Росные тропы

РОДНИК МОЕГО ДЕТСТВА

По речушке Бродке много родников. Летом вода сверху прогревается, но на дно не ступить: ледяное. Бьют ключи и по берегам. Одни совсем крошечные, в других, которые поболее, песок пляшет, точно пшенная крупа в чугунке. Все эти родники безымянны. Родник, ну, и родник.

Но есть один, который у нас в селе знают все. Его так и зовут: Большой родник, а еще — поилец. Вода в нем удивительной чистоты и вкуса, а холоднее мне не приходилось за всю жизнь пить ни из одного родника. Выбивается он из-под скалы струей в ладонь шириной. Летом вблизи его по утрам обильная роса, а зимой — кусты вокруг в белом инее.

С родником этим в селе у нас связано одно поверье: если под камень спрячешь монету, то обязательно сюда вернешься еще раз…

Мне вспоминается сорок первый год. Из села один за другим уходили мужчины на войну. Их провожали до околицы, потом они подходили к роднику, набирали в дорогу воды и, помахав на прощанье, уходили в сторону большака.

Когда отец получил повестку, мы пришли с ним к Большому роднику. Отец достал из кармана полтинник, на котором был изображен кузнец в лучах солнца, и положил его под один из камней.

— Смотри, сынок, вот здесь он лежит. Вернусь с войны, вместе достанем…

Четыре долгих года лежал полтинник под камнем. И зимой, и летом ходил я сюда, чтобы проверить, на месте ли он. Как-то отодвинув один из камней, я увидел, что и под ним лежит монета. Приподнял еще несколько и там тоже обнаружил по монетке. Здесь хранило свои надежды все село…

Недалеко от этого родника мы пасли гусей и сюда бегали пить. Вода казалась намного вкуснее, когда пьешь ее не из кружки, а наклонившись и припав губами прямо к воде.

…Июль сорок пятого. Мы, как всегда, выгнали утром гусей. Подходя к Большому роднику, увидели солдата. Он наклонился над родником и плескал в лицо водой. Заслышав нас, обернулся. Нам бросились в глаза ордена и медали на его груди.

У меня подкосились ноги. Каким-то чутьем я понял, что это отец, а он уже шел ко мне, широко раскинув руки…

Приезжая в родное село, я каждый раз прихожу сюда, чтобы попить воды из светлого родника своего детства. В прошлом году снова побывал там. Под камнями Большого родника все еще лежат серебряные монеты.

В ГОСТИ К ЧИБИСАМ

Бывает так, что в сутолоке жизни вспомнится вдруг высокое луговое разнотравье, жемчужины росы на паутине, а в лицо повеет запахом скошенного сена. Тогда я беру фоторужье, взваливаю на плечи рюкзак и ухожу на «чибисово болото».

Эту топкую низину я обнаружил года три назад среди гор. Ее, как я мог заметить, почти не посещали люди, поэтому здесь гнездовалась пара чибисов. При моем приближении чибисы вежливо, но настойчиво каждый раз справляются: «Чьи-вы, чьи-вы?»

Потом, накричавшись вволю, начинают заниматься своими делами, не обращая на меня внимания. А я ставлю палатку, сгружаю в нее все лишнее, а сам, вооружившись биноклем и фоторужьем, начинаю выискивать что-нибудь интересное. Вот в траве прошмыгнула зеленая ящерица, цветы клевера гнутся под тяжестью шмеля, а где-то в отдаленном распадке кукушка кому-то отсчитывает годы.

На прошлогодний стебель татарника уселся невесть откуда взявшийся воробей и, повернув ко мне хитрый глаз, спросил: «Жив-жив?»

— Жив, — отвечаю. — А ты-то как перезимовал?

Дело в том, что я зимой из-за болезни несколько дней не мог встать с постели и кормушка за окном оставалась пустой. Самый шустрый воробей подлетал к форточке, заглядывал и так же сочувственно спрашивал: «Жив-жив?» Я шевелил рукой, он взлетал на крышу и там сообщал новость. Вся воробьиная ватага срывалась с крыши и с криками «жив-жив, жи-ив» улетала в соседний квартал. Вот, видимо, серый забияка и справляется теперь о моем здоровье…

В десяти шагах зеленоногий кулик-поручейник шебуршит длинным клювом донный ил. Увидев меня, сначала повел головенкой во все стороны, потом удивился: «Ти-ти, ти-ти?» Но так как в клювике было что-то зажато, то создавался более грубый звук — «ты-ты?»

В прошлом году я нашел гнездо кулика с тремя желтоватыми в бурую крапинку яйцами, а осенью куличата, мало чем отличавшиеся от взрослых, так же совали свои длинные клювики в грязевую жижу.

А вот варакушка-пересмешница. То соловьем защелкает, то щеглом «затювичит», то дуговым чеканом защебечет, будто кто-то торопливо и нервно косу отбивает, к покосу готовится.

Да, покос бы теперь в самый раз. Травы стоят буйные да ядреные. И роса на траве, и запахи цветов такие же, как и мечталось. И невольно сам становишься душой чище, отдыхаешь от городской сутолоки, и, кажется, невозможное становится возможным. На сердце восторг от цветов и звуков.

БОРИСКИНО ЛЕТО

…Так мы прожили почти месяц. По утрам нас будил соседский петух Горлан. Он взлетал на плетень, деловито посматривал на восток и потом, видно, решив, что пора всем просыпаться, на полдеревни закатывал свое «кукареку». Ему отвечали с разных концов другие петухи. Одни — сипло, другие — звонко, уверенно с переливами. По всей деревне начинали хлопать калитки, и вскоре тугие струйки молока били в звонкие подойники. Знакомый пастух, десятиклассник Степан, мечтающий на следующий год поступить в сельхозинститут, щелканьем кнута извещал о начале трудового дня.

Мы соскакивали с теплой постели и бежали на старицу купаться. По траве дымилась роса, и Бориска неизменно повторял:

— Луна ночью гуляла, монисто растеряла. Солнце выйдет, монисто увидит, подберет и себе заберет…

Вода обжигала тело, наполняя его бодростью. Потом мы разматывали удочки и усаживались на песок. За полчаса налавливали рыбешек на уху и еще хватало покормить старого, с одной клешней рака Ромку. Он сидел под плоским камнем недалеко от берега и всякий раз при нашем приближении тянул нам навстречу свою единственную клешню, как бы здороваясь. Мы совали ему пескаря и уходили домой.

Потом начинался день. В траве «сводный оркестр» кузнечиков-скрипачей одну за другой играл солнечные симфонии. Воробьи купались в сковородке с водой, налитой цыплятам. Нудно и надрывно гудели грузные шмели.

Нанизав рыбу на проволоку, вешали ее сушить. К вечеру она уже звенела на ветру.

К обеду снова шли на рыбалку. Нас тотчас же облепляли комары. А когда они становились особенно назойливыми, мы выламывали прутики и втыкали в мокрый песок. Невесть откуда слетались стрекозы. Комаров как ветром сдувало. Стрекозы летали вокруг, шелестя крыльями. Они садились на воткнутые прутья, на кончики удилищ, на поплавки. Особенно усердствовала одна. Она полюбила Борискин поплавок и все время норовила на него усесться. Поплавок под ее тяжестью тонул, она с треском взлетала и, сделав несколько кругов, снова садилась. Это проделывалось ежедневно, пока однажды стрекоза не свалилась в воду. Мы достали ее и положили сушиться на лист мать-и-мачехи. Высохнув, она с треском взлетела, и больше мы ее не видели…

Раки подбирались к куканам и отстригали у плотвы хвосты. Мы хватали их за усы, и они, молитвенно сложив клешни, притворялись мертвыми.

Иногда во двор прилетал удод.

Иногда появлялись тучи, которые шли с юго-запада и почти касались тополя в палисаднике. На землю падал теплый летний дождь.

Под крыльцом жили старая жаба и уж. Уж, развернувшись, как Степкин кнут, поглядывал масляными глазками. Мы приносили ему в блюдечке молока. Он его мгновенно втягивал и уползал под крыльцо, а жаба еще долго сидела с закрытыми глазами и ловила с крыши редкие капли.

Иногда к нам во двор прилетал удод — голландский петушок, как его называли деревенские ребята. Осмотревшись по сторонам, он вытягивал шею и утверждал: «Худо тут!» Это он, конечно, прибеднялся. На самом деле ему было во дворе вовсе не худо. В старой сковородке всегда была вода, а в корытце — зерно.

Наш отпуск подходил к концу. Перед отъездом мы провели «инвентаризацию» того, что узнали. И остались довольны. Месяц прошел не зря.