Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 3

Марианна Яхонтова «Декабристы»

Сергей Иванович Муравьев-Апостол — подполковник.

Матвей — его брат.

Павел Иванович Пестель — полковник.

Михаил Павлович Бестужев-Рюмин — поручик.

Иван Иванович Сухинов — поручик.

Анастасий Дмитриевич Кузьмин — поручик.

Князь Трубецкой — полковник.

Князь Волконский — генерал.

Степан — денщик С. Муравьева.

Пашков, Щур Гульбин, Спасенихин — солдаты Черниговского полка.

Грохольский — унтер-офицер.

Марина Александровна Стрешнева.

Софья — ее сестра.

Владимир Стрешнев — полковник, ее брат.

М-м Лорэ — гувернантка Стрешневых.

Николай I.

Иван Эдуардович Шервуд — унтер-офицер.

Левашев — генерал.

Гебель — полковник Черниговского полка.

Ланг — жандармский полковник.

Аракчеев.

О. Фотий — архимандрит.

Красовский — цензор.

Настасья Минкина — крепостная Аракчеева.

Аннет — молодая дама.

Сенька, Ванька — крестьянские мальчики.

Врач.

Солдаты, гости, жандармы, тюремные сторожа и конвойные.

Город Васильков. Сад около дома С. И. Муравьева. Небольшая деревянная терраса. В саду стол и скамьи. Сергей Муравьев сидит у стола и диктует с рукописного листа. Пашков, Гульбин, Щур и Спасенихин пишут под его диктовку. Бестужев-Рюмин и Сухинов сидят на террасе и разбирают бумаги.

Кн. Трубецкой читает в комнате у окна.

Сергей Муравьев. Вы написали?

Спасенихин. Так точно, ваше высокоблагородие.

Сергей Муравьев. Хорошо. Теперь дальше. (Диктует.) Брут…

Пашков. Брут…

Сергей Муравьев. Мирабо…

Спасенихин. Ме-ра-бо…

Сергей Муравьев. Мирабо… Республика… Ты что остановился, Гульбин?

Гульбин. Непонятно, ваше высокоблагородие.

Сергей Муравьев. Я объясню. Пиши. Завтра я приду в роту заниматься с вами. Вы приготовите таблицы.

Сухинов. Что это за таблицы?

Бестужев. Солдаты учатся по ним писать. Мы подбираем такие слова, которые учили бы их протесту.

Спасенихин. Рес-публика. Что это такое, ваше высокоблагородие?

Бестужев. Да ведь я толковал тебе вчера, братец.

Спасенихин. Виноват, запамятовал. Вот насчет тех помню, что хорошие господа были, за простой народ стояли.

Щур. А я ж знаю, что это за республика! Это Сечь Запорожская.

Сергей Муравьев. Верно, Щур, да только не совсем. Когда в России будет республика, все станут равными.

Сухинов. Вы думаете, что они что-нибудь поймут в этих Брутах и республиках?

Бестужев. Конечно, ведь каждый узник понимает, что такое свобода.

Сухинов. Нет, не каждый. Надо начинать не со свободы и прочих высоких предметов. Я говорю каждому из моих солдат: «Ты — мужик, барин обокрал тебя. Возьми у него силой похищенное у тебя». Это они сразу поймут, тут никакие римляне не нужны…

Бестужев. Нет, Сухинов. Можно умереть за одно слово: свобода.

Сухинов. Вы очень хороший человек, Бестужев… Вот письмо Борисова. Он пишет, что работа среди артиллеристов идет успешно.

Гульбин. И господ не будет?

Спасенихин. Чего лезешь? Не твоего ума дело.

Сергей Муравьев. Не будет, Гульбин.

Щур. А куда ж подеваются?

Пашков. Мы с вами всех их выкурим, ваше высокоблагородие.

Сергей Муравьев. Мы сделаем их безвредными.

Гульбин. Убить надо… всех.

Спасенихин. Ты что, ополоумел? У, анафема!

Пашков. Плюньте на него, ваше высокоблагородие. В нем, как в бабе, кровь ходит.

Гульбин. Да ведь я это про других, не про вас, сохрани бог.

Сергей Муравьев. Я знаю это. Знаю, что ты можешь ненавидеть. Но месть просто глупа. Думай не о том, что ты отнимешь жизнь у другого, а о том, что ты получишь сам.

Пашков. Надо бить вас, взодрать шкуру рабью, а коли человек смолчит, пусть подыхает. Всех терпёлых бить надо.

Щур. Ой же, пан подполковник, да тогда и розог-то не хватит.

Сергей Муравьев. Не бойся, Щур, — лесов в России много. Но лучше ли поймут, что холопы, когда им выколотят разум?

Пашков. Уж это верно, ваше высокоблагородие. Вот вы нас не бивали, даже слова худого от вас никто не слышал, а разве они что понимают?

Спасенихин. Как это не понимают? Да мы с его высокоблагородием самому дьяволу в хайло пойдем. Лошадь и та понимает, не то что человек.

Сергей Муравьев. Мы не о том говорим. Дело здесь не во мне. Ты что-то хочешь сказать, Гульбин?

Гульбин. Никак нет.

Пашков. Он все больше молчит, ваше высокоблагородие, сопит только. Эй, хохол, чего в землю глядишь? Ай нашел что? Он сегодня именинник, ваше высокоблагородие.

Сергей Муравьев. Да, да, сегодня Алексей. Ну, поздравляю. (С. Муравьев подходит к Щуру. Тот обтирает рот и целуется с ним трижды.) Праздновать-то, верно, не на что. А? Ну, я пришлю со Степаном.

Щур. Да я ж за ваше здоровье, пан подполковник. А этому кацапу и в пекле не поднесу горилки.

Сергей Муравьев (дает им бумагу). Подите пока в беседку и перепишите это, потом покажете мне.

Спасенихин. Слушаюсь. А таблицы справим, не извольте беспокоиться.

Сергей Муравьев. Подожди, Пашков.

(Гульбин, Спасенихин и Щур уходят.)

Сергей Муравьев. Ну, как замечаешь — слушают тебя товарищи?

Пашков. Что с них взять? Пока говоришь, что служба длинна, жалованье маленькое, или насчет земли, как вы приказывали — слушают. Что земли дадут каждому, так это в особицу слушают. А как заговоришь, что, мол, царь всему причина, что, мол, довольно уж поцарствовал, — никакого понятия.

Сергей Муравьев. Даже у молодых? Когда я с ними говорю, они как будто соглашаются.

Пашков. Не смеют перечить вам, ваше высокоблагородие. Любят вас, вот и соглашаются. А настоящего-то понятия все-таки нету. Молодые, те лучше, еще не притерпелись. Да вы не сумлевайтесь, и вода камень точит, войдут в понятие.

Сергей Муравьев. Тогда продолжай, как прежде. Говори больше с ними, говори, что все созданы равными, что свобода — прирожденное условие жизни человека.

Пашков. Эх, ты, воля, волюшка! Нету краше тебя на белом свете. Уж вы, ваше высокоблагородие, как мы дело свое сделаем, меня отпустите. И земли не возьму. Я ведь давно хотел с бегунами уйти. Вот народ-то настоящий — никаких властей им нету. Утром посох в руку и марш, куда глаза глядят, — нет тебе начальства, ни царя, ни фельдфебеля.

Сергей Муравьев. Над тобой только небо, за тобой только путь пройденный. Сам себе царь и подданный. Как сделаем свое дело, Пашков, пойдем с бегунами.

Пашков. Хорошо будет, ваше высокоблагородие, я вам и котомку донесу.

Сергей Муравьев. А пока действуй, как я говорил тебе.

Пашков. Слушаюсь. Будьте здоровы, ваше высокоблагородие. (Уходит.)

Сергей Муравьев. Все бывшие семеновцы, князь. Когда наш полк расформировали в 20-м году за бунт, их вместе со мной назначили в Черниговский полк, и, как видите, это наши лучшие пропагандисты среди солдат.

Кн. Трубецкой. Вы слишком откровенны с ними, Сергей Иванович.

Сухинов. Солдаты не выдадут, скорей офицеры тыл повернут.

Бестужев. Они слишком любят Сережу, чтоб донести.

Сухинов. А все-таки, Сергей Иванович, Щур рот обтер, прежде чем к вам прикоснуться. Вот они всегда так — обтираются тряпочкой, прежде чем подойти к вам. Настоящих вы не увидите.

Сергей Муравьев. Да, да, трудно уничтожить эту борозду между нами, давнюю, застарелую, между мужиком и барином, солдатом и командиром. Но я хочу стереть ее, несмотря ни на что. Если не сумею — вина моя. Ведете ли вы пропаганду среди солдат, князь?

Кн. Трубецкой. Армия должна быть только орудием переворота. Солдаты все равно не поймут своей выгоды.

Сергей Муравьев. Нам не легко будет сговориться. Мы считаем необходимым соединение нашего Южного Общества с вашим Северным, но не можем итти на большие уступки. Наша ближайшая цель — учреждение в России республики, дальнейшая — объединение всех славянских народов в федеративный союз.

Кн. Трубецкой. План республиканского устройства написан Пестелем, и я хотел бы познакомиться с ним до съезда.

Сергей Муравьев. Миша, дай князю «Русскую Правду» Пестеля. Она у меня в кабинете.

Бестужев. Вы уступите нам, князь. О Пестеле скажет каждый: кто устоит против тебя?

Сергей Муравьев. Это человек блестящего ума, человек, — который смотрит в будущее и будет жить, когда мы умрем.

Кн. Трубецкой. Как Вашингтон или как Бонапарте?

Сергей Муравьев. Как Вашингтон, потому что в России никогда не будет жить Бонапарте.

(Кн. Трубецкой и Бестужев уходят.)

Сухинов. Не надеюсь на этих гвардейцев. Эполеты пожалеют да крестики. Хоть и тиран награждал, а все лестно знак холопства носить. Амуры плацпарадные!

Сергей Муравьев (смеясь). Благодарю вас.

Сухинов. Простите, я забыл, что вы служили в гвардии. Ну, да вы же знаете, что к особой категории принадлежите. Только верить в них меня не заставите.

Сергей Муравьев. Верить в них нет необходимости. Союз с ними нам нужен для переворота, но не далее. А там, посторонитесь, ваше превосходительство…

Сухинов. Чтоб на ножку не наступили. Кстати, идет Шервуд. Вы знаете его?

Сергей Муравьев. Нет. Ко мне прислал его Банковский. Он в восхищении от такого умного солдата. Но я думаю прежде посмотреть.

Сухинов. Мне кажется, он нам не годится. Впрочем, поговорите, пощупайте.

(Сухинов уходит. Входит Шервуд.)

Шервуд. Простите, господин подполковник, ваше денщик послал меня сюда.

Сергей Муравьев. Очень рад вам. Садитесь. Мне говорил о вас Вадковский.

Шервуд. Я многим обязан его вниманию.

Сергей Муравьев. Я слышал, вы получили образование?

Шервуд. Техническое. Родители мои смотрели на воспитание односторонне. Они были люди с большими средствами, но ведь это не дает просвещенного взгляда. Вообще деньги зло, хотя и не всегда. Неисчислимые бедствия разрушили наше благосостояние, и вот, как видите, я в этом мундире, можно сказать, рабском, имея душу, созданную хотя и для малых дел, но все же для пути иного.

Сергей Муравьев. Я понимаю, как должно быть вам тяжело сносить грубое обращение, не имея даже надежд на скорый исход.

Шервуд. Ежедневно подвержен унижению. Вам этого сносить не приходилось по благосклонности к вам фортуны, а мне ежечасное напоминание о том, что я есмь, что не там родился, где следует. И потому тронут безмерно и счастлив, что вы обратились ко мне, как к равному. Этого нельзя забыть, мы должны ценить оказываемое нам великодушие.

Сергей Муравьев. При чем здесь великодушие? У меня к вам дело, Шервуд.

Шервуд. Слушаю с величайшим вниманием и готов на все, что в моих силах.

Сергей Муравьев. Мой знакомый, помещик Давыдов, имеет мельницу в своем имении Каменке, и ему нужен техник, чтоб привести ее в порядок. Не возьметесь ли вы за это?

Шервуд. Как мне благодарить вас? Собственно, если условия подходящие, зачем отказываться. Нужно заботиться, чтоб деньги, затраченные на мое образование, пустить в оборот, в погоню за монетой.

Сергей Муравьев. Я напишу вам письмо к Давыдову. Позвольте узнать ваше имя.

Шервуд. Иван Эдуардович. Сочетание немного не подходящее. Собственно, Джон, а не Иван. Но мы в России давно, мы из Гулля. Мой отец торговал кожами, вот мне и пришлось эти кожи испытать на собственной. Только тем и утешаюсь, что каждый человек вчера Цезарь, а ныне «прах и им замазывают щели», как сказал Шекспир, мой соотечественник. Да-с, утешение единственное, что все пойдут на замазку — и талант, и гений, а с ними и Шервуд Иван Эдуардович, человек, которого не видно. Принадлежу к этому разряду-с.

Сергей Муравьев. Мне кажется, если б мы меньше думали о том, что будет, когда нас снесут на кладбище, то мир давно бы достиг совершенства. Здесь нужна дерзость, здесь нужен рай, а там… все равно замазка или бессмертие…

(Входит Степан.)

Степан. Чай пить будете, ваше высокоблагородие? Сами-то и не спросите, будто и не хозяин вы у себя. Как бы меня не было…

Сергей Муравьев. Пропал бы я тогда, Степан.

Степан. Пропасть, может, и не пропали бы, а обокрали бы вас купчишки шутовы. Их сиятельству с Михаил Палычем подал, не извольте беспокоиться. (Уходит.)

Шервуд. Темный народ. Не имеет никакого понятия.

Сергей Муравьев. Его отец не был посланником, как мой, и не имел кожевенного завода, как ваш. Сколько вам осталось до выслуги?

Шервуд. Бесконечное число лет, если не придет на помощь счастливый случай: война или что-нибудь подобное.

Сергей Муравьев. Может быть, что-нибудь более близкое?

Шервуд. Что же? Скажите, окрылите мои надежды, господин подполковник.

Сергей Муравьев. Что? Усмирение крестьянского бунта, например. Волнения среди крепостных бывают часто.

Шервуд. Но могу ли я строить свое благополучие на крови соотечественников? Лучше остаться в ничтожестве и влачить жалкое существование. Многие из лиц высоких не побрезгуют, а Шервуд отвергнет, да-с.

Сергей Муравьев. Для людей нашей касты даже легче совершать преступления и «воровать сподручнее», как говорят солдаты. Будет ли когда-нибудь иначе, как вы думаете?

Шервуд. При настоящем положении перемены ждать не можем. При неограниченном зловластии что делать людям с душой благородной?

Сергей Муравьев. Закон и религия приказывают молчать, по крайней мере, так говорят нам с детства.

Шервуд. Я человек неверующий. Бог — предрассудок толпы. Но нравственность необходима, и я чувствую на себе ее удары. Ничтожный проступок молодости преследует успехи моей карьеры. Я ношу его в груди моей, боясь открыть, дабы не возбудить в людях злорадства. Злоба их преследует меня с младенчества. Но вы поймете терзания человека, бессильного исправить совершенное.

Сергей Муравьев. Вы никому не говорили об этом?

Шервуд. Никто в мире не знает того, что гнетет мою душу.

Сергей Муравьев. Почему же вы хотите открыть мне? Подумайте, Иван Эдуардович. Люди часто жалеют о том, что говорят в минуту откровенности, хотя у них нет никаких причин к этому.

Шервуд. Зная ваше великодушие и высоту взглядов, могу ль жалеть об откровенности? Мой отец был честным человеком, хотя и торговал кожами. Он всегда говорил мне; «Джон, я торговец, но я честный человек. Я не обманываю тех людей, что покупают у меня кожи, и если они платят дорого за плохой товар, то это их дело». Человек острого ума и без предрассудков, не правда ли? Конечно, это дело торговое, а пятно, омрачающее жизнь мою, другое. Знаете, молодость, пора страстей, увлечения бурного нрава, привычки прежнего богатства, — вот что погубило мое спокойствие. Я взял у казначея солдатские деньги, чтоб уплатить долг, и не мог во-время вернуть их. Казначея судили, но он не мог доказать, что дал мне, и, к тому же, ведь он не имел права давать. Я хотел назвать себя, потому что храню честь свою, но моя невеста, моя дорогая Анна была смертельно больна, и я не мог нанести ей последнего удара. Это был ангел на земле, г-н подполковник, с сердцем чувствительным и чистым, как лилия. Я молчал в совершенном отчаянии, а потом было уже поздно. И до сих пор я терзаюсь, не находя покоя ни в наслаждениях жизни, ни в исполнении велений долга… Я вижу, в вас вспыхнуло презрение, г-н подполковник. Да, я достоин презрения, я червь на путях вселенной. Я сам себя презираю, и вы не можете смотреть иначе на такую язву на теле человечества.

Сергей Муравьев. Успокойтесь, Иван Эдуардович. У меня не было и мысли о презрении. Не будем говорить о вашем прошлом.

Шервуд. Нет, нет, презирайте меня! Ведь Шервуд не один: нас много. Нам, можно сказать, принадлежит вселенная — таким с грязцой маленькой. Такие, как вы, г-н подполковник, стоят на витрине человечества. Глядите, дескать, каких имеем, глядите, поучайтесь и надейтесь. Да ведь это обман, это ведь на показ, а остальной товар гнилой. Вы меня простите, г-н подполковник, от истерзанного сердца говорю. Помогите мне снять тяжесть гранита с души моей. Вы можете сделать это, вы можете!

Сергей Муравьев. Вы слишком многого хотите от меня, Шервуд. Впрочем, мне приходилось видеть забвение и не таких проступков, поэтому я надеюсь, что это будет не слишком трудно.

Шервуд. Укажите мне — и я ваш раб, которого можно наказывать и посылать, куда угодно. Вы дали открыть мне мои раны и не отвергли меня с презрением, и я благодарен до самозабвения. Приказывайте, повелевайте — исполню даже то, что сверх сил моих. Я оправдаю ваше доверие, г-н подполковник, я оправдаю его, как никто.

Сергей Муравьев. Да, может быть, как никто, Шервуд. Я сейчас напишу вам письмо. (Пишет.)

(На улице слышится стук колес. Коляска останавливается, и Марина подходит к калитке.)

Марина. Ну, подожди, Софи, одну минуту, самую маленькую.

Софья (из экипажа). Все минуты одинаковы. Я говорю тебе, что это невозможно. М-м Лорэ, она хочет войти.

Марина. Чем же это дурно? Всем известно, что Мишель мой жених.

М-м Лорэ (из экипажа). Да, но не ваш муж, дитя мое. У вас всегда странные желания.

Марина. И непоколебимые, дорогая madame. (Входит в сад.) Мой друг, вы тоже осудите меня?

Сергей Муравьев. Нет, никогда, Марина Александровна.

Марина. Боже мой! Я думала, это Мишель. Простите, ради бога, простите.

Сергей Муравьев. Как будет счастлив Миша. Я сейчас позову его. Позвольте представить вам: Иван Эдуардович Шервуд. (Подходит к террасе.) Степан!

Степан (из комнаты). Что прикажете, ваше высокоблагородие?

Сергей Муравьев. Попроси сюда Михаила Павловича.

Степан. Слушаюсь. У нас рама сгнила, ваше высокоблагородие. Экие окошечки шутовы!

Сергей Муравьев. После об этом.

Степан. Опять забудете. Говорил намедни — и забыли. Стекло вывалится. (Уходит.)

Шервуд. Вы, вероятно, из столицы, сударыня, и не привыкли к захолустью, где просвещенный человек не в силах приложить щедрые дары, данные ему природой.

Марина. Из столицы? Почему вы так думаете? Нет, я всегда жила в деревне.

Шервуд. Эта земля недостойна вас, сударыня. Вы… (Сергей Муравьев подходит к ним.) Вы извините, г-н подполковник, долг службы призывает меня. Примите выражения нижайшего почтения, сударыня.

Марина. До свидания. (Шервуд уходит.) Какой странный солдат. Он смотрел на меня так, точно я его ротный командир. Хотя и приказано есть начальство глазами, но мне стало страшно.

Сергей Муравьев. Я уверен, что он больше не ошибется.

Марина. Как вы угадали, что это я? Вы меня никогда не видели. Ах, да, вам Мишель говорил. Всем известно, что обрученные не щадят чужого слуха. А я тоже узнала вас, как только вы обернулись. Мишель…

Сергей Муравьев. Не пощадил и вашего слуха?

Марина. Нет, нет, это совсем другое. Мне говорил не только он, — я с вами давно знакома. Я читала о вас у Плутарха.

Сергей Муравьев. Где же именно?

Марина. В жизнеописании Брута.

Сергей Муравьев (быстро). Брута? Но без Цезаря он не Брут.

М-м Лорэ (выходит с Софьей). Марина, вы не имеете ко мне сострадания.

Марина. Я иду, я не подумала. Вы не будете дурно думать обо мне, Сергей Иванович?

Сергей Муравьев. Я буду думать, что Мишель взял лучшее из всех сокровищ Берреса.

(Входит Бестужев.)

Бестужев. Марина! Моя милая богиня! Каких святых я должен благодарить за это?

Марина. Оставьте в покое святцы, Мишель. Я раскаиваюсь…

Бестужев. В чем? В том, что я могу держать и поцеловать вашу чудную ручку? М-м Лорэ, как я счастлив…

М-м Лорэ. Видеть меня? И я поверю? Вы меня проклинаете. Марина, мы едем.

Бестужев. Сережа, ты помнишь, сколько раз я говорил тебе об этом необычайном сходстве…

М-м Лорэ. Вы совершенно напрасно пытаетесь отвлечь мое внимание. Коляска стоит у калитки.

Бестужев. К тому же, я говорил тебе, что м-м Лорэ поклонница г-жи Ленорман, к которой ты ходил в Париже и получил удивительные предсказания, правда, не исполнившиеся, но, тем не менее, необычайные.

М-м Лорэ. Мишель, вы неисправимый атеист и, без сомнения, будете наказаны в том мире. Все таинственные силы скрыты от неверующих. Мне она заочно предсказала, что меня убьют разбойники, и я не поверила, — я тогда не предполагала, что попаду в Россию.

Софья (Бестужеву). Вы не должны говорить о том, чего не знаете. Я бывала у Татариновой, и мне открылся новый мир; мне казалось, что я уношусь в небо.

Сергей Муравьев. Вы бывали у Татариновой? Но ведь это хлыстовщина.

Бестужев. Марина, неужели и вас захватила эта мистическая пляска.

Марина. Я предпочитаю бальную.

М-м Лорэ. Вы видели г-жу Ленорман? О, расскажите!

Марина. Смотри, Софи, здесь уже поспели вишни, а у нас они совсем зеленые.

Софья. Марина!

Сергей Муравьев (наклоняя ветку). Пожалуйста.

М-м Лорэ. Что же вам она предсказала?

Сергей Муравьев. Что если я не доживу до старости, то умру в молодости.

Марина. Что если вишни сладкие, то они не кислые, что если меня зовут Мариной, то, следовательно, не Сусанной. И все это совершенная правда.

Бестужев. Что если вы живете, то мир полон. Не так ли, моя дорогая, она сказала это? Если вас не будет, то я умру.

Марина. Правду говоря, последнего я не слыхала.

Бестужев. Я должен наказать вас. (Целует руку Марины.)

М-м Лоре. О, вы раскаетесь в своем неверии, когда придет минута горести. Молодость, счастье, так все преходяще на земле… Мы не более как листья, уносимые осенним ветром. Наша жизнь в руке вечного.

Софья. Мы идем, madame.

Марина. Сергей Иванович, мы ждем вас. Весь мотовиловский птичник ждет вас.

(М-м Лорэ и Софья выходят. Марина приостанавливается у калитки.)

Марина. (Бестужеву). Выпроводите нас. Бедный, как, верно, вам наскучили все тайны. Ненавижу все таинственное. Вы должны дать мне слово, что привезете к нам Сергея Ивановича. Слышите? Непременно. (Бестужев и Марина уходят.)

(Входят Спасенихин, Пашков, Гульбин и Щур.)

Спасенихин. Списали, ваше высокоблагородие. Все тут.

Сергей Муравьев. Хорошо. (Просматривает бумагу.)

(Входят Гебель и Шервуд.)

Сергей Муравьев (отдает бумагу Пашкову). Ступайте. (Гульбин, Пашков, Спасенихин и Щур идут к калитке.)

Гебель. Все учите их, Сергей Иванович? Напрасно, напрасно.

Сергей Муравьев. Вы думаете?

Гебель. Государству вред, когда люди, обязанные повиноваться, входят в разные рассуждения. Спасенихин! Щур! (Спасенихин и Щур вытягиваются во фронт. Гульбин и Пашков уходят.) При всем моем к вам уважении, не могу не заметить, что занятия экономией и прочими философиями ведут к гордыне. Солдатам не нужны Вольтеровы бредни, ибо только уподобясь машине, можно быть достойным членом государства. Не только тело, но и разум должен подчиняться дисциплине и строю. (Кн. Трубецкой выходит на террасу.) Не правда ли, князь? Ежели командиру кажется, что он видит на небе тарелку, а не солнце, то и все должны видеть тарелку. Я ведь тоже прожекты сочинял. Когда все будут дышать одной ноздрей, только тогда придет конец революциям.

Сергей Муравьев. Грандиозная мысль, Густав Иванович, чтоб 50 миллионов думали всегда одно и то же. Только она, пожалуй, еще скорей приведет к революции.

Гебель. Уверен в противном. Вы солдат вольномыслию обучаете, а я покажу вам, что действительно требуется от офицера. Вот и князь посмотрит, что у нас не хуже гвардии. (Входит Бестужев.) И молодежи не вредно.

Бестужев. Сегодня праздник. Учений нет.

Гебель. Отечеству можно пожертвовать получасом. (Сергею Муравьеву.) Я попрошу у вас два стакана воды.

Сергей Муравьев. Воды? Степан, дай сюда два стакана.

Гебель. Я им выбью бредни из головы. Всех философов в чахотку вгоню.

Степан (приносит два стакана воды).

Гебель. (Спасенихину и Щуру). Смирно! (Ставит им стаканы на кивера.) Что ногами перебираете, как лошади!

Бестужев. Что это за представление?

Сергей Муравьев. Польский пан забавляется.

Гебель. Шервуд, следи — точно ли шаги будут делать в аршин.

Сергей Муравьев. Вы готовите их в цирк или в балет?

Гебель. В ординарцы. Раз, два! Раз, два! Философы поротые.

Шервуд. Шаги меньше на вершок, ваше высокоблагородие. На один вершочек. Вот, вот точно-с.

Бестужев. Он с ума сошел?

Сергей Муравьев. Подожди. Мне интересен Шервуд.

Гебель. Мы ведь барышни, шагать широко стесняемся. Как ты носки выворачиваешь, а? Стой! Как у него ноги стоят, точно у гуся.

Шервуд. Точно-с, точно-с.

Гебель. Ляг, посмотри. (Шервуд ложится на землю.) Ровно?

Шервуд. Криво-с! Криво! Нога петушья-с! (Смеется.)

Гебель. Пусти! (Ложится сам и смотрит.) Вправо! Вправо! (Встает. Щур роняет стакан.) Тетеря! Русская свинья! (Дает пощечину Щуру.)

Бестужев. Мерзавец!

Сергей Муравьев (удерживает его, потом подходит к Гебелю). Довольно, Густав Иванович.

Гебель. Подполковник Муравьев…

Сергей Муравьев. Я говорю вам — довольно. (Солдатам). Вы можете итти, Шервуд. Слышите. Я вам приказываю. Ну!

(Спасенихин, Щур и Шервуд уходят.)

Кн. Трубецкой. Вам бы не следовало забывать, полковник, что поляк не смеет издеваться над русскими солдатами, и ваш генерал имеет законное право удалить вас со службы.

Сергей Муравьев. Оставьте, князь. Нам незачем обращаться к закону. Я так же мало верю ему, как честности полковника.

Гебель. Как вы можете оскорблять вашего командира и закон? Вы сами корбонар, бунт в полку сеете.

Сергей Муравьев. На это я вам отвечу после.

Гебель. Я не позволю вам…

Сергей Муравьев. Если вы не замолчите, то я повторю свои слова перед всем полком, и тогда вам останется или вызвать меня на дуэль или подать в отставку.

Гебель. Я и так вызову вас. Я проучу. Я дворянин и не позволю мою честь…

Сергей Муравьев. Мы лучше не будем говорить о вашей чести.

Гебель. Вы еще в гвардии бунтовали. Я не посмотрю на ваше имя.

Сергей Муравьев. Молчать!

Гебель. Вы можете быть уверены, что я не прощу вам этого. Нет-с, не прощу. (Уходит.)

Бестужев. Какая подлость — молчать! Какая подлость!

Кн. Трубецкой. Чтоб спасти все дело, приходится быть твердыми и сносить, пока это необходимо.

Сергей Муравьев. Да, сейчас как раз минута, чтоб поговорить о терпении.

(Входит Степан.)

Степан. Из вашего баталиона, ваше высокоблагородие, пришли. Гебель Щура и Спасенихина драть велит, так не заступитесь ли?

Сергей Муравьев. За что?

Степан. Две недели тому назад они у шинка набедокурили, так теперича вспомнил, собака. Это за сегодняшнее, чтоб сердце сорвать.

(Вбегают Спасенихин, Щур и солдаты.)

Щур. Заступитесь, ваше высокоблагородие. Десять шкур спустит. Господи!

Спасенихин. Может, уговорите. Срам-от какой, срам-от!

Сергей Муравьев. Что я могу сделать? Закон, слышите, закон и царь позволяют ему все, кроме убийства, а вам и мне велят терпеть. Пусть он рвет вам шпицрутенами мясо, пусть крадет ваш труд, крошит вам зубы, — вы должны молчать, потому что так хотят царь и закон. Ведь вы клялись быть ему верными, хотя бы он продавал вас, посылал в Сибирь, в шахты и в рудники, но разве вы не должны терпеть?

Бестужев. Взбунтовать полк, немедленно, сейчас.

Кн. Трубецкой. Опомнитесь, господа. Простое благоразумие…

Бестужев. Бывают минуты, когда благоразумие становится трусостью.

(Входит Пестель.)

Степан. Его высокоблагородие, полковник Пестель.

Пестель. Вместо приветствия я приношу вам новость: государь через два месяца прибудет на смотр 4-го корпуса под Белой Церковью.

Бестужев. Ура! Наконец-то, Сережа!

Сергей Муравьев. Простите меня за мое бессилие, ребята. Терпеть надо в последний раз, и все же надо пока. Там, под Белой Церковью я спрошу вас: пойдете ли вы со мной туда, куда я поведу вас?

Солдаты. Всюду, ваше высокоблагородие. Рады стараться! с вами до последней капли крови.

Кн. Трубецкой. Я был здесь свидетелем совершенного безумия, да и теперь, кажется, свидетель его.

Пестель. Что делать, князь. Безумие движет мир вперед.

Мельница в имении Давыдова Каменке. Шервуд сидит у окна с инструментами.

Грохольский (снаружи). Ты что тут сидишь, Вечный Жид, т.-е. вечный унтер?

Шервуд. А тебе что? Опять пьян? Человек — животное, когда не владеет всеми пятью чувствами.

(Грохольский входит.)

Грохольский. Ах, ты, философ с кожевенной фабрики. Пьян? Нет, брат, трезв, как сам король, когда он не пьет. Не слыхал, где тут пасека? Мой дядюшка, управляющий ее превосходительства Екатерины Николаевны Давыдовой, послал меня приказать принести меду. А где эта пасека, чорт ее знает. Я не бывал. Что только в большом доме делается! Гостей, барышень — цветник, эдем, а в нем пери такие розовенькие, так и порхают, так и порхают. Что есть лучше женщины на свете, говори?

Шервуд. Отстань.

Грохольский. Э, брат, шалишь, не обманешь. Ты философов перед начальством ломай, перед Муравьевым. А уж я, благодаря святым или чорту, разглядел тебя. Чего вчера вечером к стеклу прилип? У старухи внучки первый сорт.

Шервуд. Ну, и глядел, ну, и что же? А мне разве нельзя? А может, и нельзя. Это, им, сытым, жирным можно. Почему? Разве не из одной глины бог лепил, как по их же предрассудкам сказано. Терпи и щеку подставляй. А почему только мне щеку то подставлять? Может, ударить-то и я не хуже сумею.

Грохольский. Ну, на этом брат, большого уменья не требуется. Каждый козел рогат.

Шервуд. Сообразили верно. Я, впрочем, не против мордобоя, на нем мир держится, Я только против неправильного распределения мордобоя. Почему у одних — кулаки, а у других только щеки? Почему одни могут быть честными, а другие нет? Муравьев — честный, а Шервуд — подлец. А может, я тоже был бы честным, как бы…

Грохольский. Был Муравьевым? Да ведь тогда бы не был ты Шервудом.

Шервуд. Он на меня, как на гада взглянул. А я ему душу открыл. Оттолкнул, ничего не сказал. Ведь недаром меня Вадковский к нему послал, — знаю, затевают что-то. Ненавижу его, как он смеет молчать! Душу вывернул и швырнул с отвращением. Можешь ты это понять?

Грохольский. Да ведь он, наверное, не просил ее выворачивать.

Шервуд. Донес на меня, наверно, донес. Да только нет, не докажет. Заметил и я нечто эдакое маленькое, а вырастет — никакое благородство не поможет.

Грохольский. Да чего ты? Муравьеву можно, у него душа хорошая.

Шервуд. Глаза добрые, а из них холодок синий глядит. Как не презирать ему меня, Шервуда, человека, стоящего у окон. Да, да, стоял и смотрел, как бегают по паркету ножки в белых туфельках, маленькие, беленькие.

Грохольский. Ну, вот это так. Да, брат, это великое дело — ножки.

Шервуд. И все для них, для мундиров гвардейских. А для нас ничего.

Грохольский. Ничего? Да, брат, ничего. А ведь она со мной говорила, Марина Александровна, Киприда среди муз.

Шервуд. Что же она сказала?

Грохольский. «Попросите, говорит, Василий Мельхиседекович». Как нарочно — этакое имя безобразное. «Попросите, говорит, нам лодки приготовить, мы на мельницу поедем».

Шервуд. Дурак!

Грохольский. Чего ты ругаешься? С тобой-то и того не говорили.

Шервуд. Зачем они сюда каждые две недели ездят?

Грохольский. Кто?

Шервуд. Командиры полков и младшие офицеры. Всегда одни и те же. Они вина не пьют, танцуют мало и всё говорят о чем-то, собравшись во флигеле.

Грохольский. Вот загадку нашел. Нынче мода такая, чтоб дамам понравиться. Все они пери да гурии. Донеси-ка генералу, сам приедет. Он до гурий-то охотник. Ну, пойду эту чортову пасеку искать. (Уходит и поет.)

(Входит Степан.)

Степан. Ты их высокоблагородия не видал?

Шервуд. Ты? Как ты смеешь!

Степан. А ты что за генерал?

Шервуд. Не генерал, а чище тебя, хам.

Степан. Ну, ты, не кричи. Кричать-то и я умею. За своим делом гляди лучше. Нет хуже вас, с одного боку образованные. Мы-де в университете в передней стояли.

(Шервуд бросает инструменты и уходит.)

Марина (за сценой). Сюда, Мишель, к мельнице. Софья. Нас перевернет. Ради бога, возьмите у нее весло, Сергей Иванович! Да не наклоняй так лодку, Марина. Марина. Я хочу достать лилию.

М-м Лорэ. Марина! Марина!

Бестужев. Я не дам ей упасть, madame.

Софья. Наконец, берег. С тобой невозможно кататься!

(Входят: Сергей Муравьев, Бестужев, Марина, Софья и М-м Лорэ.)

Степан. Вам письмо, ваше высокоблагородие.

Сергей Муравьев. Хорошо. Не забудь принести сюда ящик. Мы все будем здесь.

Степан. Никак нет, не забуду.

(Степан уходит. Марина и Сергей Муравьев подходят к окну, в стороне от остальных.)

Марина. Осень. Золото на воде, а клены красные, как заря. Сергей Иванович, скоро?

Сергей Муравьев. Государь будет через две недели под Белой Церковью.

Марина. Одна минута, один шаг — и вся Россия станет на голову. И это будет все ваше, — победа, освобождение, а нам… мне страх, один страх. Как мы бедны, Сергей Иванович! Я буду только ждать и бояться, страшно бояться.

Сергей Муравьев. Такова участь невесты заговорщика: бояться и ждать.

Марина. А вы сами… вы…

(Входят: Стрешнев, Кузьмин, Аннет и др. гости. За ними крепостные музыканты.)

Стрешнев. Мы отстали… Но вечер так хорош.

Аннет. Здесь, значит, мелют, как это… кукурузу?

Бестужев. Кто пишет, Сережа?

Сергей Муравьев. Фон-Визин. Он не может быть сегодня.

Стрешнев. Поэты любят мельницы. Вы не находите, что в этой темноте много таинственности?

Аннет. Кажется, что здесь прячутся эльфы и сильфиды, чтоб ночью начать свой хоровод. Ах, давайте попробуем подражать этим созданьям.

Стрешнев. Хоровод? Прекрасно. Все эльфы пожелтеют от зависти.

Аннет. Будем, как эти… по-русски «простолюдины»? Да?

Марина (Сергею Муравьеву). Вы хотите ехать завтра?

Сергей Муравьев. Да, непременно.

Марина. Вы стали снова редко бывать у нас. Если б я… и Мишель попросили вас остаться?

Сергей Муравьев. Мне бы не хотелось в чем-нибудь отказать вам, но мой отпуск кончается на этой неделе.

Марина (подавая ему лилию). Возьмите.

Сергей Муравьев. Мне кажется, она должна принадлежать Мишелю.

Марина. Да? (Бросает лилию в реку и подходит к Аннет.) Хоровод? Возьмите и меня.

Софья (Муравьеву). Вы не хотите участвовать в сельских забавах?.

Сергей Муравьев. Нет, я не умею играть в «простолюдина». Ваши маки осыпаются.

Софья. На вашей перчатке лепестки, как кровь.

Сергей Муравьев. Кровь — долг каждого военного.

Софья. Ах, нет, бросьте их.

Сергей Муравьев. (Бросает горсть лепестков в окно.) Все бело попрежнему.

Марина (которая издали смотрит на них). Довольно, Хоровод не выходит. Лучше танцовать. Русскую! Я буду танцовать.

Аннет. Говорят, этот танец не лишен изящества. Государыня изволила смотреть.

Марина. Играйте же.

(Музыканты играют. Марина танцует, постепенно ускоряя темп.)

Аннет. Прелестно!

Бестужев. Марина, милая, дивная!

Кузьмин. Терпсихора!

Марина (музыкантам). Почему так медленно? Скорей!

Сергей Муравьев (тихо, когда Марина приближается к нему). Не надо больше, вы устали.

Марина. Нисколько. Я хочу.

Сергей Муравьев (подходит к Бестужеву). Миша, посмотри, она бледна. Попроси ее не танцовать больше.

Бестужев. Вы устанете, Марина. Становится холодно…

Марина. Нет, нет… Мишель, дайте мне руку.

Бестужев (подбегая к ней). Боже мой! Вы нездоровы? Что с вами, моя дорогая, милая муза? Пойдемте. Сядьте здесь.

Стрешнев. Что такое? Что с тобой?

Кузьмин. Вот скамья.

Аннет. Ничего, дорогая, все пройдет.

М-м Лоре. О, мой бог! Дитя мое.

Бестужев. Ну, что, Марина? Вам лучше? Да?

Марина. Да, да, не тревожьтесь. Кружилась много, вот и все. Не ждите меня, мы с Мишелем дойдем потихоньку.

Стрешнев. Дай посмотреть. Снова розовеешь — значит, ничего опасного. Все от неумеренности, madame, не так ли? Однако нас ждут. Пора в гостиную, господа. Я надеюсь на вас, Мишель.

(Все уходят, кроме Марины и Бестужева.)

Бестужев. Так ничего? Все прошло?

Марина. Ну, конечно… Мишель, скажите, вы очень меня любите?

Бестужев. Я? Вас? И вы спрашиваете? Я бы не умер, потеряв вас, нет, но я утратил бы все вдохновение, Марина. Революция, вы и Сережа — больше нет ничего!

Марина. А если б вам пришлось выбрать меня или его?

Бестужев. Почему? Разве вы его не любите?

Марина. Нет, я опять говорю глупости. Смотрите, как река тиха, Мишель. Иногда кажется, что можно пройти по ней, как по паркету. Вот и рыба плеснула — верно, щука. А от луны серебро сыплется.

Бестужев. От этого света вы белая, белая, как будто прозрачная.

Марина. Тогда вы должны видеть, что у меня в руке.

Бестужев. Покажите.

Марина (становится на обрубок.) Смотрите.

Бестужев. Что это за урод?

Марина. Жук. Как он шумно летит. Он опоздал умереть и потому такой тяжелый, как генерал Рот. Когда с ним танцуешь, кажется, что кружится башня.

Бестужев. Какой вы милый ангел! Чудный ангел! Я мог бы без конца смотреть на вас, умереть, глядя на вас. Теперь я спрошу, а вы меня любите? Я боюсь сказать — «очень», но немножко?

Марина (кладет руки ему на плечи). Вот так.

Бестужев. Марина! (Хочет поцеловать ее.)

Марина (быстро спрыгивает на пол). Нет, нет, Мишель. Будьте ко мне снисходительны. Я все огорчаю вас. Пойдемте домой. Хотите, я ни с кем, кроме вас, не буду танцовать или завтра не поеду к Волконским, потому что вы не едете?

Бестужев. Ваши жертвы слишком велики, чтоб я мог принять их, и, мне совестно, но они доставляют мне невыразимое удовольствие.

Марина. Тогда они ваши, мой добрый, хороший Мишель.

(Бестужев и Марина уходят. Входит Шервуд.)

Шервуд. Живут с приятностью. Плохо там слышно наверху, пожалуй, снаружи лучше. Так, здесь соберутся судьбы российские решать. А захочу, — и не будет ничего. И ножек беленьких никому не видать. А то возьму и подарю. Пожалуйте, ваше благородие, от вечного унтера дар.

(Шервуд уходит. Входят Сергей Муравьев и Пестель.)

Пестель. Вы говорите, Вадковский прислал вам Шервуда, — годится?

Сергей Муравьев. Слишком много говорит о благородстве, чтоб быть благородным. Я никак не мог преодолеть неприятного чувства при свидании с ним. А потом это презрение его к солдатам… Нет, не подходит. Он напоминает мне улитку. Скользит по руке влажный, чувствительный.

Пестель. Если человек очень любезен, то почти всегда надо ждать от него подлости. Я хотел поговорить с вами об избрании вас вторым членом Директории Тайного Союза. Вы понимаете, что странно мне быть единственным, когда вся военная сила в ваших руках.

Сергей Муравьев. Вы все равно останетесь единственным, Павел Иванович. Но это будет лучше. Мое избрание послужит противовесом вашему честолюбию, которого так боятся на Севере.

Пестель. А вы верите в мое честолюбие?

Сергей Муравьев. Нет. Мы уйдем, Пестель, когда будем не нужны нашей Республике. Вы в монахи, я в бегуны.

Пестель. Вы любите человека, Муравьев. Революция поставит перед вами выбор: человек или человечество. Их нельзя любить вместе.

(Входят: Бестужев, кн. Трубецкой, Матвей Муравьев, Кузьмин, Суханов, кн. Волконский и др. За ними Степан приносит ящик с бумагами и лопаты.)

Кн. Волконский. Господа, здесь все дышет заговором. Если б мы уже не были заговорщиками, то непременно сделались бы ими среди этой сырости и отвратительного освещения.

Степан. Вот свечи, ваше сиятельство.

Сергей Муравьев (Степану). Ящик оставь здесь. А сам пойди сядь у дверей снаружи и, если кто придет, скажи нам.

Степан. Слушаюсь. (Уходит.)

Бестужев. В какой темноте рождается свобода.

Матвей Муравьев. К делу, господа.

Кн. Трубецкой. Изложите мне ваши намерения, и, как представитель Северного Общества, я изложу свои.

Пестель. Наши предложения кратки, князь, потому что не имеют оговорок. Республика, равенство политических прав, переход частных земель в государственный земельный фонд без уплаты помещикам.

Кн. Волконский. И мы очень мало склонны уступить что-нибудь из них.

Пестель. Я знаю программу Никиты Муравьева, принятую у вас. Вместо феодальной аристократии вы хотите создать денежную. Вырвав крестьянина из рук помещика, отдать его купцу, из раба закрепощенного сделать рабом свободным. Если нужно для этого писать конституции и восставать, то лучше бросить в огонь перья, а самим поступить в школу прапорщиков, которые из Дон-Кихотов сделают, по крайней мере, приличных фельдфебелей. Освободить крестьян без достаточного количества земли, значит приготовить им участь английского пролетария. Вы видели, князь, горящие огнями здания английских фабрик, которые ночью смотрят миллионами желтых жадных глаз? А внутри и снаружи бесконечное движение черных липких фигур, в которых уже нет ничего человеческого. Длинная вереница их у ворот в ожидании работы, на которую родители посылают детей с пяти лет, потому что не могут не посылать. Труд бессменный, которому нет конца. Фабрика и барак, работа, короткий сон и разврат, — больше ничего не дано свободным. Поэтому мы и говорим: или все или ничего. Закон или голод будут держать в рабстве — тут нет выбора. Мы же предлагаем разделить землю, и нашу с вами в том числе, князь. Пусть Россия первая даст свободу, а не покрывало лицемерия на лысую голову ростовщика.

Кн. Трубецкой. Ваша реформа расшатает все хозяйство, не говоря о том, что сведет на-нет культуру, выдвинув вперед полудикарей.

Пестель. Русский народ останется дикарем, пока не выйдет вперед. Нет, князь, у нас не будет овец, которым уготована вольность и место в парламенте, и козлищ, для которых останется пустырь и лопух. Впрочем, кажется, Рылеев предложил некий компромисс: учредить республику с царем вместо президента. Но это ему простительно. Он поэт, а поэтам свойственна некоторая вольность мысли.

Кн. Волконский. Да, у него мысли довольно еретические, но его вдохновение увлекательно.

Матвей Муравьев. Все же он не вождь, он не знает, куда вести. К вольности: но где посох, чтоб перейти Чермное море?

Пестель. Революцию делают поэты, правда, не пишущие стихов. Я тоже не пишу стихов и потому не понимаю, что можно делать мороженое на огне. Как думаете вы, князь?

Кн. Трубецкой. Ваши предложения неприемлемы, господа. Россия не готова для республики.

Кузьмин. Мы здесь не затем, чтоб просить разрешения быть республиканцами.

Сергей Муравьев. Когда взбираешься на гору, нельзя на каждом шагу приседать и смотреть вниз.

Матвей Муравьев. Мы азиаты, у нас не может быть свободы. Нам нужен деспот в лице царя или президента, все равно.

Кн. Трубецкой. Вы правы, нам еще нужно учиться у Запада. И сама революция невозможна ранее десяти лет.

Сергей Муравьев. Почему же не тысячи?

Бестужев. Как вы благоразумны, князь. Вы и не догадываетесь, что революция начнется через две недели. Государь приедет на смотр, а мы, переодевшись в солдатские мундиры, займем караулы и ночью убьем его. Мы снимем голову, и тело будет бессильно.

Пестель. Мы истребим всю царскую фамилию.

Кузьмин. Всех до одного!

Сухинов. Пятнадцать членов Общества Соединенных Славян готовы на цареубийство.

Сергей Муравьев. Да, мы начнем. Полки готовы. Может быть, вы не откажетесь притти на помощь победителям, если мы победим, и умереть с нами, если мы будем разбиты. Россия — страна чудес, где живут вместе Христос и дьявол, академик и знахарь, азиатский деспот и человек, безграничный в свободе. Она даст миру счастье, она первая уничтожит власть. Если наша кровь будет незаметной каплей в потоке революции, — для этого стоило жить. Пусть мы погибнем, и история будет лгать о нас, как старая гадалка, пусть у побежденных ищут ошибок те, кто не испытал неудачи. Мы будем приветствовать грядущее, если оно вспомнит нас, и, если забудет, все равно привет ему!

Кузьмин. Смерть старой России!

Сухинов и Бестужев. Да здравствует республика!

Кн. Волконский. И ранее тысячелетия, князь.

Кн. Трубецкой. Энтузиазма мало для победы.

Кузьмин. У нас будут пушки в подкрепление к нему Мои солдаты ждут только приказа. Я вчера объявил им, что скоро поход. Жаль только, что я сказал об этом поручику Буслаеву.

Сухинов. Ты с ума сошел! Разве станет молчать этот дурак. Ведь он все передает своему дяде, корпусному командиру.

Кузьмин. Ты думаешь? Тогда завтра же вы найдете его мертвым.

Бестужев. Что вы хотите делать?

Сергей Муравьев. Подождите, может быть, можно обойтись и без убийства.

Кузьмин. Завтра же он умрет.

Кн. Трубецкой. Это невероятная жестокость. Он не виноват в том, что вы не умеете хранить тайн.

Кузьмин. Да, да, я виноват. Я убью его, а потом себя.

Кн. Волконский. Нельзя так бросаться жизнью.

Пестель. Можно, если нет выхода.

Сергей Муравьев. Нет, я знаю Буслаева. Его можно уверить, что это была шутка. Я или Миша возьмем на себя это. Не отчаивайтесь, Анастасий Дмитриевич. Будьте сдержаннее в следующий раз. Человеческая жизнь слишком дорога, чтоб рисковать напрасно.

Пестель. Она ничего не стоит. Придет минута, когда вы не только поймете это, но докажете своей рукой.

Кн. Трубецкой. Мы не найдем общего языка, господа.

Сергей Муравьев. Как вы боитесь ответственности, князь, даже за себя; а если придется взять ее за других?

Кн. Трубецкой. Да помилуйте, Сергей Иванович. Истребление всей царской фамилии, значит и детей и женщин. Хладнокровное убийство ни в чем неповинного человека. Мы не пойдем на это.

Кузьмин. Ну, и не надо, обойдемся и без вас.

Сухинов. Страшновато, ваше сиятельство, что и говорить. Не лучше ли подождать., пока царь сам даст республику, а помещики подарят крестьянам землю. Добродетель — дело великое, да и всем было бы спокойнее.

Кн. Трубецкой. Я нахожу излишней вашу иронию, сударь. Вы видели только сейчас, к чему приводит революционное рвение, и если на нас донесут…

Сухинов. Я также вижу, к чему ведет ваша добродетель. Вы хотите ехать на плечах мужика, а потом сказать: ведь ты добился вольности, голубчик, так и подыхай на свободе. Кукиш тебе вместо земли.

Кн. Трубецкой. Вы грубы.

Сухинов. В пансионах не обучался, ваше сиятельство. Потому, верно, и вижу, что за мыслями высокими весьма невысокие прячутся.

Кн. Трубецкой. Господа, при таких условиях я отказываюсь от переговоров.

Пестель. Я этого не думаю, князь. Мы говорили не с Трубецким, а с представителем Северного Общества. Но грубость не есть признак демократии, Сухинов, и потому умерьте ваш революционный гнев. Революция только выиграет от этого.

(Входит Степан.)

Степан. Ваше высокоблагородие, словно кто-то у плотины шмыгнул. Камешки в воде забулькали. Обошел — никого нету. Как прикажете?

Пестель. Агент генерала Рота.

Сергей Муравьев. Вы думаете — Бошняк?

Бестужев. Пойдемте, посмотрим.

(Бестужев, Сухинов, Кузьмин и Степан уходят.)

Матвей Муравьев. Скверно.

Кн. Трубецкой. Не бросить ли бумаги в реку?

Пестель. Мельница еще не горит.

Кн. Трубецкой. Эти прапорщики только губят все дело. Зачем вы принимаете их в общество?

Кн. Волконский. Армия состоит не из одних генералов, князь.

Бестужев (в окно). Никого нет, господа. Это, верно, кошка пробежала по плотине. В такую ночь зеленую, прозрачную немудрено свалиться в мечтах в реку. Но надо зарыть бумаги. Степан принес их и лопаты. Вы идите, господа, а мы с Кузьминым и Сухиновым скроем ваши мысли, Пестель, пока не придет время показать их миру. Ваша «Русская Правда» вся здесь. Отлично.

Кн. Трубецкой. Да, пора. Может быть, Юшневский…

(Кн. Трубецкой, кн. Волконский, Матвей Муравьев и др. уходят. Бестужев, Сухинов и Кузьмин берут ящик и лопаты и выходят за ними.)

Пестель. Однако он неподатлив. Страх и слабых людей делает сильными.

Сергей Муравьев. А, между тем, он не трус. Я помню его в сражении под Бородиным и под Лейпцигом. Впрочем, солдат и заговорщик — не одно и то же.

Пестель. Итак, мы не встретимся с вами больше до начала действия. Победа или поражение, Александр или мы. В России становится тесно.

(Пестель и Сергей Муравьев уходят. Входит Шервуд и осматривает стол и скамью.)

Шервуд. Ничего… а… были. Она. Записочка беленькая. Сейчас заговорит и расскажет. (Подходит к свече, читает.)

Чорт! Чорт! Почерк женский, и бумага надушена. Идиот. Дурак. Вот ей. Вот!

(Рвет записку. Слышатся шаги. Шервуд быстро подходит к скамье, на которой лежат инструменты. Входит Сергей Муравьев.)

Сергей Муравьев. Шервуд?.. Луной любуетесь, Иван Эдуардович?

Шервуд. Люблю натуру, г-н подполковник. Но нет, не луна, инструменты здесь, напилок понадобился и отвертка-с.

Сергей Муравьев (медленно). Жаль, я не встретил вас дорогой.

Шервуд. Я с пасеки шел, г-н подполковник. Старик просил крест починить. А инструменты все здесь. Никак не найду напилочка.

(Наклоняется над ящиком и ищет. Сергей Муравьев берет со стола свечу и, когда Шервуд оборачивается, быстро поднимает ее над его головой.)

Сергей Муравьев. Так напилок, Иван Эдуардович? Нашли?

Шервуд. Упал, верно, никак не найду. Темно здесь. Я лучше весь ящик возьму. При огне посмотрю. Луна служит Амуру, а не работе-с.

Сергей Муравьев. Лунный свет служит иногда делам очень темным, не правда ли? Вы никогда не ходили по крыше при луне? Тогда очень легко упасть.

Шервуд. Коварное светило, г-н подполковник, словно сердце человеческое — ослепляет ложным, так сказать, блеском.

Сергей Муравьев. Но ведь блеск можно сорвать, Шервуд, особенно дешевый. Как вы думаете? Кстати, я забыл здесь пистолет. Вы не видели его?

Шервуд. Пистолет? Вы забыли здесь, г-н подполковник? Сейчас поищу, поищу. Нет ли здесь, на окошечке. Не трудитесь, найду от сердечного к вам расположения.

Сергей Муравьев. Он здесь, благодарю вас. (Берет пистолет.) Он стоит философии, Шервуд, потому что всегда показывает человека, как он есть…

Шервуд. Материальное орудие-с…

Сергей Муравьев. Вы боитесь смерти?

Шервуд. Имея совесть столь отягченную, не совершив искупления…

Сергей Муравьев (поднимая пистолет). Зачем вам искупление, Шервуд? Ведь вы не верите. Там замазка, и больше ничего. К чему совесть замазке?.. Вы бледнеете? Почему?

Шервуд (кричит). Чего вы хотите, г-н подполковник? Нет, нет, нет! Не хочу. Я ваш раб. Не верю, но не хочу.

Сергей Муравьев. Вы нездоровы, Иван Эдуардович. Я пришлю к вам Грохольского. Чего вы боитесь? Бессмертия или смерти? А ведь она близко, всегда за спиной того, кто боится ее. Вы философ, Шервуд, и потому знаете, что она не отстает ни на шаг. Вы запомните это, не правда ли?

Шервуд. Да, да, все помню, помню…

Сергей Муравьев. Это хорошо, Шервуд. (Уходит.)

Шервуд. Помню, помню! (Кричит.) Ничего не забуду! И Луну не забуду. Он узнает, как Шервуд боится смерти, как визжит перед ним. Захочу — и свободы не будет в России, захочу — и царя спасу. Все пошлю к дьяволу, все к дьяволу! Пятьдесят миллионов в рабстве оставлю. Пятьдесят миллионов хамов!

Грузино. Дворец Аракчеева. Вечер. В канделябрах горят свечи.

Шервуд и Настасья.

Настасья. Скажи, голубчик, не таи. Не любят злодеи графа. Завидно, что у царя первый друг граф Аракчеев. Чует мое сердце — замышляют погубить его, ох, чует.

Шервуд. О том мне неизвестно, сударыня.

Настасья. Что со мной, горемычной, будет? Изведут хамки, накинутся. Им бы только воровать да графа обманывать, мужичью отродью. Ну, скажи.

Шервуд. Мои вести не для дам, сударыня. Их нежный слух оскорбить могут.

Настасья. Ишь ты. Я, чай, барыня? Точно барыня по любви моего благодетеля. Хамка, а барыни мне кланяются, хвостами вертят. Сама из сермяжников, вот и знаю мужичью злобу лютую. В землю закопаю, засеку, ничего не поделают лапотники. А все покою нет. Ходят люди, глядят, молчат. Ох, кабы воля им! Скажи мне, ты сведал многое. Убьют графа, сами псами побегут, рвать будут. Что молчишь?

Шервуд. У меня к его сиятельству дело, сударыня.

Настасья. А я-то иль и бояться не смею? Экий ты неуветливый. Бабы-то, знать, не баловали. Погляди-кось! Чай, не хуже барыни. Что в них! Водянистые, сквозь видно. Ишь, сам-то пригоженький, ангел ты мой. Хочешь, поцелую?

Шервуд. Благодарю вас, сударыня. Скромность — украшение женщины. Его сиятельство ждет.

Настасья. Ну, смотри, молодец. Спасенник! Честь-то вам, пока спасаете, а там — вот бог, вот порог, проваливайте.

(Настасья уходит. Входит Аракчеев.)

Аракчеев. А, ты здесь, голубчик! Хорошо ли отдохнул? Садись, садись, не стесняйся. Я человек простой. Да и как не оценить верность благодетелю моему, государю императору. Государь с отменным вниманием говорил о тебе. Поразила его сердце неблагодарность ехиднина. Отца, благодетеля, убить хотят, и кто же? Офицеры его армии. Злодейство, неслыханное со дней Адамовых.

Шервуд. Равенства хотят, крови жаждут. Все к истреблению назначены, кои не с ними. Имена-то большие, ваше сиятельство, против крови своей восстают. И больше всех он, Муравьев. В окровавленном безумии требует равенства и более всего — всеобщего ограбления. Случай только спас меня от гибели. Всюду он, он один! Жизни иной не имеет, как в подстрекательстве к бунту и обольщении простых умов обещанием свободы. Берегитесь, ваше сиятельство, и вам смерть уготована. Торопитесь, как бумагу эту, сожмите их и его, его! Вот они, все записаны.

Аракчеев. И про меня говорили? Слышал? Так и сказали: «убить пса старого»! Ну, при чем я тут? Делаю, что велено, а вся вина на мне. Но принимаю сие с радостью ради нашего ангела.

Шервуд. Не забыли, ваше сиятельство: первого наметили. Люди со взглядами высокими, потому и заставляют улиток ползать. Заставьте и их, ваше сиятельство, чтоб, как я.

Аракчеев. Кандалы им на ручки барские. Да, что я! Тут не я, а государь. Знаешь, что он мне сказал: «Я сам заронил стремление к вольности, сам в молодости якобинцем был». Да ведь то в молодости, а мы теперь старенькие. Я человек добрый, по слабости нервов, в сражениях не бывал. Отчего не пожалеть? Пожалею. Христианин простой, немудрствующий.

(Входит Настасья.)

Аракчеев. Ты что, Настенька?

Настасья. Как бы не застудили ножки, друг мой. Грелку принесла. На улице дождь. Ангел, мой, батюшка, нет моего терпения? Лушка мне корешок под подушку сунула, помнить изволите. Известь тварь хотела. Велела я ее собаками травить. Вот с тех пор Фомка, ее брат, что буфетчиком, так быком и глядит. А все потому, что я себя для вас не жалею. За то, что одна раба верная промеж диких коршунов.

Аракчеев. Прикажи высечь, Настенька. Да чтоб потом мне спину показал. Насквозь вижу их, обмануть рады. Иди с богом. Скажи отцу Фотию, пусть пожалует, и его превосходительство тоже.

(Настасья уходит.)

Аракчеев. Так список заговорщиков пожалуй, голубчик.

Шервуд. Вот они, ваше сиятельство.

Аракчеев. Все, говоришь, тут детки блудные? Голубчики, миленькие, головы-то неспокойные под топор. Были и нет были, да сплыли, и республики с вами и конституции. Все на местечке на прежнем останется. Все. Болел я тут недавно, тоска и серость такая, что сил нету. Привели мальчишку, а я его линеечкой по носу. Ударю — и покраснеет: а он плачет, бедненький. Только тем и спасался. Бьешь, и жалость эдакая приятная.

Шервуд. Вот и их так же, ваше сиятельство.

Аракчеев. К мечтаниям склонность имею по своей чувствительности. Однако напиши-ка мне донесеньице поподробнее, что да где слышал. Доволен будешь.

Шервуд. Одной награды жажду, ваше сиятельство: чтоб Муравьев страх узнал смертный, чтоб боль страха узнал, кричал бы, умирая, об одной минуте молил.

Аракчеев. Ну, в этом, голубчик, бог волен. Поезжай-ка назад, будь к Муравьеву да и другим поближе, поугождай. Слушай и запоминай, а потом мне донесеньице. Неудача хуже страха. Что страх? Тело убивают, а то душу убьешь.

Шервуд. Нет, чтоб он, как я, был…

Аракчеев. Делай, что говорю, а там видно будет.

(Входят: о. Фотий, Красовский и Настасья.)

Аракчеев. Что графинюшка пишет? Чай, по тебе скучает, отец?

О. Фотий. Дщерь о господе! Дура, но зато сердцем проста. Неразумным соблазн к праздноглаголанию, для спасенных сестра по благости духа святого.

Шервуд. Как это вы, отец, дерзаете столь неподходящее насчет ума высказывать?

О. Фотий. Сан мой есть дерзновение. Захочу — прокляну, захочу — помилую. Изжену плевелы из сада господня.

Аракчеев. Его за дерзновение барыни любят. Налей ему, Настенька, и этой голубице тоже.

Красовский. Благодарю, ваше сиятельство. (Тихо Настасье.) А мадерца есть, Настенька?

Настасья (тихо). Нету, ваше превосходительство. Скупенек граф, сами знаете.

О. Фотий. Мир подобен капищу сатанинскому. Оскудевая верою, полнится скверной и блудом. (Настасье.) Отойди.

Настасья. Что больно гневен, отец? Не грешнее я графинюшки.

О. Фотий. Басурманка! Сосуд дьявольский! Отлучу за хулу богомерзкую.

Шервуд. Что вы, ваше высокопреподобие!

Аракчеев. Уймись, отец, худо будет.

О. Фотий (Шервуду). А ты кто? И тебя прокляну, ни на что не погляжу. Кто позволил ей срамить отца духовного? Дам ответ токмо богу у престола его. Я судить поставлен и наказывать. Скорбя, наказую.

Аракчеев. Поди, Настенька, не гневи батюшку. Потерпи, пока надобно, а там как господь велит. (Настасья уходит.) Эх, отец, отец, все за малым гонишься, а большого не видишь. Скоро проклинать-то будет некого. Революцию затевают сыны духовные. Чай, отца-то вздернут первого.

Красовский. Шутить изволите, ваше сиятельство!

Аракчеев. Какие шутки! Чай, и меня повесят рядышком.

О. Фотий. Горе тебе, земля, горе тебе, град избранный. Давно видел, давно послал господь знамение, и не вняли ему. «Се грядет жена, облеченная в багряницу»…

Аракчеев. Перестань, отец, надоел. Вам только волю дай, потом рта не заткнешь. Помолчи, а то и дальше своего монастыря уедешь.

О. Фотий. Пострадаю! Прииму!

Красовский. Неужели правда, ваше сиятельство? Революция? Что только будет! А все вольность, с коей сочинители пишут. Не изволили принять предложения моего. Если бы правительство выдавало разрешения на писание стихов и прочего, то могло бы избрать людей благонамеренных, в добродетели искушенных, а не сеятелей разврата и вольномыслия. Что такое талант? Прах, суета. Главное — к властям почтение. Вот и дожили.

Аракчеев. Не бойся, цензоры всегда понадобятся. Он недавно в книге о вреде грибов революцию нашел. Грибы пища постная, говорить о вреде их — противу бога бунт. Ну, а коли будет республика — за бога бунт найдет. Грибки-то ведь тоже останутся.

Красовский. Помилуйте, ваше сиятельство. Да я же… Ох, господи!

Аракчеев. Пошутил, не вздыхай, голубица. Пушек хватит и дураков хватит, чтоб стрелять из них, то-бишь простецов, коим истина открыта. По одному брать будем сынов революции из гнезда осиного. Все будут в горсточке.

(Вбегает Настасья.)

Настасья. Свет ты мой, по прошпекту тройки скачут.

Аракчеев. Тройки? Какие тройки?

Красовский. Они, ваше сиятельство.

О. Фотий. Не убоюся полчищ сатанинских. С нами бог!

Шервуд. Не может быть, не может…

Аракчеев. Убьют! Поймали волка старого! Карету! Сейчас карету! Захар, Тихон, живо! Запорю, в Сибирь сошлю! Дай шкатулку, Настенька. В Новгород, к губернатору. Господи, помилуй, помоги… Колокольчики, колокольчики!..

(Входит Ланг.)

Ланг. От его императорского величества.

Аракчеев. Где они? Где?

Красовский. Тройки…

Ланг. Тройка? Я точно приехал на тройке, ваше сиятельство. Его величество приказали арестовать известных вам лиц, уличенных в злодейских умыслах, взять унтер-офицера Шервуда и сначала исследовать подробно. Первыми должны исчезнуть Пестель и Сергей Муравьев-Апостол. Вот пакет на имя вашего сиятельства. Когда прикажете отправиться?

Имение Стрешневых. Гостиная в их доме. Маскарад. Стрешнев без маски, в мундире, Марина в домино и Софья в костюме албанки.

Стрешнев. Марина, ты довольна? Ты всегда любила рождественские праздники и маскарады. Улыбнись же, сестренка. Ну!

Софья. Дело в том, что Мишель не приехал, как обещал.

Стрешнев. И ты печальна? Веселись, пока свободна, скуку узнаешь после свадьбы. Подумать только, что такую прелесть, как ты, живую, румяную, свежую, какая-нибудь усатая гора будет увозить с бала и мучить ревностью.

Марина. Ты забываешь, что у Мишеля нет усов и он так же тонок, как Софи, к тому же, совсем не ревнив.

Стрешнев. Не верь, милая, — мы все не ревнивы, пока не женимся. Ну, маску, живо!

Марина. Нас никто не узнает?

(Музыка.)

Стрешнев. Никто, кроме меня. Только я знаю, что за шалунья в оборках спрятана.

(Софья и Марина надевают маски. Входит Аннет в костюме Психеи — в длинной тунике и с крылышками.)

Стрешнев. Все боги спустились с Олимпа! Как ваше имя?

Аннет. Я — Психея, душа.

Стрешнев. О, тогда возьмите мою руку и, как Данте, через ад введите в рай.

Аннет. Рай открыт для избранных. (Стрешнев наклоняется и тихо говорит ей.) Злой, замолчите, или я покину вас. (Стрешнев и Аннет уходят.)

Марина. Я всегда слышу скрипку Фомушки в оркестре. Как должно быть противно играть для тех, кто может продать его. Когда он играет…

Софья. Или поет Сергей Иванович…

Марина. Тогда ничего не хочется. Только бы сесть, опустить руки и ни на что не смотреть. Софи, мне скучно. Ах, если бы обвалился потолок и раздавил всех и меня тоже. Но этого не будет.

Софья. Конечно, что за глупости ты говоришь. Дом совсем новый.

(Входит капуцин.)

Марина. Души ловите, отец мой?

Капуцин. Увы, дитя, нет истинно верующих. Если б вы избрали меня, дабы я мог вести вас к спасенью. Дайте вашу ручку. (Целует руку Марины.) О, что это были бы за исповеди!

Марина. Во время вальса, отец мой, я готова послушать вас.

Софья. Мы обе.

Капуцин. Когда б была услышана молитва бедного монаха, то я всю жизнь только бы и делал, что исповедывал вас по очереди.

(Марина, Софья и капуцин уходят.)

Пастушка (вбегая). Grand-rond! Grand-rond!

(Входит Сергей и Матвей Муравьевы.)

Софья (пробегая). За вами песня о «Кресте и розе».

Сергей Муравьев. Если вы этого требуете. (Матвею, когда комната пустеет.) Что пишет отец?

Матвей Муравьев. Ничего нового. Император Александр умер, Николай занял его место.

Сергей Муравьев. Мы ждали Александра на смотр — и он не приехал, мы хотели убить его — и он умер спокойно в Таганроге, а вместо него сел другой. Мне это не нравится, Матвей. Почему Александр не приехал на смотр? Донос это или неудача?

Матвей Муравьев. Если б был сделан донос, нас всех давно бы арестовали.

Сергей Муравьев. А может быть, и нет, выждали бы, чтоб взять уже наверное. Я думаю по возвращении созвать совещание членов нашего Общества, чтоб решить, когда начинать. Я чувствую, что это нужно и немедленно, сейчас, — иначе будет поздно.

Матвей Муравьев. Почему мы сейчас более готовы, чем когда-либо, чтобы действовать? Где Бестужев?

Сергей Муравьев. Он в Василькове. После завтра там полковой праздник, на котором мы должны быть. Я веду свой батальон в Васильков и по дороге зашел повидаться с тобой.

Матвей Муравьев. Значит, Бестужев еще что-нибудь оставил в душе моего брата для меня.

Сергей Муравьев. Он никогда ничего не брал у тебя. Кажется, перерыв между танцами. Скрипка. Фомушка играет один.

Матвей Муравьев. Здесь плохо слышно.

Сергей Муравьев. Когда я его слушаю, ко мне приходят странные мысли. Мне кажется, мы немного понимаем друг друга. Он крепостной, я свободный, но и мне, как ему, иногда хочется сказать: я хочу. Вопреки всему в мире, всем обязанностям и долженствованиям.

Матвей Муравьев. Ты всегда и во всем склонен к мятежу. Я подойду поближе.

(Матвей Муравьев уходит. Входит Марина.)

Марина. Вы? Вы здесь?

Сергей Муравьев. Я узнал вас сразу, несмотря на маску.

Марина. Как душно в ней. (Снимает маску.) Я очень рада. Вы давно не были у нас. Вы слышите, что он играет? Что он говорит?

Сергей Муравьев. Он говорит, что мне не надо слушать его.

Марина. Почему он так играет сегодня? Я не могу ни танцовать, ни думать. Мне почему-то страшно и радостно.

Сергей Муравьев. Это песня не любви, а ненависти. Марина. Вы сердитесь? Не надо, не надо, я так люблю вас.

Сергей Муравьев. Вы любите меня? Зачем вы это говорите?

Марина. Почему вы так меня мучаете? Вы не были таким прежде. Вы никогда не смотрели на меня так странно и строго.

Сергей Муравьев. Если б вы знали цену этой строгости, Марина, я говорил с вами о революции, и вы умели хранить нашу тайну, но вы видели во мне Брута. Вы любите его, а не меня. Я не Брут, я только офицер русской армии и больше ничего.

Марина. Нет, нет, я не думала о Бруте. Я всегда чувствую, даже не глядя на вас, нравится вам или нет то, что я делаю. Но сейчас я боюсь, я не понимаю вас, но не говорите мне строго, — ведь я так люблю вас.

Сергей Муравьев. Молчите… молчите… (Обнимает Марину и, наклонившись, целует ее в губы.)

Марина. Не надо. Да… Я тоже не хочу, чтоб вы говорили…

Сергей Муравьев. Вам первой, вам единственной я так много мог бы сказать, слишком много, моя дорогая, поэтому лучше молчать.

Марина (целует его в лоб). А так можно?

Сергей Муравьев. Да.

(Голос Бестужева на лестнице: «Сережа здесь?». Голос Аннет: «Идите сюда, ужасный человек. Мне только что сказали, что вы безбожник».)

Сергей Муравьев. Мишель!

Марина. Он приехал? Я не могу его видеть сейчас…

Сергей Муравьев. «Нравственность необходима», сказал мне Шервуд; пошлость тоже необходима, веления долга непреложны, глупые, бессмысленные жертвы нужны кому-то. Неужели никогда, ни на мгновенье человек не вправе думать о себе, а всегда будет жалкой овцой, которая подставляет горло под нож.

Марина. Вы хотите, чтоб я вернулась к нему? Но я не могу, я не хочу. Я люблю его больше, чем брата, но нет, нет.

Сергей Муравьев. Не смотрите на меня вашими любящими глазами, иначе я не найду слов, не вспомню ни одного. Я не знаю, что стоит передо мною, но не могу переступить черты. Поэтому забудьте, что я вам сказал. Когда люди теряют самообладание, они теряют и рассудок. Мишель верит вам и мне слепо и наивно, и если отнять это у него — кому он будет верить? Старая ложь сильнее новой истины, она живет в крови, и тяжело бороться с ней. Впрочем, я не подумал о вас, я забыл, как вы оба молоды. Я прошу вас, Марина, прошу бесконечно. Не отказывайте Мишелю, подождите год. Его не будет близ вас, мы скоро отправимся на север, и вы поймете со временем, насколько его любовь ценней моей. Вы исполните это?

Марина. Вы не верите мне? Я сделаю все, что вы хотите, но не забуду. Я не смогу, мне больно. Дайте взглянуть на вас еще раз, прежде чем вы уйдете так далеко и станете опять чужим.

Сергей Муравьев. Да, больно, больно, радость моя, как сама жизнь.

Марина. Я люблю тебя…

(Марина быстро отнимает у Сергея Муравьева руки и убегает в противоположную дверь. Входят Бестужев и Матвей Муравьев.)

Бестужев. Ты здесь? Я искал тебя.

Сергей Муравьев (не глядя на него). Что случилось? Ты совсем задыхаешься.

Бестужев. Полковник Ланг приехал в Васильков арестовать тебя.

Матвей Муравьев. Арестовать его? Сережу?

Сергей Муравьев. Скорей!

Бестужев. Вчера вечером я был у нашего полкового командира Гебеля. В одиннадцать часов приехал Ланг с двумя жандармами с приказом арестовать тебя.

Матвей Муравьев. Донос?

Бестужев. Вероятно. Я и Сухинов бросились к тебе на квартиру и уничтожили некоторые бумаги. Всего не успели, вскоре за нами явились Гебель и жандармы. Но пока они делали обыск, я нанял тройку и поехал тебе навстречу. Сухинов и Кузьмин тоже взяли лошадей и поскакали другой дорогой, потому что не знали, по какой ты пойдешь. Гебель и жандармы едут следом за нами и каждую минуту могут быть здесь. Что делать? Решайся.

Сергей Муравьев. Тут нет выбора. Две роты со мной здесь. Нужно собрать их и ехать в Васильков, увлекая по дороге другие роты. Никто из наших сочленов не извещен, вот что плохо. Но Матвей съездит к Артамону, его полк стоит в двадцати верстах отсюда. Кроме того, мы пошлем Мозалевского в Киев с воззваниями и письмами к товарищам. Дай мне скорей бумагу и перо!

Бестужев. Я не сказал самого главного: Пестель арестован!..

Сергей Муравьев. Что ты говоришь? Он и я. Почему только мы? А, это Шервуд! Что еще, говори.

Бестужев. В Петербурге северяне предупредили нас. В гвардейских полках они подняли восстание, воспользовавшись всеобщим недовольством в связи с отречением от престола цесаревича Константина и восшествием Николая.

Сергей Муравьев. Нет ничего хуже отваги нерешительных. Ее никогда не хватит надолго. Восстание подавлено?

Бестужев. Они вывели около двух тысяч солдат и матросов к памятнику Петра Великого с требованием конституции. Но у них не было артиллерии, и первый же залп из орудий расстроил ряды наших товарищей. А толпа народа, собравшаяся около них на Сенатской площади, обращенная в бегство картечью, окончательно смяла и увлекла их за собой. Там масса убитых, а все наши арестованы.

Сергей Муравьев. Судьба издевается над нами. Революцию начали те, кто не думал начинать. Они не надеялись, а приносили жертву. Вечные жертвы, вечная кротость умирающих! А мы тоже пойдем, ляжем и подставим головы, как во всем. Ну, что ж? Все это не меняет дела. Жертвовать, так жертвовать до конца. Попроси лошадей у Стрешнева для меня и для Матвея. Скажи, что, ввиду петербургских событий, нас вызывают в полк. А чтоб нам не мешали, расскажи о бунте в гвардии хозяевам и гостям. Теперь все равно. Скорей!

(Бестужев уходит. Сергей Муравьев садится и пишет записку.)

Матвей Муравьев. Сережа, это конец.

Сергей Муравьев. Нет, начало — как бы ни кончилась наша попытка.

Матвей Муравьев. Когда император Александр ехал в Таганрог, народ бросался под колеса его коляски. Ты думаешь, что за три месяца он переменился?

Сергей Муравьев. Важно, чтоб он понял, кто будет давить его и кто — нет.

(Вбегает Звездочет и две пастушки.)

Пастушки. Петр Иванович! Мы узнали вас, узнали!

Звездочет. Вы ошибаетесь, это не я.

1-я пастушка. Не вы, тогда кто же?

Звездочет. Мой брат.

2-я пастушка. Мы вам верим. Предскажите нам будущее.

Звездочет. Ваши левые ручки.

Пастушки. Ну!

Звездочет. Вы останетесь непонятыми.

Пастушки. Как? Почему?

Звездочет. Вы никогда не выйдете замуж. Но найдутся люди, которые сложат к вашим ногам чистейшую преданность.

Пастушки. Кто же?

Звездочет. Я.

1-я пастушка (Сергею Муравьеву). Кому вы пишите? Это тайна?

Сергей Муравьев. Простите, мне некогда.

1-я пастушка. Как вы нелюбезны.

(Входит Аннет.)

Аннет. Господа, вы слышали? В России революция!

Пастушки. Ах, что вы? Разве это возможно? Это только французы, вольтерианцы. Боже мой! Ведь Пугачев давно умер.

Звездочет. Революция? Это интересно.

Пастушки. Нас убьют. Ах, пойдемте! Опять эти мужики бунтуют! Что будет? Что будет?

(Пастушки, Звездочет и Аннет уходят.)

Сергей Муравьев. Вот записка Артамону. Пусть он ведет своих гусар по дороге в Васильков.

Матвей Муравьев. Ты надеешься на победу?

Сергей Муравьев. Я иду — значит надеюсь.

Матвей Муравьев. Ты ведешь других. Они молоды, им рано умирать.

Сергей Муравьев. Лучше умереть, чем гнить в каземате.

Матвей Муравьев. Ответственность за чужую жизнь ужасна. Взгляни на Мишеля. Ему двадцать два года. Он надеется на успех. Но, если он обманется, он не обвинит тебя в своей гибели?

Сергей Муравьев. Чего ты хочешь от меня? Возврата не будет, хотя бы мне пришлось сойти с ума от сознания, что я гублю других, что взял у Мишеля все, что мог, и дал взамен… Довольно, надо спешить.

(Входит Степан.)

Степан. Шинель пожалуйте. Михаил Павлович сказал, что ехать хотите. Сейчас подадут лошадей.

(Сергей Муравьев набрасывает шинель и берет двууголку. На лестнице шум. Входят: Гебель, Ланг, два жандарма и Стрешнев.)

Стрешнев. В чем дело?

Матвей Муравьев. Кончено!

Ланг. Подполковник Муравьев-Апостол?

Сергей Муравьев (бросая двууголку). Здесь.

Ланг. По предписанию фельдмаршала, я должен арестовать вас.

Гебель (Стрешневу). Представьте. Во главе заговора. Покушение на цареубийство. Я так и думал, что он кончит преступлением. Он развращен с юности.

Стрешнев. Ничего не понимаю. Муравьев? Не может быть.

Гебель. Однако так. Вы простите меня. Мой долг…

Стрешнев (Сергею Муравьеву). Сергей Иванович, дружба и родственные чувства…

Сергей Муравьев. Не имеют значения, полковник. Вот моя шпага.

Степан (тихо). Ваше высокоблагородие… (Указывает глазами на подушку дивана, под которую кладет пистолет.) Вещи отнести прикажете?

Гебель. Не разговаривать с арестантом.

Сергей Муравьев (Степану). Ступай.

(Степан уходит.)

Ланг (жандармам). Ведите.

(Вбегают Марина и Бестужев.)

Марина. Вы опоздали. Он арестован! Как они посмели!

Сергей Муравьев (тихо). Уйдите, моя дорогая, уйдите.

Марина. Мишель, что же вы стоите? Разве вы не видите? Я не дам… нет, нет.

Бестужев (тихо, глядя на нее). Вижу, вижу все, Марина.

Сергей Муравьев (Бестужеву). Приведи солдат.

Бестужев. Сейчас, Сережа! Ты будешь свободен.

(Бестужев уходит. Вбегают гости.)

Стрешнев. Идем, Марина. Ты слишком теряешься. Не будем делать зрелища.

Гости. Что такое? Жандармы? Какой ужас!

Гебель. Сюда нельзя, господа.

Гости. Он арестован. Муравьев. Они оба? Якобинцы в нашем отечестве?

Ланг. Пропустите, господа.

(Звон колокольчиков и шум голосов.)

Сергей Муравьев (хватает чугунный столбик с Наполеоном и одним ударом разбивает окно). Сюда, Сухинов!

Гебель. Охраняйте арестованного.

Ланг. Бунт!

(Вбегают Сухинов и Кузьмин с винтовками в руках.)

Гебель. Что это значит, г-н поручик?

Сухинов. Это значит, что вы подлец.

(Кузьмин бросается на жандармов.)

Гебель. Езус! Мария! Революция!

Гости. Бунт! Бунт! Бегите!

(Гости разбегаются. Жандармы бегут.)

Стрешнев (Гебелю). Мой полк близко. Я приведу вам эскадрон. Полковник, соберите караул. Ваши солдаты в деревне.

Сухинов. Если он выйдет отсюда, все пропало. Наш полк разбросан по деревням. Задержите его.

Ланг. Бегите!

Сергей Муравьев (хватая пистолет). Стой!

Стрешнев. Я безоружен.

Матвей Муравьев. Сережа!

Марина. Вы не сделаете этого! Вы не убьете его!

Сергей Муравьев. Здесь не дуэль, а судьба бунта. (Стреляет. Стрешнев падает.)

Гебель (раненый Кузьминым, бежит). Помогите!

Марина. Что это? Что? (Падает на ковер.)

(Вбегает Бестужев и солдаты.)

Солдаты. Муравьев! Муравьев!

Бестужев. Марина!

Сергей Муравьев. Я виновен только перед ней, перед ней одной. (Солдатам.) Друзья, революция началась. Пусть неудачи наших товарищей не смущают нас. Один тиран умер, не будем же рабами другого. За свободу и землю, вперед!

Солдаты. Ура, Муравьев! Ура, вольность. Где Гебель? Бей его! Бей!

(Сергей Муравьев, Сухинов, Кузьмин и солдаты уходят.)

Матвей Муравьев (Бестужеву). Я останусь с ней. Идите.

Ковалевы. Конец села. Занесенная снегом кровля. Плетень. Холмы и поля. Ночь. Степан и Грохольский.

Степан. Эк, прихватило. Все личо обледенело. То сляка, то мороз.

Грохольский. Личо? Уж и говоришь ты, Вологда. Водочки бы, согреться. Да у шинка часовые стоят, не пустят. Строг уж очень Сергей Иванович. А ведь русский трезвый — одна дрянь. Как напьется, мысли высокие приходят о вольности и прочем таком.

Степан. На то и бунт. В шинке-то кто не бунтовал. Никак идут, слава тебе, господи. Чать, уж четвертый день в походе. Их высокоблагородию и вздохнуть не дают: и туда и сюда, и думай за вас. Было б за кого! А то пьяницы, шинки оберегаем. Сынки шутовы. Два офицера да трое рядовых сбежали, как медведей прихватило. Будто им и смерти не будет. Придет, голубчики, никого не обойдет. Хари-то, видно, генералу под кулак подставить охота. А уж я, оченно вас благодарим, отвык при Сергее-то Ивановиче. Вона экой гвардеец идет, что б его розарвало.

(Входит мушкетер.)

Мушкетер. Ты что стоишь? Чего тебе надо?

Степан. Стою, стало быть, не падаю. Где нализался?

(Входит Бестужев.)

Бестужев. Что это? Он пьян?

Степан. Успел, на это мозгу всегда хватает.

Грохольский. Увести его, Михаил Павлович? Другим соблазн.

Бестужев. Заприте его где-нибудь, пусть проспится. (Мушкетеру.) Ступай.

Мушкетер. А коли я не желаю. Теперь воля. Никаких командиров нету.

Бестужев. Нет, пока еще есть. Отведи его, Степан.

Степан. Двигайся. Искровяню.

Бестужев. Что ты. Разве можно рукам волю давать?

Степан. За свою обиду, ваше благородие, не трожьте. Двадцать лет терпел. Баста нонече.

Мушкетер. Волю обещали. Подавай волю!

Степан. Иди, дьявол! (Уходит с мушкетером.)

Бестужев (вслед им). Ты полегче, Степан. Вот не ожидал от него, точно проснулся человек. Все отлично понимает — и сколько в нем ненависти. Умрет, а назад не пойдет. Прежде все молчал, только на Сережу ворчал за нерадение к хозяйству. Нет лучше русского народа, Грохольский!

Грохольский. Когда он пьян?

Бестужев. Это наша вина, мы ничего не оставили ему, кроме пьянства. Ну, да скоро этому конец.

Грохольский. Что-то вот только никто к нам не присоединяется. Как был один Черниговский полк, так и остался.

Бестужев. А вы умереть боитесь?

Грохольский. Нет, я тоже пьян, Михаил Павлович, только вольностью. Жил свиньей, может, умру человеком.

Бестужев. Страха нет, когда терять нечего… Надо посмотреть, хорошо ли шинок охраняют, иначе откуда он мог достать?

(Бестужев уходит. Вбегают Сенька и Ванька.)

Сенька. Солдаты идут. Раз, два. Раз, два. Здорово!

Ванька. Сабля-то, сабля-то, Сень.

(Входит Черниговский полк. Впереди Сергей и Матвей Муравьевы, Сухинов и Кузьмин. Толпа крестьян.)

Сухинов. Смирно!

Сергей Муравьев (тихо Сухинову). Как вы находите их настроение?

Сухинов (тихо). На них произвел очень невыгодное впечатление отказ роты Козлова следовать за нами. Поговорите с ними.

(Входит Бестужев.)

Сергей Муравьев. Да, непременно. (Громко.) Ну, вот и привал, ребята. Мы выступим только утром. Но прежде чем вы разойдетесь, я хочу ответить вам на те слухи, что тревожат вас. Вы говорите об опасности, не видя ее, вы передаете друг другу нелепые слухи, и я хочу сказать вам правду. Генерал Гейсмар преследует нас с артиллерией, против нас двинуты две дивизии, но дивизии таких же солдат-крестьян, как и вы. Я знаю, что вы четыре дня идете без отдыха, но я также знаю, что вы жалуетесь на усталость. Но когда царь гнал вас усмирять бунтовавших крестьян, разве вы говорили об усталости? Почему вы молчали, когда жгли свои деревни по указу генерала? Кто ослепил вам глаза, когда вы стреляли в своих братьев и детей, когда посылали пули против кос и вил, когда вы сами себя рядами косили картечью? Ведь это были вы сами, это были те же мужики, те же избы, из которых пришли вы. Почему вы молчали тогда, почему не боялись смерти и почему не повернули свои штыки против тех, кто вел вас на убийство? Для кого вы убивали и жгли? Для царя, который раздавал вас фаворитам, чтоб вы работали и охраняли дворцы разврата, а они зарывали вас в землю и резали ремни из ваших спин. Пришла минута, когда вас зовут направить штык на вашего тирана, но если вы боитесь — ступайте к Гейсмару, сила у него, и придите с ним убить нас, потому что мы узнали свободу и готовы умереть свободными. Я говорю мы, потому что уверен — вы пойдете за мной, мои бывшие семеновцы, и я повторяю вам правду: я не обещаю вам победы, а только надежду на нее. И мы будем биться до конца за эту надежду.

Семеновцы. Пусть все остаются, мы идем. Ура, вольность! Ура, Муравьев!

Бестужев. Да погибнет дворянство вместе с царским саном!

Сухинов и Кузьмин. Да погибнет неравенство. Свобода или смерть!

Бестужев. Ребята, Россия и весь мир ждут освобождения. Умрем за весь мир!

Черниговцы. Мы все идем. Все! Ура! Ура!

Сенька и Ванька. Ура!

Сухинов. А теперь расходитесь, ребята. Душу согрели, плоть надо отогреть.

Щур. В самую точку попали, пан поручик.

Сергей Муравьев. А утром в поход, ребята. Пусть ружья не дают осечки.

Солдаты. Не дадут.

Крестьяне (Сергею Муравьеву). Будь здоров. Дай тебе бог успеха.

(Солдаты расходятся. Крестьяне уходят, Сенька и Ванька идут за ними.)

Сергей Муравьев (Сухинову). Расставьте караулы, я обойду их. (Сухинов уходит.) (Бестужеву.) А ты пошли разведку. Гейсмар должен быть близко. Я думаю итти к Брусилову на соединение с преданными нам артиллеристами. С тех пор как мы выступили из Василькова, я не получал никаких известий от Артамона Муравьева. Он или арестован, или полк его отрезан от нас отрядом князя Щербатова. Ну, скоро все решится. Пока еще солдаты одушевлены, надо принять сражение. Дух их падает с каждым днем, и неудивительно: одиночество и неизвестность плохие спутники. Я сегодня напал на них несправедливо, но иначе нельзя.

Бестужев. Я пошлю на разведку Кокурина и Крылова.

Сергей Муравьев. А потом приходи, Степан расположился в этой избе. Эти дни ты точно горишь, тебе тоже надо отдохнуть.

Бестужев. Нет, я не устал. Я сейчас все смотрел на тебя, Сережа, когда ты говорил, и понял как-то сразу…

Сергей Муравьев. Что ты понял?

Бестужев. Нет, я просто так. Они очень любят тебя. (Уходит.)

Кузьмин. Продовольствие раздать прикажете?

Сергей Муравьев. Разве вашему рвению надо приказывать?

Кузьмин. Влюблен в революцию, Сергей Иванович. Она жива — и я жив, ее нет — и меня нет. Иной мысли не имею… Не понимаю я тревоги солдатской. Живут хуже эскимосов, а чего-то боятся. Как будто может быть хуже.

Сергей Муравьев. Это тяга земли. Только бы жить, все равно как. — Помните, Святогор хотел поднять сумочку, в которой тяга земли была. Не поднял, сил нехватило, только в землю ушел по грудь… Так в обоз, Кузьмин.

Кузьмин. Пойду горло затыкать подлецам.

Грохольский (подходит к Кузьмину). Нельзя ли нектару, Анастасий Дмитриевич. Сосульку вместо сердца чувствую.

Кузьмин. Убирайтесь.

Грохольский. Да вы не опасайтесь, у меня голова крепкая — сколько ни пью, т.-е. ни в одном глазу. Человек бо есмь, а не скот.

Кузьмин. Не вижу этого. Отстаньте! Под арест посажу!

(Грохолъский и Кузьмин уходят.)

Сергей Муравьев. Как вызвездило, а днем было пасмурно.

Матвей Муравьев. Сережа, вы губите себя, — успеха не будет.

Сергей Муравьев. Да, не будет…

Матвей Муравьев. Так зачем все это? Меня гнетет сознание, что это я привел тебя к гибели. Ведь я ввел тебя в наше Общество — тебя, тогда еще двадцатилетнего юношу.

Сергей Муравьев (не слушая его). Я понял это, когда обходил посты, когда сидел с ними у костра, когда услышал, что они устали. Да, они правы, потому что народ не может ошибаться. Но я надеюсь, на что — не знаю. Может быть, потому, что нужно начать. Первый удар редко бывает смертельным, но его надо нанести. Я не преодолел этой тяги земли, я не сумел подойти к солдатам. О, как трудно говорить с русскими по-русски. Мы уйдем в землю, как Святогор, увязнем в ней, но не поднимем. Но придет тот, кто поднимет, не знаю когда, но придет… Не упрекай себя напрасно, я сам выбрал свою судьбу и сам приду к концу.

(Вбегают Сенька и Ванька.)

Сенька. Рукава подбери, мамкина кофта. (Сенька с разбега налетает на Сергея Муравьева, который схватывает его за плечи и не пускает.)

Сенька. Ей-богу, нечаянно, не видал.

Сергей Муравьев. В плен беру, не уйдешь. Ты откуда?

Сенька. На солдат глядел. Я вон из избы из эстой.

Сергей Муравьев. А как тебя зовут?

Сенька. Семен Порфирович Батурин. А это — Ванька, Иван. Марьев да Иванов, как грибов поганых.

Сергей Муравьев. То-то он такой угрюмый. Так ты из этой избы. Ну, мы твои гости. Примешь нас?

Сенька. Я-то приму. У нас только тетка больно жадная.

Сергей Муравьев. Скажи ей и матери, чтоб не боялись, — все целы останутся, кроме тебя.

Сенька. А я не боюсь, ты это так… У меня и мамки-то нету. Ее генерал купил далеко. А ты на французов идешь?

Сергей Муравьев. Нет, на своих, Семен Порфирьевич. На того генерала, что мамку купил.

Сенька. И я пойду.

Сергей Муравьев (Ваньке). А ты?

Ванька (угрюмо). И я тоже.

Сергей Муравьев (Матвею). Вот мы думаем, что одиноки. Смотри, какие богатыри. (Сеньке и Ваньке.) Ну, бегите спать, а то поход проспите. Живо!

Сенька. Прощай, дяденька, приходи.

(Сенька и Ванька убегают.)

Сергей Муравьев. Люблю детей, — с ними веришь в будущее. Вот и преемники, есть кому сделать завещание.

(Входят Бестужев и Пашков.)

Пашков. Караулы расставлены, ваше высокоблагородие.

Сергей Муравьев. А здесь?

Пашков. Не извольте беспокоиться. Спасенихин, Гульбин и Щур.

Матвей Муравьев (Сергею Муравьеву). Я пойду. Ты скоро?

(Уходит, Пашков отходит к плетню.)

Бестужев. Сережа, я хочу знать. Ты скажешь мне, ответишь?

Сергей Муравьев. На что?

Бестужев. Марина любит тебя.

Сергей Муравьев. Нет.

Бестужев. Я понял это, когда тебя арестовали. И ты, Сережа: ее невозможно не любить. Я ничего не говорю. Этого нельзя вернуть, нельзя заставить.

Сергей Муравьев. Она не любит меня. Бестужев. Ты не хочешь, боишься моего отчаяния, но его не будет. Я много думал…

Сергей Муравьев. Она не может любить меня.

Бестужев. Я привык тебе верить, но, может быть, ты отказываешься от нее для меня? Дай мне увидеть.

Сергей Муравьев. Я не лгу, мой друг.

Бестужев. А я думал… Как это глупо. Сережа, прости меня. Ведь придет же в голову. Я только задерживаю тебя. Холодно, а я и не заметил. Все в отличном настроении, а я… я счастлив, Сережа.

Сергей Муравьев. Тогда я тоже счастлив, Миша. (Пашкову.) Пашков! (Пашков подходит.) Кто эти вздорные слухи распускает об опасности, не знаешь?

Пашков. Ровно из-под земли берутся. А главное, первая рота, — там все кантонисты, ну, известно, народ последний. Слаб человек. Всего лучше страхом держать. Ну, да ничего, стрелять будут.

Сергей Муравьев. Хорошо. Я скоро приду, Миша.

(Уходит.)

Бестужев. Если опять шпионы нашептывать будут, так уж понимаешь?

Пашков. Не сумлевайтесь, ваше благородие. (Бестужев входит в избу.) Эй, командиры, аль дорогу потеряли?

(Входят Щур, Спасенихин и Гульбин.)

Щур. Ухо, а не дорогу.

Спасенихин. Оттерли. Отморозил, разиня. Дров в костер подложить.

Гульбин. Тьфу, тошно. Обещали, что вся армия к нам пристанет, а и собака паршивая не забежала. Еще бы, кому охота! Спустит шкуру Гейсмар, спрашивай тогда.

Пашков. Молчи.

Спасенихин. Знать, уж так на роду писано. Ступай, Щур. Скоро смена.

Щур (Гульбину). Заткни рот, не-то штыком заклепаю, чортова котомка.

(Щур уходит. Степан выходит из избы и подходит к костру.)

Степан. Огоньку взять.

Пашков. Бери.

Степан. Ну, что, нажрались и бася нету. Тоже революция!

Гульбин. Ты что лаешься?

Степан. Всех убью, саму смерть напужаю, а нонече хвост поджал. Языком-то и вошь не убить.

Гульбин. Не хочу, чтоб меня убивали! Терпел, терпел, да меня же и убьют? Не хочу!

Степан. Утроба заныла! Ну, и пущай, коли бабья она у тебя. Только если громко завоет, лучше не попадайся, — не погляжу, что мужик, как и я.

Гульбин. А ты что за командир?

Степан. Не командир, а не плоше Гейсмара кишки твои выпущу.

Пашков. Плюнь ему в рожу, Степан. Молотком ему по башке, тогда поймет, а может все равно не поймет. Утром в обоз отправим под караул. Языки больно выросли. Брось!

Степан. Воли хочу!

Спасенихин. Будет и воля. Ложись, ребята. Ишь звезды-то какие.

Пашков. Словно кто по чернозему сеет. Ох, ты, небушко темное! А ведь мы сейчас сами господ, никого над нами нету. Сергей Иванович по воле командир, у него душа разумная. Эх, и спать неохота.

Спасенихин. А я сосну. Бласлуй, господи.

Степан. Словно позади кто след заметает. Мочи нет назад ворочаться. Кажись бы, голыми руками глотку генеральскую ухватил.

Щур (из-под горы). Шпигоны! Держи! Пашков!

Степан. Вставай! Держи!

Щур (входит, таща солдата). Вот он. Второй вниз побег. Держите бисова сына.

(Пашков и Спасенихин бегут вниз.)

Степан (Гульбину). Ступай его высокоблагородию доложи. (Гульбин уходит.) Вяжи его! Давай веревку.

Щур. Чертяка! По снегу приполз.

Степан (солдату). Стой. Убью! (Щуру.) Беги за вторым, не выпущу.

(Щур уходит. Солдат молча вырывается. Входят: Сергей и Матвей Муравьевы, Бестужев и вскоре Грохольский.)

Сергей Муравьев. Что здесь?

Бестужев. Кого поймали?

Степан. Шпион, ваше высокоблагородие.

Сергей Муравьев (Грохольскому). Дай фонарь. (Берет фонарь.) Шервуд!

Бестужев. Шервуд? Он предал Пестеля и нас.

Сергей Муравьев. Зачем вы пришли? Вы забыли наш разговор о смерти?

Шервуд. Никак нет, не забыл-с. Как можно! Я к вам с донесеньицем. Тогда при луне, нынче при звездах-с.

Бестужев. Какой подлец!

Сергей Муравьев. Где Гейсмар?

Шервуд. Всю жизнь влачу себя, так сказать, по путям, не находя пристанища. Счастливые отвергают обойденных фортуною. А я обойден, обойден-с.

Сергей Муравьев. Я вас спрашиваю, где Гейсмар?

Шервуд. Почему вам все, мне ничего? Почему я стал подлецом, а у вас ручки чистенькие. Почему, почему?

Сергей Муравьев. Я здесь не для философских разговоров. Где Гейсмар? Ответите вы или нет?

Шервуд. Я знаю, я отвечу. Сейчас, сейчас… За пять верст за Пологами.

Сергей Муравьев (Бестужеву). Прикажи бить сбор. (Бестужев уходит.) Из каких частей состоит отряд?

Шервуд. Я забыл, но я вспомню… Мариупольский гусарский полк, конная… рота… Четыре орудия и пехота. Я не обманываю вас. Зачем я буду обманывать?

Сергей Муравьев. Зачем вас послали сюда?

Шервуд. Я сам, никто не посылал-с. Не люблю очень счастливых, злобу к ним чувствую, обокрали они нас. Я к вам.

Сергей Муравьев. Вы донесли на нас Аракчееву?

Шервуд. Столь низко еще не пал, г-н подполковник. Иудой не был-с. И что такое Иуда? Мелкий игрок-с.

Сергей Муравьев. Уведите его, Грохольский.

Шервуд. Простите меня, простите, г-н подполковник. Все скажу, все разузнаю. Прикажите же, ну, прикажите, прикажите!

Сергей Муравьев. Вам хочется жить? Зачем?

Шервуд. Тьмы боюсь. Простите, предал и терзаюсь. Не надо, не надо.

Сергей Муравьев. Вы не меня одного, вы человека предали, Шервуд.

Шервуд (бросается на колени перед Сергеем Муравьевым и хватает его за край шинели). Преклоняюсь, край одежды целую. Знаю ваше великодушие… знаю его и надеюсь. Из России уеду… исчезну, сгину… Спасите, простите же. Я гад, я подлец, но я жить хочу. Дайте мне, дайте!

Матвей Муравьев. Сил нет смотреть на это! Прикажи увести его.

Грохольский. Чортова кукла! На ответ кишка тонка.

Степан. Убейте его, ваше высокоблагородие.

Матвей Муравьев. Здесь не бойня.

Степан. Он нас, может, всех погубит, а нам прощать. Жирно будет.

Шервуд. Дайте, дайте!

Сергей Муравьев. Как бунтует в нем жизнь. Гнусная, липкая жизнь. Я не могу убить его, я не могу стрелять в медузу. Возьми его прочь, Степан.

Грохольский. Позвольте мне увести его.

Сергей Муравьев. Вы отведете его в обоз! Слышите?

(Степан и Грохольский поднимают Шервуда с земли.)

Шервуд. Умирать? Не хочу! Вы не смотрите, вам тошно. Так не будет же победы! И свободы не будет! Хамы — так хамами и умрут. Всех на виселицу за шейку, за шейку!

(Степан и Грохольский уводят Шервуда.)

Сергей Муравьев. Вот омерзительная сцена. Неужели нам действительно придется возить его с собой… Я убил Стрешнева, а его не мог. Или честных людей легче убивать? Какая гадость! (В деревне бьют сбор.) Уже рассвело. Бьют сбор. Надо торопиться. Если нам удастся захватить орудия, то весы истории еще будут колебаться.

(Спасенихин, Пашков и Щур возвращаются.)

Пашков. Убег, ваше высокоблагородие.

Сергей Муравьев. Кто?

Спасенихин. Второй-от шпион.

Сергей Муравьев. Ну, все равно. Идите в роту.

(Пашков, Спасенихин и Щур уходят.)

Сергей Муравьев (смотрит в бинокль). Так со стороны Пологов…

(Раздается выстрел.)

Матвей Муравьев. Ты слышишь? Шервуд умер.

(Входит Степан.)

Степан. Отвели. Этот не убежит. Некуда.

Сергей Муравьев. Некуда?.. Хорошо. Если хочешь в строй, иди за деревню.

Степан. Слушаюсь. (Уходит.)

Сергей Муравьев. Бледнеть поздно. Вот и утро. С той стороны заметно какое-то движение около леса. Вряд ли я ошибаюсь… Ну, в первый бой, мой друг. Это Гейсмар.

Матвей Муравьев. Полк против дивизии. Но, может быть, чудеса не перевелись.

(Сергей и Матвей Муравьевы уходят. Шум и команда. Сенька и Ванька выходят из избы.)

Ванька. Сень, война.

Сенька. С господами и генералами, дяденька сказывал. Первого поколотят, что мамку купил. И я пойду.

Ванька. Не пойдешь.

Сенька. Нет, пойду.

Ванька. Тетка не пустит.

Сенька. А я спрашивать буду? Что баба понимает. Глянь-ка, наши идут. А там пушки тащут!

(Шум. Голос Сергея Муравьева: «Вперед, ребята, за мной».)

Ванька. Ведь палить будут.

Сенька. На войне всегда палят.

Ванька. Сень, а Сень, я боюсь. Мне дяденьку жалко.

Сенька. А я не боюсь. Я сам генерала убью, тыщу убью.

(Залп из орудий.)

Женский голос (из избы). Идите домой, стервецы! Убьют. Слышите? Уши оборву.

Сенька. Идем, а то накладет.

Ванька. А ты говорил — тыщу.

Сенька. Это тетка, а не генерал. Не плоше царя фонарей наставит.

(Сенька и Ванька входят в избу. Второй залп из орудий. Крики: «Вперед, ребята». «Бегите! Спасайтесь». Вбегают несколько черниговцев.)

Черниговцы. Муравьев убит. Все пропало. Бегите! Бегите!

(Вбегают Степан и Кузьмин.)

Степан. Сволочь! Сволочь!

Кузьмин. Назад! Трусы! (Замахивается прикладом на черниговца.)

Степан. Опять в кабалу?! Врешь! (Прицеливается в другого черниговца, и все бегут назад. Спасенихин и Матвей Муравьев вносят Сергея Муравьева.)

Спасенихин. Кладите, Матвей Иванович, — может, отойдет. Картечью в висок. Ах, ты, господи!

Матвей Муравьев. И плечо раздроблено.

Спасенихин. Все бегут, Матвей Иванович. Эх, и Степан упал. Первым залпом пятерых свалило. Вона, наши отбиваются. Все семеновцы бывшие, не эта шпана. Надоть к им бежать. Коли отойдет, скажите, что, мол, семеновцы тылу Гейсмару не показывали, волю поняли. А нет, прежде свидимся — сам скажу. (Уходит.)

Сергей Муравьев. Где они? Кто здесь?

Матвей Муравьев. Это я, Сережа.

Сергей Муравьев. Помоги мне встать. Я ничего не вижу.

Матвей Муравьев. Это кровь. Ничего.

Сергей Муравьев. Почему я здесь? Я ничего не помню. Артиллерия молчит. Я должен итти.

Матвей Муравьев. Все бегут. Кончено. Чудес нет…

Сергей Муравьев. Пусти меня, семеновцы не бежали.

(Входит раненый Пашков.)

Пашков. В бегуны ушли с этой планиды. Вот и я котомку беру, уходить время. Тяжела будет твоя, Сергей Иванович, — ношу чужую взял. Рад бы пособить, да некогда. (Падает.)

(Входит Бестужев.)

Бестужев. Сражение кончено.

Матвей Муравьев. Бегите!

Бестужев. Вы с ума сошли! Я там, где Сережа.

Матвей Муравьев. А где Кузьмин?

Бестужев. Застрелился. Куда ты, Сережа? Дай, я помогу тебе.

Сергей Муравьев. Нет, нет. Они там.

(Вбегает Гульбин.)

Гульбин (увидев Сергея Муравьева). Обманщик! Погубитель! Будь ты проклят! (Поднимает штык и бросается на Сергея Муравьева.)

Сергей Муравьев. А! Вот она, смерть. (Бестужеву.) Уйди. Он прав, он должен убить меня. Я хочу умереть. Скорей.

Бестужев (хватая с земли винтовку). Прочь!

Гульбин. Застрелю!

Бестужев. Спасайся! Оставь нас. Думай о себе.

Гульбин (бросает винтовку и бежит).

Голос Гейсмара. Спасибо, ребята! Мятеж подавлен. Возьмите у них оружие.

Петропавловская крепость. Алексеевский равелин. Каземат № 12. Сергей Муравьев лежит на нарах. Часовой стоит у двери. На столе свеча.

Сергей Муравьев. Какой день сегодня? Я не помню. (Часовой молчит.) Ах, да, здесь нет ответа на вопросы, Алексеевский равелин молчит. Муравьева тоже нет больше, я только номер 12. Кажется, что голова развалится от этого стука. Ведь так стучат днем и ночью, чтоб не дать спать. Лучше бы дробили кости, но не пытали бессонницей. Какая-то путаница слов, и рану кто-то сверлит тонкой проволокой… Ты молчишь? Но и я говорю, чтоб не забыть слова… Только бы спать, Миша, на одну минуту… Ты скажи Марине, кровь на руках, как лепестки мака, и маки осыпаются, лепестки кружатся, падают и липнут к лицу холодные, влажные, живые. Мои руки тяжелы, я не могу поднять их… закрой мне лицо от них, закрой лицо.

(Входят: Николай и Левашев.)

Николай. Как вы думаете, добьемся мы чего-нибудь от него сегодня? До сих пор все было напрасно. Я думал, что бессонница свалит самого Геркулеса.

Левашев. Геркулес имел только мускулы, ваше величество. Телесная крепость часто скорее уступает перед лишениями. Здесь же мы имеем дело с душой закоренелого преступника. Сейчас вечер, лихорадка усиливается. Можно попытаться.

Николай (часовому). Говорит о чем-нибудь?

Часовой. Бредит все, ваше императорское величество. Люди ему чудятся какие-то.

Николай. Хорошо. (Сергею Муравьеву.) Как вы себя чувствуете?

Сергей Муравьев. Благодарю вас.

Николай. Я бы хотел передать ваш ответ вашему отцу. Горесть его и отчаяние не имеют границ. Потерять сразу трех сыновей, — это ужасно. А вы могли бы облегчить его страдания, как и того несчастного юноши, увлеченного вами. Он близок к безумию, и в вашей воле спасти его. Я говорю о Бестужеве.

Сергей Муравьев. Спасать можете вы: закон, власть, милосердие — к вашим услугам.

Николай. Бестужев во всем сознался и назвал соучастников.

Сергей Муравьев. Нет.

Николай. Вы не верите, но я вам это докажу. Нам нужно лишь ваше подтверждение, потому что Бестужев с отчаяния мог оговорить себя и других, в том числе и вас.

Сергей Муравьев. Меня нельзя оговорить, я взят с оружием в руках… У предателей всегда холодные липкие пальцы.

Николай. Я говорю о том совещании, что было у вас в палатке.

Сергей Муравьев (с усилием). Что это было? Да, летом в лагере. Солдаты разошлись…

Николай. К вам пришли офицеры и один из них привез вам ноты от Марины Стрешневой, но вы были заняты другим.

Сергей Муравьев. Около моей палатки солдат играл на бандуре, и я помню…

Николай. Что вы помните?

Сергей Муравьев. Что мне понравилась его игра.

Николай. Ваше положение не располагает к каламбурам. У вас шел разговор о цареубийстве и вооруженном восстании; были — Пестель, Бестужев, князь Волконский и князь Барятинский.

Сергей Муравьев. Спросите у Шервуда, я не служу вам, нет.

Николай. У Шервуда? Но вы убили его, так же, как Стрешнева и его сестру.

Сергей Муравьев. Она жива. Незачем говорить о ней.

Николай. Она умерла через неделю после смерти брата. Она не была ни больной, ни безумной и все же не хотела жить. Почему? Потому что вы — убийца.

Сергей Муравьев. Потому что в России могут жить только Шервуды… только они. Или вы и он одно? То же лицо и тот же голос. Убит и все же жив.

Николай. Замолчите. Или ваша смерть будет ужасна.

Сергей Муравьев. Гульбин поднял на меня штык — вот где был ужас. Чем же можете вы угрожать мне теперь?

Николай. А ведь Гульбин был прав, Муравьев. Вы обманули его, как обманули и Бестужева. Вы были близки к Марине Стрешневой и оставались его другом. Вы лгали ему вместе с ней. Она была красива, и я не осуждаю вас, но Бестужев тоже имел право поднять на вас штык.

Сергей Муравьев. Да не вам осуждать меня. Кто вы сами? Всюду они: фельдфебель и шпион, шепчущие отвратительные анекдоты, с влажными затуманенными глазами…

Николай. Гнусная банда убийцы, вы ответите за каждое слово, за каждую мысль. Я прикажу заковать тебя так, что у тебя онемеют руки, я не дам тебе спать до эшафота, сорву даже образ человеческий, превращу тебя в зверя.

Сергей Муравьев. А, вы боитесь меня! Вы пришли ко мне, чтоб избавиться от страха. Нет, я оставлю вам его, вечный страх… Красным языком из каждой темной щели, из каждого беспокойного взгляда, из тихого шопота слов он будет дразнить вас до конца… звенеть тонкой струной за стеной, за спинкой кресла, близ уха, до боли… до безумия… Его не убьют ни виселицы, ни шпицрутены.

Николай. Заставьте его замолчать. Послать врача сюда, вылечить его во что бы то ни стало. Пусть палач покажет, за кем осталась победа. (Уходит.)

Левашев. Что вы сделали! Вы погубили себя! Но, может быть, вы все же подумаете и напишите ответы?

Сергей Муравьев. Вы лжете, Шервуд жив. Он здесь в каземате, чтоб подслушать мои мысли.

Шервуд (из-под нар). Тут, тут, господин подполковник, все время тут. Словно мышка, под лавочкой скребусь тихонечко: скрап… скрап…

Левашев. Он бредит, придется подождать. (Уходит.)

Шервуд. Все с мышками… с мышками… (По полу пробегают силуэты крыс и с писком исчезают в углу. Шервуд клубком выбегает из-под нар и садится на край их.) А вот я допрошу. Я тут лежу да подслушиваю. Все знаю, и государь узнает.

Сергей Муравьев. Как они ушли? Здесь нет двери.

Шервуд. Щелочка там. На то и власть, чтоб в щелочки всюду, всюду…

Сергей Муравьев. Неужели нельзя вас убить? Степан промахнулся?

Шервуд. Что вы-с?.. Стрелок хороший. Пистолет к виску приставил: раз — и нет Шервуда. Но я теперь в бессмертие верую.

Сергей Муравьев. Подлость бессмертна!

Шервуд. А вы думаете: нет? И почему такие слова жесткие. Верность… Верность власть имеющим.

Сергей Муравьев. От верности до подлости один шаг.

Шервуд. Истину сказать изволили. Никак тут не определишь. Тоже щелочка — и не видать.

Сергей Муравьев. Зачем вы садитесь так близко?

Шервуд. Отвращение питаете? Да у меня проволочка, мысли ваши вынуть ею хочу и государю снесу на тарелочке, Ведь одни надежды. Они такие прозрачные, как кленовые листья осенью. А ведь ничего не будет-с. Все меняется, а человек нет. И свободы не будет…

Сергей Муравьев. Я убью тебя!

Шервуд. Снова рожусь, как феникс. Думаете: Алексеевский равелин падет? Постоит, а в нем посидят. Думаете: человек свободу получит? Прежде убежал — да в лесах скрылся, а теперь бежать некуда, земля-то все меньше становится. Человеку нельзя шагать вперед без удержу, — беспокойства много. Вот его равелинами и успокаивают. И вы бы то же делали.

(Сергей Муравьев вскакивает и хватает Шервуда за плечи. Его цепь, гремя, падает на пол.)

Сергей Муравьев. Лжешь! Лжешь! Россия будет свободной. Я верю, я знаю. А если нет — надо уничтожить мир. Алексеевский равелин падет.

Шервуд. Когда? Когда весь мир падет?

Сергей Муравьев. Да, да, когда встанут мертвые.

(Он выпускает Шервуда и останавливается, прислонившись к стене. Белые нити паутины скользят через каземат.)

Шервуд. А они не встанут.

Сергей Муравьев. Но встану — я! Откуда эти нити? Они опутывают так крепко.

Шервуд. А вы бы легли. Так вредно. Ну, вот и хорошо. Я и допрошу. За ручку возьму тихонько, а вы отвечайте.

Сергей Муравьев. Свеча упала. Мой мундир горит и жжет до костей руку. И огонь бежит… бежит…

Шервуд. Искорка. Я погляжу.

(Шервуд наклоняется, а когда поднимается, Сергей Муравьев видит перед собой тюремного врача).

Врач. Простите, я взял вас за раненую руку.

Сергей Муравьев. Зачем он здесь? Неужели он не может умереть?

Врач. Здесь никого нет. Это все от лихорадки. Государь прислал меня к вам. Он очень озабочен вашим здоровьем.

Сергей Муравьев. Он хочет сохранить меня для казни?

Врач. Бог с вами. Вы больны. (Тихо.) Государь изволил сказать, что не прольет крови.

Сергей Муравьев. Тогда бескровно. Дайте. Мне все равно. (Врач подает ему лекарство.) Я буду спать от него?

Врач. Это от лихорадки. Мне не приказано…

Сергей Муравьев. Вылечить меня, пока я не дам показаний?

Врач. Ради бога, тише. Я должен итти. Семен, поправь свечу, она нагорела. (Врач уходит. Часовой подходит к столу.)

Часовой. Ишь, как полыхает. Как бы стена не загорелась.

Сергей Муравьев. Она каменная.

Часовой. Решетка расплавится.

Сергей Муравьев. Но я не могу бежать. Почему ты отворачиваешься? Почему не смотришь прямо?

Часовой. Ты обманул меня.

Сергей Муравьев. В чем? Я не знаю тебя.

Часовой. Не знаешь? Я был постоянно около тебя, но ты говорил на чужом языке.

Сергей Муравьев. Это ты, Гульбин?

Часовой. Я. Признал? Посмотри.

Сергей Муравьев. Что это?

Часовой. Сумочка.

Сергей Муравьев. Зачем?

Часовой. Я ее тебе на шею повешу. Вот так.

Сергей Муравьев. Как тяжела она! Как будто меч входит в сердце. Мне нечем дышать.

Часовой. Ты пойдешь со мной… со мной… (Он делается все меньше и меньше и как будто уплывает, не двигаясь, вглубь каземата.)

Марина (за сценой). Я хочу войти.

Пашков (за сценой). Окно узко.

Марина. Это дверь. Помоги мне. Какая тяжелая.

(Решетка окна раздвигается и достигает пола. За окном показываются деревья с огромными лиловыми вишнями, которые горят и покачиваются с металлическим звоном.)

Марина. Как тепло. Вишни большие, как лиловые мячики. Едва качаются. (Входят Марина и Пашков.) Мой друг, вы тоже осудите меня?

Сергей Муравьев. Нет, моя дорогая, нет, моя любимая. Ты забыла?

Марина. Я ничего не помню и не хочу помнить. Ты не знаешь любви.

Пашков. Я ребят собрал здесь, у крепости. Пойдем. Вот и котомку принес вам.

Сергей Муравьев. Что в ней?

Марина. Подожди. Когда я шла после смерти брата к пруду… я хотела взглянуть туда вглубь. Все бело, лед горит, а вода синяя, темная. Я подошла, а Пашков у края сидел. Там, в глубине, звезды плавали и вдруг хлынули с неба, как ручей серебра. Пашков подставил котомку, а я руки. Они теплые, серебряные, падали, цеплялись за платье. Вот посмотри — у меня на рукаве, а у него в шапке.

Сергей Муравьев. Дай мне руки, наклонись, здесь темно, я не вижу тебя.

Пашков. В ворота стучат.

Сергей Муравьев. Это семеновцы. Мертвые встают!

Пашков. Разбивают ворота. Мир бунтует! Воля пришла, Сергей Иванович!

(Шум и удары.)

Сергей Муравьев. Я не увижу ее, Марина. Мои руки скованы. Я не могу подняться.

Марина. Я люблю, люблю тебя. Ты не увидишь, но ты уснешь. (Марина целует Сергея Муравьева и опускает его голову на изголовье. Свеча гаснет, а когда она вспыхивает, один часовой стоит у дверей. Входит Левашев.)

Левашев. На очную ставку. Что это за стук?

Часовой. Новую тюрьму строят, ваше превосходительство.

Каземат С. Муравьева и рядом каземат Суханова. Сергей Муравьев сидит у стола и пишет. Суханов стучит ему в стену из своего каземата.

Сухинов. Как странно, нам сегодня не запрещают разговаривать. Что вы делаете?

Сергей Муравьев. Подвожу итоги.

Сухинов. Чему?

Сергей Муравьев. Прошлому.

Сухинов. На это у нас будет достаточно времени. Говорят, нас сошлют в Благодатский рудник.

Сергей Муравьев. Я еду ближе.

Сухинов. Может быть, мы никогда больше не встретимся с вами. Спойте, Сергей Иванович, как тогда в лагере, после заседания?

Сергей Муравьев. Что же спеть вам?

Сухинов. Что хотите?

Сергей Муравьев. Я мало пою по-русски. Может быть, о «Летучем Голландце»? (Поет.)

Плохие слова, но я люблю их за воспоминания.

Сухинов. Я не спросил вас… Ваш приговор?

Сергей Муравьев. Повесить.

Сухинов. Боже мой! Простите меня. Я не знал, не подумал, что это возможно. Когда?

Сергей Муравьев. Сегодня. Не ужасайтесь, мой друг, более, чем я сам. Я подвел итоги и готов, спокоен, потому что ничего не оставляю здесь. Тяжко не умереть, а вести к смерти другого. Я не один: со мною Пестель, Рылеев, Каховский и Мишель… Если бы только не Мишель!

Сухинов. Вы не можете ни в чем упрекнуть себя. Мне было бы отрадно сопровождать вас. И Бестужев думает то же самое.

Сергей Муравьев. Июль. Звезды бледнеют. Значит близко рассвет. За мной сейчас придут. Добывайте, Сухинов, железо для нового оружия. А я спускаюсь в шахту, из которой еще никто не поднимался на поверхность.

Сухинов. Мне почему-то хочется просить у вас прощения. Простите за то, что я живу. Простите меня, Сергей Иванович.

Сергей Муравьев. Тише. Идут. Прощайте.

(Входят сторож и конвой.)

Сторож. Вот позвольте, ваше высокоблагородие.

Сергей Муравьев. Что это?

Сторож. Ремни для рук… руки связать велено.

Сергей Муравьев. Ах, да! (Сторож прикрепляет ремни и вешает ему на грудь дощечку, на которой написано: «Цареубийца».) У тебя дрожат руки, пусть кто-нибудь другой.

Сторож. Господи, господи. Дело-то какое, ваше высокоблагородие…

Сергей Муравьев. Перестань. Полно.

Голос Левашева. Чего вы глядели, чорт вас возьми! Казнь назначена в 4 часа, а ничего не готово. Дьяволы! Запорю! Заприте их пока в каземат.

(Конвой вводит Пестеля и Бестужева.)

Бестужев. Сережа, милый, они издеваются над нами, но я с тобой.

Сергей Муравьев. Мой дорогой, я не могу дать тебе руку.

Бестужев. Нет можно. Вот так.

Пестель. Несчастная Россия! В ней не умеют даже вешать.

Сергей Муравьев. А где Рылеев и Каховский?

Пестель. У них сейчас священники. Я думаю, все это несколько преждевременно.

Сергей Муравьев (указывая на Бестужева). Для него особенно. (Бестужеву.) Миша, ты слышишь меня? О чем ты думаешь? Здесь нечего жалеть, мой друг.

Бестужев. Я думал о Марине. Я надеялся, что меня сошлют в Сибирь, и она поедет со мной. Но так лучше, ей там было бы слишком тяжело. Но почему она не пришла проститься со мной? Она не могла забыть. Или ей тяжело было видеть меня? Но не пришла, не пришла.

Сергей Муравьев. Оттуда не приходят, Миша. Она там, куда мы собираемся войти.

Бестужев. Как! Марина умерла? И никто не сказал мне об этом? Она умерла, она, которая так любила жить.

Сергей Муравьев. Она не хотела жить.

Бестужев. Да, да, ее нет, моей милой богини. Так и должно было быть. Она во всем была особенной, другой… Я не жалею, нет.

Пестель. Вы счастливы, Бестужев, потому что нет человека, который не был бы забыт. Ваша возлюбленная предупредила вас, и вы счастливы. Я оставляю отца, мать, сестер и многих, кто любил меня, но все эти люди успокоятся и забудут. Я буду жить в ненависти. Меня не забудут те, кто ведет меня на казнь, меня не забудет царь и все, кому грезится призрак революции, кто боится будущего. Наше бессмертие в них.

Сергей Муравьев. Но мы, все же, не сумели облечь плотью вашу мысль, мы не научились владеть оружием.

Пестель. Побеждает не всегда тот, за кем остается поле сражения.

Сергей Муравьев. Музыка.

Пестель. Это полковой оркестр.

Бестужев. Для нас, в такую минуту!

Сергей Муравьев. Рассвет наступил.

Бестужев. Свежим воздухом потянуло через решетку.

Голос Левашева. Живей, живей!

Пестель. Значит, пора.

Левашев. Ведите их!

Пестель. Простимся здесь. Я всегда любил вас, Муравьев; как мне кажется — и вы меня, хотя мы молчали. Я говорю об этом и думаю, что не поздно.

Сергей Муравьев. Нет, Пестель, потому что я всегда верил в вас. Дай мне руку, Миша. Идем.

Бестужев. В вечную ночь, Сережа. Но я не жалею я с тобой, как всегда.

Голос Левашева. Ведите, ведите!

Сторож. Ваше высокоблагородие… Господи, помилуй.

Сухинов. Прощайте, прощайте все! О, проклятая страна в которой позорно жить!

Сергей Муравьев. Молчите, Сухинов. Нас не надо провожать отчаянием. Мы идем в вечную ночь, но мы знаем, что день наступит — не для нас, но это все равно. Помните об этом в глубине шахты, когда будете добывать железо. Помните это.

Сухинов. А теперь надо молчать, потому что смерть требует тишины.

(Все уходят.)