Россия на рубеже XV-XVI столетий (Очерки социально-политической истории).

Наследие Августа-Кесаря

Казнь В. Гусева и «поимание» княжича Василия в декабре 1497 г. были ответом Ивана III на недовольство возвышением при его дворе группировки, опиравшейся на Дмитрия-внука. Чтобы упрочить его позиции и обеспечить преемственность трона, 4 февраля 1498 г. в Москве состоялся торжественный обряд коронации, во время которого Дмитрия Ивановича провозгласили великим князем московским и всея Руси и «возложиша» на него «бармы Манамаховы и шапку». Как известно, «шапка Мономаха»[431] была выполнена среднеазиатскими мастерами; она с XIV в. хранилась в московской казне («шапка золотая» упоминается в завещании Ивана Калиты). Теперь ей суждено было символизировать преемственность власти русских государей от византийских императоров. Процедура коронования тщательным образом изложена в летописях.[432]

Церемония происходила в Успенском соборе. На ней кроме Ивана III присутствовали митрополит, весь освященный собор, дети великого князя (без Василия), бояре и толпы простого люда, стоявшего, очевидно, на Кремлевской площади. Сначала Иван III разъяснил, что коронация соответствует старинной традиции, согласно которой великие князья давали княжение «сыном своим первым». А поскольку его сын Иван Иванович умер, то он и решил благословить великим княжением его сына, а своего внука Дмитрия. Последующую процедуру проводил митрополит. Коронованного соправителя Ивана III «воздравиша» дети Ивана III (Василия и его матери на церемонии не было), а также «боляре вси и вси людие». В конце митрополит прочел наследнику поучение, в котором призывал его любить «правду и милость, и суд праведен». При выходе из Успенского собора, а также перед Благовещенским и Архангельским соборами Дмитрия осыпал золотыми и серебряными монетами князь Юрий Иванович.

В связи с коронацией Дмитрия Ивановича возникают литературно-публицистические сочинения, которые сыграли определяющую роль в формировании идеологии самодержавия в XVI в. Прежде всего это «Чин венчания Дмитрия-внука».[433] Его мотивы вошли в аналогичный чин, разработанный в 1547 г. для коронации Ивана IV на царство, и в более поздние памятники подобного содержания.[434] Чин был составлен по образцу обряда венчания византийского наследника престола. Обращает на себя внимание титул Ивана III — «самодержец всея Руси», который как бы приравнивал русского государя к византийскому императору, равно как и к императору германскому.[435] Впервые «государем и самодержцем всея Руси» Иван III был назван в «Извещении о пасхалии» митрополита Зосимы (1492 г.) — программном документе окружения Дмитрия-внука.[436] Затем эта формула повторилась во время поставления на митрополию Симона. В сентябре 1495 г. Симон обращался к Ивану III со словами «самодержавный государь».[437] Незадолго до коронации (в июле 1497 г.) на великокняжеской печати впервые появляется двуглавый орел — византийский и имперский государственный герб.[438] Так Россия заявила о своем равенстве с крупнейшими державами древности и современной Европы.

С событиями 1498 г. связано создание памятника, который в переработанном позднее виде получил название «Сказание о князьях владимирских». Впрочем, в литературе полного единомыслия по этому вопросу нет. По мнению Р. П. Дмитриевой, в основу памятника было положено «Послание» бывшего киевского митрополита Спиридона-Саввы, который после 1482 г. выехал из Литвы на Русь, где был заточен в Ферапонтов монастырь (во всяком случае находился там в 1503 г.). Свое «Послание» он составил около 1511–1522 гг. Первая редакция «Сказания», по мнению Р. П. Дмитриевой, возникла еще до смерти Василия III. В конце ее было помещено «Родословие литовских князей». Вторую редакцию, составленную в связи с коронацией Ивана Грозного, сопровождает (как правило) чин его венчания на царство. А. Л. Гольдберг полагает, что в 10-20-х годах XVI в. была создана некая исходная редакция рассказа об Августе и Мономахе — Протограф I «Сказания». В результате его поздней переработки возникли «Послание» Спиридона-Саввы и Протограф II «Сказания» (источник Чудовской повести и некоторых других памятников). «Сказание» же в дошедшем до нас виде возникло в связи с коронацией Ивана IV.[439]

Однако построения Р. П. Дмитриевой и А. Л. Гольдберга сталкиваются с непреодолимыми трудностями.

Прежде всего «Сказание» идеологически обосновывает венчание великого князя «мономаховым венцом» (вторая его редакция и кончается «Чином венчания»), а Василий III никогда коронован не был. Зато в 1498 г. был венчан его политический противник — внук Ивана III Дмитрий. Поэтому «Сказание» вряд ли могло возникнуть в окружении Василия III. В самом деле, зачем в кругах, близких к Василию III, создавать произведение, в котором содержался по существу апофеоз его врага — Дмитрия-внука? Столь неудобную для своего построения ситуацию А. Л. Гольдберг пытается разрешить следующим образом. Регалии так или иначе, но все-таки находились в руках Василия III, а в «Послании» говорится, что «мономаховым венцом» венчаются все великие князья владимирские, «яко же и сей волный самодержъц и царь Великыа Росия Василие Иванович».[440] Значит, венчался и Василий III. Но ничего подобного на самом деле не было. Ни о какой коронации Василия не говорят ни летописи, ни Герберштейн. Не знают подобного факта «Сказание» и «Повесть».[441] Следовательно, перед нами явный домысел Спиридона-Саввы, свидетельствующий о позднем происхождении его «Послания». В ранних вариантах произведения, легшего в его основу, ничего подобного не должно было быть. Регалии действительно находились в распоряжении Василия III, но и только.

Обращение к рукописной традиции усиливает сомнения. Одной из древнейших сохранившихся рукописей, содержащей «Сказание»,[442] является Чудовский список начала 40-х годов XVI в.[443] Он дает текст, начинающийся с разделения вселенной Августом-кесарем (этот рассказ получил в литературе название Чудовской повести) и сопровождающийся как «Чином венчания Дмитрия-внука», так и «Родословием литовских князей». В сборнике не содержится памятников позднее конца XV в. Гольдберг предполагает, что составитель «Повести» специально отыскивал произведения, близкие по теме, и нарочно поместил «Чин венчания» после отредактированного им произведения. Получается так, что в 20-30-х годах XVI в. составитель Чудовского сборника считал необходимым подобрать памятники, возникшие не позднее конца XV в. Такую задачу вряд ли мог ставить перед собой переписчик. Р. П. Дмитриева считала Чудовскую повесть соединением «Послания» Спиридона-Саввы и «Сказания».[444]

Но «Повесть» скорее можно считать произведением, из которого возникли как «Послание» Спиридона-Саввы, так и само «Сказание о князьях владимирских». Прежде всего в «Повести» отсутствуют все те погрешности, на основании которых Р. П. Дмитриева считала «Сказание» переработкой «Послания» Спиридона-Саввы («Святослав» вместо «Всеслава», отсутствие текста «и Киринея Сирии властодержца положи»).[445] Вместе с тем «Повесть» по сравнению с «Посланием» имеет ряд лучших чтений.[446] В «Повести» Ирод — «аскалонитянин» (выходец из Аскалона), в «Послании» он — «от Аманит» (амонитяне — союзники идумеев, к которым принадлежал Ирод). Но и этого мало. В «Послании» при упоминании о Владимире Святославиче добавлено: «нареченный в святом крещении Василие». Этих слов нет ни в «Повести», ни в «Сказании». Скорее всего, это позднейшая приписка, сделанная в угоду Василию III, носившему то же имя, что и Владимир (во крещении).

Позднейшее происхождение «Послания» видно и из его структуры. После рассказа о походе князя Владимира Всеволодовича на Фракию, оканчивающегося словами: «… и сиа о сих тако», помещен большой отрывок об отпадении от православия папы Формоса в 6553 г. (1045 г.). После переходной фразы: «И сиа о сих. Мы же пакы на предлежащее пойдем» — автор возвращается к старой теме и сообщает о том, что Константин Мономах отправил к Владимиру посольство с царским венцом. Следовательно, текст о папе Формосе — явная вставка, разбивающая единый рассказ. И действительно, в Чудовской повести и в «Сказании» первой редакции он помещен в конце памятника, после известия о том, что Владимир получил царский венец от Мономаха, а во второй редакции «Сказания» о папе вовсе не говорится.

Сличение текстов убеждает, что нет ни одного случая, когда бы можно было отдать предпочтение «Сказанию» как памятнику более древнему, чем «Повесть». Вместе с тем известно примерно два десятка случаев близости «Повести» с «Посланием», говорящих о первичности «Повести» и вторичности «Сказания».[447] Если бы «Повесть» представляла собой компилятивное соединение «Сказания» и «Послания», то в ней должны были бы обнаружиться текстологические швы. Однако и этого нет.

Я. С. Лурье допускает, что Чудовская повесть могла возникнуть в связи с венчанием Дмитрия-внука. Но вместе с тем он присоединяется к выводу Р. П. Дмитриевой о соотношении Чудовской повести и «Послания» и подкрепляет его следующим аргументом. По «Посланию», император отправил Владимиру Мономаху наряду с царским венцом и «кацию, иже от злата аравийска исковану», и «измирну со многими благовонными цветы Индийские земли», и «ливан». Чудовская повесть упоминает только «чепь злату, иже от арависка злата исковану». По мнению Лурье, цепь не могла быть заменена кадильницей («кацией»), ибо позднейший автор мог просто не понять слова «кация», а обратная замена естественна.[448] Вполне логичный ход рассуждения, но ему может быть противопоставлен не менее естественный. Автор-церковник (Спиридон-Савва) решил заменить «цепь» атрибутом, хорошо ему известным, — «кацией».

Отсутствие в Чудовской повести первой части «Сказания», носящей церковно-исторический характер, также показывает первичный характер этого произведения. Дело в том, что в «Сказании» дважды говорится о египетской царице Клеопатре, причем вторично она появляется (во второй части произведения) уже после того, как было сказано о ее смерти.[449] Перед нами следы соединения двух рассказов. К тому же первая часть «Сказания» неудачно связана со второй, по тексту которой оказывается, что царская порфира не римско-византийского, а египетского происхождения. Это противоречит всему идейному замыслу сочинения. Кстати, «Чин венчания» Дмитрия «шапкой Мономаха» из Чудовского сборника, как показал Я. С. Лурье, явно первоначального происхождения (в поздних редакциях — просто «шапка»).[450] Таким образом, Чудовская повесть дает первоначальный текст «Сказания». Вопрос о времени присоединения к нему текста с рассказом о разделении вселенной Ноем нуждается в доследовании. Не исключено, что он связан с творчеством Спиридона-Саввы.

Интересны источники «Родословия литовских князей» в «Послании», «Сказании» («Родство») и «Повести». Р. П. Дмитриева установила, что Спиридон-Савва приводит отрывок из «Предисловия» инока Исайи к переводу (1371 г.) псевдо-Дионисия Ареопагита. А так как этот отрывок в «Родстве» из первой редакции «Сказания» и Чудовской повести дан в сокращении, то вывод о более раннем происхождении «Родословия» у Спиридона-Саввы может быть доказанным. Вопрос состоит только в том, восходит ли текст «Родства» Чудовской повести (и первой редакции «Сказания») непосредственно к «Посланию» или к «Родословию» как к памятнику, существовавшему независимо от «Послания». Впрочем, если все же считать «Послание» более древним памятником, то возможно, что его первооснова возникла в связи с коронацией Дмитрия-внука. Ведь последний опирался на тверские круги, из которых вышел и Спиридон.[451]

Я. С. Лурье, а вслед за ним и Р. П. Дмитриева отметили наличие тверских мотивов в «Родословии», помещенном Спиридоном-Саввой. «Смысл рассказа Спиридона, — отмечает Лурье, — прославление великих князей тверских».[452] По Спиридону, именно Михаил Тверской выдает свою сестру Ульяну за Ольгерда, из-за чего последний и нарекся «князем» (по «Сказанию» и «Повести» не понятно, почему тверскую княжну выдает за Ольгерда московский князь Семен).[453] Вероятно, тверскими симпатиями Спиридона-Саввы объясняется и то, что первое «отречение» от опального Спиридона поспешили взять от тверского епископа (1488 г.), а после него — от других владык. Лурье полагает, что «в основе «Послания о мономаховом венце» Спиридона-Саввы лежит какой-то памятник тверской литературы XV в.», ссылаясь на то, что изложение истории Литвы в «Послании» обрывается на середине XV в.[454] С его наблюдением можно согласиться, но с оговоркой, что речь идет не о всем «Послании», а только о «Родословии литовских князей», которое в него включено.

Аргумент против того, чтобы считать Чудовскую повесть первоначальной редакцией «Сказания», на первый взгляд можно усмотреть в наличии в ней следов влияния литературных памятников, которых нет у Спиридона-Саввы. Действительно, он не мог бы «вычленить» из своего текста те части «Повести», которые восходят к другим произведениям. Но дело-то в том, что следы других памятников обнаруживаются не в самой «Повести», а в «Родословии литовских князей» по Чудовскому списку, которое могло первоначально существовать и независимо. Ведь было же у Спиридона-Саввы «Родословие» тверского происхождения. Поэтому ссылки на «Предисловие» инока Исайи, «Начало государей литовских», «тверскую» и «московскую» версии сами по себе ничего не говорят.

Остаются два момента — близость «Повести» к летописи (датировка событий) и к Хронографу по великому изложению. Но здесь надо иметь в виду жанровые особенности «Повести» и «Послания». Первое произведение носит черты исторического повествования, второе — церковно-литературный трактат. К тому же нет достаточной уверенности, что у составителя «Повести» был особый источник летописного происхождения. Ведь в ней есть всего две даты — призвания Рюрика в Новгород (6370 г.) и крещения Руси (6496 г.), хорошо известные любому книжнику,[455] а следов текстологической близости с летописью в обоих случаях «Повесть» не обнаруживает. Фрагмент о встрече Августа с Иродом действительно восходит к Хронографу по великому изложению, причем текстологически он ближе к этому памятнику в «Повести», а не в «Сказании». Здесь есть дата, встречающаяся в летописях (5457 г.), но она могла появиться и в результате обыкновенных хронологических выкладок по данным Хронографа.

Теперь необходимо выяснить время и обстоятельства появления «Повести». Весь ее смысл сводится к тому, чтобы доказать преемственность власти русских государей от римских и византийских императоров. Ее кульминация — венчание Владимира Всеволодовича «веньцом царскым» Константина Мономаха. Торжественное венчание «шапкой Мономаха» впервые состоялось в 1498 г., а вторично — только в 1547 г. Возникает вопрос о связи этого события со «Сказанием». В Чудовском сборнике отсутствуют какие-либо сочинения, возникшие позднее конца XV в., а вместе с «Повестью» идут «Чин венчания Дмитрия-внука»[456] и «Родословие литовских князей».[457]

А. Л. Гольдберг обратил внимание, что в «Сказании» (и во всех сходных памятниках) говорится, что Август «поставил» «Пруса» в городах по реке Висле — в Марборке, Торуне, Хвойнице, Гданьске. Эти города упоминаются в дипломатических сношениях России с Пруссией в 1529 г.[458] Отсюда Гольдберг делает вывод, что рассказ об Августе был создан тогда, когда вопрос о прусских городах был актуален, т. е. в связи с русско-прусским договором 1517 г. Гданьск и другие города перешли к Польше по Торуньскому договору 1466 г., о чем прекрасно знали в конце XV в. («что за Казимиром, за королем Полским, Прусская земля Гданеск да Хвойници, да Турун и иные городы»). В 1493 г., в обстановке русско-литовской войны, интерес к этим городам в Москве обострился («те городы прусьские, что король поймал Гданеск и Торун и иные городы… мочно ли опять взяти назад»). Предполагался брак дочери Ивана III с Конрадом Мазовецким, союзником прусского магистра, и военный союз мазовецкого князя с Иваном III, направленный против Ягеллонов. Союз должен был привести к установлению протектората России над Прусским орденом. Иван III отправил к магистру послов с наказом прямо заявить о готовности великого князя способствовать возвращению ордену городов, уступленных Польше («городов своих, даст бог, достанете государя нашего оборонью»).[459] В Москве переговоры с послом Конрада вел Федор Курицын, а с посольством литовского великого князя в 1494 г. — В. И. Патрикеев, т. е. именно те лица, в окружении которых, думается, и сложилась Чудовская повесть.

Следовательно, обстановка в 1493 г., когда в Пруссию была послана миссия, не в меньшей мере соответствовала идеям «Сказания», чем в 10-20-е годы XVI в.[460] Отсутствию упоминания Мальборка в посольских делах 80-90-х годов XV в. не следует придавать особого значения, ибо он мог скрываться под обобщением «и другие городы». На «Сказание», конечно, повлиял не конкретный дипломатический документ, а знание итогов Торуньского договора 1466 г. Согласно «Повести», предком Рюрика выступал «Прус», что, по мнению А. Л. Хорошкевич, давало русским государям основание претендовать на верховное главенство над Пруссией. Она обратила также внимание, что в Чудовской повести ничего не говорится о происхождении русской династии от варягов (шведов), и логично связала этот факт с русско-шведской войной 1496 г.[461]

Проблема разделения церквей, по А. Л. Гольдбергу, была актуальной именно в 20-е годы XVI в., что якобы подкрепляет предложенную им датировку «Сказания».[462] Однако проблема эта существовала и в конце XV в., и особенно тогда, когда противники Елены Стефановны и ее окружения связаны были с прокатолическими элементами. Кстати, рассказ о папе Формосе в «Послании» разрывает текст единого повествования.

«Родословие», как бы продолжающее «Повесть», кончается упоминанием сыновей И. Ю. Патрикеева — Василия Косого и Ивана Мунынды, в то время как в «Послании» называется и монашеское имя В. И. Патрикеева — Вассиан.[463] Следовательно, протограф «Родословия литовских князей» и «Повесть», очевидно, были написаны еще до опалы и пострижения В. И. Патрикеева, т. е. до 1499 г.[464] А. Л. Гольдберг, чтобы отвести это самое простое предположение, создает следующую цепь умозаключений. Светское имя Патрикеева попало в чудовское «Родословие» под влиянием «Начала государей литовских» (никаких данных в пользу этой чисто умозрительной догадки он не приводит). В первом варианте «Родословия литовских князей» (якобы основанного на «Начале») нет черт текстологического сходства с Чудовским списком.[465] К тому же вовсе не известно, когда возникло само «Начало».

Составителя «Повести» следует искать в окружении Дмитрия-внука, коронованного «шапкой Мономаха». Близок к Дмитрию-внуку был и В. И. Патрикеев, а к последнему — будущий митрополит Варлаам, припиской которого кончается чин венчания («Помилуй мя, грешного Варлама»). О. И. Подобедова пишет, что «родословная литовских князей могла бы быть объяснена интересом Патрикеевых к литовскому правящему дому в пору исполнения ими дипломатических поручений при дворе литовского князя». Воздействием окружения Дмитрия-внука объясняется, очевидно, переработка тверского варианта «Родословия литовских князей» в промосковском духе. Заметим, что в Чудовском сборнике находится соборное определение о еретиках (1490 г.), написанное от имени митрополита Зосимы.[466] Позднее Иосиф Волоцкий самого Зосиму считал покровителем «еретика» Федора Курицына и его сподвижников, группировавшихся около Дмитрия-внука.

Тесная связь первоначального текста «Сказания о князьях владимирских» с окружением Дмитрия-внука может быть обоснована и еще одной группой наблюдений. В Воскресенской летописи сохранилась славяномолдавская хроника («Сказание вкратце о молдавских государех»), в которой доказывается происхождение молдаван от римлян. Исследователи основательно датируют ее 80-ми годами XV в., считая ее последние записи (во всяком случае 7005 и 7017, точнее, 7012 г.) позднейшими приписками. А. В. Болдур полагает, что хроника была написана около 1480 г., во время переговоров о браке Елены Стефановны с Иваном Ивановичем, и допускает, что Елена Волошанка «в борьбе с Софией ссылалась на славяно-молдавскую хронику».[467] Это весьма правдоподобно.

В самом деле, византийскому происхождению Софьи в хронике были как бы противопоставлены более древние предки Елены, вышедшие из самого Рима. При этом молдаване имели перед «испроказившимися» греками то преимущество, что сохранили православную веру в борьбе с католичеством (в окружении Софьи и Геннадия известны доминиканец Вениамин и вообще лица, сочувствовавшие католичеству). Вывод же А. В. Болдура, что славяно-молдавскую хронику изготовили именно в 1480 г., не представляется доказанным. Ее мог привезти из своей миссии в Венгрию и Федор Курицын (1482–1485 гг.), на обратном пути посетивший Стефана III: ведь привез же он рассказы о Дракуле. В хронике обнаруживается влияние именно венгерской летописи. Но особенно интересны сходные мотивы хроники и «Сказания о князьях владимирских». В обоих произведениях правящие династии выводятся из Рима, а их врагом выступает папа Формос и католичество.

Итак, первоначальный текст «Сказания о князьях владимирских» (Чудовская повесть) сложился в связи с венчанием Дмитрия на престол. Коронации 1498 г. придавалось важное политическое значение, ибо она должна была способствовать укреплению самодержавной власти. Л. В. Черепнин даже связывает с коронацией публичное оглашение текста Судебника 1497 г.[468] Во всяком случае связь этих двух событий несомненна. «Сказание о князьях владимирских» и связанные с ним памятники («Чин венчания», «Родословие литовских князей») утверждали суверенный характер власти великих князей. Р. П. Дмитриева справедливо отмечает, что попытка связать происхождение русских государей с римским императором Августом отражала гуманистический интерес к римской истории, характерный для эпохи Возрождения.

«Сказание» в первоначальной редакции с его чисто светским содержанием и идеологическим обоснованием великокняжеской власти противостояло «Повести о белом клобуке», возникшей в окружении новгородского архиепископа Геннадия. Если «Повесть о белом клобуке» отстаивала претензии воинствующих церковников на светскую власть, то «Сказание», сложившееся в кругу политических противников Геннадия и кружка Софьи Палеолог, укрепляло идеологические основы великокняжеской власти. Подобное же противоборство идей можно найти в «Родословии литовских князей» и в «Сказании о Мамаевом побоище» (основной редакции). Если в первом памятнике Ольгерд выступает положительным героем, то во втором (возникшем в церковных кругах) он предстает как союзник Мамая вместо реального Ягайлы.

В отличие от передовых европейских стран в России конца XV — начала XVI в. гуманистические идеи только зарождались. Процесс высвобождения человеческой личности из пут церковной идеологии не был завершен. В русском реформационно-гуманистическом движении неизмеримо большую роль играло дворянство, чем бюргерство. Поэтому духовной диктатуре церкви противопоставлялось суверенное государство во главе с мудрым монархом. Эти идеи мы и находим в «Сказании о князьях владимирских» и в «Повести о Дракуле». Позднее они получили развитие в посланиях Федора Карпова и сочинениях Ивана Пересветова.