Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 3

Н. Чертова Новые галоши

Учреждение большое, хозяйственное.

На дверях строгий окрик:

— Работать не мешай.

— Будь краток.

И внизу — поясняющее:

— Канцелярия.

С самого длинного стола, в центре — строгие глаза из-под очков: начканц Тихомиров.

Товарищ Тихомиров любит порядок и повиновение.

Но кто же из лиц на исходящих знает, что узкие теперь и больные плечи начканца когда-то были не просто так? А — с погонами штабс-капитана славной армии генерала… генерала… Ах, эти годы, мелькнувшие сумасшедшим сном: восемнадцатый, девятнадцатый…

Кто же знал? Кто думал?

И сурово, неизменно начканц отмеривает в своей и подчиненных ему жизнях:

— С девяти до трех. За опоздание — штраф. С девяти до трех.

И в канцелярии, хоть и трещит машинка, — тишина. Кричат только полоски со стен:

— Береги время!

Но не все столы начканц уставил возле себя. Места мало. И пришлось хвостик у канцелярии отрезать: к переброске. Поэтому в комнатушке, через длинный коридор, сидели трое.

Здесь — вольготнее. Когда можно не работать, — не работают. У Вари маленький хромой столик. И если бумажек не слишком большая куча, она выглядывает в запорошенное снегом окно. Говорит с тоской:

— Теперь бы в поле… на лыжах…

На эти слова всегда поднимается малокровное лицо напротив:

— Ах, не говорите мне о поле!.. не говорите!..

Это экспедиторша — Валентина Ивановна. Пять лет Валентина Ивановна сидит в своем уголку. Иногда ей скучно, и она говорит с позевотой:

— Когда я сижу дома, после службы, мне ужасно надоедают мухи. Представьте? Знаете, я хотела бы изобрести газ такой, истребительный… Для мух.

Варе бывает смешно:

— Какие же мухи зимой, Валентина Ивановна?

— Ах, Варечка, я хочу сказать, что так было летом… — Она задумывается и добавляет: — И будет так.

Тогда с третьего стола выглядывает хмурое лицо счетовода. И две остальных слушают, какая это ужасная вещь, — ядовитые газы. Счетовод отравлен газами еще в шестнадцатом. Искалечен, болен. И говорит об этом много и с надрывом. Потом снова злобно усовывается в бумажки…

И через много-много часов и минут — тихонько приотворяется дверь. В скважине лицо утомленное и радостное. Это регистраторша — из длинной канцелярии.

Она шепчет торопко и звонко:

— Без четверти три!..

В четыре — собрание, партийное. А Варя — кандидат Комсомола, и ей нужно итти. От трех до четырех, такой коротенький час!

Варя успевает только на ходу съесть кусок хлеба и бежит в клуб. А спина еще ноет от сиденья за бумажками, томительная скука канцелярская еще бежит рядом с Варей: давит ее.

В клубе Варя подсаживается в конце длинного, хмурого ряда. Докладчик озабоченно и скупо бросает слушающим рядам что-то о транспорте, балансе, хозрасчете…

У докладчика есть любимое слово:

— …значит… зн-чт…

Варя только и слышит:

— …зн-чт… товарищи… зн-чт…

И ей опять скучно.

Как это можно сидеть неподвижно, как Павлушка, рядом? Слушать со складкой напряжения в лице?

Варя любит, когда поют «Интернационал», когда идут на демонстрации густыми колоннами, когда зал разряжается бурей хлопков…

Но доклады… ах, скучно, скучно!

И вдруг, сквозь дымку скуки, сквозь скатерть на сцене — синие глаза в блеске снежно-чистого воротничка. Синие глаза — и чужие и ласковые.

Олег…

Как всегда, в этот момент Варя вспыхивает до ушей: «Олег… хороший, и… милый! А почему-то стыдно… нельзя сказать Павлушке. Павлушка живет через стенку… в Комсомол сагитировал… друг. А сказать нельзя. Почему?». Но тут же колючая мысль: «Павлушка в драном полушубке, горластый, бесшабашный. А Олег? Олег — говорит по-французски… деньги всегда и… чистый. Но ведь — студент Вуза? Почему же? Ах, да не нужно!..».

Варя виновато косится на Павлушку. Нет: сидит, слушает. Прилип к стулу. «У, морда!..»

Вечером, по хрустящей снегом улице, Олег вел куда-то далеко.

И вышло так: пришли к Олегу, домой. Разве можно было отказать ласковому голосу в темноте?

В комнатах было чисто, светло и нарядно, как будто на улице не зима, и не холодно. Варя вспомнила, что она без галош, и туфли худые и мокрые.

Растерянно оглядывалась на ковры, картины и трюмо напротив. В трюмо маленькая и жалкая фигурка: «Ах, как светло и… стыдно!».

— Мамочка, позволь представить…

Не помнила, кому пожала мягкую руку.

Потом вдвоем стояли у чьего-то огромного портрета… Олег говорил:

— Это мой братишка, Игорь. Мамочка любит древние имена…

Варя не видела портрета: Олег мягко положил руку на плечо, — и от этого по всему телу, жгущей ниточкой, удовлетворение.

Потом Варя говорила о скуке в канцелярии, о начканце Тихомирове, которого она не любит…

Но самое страшное и хорошее было, когда Олег поймал взгляд Вари на ноги:

— Варя! Да у вас туфельки не в порядке?! Вы можете простудиться…

Быстро шагнул к столу. И обратно:

— Не сердитесь, Варя, но я попрошу вас взять у меня… денег. Варя, ну… Вавочка… разрешите? не сердитесь… не сердись… можно? возьми… у меня есть.

Разве помнит Варя, как в кармане у нее зашуршали бумажки?

Как в темной прихожей, ночью, Олег осторожно и крепко поцеловал в шею?

Ушла пьяная от счастья.

Мамочка поймала Олега в столовой, — строгая и спокойная, в белом ночном капоте:

— Олег, что это за капризы?

— Но, мамочка… — засмеялся и не договорил.

— И потом: зачем знакомить? Встретится на улице, поклонится, скомпрометирует. Не понимаю.

— Познакомили случайно. Мамочка, не сердись, но у нее такая свежая мордочка! — И с лукавым и серьезным лицом докончил: — И потом… потом она комсомолка. Это может пригодиться. Понимаешь, мамуся?

Улица вечером — пьяная женщина. Рыжая, нахальная женщина в полосатом платье.

И под сумрачными фонарями — мутный поток людей, гогочущий в фальшивой радости.

Что из того, что вдруг шумно протопает куча пионеров? Прорежет ползущих людей песней настоящей радости? Или человек с портфелем, плюнув с досады, вытолкается на улицу и помчится торопливо, прямо по дороге. Потому что — некогда? Или комсомольцы, с собрания, веселой оравой выскочат прямо в гущу людей и на миг растолкают их спокойствие?

Но мутный поток опять скалывается и ползет прямо, — пустой и непомнящий, как пьяная женщина в полосатом платье.

— Сразу 150… 150…

— …рублей? золотых?!

— …червонцев… сразу… заработал!!.

— …я, знаете ли, раньше из Парижа….

— …из Парижа?!

— …костюмы выписывала…

— Ну, конешно, именины честь-честью, и так и далее…

— …теперь довольно приличное кафе… да.

У Вари под-мышкой аккуратный сверток, и в нем поскрипывает тонко и неслышно, как маленький-маленький котеночек. Это — новые галоши.

Завтра Варя наденет их, — свои собственные галоши!

Покажет экспедиторше — Валентине Ивановне. Ах, как хорошо!

В кармане шуршат бумажки. Остались деньги. А сбоку так хитро и маняще разинули рты вкусные витрины! Остановилась. Проглотила комок слюней: «Разве зайти? купить?». Оглянулась. Показалось, что мимо пробежал Павлушка. Вздрогнула, облилась жаром: «Нет, не надо».

Но с угла снова вернулась. Глаза остановились на витрине. Опять — комок слюней.

Вошла:

— Почем эти конфеты?

— 90 копеек-с.

— А сколько на советские?

Сказал:

— Возьмете-с? сколько?

В голове билось: «Хватит ли?». Путались цифры.

У кассы вытряхнула все бумажки. Нехватило двух копеек. Поморщился приказчик. Поморщилась барышня за кассой. Когда уходила, красная, сказала робко, как нищая:

— До-свиданья.

Но на улице охватила радость. Около чьих-то ворот буйно подпрыгнула на одной ноге и засмеялась: «Ну, и чорт с вами!.. Две копейки! ишь! Было бы у меня, ну… червонец, что ли? Купила бы… торт! целый торт! А то — две копейки?».

Дома встретила Мокевна, Павлушкина мать. Посмотрела сверх очков, осердилась:

— Чего обедать-то не пришла?

— Некогда было, Мокевна, ей-богу!

Мокевна сердито сдвинула очки на кончик носа:

— Коммунистка, а все бога поминать?

Не слушая, пробежала в свою комнатушку, тиснула свертки на столик. Прислушалась. Павлушка бубнил чего-то за стенкой. Радость не проходила.

— Павлушка!

— Ну?

— А у меня чего есть!

— Чего это? — Повернулся на стуле, гукнул в стенку: — Вкусное?

— Ого, угадал! Катись сюда.

Павлушка сжевал сразу горсть.

Вошла Мокевна, пощупала новый сверток. Деловито спросила:

— Чего это у тебя? — Заглянула через Варино плечо на стол. Удивилась: — Сладости-то откуда?

Павлушка беззаботно, с полным ртом:

— Получка, верно. А ты, мамка, попробуй.

У Вари мучительным вихрем пронесся Олег, строгая его мамочка, Олеговы деньги…

Загорелась, опустила глаза:

— Н-нет. Не получка. А там, в узелке — ка-калоши…

Мокевна не унялась:

— Аванцы, што ль, получила?

— Н-нет, не аванс.

Павлушка перестал жевать.

Удивленно уставился на Варю:

— Ну, заняла, штоль? Что же не говоришь?

— Так. Не скажу.

Радость погасла.

Бубнил Павлушка — готовился к докладу. О 9-м января. Сегодня — в восемь часов.

Павлушка говорит складно и говорить любит. Перед затихшей грудой ребят, на эстраде, у него так сладко сжимается сердце! Именно поэтому он сегодня не мог усидеть дома и пришел в клуб на целый час раньше.

Сидел в темном зале и задумчиво трогал пальцем белый оскал рояля. Сзади кто-то подошел, медленно и грузно:

— Павел?

— А? Кто это?

— Я.

— Ванёк? Здорово, друг. Чего это ты забрел сюда? Собрание ведь еще не ск…

— Погоди, Павел. Погоди.

— Да ты чего? — Ванёк молчал. Павлушка удивленно переспросил: — Чего это ты?!

И увидел вдруг близко-близко глаза Ванька́, большие и тусклые:

— Паша… Знаешь, Ильич-то… умер.

— Что?! — рванулся, схватил Ванька́ за шубняк. Крикнул чужим голосом:

— …Неправда!!! Врешь!!!

— Нету, голова. Не вру. Вот оно дело-то… какое!

Не верил, не хотел верить. А в сердце уж что-то сорвалось и задрожало непоправимой болью.

— Идем спросим!

— Куда?

— Вон Каратов стоит, видишь? Подпольщик ведь… идем… не может быть!..

Потащил покорного Ванька. Остановились, бледные и всклокоченные:

— Товарищ Каратов?!.

Взглянул, понял. Отвел глаза (были они тоже тусклые, как у Ванька).

— Да. Ильич? да…

А Варя не знала. Ничего не знала. Потому что у Олега — комнаты светлые, чистые, нарядные.

И незаметно, что на улице зима и холодно. И не слышно, что улицы застонали невиданным горем.

Но только Олег — не как всегда. Когда вошла привычно и свободно, без стука, — Олег повернулся лицом навстречу. И растерялся:

— А-а это, ты? Н-не ожидал… — Подумал и добавил: — …почему-то…

Сидели молча. И странно: не о чем было говорить. Потом Олег встал и нервно шагнул к Варе:

— Послушай, какие у вас несправедливости! И как всегда — неожиданно, как снег на голову.

— О чем ты говоришь?

Досадливо сломал папироску и швырнул прямо на ковер:

— Да вот слух передали. Чистку будто бы затевают. Вузов. Не дадут доучиться! Ведь это прежде всего оскорбление. Я на последнем курсе… столько трудов!.. — Указал на кучу газет: — Пересмотрел эту пачку последних. Как будто нет. Но слух, слух!

Подвинулся к Варе и неожиданно поцеловал в щеку.

Но от этого было неловко.

Спросил мягко и вкрадчиво:

— Ты… ведь комсомолка?

Стало почему-то жарко и стыдно:

— Да… только… кандидатка, недавно…

И вдруг синие глаза стали удивленные и чужие. Отодвинулся, встал, сказал, не глядя:

— Извини, я должен пойти… на минутку… то-есть… ты посиди, хорошо?

Ушел.

Сидела долго, тревожно перелистывая альбом с гравюрами.

Вышла мать Олега, вся белая и чужая;

— Извините, Олег не придет. — Подчеркнула брезгливо: — Он больше не придет. Мы ложимся спать. До-свиданья.

Шла домой, — жгло отвращение и боль. Улицы жутко молчали.

Вдруг захотелось заплакать, — громко, по-ребячьи. Стало трудно дышать. Кашлянула, — вышло, как нарочно.

Кто-то грузный и пьяный догнал сзади. Пошел рядом. Спросил странным голосом — как знакомую:

— Скажите, э-э… барышня? Здесь открыт ресторан, кажжется?

Не поняла. Взглянула просто и доверчиво. Сказала обыкновенно:

— Нет. Здесь — кооперативная столовая.

Мужчина досадливо крякнул и пошел быстро, неровными шагами. Оглянулся. Тогда кольнула обидная мысль:

— «Кашлянула, а он понял… он понял… О-о, какая гадость!..».

Отворила дверь Мокевна. Всматриваясь в тревожное лицо Вари, спросила тихо и необычно:

— Знашь, мотри уж?

— Чего? — вспыхнула пойманной птичкой.

— Ленин помер.

— Что? Что?!

— Даве Павлушка прибежал, аж трясется весь. Услыхала я — так в голову и ударило. Чулок сидела, вязала — так сколь петель спустила, старая!

За стенкой бурно ворочался Павлушка. Всхлипнул раз, по-ребячьи. Потом вдруг сердито закашлял.

Ночь шла тихая, черная, сдавленная тупым и страшно коротким словом:

— Умер.

Когда начканц Тихомиров вышел из дома, было без пяти минут девять.

Пошел медленным, солидным шагом. Знал, что ровно в девять будет в канцелярии.

Так было всегда.

Правда, вчера сказали, что умер Ленин. Но… занятия-то ведь будут?

А может быть, не будут?

Но ведь празднуют только по праздникам?

А сегодня — умер Ленин, и разве… праздник?

Начканц Тихомиров не понимал.

У подъезда остановил старый друг. Наклонился к уху острым и белесым лицом. Шепнул:

— Слышали?

— Ленин-то? Да…

— Дискуссиями своими в гроб загнали.

— Ну?!

— Да, да… А теперь и вовсе подерутся.

— Кто?!

— За власть, за власть подерутся. Ленин-то был один, а их теперь… о-о!..

— Ш-шш… до-свиданья…

Начканц Тихомиров пришел в канцелярию двадцать минут десятого! И вообще, в канцелярии сегодня непонятно. Варя пришла почему-то без галош. Забыла поздороваться. Тяжело села на стул и смотрит неподвижными сухими глазами исподлобья.

Вбегает, запыхавшись, начканц. Глаза, напроказившими мышками, по стенам:

Так и есть!.. И как это в голову не пришло?

Очки на лоб, и к счетоводу:

— Товарищ Петриков! Ведь портрета у нас нет!..

Счетовод испуганно вскакивает:

— Какого портрета-с?

— Ленина, голубчик, Ле-ни-на!.. Идите сейчас же… купите. За деньгами — ко мне.

У счетовода, в запавших глазах, — блестки радости:

— А сводку цифровую, как же-с? Можно не писать?

В дверях махнул рукой:

— Можно не писать!..

Когда счетовод умчался, хлопнув дверью, Варя тихо позвала:

— Валентина Ивановна!

Обернулось заплаканное лицо. Показалось Варе, что доброе оно и старенькое, как у мамы. К горлу подкатился клубок:

— Ах, Валентина Ивановна!

Упала на хромой столик, расплакалась. Слышала над собой ласковый голос:

— Будет вам… девочка, милая… Знаю, почему… плачете… не стоит… все они такие… мужчины-то… поверьте мне…

— Ох, нет, не то, Валентина Ивановна!.. И откуда вы знаете?… Ну, ладно — знаете… а я не о том… Ленин умер, а вы… нет, я… не поняли вы… уйдите, идет кто-то… не надо.

Павлушка проснулся рано. Стукнул в стенку:

— Варя!

Молчание.

— Варя!.. д-Варька!

Прислушался. Показалось странным молчание. Закутался в одеяло, пошел. В комнатушке никого нет. На двери, у ручки, прилеплена бумажка. Отодрал, развернул — письмо:

Внизу еще строчка:

Прочел раз, другой. Нахмурился. Оглядел комнатушку: она была пуста.

Только в уголку стояла пара новых галош.

Н. Чертова