Российскою землей рождённый

Эпилог

Михаил Васильевич еще раз потрогал дверь академической канцелярии; заперта! Опять Разумовский опаздывает, а уже десятый час. Покойный же Шумахер приходил точно.

Да, все меняется. Умер даже Шумахер, а казалось, износу ему нет. Президентом академии по-прежнему числился Разумовский, не слишком ретивый в делах и прежде, а теперь и вовсе обленившийся. Ему, знать, хочется, чтобы и Ломоносов был попрохладнее.

А он не угомонился, нет! И не угомонится до самого смертного часа, который, видно, недалек… Ни перед кем не будет гнуть шею! И с удовольствием вспоминает, как писал своему покровителю Шувалову, желавшему потешиться его литературной схваткой с Сумароковым:

«Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет».

Когда же Шувалов, раздраженный бесконечными ходатайствами в пользу наук, пригрозил отставить его от академии, Михаил Васильевич сказал ему резко:

— Нет! Разве академию от меня отставят!

Академию от него, конечно, отставить не смогли. Не сумели оторвать и от Московского университета, а пытались. Не пригласили даже на открытие, а ведь это он множество раз внушал Шувалову и самой Елизавете, как необходим университет в исконно русском городе, в самом центре России, рядом со Славяно-греко-латинской академией. Ему не удалось быть на открытии, но его молодые друзья, московские ученые, рассказывали, что имя Ломоносова было на устах всех ораторов.

Люто ненавидят его теперешние правители академические — Тауберт и Теплов. Они пригрели приехавшего из Германии некоего Шлецера, и тот, без году неделя пробыв в России и языка не освоив, претендует на звание историографа! Мало того, хотел удрать на родину, прихватив с собой бумаги исторического архива. А там небось издал бы, превратно толкуя их в духе норманской теории покровителя своего Миллера.

Ну, уж этого он допустить не мог. Забил в набатный колокол! Тауберту пришлось ехать к навострившему лыжи Шлецеру изымать бумаги, чтобы тайно водворить их на место. А после президент обвинил его, Ломоносова: мол, наводишь на всех напраслину. Клеветник, мол, ты! Никто, дескать, архив увозить не собирался. Вот негодяи! Сколько жизни унесли! Но нет, все равно потачки он им не даст, хотя и заграбастали они в свои руки Академию Российскую!

Михаил Васильевич с горечью вспоминает тот день, когда пронеслась весть о смерти императрицы Елизаветы и воцарении Петра Третьего. Новый царь тотчас же подписал мир с Пруссией. И вот по улицам Петербурга проехал высохший надменный Бирон. Ястребиным взглядом пожирал все вокруг Миних; ехали и ехали другие, уже позабытые опостылевшие лица. А невдалеке под командой прусских офицеров, задыхаясь, неловко маршировали вчерашние вельможи — Шуваловы Разумовские, Воронцовы…

Правда, вскоре все изменилось. Верховодить начали те, кто расправился с полоумным царем. Шувалову и графу Воронцову предложили отдохнуть в чужих краях. Один президент Разумовский остался, как и был, в кругу Тауберта. Теплова, Миллера и им подобных, и предоволен.

Вступившая на русский престол Екатерина Вторая пыталась было и его, Ломоносова, члена Санкт-Петербургской, Шведской и Болонской академий, отпра вить на пенсию с половинным окладом и званием статского советника. Он не подписал приказ об отставке и уехал к себе в Усть-Рудицу. Впрочем, Екатерина опамятовалась и приказ разорвала. Теперь он осыпан запоздалыми почестями, но дела академические от него отстранены, и вот за малой бумагой вновь приходится ехать к Разумовскому.

Михаил Васильевич выходит на набережную Невы. День разгорается. По реке одна за другой проплывают громоздкие баржи с разными товарами. Богатеет Россия!

Лет тридцать назад, когда впервые попал он в Петербург, еще вон там тянулись пустыри. Давно уже нет этих неприютных, пустынных мест. Стройно и гордо высятся дворцы и храмы. Сказочный город на Неве, начатый Петром Великим, вырос, широко расправил крылья, стал неповторимо прекрасен.

И подобно тому, как будет строиться, процветать Санкт-Петербург, станет расти и шириться его, Ломоносова, дело.

Дальние воды бороздят корабли России, и в подзорные трубы вглядываются капитаны, воспитанные его книгами о морях и океанах.

В тиши химических лабораторий ученые совершают новые открытия, опираясь на его законы.

Это он призывал:

Это он славил новизну открытия, непобедимую волю человека, врывающегося в темные дебри неизвестности, шагающего наперекор стихиям:

Во всех этих делах и свершениях есть его мысль, воля и труд. Да процветут науки — залог благосостояния страны и народа!

И Михаил Васильевич мысленно обращается к юношам, что заполняют аудитории основанного им Московского университета, ко всем смелым и пытливым: