Россия 1917 года в эго-документах

Тингута 62–

Абганерово 82–

Гнилоаксайская 103–

Жутово 112–

Чилеково 141–

Гремячая 157–

Котельниково (депо) 179–

Семичная 199–

Ремонтная 218–

Гашун 236–

Зимовники (71) 253–

Куберле 280 верст [459]

Михаил

Понед[ельник]. Утро. 14 мая 1918 г[ода] [460]

На всех станциях видел пушки пулеметы окопы окровавленные бинты.

Кадеты с большевик[ами] дерутся не переста[вая].

Приех[ал] утр[ом] 14 мая 1918 г[ода] [461].

1918 года 19 мая ст[арого] ст[иля]. Суббота

Коля Фиников, Нюра Малофеева, Женя Финикова (72) и я ездили на хутор А. Г. Лебедевой, т[о]

е[сть] к моей сестре, где время провели славно…

20 мая вернулись с послед[ним].

Мих[аил] Чевеков

1918 года 31 мая

Вследствие того, что мой отец скрылся, меня Тилик[овские] кр[асно]-гвард[ейцы] хотят поймать и

оставить как [462] заложника до тех пор пока он не явиться или не заплатить контрибуцию в 25

т[ысяч]. Несмотря на это я все-таки ночью [463] в селе был, выехал в 5-м часу утра уже из села в

дамском костюме.

1 июня

В 12 часу ночи во время сильнейшего дождя приходили комиссары с кр[асно]-гв[ардейцами,]

обыскали меня Колю Иван[ова] и сочли нас контрревол[юционерами] хотели нас отправить под

конвоем в село – но избавились.

3 июня

Узнав кр[асно]-гв[ардейцы] что я был в селе 2 раза приходили к другу К[оле] за мной, но меня уже

не было. Когда мать К[оли] И[ванова] спросила зачем я им нужен, то начальник кр[асно]-гв[ардейцев]

Игонька (73) заявил: «Нам нужно кой-какие свести с ним счеты!»

Известные счеты – плети [464] или расстрел.

5 июня [465] 1918 г[ода]

Мое дело об убийстве машиниста Ивана Зубова (74) опять возобновилось, да еще при ком? При

товарищах (75).

М[ихаил] С[тепанович] Ч[евеков]

10 июня ст[арого] ст[иля] [466]

Ходили на дачу к Васе Парфен[ову] и Андр[ею] Сиялову: Я, Яша Штейнберг, Коля Фиников, Гриша Гамзин, Женя Финикова, Вера Чеснокова, Нюра и Вера Малофеевы и Лара Маль[…] (76).

Очень красивые и живописные места – там – но на меня они не произвели никакого впечатления, хотя я природу очень и очень люблю…

Сосновый лес... Женя…

Миша

8 июня 1918 г[ода] ст[арого] ст[иля] [467]

Я снимался в черной рубашке с белыми пуговицами и без фуражки уч[еник] VIII кл[асса]

Х[валынской] М[ужской] Г[имназии] М[ихаил] Ч[евеков,] за 6 шт[ук] «Визитные» (77) 20 рубл[ей].

Хвал[ынск]. Четверг. 21 июня ст[арого] ст[иля] 1918 г[ода]

Ездили бродить (78) на остров.

Нас на рыбалке застала сильная гроза. Костер. Сер[гей]. Илюша (79).

22 июня

Ходили с Серг[еем] Мих[…] (80) на пасеку в Подлесное (81).

Приятное обо всем осталось воспоминание.

Хвалынский краеведческий музей. Архив. Ед. хр. б/н. Подлинник. Рукопись. Ученическая тетрадь.

Чернила, карандаш.

«…ЧУВСТВУЕТСЯ, ЧТО В РОССИИ ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ

КОЛОССАЛЬНОЕ»: ДНЕВНИК СЕМЕНА ВАСИЛЬЕВИЧА

ТОЛСТОГО [468], (1)

Москва – Одесса (2) – Яссы (3), 27 октября 1917 г. – 11 января 1918 г. [469]

27 октября. Сегодня десятый и последний день моего отпуска. Стоят прелестные тихие солнечные дни, но на душе страшная печаль и тоска и не радуют эти последние проблески уходящей осени. Все

имение, скот отняты и осталась одна разоренная усадьба, в которой живешь точно в неоплаченной три

месяца квартире. И кажется: вот, вот придут и прогонят из этого последнего угла. В деревне полная

анархия и полная сельскохозяйственная разруха, т[ак] ч[то] становится страшно не только за себя и

близких, но и за будущее России. Местные органы временного правительства частью совершенно

бессильны, частью действуют не в общегосударственных, а в узкопартийных интересах; земельные и

продовольственные комитеты пополнены людьми лишенными образовательного ценза, в большинстве

ничего общего с сельским хозяйством не имевшими, иногда – с уголовным прошлым, т[ак] ч[то]

крестьяне сами удивлены: каким образом они могли быть избраны? Нередко одни и те же лица

занимают ответственные должности в нескольких или даже всех местных комитетах, вследствие чего

контроль за их действиями становится невозможным; судебная власть или в большинстве отсутствует, или отправляет правосудие без надлежащей твердости, находясь под видимым гнетом партийных

организаций; народная милиция бездействует, да и не может действовать, т[ак] к[ак] состоит из людей, не обученных своему делу, малограмотных, за частую с прежней судимостью по общеуголовным

преступлениям. Милиция и все комитеты ненавистны народу, т[ак] к[ак] они обирают крестьян хуже

прежней полиции. Центральное правительство не принимает никаких мер по приносимым ему

жалобам или ограничивается письменными распоряжениями, которых никто не исполняет. Народ

отуманен слухами и появляющимися в печати проектами черного передела (4), сбивается с толку

тучей безответственных агитаторов, нахлынувших в деревню с каторги, из тюрем Петрограда, отбился

от труда и местами предается пьянству. Винокурение остается тайным только для милиции, но

обыватель всегда может достать самогону. Эта потрясающая разруха дает основание утверждать, что

«дух правового государства» о котором говорится в декларации Вр[еменного] Правительства, далеко

отлетел от наших деревень, и там беспрепятственно царит беззаконие и анархия. Вся Россия в

несколько дней осталась без всяких организованных форм управления и суда. В 20 веке деревня

погружена в условия существования, господствовавшие во времена кулачного права средневековья.

Нет законной защиты от самого грубого произвола и насилий. Все население предоставлено на волю

случайной толпы, собравшейся на сельском сходе, и получилось то, что должно было получиться. Там, где нет никаких сдержек, где исчезло понимание того, что можно и что нельзя, стало господствовать

грубое насилие, большинство над меньшинством, возникли непримиримость, ненависть, не только

между крестьянами и землевладельцами, но и у крестьян между собой, между отрубщиками и

общинниками, между состоятельными и бедными. Человек, человеку стал волком. Теперь в деревне, благодаря такой пассивной роли правительства, не лучшие, а худшие и преступные элементы

общества взяли верх. Над мирным населением может производить насилие всякий кто хочет.

Достаточно назваться социалистом, прикрыться партийным флагом, хотя бы уголовному преступнику, провокатору или германскому шпиону, и руки развязаны для совершения самых вопиющих

беззаконий. В общем мирное население России выдано [с] головой шайкам уголовных преступников, безумцев и проходимцев. Целый слой сельского населения – землевладельцы крупные и мелкие [470], отрубщики, арендаторы, служащие в имениях, все более зажиточные крестьяне – поставлены вне

закона. Над ними возможны всякие насилия, издевательства толпы, аресты, заключения, их имущество

открыто разграбляется, посевы и покосы захватываются, хозяева разоряются. Защиты они не находят

нигде, ни у местных властей [471], ни в суде. Все эти терзания людей беззащитных перед толпой, направленной против них революционной демагогией, происходят во время войны. В деревнях

остались старики, женщины и дети; все взрослые мужчины ушли в ряды армии. Сколько из них уже

убито, изувечено, изранено. И вот, в то время, когда дома остались семьи беззащитных женщин, детей, стариков, жизнь этих людей превращается в настоящий ад ежедневных тревог и мучений. Что должны

переживать офицеры и солдаты действующей армии, когда им из дому посылают письма с известием, что над их родными издеваются, разоряют хозяйство, грабят?.. Но, как я заметил, деревня устала от

анархии и начинает трезветь и замечается поворот в пользу контр-революции. Деревня рассуждает

так: землю мы получили, теперь ее надо закрепить за собой и восстановить порядок, который

возможен только при царе. И в некоторых деревнях все настойчивее раздаются крики с призывом царя

«иначе государство не получит ни хлеба, ни денег».

28 октября. Тихий солнечный день. В 1 ч[ас] дня выехал на ст[анцию] Пильна (5). Хорошая

гладкая дорога [472], и к заходу солнца мы уже приехали на станцию. Временное маленькое

помещение станции было битком набито ожидающими поезда крестьянами, разделившимися на

группы и беседовавшими на политические темы. Было жарко, душно и чуть-чуть мерцавшая в углу

лампа освещала стоявших сидевших и лежавших в разных позах пассажиров. В углу сидели три

плачущие [473] женщины, они рыдали и что-то причитали. Я прислушался к разговорам и тут только

узнал о восстании большевиков в Казани (6), Москве и Петрограде. Говорили, что Керенский

застрелился, а кто – бежал, правительство арестовано и армия перешла на сторону большевиков.

Всюду повторялось с проклятием имя Керенского, волостные продовольственные комитеты и

милиция. Те три плачущие женщины, оказывается, приехали из Иваново-Вознесенска (7) за хлебом и

вот милиция у них конфисковала его. В 2 ч[аса] ночи пришел поезд с теплушками, и я забрался в один

из вагонов. Пошел мелкий [474] дождь со снегом. В 3 ч[аса] ночи поезд пошел.

29 октября. В 12 ч[асов] д[ня] приехал в Арзамас (8) и здесь узнал подробности восстания в Казани

и Москве. На вокзале масса народу, все спорят, горячатся и наконец споры переходят в ругань. В 7

ч[асов] в[ечера] выехал в Москву. На станции всюду шумные митинги и чувствуется, что в России

что-то случилось колоссальное. Со мной в вагоне ехали беженцы из Казани, между ними были

двое [475] из броневого отряда (9), который должен был сдаться большевикам. Беженцы рассказывали

о страшных зверствах толпы убивавшей, жегшей на костре и топившей офицеров, юнкеров и всех

неугодных большевизму. В поезде ехать было свободно, т[ак] к[ак] въезд в Москву был

воспрещен (10). Чем ближе к Москве, тем слухи невероятнее и кошмарнее.

30 октября [476]. Дорогой мы офицеры, которых была масса возвращающихся из отлучки на

фронт, услыхали, что в Москве идет обезоруживание офицеров и даже резня. Перед Москвой все

офицеры попрятали оружие, сняли кокарды и обрезали погоны, приняв полустатский, полувоенный

вид. В 1 ч[ас] дня поезд подходил к Москве. На площади перед фабриками маршировала «Красная

гвардия». На улицах Московских окраин было тихо, ходили обыватели и ездили извозчики, как будто

все нормально и офицеры пожалели свои срезанные погоны. Но эта [477] тишь была только на

окраинах, совсем другое было в центре столицы. Поезд подошел к вокзалу (11). Я подтянул повыше

шашку, чтобы ее не было видно, и пошел на вокзал. Вокзал был переполнен беженцами (12). Еще в

самом начале бойни началось бегство из Москвы. Но тогда уезжали, главным образом, состоятельные

люди – на автомобилях, на собственных экипажах, – та буржуазия, с которой, якобы борятся

большевики. Но с развитием кровопролития росла паника. Под влиянием ее и опасений голода, началось бегство и более широких слоев. Сначала уходили из районов обстрела и разрушения. Во

вторник, когда начались пожары и стрельба достигла крайнего напряжения, стали уезжать кто мог. По

улицам к вокзалу тянулись целые вереницы, преимущественно бедноты, с узелками, со скарбом, завязанным в простыни, мешки. Большинство уезжает на время, в пригородные местности. Многие

увозят семьи и возвращаются. Некоторые вовсе оставляют Москву. Я вошел в зал и сел около одной

группы пассажиров. Это была польская семья, некогда выехавшая из Варшавы, перед взятием

последней (13) и вот теперь захватив, что можно они уезжали на Дон. Я был голоден, как церковная

мышь (14), и увидав у них сыр и колбасу я заговорил по-польски, в награду [478] за что получил и того

и другого. По вокзалу ходили патрули большевиков и всех обыскивали. «Руки вверх» командовали

они подходя с обыском. И испуганный обыватель трепеща как осиновый лист в конце сентября, поднимал руки. Мне было жаль свою шашку отдавать этим проходимцам и я пошел к коменданту

станции, где ее и сдал. По выходе от коменданта меня тоже обыскали и спросили документы. Затем

они подошли к казакам и хотели было взять у них шашки, но они категорически запротестовали и

большевики ретировались. Производили они обыск без всякой системы и было видно, что обыскивают

они не для пользы своего дела, а просто им это доставляет удовольствие; патрули все состояли из

молокососов (15) и среди них не было старых боевых солдат. На вокзале приезжие с багажом

оказались в тяжелом положении: почти не было извозчиков, а если один-другой находился, то ломил

умопомрачительную цену. До 1-й Брестской (16) ул[ицы], это около Зона (17), с меня запросил

извозчик 75 рублей [479]. Конечно, я не поехал и сдавши на хранение вещи, вышел с вокзала и

направился к центру. В прилегающих к вокзалу улицах была масса народу, тоже самое на

Бронной (18). Но уже на Садовой [480], (19) не было никакого движения, только на углах у ворот

домов пугливо жались обыватели. Конного движения не было совсем, только с шумом быстро

носились по всем направлениям автомобили с ощетинившимися штыками, да разъезжали большие

тяжелые автобусы, нагруженные винтовками. Автобусы иногда останавливались и раздавали рабочим

оружие. Где-то в центре слышалась дробь пулемета, ружейные залпы и редкие, глухие орудийные

выстрелы. Подойдя к Красным Воротам (20) я остановился, т[ак] к[ак] дальше к Сухаревой (21) не

пропускали: там были окопы, занятые большевиками. Здесь то и дело проносились санитарные

автомобили, развозя по госпиталям раненых. Я пошел налево по Садовой, затем свернул направо и

вышел к Патриаршим прудам (22). Здесь меня остановил патруль. Проверили документы, обыскали и

сказали, что идти здесь опасно, стреляют. Но в этот момент было тихо, и я решил идти. Со мной

пошли несколько человек из обывателей. На улице не было ни души и ворота все были

забаррикадированы. Пройдя шагов 200 мы услышали впереди дробь пулемета и залпы. Выстрелы

были направлены вдоль улицы и пули с визгом рикошетировали от построек и мостовой. Мы

бросились бежать назад и я укрылся в одних из ворот. Стрельба продолжалась и я перебежками от

ворот к воротам добежал до Спиридоньевского (23) переулка и пошел обратно на вокзал. На вокзале

еще больше публики, т[ак] к[ак] все приезжающие не решаются идти в город из опасения быть

убитыми или ограбленными. Много грабежей происходит не только ночью, но и среди бела дня.

Вооруженные револьверами, шашками грабители командуют: «Руки вверх» и обшаривают карманы, снимают сапоги, платье… На глазах владельцев магазинов увозят мешками их товар и они, конечно не

решаются отбивать. Воры для успеха своего «дела» открывают стрельбу и тем сначала наводят

панику… Сами же беспрепятственно работают. На Хитровке [481], (24) «праздник». Для

нее [482] события – величайшая находка. На вокзале не только в залах, но и в коридорах не было пяди

земли, всюду стояли, сидели и лежали. Местами собирались группами и громко, часто ругаясь

спорили на политические темы. Течение было противубольшевистским, над ними смеялись и громко

ругали, т[ак] к[ак] здесь все был приезжий люд, и фронтовые солдаты старого закала и не в конец

зараженные большевизмом. Я пошел было к телефону, но он не работал. Ко мне подошел какого то

хитровского вида человек и предложил свои услуги снести записку на 1-ю Брестскую ул[ицу]. Мы с

ним сторговались за 6 руб[лей] и он понес записку, обещал вернуться через 2 часа. Действительно он

не обманул и через 2 часа вернулся с ответом. На следующий день я тоже его подрядил [483] меня

проводить на 1-ю Брестскую. Пробродив еще по вокзалу до 3 ч[асов] ночи я перелез через стойку

буфета, разостлал шинель и лег спать. На улице пошел мелкий дождь.

31 октября. Эта ночь прошла сравнительно спокойно, вероятно «военные действия» встречали

препятствия по случаю дождя. Но едва расцвело, как открылась стрельба: – Бух… Бух… – раздавалось

со страшной силой… Сегодня четвертый день «действий [484]». Вчера вечером большевиками взяты

кадетские корпуса (25). В 9 ч[асов] у[тра] я еще с какой-то дамой в сопровождении вчерашнего

хитровца, пошли в город. При выходе с вокзала меня сейчас же обыскали на улице какие-то

оборванцы с винтовками, вероятно красногвардейцы и потом в течение [485] всей дороги еще раза три

обыскивали. Мы шли малолюдными переулками… В центре слышались редкие удары тяжелой

артиллерии, стрекотали пулеметы и ружейные залпы. На улицах всюду патрули, часто

арестовывавшие каких-то лиц, офицеров, юнкеров… И, признаться сказать, я не ожидал достигнуть

цели, т[ак] к[ак] мое офицерское звание скоро могли обнаружить. Но около 12 ч[асов] я, наконец, пришел к Крицким (26). За сегодня большевиками взят винный склад. Весь запас спирта в два с

половиной миллиона [486] ведер (27) выпущен в Яузу. Взят пороховой погреб. С утра большевики

штурмуют Покровские казармы (28). Везде перевес на стороне большевиков. В Москву прибыли

ударники (29) с офицерами, которые на Брянском вокзале (30) арестовали коменданта и прошли в

Кремль. Прибыли и присоединились [487] к войскам Временного Правительства казаки. Войска

противной стороны прибывают на ст[анцию] Пресня (31), где встречаются большевиками. Газет по

прежнему нет; вышел лишь «Социал-демократ» (32), рисующий события в розовом для большевиков

свете. К вечеру сильная артиллерийская стрельба раздавалась со стороны [488] Садовой, Никитских

ворот (33), Кремля.

1 ноября. Теплый день, сухо и пасмурно. В 12 ч[асов] д[ня] пошел на Александровский вокзал. Все

говорят, что победа досталась большевикам. По городу расклеены [489] декреты о мире и земле. До

Учредительного Собрания власть будет называться: Совет Народных Комиссаров во главе с

Лениным (34). В столице спокойствия не видно… Из города бегут в провинцию… Все вокзалы битком

набиты. На улицах от военно-революционного Комитета (35) расклеены приказы № 1 и 2 (36), обязывающие владельцев магазинов, харчевен, трактиров немедленно приступить к торговле, под

угрозой ответственности… Стрельба стала реже. Сегодня 5-ый день «боя». Утром, как передавали на

вокзале, по Нижегородской ж[елезной] д[ороге] (37) прибыла осадная артиллерия. С каждым днем в

Москву прибывают все больше и больше войск, артиллерия… К вечеру усилилась перестрелка.

Непроглядная тьма на улицах, гулкая дробь пулеметов, ружейная перестрелка и громоподобное

раскатистое эхо орудийного выстрела. Над городом зарево. Москва горит во многих местах. Мрак

ночной полосуют вспыхивающие от орудийных и ружейных выстрелов мгновенно и исчезающие

огоньки…

Дрожат оконные стекла. На улице ни души, только изредка пронесется с шумом патрульный

автомобиль… и снова тихо.

2 ноября. Дождь и тепло. С утра снова артиллерийская и ружейная стрельба. На Александровском

вокзале слышал, что юнкера завтра сдаются. В 9 ч[асов] вечера перемирие. Стрельба немного смолкла

и ночью юнкера сдались, выдав все оружие. К 12 ч[асам] дня смолкли окончательно страшные удары

тяжелых орудий, прекратилась ружейная стрельба (38).

3 ноября. Теплый пасмурный день. Исторический день… В вышедших большевистских газетах

объявлено, что между воюющими сторонами достигнуто соглашение… Вздох облегчения был ответом

на это сообщение. Кровь стынет в жилах от тех ужасов, которые пришлось населению столицы

пережить за последние дни… Над головой каждого витала смерть и спасаться от нее приходилось

спрятавшись, не высовывая носу на улицу… По всей же столице творилось что-то неописуемое… От

снарядов гибли лучшие здания, звенели стекла. Колоссальные убытки. Стреляли куда попало, без

соблюдения дистанции и плана, а потому больше страдали, конечно, не воюющие стороны, а частная

публика. И вот теперь москвичи вздохнули и изголодавшиеся высыпали все на улицу в «очередь» к

продуктовым лавкам. Неделю пустовавшие улицы приняли необычайный вид. Улицы запрудились

публикой, создавая необыкновенную оживленную картину. Стрельба окончилась, лишь кое-где

раздавались одиночные выстрелы. Красногвардейцы не оставляли своих постов. Появилась и милиция.

По всем направлениям двигались вооруженные солдаты. «Победители» шли на отдых. Неделя

страшного боя. В результате столица дает местами картину страшного разрушения. Идешь по улице и

на каждом шагу следы «великих действий». Вот Страстная площадь (39). Около памятника

Пушкину (40) стоят два орудия, окруженные толпой любопытных. От орудий вдоль бульвара на

«наблюдательный пункт», идет провод. Около одного из домов груда зарядных ящиков и

использованных гильз. Около орудий и ящиков с достоинством великодушных победителей, стоят по

варвару в серых шинелях. На Тверском бульваре (41) ни одного стекла в домах. Дом

градоначальства (42) сгорел и еще дымится. У Никитских ворот служат молебен. Масса народу. Вот

место, где немало потрудились «воины». Здесь буквально все изрешетено пулями. Стоят два

дымящихся остова громадных зданий. Пожарные отрывают трупы, которых, как говорят, до 500 в

обоих домах. На Театральной площади (43) «воины» тоже испробовали свои боевые способности.

Здесь чернь особенно набросилась на гостиницу «Метрополь» (44), где живут буржуи, гостиницы

«Лоскутную» (45) и Тестова (46). Все поломано, исковеркано… Земля взрыта. На Воскресенской

площади (47) особенно пострадало здание Гор[одской] Думы (48), немного – Иверская часовня (49).

Пострадали Никольские ворота (50), Спасские (51) – в первых разбита икона Н[иколая]

У[годника] (52), и во вторых разбиты часы (53). Тут уже полный хаос: валяются ящики, бревна, служившие заграждением, скамейки и т[ому] п[одобное]. Около Кремлевской стены воронки от

снарядов. В Кремль не пропускают. На улице народ все прибывает. Из уст в уста передаются самые

фантастические слухи. Но большинство женщин с озабоченным видом спешило, не слушая никого.

Глаза многих женщин заплаканы… Они не доищутся своих близких людей. Может быть убиты? И все

стремятся к Яузской больнице (54), к университету (55), где лежат сотни погибших. Около

университета очередь человек 1000 и большинство женщины. Жертвы огромны, как говорили около

14 тысяч (56). По всем направлениям развозят гробы и на каждом шагу похоронные процессии.

4 ноября. Теплый, пасмурный день. Объявлено осадное положение. Вечером загорелось

электричество. С 3 часов ночи до 7 утра дежурил у ворот в домовой охране.

5 ноября. Ночью выпал маленький снег. 4º мороза. Сегодня объявлено, что всех офицеров

арестовать, выезжающих из Москвы без пропуска, который надлежит получать в Полит[ическом]

отд[елении] Штаба Округа (57). По этому случаю иду за пропуском. Моя шашка, сданная коменданту

отобрана большевиками.

6 ноября. Тепло, снег тает. В 10 ч[асов] у[тра] с капитаном 9-го с[трелкового] п[олка] (58) С.

пошли в штаб округа за пропусками. В Политическом отделении штаба стояла очередь офицеров

человек в 500, пришедших за пропусками, и все прибывали и прибывали. В большом зале за столиком

сидел жиденок с погонами [490] вольноопределяющегося, от которого зависела выдача пропуска. Он

намеренно долго рассматривал представленные ему документы, стараясь нарочно задержать

офицеров, некоторым отказывая в пропуске и посылая к начальнику Политического Отделения.

Пришлось туда идти и мне, т[ак] к[ак] у меня не было никаких документов, удостоверяющих мою

непричастность к «военным действиям». Я направился к двери кабинета нач[альник] полит[ического]

отделения. Оттуда неслись громкие просьбы: «Товарищи, честью просим, не ломитесь в дверь». Туда

наседали офицеры. Я тоже полез в дверь. В кабинете за столом сидели «товарищи» и между ними

прапорщик с фельдфебельской физиономией. Это нач[альник] Политического отделения.

У противоположных дверей стоял подпоручик с бородкой солидного «профессорского вида», человек

с университетским значком и сдерживал натиск на двери. По-видимому это адъютант. После долгих

моих перекоров с адъютантом и начальником, мне, наконец, последний приказал выдать пропуск. Я в

ожидании пропуска встал к стенке, тут же стояли еще несколько ожидающих офицеров, с иронией

поглядывавших на «победителей» и на их растерянный вид, благодаря неумению разобраться в этой

сложной штабной машине, в которой они, буквально, запутались. Вскоре вошел солдат в

интендантском мундире с хитрым воровским рылом артельщика и представился Начальнику

отделения: «Вновь назначенный директор Александровского военного училища» (59) отрапортовал

он, стукнув каблуками и самодовольно крякнув в кулак, он сел. Офицеры улыбнулись. «Поручик[»], сказал мне полковник, указывая пальцем на сапоги «директора», [«]хотя бы ему новые дали, а то ведь

пальцы свободы тоже просят». И все это было похоже на игру детей в «больших». Да, все это было-бы

смешно, когда-бы не было так грустно. Получив [491] пропуск, я пошел в Военно-революционный

комитет, генерал-губернаторский дом. В доме Ген[ерал]-Губ[ернатора] я был года два тому назад, теперь, безусловно, эти великолепные комнаты теперь не узнать: всюду «революционная чистота», ну

и конечно, «революционные порядки». Это стали не комнаты, форменный скотный двор. Я пришел за

отобранным оружием, но оружие мне, конечно, не дали.

8 ноября. Тепло, снег тает и грязь невозможная. В 8 ч[асов] вечера с воинским поездом выехал на

фронт. Я сел в теплушку, в которой было человек 15 солдат и ехать было совсем свободно. В Киеве

наш вагон прицепили к одесскому поезду, т[ак] ч[то] даже в Киеве не выходил на станцию.

12 ноября. В 6 ч[асов] в[ечера] приехал в Одессу. Остановился в офицерском вагоне (60) на

станции и сейчас же поехал на Дерибасовскую улицу (61). До Одессы не докатилась 2-ая революция и

здесь дни восстания черни протекли спокойно. Большевики пробовали было делать выступления, но

они успеха не имели. Сегодня на улицах шумно, всюду митинги: идет выборная комиссия в

Учредительное Собрание.

13 ноября. Тихий, теплый, солнечный день, и совсем не похоже на середину ноября. Здесь в

Одессе почувствовал себя точно в другом мире: как то странно было видеть порядок на улицах, тишину, целые, неразграбленные [492] здания и магазины, всюду изобилие хлеба, продуктов и

отсутствие у лавок хвостов. В общем я здесь вздохнул свободно. Вот только меня раздражала масса

жидов и солдат, которых я не выношу всеми фибрами своей души. Утром я пошел [493] сначала в

порт, и затем на Николаевский [494] бульвар (62). Гулять одному была страшная скука, и я

познакомился на бульваре с одним офицером-гайдамаком (63) и мы с ним отправились на

Лонжерон (64). Чудная прелестная погода… Море слабо волновалось и катя свои волны пенилось и

шумело у скал, обдавая мелкой водяной пылью гуляющих. На берегу масса публики. В 2 часа

пообедав и еще побродив по городу, пошли в кинематограф. Вечером, идя в свой вагон, встретил на

вокзале нашего старшего полкового врача, возвращающимся из отпуска. Мы решили ехать с ним

вместе.

14 ноября. Тихий, теплый, солнечный день. Почти целый день просидел [495] у этапного

коменданта в ожидании литеры (65), т[ак] к[ак] денег у меня ехать дальше уже не было. Но за то

вместе с литерой получил и 1 ф[унт] сахару.

15 ноября. Солнечный, но ветреный день. Утром я, доктор и пр[апорщик] Котляр (66) поехали на

Малый Фонтан (67) и в Аркадию (68). Это довольно далеко от города и там было совершено

пустынно, ни души. Море сильно волновалось, шумело и между деревьев свистел восточный ветер.

Полюбовавшись переливами моря, мы прошли пешком в Аркадию и сели в трамвай. Вечером мы с

доктором ходили в театр миниатюр. В 12 ч[асов] ночи мы сели в поезде, который завтра в 10 ч[асов]

у[тра] уходит на Яссы. В вагоне-общежитии у меня солдаты украли револьвер.

16 ноября. Тихий, теплый, солнечный день. В 11 ½ ч[асов] ут[ра] битком набитый поезд отошел на

Яссы.

17 ноября. Солнечный, теплый день. В 6 ½ ч[асов] в[ечера] приехали в Яссы. Мы с доктором

остановились в отряде (69) быв[шего] Пуришкевича. Некогда великолепно оборудованный отряд, теперь приходит в упадок: всюду грязь, вонь, в палатках холодище, нет дров. Но, конечно, и этому

пристанищу рад, т[ак] к[ак] остановиться больше негде. До отхода поезда на Ицканы (70) осталось 3

часа, и мы пошли в город. В городе ни купить, ни смотреть нечего. Есть всего одна приличная

площадь Согласия (71), похожая на городскую, да памятник Кузе (72) и больше ничего, а потому мы

пошли прямо в кафэ [496] Трояни (73). Собственно говоря, в этом кафэ кроме чая с невозможными

галетами ничего получить нельзя. Большая грязная комната с трактирной обстановкой и большими

магазинными стеклами была сплошь набита публикой: расфранченные, напудренные [497] румынские

офицеры с домишарами (74), сестры милосердия в флирте не уступающие и нашим, есть и наши

офицеры. Мы расположились с доктором рядом с группой наших офицеров по-домашнему и стали

закусывать захваченной из Одессы снедью. Вскоре вошли два «товарища». Они заняли неподалеку от

нас освободившийся столик и развязно развалясь начали стучать кельнера (75). Кельнер подошел к

солдатам и хотя мимикой, но очень выразительно объяснил, что это кафе для офицеров, для

солдат [498] же есть напротив. «Товарищи», бросив злые взгляды на кельнера, молча удалились. Наши

офицеры были страшно довольны, что осадили нахалов нигде не знающих своего места. Я был бы

возмущен, если бы так поступили с солдатами любой нации, но [то], что убрали наших серых свиней, был доволен. «С удовольствием бы пожал руку этому кельнеру», улыбаясь, сказал мне с соседнего

столика офицер, вероятно, прочитав на моем лице тоже удовлетворение инцидентом. Отходящий на

север в 9 ½ [часов] поезд был по обыкновению набит и мы с доктором на него не попали, и остались

ожидать до завтра до 8 ч[асов] поезда на Дорогай (76).

18 ноября. Тихий, теплый, солнечный день. В 8 ч[асов] у[тра] выехали в Дорогай. В Румынии

поезда ходят страшно быстро, но очень подолгу стоят на станциях. И каких-нибудь 150

верст (77) едешь 12 часов. На румынских дорогах большим неудобством является, и особенно для

русских, привыкших к отеческой ж[елезно]дор[ожной] опеке, отсутствие звонков при отправлении

поезда. Крикнет кондуктор «Гата» (78) и поезд пошел. При том же незнание языка, негде справиться…

Подают поезда, а куда, откуда и когда пойдет ничего не известно и русским предоставляется все это

узнавать чутьем. Мало того, румыны с нами так бесцеремонны, так нас третируют, что прямо не

знаешь, что делать, к кому обратиться, чтобы попасть в поезд. Румыны сажаются в поезд перед

подачей состава и двери вагонов затворяют, да еще ставят возле каждой по жандарму. Другая часть

вагонов сейчас же забивается «товарищами» обеих национальностей. А русский офицер полезай хоть

на буфера [499] или под вагон. И ни протест, ни жалоба, ни ругань – ничто не помогает.

Возмутительное отношение. Благодаря таким порядкам [500] мы не попали на поезд в Яссах, но из

Дорогохова меньше пассажиров и мы кое-как прилепились. Поезд отошел в 7 ч[асов] вечера и дойдя

до ст[анции] Леарда [501], (79), всего 20 верст, пересадка. Поезд, в который нам надо было

пересаживаться, уже был переполнен и мы снова остались на маленькой захолустной станции. Я с

доктором вошли на маленький вокзал и в нерешительности остановились на перроне: куда идти и где

ночевать до завтра? И увидав неподалеку стоящего начальника станции с другими служащими, подошел к ним и с удовольствием отвел душу, выбросив на них весь богатый лексикон русских

ругательств. Они все разом что-то загалдели [502], готовые меня стереть в порошок. «Что вы, что вы, не ругайтесь, они нас изобьют», тянет меня доктор за рукав. «Чорт с ними. Пойдемте лучше где-нибудь поищем ночлег». Но в этот момент подошла сестра милосердия и предложила нам

остановиться в халупе, рядом со станцией, где и она тоже остановилась. Мы взяли багаж и

последовали за сестрой. Ночевали в халупе крестьянина с другими, не попавшими на поезд.

19 ноября, рано утром, еще было темно, пошел в примарию (80) деревни Леарда за лошадьми, т[ак]

к[ак] отсюда осталось до полка (81) верст 40. В примарии меня направили к жандарму в д[еревню]

Долина (82). Наконец, найдя жандарма, я ему объяснил, что мне нужны лошади до м[естечка]

Бурдужели (83). В ответ мне жандарм потопал ногами, ст[анцию] Бурдужели, повертел в воздухе

рукой и приложил кулак к уху. Это означало, что я мог на станции воспользоваться телефоном и не

ходить сюда. Жандарм позвонил в примарию и приказал дать мне лошадей. Я вернулся в Леарду за

лошадями, но обойдя со служащим примарии всю деревню, мы не нашли ни одной лошади.

Приходилось ждать вечернего поезда. По дороге на станцию я встретил одного солдата, который ведет

вагоны на ст[анцию] Ицканы. Мы с доктором и устроились в этом вагоне. В 1 ч[ас] дня поезд тронулся

на ст[анцию] Бурдужени и приехали в 9 ч[асов] в[ечера]. Тихий, теплый, солнечный день сменила

холодная ночь, пошел дождь и снег. По-видимому погода изменилась. Пришлось ночевать в холодном

вагоне. В румынских теплушках нет печей и холод невозможный. Я почти всю ночь не спал и в 4

ч[аса] утра вышел на платформу, и чтобы согреться стал быстро ходить около вагона. Солдаты из

других вагонов тоже вылезли и разжегши костры стали кипятить чай. Около одной группы мне

предложили солдаты кружку чая, а т[ак] к[ак] [503] из всех 6 человек нашелся только у одного 1

кусочек сахару, то пришлось пить чай, кусая от общего кусочка.

20 ноября. В 9 ч[асов] у[тра] выехали на ст[анцию] Ицканы, отсюда всего в 3 верстах. Здесь опять

пересадка. Пришлось ехать на открытой платформе 7 в[ерст] до ст[анции] Гатка [504], (84). А дождь со

снегом все шел и шел и хуже того: из локомотива так летели угли, что то и дело загоралась шинель то

у одного, то у другого. Это страшно веселило солдат, вплотную стоявших на платформе. У многих

прогорели шинели, а также и у меня и я закаялся больше ездить на платформе. На ст[анции] Гатна

снова пересадка и пришлось ждать часа 2 поезда. Но к счастью здесь был питательный пункт (85), а

мы были голодны, и уже давно у нас не было ни куска сахара, ни хлеба. В 3 ч[аса] д[ня] [505] приехал

на ст[анцию] Пертеште (86) и разыскав полковых приемщиков, живших на станции, взял лошадь и

поехал верхом в [506] д[еревню] Балагоны [507], (87). Здесь было версты три всего. Уже смеркалось.

Снег перестал и немного стало морозить. Было тихо, тихо, только с недалекого фронта раздавались

редкие удары орудийных выстрелов. В пятом часу уже я был дома.

21 ноября. Солнечный, тихий день. Небольшой мороз. Ночью выпал маленький снег. Ездил

представляться начальству в д[еревню] Ботошани (88) и в штаб полка д[еревню] Поени (89). Полк

стоит на позиции около дер[евни] Сольки (90). Сегодня объявлено перемирие и стрельба прекратилась

на всех русских фронтах (91).

22 ноября. Сильный ветер, пасмурно и холодно.

23 ноября. Градусов 7 холода. Ездил в полк. Братание наших солдат с неприятелем приняло

широкие размеры. В окопах идет меновая торговля. Наши солдаты выменивают [508] у

неприятельских солдат за хлеб: золотые, серебряные и др[угие] вещи. Наша сторожевая служба

окончательно ослабела. Ночью в сторожевых заставах и полевых караулах жгут костры. Солдаты

настоящее положение склонны считать, как фактическое окончание войны, и не допускают мысли, что

перемирие может перейти в состояние войны. Противник производит земельные работы: по-прежнему

весьма бдителен, выставляет посты и секреты, ночью освещает местность впереди проволочных

заграждений ракетами. Перед заходом солнца совершает полеты на самолетах, которые, хотя держатся

над своей территорией, но видят наши окопы и ближайший тыл. Все разъяснения командного состава

о необходимости бдительного несения сторожевой службы и осторожности к противнику, ни к чему

не ведут и наши идиоты продолжают откровенничать с противником. Вчера выходили и беседовали с

нашими офицерами два неприятельских. Они отзываются о России, как уже о погибшей стране.

24 и 25 ноября. Тихие, солнечные морозные дни. Градусов 5.

26 ноября. С кап[итаном] Звонаревым (92) ездил в Сучаву [509], (93).

27 ноября. Тихий морозный день. Снегу тоже нет и земля чуть-чуть прикрыта инеем.

28 ноября. Сегодня распространились слухи об аресте ком[андира] корпуса (94) г[енерал]-

л[ейтенанта] Геруа (95) и его нач[альника] штаба (96). В действительности «товарищи» за что-то

хотели арестовать, кажется за непочтение к корпусному комитету, но они успели взять отпуск и

уехать. Фактически идет уже демобилизация; все земские и городские отряды, обозы уходят в

Бессарабию на расформирование, год за годом увольняют солдат и прибавляют процент отпускных, не

считаясь с провозоспособностью дорог. Теперь процент отпускных доведен до 10–12. Воображаю, что

творится теперь на железных дорогах. Наша армия, по-видимому, скоро признает власть большевиков, а потому я принимаю меры [510] к переводу в одну из союзных армий.

29 ноября. Утром поехал в полк к командиру за разрешением съездить в Яссы к сербскому консулу

для перевода в сербскую армию. Командир (97), конечно, ничего не имеет против моего перевода, т[ак] к[ак] он на все махнул рукой и играет с утра и до утра в преферанс. Ночевал в пулеметной

команде (98) у пор[учика] Баргишева (99).

30 ноября. К полудню приехал домой. Тепло, пасмурно.

1 декабря. Тепло, пасмурно. Сегодня состоялся экзамен последней учебной команде (100), т[ак]

к[ак] больше она не будет собираться.

2 декабря. Теплый, солнечный день, ездил на велосипеде.

3 декабря. Теплый солнечный день, ветер. Снегу нет совершенно. Ездил в полк за жалованием. Из

полка уходят хохлы, поляки. Газеты не получаются [511]. Завтра полк сменяется с позиции. Получил

отпуск в Яссы и завтра уезжаю.

4 декабря. Тихий, теплый, солнечный день. Долго не решался: ехать мне в Яссы или нет, т[ак] к[ак]

ездить – одно мученье, и притом мало надеюсь на успех поездки. В 4 ч[аса] в[ечера] приехали

офицеры с закрытых офицерских корпусных курсов, т[ак] к[ак] заведующий курсами полк[овник]

Сергеев (101) бежал вместе с ком[андиром] корпуса г[енерал]-л[ейтенантом] Геруа и нач[альником]

шт[аба] полк[овником] Давыдовым и половина преподавателей разъехалась. Офицеры мне сообщили

несколько инцидентов из армейской жизни, из которых можно заключить о скором присоединении

нашей 9-ой армии (102) к большевикам. Между прочим уже во многих частях перешли к выборному

началу командного состава. Ввиду этого я решил ехать в Яссы и во что бы то ни стало перейти в одну

из союзных армий. Я начал собираться. Григорий (103) приуныл: ему не хочется меня бросать и в тоже

время боится переводиться в другую армию. В 7 ч[асов] в[ечера] выехал на ст[анцию] Ицканы, верст

18. Тихая, ясная и светлая ночь; хорошее сухое шоссе; снегу уже нигде нет и пыльная дрога. Совсем не

похоже на декабрь. На ст[анции] тьма народа и вся чернь бушует, требуя поездов, которых румыны

отказались давать для отпускных; а состав поданный на Яссы так переполнен, что даже и на крышах

нет места. Из-за местов, то и дело на станциях инциденты: вчера на ст[анции] Верешти (104) одна

партия солдат выбивала другую штыками, была стрельба и в результате несколько убитых и раненых.

В Яссах ежедневно скопляется до 5000–6000 отпускных солдат, т[ак] ч[то] румыны взмолились и для

обеспечения себя от диких солдатских выходок, стянули в Яссы войска. В поезд я, конечно, не попал и

поужинав, пошел в офицерское отделение. В оф[ицерском] отделении была [512] масса офицеров: одни ехали на фронт, другие в Россию. Здесь я заметил массу офицеров без погон, а некоторые в

статском. От них я узнал, что сегодня в Сучаве и на станции вооруженные солдаты срезали погоны

офицерам… С издевательством и бранью солдаты подходили и ножем срывали погоны и другие

отличия. От офицеров же я узнавал, что уже во [513] многих частях нашей армии перешли к

выборному началу и в командиры полков попали солдаты. Офицеров же разжаловали, запретив [514] им выезд из частей и поставили в строй… Некоторых на отделения, взводы. С 1-го

января, как говорят, нас лишат жалования и всех преимуществ. Вечером, проходя по перрону, я

встретил двух солдат. Один из них сказал мне мимоходом, отвернув свое дикое тупое рыло: «Ну

господин хороший, пора сымай погоны». Ночевал в офицер[ском] отд[елении] на вокзале.

5 декабря. Тихий, теплый, солнечный день. Целый день слонялся с вокзала на питательный пункт и

обратно. Познакомился с офицерами, имеющими связь с почтовым миром, по протекции которых, я и

получил разрешение ехать до Ясс в почтовом вагоне. Придя в 10 ч[асов] в[ечера] к поезду, мы долго

караулили момент, когда можно будет юркнуть в почтовый вагон, т[ак] к[ак] кругом вагона стояли

«товарищи», а при них это сделать было невозможно, иначе бы они разбили вагон. Минут за 10 до

отхода, наконец, улучили момент и юркнули в вагон. Чтобы «товарищи» не увидели в окна, нас пока

поместили в кладовой. Я хотел было заснуть на почтовых тюках, но в кладовой было так холодно, что

я совсем не спал, и в 1 ч[асу] ночи вышел в купэ [515] чиновников.

6 декабря. В 1 ч[ас] д[ня] поезд пришел в Яссы. Потолкавшись в отряде Пуришкевича и не получив

обеда, т[ак] к[ак] особых офицерских отделений нет, но товарищи всюду оттирают офицеров, мы

пошли в кафе Трояна. Кафе исключительно офицерское и посторонним лицам вход воспрещен. По-видимому русские офицеры здесь широко пользуются услугами кафе, поставляющих ром, коньяк и

т[ому] п[одобные] напитки, щедры и оставляют большие деньги, т[ак] к[ак] все внимание слуг

обращено на нас. Обед невозможный: суп постный, картофель на постном масле и больше ничего и

стоит 10 франков – 5 рублей. После обеда мы пошли на эвакуационный госпиталь, оттуда вечером

должен был идти в Одессу санитарный поезд, с которым мы и хотели ехать. На пункте масса

офицеров: это все бежавшие под разными предлогами из полков; большинство из 9-ой армии. Они нам

сообщили массу примеров издевательства над офицерами в частях с выборным командным началом, где командиров полков, разжаловав в рядовые, назначали конюхами и т[ому] п[одобное]. Большинство

офицеров ехало на Дон; там сформировали офицерские полки. В Яссах тревожно. Город объявлен на

осадочном положении. Всюду румынские и казачьи патрули. Третьего дня здесь большевики, было, арестовали штаб фронта (105), но их освободили украинцы (106), в свою очередь, арестовав

большевиков. Теперь большевики накапливаются на ст[анции] Унгеш [516], (107) и хотят идти на

Яссы. В город стянуты большие румынские силы, подходят каждый день казаки. Ночевал в госпитале.

7 декабря. Только в 9 ч[асов] у[тра] начали посадку больных. Я тоже сел в вагон и собирался ехать

в Одессу. В 10 ч[асов] у[тра] нам сообщили, что ввиду восстания в Одессе большевиков (108), возможно, что поезд со ст[анции] Раздельной (109) пойдет в Черкассы (110). А потому я решил

остаться в Яссах и здесь разыскать сербского или американского консула. В случае же не успеха

перевода в армию союзников, я заручился письмом к представителю какого-то тайного офицерского

союза, работающего под флагом американского консульства (111). О союзе я случайно узнал от

одного офицера, с которым познакомился в кафэ – «Трояна». Я прямо сначала пошел в офицерское

общежитие в конце ул[ицы] Короля (112). Заняв там койку и оставив вещи направился в русское

консульство, где мне сказали, что сербское консульство помещается на ул[ице] Катаржиу (113) 30.

Насилу разыскав консульство, в хорошеньком небольшом особняке, я позвонил. Мне отворил

бойкий [517] лет 10 мальчик, и я сразу очутился в столовой, почувствовав себя в крайне глупом

положении: на русском языке мальчик меня не понял, быстро защебетав что-то по-французски.

Я спросил: «Не здесь ли сербское консульство?» (это все, что я мог спросить по-французски).

Мальчик, по-видимому, мне ответил, что здесь живет консул, а консульство через дом. Видя, что мне

не сговориться, я пошел было ретироваться, но мой собеседник пригласив меня в кабинет, побежал к

отцу. «Русский капитан» кричал он по сербски из соседней комнаты в следующую… В ожидании

консула я сел и начал рассматривать большую коллекцию оружия, развешанную на стене. Вошла, вероятно, дочь консула, высокая стройная барышня, черная, как смоль, с большими черными глазами.

Она кивнула мне головой, села у камина и взяв книгу, стала внимательно рассматривать меня. Должно

быть дочь консула много слышала про бегство русских офицеров из армии и с этой точки зрения ее

интересовал «русский капитан». Вскоре вошел консул в сопровождении сына. Я изложил ему цель

своего посещения, рассказал о положении русской армии и о невозможности дальнейшей службы

русскому офицеру в своих войсках. Консул соболезнующее смотрел на меня, качал головой: «Ужасно, ужасно, повторял он, все пропало». И посоветовал мне обратиться к сербскому военному агенту –

полков[нику] Кадичу [518], (114). Улица Университеций (115), где живет полковник Кадич далеко от

центра города, около старого университета (116). Выйдя от консула, я обратился к первому

встречному господину, прося указать улицу. Оказывается господин шел на эту же улицу, и мы пошли

вместе. Мой спутник сейчас же начал мне что-то говорить с жаром, часто повторяя слово «товарищи», сочувственно поглядывал на меня и качал головой. Видя, что его мало понимают, он прибег к мимике

и показал, что румыны очень сочувствуют русским офицерам и возмущаются солдатами, срывающими [519] погоны и убивающими [520] своих офицеров. Наконец дошли до

страды (117) Университеций и я, простившись с господином, пошел искать № 22. На дворе

полк[овника] Хадича меня встретил молодой унтер-офицер хорошо говорящий по-русски и провел в

кабинет полковника. Полк[овник] Хадич, человек средних лет, с небольшой проседью, высокий – тип

боевого офицера. Он был очень любезен и внимателен. Полковник рассыпался целым каскадом

удивления доблести русского офицерства и, конечно [521], снова миллион сочувствий «погибшим

русским офицерам». Полковник мне сказал, что относительно перевода офицеров из русской армии в

сербскую ему ничего не известно и это все зависит от миссии при ставке Верховного

главнокомандующего, которая в данное время перешла из Могилева в Киев, а теперь кажется на Дон.

Поговорив еще о политике, на злобу дня, я простился и вышел. Зайдя опять в русское консульство

справиться об адресе американского [522] консульства, я пошел в кафэ «Трояна». В кафэ была масса

русских офицеров – это тоже все бежавшие с фронта. Я подошел к двум офицерам и сел за столик. Это

были артиллеристы, бежавшие из 9-ой армии, бросив все вещи на произвол судьбы и не захватив

документов, они ночью бросили часть и добрались до Ясс. Артиллеристы мне сообщили, что они были

у Американского консула, который им сказал, что Американское правительство, боясь трений с

русским пр[авительством], отказалось от приема в свою армию русских инструкторов. А потому я уже

и не пошел к Американскому консулу. В кафэ я узнал, что положение в Яссах весьма тревожное: со

дня на день ожидается обложение Ясс большевистскими войсками, с фронта и с тыла. Телеграфное

сообщение с фронтом прервано, а с тылом и железнодорожное. Румыны стянули в город до 2 корпусов

и спешно делаются вокруг города окопы и проволочные заграждения. На улицах всюду конные и

пешие патрули. Город объявлен [523] на осадном положении. Из кафе отправился в общежитие. Две

большие комнаты общежития коек на 70, были заняты на половину казацкими офицерами 37 Донского

полка (118). Казаки шли с фронта на Дон и здесь задержались, т[ак] к[ак] скопившиеся на ст[анции]

Соколы (119) большевистские части, не хотели их пропускать. Офицеры играли в карты: старики в

преферанс, молодежь в 21. Снизу доносилась музыка: гармоника, бубны, треугольник: казаки

собравшись в большом широком коридоре с казачками танцевали польку. В 11 ч[асов] я лег спать, а

казаки долго еще плясали, и, кажется, до утра играли в карты.

8 декабря. Утром я пошел на поиски представителя офицерского союза Янчевецкого (120), которого нашел в штабной столовой. Янчевецкому было некогда и он просил зайти на следующий

день к нему на квартиру страда Сарария (121) 52-бис. От нечего делать я пошел бродить по городу.

Я только в этот приезд рассмотрел, как следует, Яссы. Это довольно большой и шумный город. Но

грязный и пыльный до невозможности. Есть и большие красивые здания: театр, сенат, лицей, митрополичий двор и т[ому] п[одобное]. Король (122) же живет в небольшом здании, кажется, городской комендатуре, на улице Короля; на дворе стоят почетные часовые из двух кирасир, в

блестящих касках, несколько [524] автомобилей и на дому королевский штандарт. Толпа на улицах

пестра и разношерстна, как и в России; преобладают, конечно, военные и женщины, которые как те

так и другие всех рангов красятся невозможно. Возвратясь в общежитие я застал там массу офицеров.

Все возбужденно о чем-то переговаривали… Оказывается только-что было произведено покушение на

жизнь ген[ерала] Щербачева (123). Случилось это следующим образом. В виду боязни большевиков, скопивших свои части на ст[анции] Соколы в 4 в[ерстах] от Ясс и на ст[анции] Унгени, открытого

выступления против румынских и наших правительственных войск (главным образом украинских), а

так же в свою очередь и этих последних – против большевиков, сегодня было назначено

согласительное совещание, имевшее целью примирить стороны. По настоянию большевиков

заседание было назначено в квартире ген[ерала] Щербачева. Конечно, стороны к соглашению не

пришли. Большевики все время что-то оттягивали окончательный разрыв, постоянно прося, то 5, то 10

минут на размышление. Наконец они объявили, что необходимо присутствие ген[ерала] Щербачева.

Ген[ерал] не вышел, т[ак] к[ак] после недавнего крушения его автомобиля был болен. Вдруг пор[учик]

Коренев (124), ни слова не говоря, быстро направился в комнату Щербачева. Его остановил часовой у

двери, которого Коренев оттолкнув [525], хотел войти в комнату. Но в этот момент бросились другие

делегаты заседания и обезоружили пор[учика] Коренева, хотевшего, как после выяснилось, убить

Генерала. Четверых большевиков арестовали: Рошаля (125), пор[учика] Коренева, шт[абс]-кап[итана]

Аксенова (126) и какую-то жидовку. В 6 ч[асов] в[ечера] я пошел в штаб фронта, где служит

контрразведки пор[учик] Г. На улицах провода были оборваны, штаб фронта [526] окружен войсками

и мне стоило много трудов пройти в разведывательное отделение.

9 декабря. Пасмурный день. Снегу нет совершенно и на улицах пыль. В 10 ч[асов] утра я пошел к

Янчевецкому. Со всех концов города тянулись пехотные румынские части. Они направлялись по

шоссе к Соколам, где сегодня предложено обложить кругом большевиков и разоружить.

У Янчевецкого я застал несколько офицеров – это члены офицерского союза. «Ну вы можете здесь

говорить совершенно откровенно о своих целях и намерениях» – сказал он. «Да мне, соб[ственно]

говоря, не об чем вам сказать, а я хотел у вас узнать о целях союза, его организации и т[ому]

п[одобное]. Я же сюда приехал [527] для того чтобы найти какое-либо себе пристанище, т[ак] к[ак]

дальше оставаться в полку невозможно и ехать домой некуда» – ответил я. Янчевецкий мне объяснил, что офицерский союз в данное время находится еще в стадии организации, функционирует под флагом

американского консульства, находясь под покровительством Америки и Англии, откуда и получает

все средства. На днях будет выходить известие этого союза, где меня и просил сотрудничать

Я[нчевецкий], как человека уже опытного в печатном деле. Каждый офицер, поступивший в союз

получает то же содержание, что и в полку. Каждым членом распоряжается союз, отделения [528] которого находятся в различных городах Империи. Союз находится в контакте, политически и тактически, с Украиной, Доном (127) и отнюдь не преследует контрреволюционных

целей, подчеркнул Янчевецкий, вероятно, боясь меня этим напугать. «Возвращение к старому

немыслимо и над всем прошлым мы ставим крест. Наша цель – восстановление в России права, правды и порядка» добавил он. Мне казалось, что он чего-то не договаривает, т[ак] к[ак] цели эти

довольно туманны и он не сказал, какой образ правления в России будет отстаивать союз? Я не

спросил, но мне, кажется, что конституционно-монархический. Я записался в союз, оставил адрес и

обещал быть через недели две-три. От Я[нчевецкого] я пошел в развед[ывательное] отд[еление] штаба

фронта. У штаба пыхтели, готовые отойти, 4 больших грузовика битком набитые украинцами. Все с

ног до головы вооружены. Вперед пошел броневик… украинцы отправлялись на ст[анцию] Соколы на

помощь румынам. Большая толпа солдат, офицеров и частной публики провожала автомобили.

Пообедав в общежитии, я пошел на вокзал, где узнал, что после небольшой перестрелки большевики в

Соколах обезоружены, арестованы главари, а остальные 7000 отправлены на поезде в Россию.

В ожидании поезда, отходящего в 11 ч[асов] в[ечера], я пошел в комнату дежурного офицера на

станции. Я нигде не мог найти офицеров своей дивизии [529], чтобы узнать о положении в полку.

И думал «что-то теперь в нашем полку?» В 10 ч[асов] пришел поезд с севера. Вдруг отворяется дверь

и входит наш командир полка, за ним поручик Червенко (128), еще наших два прапорщика и затем

офицеры Беломорского (129), Двинского (130) и Онежского (131) полков. Тут я узнал, что в полку

переворот и вся дивизия перешла к большевикам. Командиром нашего полка избран писарь

Шурутов (132). Мне офицеры советовали не ездить в полк и рассказали, что [в] ночь с 7-го на 8-ое

декабря они пережили массу жутких минут. Но мне нельзя было не ездить, т[ак] к[ак] у меня не сдан

был аванс в 5000 руб[лей] и остались в полку все вещи. В 11 ½ в[ечера] поезд отходил на север.

К вечеру подморозило и задул сильный ветер. В вагоне 1-го кл[асса] без печей, без освещения и

местами пробитой крышей, был невозможный холод. Пассажиры стукали ногами, хлопали руками, но

все это не помогало и мороз все дальше пробирался по телу. И в таком положении надо безвыходно

пробыть 12–14 часов. Нас в купе было 8 человек: 4 румынских офицера и 4 русских. Румыны, что-то

изредка острили по адресу наших «товарищей», кричавших наруже «крути, Гаврила, наворачивай» (133), а в углу стонал и ежеминутно кашлял старик полковник из какой-то дружины. Он

ежился, кряхтел и что-то рассказывал из войны [18]77 года (134); но за шумом поезда едва был

слышен его старческий, прерываемый кашлем, голос, его никто не слушал.

10 декабря. В 12 ч[асов] в[ечера] поезд пришел в Ицканы и все пассажиры побежали греться на

станцию к печке. Здесь мне надо было долго ждать поезда на Гуру-Хумору (135), но к счастью, выйдя

с вокзала, я встретил полкового почтальона, отъезжавшего в полк. С ним я и поехал. Было снова

холодно и ветер и за 20 верст пути я прямо-таки замерз. Доехав до дер[евни] Куманешти (136), я слез и

пошел пешком до дер[евни] Балаганы, а почтальон поехал дальше, в полк. Мне надо было пройти

верст 5, и я быстро на ходу согрелся. Уже смеркалось, когда я шел по Балаганам, подходя к своему

обозу. Кто-то крикнул со двора одной халупы «Погоны, погоны снять». Я сделал вид, что не

расслышал и, прибавив ходу, пошел дальше. В этот момент я был похож на затравленного зайца, на

человека, поставленного вне закона, над которым мог каждый издеваться совершенно безнаказанно.

Да оно на самом деле и было так. И не только я был в таком положении, а все русское офицерство.

«Как-то, думаю, меня сейчас примут в роте?» И вдруг встречаю своего фельдфебеля. «Ну что, как у

нас в роте?» «Ничего, все благополучно, г[осподин] поручик». «Вы, вероятно, думали, спрашиваю я, что, дескать, сбежал ротный?» «Никак нет, г[осподин] поручик, мы ни на минуту не сомневались, что

вы вернетесь, и когда нам предложили избрать к[оманди]ра, мы сказали, что ждем вас». Григорий

моему приезду был страшно [530] доволен. Кап[итана] Звонарева не застал, он только вчера выехал в

отпуск. Не успел я пообедать, как меня пригласили на собрание роты. Рота меня просила остаться их

командиром, наговорили мне массу любезностей, не смотря на то, что я буржуй на все четыре стороны

и притом земский начальник. Многие солдаты части шумели на собрании роты и кричали, «что

ротный старого режима и корниловец» однако, это все не помешало моему единогласному избранию.

Я, конечно, тоже сказал несколько теплых слов, благодарил за доверие и т[ому] п[одобное]. А сам

думал: глупые, темные, дикие люди тем более, что они уже считают все это твердо установившимся

порядком. Мне не хотелось бы больше ни минуты оставаться в полку, но мне по необходимости

пришлось согласиться и остаться ротным командиром, т[ак] к[ак] я должен еще недели 2–3 пробыть в

полку для устройства своих дел. Вероятно, я солдатам понравился тем, что им не мешаю, а они мне.

Кроме фельдфебеля и еще 3–4 солдат я никого не знаю и в роте никогда не бываю. С первых дней

свобод мой принцип – ничего не делать, и этому принципу я был верен до сего времени. Солдаты меня

немного боятся, т[ак] к[ак] весьма редко видят, а кого мы незнаем, то стесняемся и боимся.

С солдатами я никогда не бывал «запанибрата» и не фамильярничал. Теперь же при «демократизации»

армии я начал некоторым подавать руку и приглашать садиться. Но не смотря на «равенство» солдаты

все-таки стесняются моего присутствия и не смеют садиться. Придя с собрания в свою халупу, мы с

Григорием стали строить планы побега из полка. Но я решил уйти с честью и, устроив дела, эвакуироваться или же перевестись в польскую дивизию (137), формирующуюся в гор[оде] Сугаве.

11 декабря. Пасмурно и холодно. Утром поехал в полк. Дела в полку очень плохи: солдаты, что ни

день дезертируют и полк тает, денег нет, ни гроша и продовольствия хватит только до 20-го.

Украинцы не пропускают ни хлеба, ни денег. Большинство полка недовольно избранием командиром

писаря Шурутова, над которым все смеются. Ведь солдаты не выносят начальников из своей среды, и

они не пользуются ни авторитетом, ни уважением. На командные должности выбраны офицеры, в

хозяйственной части – солдаты. Все же офицеры, неизбранные на командные должности, разжалованы

в рядовых. Погоны у всех как у офицеров, так и солдат сняты, а должность обозначается повязкой на

левом рукаве с соответствующими надписями. На обратном пути из полка, я заехал к командиру

Онежского полка полк[овнику] Кудрявцеву (138). В 9 ч[асов] вечера я возвращался домой. Была тихая, лунная и морозная ночь. Где-то справа в 40-м корпусе (139) гремела канонада и летели ракеты. Я было

удивился этому обстоятельству, ввиду перемирия, и вспомнил, что сегодня сочельник (140) по

н[овому] с[тилю]. Это немцы, а также и наши салютовали наступающему празднику.

12 декабря. Сегодня утром ушла в полк учебная команда. Младшие офицеры команды, как не

избранные на должности, взвалив на плечи мешки, пошли с командой.

13 декабря. Сегодня заезжал кап[итан] Герадовский (141). Он перевелся в польскую дивизию, куда

и меня зовет. На ультиматум большевиков румынам о расквартировании 2-й дивизии в гор[оде]

Батушанах [531], (142), о пропуске провианта, о снятии патрулей, на неприятие которого большевики

грозили разгромом Батушан, – румыны ответили боем. Сегодня в дер[евне] Бренуешти (143) была

стычка румын с 7-й кавалерийской дивизией (144). Вечером по направлению к

Батушанам [532] двигалась большевистская артиллерия.

14 декабря. Тепло, снег тает, сильный ветер. Утром ездил к кап[итану] Герадовскому [533]. Он

собирается и сейчас уезжает в г[ород] Сугаву на пополнение польской дивизии, скоро уходящей под

Минск. В 12 ч[асов] поехал в полк. Нашему корпусу румыны и украинцы предъявили ультиматум: или

войти в состав Украинского фронта (145) и подчиниться приказаниям главнокомандующего фронтом, или же убираться с этого фронта, сложив оружие на месте, иначе не пропустят ни продовольствие, ни

денег. Сегодня около деревни Бренуешти сдалась и была разоружена [534] 7-ая стрелковая

дивизия (146). Настроение в полку подавленное: глупая, идиотская солдатня, конечно, считает

настоящий демократический порядок окончательно установившимся, но их больше, безусловно, трогает скоро предстоящий голод. У полкового [535] же комитета и выбранного

командного [536] состава, как людей более или менее грамотных, нет уверенности в твёрдости

настоящего порядка и выборного [537] начала. Комитет и начальники в курсе дела и сознают

безвыходное положение корпуса и, что в случае голода, вся дикая толпа, не рассуждая, обрушится на

них. А «бывшие офицеры», которых осталось в полку 26, довольны такому положению корпуса и

только смеются и иронизируют над демократическими большевистскими приказами. Ни один офицер, конечно, не остался бы в полку при данных условиях, но многих задержали обстоятельства

финансового характера и др[угие]. И офицеры по тем или другим причинам, как избранные на

командные должности, так и оставшиеся за флангом, продолжают разъезжаться. Сегодня я обратился

к доктору с просьбой об эвакуации, но он категорически запротестовал – «уж слишком много за эти

дни я эвакуировал, погодите немного» сказал доктор. И я решил немного подождать: в 10 ч[асов]

в[ечера] выехал из полка. Дождь, ветер, грязь и густой туман.

15 декабря. Дождь целый день, грязь, ветер. Сегодня в приказе по полку объявлен порядок

выборов начальников. Начальники избираются на один год. В случае выражения недоверия

начальнику, числом более – 2/3 подчиненных, он может до истечения полномочий быть

переизбранным. Погоны у всего полка снимают. При служебных обязанностях начальники носят

перевязь на левой руке с соответствующей подписью. Обращение друг к другу по должности, прибавляя «товарищ» или «гражданин». Вестовые остаются только у ротных командиров, начальников

и выше. У докторов, чиновников, священника вестовые отбираются. Содержание пока у начальников

остается прежнее, впредь до особо установленных штатов.

16 декабря. Целый день изморозь и сильный ветер. Демобилизация идет ускоренным темпом.

Сегодня увольняются 1903, [190]4 и [190]5 года. «Революционная армия» разъезжается по городам и

весям всюду устанавливается «революционный порядок»: громя лавки, грабя, убивая и нарушая

транспорт. Как уже начинают составлять списки предполагаемых к увольнению годов, солдаты, уже

не ожидая приказаний, разъезжаются [538], требуя суточных денег [539]. А денег в полку ни гроша.

Полковой комитет пьянствует вместе с ком[андиром] полка и выборным командным составом, расхищает полковое достояние, хватая все, что не на учете. Солдаты разъезжаются довольные своей

победой над законом, правом, порядком и государственностью. Солдаты – это люди, для которых нет

ничего святого: государство, гражданский долг, отечество и национальная гордость – это все пустые

звуки для них. Это даже, собственно говоря, не люди, а слабое подобие хищного зверя, для которого

нужен мир, семечки и ханжа (147). И это трио – альфа и омега их стремлений, критерий их

благополучия. Демобилизация идет, а мира еще и не видно. Да и какой это мир – сплошной позор.

17 декабря. Сегодня приезжал ко мне «командир полка». Это солдат действительной службы, 1-ой

роты, прошедший в Нарве (148) полковую учебную команду – это его образовательный ценз. Правда, надо отдать ему справедливость – солдат довольно смышленый. «Командир» собрал солдат и сказал

им несколько назидательных слов. Между прочим, он сказал: «Мы остались одни. Все те, кому нужна

была война, и которые служили только ради погон и какой-то особой офицерской чести, они

разбежались». Это нашим-то офицерам нужна была война. «Вы, товарищи, будьте осторожнее и

гоните всех от себя, кто, только прикрываясь солдатской шинелью, будет вас провоцировать – это

волк в овечьей шкуре, не давайте ему опутать, т[ак] к[ак] он при первом успехе наших врагов, вас

предаст…» и т[ому] п[одобное]. Ну, думаю, это совсем экивок в мою сторону. При взгляде на

«командира» мне вспомнились слова Бор[иса] Годун[ова] (149): «Достиг я высшей

власти…» (150) Далее он сказал, что Беломорский полк отказывается вставать [540] на позиции и

будет стоять до 20 [декабря]. А 20 пойдет в Бессарабию. Завтра вставать на позицию нашему полку, но

он тоже отказывается. Несколько дивизий бросили позицию и ушли в Бессарабию.

18 декабря. Выпал маленький снежок, чуть-чуть покрывший землю. Стоит небольшой мороз

градуса 2. Целые дни дома, никуда не хожу. Пишу дневник или сижу перед печкой.

19 декабря. Тихий солнечный день. Из своей халупы никуда ни шагу. Да и некуда идти. Все

командиры нестроевых рот полков дивизии – избранные солдаты, лазаретов поблизости никаких нет, а

также и нет местной интеллигенции. А потому продолжаю сидеть дома и писать воспоминания первых

дней войны. Наш и Беломорской полк насилу уломали встать на позицию. Сегодня они заступили, но

вероятно не надолго и на Рождество нам придется идти походом в Бессарабию, т[ак] к[ак] корпусные

комитеты нашего и 40-го корпусов предъявили ультиматум Украинским войскам. Если к 24 декабря не

будут сменены корпуса, то уходим, бросив [541] позицию в Бессарабию.

20 декабря. Погода и все прочее, как и вчера.

21 декабря. Солнечный день с небольшим ветром. Утром ездил в полк. В полку сегодня событие –

аукцион вещей, отсутствующих по каким-либо [причинам] из полка офицеров. Полк стоит на

позициях, но это не помешало полковому штабу объявить в окопах об аукционах и пригласить

желающих. Конечно, окопы остались пусты. Это все т[ак] н[азывеемые] «революционные порядки».

Вещи на аукционе шли за баснословную цену, т[ак] ч[то] киевские спекулянты с Подола (151) лопнули

бы от зависти. Все раскупили солдаты. И откуда у них такая масса денег?

22 декабря. Холодно и ветер. Вечером [542] поехали в Илешести [543], (152). Заехал в чайную, содержимую одним немцем и с ним разговорился. Меня удивляет, что здесь, в Буковине, наши деньги, не исключая и «керенских» (153) в большой цене. В то время как в Румынии их совершенно

не [544] берут, да мы и сами не особенно им верим. Немец мне решил эту задачу: «Россия побеждена, сказал он. Россия страна, мы знаем, очень богатая и ваши деньги не пропадут никогда, а также не

падает их и ценность. Мы немцы хорошо знаем, что на каждый ваш рубль мы получим минимум два».

И на позиции, действительно, австрийцы и немцы с удовольствием меняют свои деньги на наши, давая

по 2 ½ короны (154) за рубль. Сегодня крупная неприятность у нас с фуражем. В Румынии в д[еревне]

Химцешни (155) нашим полком было закуплено на 33 тысячи [рублей] фуража у одного помещика.

Фураж этот мы брали [и] возили к себе, поставив там свой караул. Сегодня приехав за фуражом наши

солдаты застали там уже румынский караул, который избил некоторых наших солдат. Но им все-таки

удалось убежать, а солдат других полков арестовали и отправили в Ботушаны. И мы остались без

фуража. Я сейчас же сообщил об этом в полк.

24 декабря. Стало тепло, но сильный ветер. Небольшой снег весь стаял. В 7 ч[асов] в[ечера] на

фронте открылся салют празднику (156). Били и наши и неприятельские батареи. Глядя на фронт, расположенные в деревне солдаты, тоже начали стрелять залпами и бросать ракеты. Сижу один перед

печкой, скука смертная.

25 декабря. Снег весь сошел. Довольно тепло, но сильный ветер. Утром ходил в церковь, а вечером

ездил в д[еревню] Илишете.

26 декабря. Тихий, теплый солнечный день. Совсем весенний. Ездил в полк. Офицеры продолжают

разъезжаться и теперь осталось не больше 10. Я эвакуируюсь 1-го января. На обратном пути заехал к

полк[овнику] Кудрявцеву. Он тоже на днях уезжает совсем. В полку получил из дому письма. В уезде

анархия и крестьяне дали полную волю своим разбойничьим инстинктам. Усадьбы горят, разграбляются дикой толпой, дерущейся между собой из-за награбленного. Помещики бежали, все

бросив на произвол судьбы. И я теперь стал настоящий пролетарий – ни кола, ни двора. Это «награда»

за трехлетнее служение Родине в рядах армии.

27 декабря. Погода переменилась. Настоящая зима. С утра пошла метель и все покрылось снегом.

Ездил в Илишете, где штаб корпуса. Там все пьяно, как и в полку. Все комитеты пьянствуют ужасно, т[ак] ч[то] солдаты начинают сомневаться: не казенные ли деньги пропивают? Солдаты начинают

вспоминать «буржуйное начальство», офицеров, которые казенных денег не пропивали и не

устраивали такие оргии. В общем «демократическая революционная армия» справляет «победу», мир

и праздники.

28 декабря. Тихий морозный день. Нанесло сугробы снегу. Ездил в д[еревню] Илишете.

29 декабря. Тихий, ясный день. Снег тает.

30 декабря. Тоже. Ездил в полк.

31 декабря. Теплый день. Снег быстро тает. Как только смерклось, начали ходить толпы

ребятишек с поздравлением нового года. Они встают под окном и под звон колокольчиков и бубенцов

поют какие-то песни. Для них в этот день пекут какие-то лепешки, вроде наших «конурков» (157).

Меня пришли тоже поздравлять с колоколами [545] и песнями хозяйские дети. Я им дал сахару и

конфет с чаем. Они от счастья на седьмом небе, т[ак] к[ак] сахару, и тем более конфет они не видят

всю войну. И снова Новый Год. Так быстро пролетел этот бурный революционный год, в течение

которого я потерял все: должность и имение и остался ни с чем. Война окончилась с немцами, но для

нас офицеров в этом году предстоит еще более ожесточенная война с русским варварством и с

косматым [546], тупым, полудиким мужиком. Предстоит страшная война за восстановление Закона, Права и Порядка.

1 января 1918 года. Теплый, солнечный день. Грязно, тает снег. Ездил в Иллешесте. Всюду

встречается много австрийских солдат, пущенных через позицию на праздники в отпуск. Всего

удивительнее [547] то, что все они «тянутся» козыряют нашим офицерам, узнавая и без погон и без

кокарды.

2 января. Солнечный день. К вечеру морозит. Офицерское собрание (158), по постановлению

полкового комитета (сов[ета] сол[датских] депутатов) прекратило свое существование.

3 января. Ездил в полк. Получил свидетельство [548] о «болезни» и скоро уезжаю из полка.

Сегодня увольняются солдаты призывов 1903 [и] 1904 годов через 3 дня следующие два года, к

которому принадлежу и я. Приказ об увольнении офицеров наравне с солдатами последовал еще в

начале декабря, но мы только сейчас об этом узнали, т[ак] к[ак] приказа этого не публиковали, чтобы

дольше задержать офицеров.

4 января. Ездил в дер[евню] Уншерпертеште [549], (159). Гололедица, дорога убийственная и все

время с горы на гору. В 1-м Дивизионном лазарете мне сделали на санитарном билете надпись явиться

на 62 эвакуационный пункт в Яссы. В армии полный развал. Солдаты уже не слушают и свое

выборное начальство, ежеминутно угрожая расправой. Начальники отказываются служить. Части

бросают оружие и самовольно уходят в тыл, оставляя окопы пустыми. В полку нет денег, что еще

больше раздражает солдат, приписывая это отсутствие ближайшему начальству и офицерам. Румыны

снова отняли закупленный нами фураж и не пропускают продовольствие. Солдаты нашей дивизии

заявили, что только до 8-го будут ждать, а после бросят оружие и уйдут в тыл. Снова открылось

бегство офицеров. Офицеры в панике. Сегодня на дорогах развешаны плакаты: «Расстреливайте

офицеров – они бегут на Дон к Каледину (160), где готовят нам кабалу». Это объявление, конечно, было не шуткой [550]. Но прочитав его я даже не удивился, как будто это в порядке вещей. Мы

офицеры привыкли к заячьему положению и такими объявлениями свободных граждан великой

республики нас не удивишь. А положение действительно заячье: едешь ли где, идёшь ли и увидя

толпу солдат, так и кажется: вот сейчас крикнет кто-нибудь: бей его, это офицер. И толпа, как стая

борзых, бросится и растерзает. Сидишь ли вечером в халупе и кажется: вот кто-нибудь целит из

винтовки в голову. И убьют. И знаешь, что преступник, а отвечать не станет, а все будут довольны.

В течение войны, испытав столько лишений и ужасов, неоднократно смотря смерти в глаза, у меня

как-то атрофировались нервы и я ко всему происходящему отношусь удивительно спокойно. Но все-таки я чувствую, что у меня начинается мания преследования. Некогда военные министры сначала

Гучков, а потом Керенский правду сказали, обращаясь в приказе к офицерам: «Родина вас не

забудет…» Да, к сожалению, нас не забывают. Как ни стараемся мы стушеваться в общей массе, и

стереть в умах черни память о себе, – нас всюду узнают, преследуют, ловят и убивают.

5 января. Ездил в полк. Солдат призыва [1]905 и [190]6-го годов задержали, а потому и мне не

дают документов и денег. Приходится ждать.

6 января. Теплый, солнечный день. Снег весь стаял, но на дороге грязь. Ездил в д[еревню]

Иллишесте.

7 января. Теплый, солнечный день. Утром поехал в полк за документами. Хотя этот хам, командующий [551] полком солдат, сначала не хотел выдавать документы, но в конце концов я все-таки убедил этого холуя, что задерживать документы он не имеет ни права, ни поводов. В 12 ч[асов]

дня наша 1-ая бригада (161), стоявшая на позиции, бросила окопы и ушла в деревню, отказываясь

категорически вновь взять окопы. Предложили занять нашему полку, но он тоже отказался. Так

позиция и осталась незанятой. Сегодня на корпусном совещании [552] решили идти в Бессарабию.

Наш 18-й корпус пойдёт на Бельцы (162) через Ботушаны, а 40 корпус через Липканы (163). Наша

дивизия выступает [553] 11-го в 8 ч[асов] утра. Артиллерия уже ушла. Все боятся столкновения с

румынами, занявшими позицию сзади нас. Но, так или иначе, безусловно, весь этот сброд, называемый

23-й дивизией (164), обезоружен. Таким образом, фактически, наш полк окончил кампанию. И как

позорно. Возвращается без знамени, без оружия, без офицеров и вся эта деморализованная банда без

всяких воинских отличий под командой какого-то проходимца солдата.

Сегодня был 2-ой аукцион офицерских вещей. Продавали вещи даже всех отпускных офицеров.

8 января. Теплый, солнечный день. В тени градусов 10 тепла. Дорога просохла и уже пыль. Ездил в

Иллишесте и катался на велосипеде в одной рубашке. Совсем похоже на конец нашего апреля.

Сегодня сдал роту и из полка получил аттестат, но еще не прислали послужной список. Вечером была

телефонограмма, что наша артиллерийская бригада задержана румынами. Поздно ночью пришли

радиотелеграммы из Петрограда, что Румыния объявила войну России (165) и заняла Кишинев. Наш

фронт отрезан от России. Газет уже нет давно.

9 января. Тихий, теплый, солнечный день. Удивительная погода. В зимнем кителе на воздухе даже

жарко. Солдаты призыва [1]906 года сегодня увольняются в запас. Я получил все документы и

покончил все с полком. Завтра уезжаю вместе с солдатами моего призыва. С нетерпением жду

момента, выезда из полка. Так мне опротивели [554], осточертели солдаты и наш большевистский

полк, что больше ни дня не мог бы остаться. В полку больше не осталось у меня [555] товарищей и

туда ездил только по делам. А в роте я все время один, один, по близости никого нет из офицеров.

И несмотря на прелестную погоду, я не выхожу, сижу в халупе и читаю. Последний месяц я стал

читать. Вот уже 7 лет я не брал в руки книги, и в течение всей войны, несмотря на массу свободного

времени и скуку я все-таки не мог читать, а вот теперь появилась потребность и желание. Завтра

уезжаю в Яссы. А потом даже и не знаю куда и что буду делать. В общем пока нет никаких планов. Но

всего вероятнее, что я попаду на Дон к Каледину в офицерский полк.

10 января. Утром я уже совсем собрался, уложился и только ждал из полка разрешения на выезд.

В 2 ч[аса] д[ня] получил разрешение и вместе с Григорием и 16 демобилизованными солдатами моей

роты отправился на ст[анцию] Ицканы. Я поехал на велосипеде. Был тихий, теплый день и

великолепная дорога и я быстро покатил по гладкому шоссе, обгоняя группы солдат и обозы. И так я

окончательно уволен с военной службы, порвал с полком навсегда, и тем самым перевернул еще одну

страницу своей жизни. В 8 ч[асов] в[ечера] я со своими солдатами сел в товарный поезд, который

вскоре и тронулся. В вагоне было свободно, а главное он шел в Яссы. На ст[анции]

Пашканы (166) наш вагон простоял 12 часов и только

11 января ночью пошел дальше. Здесь уже не только набился полный вагон, но и крыша сплошь

была занята солдатами и багажом, настолько, что провисла и трещала. Я предупреждал сидящих на

крыше солдат, но, конечно, эти идиоты не послушались. В 12 ч[асов] н[очи] тронулся поезд. Крыша

скрипела [556] и трещала, начала с потолка облетать краска. Я зажег свечу и ужаснулся: крыша ходила

ходуном, даже трещала и едва держалась. Солдаты испугались [557] и начали кричать сидящим

наверху, чтобы с середины сползли к краям крыши. Мы встали и начали руками поддерживать

потолок. Но это не помогло. Стенки вагона не выдержали, дали трещины, с шумом вылетели. Одна

дверь, и кузов медленно начал оседать на одну сторону. Началась паника: и солдаты с крыши начали

прыгать, на них летел тяжелый багаж. В вагоне все бросились к дверям и некоторые стали прыгать

очертя голову в темноту не разбирая где идет поезд. На счастье поезд шел под откос и машинист

услышал наши крики и остановил поезд. Крыша нашего вагона была уже пуста, да и в вагоне было

только уже несколько пассажиров и опасность крушения миновала. Вскоре поезд тронулся дальше, оставив на пути человек 200, выпрыгнувших [558] на крики и не успевших сесть в вагон. Вероятно

было много разбившихся, т[ак] к[ак] поезд шел по высокой насыпи и земля была мерзлая.

ГА РФ. Ф. 6266. Оп. 1. Д. 3. Л. 103–139. Копия. Машинопись. Писчая бумага.

«…НЕ МОГУ ОТКАЗАТЬСЯ ОТ ЭТОЙ РАБОТЫ, ПОТОМУ ЧТО ОНА

ПОЛЕЗНА ДЛЯ ОБЩЕСТВА…»: ИЗ ДНЕВНИКА ВЛАДИМИРА

ПАВЛОВИЧА БИРЮКОВА [559], (1)

Хорол (2) – Шадринск, 1 января – 15 декабря 1917 г. [560]

1 января. Ясный солнечный и очень теплый день. Обойдя лазарет (3) и написав увольнительную

записку Ф[едору] О[сипови]чу (4), я с семьей поехал на паре [561] в Хильковку (5). Еще раньше туда

была отправлена одиночная подвода. Приехав к о[тцу] Петру (6) и оставив гостить здесь свою семью, я пересел на одноконку и поехал в Нарожье (7). Отсюда я думал было увести старые указы, царские

врата (8) и еще кое-что, но удалось забрать лишь три не очень [562] старых [563] грубого местного

письма [564] иконы, два полотенца, одну расшитую салфетку, лоскут парчи и деревянную диаконскую

свечу (9). Указы о[тец] Захария (10) просил оставить у него до весны, так как по ним он намерен

писать историю прихода. Воображаю, что за историк о[тец] Захария; просто-напросто он испугался

отдавать указы. Испугался и староста (11) за ветхие и мало интересные при том совершенно ненужные

для церкви (12) царские врата, о которых он решил предварительно потолковать с парахиянами (13), т[о] е[сть] с прихожанами.

Возвратясь из Нарожья в Хильковку, я не застал здесь Лареньку (14); она давно уже уехала

обратно, при том очень недовольная скучным гощеньем.

2 января. Опять прекрасная погода. Настроение великолепное.

Утром я с Ф[едором] О[сипови]чем ездил на вскрытие, а оттуда проехал в земскую управу (15).

Секретарь ее, Ив[ан] Ив[анович] Проскура (16), подарил здесь мне какой-то небольшой медный, с

железной ручкой, черпачок, под названием «коряк» (17) (не от «корец» (18) ли?), которым в старых

шинках (19) когда-то разливали водку.

После [565] обеда мы с семьей долго гуляли по полю, и я играл здесь, на твердом снегу, с

Риником (20).

Сегодня Деменко (21) едет домой в отпуск и обещает привезти мне оттуда старинных вышивок и

парчовых изделий. Привезет ли?

Завтра Ф[едор] О[сипови]ч думает провожать свою жену до Кременчуга (22), а если удастся, то и

до Знаменки (23).

3 января. На улице туман, тает, словом, гнилая погода.

Я проснулся около 5-ти утра, послал за кучером Калачевым (24) и отправил его в Богдановку (25) к

о[тцу] Николаю Ярещенке [566], (26).

Ф[едор] О[сипови]ч сегодня должен был поехать провожать жену и потому попросил

меня [567] отправиться [568] в отделение на приемку (27) переводимых из 2-го в 1-е

отделение (28) лошадей, а потом заглянуть в лазарет В[иктора] М[ихайлови]ча (29), который уже

несколько дней не выходит из дому из-за ангины.

Принято всего около 70 лошадей, скверно чищеных, с большим % больных

стригущим [569] лишаем (30). В одно прекрасное время в 1-е отделение поступило по ошибке 60

лошадей, следовавших во 2-е, а потому пришедшие потом для первого отделения, были приняты уже

во второе. Теперь пришел приказ 2-му отделению отдать лошадей, а 1-му такого приказа нет. Что это, нарочно ли подстроено, чтобы облегчить работу Шпарварту (31) и без того все время сдающему

лошадей в армию, тогда как 1-е отделение остается при свыше 700-х, или это простая случайность.

В канцелярии отделения я прочитал бумагу, что семействам офицеров и военных врачей и

чиновников будут выдавать по 2 рубля суточных. Деньги эти следуют с 6 декабря. Да кроме того мне

должно пойти увеличение получки в виде особых суточных же в 1 руб[ль] 50 коп[еек], в общем в год

выйдет 1260 рублей с чем-то. Все это чистоганчиком будет отложено в «Народбанк» (32) и пойдет на

осуществление (33) «З[ауральского] Н[аучного] Хранилища» (34).

Окончив приемку лошадей, я съездил в лазарет В[иктора] М[ихайлови]ча, а оттуда направился уже

домой. Калачев тем временем приехал из Богдановки и привез две не особенно старых

плащаницы (35) и несколько старой парчи, в общем, меньше того, что я ожидал. В своем

сопроводительном письме о[тец] Николай обещал подсобрать еще кой-какой старины, но самое верное

все-таки мне надо самому туда съездить.

4 января. С согласия Ф[едора] О[сипови]ча, я выписываю для солдатского чтения «Вечернюю

газету [570]» (36) из Киева. С целью узнать адрес газеты, я ездил в город, где был в земской управе.

Заезжал также к Ив[ану] Ив[ановичу] Ганченке (37) и А. С. Депрейсу (38).

В общем день прошел непродуктивно.

5 января. До обеда я ездил на почту получать полевые порционы (39) 174 р[убля] 10 к[опеек] (40

коп[еек] удержано на пересылку их почтой). Теперь я получаю уже не 3 р[убля] 50 к[опеек], а 4

р[убля] как то установлено Высочайшим приказом 6 декабря 1916 г., значит, за январь я получил 124

руб[ля] и по полтиннику за день с 22 сентября по 1 января.

Приехав домой и немного обогревшись, я встречал у себя в комнате ехавшего с родины Петра

Автономовича (40). Угостив [571] своими коллекциями и чаем, я отправил его далее, вернее

туда [572], где он служит – в с[ело] Березняки (41). Возивший П[етра] А[втономови]ча Калачев привез

обратно целую гору старых, начиная с 1737 г. [573], указов, взятых П[етром] А[втономови]чем, конечно, из церкви (42).

Сейчас скоро 9 ½ [часов] вечера. Я жду Демидова (43), чтобы он пришел взять тючок парчи и

письма. Д[емид]ов будет в Москве и везет кроме того посылку Мазановского.

После вчерашнего тепла сегодня ночью ударил мороз, градусов на 15-ть.

6 января. Весь почти день я только и делал, что занимался разборкой привезенных вчера указов и

очисткой их от пыли.

На дворе мороз.

7 января [574]. Утром получено письмо от Васи (44) из Першинского (45). Он пишет, что начал

вдвоем с Мишей (46) обследование села по посланным еще в прошлом году похозяйственным

карточкам (47). Вася, с непривычки, простудился и захворал. Миша работает ретиво (48).

Во 2-м часу дня приехал из отпуска старший по лазарету Шогуров (49). С ним я ожидал

мануфактуры для хильковцев, но Ш[огуров] привез из Москвы только письмо. Нина

Флоренцева (50) пишет, что уже раньше извещала меня, почему нельзя было купить мануфактуры.

Оказывается, что Павел Викторианович (51) писал мне, и даже письмо это было опущено в почтовый

ящик самим Шогуровым, когда он только что приехал туда, едучи еще домой, однако, ни первого, ни

второго письма я не получил. Где это только и теряются их письма ко мне?! Подозреваю, уже не в

Хороле ли [575].

Пока мы [576] с Шогуровым, стоя в кухне, разговаривали, в это время меня из сеней позвал

Ф[едор] О[сипович]. Он был взволнован и сообщил мне, что его перевели на сборный пункт слабых

лошадей 8-й армии (52) в м[естечке] Янполь (53), Черниговской губернии.

Вечером Калачев съездил в Хильковку, свез туда сбрую и кой-какие [577] вещи Каменецких (54).

Вероятно, знакомству нашему с ними если не конец, то большой перерыв.

8 января. День прошел в мелких работах: то писал статью, то налаживал свой письменный стол, то

чистил щеткой старые указы и разглаживал их утюгом, то делал бесчисленные распоряжения по

лазарету.

Вечером ко мне пришел Патласов (55) и принес из города от какой-то знакомой старушки две

иконы, одна из них старая, и какую-то бархатную шапочку, на которой напечатаны изображения

святых. Шапочка эта служила для надевания на голову или подкладывания под нее во время головной

боли и помогала, т[ак] к[ак] де она была раньше надевана на голову мощей Св[ятого] Антония

Печерского (56).

9 января. Третьего дня Ф[едор] О[сипович] уехал в Киев и все еще не воротился [578].

Сегодня ночью в отделении заболела лошадь не то параличом зада, не то острейшим

ревматизмом [579]. Утром я ездил осматривать ее. Из отделения я поехал на почту, чтобы сдать 100

рублей в Народный банк, а с почты в земскую управу, где у И. З. Велецкого (57) попросил

поломанный шарабан [580], чтобы починить теперь, чтобы мне было на чем ездить летом.

Видел я в городе о[тца] Герасима Батву (58) (из Н[ового] Калкаева (59)) и просил его заехать ко

мне на обратном пути [581]. Но вот уже 8 вечера, а о[тца] Герасима все еще нет. Думал я было

вступить с ним в соглашение: он бы через членов своего общества потребителей (60) доставал мне

различные произведения народного искусства, а я за это предоставил бы ему возможность доставки

товаров из Москвы через посредство моих солдат, посыльно-отпускных; с хильковцами у меня теперь

дело что-то не поклеилось.

10 января. Днем приехал Ф[едор] О[сипович]. По его словам, сюда будто бы пришлют другого

старшего ветеринарного врача.

Заболевшая вчера лошадь пала. При вскрытии, на которое я кое-как затащил В. М. Познякова, обнаружен сильнейший катар тонких кишок (61) и расширение правого желудочка сердца, из которого

извлечен огромный сгусток зелено-желтого фибрина (62). Диагноз?.. – ничего определенного мы оба

не могли сказать [582].

11 января. Утром я участвовал в комиссии по осмотру подков и подковных гвоздей (63), а потом

ездил в город и был, между прочим, на квартире у Родзянки (64). Л[еонид] В[ладимирович] чувствовал

себя нездоровым и лежал в постели; не смотря на это я просидел у него около 40 минут, калякая о том, о сем.

Во время обеда в лазарет приехал Депрейс произвести дознание по поводу лошади, павшей от

гноекровия [583] вследствие вскрывшегося в трахею глубокого гнойника, на почве ушиба.

А[лександр] С[ергееви]ч боится неприятностей за этот недосмотр, т[ак] к[ак] теперь пошли большие

строгости относительно причин падежа лошадей.

12 января. С согласия Ф[едора] О[сипови]ча, сегодня я с 6 часов утра выехал из дома прямо в

Нарожье. Захватив там о[тца] Захарию, я облазил две церкви – в Марьевке (65) и в Худолеевке (66). Из

первой удалось привезти интересную большую икону начала или средины XVIII ст[олетия], а из

второй – массу парчи, среди которой есть кое-что интересное.

Вчера Ф[едор] О[сипович] послал в Киев своему товарищу по институту, Лущикову Ал[ександру]

Ст[епановичу] (67), посылку с солдатом [584] Щетинским (68). Кстати скажу, что [585] А[лександр]

С[тепанович] служит ветеринарным врачом для поручений при начальнике конских запасов Киевского

военного округа (69); недавно Л[ущико]в получил статского советника – предмет зависти Ф[едора]

О[сипови]ча, еще только надворного советника.

На этот раз я также решил воспользоваться случаем и послал с Щетинским письмо

Бобровскому [586], (70), в котором рассказал про дешевую покупку термометров в Москве у

проф[ессора] Самойлова (71); послал для образца и сам термометр с тесемкой для встряхивания и

деликатно намекал, что ветеринарное управление могло бы командировать меня в Москву за этими

термометрами. А в Москву то мне вот как бы нужно съездить, а теперь, когда я останусь один, это

будет уже трудно сделать.

За одним в письме Бобровскому я просил его содействия не посылать сюда старшего врача –

одному все-таки лучше мне [587].

13 января. Недавно был у нас Ф[едор] О[сипови]ч и пили сперва кофе, а потом чай. В 10 ч[асов] 10

м[инут] вечера он едет на Литок (72). Я пойду его провожать. Часть вещей и старый свой кабриолет он

упросил оставить у меня. И потом весь день приводил в порядок привезенное вчера – тряс и чистил

щеткой.

14 января. Утром на двух санях мы с семьей поехали в город. Я к Родзянке, чтобы позвать его в

Хвощовку (73), а семья провожать меня. Родзянко сказал, что болен и не поехал, и стал просить, чтобы

я позвал семью в дом познакомиться. Я так и сделал. Жена Родзянки, Марфа Михайловна (74), понравилась Лареньке своей простотой и живостью. От Родзянки я решил поехать в Хвощовку один.

Батька (75) уже был уведомлен о моем намерении Л[еонидом] В[ладимирови]чем, показал мне

церковь (76), но дать что-либо отказался, пока не поговорит с церковным старостой.

Церковь одна из древних. В ней, против обыкновения, много икон с указанием года их написания.

На колокольне много интересной утвари, царские врата со статуэтками, а также несколько статуэток с

плащаничного стола (77).

В понедельник около 10 утра мы уговорились с батькой встретиться в земской управе.

15 января. Осмотрев лошадей, я поехал с семьей в гости к о[тцу] Стефану Ярославову (78) в

Березники. Он взял отпуск и приехал домой уже как дня 4. Гощенье заключалось сперва с чаем, после

которого мы пошли к П[етру] А[втономови]чу, встретив его шедшим к о[тцу] Стефану. Он воротился

и показал свою удобную келью. От П[етра] А[втономови]ча мы всей компанией пошли в

церковь (79) – мне хотелось познакомить Лареньку с устройством и обстановкой малорусских

церквей. После этого был обед из национальной кухни.

О[тец] Стефан делился впечатлениями, привезенными из д[ействующей] армии. По его словам в

окопах ждут конца войны к осени 1917 года, и там будто бы все от офицера до солдата, винят немцев

из нашей царской фамилии во всех военных неудачах. Сам о[тец] Стефан в виду этого, теперь даже

перестал поминать в церкви Александру Федоровну. Будто бы всеобщее солдатское желание сделать

Николая Николаевича (80) Николаем III-м.

Свободомыслие о[тца] Стефана доказывается тем, что он пригласил Лареньку в алтарь, когда мы

были в церкви (81).

Вечером, когда мы уже приехали из Березняков, я позвал к себе Деменку, воротившегося сегодня

из отпуска. Он привез мне небольшую коллекцию из предметов [588] церковной и бытовой старины.

16 января. Утром [589] морозно, но без ветра. Объехав и обойдя все конюшни лазарета, я

отправился в город, в земскую управу. Родзянко был уже здесь. Вскоре сюда приехал и священник из

Хвощовки. Он привез было с собой отказ, т[ак] к[ак] де благочинный, протоиерей Никифоров (82) ни

клочка [590] не велел отдавать мне. Родзянко начал бранить труса-батьку, вылезшего из

келейников (83). Когда я вошел в коридор управы, батька подошел ко мне с извинениями и дрожащим

голосом заявил, что он что-нибудь привезет для меня прямо на дом к Л[еониду] В[ладимирови]чу, к

которому батька приехал сегодня просить сахару.

Сейчас 3-й час дня. Ожидаю с нетерпением из Москвы Демидова и из Киева Щетинского. Перед

этим я только что ходил на вокзал, где мне сказали, что поезд будет в Хороле около 4-х часов вечера.

Девятый час вечера, я только что воротился из отделений, где обошел все конюшни на городском

кирпичном заводе. Завтра думаю побывать в Трубайцы (84).

Ни Демидов, ни Щетинский почему то не приехали. На Демидова я сердит, а Щетинский, как

предполагает Ларенька, мог на обратном пути заехать в Киев по просьбе или Лущикова или

Бобровского. Авось оба будут завтра.

17 января. Утром поехал в Трубайцы на осмотр лошадей. Оттуда уже около месяца не поступало

больных, что вполне понятно при их обособленности (всего 110) и хорошем уходе.

Днем [591] перед приходом из Ромодана (85) [поезда] четвертого класса ко мне заехал о[тец]

Стефан и попросил у меня воспользоваться подводой от станции до Березняков завтра, когда он

вернется из Кременчуга, повидавшись там со своим братом, ветеринарным врачом, приехавшим с

позиций.

18 января. Утром получено письмо от Вл[адимира] Як[овлевича] Толмачева (86), неожиданное, интересное для меня. Успокоившись, я засел писать длинный ответ.

В обед приехал из Киева Щетинский с письмом от Бобровского, который благодарил меня за

посылку термометра и за предложение своих услуг по добыче термометров из Москвы от Самойлова, а также уверяет меня, что моя репутация совершенно не потеряла ничего от минского инцидента (87).

Вечером ко мне приходил с сестрой о[тец] Стефан. Она такая же почти живая, как ее брат.

Воронкин (88) отвез ее в Шепелевку (89), а его в Березняки.

19 января. Утром, по объездке лазарета, съездил к Родзянке, думал, что он зовет меня по телефону, чтобы взять у него привезенные из Хвощовки старые вещи, а на самом деле

ему [592] тупоголовому [593], понадобились уже имеющиеся у него мои сведения о расквартировании

лазарета.

От Родзянки я поехал осмотреть лошадей в двух конюшнях, а также завернул погреться в

управление воинского начальника (90).

Вечером же мы с семьей [594] поехали погостить сперва к Депрейсу, а потом к В. М. Познякову.

У последнего посидели часа два, если не больше и видели, какая противоположность в воспитании

нашего всегда деловито [595] спокойного Риника и позняковского до невероятности капризно-упрямого Юрия (91). Хороши значит и родители, обложившиеся всякими воспитательными книгами и

делающими со своими детьми совсем не то, что вычитают из этих книг.

20 января. Из моего лазарета откомандировываются 12 человек, не достигших 40-летнего возраста.

Сегодня утром я уже простился с этими уходящими от меня. Большинство все хорошие ребята, прямо

жалость меня брала при расставании с ними.

После обеда, я, несмотря на стужу, не утерпел и поехал в Мусиевку (92), за церковным старьем.

И как я ожидал так оно и вышло – не привез ничего из-за заартачившегося старосты.

21 января. Утром я получил повестку, а днем и самую посылку с заполненными карточками

сельскохозяйственного обследования моего родного села.

Недавно (почти в 6 ч[асов] вечера) воротился из отделения с осмотра 17 отправляемых на позиции

лошадей.

Мой вестовой Акушев (93) также откомандировывается. Депрейс, не смотря на мою просьбу, не

хочет оставить его.

Осмотрев лошадей, я поехал искать Депрейса, чтобы высказать ему свою обиду за такой

нетоварищеский поступок, а так же предупредить, что впредь с ним буду резко официален.

22 января. Целый день я сердился на Дейрейса за то, что он откомандировал Акушева. Вечером, когда Акушев был уже с остальными солдатами на вокзале, пришли ко мне Шогуров и

Шинкаренко (94), из слов которых я заключил, что Депрейс не причем в откомандировании

А[куше]ва, а всю музыку завел его фельдфебель. Тогда я велел послать на вокзал за Акушевым, чтобы

вернуть его, и даже сам побежал туда. Хорошо, что никто не видел, как я в темноте бежал рысью на

вокзал – жалко было отпускать [596] верного, аккуратного и чистоплотного слугу.

23 января. Из Кременчуга вчера приехал врач Алексей Иосифович Крибякин (95), вызванный для

санитарного осмотра выделенческих команд (96).

Т[ак] к[ак] возм[ожно] А[лександр] С[ергеевич] поехал в Веселый Подол (97), то он попросил меня

подать А[лексею] И[осифовичу] свою подводу.

Сегодня утром я поехал посмотреть лошадей отделений, и зашел в земство, где А[лексей]

И[осифович] в присутствии А[лександра] С[ергевича] осматривал солдат.

Вечером А[лексей] И[осифович] приехал осматривать солдат лазарета, после чего оба с

А[лександром] С[ергеевичем] зашли к нам попить чаю, а потом они в сопровождении меня

отправились на лошадях А[лександра] С[ергееви]ча на вокзал.

Пассажирский поезд, которому было нужно по расписанию прийти в 9–10 утра, пришел ровно в 8

ч[асов] вечера. Я стоял в конторе начальника станции около часа и беседовал с симпатичным

А[лексем] И[осифовичем], нашу компанию разделяли А. С. Редько (98) и В. Сорочинцев (99).

Солдаты лазарета от кого-то узнали, что Америка объявила войну Германии (100). Не смею, но

хочу верить, если это правда, то скоро мир!

24 января. Чудесный день. Я ездил кое-по-каким делам в город и заехал, между прочим, в земскую

управу. Там в это время был А[лександр] С[ергеевич], а также бывший Хорольского земства

вет[еринарный] врач (101), взятый на войну и теперь служащий со своей частью в Румынии.

Этот коллега очень не хвалит румышек, среди которых, прежде всего, масса германофилов и

добровольных шпионов, а румынские войска без боя сдают и уступают свои позиции немцам и легко

сдаются в плен.

Компания (был также председатель управы и еще кое-кто) обсуждала также выступление

Америки (102) и гадала, перейдет ли она в войну.

25 января. Утром я ездил в отделение на осмотр 10 отправляемых куда-то лошадей. После того

днем [597] позанимался немного подсчетами данных с[ельско]-х[озяйственных] статистических

обследований с[ела] Першинского в 1912–[19]13 гг., а затем принялся за годовой отчет по лазарету.

26 января. Весь день стоял невообразимый буран; на дворе, однако, не особенно холодно.

27 января. Утром приехал из Москвы Лукин (103), привез для хильковцев немного товару, а также

для нарожского о[тца] Захария кусок какой-то ткани.

Обойдя лазарет, я поехал с попутчиками сперва в Хильковку, а потом в Нарожье. На обратном

пути, в 6 часу, поднялся сильный буран, и мы с Воронкиным сбились с дороги. Долго сперва плутали, а потом Воронкин надумал привязать к кнуту носовой платок, который начало дуть по ветру. А нам

как раз и был путь по ветру, так что через каких-нибудь 1–1½ часа мы уткнулись в конец Хильковки, где и заночевали у о[тца] Петра Каменецкого.

28 января. Домой из Хильковки я приехал сегодня в 10 ½ утра, привезя из Нарожья масла около

1 ½ фунтов, полотенце с расшитыми мережкой (104) концами – работа и подарок матушки, а в

Хильковке я купил пару молодых курочек за 3 рубля.

Ларинька поджидая меня ночью, конечно, невероятно беспокоилась, плохо спала, а утром даже

послала в Хильковку Колычева (105) на одноконке.

29 января. Южный ветер подул на смену холодному, принес за ветром настоящую благодать: тепло

от солнышка, с крыш ручьи от тающего снега, словом, весна.

До обеда, воспользовавшись прекрасной погодой, я устроил в присутствие А[лександра]

С[ергееви]ча, санитарный осмотр лошадей отделения, что стояли в сараях городского кирпичного

завода. И в результате осмотра – открытие невероятно распространившегося лишая, причины, надо

полагать те пять дней с бураном, во время которого лошади не выходили на коновязь, а стояли в

темноте, что тем поспособствовало развитию плесневого стригущего лишайного грибка. Всех с

лишаем лошадей, я велел вести в лазарет, где они вечером и были размещены, при чем часть их была

смазана ([…]) йодом и в моем присутствии смыта раствором сулемы (106). Делать это пришлось уже

при свете фонарей, так как в 3 ½–4 часа вечера ко мне приехали В[иктор] М[ихайлови]ч и А[лександр]

С[ергеевич], первый поговорить о годовом отчете, а второй, видимо, просто прокатиться.

30 января. Днем было продолжение работы, начатой вчера вечером, т[о] е[сть] опять шла смазка

йодом лишайных пятен и мытье лошадей раствором сулемы.

Сперва смывал лошадей я сам, дошел уже до половины лошадей, как одна из них, не смотря на все, по-видимому, притупилась предосторожность, лягнула меня задней ногой в правое бедро. От боли я

повалился на пол растрескавши склянку с йодом. Скоро туда, где все это происходило, приехала

Ларинька; она увезла меня домой, где я и сидел и лежал остаток дня, никуда не выходя.

31 января. Не смотря на то, что нога моя болит и не могу ходить без хромоты, я все-таки сегодня

делал осмотр лошадей в так называемом худоконном отделении, здесь опять найдено много лишая и

зачесов, пришлось всех лошадей мыть, а тех, у кого незначительные лишаи смазывать перед мытьем

йодом и красно-ртутной мазью (107).

Из Першинского наконец-то пришла Лареньке швейная машина. В посылку было вложено письмо

родителей (108), а с ним открытка, адресованная на имя першинского настоятеля и написанная

известным церковным историком Пермской губернии о[тцом] Яковом Шестаковым (109). Последний, узнав от о[тца] Всеволода Арефьева (110) из Колчедана (111) о подаренном им мне гравированном на

меди клише с портретом пермского епископа Иустина (112), просил о[тца] Нила (113) выслать ему на

время этот портрет для труда [598]. О[тец] Яков «уфимский архипастырь» (114). О[тец] Яков

предполагал, что музей в Першинском (115) не частный (мой собственный), а прихрамовый, а потому

и обратился с такой просьбой к о[тцу] Нилу.

Этот самый [599] случай обращения за предметом из [600] моего собрания, показывает, что [на]

будущее «Зауральское научное хранилище» должно сыграть известную роль и для науки и для

просвещения нашего края.

Вчера утром послал годовой отчет, свалилась с плеч большая гора.

1 февраля. По осмотру лазарета, я поехал в город, встретился здесь с А[лександром] С[ергееви]чем

и поехали на его лошадях в Трубайцы. Там при нас все лишаи были смазаны йодом, а лошади вымыты

хорошенько раствором сулемы, причем мыли как лишайных, так и здоровых.

И дорогой и в Трубайцах мы с А[лександром] С[ергееви]чем все время судачили о том, о сем, он

вспоминал, между прочим, свое хозяйство, строил те или иные предположения после войны

нововведения в нем. Заговорили мы, между прочим, о том, как отразится плен на наших солдатах: научатся ли они там чему-либо и принесут ли на родину что-либо новое. На это А[лександр]

С[ергеев]ич привел такой случай.

Будучи в отпуске А[лександр] С[ергееви]ч на пристани Турек (116) встретил солдата на костылях.

Солдат поздоровался с А[лександром] С[ергеевичем] и спросил, узнает ли он его, а когда А[лександр]

С[ергеевич] отозвался незнанием, то солдат рассказал, что в бытность А[лександра] С[ергееви]ча

земским начальником, солдат (не то чуваш, не то черемис) был в его участке заседателем в волости.

Солдат, дав А[лександру] С[ергееви]чу возможность возобновить, так сказать, знакомство, [стал]

спрашивать, имеет ли он (солдат) как раненый право на получение бесплатной подводы. А[лександр]

С[ергеевич] сказал, что вероятно имеет, но все равно при бывшей тогда невероятной грязи никто его

не повезет, а потому предложил солдату садиться с ним вместе, и таким образом они доехали до

Уржума (117).

Помнится, что солдат [был] выпущен из плена, как неспособный к военной службе. И А[лександр]

С[ергееви]ч начал расспрашивать его про бытность в плену и про то, где лучше живут, у нас или в

Германии. Солдат в очень ярких красках начал живописывать сельскую жизнь в Германии, указав в

качестве примера, на существование в германских мужицких избах пианино. Под конец

своего [601] рассказа солдат заговорил о том, что, так как теперь у нас живут, жить больше нельзя.

А для того чтобы сделаться такими же богатыми как германцы, нашему мужику надо оставить по

одной десятине, а остальное отобрать; «у нас через чур много земли».

2 февраля. Не смотря на праздник (118), мы с А[лександром] С[ергееви]чем опять работали: в

нашем присутствие снова был перемыт весь первый взвод, причем мы оба все время торчали около

мывших лошадей солдат: свой глаз алмаз.

3 февраля. Сегодня у нас семейный праздник – день рождения Риника.

По этому случаю Ларенька подарила ему коробку хорошего монпансье, а я (вернее оба мы) подарил большую разборную мельницу-ветрянку, сделанную Марцинковским (119). Мельница

доставила Ринику большое и длительное удовольствие, как тем, что он может особой ручкой быстро

вертеть крылья, так и тем, что мельница разбирается по частям.

С 4 часов вечера ему пошел 5-й год.

Утром я поехал к Родзянке за дровами и вернулся домой лишь в начале 2 часа. После обеда у нас

опять было мытье лошадей сулемой 2 и 4 взвода, а также лечение лишайных: у каждой лошади

[лечение] состоит [из] 4 стадий, причем одна пара [обрабатывается] серой (120), у другой бока

смазывают лишай йодом, а другая, за ними – креолиновой мазью (121).

4 февраля. Сегодня предстояло мытье сулемой лошадей в 3 взводе и оно состоялось, но

предварительно я съездил кой по каким делам в город и, между прочим, в городскую управу, где

увиделся с Пархоменко (122) и предложил ему взять на себя инициативу по устройству выставки

местного старинного народного искусства в г[ороде] Хороле и свои услуги по организации этой

выставки в качестве археолога.

Как-то раньше Пархоменко предлагал мне составить доклад о необходимости организации

городского музея, чтобы [602] доклад этот пошел на обсуждение городской думы. Доклада этого я не

писал, т[ак] к[ак] считал, что толку никакого не будет, а решил предложить устроить в помещении

реального училища (123) выставку, причем половина экспонатов наверняка останется и послужит

началом будущего музея.

Пархоменко заинтересовался моим предложением, поговорил с кем-то по телефону и предложил

мне приехать на завтра в 7 ч[асов] вечера в реальное училище, где будет очередное [603] заседание

родительского комитета, прозванное хорольцами ассамблеей.

5 февраля. Вечером я поехал в реальное [училище], прождал здесь целый час и наконец, увидел

Пархоменко. Еще через некоторое время он, потолковав кое с кем из преподавателей, потащил меня в

кабинет директора, которому я и изложил суть своего предложения. Директор (124), довольно

суховатый человек, изъявил свое согласие и просил меня в самом недалеком будущем написать ему

«прошение» (здесь я в душе прослезился), но [604] без лирик, изложив в нем подробно суть своего

предложения. По получении моего прошения, директор обязывался тотчас же написать со своей

стороны прошение губернатору (125) и попечителю учебного округа (126), чтобы оттуда и отсюда

поскорее получить разрешение и успеть приготовиться к выставке, время открытия предположительно

на пасхальной неделе.

Своему кучеру я наказал приехать позже, а между тем мой разговор с директором закончился рано.

Выйдя из реального [училища], я пошел [605] пешком (на встречу) несмотря на злейшую метель.

Недалеко от дома я встретил [606] Колычева, подававшего мне Серого (127).

6 февраля. Чудный день в смысле солнышка, но ветряный и холодный до безобразия. Кроме этой

чисто стихийной отравы на утро приключилась еще другая: ночью благодаря тому, что дневальный

спал, задавилась лошадь на хуторе Мирненко (128). Конечно, пришлось съездить и в акте и

А[лександру] С[ергеевичу] сказать, что лошадь пала от тромбоэмболических колик (129).

Вечером я принялся писать «прошение», но в виде украшения, на своем именном печатном бланке, пусть знает директор, что и мы не лыком шиты.

Вечером же я написал два закрытых письма, одно в Школу народного искусства императрицы

Александры Федоровны (130), с просьбой выслать программу, устав и т[ому] п[одобную] мишуру, касающуюся возникновения и деятельности школы, а второе в Департамент земледелия вместе с

просьбой высылки нормального устава народных сельскохозяйственных школ (131), отчетов об их

деятельности и вообще литературу о народном с[ельско]-х[озяйственном] образовании.

7 февраля. Вчера утром ко мне приезжал А. С. Депрейс. Он привез деньги для раздачи нижним

чинам. Эти деньги мы с Ларенькой после обеда раздали солдатам.

Ларенька прочитала мне сегодня после обеда [607] вслух «Степного короля Лира» (132), я слушал

с большим вниманием мастерскую речь Тургенева (133).

Сейчас только что окончил подсчет уток и гусей старого 1912–[19]13 г[ода] обследования. Уток в

Першинском к новому 1913 году [608] было 58, а гусей – 429, всех же хозяйств 348.

8 февраля. Утром поехал в город и купил там Лареньке две «рынки» (134) для варки супов и т[ому]

п[одобного], а себе 15 поливных и расписных тарелок.

Днем приехал из отпуска Боровиков (135), которого я ждал из-за задержки поездов, лишь к 20

числу. В свободное от поездки и […] работы время я сидел над разработкой статистического

обследования, а с 7 до 8 вечера беседовал с лазаретными солдатами о причинах и целях войны, чтобы, во-первых заставить их работать не за страх, а за совесть, и во-вторых – дать им возможность

разнообразить во времяпровождении.

9 февраля. Ездил днем в город, был там в отделении, где Деменко, по моему распоряжению, делал

осмотр лошадей на лишай и чесотку, виделся там с А[лександром] С[ергеевичем], а затем проехал на

почту сдать здесь мамочке (теще) (136) 125 р[ублей]. И под конец заехал в управление воинского

начальника, где еще не видел нового воинского начальника. В [609] остальное время дня, свободное от

службы, работал над обследованием.

Вечером начата маллеинизация (137) одной лошади, болевшей насморком и подозреваемой по

сапу (138). Лошадь не из отделений, а прикомандирована на лечение из Полтавской ремонтной

комиссии (139), коей принята в Хороле в начале декабря 1916 г.

10 февраля. Маллеинизируемая лошадь дала на месте впрыскивания под кожу опухоль с кулак и

повышение t° до 40,5°. При исследовании на носовой перегородке найдены просовидные узелки в

большом количестве. Лошадь кроме того сопит. Мое мнение: 75 % вероятности сапа. В. М. Позняков, у которого я сегодня был утром, посоветоваться по этому поводу, высказал [мнение, что] такое

заболевание [можно объяснить моей] подозрительностью.

От В[иктора] М[ихайловича] я проехал в отделение, где Деменко продолжал выведение лишаев, а

я осмотрел 20 отправляемых лошадей.

От лишайных и чесоточных [лошадей] лазарет опять переполнен. Мало только того, чтобы в

течение ближайшей недели никто бы из начальства не приехал. Через неделю же, надеюсь, что много

лошадей с подлеченным лишаем, но не отросшей еще шерстью уйдет, а если кто и серьезно болен, так

уже выздоровеют.

Усердно сижу за обследованием, разработка которого пока подвигается успешно.

11 февраля. Весь день у маллеинизированной лошади t° в 39°, а опухоль на подгрудке (140), на

месте впрыскивания маллеина, из небольшой по высоте, сделалась разлитой и увеличилась в размере