, с сильной задержкой все же организованный Папой и частью европейских народов, закончился катастрофой. Он принес христианам одно из самых тяжелых поражений. Хмурым, холодным осенним днем 10 ноября 1444 г. пестрая 30-тысячная крестоносная армия, неожиданно, в нарушении достигнутого перемирия напавшая на турок, была ими уничтожена под Варной на берегу Черного моря, а ее горячие вожди погибли на поле боя, похоронив с собой последнюю надежду руками латинов избавиться от врагов на Балканах и спасти Византию. Провозглашенная пять лет назад уния Церквей не принесла результатов. Собранные со всей Европы деньги, объявленная Папой церковная десятина, его личные вклады от доходов, пожертвования кардиналов, прочие понесенные траты пропали даром. Теперь ромеи остались один на один с могущественным противником, который готовил решающий удар — захват древней христианской столицы, последнего, что сохранилось в центре владений турок от некогда великой Империи. Никто и ничто уже не могло охладить воинственный пыл сыновей Османа и их нового энергичного султана Мехмеда II (1451–1481 гг.). Он решил во что бы то ни стало добиться осуществления старинного пророчества о падении Города, давно вдохновлявшего турок, и тем самым положить конец ситуации, в силу самых разных причин ставшей совсем обреченной для уцелевших ромеев. В 1453 г. цель джихада — взятие и ограбление Константинополя наконец была достигнута, после чего он обратился в прочный центр растущей Османской империи.

К середине XV в. от пережившего коллапс прежнего византийского государства осталось, увы, только пятнышко на карте — «голова без туловища», столица без страны. Если раньше Ромейское царство можно было измерить только долгими месяцами пути, теперь же — спокойно пройти из конца в конец пешком за три часа. Последние «обломки», — немногие острова Эгейского моря, далекую пелопоннесскую Мистру и небольшую Трапезундскую империю, — уже давно можно было не принимать в расчет.

Рассудительный, грозный, мрачный султан Мурад II сумел остановить начавшее успешно разворачиваться освободительное движение на Балканах, которое к 1443 г. возглавил талантливый, отчаянно смелый трансильванский воевода Янош Хуньяди (1387–1456 гг.). Отважный вождь восставших албанцев Георгий Кастриоти — легендарный Скандербег героически партизанил, был оттеснен турками в горы. Оставалось надеяться на планируемый ответный удар объединенных сил христианского воинства, которое, понуждаемое Папой, отвергло предложение встревоженного султана о десятилетнем перемирии, если крестоносцы отступят. В конце августа 1444 г. в Константинополь к великой радости его жителей даже прибыл папский флот, который должен был воевать против османов, а 22 сентября началась антитурецкая сухопутная кампания.

Но, как и предыдущие походы, этот Крестовый поход под предводительством юношески восторженного короля Венгрии и Польши, Владислава III Ягеллона (1434–1444 гг.), блестящего полководца Яноша Хуньяди и представителя Папы, провозгласителя унии, кардинала Джулиано Цезарини, закончился провалом. Флот фактически бездействовал, в армии царил раздор, дисциплина и тактика «хромали на обе ноги». Сербский контингент крестоносцев во главе с деспотом Георгием Бранковичем, согласившись на сепаратное перемирие с османами, вообще ушел домой. Между тем войско султана, подвижное, хорошо организованное, сплоченное вокруг общего дела священной войны и служения Аллаху, обнаружив Дарданеллы перекрытыми венецианскими кораблями, переправилось севернее, через Босфор с помощью соперников венецианцев — генуэзцев, щедро заплатив им за переправу по дукату за каждого человека.

Встретившись у маленького черноморского города Варны, откуда вдоль побережья для крестоносцев открывался прямой путь на Константинополь, мусульмане сначала дрогнули под первым натиском христиан. А затем случилось непоправимое: лихо погнавшись за отступавшим Мурадом, в самой гуще вражеских рядов оказался сражен король Владислав Ягеллон. Крестоносцев охватила безудержная, фатальная паника. Джулиано Цезарини тоже погиб в сумятице вместе с большей частью христианского воинства. Голову безрассудного двадцатилетнего короля султан поместил в сосуд с медом и теперь меланхолично любовался на свой ужасный трофей.

Янош Хуньяди, единственный спасшийся из полководцев, с остатками перегруппированных войск отошел в Венгрию. Как регент-опекун нового малолетнего венгерского короля, он подписал с Мурадом трехлетний мир, по завершению которого его армия оказалась вновь разбита.

Поражение знаменовало начало конца Константинополя и унии латинов с греками. Никогда более христиане не объединятся для изгнания мусульман из Европы. Запад не спас Византию. Гнев подданных, обрушившийся на василевса-отступника и еще более ослабивший трон, раскол, вызванный Флорентийской унией, — все жертвы ради помощи оказались впустую. Папский легат и флот покинули Константинополь осенью 1445 г. Униаты исчерпали свои доводы, а антиуниаты отказались молиться за своего императора на Литургиях, причем поначалу их поддержала даже императрица-мать. Окончательно сломленный, убитый горем, потерявший всякий интерес к жизни, несчастный Иоанн VIII вынужден был испить последнюю чашу унижения: ради мира лицемерно обвинить побежденных крестоносцев в «клятвопреступлении», а позже, в 1448 г., как покорный вассал, лично приветствовать грозного султана Мурада II, вернувшегося из победоносного похода. Через одиннадцать дней после этого сердце 56-летнего василевса перестало биться. И, будто трепещущее, истомленное сердце смертельно больного, Византия тоже сжалась для последнего удара, чтобы после этого остановиться навсегда.

Умерший император был погребен без обычных церковных почестей, что говорит о доминировавшем влиянии антиуниатов, не желавших ни на йоту смягчать свою категорическую позицию. Теперь царский венец, с согласия извещенного об этом султана турок, одел деспот двумя годами раньше опустошенной османами Мореи, очередной василевс ромеев — Константин XI Палеолог Драгаш (1448–1453 гг.), пылко мечтавший спасти то, что осталось от Ромейского царства и хотя бы возродить Грецию. Символично, что последний царь ромеев носил имя первого императора, правившего в городе на Босфоре, а его мать тоже звали Еленой.

Сын Мануила II и сербской княжны из восточной Македонии Елены Драгаш (Драгас), деспот Мореи — наследницы умирающей Византии, 44-летний ромей Константин XI, как и его старший царственный брат, Иоанн VIII, был наполовину сербом и на четверть итальянцем. Фамилию Драгаш он принял потому, что носил имя своего деда, погибшего в 1395 г. в битве с турками. Государственная золотая печать запечатлела тонкий ястребиный профиль Константина XI. Бездетный вдовец, он не блистал образованием, отличался вспыльчивостью, но обладал твердым характером, редким благородством души, прямотой, здравым смыслом и даром убеждать слушателей. В свое время именно ему принадлежала решающая роль в осуществлении давней мечты и последнего кратковременного успеха византийцев — возвращении под власть греков почти всех латинских государств на Пелопоннесе. Здесь он в молодости, двадцать лет назад правил вместе с братьями Феодором и Фомой, а с 1443 г. — единолично в Мистре, где через шесть лет в базилике Св. Димитрия византийские посланники из столицы возвели его в сан правителя Ромейского царства. Ныне на полу легендарной церкви, на месте, где была официально проведена церемония провозглашения последнего императора ромеев, изображен двухглавый орел. Очевидно, это свершили в Мистре потому, что в столице не были уверены в благополучном приеме Константина в антиуниатски настроенном городе, где находился брат Димитрий, которого противники унии считали своим покровителем и выражали поддержку его претензиям на трон.

Константин был человеком действия, бесстрашным патриотом, опытным воином, хранил твердость перед лицом неудач, внушал глубокую преданность своему окружению и, в отличие от своих сварливых, своекорыстных и беспринципных братьев, умел держать слово. Он глубоко почитал славное прошлое Ромейского царства и намеревался защищать его достоинство, полагая, что старший брат и дед излишне дрожали перед османами. Византийцам не должно было быть стыдно за их императора.

Василевс чувствовал, что ему не избежать сражения за Константинополь, ставшего передовой линией долгой войны между исламом и христианством. Было ясно, что рано или поздно османы, притягиваемые невиданной добычей и возможностью услужить Аллаху, придут взять вожделенный город. Когда это произойдет — лишь вопрос времени. Поэтому, прибыв из Мистры в столицу, он попытался стабилизировать систему и сразу же принялся готовиться к длительной осаде: продолжая предыдущие усилия Иоанна VIII, чинить башни и стены, обветшавшие от времени и обвалившиеся во многих местах, расчищать заваленные мусором рвы, запасаться зерном, продовольствием, топливом, боеприпасами, по возможности вооружать горожан.

Тревожные опасения Константина XI были вполне обоснованы: в феврале 1451 г. турецким султаном стал 17-летний Мехмед II, третий сын Мурада II, внезапно скончавшегося от инсульта. Его старший сводный брат Ахмед давно умер, а другой сводный брать Али, заподозренный в заговоре против отца, был задушен в постели вместе с обоими маленькими сыновьями, поэтому именно Мехмеду, хотя он и родился от рабыни-наложницы султана Умми-Хатун, вероятно, то ли сербской, то ли македонской бывшей христианки, суждено было стать наследником турецкого престола. Интерес к науке, греческой и византийской философии, увлечение военной историей, географией, математикой, астрономией, садоводством, знание шести языков, включая греческий и латынь, ничуть не повлияли на его нрав и не помешали этому юноше прославиться как жестокому, хитрому, вероломному правителю и непобедимому полководцу.

Современники противоречиво описывали Мехмеда как благочестивого, пылкого, суеверного и в то же время коварного, воинственного, свирепого, искусно владеющего оружием, беспокойного, не по годам развитого, хорошо сложенного османа-полутурка с меланхолическим взором и крючковатым как клюв попугая носом. Самой большой слабостью молодого султана, если не считать наркотиков, двух гаремов из женщин и красивых мальчиков, была страсть к завоеваниям, славе и военным подвигам во имя Аллаха, от чего он получит соответствующее прозвище — «Фатих», в переводе с арабского — «Завоеватель». Источники рассказывают, что, поклявшись в ходе священной войны овладеть Константинополем и увенчать этим объединение всех захваченных турками земель, то есть сделать решительный шаг к созданию империи османов, этот честолюбивый воин ислама ни на минуту, ни днем, ни ночью, «…ложась спать и вставая, в своем дворце и вне его», не забывал о своей грандиозной цели, с большой осмотрительностью строя тайные планы и подыскивая средства покорения древней столицы ромеев. Исходившие из нее династические интриги, прежде всего, поддержка потенциального претендента на османский трон, принца Орхана — дяди Мехмеда, находившегося со своими приближенными в Константинополе, не давали ему покоя, как и опасение, что столица Ромейского царства может оказаться в руках европейцев-латинов, вовсе не таких слабых как ромеи. Обвинения султана, пекшегося о турецкой государственности, были по своему логичны: «Константинополь, расположенный в середине нашего царства, привечает наших врагов и натравливает на нас. Посему завоевание города жизненно важно для обеспечения в будущем безопасности османского государства».

Беспощадная решимость и жестокая предусмотрительность молодого султана были страшны. Будучи сыном султана от наложницы и опасаясь других, более законных претендентов на трон, первое, что он сделал после кончины отца — тепло принял вдову Мурада, прибывшую в турецкую столицу Эдирне, бывший Адрианополь, поздравить его с восшествием на престол, и одновременно отдал приказ своему любовнику Али-Бею умертвить ее сына, своего девятимесячного сводного брата, которого утопили в купальне. На следующий день он казнил Али-Бея за это преступление, а затем выдал обезумевшую от горя мать за одного из своих приближенных. Позже, желая избегать гражданских войн из-за престолонаследия, султан издаст зверский закон о братоубийстве, который совершенно определенно требовал: «Кто бы из моих сыновей ни наследовал трон, ему надлежит убить своих братьев в интересах порядка в мире». С этого времени таким убийствам во имя «мира и порядка» суждено будет стать кошмаром, неизбежно сопровождавшим восшествие очередного султана на престол.

О бессердечии нового государя складывали легенды, которыми была полна вся его дальнейшая жизнь неуравновешенного тирана. Ему ничего не стоило отрубить голову прислужнику, чтобы показать работавшему над портретом султана венецианскому художнику Джентиле Беллини как выглядят лицевые мышцы трупа. Разыскивая похитителя дыни из горячо любимого султанского сада, Мехмед, не раздумывая, велел резать животы работавшим в этом саду четырнадцати рабам, чтобы таким жутким способом обнаружить улику в желудке несчастного виновника. Разумеется, обессиленные ромеи, в полной мере испившие чашу унижения побежденных, стоявшие на пороге национальной трагедии, не могли ждать великодушия от подобного амбициозного, коварного, надменного правителя, который сначала дал клятву на Коране «свято блюсти мир с Городом и императором Константином всю свою жизнь», но затем отказался принять византийских послов, прибывших с дарами, а следующую мирную делегацию приказал казнить на месте.

Давно было ясно, что роковой час близится. Уже в 1396 г. во время осады султаном Баязидом Константинополя на малоазийском берегу Босфора турки построили небольшую, но хорошо вооруженную артиллерией, боеприпасами крепость Анатоли Хисар, которая вела наблюдение за проливом. В 1452 г. внук Баязида, султан Мехмед II приказал как можно быстрее, используя привозные и местные стройматериалы из окрестных разрушенных монастырей, церквей, возвести подобное, еще более мощное укрепление и на европейском берегу Босфора, в самом узком месте пролива (550 м.), всего в нескольких милях от Константинополя. Румели Хисар — «Румелийская крепость», она же по-турецки Богаз Кезен, а по-гречески Лаймокопия — «Перерезанное горло», или Неокастрон — «Новая крепость», как прозвали ее византийцы, была построена в рекордные сроки — восемнадцать недель, с применением системы соревнования двумя тысячами каменщиками и четырьмя тысячами их помощников, а также другими рабочими, трудившимися день и ночь, при свете факелов. А это означало, что теперь османы взяли проливы под полный контроль и действительно перерезали их, будто горло жертвы. Остро нуждавшийся в причерноморском хлебе Константинополь в любой момент могли отрезать, и тогда его жителей ждала голодная смерть. Византийцы лишались возможности получить любую помощь, подкрепление. Ни один корабль ни днем, ни ночью не мог бесконтрольно проскользнуть рассеченное горло проливов, взятых под прицел громадного количества турецких пушек-бомбард, установленных на стенах замков и на морском берегу. Решившихся на это капитанов италийских судов, пытавшихся игнорировать запрет, обстреливали каменными ядрами, топили, а спасшихся моряков ждала казнь, включая мучительную смерть на колу. Эту очень распространенную тогда «шоковую тактику» османы позаимствовали на христианских Балканах, в частности, в Венгрии, где этим славился вошедший в легенды, жестокий трансильванский принц Влад Цепеш — дословно «Насаживатель», позже ставший известным как Дракула — «Сын диавола». Вот как живо описал ее давно торговавший с османами генуэзский купец Якопо Кампи: «Великий Турок (приказывает) людям, которых он желает подвергнуть казни, лечь на землю; острый длинный кол помещают в выход прямой кишки; держа обеими руками большую колотушку, палач забивает ее со всей силой, так что кол, именуемый пало, вонзается в тело человека, и, в зависимости от того, на какую длину он вошел, человек кончается в муках или умирает мгновенно; затем палач поднимает кол и втыкает его в землю; и так несчастного оставляют при последнем издыхании».

Попытки Константина XI протестовать были отвергнуты султаном, не только надменно, но оскорбительно ответившего послам: «Я могу делать все, что мне угодно. Оба берега Босфора принадлежат мне, тот восточный — потому что на нем живут османы, а этот западный — потому, что вы не умеете его защищать. Скажите вашему государю, что если он еще раз вздумает прислать ко мне с подобным вопросом, я велю с посла живьем содрать кожу».

В результате таких крутых мер турок черноморская торговля Венеции и Генуи оказалась на грани срыва. Началась настоящая, теперь уже не прикрытая подготовка османов к военной кампании и осаде Города. Мехмед написал письмо к Константину XI, требуя отдать ему Константинополь без боя и — ловкий дипломатический ход — даже клятвенно обещал взамен не покушаться на веру ромеев и не трогать жалкие остатки их владений в южной Греции. В противном случае он грозил всем разорением и смертью. На это византийский император со спокойным мужеством и верой в священный город Константина ответил, что он «…готов жить с султаном в мире и оставить ему захваченные города и земли; Город уплатит любую требуемую султаном дань, насколько это будет в его силах; только сам Город не может предать император — лучше умереть». В середине лета 1452 г. василевс демонстративно затворил ворота Константинополя.

Уже до этого император ромеев решился в обмен на помощь латинов вновь пойти на признание воссоединения Церквей, объединить два мира и наконец обнародовал постановление об унии, тринадцать лет назад заключенной во Флоренции. Но в очередной раз подтвержденный союз не принес даже слабого положительного результата, не дал реальной помощи и лишь усилил возмущение в простом народе, еще болезненнее, чем прежде, реагировавшего на оскорбление своих религиозных чувств. Уставший от неутихающей враждебности, растущего напряжения, в конце лета 1451 г. униатски настроенный Патриарх Григорий III Мамма покинул свой престол и сбежал в Рим к Папе Николаю V (1442–1455 гг.), оставив Город без главы Церкви. По этой же причине Константина так и не короновали в Св. Софии по всей форме, с миропомазанием, а ему самому было не до торжеств. Как и его покойный несчастный царственный брат, он не контролировал общественные настроения и Церковь, а Папа, кивая на это, сурово укорял оппозицию греков, что Господь справедливо отплатил их отечеству несчастьями именно за пренебрежение унией.

В конце октября 1452 г. из Рима в Константинополь с богословско-пропагандистской миссией прибыл легат Папы, дипломат, ловкий грек-ренегат, уроженец Фессалоники, кардинал Исидор (1426–1458 гг.), бывший митрополит Киевский, который некогда активно участвовал в Флорентийском соборе, а в Московской Руси был осужден, обвинен в ереси из-за настойчивой пропаганды унии. Привезенная им подмога из двухсот стрелков, снаряженных Папой, была ничтожна, но могла рассматриваться как некий авангард более значительных сил. Унылым, промозглым зимним днем 12 декабря в храме Св. Софии, где был зачитан текст публично одобренного от имени народа-демоса соглашения об унии, Исидор Киевский торжественно отслужил службу по латинскому обряду, тем самым символизируя союз восточных и западных христиан. Святое Причастие состояло из опресноков, и в чашу с вином добавили холодной воды. Но праздника не получилось. Едва ли в собор сошелся весь Константинополь, как об этом позже напишет Исидор. В любом случае, православные верующие, в том числе из числа ведущих представителей антиуниатской оппозиции, участвовали в происходящем неискренне, стиснув зубы, сам василевс выглядел подавленным и безразличным. Появившаяся идея выбрать Исидора Патриархом вместо покинувшего Константинополь Григория Маммы тоже провалилась.

Демонстрация очередной победы Флорентийской унии, удара по антиуниатам вызвала взрыв истерического негодования среди греков, не хотевших отступать от своего благочестия. Они полагали, что не латины их защитники, а Богородица, которая уже не раз спасала Город. Не помог и распространившийся слух, что провозглашенное единение временно и его пересмотрят, когда наступит мир. Клирики, монахи, монахини и простые миряне в смятении толпились на улицах и кричали: «Не нужно нам ни помощи латинов, ни единения с ними, — избавимся же от почитания опресноков!». В отличие от правящих кругов Византии, большей части царских придворных и советников, народ в своей основной массе не хотел идти в церкви, чей клир признал унию и ввел изменения в Божественную литургию. Многие горожане полагали, что они осквернятся, вступив в богослужебное общение со своими братьями-христианами, признавшими Флорентийскую унию, отказывались упоминать в своих молитвах не только Папу, но и своего императора-униата, к тому же официально так и не коронованного в Великой церкви с участием Патриарха.

Один из наиболее скептически настроенных антиуниатов, бывший царский секретарь, придворный проповедник, «вселенский судья ромеев» Георгий Схоларий, ставший стойким последователем Марка Евгеника, в 1450 г. удалился в монастырь Пантократора под монашеским именем Геннадий и принялся за организацию сопротивления в виде синода клириков — противников Флорентийской унии и учения, что лежало в ее основе. Этот человек, десять лет назад говоривший на Соборе речи-поучения в пользу унии, теперь писал: «Даже если весь Восток пойдет на Запад, я не пойду». Схоларий, как и многие последователи его взглядов, искренне верил в близкий конец света и был убежден — православные должны встретить ниспосланный Богом Апокалипсис с незапятнанными душами. Даже на Пасху, пришедшуюся на 1 апреля 1453 г., большинство византийцев продолжали обходить стороной храм Св. Софии, оскверненный латинским обрядом богослужения, и молились в сугубо православных церквах Города. В огромном пустом соборе, покинутом Патриархом и паствой, было темно и странно тихо.

Уже через пять дней к Константинополю подошли турки, но к их удовольствию столкновения между сторонниками и противниками унии не стихали. Тень схизмы легла на попытки Константина защитить Город. Часть богатых византийских аристократов отказалась помогать василевсу в организации сопротивления османам, а позже, в момент осады, по сути дела саботировала оборону, боясь за себя, за свои владения в результате последствий личных энергичных действий против султана. Эта предательская двойственность позиции византийских олигархов прекрасно видна на примере поведения очень влиятельного мегадуки флота, богача Лука Нотара, который, будучи почетным гражданином Венеции и Генуи, разместил в их банках большую часть своего состояния, отправил в Венецию на жительство дочь Анну, и в то же время рассчитывал, что султан будет к нему благосклонен. Говорят, он бросил крылатую фразу, ставшую пророческой: «Лучше увидеть в городе царствующим турецкий тюрбан, чем латинскую тиару» и ловко подогревал недовольство проуниатской политикой василевса Константина. Кто мог подумать, что это его двурушничество приведет к тому, что после падения Константинополя султан поначалу обласкает Нотару, чтобы затем казнить вместе с сыновьями и зятем, жена умрет по дороге в Адрианополь — турецкий Эдирне, куда ее погонят с остальными рабами, а несметные богатства олигарха, в свое время столь необходимые императору для армии, окажутся в османской казне?

Несмотря на бедственное положение Ромейского царства, на латинском Западе не торопились оказать действенную помощь этому гибнущему «кораблю». Скорее, при всех страхах, там все же недооценивали опасность со стороны турок и ждали удобного случая, чтобы захватить и разделить оставшиеся земли ромеев, нежели реально прийти на подмогу.

Поначалу юный Мехмед II не представлялся западным правителям, как и Константину XI, серьезным противником, способным преодолеть мощные стены города, которые оказались не по силам его отцу, могущественному грозному султану Мураду II. Он и не старался их в этом уверить, дабы не вызвать раньше времени чрезмерную тревогу своих врагов. К тому же, и это главное, взаимная ожесточенная непримиримость ромеев, не желавших признавать унию, и Папы, а также противоречия между западными державами изначально исключали предоставление эффективной помощи. Латины обвиняли антиуниатов в том, что они отказались от такой помощи, но было ли от чего отказываться?

Константин XI отрядил во все западные столицы послов. Это факт. Отклик был очень слабым. И это тоже факт. Едва ли безоговорочное принятие унии, случись оно на деле, кардинально бы изменило для Византии ситуацию к лучшему. Лишь Генуя и Венеция, опасаясь перекрытия прибыльных, коммерчески важных для них торговых путей в Черное море, оказали небольшую поддержку защитникам Константинополя. К великой радости горожан в начале 1453 г., как бы в ответ на начало мобилизации султаном своей огромной армии, в Город на двух больших транспортных судах прибыл отряд венецианских добровольцев из восьмисот человек. Позже, к весне прибыли еще три генуэзских судна, снаряженные на средства Папы Николая V, и стали подходить другие венецианские галеры, везшие, главным образом, припасы, продовольствие. К чести Венеции, ее бальи — предводитель в Константинополе заявил, что ни одно торговое судно Республики Св. Марка не покинет города без согласия василевса. Правда, впечатление от этой клятвы было испорчено после того, как капитаны семи из восьми венецианских судов вместе с сотнями людей в одну из зимних ночей тайком все же ушли из гавани, покинув город. Осталось по одному судну из италийской Анконы, пиренейской Каталонии и французского Прованса. Пять судов выставила Генуя. В частности, с Родоса и Хиоса, принадлежавшего Генуе, на двух больших кораблях, которых историк Дука называет «огромными», прибыло «…множество великолепных боевых машин, а также вооруженные молодые генуэзцы, исполненные воинственного духа». Их ядро составил отряд из семисот закованных в сверкающую броню искусных воинов под командованием талантливого специалиста, храброго профессионального кондотьера Иоанна (Джованни) Джустиниани по прозвищу Лонго — «Длинный», который добровольно снарядил экспедицию на свои деньги и рассчитывал окупить ее. Он принадлежал к одному из самых влиятельных, благородных семейств Генуи и был известен как выдающийся знаток ведения военных действий в осадных условиях, «с использованием стен» и оборонительного оружия. Именно его император ромеев назначил ответственным за оборону на важнейшем центральном участке, посулив в уплату за труды последнюю «жемчужину ромейской короны» — крупный эгейский остров Лемнос. Все остальные призывы во имя веры Христовой, обращенные к рыцарственным Арагону, Венгрии, Бургундии, богатом судами Дубровнику не привели ни к чему. Правда, король Альфонс Арагонский милостиво разрешил ромеям закупать у него зерно, но цену загнул неимоверную. Даже император Священной Римской империи Фридрих III, недавно коронованный Папой, лишь ограничился посылкой Мехмеду ультиматума, полному громких, трескучих фраз. Горожанами овладело ощущение, будто их предали. «Мы получили от Рима такую же помощь, как от султана из Каира», — с горечью вспоминал участник обороны Георгий Сфрандзи.

Греки Мореи, погрязшие в междоусобице и разоренные турками, прорвавшими Гексамилий и опустошившими Пелопоннес, уже не могли прислать подмогу осажденной столице. Собственные же силы константинопольцев оказались настолько невелики, что василевс предпочел сохранить их цифру в тайне. Он разделил 14 районов города на 12 военных округов и распределил воинов. Вместе с разноплеменными, соперничающими между собой отрядами иностранных наемников и добровольцев — константинопольскими венецианцами, генуэзцами и каталонцами, лучниками, оплачиваемыми Папой, греками-добровольцами, островитянами с Крита и Хиоса, испанцами, немитцами-алеманами (немцами), шотландцами, даже турками претендовавшего на султанский трон принца Орхана, защитники столицы, если верить разноречивым источникам, насчитывали немногим более семи тысяч воинов, из которых около пяти тысяч были византийцами, причем большей частью не искушенных в военном деле. Их хватало только для того, чтобы выставить на передовую, шестикилометровую внешнюю оборонительную стену Города, прикрыть берег Пропонтиды и создать небольшой резерв быстрого реагирования из двух отрядов под командованием двуличного столичного богача, мегадуки Луки Нотара и Никифора Палеолога. Это было всё, на что могли рассчитывать оставшиеся приблизительно 35 тысяч константинопольцев, уже не дотягивавших и до былых 50 тысяч жителей. Причем часть из них не могла или не хотела принять участие в обороне по причинам своего туркофильства, антиуниатства, исихасма или другим, о которых остается гадать. Византийско-италийский флот из двадцати шести судов, хотя и обладал такими преимуществами как «жидкий огонь» и высокое мастерство мореходов, сразу же оказался заперт турками в гавани Золотого Рога, за плавучей железной цепью, по приказу царя немедленно поднятой вслед за закрытием всех ворот.

Противостоящая ромеям, энергично готовящаяся к осаде армия султана была огромна и, что особенно важно, воодушевлена перспективой богатой добычи и идеей священной войны. Погибших на такой войне турки превозносили как святых и победителей, их ставили в пример живым и глубоко почитали. От желающих принять участие в подобных военных действиях не было отбоя. Только регулярных войск — конников, тяжелой пехоты, арбалетчиков, лучников, пращников насчитывалось без малого восемьдесят тысяч, включая несколько тысяч янычар-гвардейцев, обслуживающие части — пушкарей, оружейников, охранников, а кроме того не менее двадцати тысяч азабов или башибузуков — иррегулярной мусульманской пехоты. Впрочем, иногда можно встретить утверждения, что общее число турецких войск к моменту штурма достигло 150 или даже 400 тысяч человек. В любом случае, для XV столетия это были гигантские, ни с чем не сравнимые, неисчислимые силы, будто вода в половодье, затопившие всю равнину перед столицей ромеев. Самим византийцам они казались «бесчисленными, как песчинки, рассыпанные… по земле от берега до берега», а турецкий хронист писал, что османлы, «бесчисленные как звезды», являли собой «реку стали».

Пришла в движение образцово организованная, дисциплинированная османская тыловая служба: велся сбор, ремонт и изготовление доспехов, осадного снаряжения, пушек, кораблей, островерхих палаток, инструментов, оружия и продовольствия. Для службы в разведке привлекали венецианских шпионов. К Константинополю стягивались гигантские марширующие колонны пехоты в красных и белых шапках, над которыми качался лес копий. Скакали, разбрызгивая весеннюю грязь, эскадроны всадников в стальных кольчугах и остроконечных шлемах-тюрбанах. Тянулись нескончаемые караваны вьючного скота — мулов, лошадей и верблюдов со всеми предметами, нужными для войны, и обслуживающими людьми, прислугой — саперами, минерами, оружейниками, кузнецами, обозниками, поварами, муллами, плотниками, столярами, портными, скупщиками военной добычи. Ведь для пропитания только двадцати пяти тысяч тысяч человек, ведущих осаду, — а громадина турецкой армии была в десять раз больше, — требовалось свыше сорока тысяч литров воды и тридцати тонн фуража, чтобы они могли продержаться один единственный день. Под свист бичей и натужное мычание волов по раскисшим дорогам, в дождь и снег, при необычно холодной для весенней поры погоде, сотни человек, изнемогая, тащили тяжеленные пушки. Вместе с османской армией к Босфору двигались нестройные группы пастухов, маркитантов, проституток, проходимцев, бродяг, дервишей в рубчатых халатах и островерхих войлочных колпаках — всех, кого увлек за собой вал великого похода на последнюю твердыню ромеев.

К марту 1453 г. Мехмед II получил гигантское преимущество и в военно-морских силах: он учел, что именно из-за их недостатка проваливались все семь предыдущих блокад византийской столицы. Теперь султан собрал огромный флот из примерно сотни военных парусно-весельных кораблей, около двадцати пяти тяжелых транспортных, грузовых судов, необходимых для переброски десанта и доставки снаряжения, леса, зерна, пушечных ядер, а также некоторого количества более легких судов, и начал концентрировать их под Константинополем. Цифры источников разняться, но, похоже, турецкая эскадра насчитывала в общей сложности более четырех сотен судов. Невиданные размеры этой армады, для которой отовсюду были выбраны самые искусные моряки, поразили даже приближенных Мехмеда, не говоря уже о ромеях, которые с ужасом смотрели на устрашающее зрелище выплывавших из морской дали все новых и новых вражеских кораблей, число которых казалось бесконечным.

Созданная турками артиллерия тоже не имела себе равных в Европе и стремительно росла. На нее работали нанятые у латинов лучшие пушечные мастера, техники, инженеры, которым султан не скупился платить за их искусство. Давно устаревшие, немногочисленные византийские орудия не шли ни в какое сравнение с пушками мусульман. Недаром, после того, как одна из крупных пушек ромеев взорвалась, защитники столицы отказались от использования ядер для подавления турецких батарей, а стали заряжать бомбарды шрапнелью для отражения вражеской пехоты. К тому же греки видели, что отдача от выстрелов, откаты орудий разрушали стены древней христианской твердыни, не приспособленные для артиллерии, и поэтому старались стрелять как можно реже.

При любых расчетах выходит, что на одного защитника Константинополя приходилось никак не меньше пятнадцати врагов. С силами на море обстояло и того хуже: от собственного царского флота осталось десять кораблей — по одному примерно на каждые тридцать судов противника. Даже с кораблями латинов соотношение оставалось по меньшей мере одно судно к десяти вражеским. Правда, как выяснилось позже, султан не знал об этом. Готовясь к быстрому, неожиданному удару превосходящими силами, он преувеличивал численность своих противников.

И все же последние надежды и чаяния ромеи возлагали на проверенные временем мощные тройные крепостные стены своей древней столицы, перед которыми в свое время оказались бессильными авары, персы, арабы, болгары и русы. За всю свою историю эти стены двадцать три раза видели неприятеля, но никому ни разу не удавалось взять их штурмом со стороны суши. Заброшенные участки укреплений восстановили, надстроили, ров перед передовой стеной, прикрывшей Город со стороны суши, расчистили, углубили до десяти метров, дополнительно укрепили башни. Защитники были прекрасно вооружены, снабжены всем необходимым — от хлеба до арбалетных стрел, имели «множество великолепных приспособлений и устройств для ведения войны», большое количество метательных машин, противоосадных механизмов, установленные на стенах, заранее пристрелянные пушки (правда, устаревшие), запасы каменных ядер, селитры для пороха и гремучего «жидкого огня». Они были способны без особой нужды выдержать многомесячную, а то и более чем годовую осаду, рассчитывали на обещанную Папой, италийцами и венграми военную помощь, которая, казалось, вот-вот должна появиться сушей и морем, знали, что в Венеции с этой целью по заказу Папы стали строить галеры, и в массе своей горели желанием сражаться до конца, понимая, что иного выхода нет. Наконец, и это немаловажно, срабатывал психологический фактор: за долгие века во всем мире привыкли верить в незыблемость столицы Ромейского царства. Сам страх перед осадой стал привычным. За обреченностью еще маячили надежды выжить, которые не казались пустыми. Недоверчивому, снедаемому честолюбием султану османов было о чем переживать. Недаром его собственный визирь, старый, осторожный Халил-паша пугал перспективой возможного длительного сопротивления, опасного для подрыва боевого духа турок, и решительного воссоединения христиан перед роковой угрозой. Наконец, обе стороны знали, что каким бы ни было соотношение сил, в победе на войне все решает удача и случай.

Устрашающе огромная армия интервентов быстро и организованно стягивалась в одну точку — к стенам «Града Константина», готовясь к массированному удару и сокрушая либо блокируя по пути, на ближайших подступах последние изолированные очаги сопротивления. Подвигом стала двухдневная героическая оборона мощнейшей византийской крепости на европейском берегу Босфора, у гавани Ферапия, — оставшиеся в живых четыре десятка ее отважных воинов были посажены султаном на кол. Позже огнем османских пушек была сметена цитадель Студион на Мраморном море, а ее тридцать шесть выживших защитников тоже приняли ужасную смерть на колу.

23 марта 1453 г., в пятницу, святой для мусульман день недели, сам Мехмед в сопровождении возносящих молитвы видных служителей религии — улемов, шейхов — выступил из Адрианополя-Эдирне, «опустошая и разоряя все вокруг, сея ужас, страдания и страх». Уже 5 апреля он разбил свой красный с золотом шатер на холме прямо перед стенами Города, меньше чем в километре от ворот Св. Романа, и кольцо турецкой осады охватило его и с суши, и с моря. Вдоль всех стен, на расстоянии 250 метров от них была вырыта траншея с земляным валом. За ним без всякой неразберихи и затруднений был разбит палаточный город турецкого лагеря, над которым среди прочих штандартов развевался ак-санджак — главное, бело-золотое знамя султана. Призывные переливы муэдзинов в час молитвы перекрывали звуки христианского богослужения из европейских отрядов турецкой армии.

Полагавшееся по Корану предложение Мехмеда сдаться в обмен на жизнь василевс ромеев оставил без ответа. На следующий день начался отсчет героической обороны, которая продолжалась почти два месяца — 54 дня. Несмотря на свою немногочисленность, последние защитники прославленной столицы ромеев мужественно сражались за свою свободу и христианскую веру, сопротивляясь неотвратимой судьбе и невиданной мощи османской армии, отбивая штурмы, уничтожая подземные ходы и осадные башни, выигрывая морские сражения, устраивая вылазки, проводя мирные переговоры, неустанно трудясь на починке укреплений, демонстрируя чудеса героизма, подрывая боевой дух противника и делая, казалось бы, невозможное. Они были ближе к успеху, чем, возможно, знали сами.

Трудная година наконец объединила всех. Теперь бок о бок за Константинополь с упорством смертников бились все, кто мог держать в руках оружие: господин и жалкий бродяга, купец и монах, ремесленник и ученик, православный и католик. Не имея смены, изможденные, они после боя валились с ног от усталости, тогда как турки, по словам повествователя-очевидца, русича Нестора Искандера, установив вокруг города «пушки и пищали и туры и лестницы и гряды деревянные и ины козни стенобитные», отважно бились без отдыха, ни мало не давая отдохнуть защитникам, с маниакальной настойчивостью бросая вперед все новые и новые контингенты войск.

Воины полумесяца, понукаемые султаном, словно одержимые, снова и снова рвались в Константинополь. Их ярость разбивалась о стойкость ромеев, которые были готовы дорого продать свою жизнь. Со стен и башен византийской столицы на турок летели камни, лилась кипящая вода и смола, с ревом извергались языки «жидкого огня». Врагов поражали стрелами и копьями, сметали градом камней из камнеметов, выстрелами пушек, которые довольно эффективно стреляли по пехоте не ядрами, а каменной, глиняной или металлической шрапнелью размером приблизительно с крупный грецкий орех (каждая бомбарда заряжалась пятью-десятью такими пулями).

Уже первый штурм вскоре после начала осады, предпринятый силами иррегулярной турецкой пехоты, показал, что осажденные не собираются стать легкой добычей. После отчаянного ночного штурма 18 апреля, который шел четыре часа при свете луны до рассвета, все рвы были завалены трупами врагов. По словам Нестора Искандера, турки карабкались на стены по мертвецам, как по ступеням и лестницам. По сведениям русского летописца, при атаке они потеряли убитыми восемнадцать тысяч человек, тогда как вконец измотанные защитники тоже понесли чувствительные потери, лишившись двух тысяч четырехсот воинов — ромеев, италийцев и армян. Не увенчалась успехом и попытка турецких кораблей овладеть великой цепью через вход в Золотой Рог, которую искусно защитили укрывавшиеся в бухте оставшиеся тридцать семь судов христиан. Для османов это было унизительной неудачей.

Еще большее разочарование принесло султану утро 20 апреля. С острова Хиос через Геллеспонт — пролив Дарданеллы к Константинополю, невзирая на встречный ветер и волны, спешила эскадра из трех больших генуэзских парусных торговых кораблей-когов, снаряженных Папой, и тяжелого транспортного судна, предоставленного василевсу Константину королем Арагона. Они везли в осажденный город подкрепление, оружие, закупленное на Сицилии зерно и прочие, столь необходимые припасы. Перед входом в Золотой Рог маленькая флотилия, сцепив суда в замкнутое каре, приняла многочасовой, неравный, жаркий бой с турецкими галерами, которых насчитывалось около ста пятидесяти, и одержала блестящую победу. Генуэзские моряки обрушили на врага град метательных снарядов, копий и дротиков. Вооруженные огромными топорами, они рубили головы и руки турок, отчаянно пытавшихся со своих более низких судов и длинных лодок взять их на абордаж с помощью крючьев и лестниц. Напряженно вглядываясь в бой, разгоряченный и еще более раздосадованный Мехмед, пытаясь отдавать команды с берега, не заметил, как въехал на лошади в море, и только когда вода подступила к седлу, пришел в себя. Десятки спутавшихся галер мусульман, не справившиеся с управлением в условиях бурного течения Босфора, пошли на дно, взятые на таран и раздавленные плавучей крепостью, в которую сгруппировались четыре высокобортных корабля латинов, все же прорвавшихся сквозь кольцо плотно обступивших их, яростно атакующих турецких галер. К концу того дня опозоренный, униженный султан, если поверить греческим источникам, потерял около двенадцати тысяч отборных моряков. Победоносная эскадра под ликование ромеев, наблюдавших за боем со стен Константинополя, уже в темноте, безлунной ночью, подгоняемая наконец подувшим попутным ветром, прошла поднятое цепное заграждение гавани и спокойно вошла в Золотой Рог. Турки были в очередной раз посрамлены, а настроение отчаявшихся горожан, воспринявших случившееся как очевидное свидетельство помощи Божией, резко поднялось. Гнев султана, лицезревшего этот разгром, был столь велик, что он «в ярости рвал на себе одежду» и собственноручно избил золотым жезлом тяжело раненого в глаз адмирала турецкого флота, болгарина-ренегата Палдада-оглу (Балтоглу), отрешил его от должности, велел дать ему сто плетей, а все имущество неудачливого флотоводца роздал янычарам. В лагере осман началось брожение, усилились разногласия, впервые после начала осады стали высказывать серьезные сомнения в успехе. Никто не думал, что это была последняя победа ромейского оружия.

По масштабам применения новейших способов ведения войны, особенно применения пороховой артиллерии, осада Константинополя не знала равных и стала крупнейшим событием XV столетия. Понимая, что выстоявшую тысячелетие гигантскую громаду величественных оборонительных стен Феодосия — символ совершенной неприступности можно разрушить, сломить лишь силой новых мощных дальнобойных пушек-бомбард, султан обрушил на ромеев невиданный обстрел, тяжелейший в истории Средневековья.

Одержимый своим планом, Мехмед предпринял грандиозные, дорогостоящие меры по вооружению турок, причем их учителями и наставниками в военном деле уже с XIV в. стали сами европейцы. Османлы оказались хорошими учениками. В высшей степени восприимчивые к новым технологиям, они очень умело привлекали знающих христиан в ряды свой армии, а также хорошо обучали собственных солдат. Все поставки необходимого для артиллерийского корпуса — меди, олова, железа, каменных ядер, селитры, серы — распределяли с помощью транспортной сети, покрывавшей всю страну и непревзойденной по эффективности. Тщательное и продуманное планирование вообще являлось отличительной особенностью военной машины турок.

Пушки делали из кованого железа или отливали из бронзы. Вторые были втрое дороже, но прочнее, надежнее. Стреляли они каменными, гранитными или мраморными ядрами разного диаметра и веса, зависевшего от калибра пушки. Так, под руководством молодого венгерского (по другим данным — германского) литейных дел мастера-техника, христианина Урбана, покинувшего нищего василевса и предложившего свои услуги туркам, османы, готовясь к осаде Города, отлили немало крупных орудий, одно из которых имело исполинские размеры и получило у ромеев прозвание «Василики», то есть «Царская». Длина самой большой в мире громадины превышала восемь метров, толщина стенки ствола — 20 сантиметров, диаметр жерла достигал, по разным данным, от 0,8 до полутора метров, так что в него мог забраться человек, опустившийся на четвереньки. Стрелял этот монстр каменными ядрами весом в 1 200 фунтов, то есть свыше 350 килограммов, на расстояние не менее пятисот метров (приводимая иногда цифра около двух километров или мили представляется не реальной). Чтобы «…никого не поразила немота от неожиданного испуга и не произошел выкидыш у беременных женщин», население Эдирне, бывшего Адрианополя, где отлили пушку, глашатаи заранее предупредили о готовящемся испытании нового орудия. Оглушительный гром от первого пробного выстрела был слышен на расстоянии десяти миль, а облако зловонного дыма закрыло небо. Чтобы шаг за шагом перетащит гигантский пушечный ствол за двести километров к стенам Константинополя понадобилось тридцать пар волов, две сотни людей и два месяца времени. Бронзовое чудище было поставлена недалеко от шатра султана, против константинопольских ворот Св. Романа — «самых непрочных в городе», на главном участке прорыва османов, где крепостные стены в силу особенности рельефа местности — долины речушки Ликос — понижались и было особенно удобно и эффективно вести стрельбу. Именно поэтому на этом участке на высоких холмах была сосредоточена основная турецкая ударная пушечная сила из четырех батарей.

Оружие это было громоздким, тяжелым. Нужен был немалый срок и грандиозное тыловое обеспечение, чтобы по весенней распутице перевезти его на больших, крепких, неповоротливых длинных повозках с цельнолитыми колесами, выгрузить с помощью мощных блоков, канатов, ремней, нужным образом разместить на наклонных деревянных платформах, окружить защитными бревенчатыми изгородями, нацелить каждое орудие и обеспечить его всем необходимым для стрельбы. Изготовление пушек было делом еще более трудоемким, сложным, точность прицела и скорострельность — низкой. Порох засыпали в орудийный ствол, куда вбивали деревянный пыж, оббитый бараньей кожей или железом. Затем каменное ядро подтаскивали к орудию и закладывали его в ствол. Угол прицела регулировали с помощью деревянных клиньев, которые подбивали под платформу. Амортизаторов не было — их роль играли деревянные брусья и огромные камни, установленные позади пушки. Только они и сдерживали отдачу и откат, чтобы грохочущий, раскаленный монстр не раздавил обслугу. Каждое орудие делало не более пятнадцати выстрелов за день, а пушки большого калибра и того меньше — три-четыре выстрела. Необходимо было время, чтобы охладить их и произвести очередную кропотливую зарядку. Предельная дальность в большинстве случаев по нынешним меркам тоже была невелика — 180–200 метров и очень редко достигала пятисот метров. Но урон они приносили огромный, сила поражения была сокрушительной, впечатление приводило в ужас.

С начала XV в. для выстрелов стали использовать «зернистый» порох, гораздо более эффективный, чем прежний порошок. Его научились производить из серы, селитры и древесного угля, смешанных до состояния пасты, которую потом высушивали в виде плиток и дробили на гранулы. Такой порох быстрее горел, был более устойчив к влажности и, самое главное, давал взрыв большей мощности, — настолько сильный, что иногда разрывал как стекло слабые от трещинок в металле орудийные стволы, губил, калечил орудийные расчеты из пушечных мастеров-литейщиков и их прислугу. Даже знаменитая гигантская «Василика», лично отлитая опытным мастером Урбаном, дважды взрывалась к великому гневу султана. Современники недаром называли эти ужасные орудия «диавольскими»: в их громовом реве, вспышках пламени, облаках зловонного дыма, страшно трясущейся земле, чудовищном шуме ядер, с невероятной силой, непреодолимой мощью и грохотом рушивших дотоле считавшиеся неуязвимыми каменные стены, им чудились духи ада, нечто инфернальное. По словам очевидцев, земля колебалась на две мили вокруг, так что даже в крепких корпусах галер в Золотом Роге отдавалась сила разрывов, а гром пушек, извергающих огонь, слышали за пять мил за Босфором. Женщины падали в обморок. Испуганным жителям, забившимся в церкви, казалось, что наступил Апокалипсис, конец света, гремят трубы последнего, Страшного суда и грядет воздаяние за грехи христиан. Со взрывами и черным дымом, в облаках пыли, щебня приближался конец. Антихрист в обличье Мехмеда стоял у ворот.

Количество артиллерии постоянно нарастало. Теперь ее не только ремонтировали, но и производили в самом осадном лагере османов, откуда поднимался дым и чад угольных ям, плавилен и разносился несмолкаемый гром молотов. Мехмед сгруппировал пушки в четырнадцать или пятнадцать батарей и разместил их вдоль стен в ключевых пунктах, которые считал наиболее уязвимыми: две — против Золотых ворот, три — против Пигийских ворот, четыре — против ворот Св. Романа, две — против Харисийских ворот, три — против Влахерн.

Уже к 12 апреля турки имели неслыханный по тем временам артиллерийский парк, который начал первую в истории массированную бомбардировку, а затем продолжал вести круглосуточный обстрел осажденной столицы ромеев из шестидесяти девяти орудий разного калибра. Каждой крупной пушке, стрелявшей каменными ядрами, по словам очевидца, достигавшими в высоту колена или пояса, оказывала поддержку батарея малых, и османы любовно называли их всех «медведицей с детенышами». За сорок семь дней этой нескончаемой канонады было произведено около шести тысяч залпов, — примерно по 120 в день, и затрачено больше двадцати пяти тонн пороха. Вместо хаотичных выстрелов с плохой наводкой и недолетами, набравшиеся опыта турецкие артиллеристы с начала мая стали использовать систему прицельных ударов по стенам, как бы рисуя на них треугольник острием вниз, а затем выстрелом большого орудия в его центр обрушивать целые секции укреплений, превращать в пыль отдельные участки самых толстых, прочных стен, башен, парапетов. Примечательно, что подобные советы по улучшению качества стрельбы османам услужливо предложили послы «рыцарственного» венгерского короля. Результат не заставил себя ждать: на наиболее угрожаемом участке так называемого Месотихиона — «Средостення» из двадцати трех башен устояли лишь одиннадцать, а многие куртины передовой стены превратились в груды камней и плинфы.

Медленно, упорно, неотвратимо турецкие пушки прогрызали и перемалывали древние стены Феодосия. Ущерб оказывался невосполнимым, несмотря на трудоемкие, отчаянные ночные попытки защитников очистить заваливаемый ров и закрыть проломы наскоро сооружаемыми насыпями из земли, обломков камней и плинфы, укрепить их бревнами, кольями, хворостом, даже кусками кож, шкур, полотном. Эти импровизированные баррикады, предложенные опытным Джустиниани, амортизировали удары ядер лучше, чем стены, но их надо было постоянно, на пределе сил возобновлять.

Поначалу непривычным к реву пушек ромеям казалось, что на них навалилась сама преисподняя, тогда как противнику это добавляло уверенность в собственной непобедимости. Неутомимо действовавшие катапульты-требюше по крутой территории поражали камнями крыши домов в Городе, а также били по царскому дворцу во Влахернах не хуже бомбард, с каждым днем увеличивая разрушения.

Гордая душа Мехмеда II не могла снести позора неудач, особенно морского поражения 20 апреля. Последовавшее вслед за ним выгодное предложение василевса Константина заключить мир и выплатить туркам контрибуцию любого размера, он отверг. Ярость продолжала душить его. Уже через день молодой султан, одержимый в своей цели, придумал впечатляющий ответ. Это был новый, довольно ловкий, фантастически дерзкий и вместе с тем гениальный тайный план, который смог восстановить полководческий престиж Мехмеда и оказал решающее стратегическое и психологическое значение на дальнейший ход осады. Османы, продемонстрировав чудеса планирования и организации, проявили лихорадочную активность, сумели по суши, волоком, через пологие холмы Галаты, в обход ее укреплений и ненавистной заградительной цепи, перетащить свой флот из Босфора в залив Золотой Рог. Это лишило защитников столицы последних преимуществ и заставило растянуть и без того слабую оборону.

В ночь на 22 апреля, в кратчайший срок, турки, согнав множество невольников, рабочих, солдат, тягловых животных, соорудили из бревен настил протяженностью в несколько километров. Строительство необычной дороги велось у стен генуэзской Галаты, но коварные торгаши, соблюдая сомнительный нейтралитет в развернувшемся конфликте, повели себя предательски по отношению к защитникам христианской твердыни. Они не только не пытались мешать приготовлениям и маневрам врага, но даже не известили вовремя осажденных. Более того, следует отметить, галатцы, негласно участвуя в защите Константинополя и тайком помогая ромеям, до конца осады, как пишет Дука, «…в изобилии снабжали тирана (султана Мехмеда) всем необходимым: и маслом для орудий, и всем иным, что требовали турки», рассчитывая на благосклонность Мехмеда в будущем и не понимая, что имеют дело с проницательным политиком, лишь до поры до времени терпящим их двурушничество.

Смазав настил и катки топленым животным жиром для лучшего скольжения и подготовив деревянные опоры, лебедки, вороты, турки под грохот пушечной канонады, под звуки барабанов и труб оркестра, за 24 часа с огромным напряжением перетащили на канатах около семи десятков своих галер из босфорского залива Диколон (Св. Устье), где базировался их флот, в залив Золотой Рог около бухты Галаты. «То было в высшей степени необычное зрелище, — писал современник тех волнующих событий, знатный ромей Михаил Критовул, — невероятное даже для тех, кто видел его собственными глазами: корабли ехали по суше, как будто плыли по морю, с командами, парусами и всем своим снаряжением».

Каков же был ужас ромеев, когда на следующее утро они обнаружили один за другим соскальзывающие на воду суда противника у стен своей столицы и поняли, что положение их гавани, которую они считали недоступной, безнадежно. Ведь именно отсюда, с северной, прикрытой водами бухты и поэтому слабо защищенной стороны, никто не ждал нападения. К тому же защитники теперь лишились возможности пополнять свои скудевшие запасы припасов за счет рыбной ловли в Золотом Роге. Под угрозой оказался и латино-византийский флот, до этого скрывавшийся в заливе за мощной железной цепью, которую османские корабли, как ни пытались, так и не смогли захватить или разорвать. Совместная запоздалая ночная попытка венецианцев и генуэзцев сжечь скопившиеся в заливе вражеские суда с помощью начиненных горючими материалами и обитых хлопком легких судов-брандеров успеха не имела: скрытно подплывших смельчаков, турки, предупрежденные кем-то из Галаты, обстреляли камнями, пушечными ядрами, прочими снарядами, частью потопили и нанесли четырем кораблям прикрытия серьезные повреждения. Около сорока спасшихся моряков-венецианцев казнили, посадив на кол и оставив умирать в жутких муках на виду у жителей Города. В ответ его защитники, разъяренные неудачей, на глазах османской армии стали сбрасывать с крепостных стен захваченных турок, выводя из тюрьмы «по нескольку человек», а император приказал у двухсот шестидесяти пленных отрубит головы и выставить их на стенах. Взаимное ожесточение сражающихся продолжало расти.

Блистательно задуманный и, главное, выполненный, хитроумный, смелый военный трюк повлек за собой ужасные последствия для осажденных. По приказу султана в Золотом Роге было немедленно начато строительство грандиозного инженерного сооружения — плавучего моста из дощатого настила и более тысячи больших бочек, по которому могли пройти и войска, и повозки. На оказавшихся в заливе турецких судах и на берегу залива разместили пушки, которые стали систематично крушить более слабые морские оборонительные стены Константинополя, местами обрушивая их целыми участками. После семи недель почти безостановочной бомбардировки они и без того повсюду зияли многочисленными брешами, которые защитники уже не успевали толком заделывать валами, насыпями, баррикадами несмотря на бешенный, изнуряющий темп работы. До сих пор в периволе Феодосиевых стен лежат османские каменные ядра, как целые, так и расколовшихся от ударов по стенам, на которых видны углубления, выбоины. Теперь необходимость обороны еще и морских стен отвлекла и без того слабые людские ресурсы, необходимые для защиты передовых стен с суши, где рвы были доверху наполнены смердящими, разлагавшимися трупами. Резко выросли потери и в самом городе. Как убедительно констатировал Михаил Критовул, «… исход сражения решили пушки». Они стреляли день и ночь.

По данным все того же Михаила Критовула, к 5 мая было введено в действие еще одно хитроумное изобретение деловитого султана — дальнобойная мортира. Поставленная под большим углом пушка, согласно проведенным математическим расчетам, оказалась способна метать ядра по навесной траектории, так что они долетали до района Галаты: в ходе успешных испытаний орудия османы демонстративно потопили здесь генуэзское торговое судно.

После страшных разрушений, 7 мая, к ночи последовал очередной штурм на участке «Средостення», где образовался пролом, но атаку удалось отбить. За этим монотонно последовали все новые и новые изматывающие бомбардировки, шальные атаки турок и попытки сопротивлявшихся из последних сил отремонтировать находившиеся в плачевном состоянии укрепления. События сливались в повторяющийся круг, который, казалось, не удастся разорвать ни одной стороне.

В ночь 12 мая штурмующие прорвались на поврежденном пушками участке стен около Влахернского дворца. В Город даже стала проникать османская кавалерия и лишь личное появление Константина и его охраны, успевших в роковой момент подоспеть к месту боя, предотвратило неминуемую катастрофу. Ее звуки и краски передал Нестор Искандер: «Падаху трупиа обоих стран, яко снопы, с заборол и кровь их течааше, яко реки по стенам, от вопля же и кричания люцкого обоих и от плача и рыдания грацкого, и от звуку клакольного и от стуку оружия и блистания мняшеся всему граду от основания превратитися». Несмотря на очередную неудачу, Мехмед ощутил, что вот-вот добьется успеха. Теперь он решил сконцентрировать всю имевшуюся в его распоряжении огневую мощь на наименее защищенном участке у ворот Св. Романа. Сюда же защитники бросили свой последний резерв — оружие и команды, снятые с тех венецианских галер, часть которых пришлось затопить после захвата османами Золотого Рога.

Ко всему прочему Мехмед поразил и напугал до полусмерти защитников города своим личным, втайне задуманным инженерным проектом. На рассвете 19 мая ко рву внезапно придвинули громадную, собранную из толстых, прочных бревен осадную башню — гелеополу, «весьма широкую и высокую», покрытую тройными воловьими, коровьими, верблюжьими шкурами и наполовину заполненную землей, чтобы выстрелы из пушек и ружей не могли повредить ее. Очевидец происходившего, Георгий Сфрандзи указал, что она передвигалась на многочисленных колесах. К башне вел крытый ход из расположения османских войск. По нему из лагеря подходили сменные отряды турок, которые, под прикрытием лучников, ведших заградительный огонь с верхних ярусов башни, выкапывали землю и забрасывали ею ров, постепенно продвигаясь вперед. Предполагалось, что, когда она достигнет вплотную стен, турки ворвутся в город по опущенным с нее сходням. Но уже на следующую ночь обороняющимся удалось уничтожить угрозу, сбросив на сооружение бочки с порохом и горящей смолой: «…внезапно загремела земля, словно гром великий, и поднялась вверх с турками и людьми, как от бури сильной, до самых облаков».

Та же участь постигла подобные осадные башни, выдвинутые в других пунктах вдоль стены. Сфрандзи с содроганием пишет, что это были «…машины, о которых не мог помыслить ум человеческий и которых никогда не строили для взятия крепостей». С этих башнеобразных колесных платформ османы пытались из пушек делать одновременные выстрелы по стенам.

В это же время под оборонительными стенами Константинополя развернулась настоящая минная война. Вражеские саперы под командованием Заганос-паши, используя опытных саксонских рудокопов из Сербии, с самого начала осады четырнадцать раз предпринимали упорные попытки проложить длинные подземные ходы-подкопы под стены, чтобы из них ворваться в город, но защитники во главе с опытным в таких делах шотландцем Иоанном Грантом по звукам, сотрясениям земли, колебаниям воды в плошках обнаруживали ведение таких работ и с помощью контрподкопов, встречных ходов врывались в туннели, рубили, жгли рудничные подпоры-стойки, душили турок дымом, заживо сжигали струями «жидкого огня», топили потоками воды из столичных цистерн. Порой в кромешном мраке, при мечущемся свете факелов и диких воплях в узких штольнях под землей завязывались ожесточенные рукопашные схватки. 23 мая, в ходе одной из таких подземных стычек византийским саперам удалось захватить в плен Заганос-пашу и его подчиненных, которые выдали места и направления остальных известных им тоннелей, уничтоженных ромеями через два дня. Османы проиграли подземную войну и больше не рыли подкопы. Впрочем, они стали уже не нужны — все решилось на земле.

Несмотря на то, что тела погибших убирали, закапывали, а османы, заботясь о гигиене в лагере, ежедневно сжигали их на погребальных кострах, создалась угроза заражения запасов воды: «Кровь же, оставшаяся во рвах и потоках, разлагаясь, издавала великий смрад». Полная блокада и болезни, усталость и отчаяние, скудное продовольствие, отсутствие долгожданной помощи, предательство части генуэзцев Галаты, которые начали переговоры с султаном за спиной ромеев, сильно ухудшили и без того тяжелое положение защитников города, ослабили их боевой дух. Нервы напряглись до предела. Росли раздоры, споры между командующими, взаимные обвинения греков и италийцев, венецианцев и генуэзцев в сокрытии продуктов питания, праздности, высокомерии, трусости, предательстве, жадности, спекуляциях. Василевса упрекали в неспособности контролировать ситуацию и в недостатке строгости. Даже его вынужденный обстоятельствами приказ собрать церковную утварь и переплавить ее в монеты вызвал раздражение благочестивых сторонников Православия, воспринимавших выпавшие страдания как следствие грехов и заблуждений горожан.

Все знамения указывали на то, что Божий Дух покинул Константинополь: во время процессии неожиданно упал ликом вниз образ заступницы — Божьей Матери, а жуткий ливень с грозой и молниями, разогнал горожан, после чего все погрузилось в непроглядный туман, какого никогда не бывало в это время. Наконец, ночью на куполе Айя Софии стало струиться от основания ввысь таинственное огненное свечение, которое было видно отовсюду, вплоть до противоположного берега Золотого Рога и турецкого лагеря. Небесные предвестия о том, что Господь оставил город, подтверждали плохие вести — на сорок восьмой день из Эгейского моря вернулось посланное в разведку венецианское судно, чтобы доложить василевсу, что не нашло обещанный венецианский флот, который ждали на подмогу. Это погасило последние надежды на спасение и повергло в слезы охваченного скорбью императора. И все же он отверг последние предложения султана заключить мир на условии выплаты колоссальной дани в 100 тысяч золотых монет, либо сдать Константинополь в обмен на жизнь горожан: таких денег у василевса ромеев не было, а сдать город значило потерять последнее. Возникшее позже предание приписывает Константину XI следующий гордый ответ, якобы произнесенный им на военном совете: «Бог не попустит мне жить императором без Империи. Если Город падет, я паду с ним. Кто захочет искать спасения, пусть ищет его, как сможет, а кто готов встретить смерть, пусть следует за мной».

Между тем, в шумном османском лагере с вечера 26 мая, уже не скрывая, как прежде, при свете ярко пылавших костров и огромных факелов, взметавших искры, под пугающие, бившие по нервам защитников, пронзительные звуки дудок и зурны, стук кастаньет, звон цимбал, громыхание кимвалов, глухой ритмичный гул барабанов, обтянутых верблюжьей кожей, стали безостановочно вести полномасштабную подготовку к решающему штурму, точили клинки, проверяли доспехи, готовили осадные лестницы, стрелы, защитные «плетни», палисады на колесах. Не переставая, грохотали пушки, ведя опустошительный обстрел, а из грандиозного кольца света долетали буйный шум ликования, неистовые крики разгоряченных мусульман, все быстрее повторяющих: «Иллала, Иллала, Магомет Руссолала» — «Бог есть и всегда пребудет, и Мухаммед слуга его». Эти леденящие кровь христиан ритмичные возгласы, вырывавшиеся из тысяч глоток, звучали столь громко, что казалось, будто «должны разверзнуться Небеса». Изумление защитников этим светом и ревом постепенно уступило место панике. К полуночи все столь же резко стихло, огни угасли и наступила пугающая, леденящая, мертвая тишина, потрясшая ромеев столь же сильно, сколь и дикие торжества. Подобный психологический прессинг турки поддерживали последующие две ночи кряду, доведя расстроенных, настороженных христиан до состояния величайшего ужаса. От него не было успокоения и в храмах, где слышались лишь покаянные молитвы и слезные просьбы о заступничестве.

К концу дня 27 мая, при попытках починить стены, поврежденные непрекращавшимся огнем пушек, осколком ядра, пробившем стальной нагрудник, оказался тяжело ранен руководивший работами храбрый, неутомимый, изобретательный Джустиниани, которому василевс доверил общее командование на самом опасном участке у ворот Св. Романа. Раненного рыцаря вынесли на руках и всю ночь над ним трудились доктора, пока ему не стало лучше. Но слух о том, что защитники лишились лучшего вождя, воодушевлявшего их, самого знающего из командиров, поверг Город в отчаяние.

Мехмед твердо понимал — сейчас или никогда! Учитывая распускаемые ромеями тревожные слухи о приближении мощного италийского флота и в очередной раз воскресшей армии венгерских крестносцев под командованием «грозного белого рыцаря» Яноша Хуньяди, а также неимоверную усталость и упадок боевого духа все более отчаявшейся османской армии, понесшей за семь недель чудовищные потери, медлить было нельзя. Упование на Рай для благословенных мучеников — погибших со славой воинов веры слабо утешало выживших в жуткой бойне, тем более, что большинство завербованных воинов было обращено в ислам насильно, а подневольные христиане тайком сочувствовали своим братьям по вере.

Ко всему прочему заставлял торопиться и чисто экологический фактор — столь громадная армия интервентов не могла долго вести осаду по простой причине того, что за шестьдесят дней должна была избавиться от почти пяти миллионов литров мочи людей и животных и четырех тысяч тонн чистого веса биологических отходов. Поэтому даже образцово работавшие лагерные санитарные службы турок подошли к пределу, за которым с приближающимся летом маячил призрак вспышки эпидемии, губившей в таких случаях самые сильные армии мира. После стольких усилий невзятие Константинополя стало бы немыслимой по масштабам неудачей, фатальной для репутации молодого султана, который, чтобы разжечь боевой пыл своей армии, поклялся Аллахом, что позволит победоносным воинам присвоить в захваченном городе все кроме построек — «мужчин и женщин, сокровища и имущество».

Пушки продолжали истреблять людей самым ужасным образом. Они разрывали тела на части, превращая их в кашу, и безостановочно долбили стены, которые во многих местах разрушились до основания. Ров, заваленный смердящими трупами и обломками, представлял жуткое зрелище. Самое главное, он был почти полностью засыпан и больше не являлся препятствием. Фатальный финальный штурм мог последовать в любой момент. Тем не менее, и теперь Константин XI отказался от благоразумных советов покинуть Город, чтобы в изгнании, в Морее возглавить византийское правительство и оттуда пытаться искать сил нанести ответный удар. В понедельник, 28 мая василевс провел последний военный совет, умолял командиров объединиться, жертвовать своей жизнью, держаться с помощью Божией, помнить о своей чести, о стране, ее прославленной истории и святынях, беззащитных женщинах и детях, просил своих латников о прощении. Он заверил в своей любви италийцев, оставшихся защищать город, и заявил, что вместе с ромеями они теперь стали единым народом, братьями. Былые ссоры, разногласия и личные обиды перед лицом смерти, в момент наивысшей опасности казались наносными, ничего не значившими.

Все трудились из последних сил, даже женщины и дети, монашки, надрываясь, изнемогая, таскали на стены камни, чтобы бросать их во врагов. С невиданным религиозным рвением из домов и церквей выносили самые чтимые иконы и святые реликвии, чтобы со стихийно образовавшейся процессией обнести их вдоль оборонительных стен и особенно помолится в тех местах, где ожидалось наиболее сокрушительное действие турецкой артиллерии.

Вечером того же дня в великом храме Св. Софии, пустовавшем до этого пять месяцев, примирившиеся в страшный час священники, все вместе, и латины, и православные, в первый и последний раз в византийской истории провели впечатляющий торжественный совместный молебен, истинную экуменическую службу, а василевс и другие присутствующие, мужчины, женщины, дети надели лучшие одежды и Причастились. Предчувствие неслыханной опасности нависло как грозовая туча и наконец заставило в эти последние часы последней Литургии Византии забыть о всех разногласиях. Многие из тех, кто раньше сопротивлялся унии, теперь были готовы пойти на компромисс.

В погрузившемся в темноту величественном соборе, где после службы погасили почти все свечи, одиннадцатый Константин молился в одиночестве Богородице, чтобы она забрала его венец на небо, ибо Бог оставил Константинополь. Многие плакали, прощались с домочадцами, близкими и, готовясь к смерти, вместе со своим царем, отправившимся объезжать позиции, занимали места на крепостных укреплениях. В погрузившемся во тьму взволнованном османском лагере, притихшем, задумавшемся, углубленном в себя после неумолчных ритмичных выкриков и адского грохота последнего обстрела города, тоже совершали ритуальные омовения и возносили молитвы о долгожданной победе в священной войне, столь важной для воплощения давней мечты народов ислама и для будущего самих турок.

Во вторник, 29 мая 1453 г., как всегда ночью, в первые полтора часа после полуночи, несмотря на льющий во тьме сильный дождь, лавина турецких войск подступила к ключевым местам стен города, двигая вперед снаряжения для штурма, а корабли заняли позиции на море. По сигналу султана со страшным боевым кличем, под возобновившиеся пушечную канонаду, жуткий гром барабанов и рев труб османы пошли на отчаянный приступ. Для многих христиан и воинов веры — гази он стал последним.

Сперва перевес был на стороне ромеев. Их вдохновляло держаться известие, полученное через осведомителей, шпионов, что, если защитники Константинополя выдержат атаку, султан снимет осаду. Но подорванные, измотанные последние силы быстро шли на убыль. Город защищало не более четырех тысяч уцелевших воинов, причем были башни со стороны моря, где осталось по одному опытному лучнику, арбалетчику или артиллеристу, которым были приданы отряды необученных горожан и монахов. Даже последний резерв сократился до трехсот человек. Заменить, пополнить обороняющиеся войска было нечем, оставалось только перегруппировывать силы в ходе самого боя. На самом угрожаемом участке Месотихиона между воротами Св. Романа и Харисийскими (они же Адрианопольские, или ворота Эдирне), где взамен разрушенной внешней крепостной стены защитники возвели высокую баррикаду, вместе с василевсом вновь появился раненный Джустиниани, чтобы командовать собранными здесь хорошо вооруженными четырьмя сотнями италийцев и большей частью византийских войск — всего около двух тысяч человек — крохотными силами по сравнению с многотысячной штурмовой армией осман, вдохновленной мечтами о мученичестве и золоте.

Бешеный натиск турок вселял ужас. Казалось, врагами движет нечеловеческая сила. Завоеватели с яростью лезли наверх, и тысячи глоток ревели, и визжали, и горланили там, сливая свои голоса в единый страшный рев беснующегося исполинского зверя. В первый вал атаки были брошены азабы-башибузуки в красных шапках — иррегулярная легкая пехота, состоявшая из необученного сброда, снабженного осадными лестницами и вооруженного лишь ятаганами, луками, пращами, дротиками и копьями. Через пару часов, истощенные, они, как и ожидалось, были отброшены с громадными потерями. Но взамен их, едва стало светать, к четырем часам утра Мехмед двинул свои лучшие, искусные, превосходно подготовленные и исключительно дисциплинированные свежие части — сначала плотные массы тяжелых панцирных отрядов анатолийских турок, а затем третий, наиболее эффективный вал атаки — дворцовые полки, включая вышколенных, элитных, кадровых янычар. Султан лично довел до рва, заваленного новыми трупами, их безукоризненно четко марширующую под громкие звуки военной музыки, стройную пятитысячную колонну под янычарским желто-красным знаменем с изображением двуручного меча первого праведного халифа Али. Он понимал, что этим утром настал решающий момент в его судьбе и измотанным, смертельно усталым, но героически сражавшимся защитникам столицы нельзя дать ни мгновения передышки, чтобы прийти в себя от утомления. Поэтому, не обращая внимание на потери, метавшийся повсюду Мехмед бросал в пекло боя все новые и новые волны атакующих, решив на сей раз полностью исчерпать фактор численного преимущества. Было ясно, что в противном случае — еще пару часов и штурм захлебнется.

В ходе ожесточенных рукопашных схваток баррикада на центральном участке обороны в долине Ликоса дважды переходила из рук в руки. Обороняющиеся, закрыв калитки и ворота позади себя, в основной стене, отважно стояли здесь на смерть, зная, что им некуда отступать. Боевой дух турок, тоже несших колоссальные потери, упал настолько, что, по словам Георгия Сфрандзи, «чауши и дворцовые равдухи (солдаты полицейских подразделений, игравших роль заградотрядов) стали бить их железными палками и плетьми, чтобы те не показывали спину врагу», а Дука подтверждает это, указывая, что сам султан, «…стоя позади войска с железной палкой, гнал своих воинов к стенам, где льстя словами, где угрожая».

Именно в этот кульминационный, переломный момент боя, когда защитники Города почувствовали, что натиск османской тяжелой пехоты и янычар стал немного слабеть, то ли свинцовой пулей, то ли стрелой, то ли случайным ударом кого-то из своих был вновь ранен Джустиниани, главный из командиров василевса, на которого все смотрели как на последнюю надежду. Так неожиданно случилось в этот майский день, полный неизбежности. Измученный, не в силах больше держаться на ногах, чувствуя приближение смерти, он, несмотря на мольбы Константина вернуться на свой пост, велел отнести себя на свою галеру в гавани Золотой Рог, для чего пришлось открыть одну из вылазных калиток в основной стене. На какой-то момент управление боем оказалось потеряно, генуэзцы, оставшись без своего предводителя, больше не ободрявшего их, растерялись, некоторые стали покидать свои места. Паника усилилась, когда дошел слух, что османы проникли в одну из башен внутренней, последней оборонительной стены через случайно оставленную не запертой калитку Керкопорта у северного конца Феодосиевых стен, рядом с Влахернами, и над этой башней вместо белого флага с генуэзским красным крестом и ярко-желтого ромейского знамени с черными орлами развевается зеленый мусульманский стяг.

Почувствовав слабину защитников, османы, усилив натиск, с диким, яростным криком «Аллах акбар!» — «Велик Аллах!» прорвались на центральном участке внутренней стены и, преодолев ее, открыли ворота Св. Романа и Харисия. Часть врагов тогда же ворвалась в город через обрушенные участки стен на юге, у Золотых ворот. Оборона Города внезапно рухнула сразу в нескольких местах менее чем через пять часов после начала штурма.

Между тем сражение не затихало, а, казалось, разгоралось с новой силой под встающим солнцем, светившим в этот день, «как волк глазами». Словно бурная река в половодье, озверелые османы, преодолев наконец стены и башни, ворвались на улицы Константинополя, безжалостно рубя всех подряд. Они заполняли все закоулки, все дворы, вваливались в дома, насилуя, душа, убивая, заграбастывая все, что приглянется. В водовороте боя канул с мечом в руке и последний василевс ромеев.

Царь Константин XI предпочел позору капитуляции и плена почетную, славную смерть в бою с врагом. С горсткой храбрецов, в числе которых был его кузен, Феофил Палеолог, кастильский дон Франсиско де Толедо и верный товарищ по битвам Иоанн Далмата, он с мужественной решимостью бросился в гущу битвы у ворот башни Романа. Больше живым его не видел никто. Столько вынесший благородный василевс героически погиб в 49 лет как простой солдат, разделив участь своего города и своего народа, не прося пощады и не опозорив имя последнего царя ромеев трусостью. По легенде, после боя изрубленный, обезображенный труп Константина XI сербы-янычары обнаружили среди груды мертвецов и опознали только по шелковым чулкам с вышивкой в виде орлов и пурпурным сандалиям. Отрезанная и насаженная на кол голова царя была выставлена на Ипподроме, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что последний василевс ромеев мертв, а тело похоронили, скорее всего, тайно, в общей могиле, из опасения, чтобы она не стала местом паломничества византийцев. Рассказы о его погребении с царскими почестями на одной из городских площадей больше похожи на миф, как и сразу же распространившиеся слухи о спасении, о том, что тело василевса ромеев не нашли. Последний Константин растворился в небытии, а его голову, набитую соломой, еще долго, с тщательно разработанной церемонией, возили на показ ко дворам правителей мусульманских государств как зримый символ состоявшегося пророчества. С того же дня, каждый год, 29 мая, когда турки празднуют взятие Константинополя, устраивая представление у ворот Эдирне, Константин поминается во всех церквах Греции и Крита, хотя с точки зрения православных он и умер еретиком, поскольку поддержал унию.

До вечера длились всеобщая резня, жуткий погром и разграбление древней христианской столицы, ее домов, дворцов и церквей. Некоторые горожане еще пытались сопротивляться, швыряя в турок тяжести, камни и черепицу с крыш домов, кидая огонь. Другие пытались прятаться в подвалах, цистернах, или бросались в колодцы, особенно женщины, молодые девушки, не желавшие попасть в руки турок. Повсюду не смолкали вопли и крики убиваемых, насилуемых, пытаемых, разлучаемых, уводимых в неволю. В запертой Св. Софии священники продолжали вести службу заутрени до той минуты, пока ворвавшиеся османы под вопли ужаса укрывавшихся в храме начали грабить и опустошать его. Здесь разыгрались самые жуткие сцены. Иконы выдирали из окладов, рубили на части, топтали Святые Дары, пытались крушить даже мраморные полы, выбрасывали мощи из разграбленных, оскверненных могил святых. Облачение Патриарха, глумясь, обмотали вокруг собачьих ног, а перевернутые алтари превратили в кормушки для лошадей, мулов или, того хуже, в постели, где насиловали захваченных женщин и детей.

Части византийских вельмож, италийцев и активно участвовавшему в обороне кардиналу Исидору Киевскому, переодевшемуся моряком, удалось спастись на оставшихся немногочисленных генуэзских и венецианских судах, воспользовавшись тем, что турецкие моряки, горя желанием присоединится к грабежу, бросили свои корабли. Кое-кто из уцелевших, отчаявшись, бросался в море вплавь, другие пытались добраться до генуэзской колонии Галаты. Принц Орхан тоже пытался бежать, но был то ли убит, то ли покончил с собой, бросившись со стены. Критским морякам, отважно отбивавшимся на башнях у Золотого Рога, султан, ценя их доблесть, сам разрешил уплыть, но бальи венецианской колонии, его сына и консула каталонцев с несколькими сподвижниками, игравших важную роль в обороне города, приказал казнить. Прочие остатки «интернационального» ромейского войска были перебиты, пятнадцать уцелевших судов, принадлежавших василевсу, Генуе и Анконе, захвачены, многие жители Константинополя, прежде всего, ненужные завоевателям дряхлые старики, зарезаны, новорожденные младенцы выброшены на заваленные трупами улицы, по которым текли потоки крови.

Отдавая на три дня древнюю христианскую столицу на разграбление своим воинам, султан, по словам историка Дуки, заявил, что «…не ищет себе никакой другой добычи, кроме зданий и стен города» — «другое же всякое сокровище и пленные пусть будут вашей добычей». Жаждавшие этой добычи османы, в том числе и христиане из нерегулярных войск, как писал Михаил Критовул, творили «мириады ужасных дел» — «грабили, разрушали, расхищали, убивали, оскорбляли, хватали и обращали в рабство мужчин, женщин и детей, старых и молодых, священников и монахов, людей всякого возраста и звания», сносили горы награбленного в веселившийся лагерь и на корабли, вместо попон набрасывали на лошадей ризы священников. Деревянные иконы, не представлявшие в глазах турок ценности, рубили на куски и сжигали в кострах, на которых завоеватели варили себе похлебку. Книги тоже жгли, разрывали, втаптывали в грязь или в лучшем случае продавали их десятками за бесценок, грузили на повозки и вывозили из города в колоссальном количестве.

Сумма трофеев с неимоверно ограбленного Константинополя, по оценкам одного из современников-италийцев, достигала баснословной для той эпохи цифры — четыре миллиона дукатов! Подавляющее большинство уцелевших греков, пленников — примерно тридцать тысяч человек, включая наиболее ценных молодых женщин, красивых детей, были уведены на невольничьи рынки Эдирне, Бурсы и Анкары, как сказал армянский поэт, — «рассыпались по всему миру словно пыль». Кое кому удалось выкупить свободу себе и своим близким, кое кто поспешил перейти в ислам. Лишь несколько изолированных городских кварталов-поселков, такие как Студион на берегу Мраморного моря, Петрион, Псамафия и Фанар у Золотого Рога сохранились нетронутыми, возможно, потому, что их антиуниатски и исихастски настроенное население особенно ревностно склонялось к тукофильству, не принимало участия в обороне города и добровольно сдалось на милость победителя.

Согласно османскому историку, в тот же день, когда затих яростный порыв вторжения, победитель христиан, 21-летний Мехмед II Фатих верхом на муле, в небесно-голубых туфлях и с мечом Пророка в руке въехал в Харисийские ворота Города и по разрушенным, превращенным в руины, выжженным улицам медленно подъехал к храму Св. Софии. Пораженный его красотой и величием, султан спешился и, поклонившись до земли, осыпал свой тюрбан горстью пыли в знак смирения перед Аллахом, даровавшим ему победу. Он повелел превратить огромное опустошенное здание в мечеть, которая до сих пор украшает древний город. По ее углам высятся видные издалека четыре стройные башни — мусульманские минареты, которые, будто стражи, охраняют великую пленницу, ныне превращенную в музей.

Вступление Мехмеда в «Град Константина» под зелеными и красными знаменами ознаменовало собой финал долгой агонии — полное крушение Византийской империи и рождение другой — Османской. Отныне и надолго гордый и величественный Неа Роми — Новый Рим стал столицей турецкого государства, со временем получив название — Стамбул (по-турецки — Истанбул)[253]. С разрешения Мехмеда пост Патриарха Константинополя был сохранен, но при этом османы решили опереться на антиуниатов и не случайно поставили Патриархом захваченного в плен Геннадия Схолария, наиболее ярого противника латинов и унии с ними, в свое время упрямо подстрекавшего ромеев к неповиновению своему императору. К слову, Флорентийская уния продолжала существовать. Греческая Церковь официально отреклась от нее только в 1484 г., но решения Флорентийского сбора действительны до сих пор.

В начале августа 1453 г., сломленный раной и позором, умер на Хиосе доставленный туда Джустиниани, которого почти все обвиняли в случившемся поражении. И почти одновременно в Эдирне по приказу султана был повешен старый визирь Халил-паша, последовательно выступавший против политики войны. Верх во внутриполитической борьбе среди приближенных Мехмеда окончательно одержали сторонники непримиримой, бескомпромиссной позиции.

Вместе с Ромейским царством в могилу опустились остатки греческих, латинских, славянских и албанских владений на Балканах. Через три года судьбу поверженной византийской столицы разделили Афины. Знаменитый Парфенон, храм Богородицы, как и Св. София, стал мечетью, а со временем и пороховым складом. В 1460 г. пало то, что оставалось от Мореи, где окончательно рассорились вздорные братья погибшего императора, один из которых, Фома, бежал в Италию, забрав с собой сына и дочь, а другой, антиуниат Димитрий, отправился ко двору султана.

Год спустя после коротких переговоров османского визиря с главой местных туркофилов, Георгием Амирутци, без боя был сдан южночерноморский Трапезунд. Все семейство Великих Комнинов было вывезено в Константинополь и в 1463 г., их глава, Давид, казнен. Атмосфера неминуемой гибели нависла над христианской Таврикой, которую стали покидать жители задолго до непосредственного приближения турецкой флотилии к берегам Крыма. В 1475 г. после шестимесячной осады, по ожесточенности и небывало массированному использованию артиллерии равной константинопольской, оказался уничтожен последний осколок Ромейского царства на территории юго-западного Крыма, христианское греческое государство — деспотат Феодоро с одноименным главным городом-крепостью на горном Мангупе, а его знать, имевшая родство с Палеологами и Великими Комнинами, почти вся вырезана. На следующий год настал черед Эпира в Греции, одного из последних обломков трагического крушения.

Уже до этого в Азии османы завоевали Месопотамию, Армению и западную часть Грузии. Они захватили Сирию, Палестину и Аравию с древним городом Меккой. Султан — завоеватель, снискавший огромный авторитет своим неуемным стремлением стать Александром Македонским своего века, был провозглашен халифом — духовным главой всех мусульман. «На земле должна воцариться только одна держава, одна вера и одна власть» — утверждал он, невольно вторя не сбывшейся мечте василевсов ромеев. В результате завоеваний турок произошел решающий перелом в историческом развитии и действительно образовалась обширная Османская империя, которая раскинулась от Евфрата до Адриатического моря, будто кольцами гигантской змеи, обвив все земли поверженной древней Византии.

Ромейская империя, просуществовав более тысячи лет, исчезла раз и навсегда. На то были внутренние и внешние, объективные и субъективные причины, несколько столетий все туже сплетавшиеся в узел смертоносной петли, которая в конечном итоге задушила великана.

Александр Солженицын философски заметил: «Человек никогда не постигает сразу смысла происшедшего с ним. Но когда изменения эти к успеху, к победе, — мы все же разбираемся в них быстрей. Трудней различить, что жизнь от вершинного плоскогорья сломалась книзу, и это непоправимо, и хотя бы еще тридцать лет суждено ей тянуться, а только уже к низу и к низу». Так и Ромейское царство постепенно все ближе и ближе подходило к роковому краю, поздно по настоящему осознав, что неотвратимо движется к нему. Эта наблюдение удивительно перекликается с высказанными столетием раньше мыслями профессора Московской Духовной академии Алексея Петровича Лебедева (1845–1908 гг.): «Все показывает, что Константинополь пал в действительности не от руки мусульман-турок, а оттого, что в нем почти все было мертво, безжизненно. Явились вороны, потому что Византия представляла собой труп. Византия пала потому же, почему и человек в возрасте 70–80 лет умирает, истощившись умственно и физически». Откуда же взялась эта мертвенность при жизни, что и когда привело ромеев к ней?

За несколько месяцев до последней, роковой осады Константинополь посетил венецианец-врач Николо Барбаро, который оставил в своем подробном дневнике мнение о главных причинах упадка некогда великой Империи, — причинах, которые вызрели, разумеется, задолго до трагического конца. Он отметил крайне иерархиезированный, разветвленный и, главное, безынициативный, раздутый, не по средствам чиновный аппарат, жесткое разделение общества на богатых и бедных при явном превалировании последних, судебную тягомотину и невозможность добиться справедливости в погрязших во взятках судах, невнимание к укреплению собственной армии и флота, наконец, пренебрежение столицы нуждами провинции, которая все отдавала этой столице, кормила ее. Весьма поучающие наблюдения современника агонии, в которых крылся ответ на вопрос, что погубило Ромейское царство. Впрочем, ответ этот был неполным.

Чтобы конкретизировать и расширить его, прежде всего, следует заметить, что византийское государство изначально держалось на двух основах — деньгах и отлаженной, централизованной административной системе. Пока и то, и другое было в исправности, Империя ромеев была непобедима. Ее властная элита разработала и использовала более гибкие стратегию управления государством и комплексные нормы поведения, нежели те, которые применялись на латинском Западе. Для того, чтобы выжить, Ромейское царство долгое время, не раз пыталось производить полную «перекалибровку» властных структур, совершенствовало, углубляло тактику дипломатических и политических интриг, своевременно заключая и разрывая политические и военные союзы, меняло налоговую систему, способ формирования армии, даже сами понятия чиновничества и знати, принципы наследования трона. Однако феодальные усобицы, рост мощи не столько чиновничества как такового, сколько все более неуправляемой, безнаказанной, предательской, всевластной олигархической аристократии, знати «заслуженных», нараставший упадок экономики страны, военного дела, потеря защиты, дипломатические тупики, развал финансовой и управленческой системы, религиозные распри, отказ от своих идеалов при цеплянии за отжившие идеи, убогость подданных, голод и частые вспышки чумы окончательно подорвали жизненные силы Ромейского царства, стратегию его управления, не позволили приспособиться к новым обстоятельствам и пережить еще одного чуда обновления, подобного прежним, какие еще наблюдались до XIII в.

При монархической самодержавной системе благополучие державы во многом зависит от личности правителя. Он же подбирает и свое окружение, строя его всегда по критерию личной преданности. Так было всегда и везде. Но примеры Ромейского царства убедительно показывают, что самые неблагоприятные времена наступали тогда, когда царская власть окружала себя преданной посредственностью, боясь конкуренции умных и сильных, либо, что еще хуже, оказывалась ослаблена междоусобной борьбой или регентством. Схватки же сторонников Иоанна V Палеолога и Иоанна VI Кантакузина ввергли страну в гражданскую войну, в которой, как сверхубедительно показывает история, никогда не бывает победителей, и лишили последних надежд. В условиях этой, по сути дела, так и не прекратившейся войны, измученное, разочаровавшееся в своих правителях население перестало поддерживать власти, ибо они разоряли страну не хуже врагов и легко сдавались на милость завоевателей.

Византия всегда терпела исторические поражения, когда ромеи сами изменяли своим принципам — верности Богу, Его вечным законам, традиции, опоре на свои силы. В этом кроется конфликт византийского и европейского мировоззрений. Для ромеев государство было высшей личной ценностью народа, идеалом же людей средневекового Запада был индивидуализм, частный произвол. Таким образом, византийцы теряли свои силы и обрекали себя на духовный регресс и поражение, когда примеряли на себя западные образцы, которые ментально подходили только европейцам того времени. В то же время, пытаясь сохранить свои принципы, они не пожелали и не сумели включить ряд постановлений новой идеологии, в частности, такое ее направление, как латинофильство, проявлявшееся в попытках унии с Западом, в систему традиционных представлений и в систему своего миросозерцания. Они сопротивлялись этому всеми фибрами своей души и в ослеплении традициями не хотели видеть даже слабый спасительный свет нового. Уповая на Божью помощь, они не учли, что Бог им ничего не должен. Искренние компромиссы оказались выше их сил, а соблазн пойти на уступки и вместе с тем упрямый отказ от них только усугублял положение.

Если разобраться, то выяснится парадоксальное: ромеи и жители Европы мало знали друг о друге, но были настроены друг к другу, мягко говоря, недружелюбно. Церковный раскол, ставший постепенно осознаваться современниками со второй половины XI в., ширился от столетия к столетию и вел ко все большему непониманию и глубокому озлоблению. Все большее подчеркивание национального противостояния «греков» и «латинов» увеличивало пропасть, копило в обществе злобу. Примирение с католическим Западом, безусловно, могло бы помочь Ромейскому царству оправиться и получить реальную помощь. Здесь крылся реальный шанс, который при искреннем желании, умелом подходе и отказе от некоторых устаревших, не главных принципов и идей можно было бы использовать на благо ромеям. Но разграбление Константинополя западными «пилигримами» в 1204 г. способствовало новому росту антилатинских настроений, не желанию сотрудничать с Западом ни по каким вопросам, что не мешало некоторым византийским олигархам размещать там свои богатства. Да и сам Запад, все более набиравший экономическую и военную мощь, втайне лелеял собственные планы и, по сути дела, безучастно взирал на несчастья обескровленного христианского Востока. Обеспокоенность выражалась главным образом на словах. Его морские города-республики, ослепленные корыстными торговыми интересами, не осознавали, что Ромейское царство является единственным бастионом, который защищает их от агрессии со стороны мусульман.

К XIV в. на Западе все активнее критиковали развращенность византийского духовенства и объясняли ею все большие и большие успехи ислама. Данте Алигьери в своей четвертой песне прославленной в Италии эпической «Комедии» поместил легендарного рыцарственного султана сельчуков Саладина в Лимбе — светлом убежище первого круга Ада, особом месте для добродетельных нехристиан, царей, философов, ученых и, главное, полагал, что этот султан, знаменитый победами над крестоносцами, мог бы принять спасительное Крещение, если бы его не оттолкнула своей непривлекательностью Греческая Церковь. Конечно, западных ученых и интеллектуалов эпохи Возрождения, итальянского Ренессанса, интересовала классическая древность, но не то общество, которое ее сберегло. Его исчезновения они эгоистично не расценили бы как потерю, ибо не ставили равенства между античной мудростью и все более слабеющей Византией. Ее образ закрепился в европейской культуре как восточный, экзотический, чуждый европейским идеалам.

Далее, важно понять, что обострение конфликта между Константинопольским патриархатом и проуниатским императорским двором привело к ослаблению поддержки государства со стороны Церкви. Не случайно распространение получила идея двух властей. Призывы к неповиновению императору были подкреплены исихастскими лозунгами, призывавшими прежде всего спасать душу и отказываться от материальных благ, которых и так становилось все меньше в поневоле аскетичной жизни.

Бесперспективные при таком настрое попытки унии с католиками внутренне расшатывали общество, не давая взамен существенной военной и иной помощи. Заключение в 1439 г. очередной унии Церквей и ее возобновление в 1452 г. еще больше потрясло ромеев, их дух был окончательно сломлен. Многие византийцы считали плачевное положение, в которое попало Ромейское царство, не просто карой, а именно справедливой карой за недопустимые уступки еретикам, за унию с ними. Предательство православной христианской веры уже до этого стало причиной тотального неверия византийцев, увлечения оккультизмом, процесса депопуляции и кризиса семей, повального алкоголизма, сплошного цинизма и склок. В результате Византия принялась еще быстрее терять свой и без того оскудевший духовный ресурс, что стало одной из фундаментальных причин ее приближающейся окончательной гибели.

Нельзя сказать, что поздняя Византия стала совершенно небоеспособной. Ромейские власти все же располагали профессиональными военными силами, главным образом, наемными, но армия и флот, лишенные финансирования, все более сокращались, а артиллерии было явно недостаточно, чтобы сравниться с иными «пороховыми империями» средневековья, год от года наращивавшими мощь. Перестройки армии, попытки заменить продажных наемников народной регулярной армией, несмотря на то, что такое предлагали провести в XIV–XV вв. некоторые византийские интеллектуалы, к примеру, советник императора Иоанна VIII Палеолога, знаменитый мыслитель, философ Георгий Гемист Плифон, так и не случились. Для этого у последних василевсов не хватило ни сил, ни воли, ни толковых помощников.

К негативным явлениям следует отнести чрезмерную децентрализацию власти и ее растущее бессилие. Этот симптом вылился в формирование системы коллективного управления страной и укрепление позиций двуличной олигархической аристократии, феодальной знати из династов и динатов при Палеологах. Отсюда рост независимого крупного землевладения, уход его от уплаты налогов, передача проний по наследству, вне зависимости от службы. Византийская элита становилась все более разобщенной, усилились ее центробежные настроения, двойственность позиций, стремление сохранить свои богатства даже ценой предательства интересов отчизны, что способствовало еще большему ослаблению идущей к гибели Империи ромеев и, по сути, означало гораздо большее — кризис византийской цивилизации.

Все, что было собрано в свое время рачительными никейцами, было быстро растрачено на Константинополь — священный Город и на тяжелейшие европейские войны, вести которые, как считали василевсы, обязывало особое положение в Европе. И это при росте непомерных внешних расходов державы на уплату дани внешним врагам. Никифор Григора образно и вместе с тем предельно точно отметил по этому поводу, что Ромейское царство напоминало ему «…человека, который, дабы задобрить волков, во многих местах своего тела вскрывал жилы, чтобы удовлетворить хищность этих зверей, напоив их собственной кровью». Олигархи же, пользуясь безкарностью, отказывались делиться с государством своими доходами, что прикрывалось ссылками на тяжелое положение, разорение в результате войн.

Золотая византийская монета с эпохи Комнинов все более обесценивалась и утратила авторитет за пределами Ромейского царства. Это вело к росту цен, углублению экономического кризиса, нищете. Если в период раннего средневековья доходы византийского государства составляли не менее семи-восьми миллионов солидов, то есть около 35 тонн золота, а ко второй четверти XI в. по меньшей мере удвоились, то уже при Андронике II Палеологе (1282–1328 гг.) они едва достигали миллиона, причем наполовину обесцененных золотых — иперпиров, то есть всего двух тонн золота.

Однако глубочайшая беда Византии, да и не только ее, а всех обществ идущих по скользкому пути «цивилизации», состояла не в этом финансовом и военном упадке, обеднении и отказе от краеугольных традиций прошлого, а в том, что власть, элита страны все более жестко отделялись от народа, отказывались от подлинного обновления, реформирования, реальных преобразований или хотя бы искренних попыток их провести, и, что очень симптоматично, с конца XIII в. перестали издавать правовые нормы, направленные на создание новых структур. Тяжелое экономическое положение, потери территорий, ресурсов и богатств, политический и еще хуже — идеологический, духовный кризис, падение воинского и гражданского духа находили объяснение у современников в испорченности нравов. Служить означало не больше чем прислуживаться. Гражданский подвиг не стал обязанностью. Бывший член царского совета, критский монах Иосиф Вриенний записал по этому поводу: «Поскольку ныне добродетель изгоняется и превозносится стремление к пороку, в угоду этому дружба отвергается, взамен же вползает изобилие клеветы. Поскольку каждый брат топчет ноги своего брата, и каждый друг следует дорогой коварства. Поскольку нет ни сострадания, ни сочувствия, растет ненависть и властвует цинизм. Поскольку архонты наши несправедливы, искусные в делах алчны, судьи продажны, посредники лживы, горожане — насмешники, поселяне неразумны, все вместе взятые, мерзки». Общественный долг, патриотизм действительно превращались в пустой звук, вера уходила из сердец, а понятие самопожертвования на благо родины вызывало смех. И когда всем стало все равно, что будет со страной, она окончательно пала.

Впрочем, обязательно надо учесть, что этому способствовала в первую очередь крайне неблагоприятно складывавшаяся в последние три столетия международная обстановка. Следует подчеркнуть, что именно она сыграла определяющую роль в прекращении существования в целом все же жизнестойкого, с большим интеллектуальным запасом, способного к перестройке государства. С Востока на ромеев уже с XI в. неумолимо давили сначала сельчуки, а затем турки-османы, темп нашествий которых все более нарастал и которым провидением было предначертано стать могильщиками древней Империи, оказавшейся в упадке. Ромейскому царству в отдельные годы приходилось вести изнурительную борьбу на несколько фронтов. Уже к середине XIV в. военные разрушения приняли катастрофический характер, некогда цветущие византийские сельскохозяйственные угодья превращались в пустыню, их население гибло или выселялось. Вражеские нашествия становились сквозными, через всю оставшуюся территорию съежившейся Империи, а затем началось неотвратимое, планомерное завоевание оставшегося — европейских владений ромеев. На ромейской земле установился режим военных оккупантов, заселявших ее своими колонистами. Несомненно, именно наступление кочевого мира с Востока перемололо ромейскую цивилизацию.

В силу различных причин Византии не удалось получить существенной помощи от православных государств — Руси, Армении и Грузии. Болгарские цари и сербские короли стремились соперничать с ней, грабить ее, но в то же время сами находились в постоянном губительном противостоянии. Преследуя свои геополитические цели, они долгое время не проявляли должного внимания к проникновению и закреплению турок на бывших византийских землях, более того, не единожды неразумно обращались за помощью к османам, пока сами не стали их добычей. Внесли свою пагубную лепту и набеги на Балканы зловещих кочевников-монголов, которые иногда совпадали с изматывающими болгаро-византийскими войнами. Вообще, постоянные столкновения греков со славянскими державами Балканского полуострова все более ослабляли обе стороны перед лицом гибельной опасности.

Следует учесть и угрозу со стороны монгольской Золотой Орды с севера и монгольского же государства персидских Ильханов с востока.

Политические амбиции, острые противоречия ослабляли позицию и католических западных государств перед лицом гораздо лучше сплоченных мусульман. Наиболее могущественный правитель на Средиземном море, король Арагона и Неаполя, сам мечтал об императорском венце и в последние годы существования Ромейского царства стремился, как некогда его норманнские, немецкие и французские предшественники, основать очередную латинскую империю в Константинополе, что в новых условиях было совершенно немыслимо. «Столетняя война» между Францией и Англией, принявшая характер затяжного международного конфликта, истощившая обе страны, завершилась лишь в год падения Константинополя и отвлекла крупнейшие христианские страны Европы от деятельного, результативного участия в ромейских делах. Слабый король Англии Генрих VI Ланкастер еще не потерял рассудок, но взаимное ожесточение в стране вело ее аристократию к другой кровавой бойне — Войне Алой и Белой Розы, что не позволяло думать о Востоке и казавшейся далекой турецкой угрозе. Германский император тоже погряз во внутренних разборках с немецкими князьями, пытавшимися всячески ограничить его власть. В итоге папство оказалось не в состоянии поднять европейцев хотя бы на один успешный Крестовый поход, справедливо пеняя на неактивность этих самых европейских сил.

Жизненно заинтересованные в спасении Ромейского царства, венецианцы и генуэзцы боролись за собственное коммерческое превосходство в византийских водах, вооружались привилегиями, пожалованными императором ромеев, и в то же время двулично вели закулисные переговоры с султаном османов, шпионили в его пользу, делились военными секретами, стремясь обеспечить свои торговые интересы любой ценой. Уже к началу XIV в. соперничающие между собой генуэзцы и венецианцы произвели неофициальное и негласное разделение сфер влияния и контроля. Но генуэзцы и далее оставались разобщены, расколоты на группировки, а венецианцы воевали с агрессивным герцогом Миланским, слабо представляли военные возможности не по годам решительного султана Мехмеда II, количество его ресурсов, судов, артиллерии и тянули с флотской помощью даже в то время, когда османы во имя Аллаха и невиданной добычи яростно шли на последний штурм обреченной столицы ромеев. Став к тому времени изолированным анклавом, она сама сделала собственное падение совершенно неизбежным. Даже если бы весной 1453 г. благодаря случаю и удаче ромеям удалось выстоять, это только отсрочило бы следующий гибельный штурм.

Короче говоря, последние два столетия ослабленной внутренне Византии почти без помощи приходилось противостоять противникам на трех фронтах, и эти враги зачастую были очень сильны и многочисленны. Поэтому надо еще раз особо подчеркнуть, что при всех внутренних неурядицах, включая двуличность византийской олигархии, слабое окружение трона, всевластие чиновной знати, взяточничество, коррупцию, экономический упадок и духовный конфликт, все же именно внешний фактор оказался решающим для горькой судьбы Ромейского царства.

Ромеи из творцов истории превратились в заложников обстоятельств и были раздавлены огромной тяжестью отдаленных первопричин, корни которых, будто гибельные сорняки, уходили в темную глубь веков и удушливым пышным цветом особенно разрослись с середины XIV в. Как следствие, в 1453–1461 гг. под ударами турок-османов остатки былой мировой державы — Византийской империи прекратили свое существование.

После падения Ромейского царства мир стал беднее, однако почти не осознал этого, хотя сама великая трагедия, происшедшая в конце мая 1453 г. на берегах Босфора, произвела не меньшее впечатление, чем в свое время падение Древнего Рима. Через месяц ужасная новость о гибели Константинополя постепенно облетала все государства и народы Европы, никого не оставив безучастным. У меньшинства она вызвала злорадство и завистливый смех, у большинства — печаль или гнев, понимание того, что это бесчестие для латинов и христианской веры. Как бы то ни было, скоро все европейцы в той или иной степени ощутили, что значила для них Византия, о границы которой, как о щит, разбилось немало армий самых страшных завоевателей. Теперь государства Балкан и западной Европы лишились своего прикрытия, столь важного для их развития в течении многих веков, получили предельно опасного, мощного и жестокого врага, с которым им приходилось сражаться на суше и на море. Разумеется, италийцы потеряли свои привилегии на территории бывшей Ромейской империи. Турками была немедленно разоружена Галата, снесены стены и засыпан ров, окружавшие колонию латинов в Константинополе. Чтобы гарантировать лояльность их поведения, из числа сыновей знати были взяты заложники.

Самое главное, османы, в которых жил дух джихада, сохранили пристрастие к завоеваниям христианских земель. Через десятилетие, с 1463 г. началась открытая война султана с венецианцами и уже через четырнадцать лет после этого османская конница стояла у ворот Венеции и разоряла ее окрестности. Летом 1481 г. турки высадились в Италии и с боевым кличем «Рим! Рим!» опустошили Отранто, убив архиепископа в алтаре собора и изничтожив двенадцать тысяч горожан. Лишь известие о смерти великого Мехмеда Фатиха, сраженного в 49 лет потворством собственным слабостям, подагрой, тучностью и страшными болями в желудке, возможно, от яда, заставила османов прекратить италийскую кампанию.

В 1526 г. турки захватили отчаянно сопротивлявшуюся Венгрию, через три года впервые осадили Вену, перекрыли пути на Восток, вызвали серьезнейший кризис торговли, вынудили европейских мореплавателей искать замену Средиземноморья и Черноморья в иных морях и океанах. Это подтолкнуло к началу эры географических открытий, колоний и складывания мирового рынка. Обе стороны восприняли происходящее как борьбу за выживание. Уже через тридцать пять лет после падения Константинополя рисковый португальский мореплаватель Бартоломеу Диаш в обход южной Африки преодолел путь до Индии, а еще через четыре года малоизвестный тогда Христофор Колумб доложил королевской чете Испании, что нашел путь через Атлантику в вожделенную Азию, хотя на самом деле открыл новый гигантский, сказочно богатый материк.

Падение Константинополя прервало исконные культурные связи Ромейского царства с Европой. Вместе с тем началась сильная эмиграция на Запад, наблюдавшаяся уже и ранее, в XIV в., когда туда бежали прежде всего те, кто симпатизировал Римской Церкви. Следует учесть, что если в истории Церкви уния осталась лишь неудавшимся экспериментом, то ее след в истории культуры был куда более значителен. Она сыграла большую роль в переносе византийской, а значит, и античной культуры на Запад, куда теперь устремились новые греческие ученые и писатели, унося с собой то наследие эллинской культуры, которое столетиями сохранялось в Империи ромеев. Эти ученые, мыслители, спасавшиеся от кривых ятаганов османов в Италии и других государствах Европы, сыграли серьезную прогрессивную роль в последующем Возрождении-Ренессансе и в окончании Средних веков. Но все это, конечно, не могло идти ни в какое сравнение с тем невосполнимым ущербом, который был нанесен развитию общеевропейской культуры в результате гибели Византии. Падение ее столицы стало общим бедствием для всех христиан, с тоской и грустью оплакивавших случившееся.

Ромейское царство прошло длинный, славный и трудный исторический путь, наполненный ярчайшими событиями и трудовыми буднями. Его выживание в течение боле чем тысячелетия французский византинист Жан-Клод Шейнэ справедливо назвал сияющим подвигом, достойным восхищения. Она создала оригинальную и утонченную цивилизацию средневекового мира, которая могла бы еще многим обогатить человечество. Для многих народов и государств ромеи были наставниками и образцом для подражания. И не случайно, потеряв свою путеводную звезду, Православный Восток долго довольствовался ролью прилежного ученика Католического Запада, который так и не выполнил свою неоднократно провозглашаемую миссию спасителя Византии, не услышал ее голос и не усвоил ее уроки.

1. Попытайтесь сформулировать причины, из-за которых османы настойчиво пытались овладеть Константинополем?

2. Изменились бы судьбы Ромейского царства и остального мира в случае успеха Флорентийской унии и победы Крестового похода 1444 г. над турками?

3. Как вы считаете, почему даже перед лицом роковой катастрофической опасности византийцы не захотели принять унии с католиками, а часть из них склонялась к туркофильству?

4. Как развивались события в Ромейском царстве после прихода к власти Константина XI Палеолога Драгаша? Перечислите, к кому обращался за помощью император и кто реально ее предложил и оказал?

5. Каково было соотношение сил ромеев и турок-османов перед последней осадой Константинополя в 1453 г.?

6. Подсчитайте, сколько судов выставили италийцы и византийцы к началу осады Константинополя? Сравните их с морскими силами османов.

7. На что надеялись в 1453 г. защитники столицы и насколько обоснованы были эти надежды?

8. Вы оказались в осажденном турками Константинополе. Что бы вы могли увидеть и что поведать своим потомкам о защите христианской столицы?

9. Как вы думаете, почему современник тех событий писал, что «…пушки решили все»?

10. Каким образом турецкие корабли оказались в перекрытом заливе Золотого Рога?

11. Какие методы и способы осады использовала армия султана Мехмеда? Что было необычного в их применении?

12. Когда начался последний штурм Константинополя? Что вам наиболее запомнилось из исторических свидетельств о нем?

13. Как вы думаете, почему султан пообещал отдать своим воинам все имущество и жителей захваченного города, но не его стены и постройки?

14. Сравните разграбление Константинополя крестоносцами в 1204 г. и османами в 1453 г. Что в них было сходного и различного? О чем это говорит?

15. Можно ли было избежать падения византийской столицы весной 1453 г.? Что для этого нужно было и что бы это дало?

16. Вспомните примеры добровольной или принудительной помощи европейцев туркам во время последней осады Константинополя и дайте им оценку.

17. Выделите основные причины и основные последствия падения Ромейского царства. Что сближает их с ситуацией переворотов, которые переживали иные известные вам империи?

18. Когда были проведены наиболее удачные реформы в истории Ромейского царства?

19. Когда, по каким причинам и при каких обстоятельствах Византия свернула с пути, по какому шло развитие остальной Европы и было ли необходимо возвращение на этот путь?

20. Почему в Ромейском царстве не сложились буржуазные государственные элементы и могли ли они спасти страну?

21. Насколько предательским можно считать поведение византийских олигархов? Вспомните конкретный пример такого поведения.

22. Был ли Запад врагом Византии, и что она сделала для разрушения враждебных стереотипов в отношении себя?

23. Какова роль балканских соседей в истории Ромейского царства и в его гибели?

24. Почему Византия погибла в то время, когда западноевропейские страны находились на подъеме?

25. Когда европейцы осознали значение гибели Византии?

26. Какую роль играло Ромейское царство в средневековом мире и почему его существование можно назвать подвигом?

27. Известны ли вам империи, которые просуществовали столь же долго как Ромейское царство?

28. Какие уроки гибели Византии мы можем учитывать для современного мира?

Из записок французского путешественника Бертрандона де ла Брокьера об армии султана османов в 1430-е гг.

Они не знают усталости, с готовностью рано встают и питаются скудно […] они не придают значения тому, где им доведется спать, и часто ложатся [прямо] на землю […] у них хорошие кони, которые едят мало, а скачут резво и на дальние расстояния […] их повиновение старшим беспрекословно […] когда сигнал подан, те, кто должен идти впереди, движутся очень тихо, а те, кто следует за ними, идут в столь же полном молчании […] при этом десять тысяч турок производят меньше шума, чем сотня человек в христианском войске […]. Должен признать, в самых разных ситуациях я убеждался — турки искренни и честны, и там, где необходимо проявить храбрость, они никогда не испытывают в ней недостатка.

Ответное послание султана Мехмеда II (1451 1481 гг.) василевсу Константину XI Палеологу (1449–1453 гг.) в августе 1452 г. по поводу постройки турками на европейском берегу Босфора крепости Румели Хисар.

От твоего города не отнимаю ничего. За пределами своего рва твой город (Константинополь) не имеет ничего. Если я пожелал выстроить крепость на берегу Босфора, ты не имеешь права мешать мне. Все мне принадлежит: и крепость на азиатской стороне, заселенная турками, и земли к западу (на европейской стороне), незаселенные, так как ромеи не имеют права селиться на них. Разве вы не знаете, как во время наступления венгров на Варну[254] мой отец[255] затруднялся переправиться через пролив, а ваш император[256] привел франкские суда в Дарданеллы, к раздражению мусульман и на потеху гяуров?[257] Тогда мой отец поклялся выстроить крепость на европейском берегу[258], и я исполняю его замыслы. Не мешайте мне распоряжаться в моих владениях и скажите своему царю, что нынешний султан не таков, как прежние, и легко стерпит то, в чем они затруднялись. Если же еще кто явится ко мне по этому делу, с него будет содрана кожа.

Из «Большой хроники» византийского мемуариста, придворного василевса Константина XI, Георгия Сфрандзи (1401 — ок. 1478 гг.), о числе войск, участвовавших в сражении за Константинополь в апреле 1453 г.

Глава 3. […] Еще 10 апреля, сосчитав свой флот и сухопутное — конное и пешее — войско, эмир[259] нашел, что трирем, бирем, монорем, быстроходных кораблей и небольших судов было у него до 420 вымпелов, а войска, которое сражалось на суше, — 258 тысяч человек. Для сопротивления им мужчин внутри города такой огромной величины было 4 973, кроме иностранцев, которых едва насчитывалось 2 000.

Из «Повести о взятии Царьграда» (конец XV в.) Нестора Искандера, православного русича, очевидца и участника последней осады Константинополя.

От шума стрелявших пушек и пищалей, от колокольного звона и крика дравшихся людей, от молний, вспыхивающих от оружия, от плача и рыдания городских жителей, жен и детей казалось, что небо и земля соединились и поколебались. Нельзя было слышать друг друга: вопли, плач и рыдание людей соединились с шумом битвы и колокольным звоном в единый звук, похожий на сильный гром. От множества огней и стрельбы из пушек и пищалей сгустившийся дым покрыл город и войска; люди не могли видеть друг друга; многие задыхались от порохового дыма.

Византийский историк Дука Фокийский (ок. 1400–1470 гг.) об осаде Константинополя весной 1453 г. Хорошо осведомленный автор состоял на дипломатической службе у генуэзских правителей на острове Лесбосе.

Глава 38. […] Часто, выскакивая за ров, вступали ромеи в рукопашный бой с турками, иногда отступая, иногда же захватывая пленных. Но это не приносило ромеям пользы, ибо, по правде сказать, один ромей был против двадцати турок […]. А галатские генуэзцы еще до прихода тирана[260], находившегося еще в Адрианополе, отправили послов, возвещая искреннюю к нему дружбу и возобновляя написанные раньше договора. И он отвечал, что он — друг их и не забыл свою любовь к ним, только чтоб не оказались они помогающими городу […]. А тиран в свою очередь думал: «Дозволю я, чтобы змея спала, до тех пор, пока поражу дракона, и тогда один легкий удар по голове, и у нее потемнеет в глазах». Так и случилось.

Хронист Георгий Сфрандзи (1401 — ок. 1477 гг.) о поведении императора Константина XI в последние часы обороны Константинополя.

Итак, когда все это[261] увидел несчастный император, повелитель мой, то, проливая слезы, стал он призывать на помощь Бога, а воинов побуждал отважней сражаться. Но уже никакой надежды на совместные действия воинов на помощь Божию не было. Пришпорив коня, поскакал он туда, где шла густая толпа нечестивцев: как Сампсон напал он на чужеземцев и в первой же схватке прогнал нечестивцев от стен. Дивное чудо это видели все там находившиеся и смотревшие. Как лев, скрежеща зубами и держа в руке обнаженный меч, он заколол им множество неприятелей, и кровь их рекой стекала с ног и рук его.

Дука Фокийский (ок. 1400–1470 гг.) о гибели Константина XI.

Гл. 39. […] Царь же, отчаявшись, стоя и держа в руках меч и щит, сказал следующее достойное скорби слово: «Нет ли кого из христиан, чтобы снять с меня голову?». Ибо он был совершенно покинут всеми. Тогда один из турок, дав ему удар по лицу, ранил его, но и он дал турку ответный удар; другой же из турок, оказавшийся позади царя, нанес ему смертельный удар, и он упал на землю. Ибо они не знали, что это царь, но умертвив его, оставили как простого воина.

Дука Фокийский о трагедии в храме Св. Софии 29 мая 1453 г.

Итак, когда было раннее утро и день светил еще, как волк глазами, некоторые из ромеев во время вторжения турок в город и бегства граждан — прибежали, чтобы достичь своих жилищ и позаботиться о детях и женах. Когда они проходили кварталами [площади] Тавра и пробегали мимо колонны Креста, их, обрызганных кровью, спрашивали женщины: что случилось? А когда услышали женщины отвратительную ту речь: «Неприятели внутри стен города и убивают ромеев», сначала не верили этому, и, по правде сказать, даже ругали и выражали презрение, как вестнику, накликавшему несчастье. Видя же позади этого другого, а после него — иного, всех забрызганных кровью, поняли, что приблизилась к устам чаша Господа.

И тогда все женщины и мужчины, монахи и монахини побежали в Великую церковь, неся на руках детей своих, оставив дома свои желающим войти. И можно было видеть, что улица забита ими, полна людей […]. Но разве могли все вбежать в Великую церковь? За много перед этим лет слышали от неких лжепророков, как город будет сдан туркам и как они войдут внутрь с великою силою и как будут посечены ими ромеи везде — вплоть до колонны Великого Константина[262]. После же этого сошедший с неба Ангел, неся меч, передаст царство, вместе с мечом, безвестному некоему человеку, найденному тогда спящим у колонны, очень простому и бедному, и скажет ему: «Возьми меч этот и отомсти за народ Господа». Тогда турки обратятся в бегство, а ромеи, поражая, будут преследовать их: и выгонят их из города, и из областей запада и востока, до пределов Персии. […] Решили ромеи теперь осуществить то, что давно было задумано, и говорили: «Если мы оставим позади себя колонну Креста, мы избежим грядущего гнева Божия». По этой причине и побежали в Великую церковь. Итак, преогромный храм тот в один час сделался полным как мужчин, так и женщин: и внизу, и вверху, и в боковых пристройках, и во всяком месте толпа бесчисленная. Заперев двери на запоры, стояли, ожидая спасения […].

Турки, разбегаясь во все стороны, убивая и беря в плен, пришли наконец к храму, когда еще не миновал первый час утра[263], и, увидев, что ворота заперты, не мешкая, взломали их топорами. Когда они, вооруженные мечами, ворвались внутрь и увидели бесчисленную толпу, каждый стал вязать своего пленника, ибо не было там возражающего или не предавшего себя, как овца. Кто расскажет о случившемся там? Кто расскажет о плаче и криках детей, о воплях и слезах матерей, о рыданиях отцов, — кто расскажет? Турок отыскивает себе более приятную; вот один нашел красивую монахиню, но другой, более сильный, вырывая, уже вязал ее. […] Тогда рабыню вязали с госпожой, господина с невольником, архимандрита с привратником, нежных юношей с девами. Девы, которых не видело солнце, девы, которых родитель едва видел, влачились грабителями; а если они силой отталкивали от себя, то их убивали. Ибо грабитель хотел отвести скорее на место и, отдав в безопасности на сохранение, возвратиться и захватить вторую жертву и третью. Насильничали грабители, эти мстители Божии, и всех можно было видеть в один час связанными: мужчин — веревками, а женщин — их платками. И можно было видеть непрерывно выходящие из храма и из святилищ храма ряды, подобные стадам и гуртам овец: плачут, стенают и не было жалеющего. О храме же как я мог бы рассказать вам? Что сказал бы или что прикинул? Прилип язык мой к гортани моей. Не могу я вздохнуть, ибо запечатались уста мои. В одну минуту разграбили собаки святые иконы, похитив с них украшения, ожерелья и браслеты, а также одежды Святой Трапезы[264]. Блестящие лампады — одни портят, другие — забирают; драгоценные и священные сосудохранилища — золотые и серебряные и из другого ценного вещества приготовленные — в один миг все унесли, покинув храм пустынным и ограбленным и ничего не оставив.

Из «Записок янычара» серба Константина Михайловича из Островицы (между 1497–1501 гг.).

Гл. 46. О христианах, которые находятся под турками. Христиан турки называют гяуры, и султан знает численность всех, кто находится под властью турок, и сколько их в каждой земле. Султану платят дань каждый год с каждой христианской головы сорок аспров[265], что составляет один золотой; в год султан получает этой дани несколько сот тысяч. А если кто может заработать деньги, тот дает (султану) еще один золотой в год, исключая детей и женщин; и все это, не считая других доходов, которые поступают к нему (султану) в его казну с моря, с земли и с серебряных гор[266]. Христиане же дают своим господам, под которыми они находятся и которых они называют тимарерлер[267], половину султанской дани и к тому же с десяток голов всякого скота или зерно. Работы же никакой они ни на султана, ни на своего господина не выполняют и не поступают на службу. Если же войско султана идет по его земле, то никто из воинов не смеет травить посевы, причинять какой-нибудь вред или без оплаты у кого-то что-либо взять, даже если этого было мало, что стоило меньше мелкой монеты. Турецкие властители не прощают этого один другому, не желая, чтобы бедным был причинен ущерб [как язычникам, так и христианам]. А если кто-нибудь возьмет умышленно без оплаты, он платит жизнью, ибо султан хочет, чтобы бедные жили спокойно. Христиане, которые находятся под властью султана, должны поставить десятки тысяч вьючных животных или коней, провиант, отдавая это своими руками, после чего над ними властвуют по справедливости, не причиняя им вреда. Под таким то управлением все живут. [Так продолжается издревле и до нынешнего времени].

Армянский поэт XV в. Аракел Багешский о гибели Византии.

1. На какие сильные стороны османского войска обратил внимание Бертрандон де ла Брокьер? В чем заключались преимущества военных сил турок перед европейскими рыцарскими армиями?

2. Чем султан Мехмед II аргументировал в своем послании василевсу ромеев право на постройку крепости Румели-Хиссар и насколько справедливы его доводы?

3. Каково было соотношение военных сил ромеев и турок, согласно данным Георгия Сфрандзи? Как бы вы организовали оборону ромейской столицы, имея столь скудное количество воинских сил?

4. Как вы себе представляете, со слов Нестора Искандера, осаду Константинополя? Обратите внимание, что особенно впечатлило повествователя.

5. На что рассчитывали генуэзцы Галаты в своей двойной политической игре, о которой пишет Дука? Можно ли ему доверять как достоверному источнику?

6. Что вы можете рассказать, исходя из разных источников, о последних часах жизни византийского императора Константина XI? Как он себя проявил? Оцените его деятельность.

7. Почему ромеи искали защиту от янычар в храме Св. Софии и на что были направлены их последние упования, если верить рассказу Дуки Фокийского?

8. Сравните рассказ Дуки о взятии Константинополя турками в 1453 г. с описанием разграбления города латинами в 1204 г. у Никиты Хониата (§ 16). Что в них общего и каковы отличия?

9. Почему современники считали правление турок-османов справедливым? Можно ли согласиться с таким мнением Константина из Островицы, если исходить только из приводимых им свидетельств?

10. Какие чувства вызывало у Аракела Багешского Ромейское царство и его гибель? В чем прав и не прав поэт?