Рук (ЛП)

Глава 15 Помощь

Жизнь в Манхэттене означает, что я не так уж часто наслаждаюсь видом горизонта. Пожалуй, правильнее назвать это жизнью на Луне; все остальные могут оценить тишину, свечение и призрачную красоту твоего дома, наблюдая за ним издалека, и всё же для тебя он состоит из пыли, камней и мало чего ещё. Манхэттен, изнутри, такой же, как и любой другой город — грязный, переполненный людьми и перенасыщенный разнообразными звуками, запахами и цветами. Но это великолепное место. В этом городе есть что-то, что отличает его от других городов, что населяет землю и живёт внутри бетона и железа, которые образуют здания. Такая магия, что даже самый хладнокровный и бесчувственный человек сразу же почувствует её, ступив на границу города. Мысль, что люди покидают Нью-Йорк, что собирают вещи и переезжают жить в другие места, совершенно лишённые любой магии, не покидает меня ни на день.

Я всё ещё восхищаюсь уличными торговцами. Моя кровь по-прежнему гудит от восторга каждый раз, когда я иду по Бродвею. Внутри меня по-прежнему растёт гордость, когда я поднимаю глаза на высоту Эмпайр-Стейт Билдинг. И каждый раз, когда я прохожу через двери музея, моё сердце пропускает удар.

Ещё рано. Моё тело немыслимо болит от того, как Рук изгибал меня в миллионе разных поз, пока мы занимались сексом прошлой ночью. Каждый раз, когда ноют мышцы, это самое прекрасное напоминание о часах, которые мы провели вместе. Я не хотела идти на работу. Я бы с радостью осталась в постели и позволила бы ему остаток дня исследовать и использовать моё тело так, как он посчитает нужным, но у него была встреча, которую, видимо, он не мог пропустить.

Единственные другие люди, которые уже работают в музее, это охранники. Аманда, женщина около сорока лет, которая работает в музее практически столько же, сколько и я, проверяет мою сумочку у входной двери.

— Хорошая работа, мисс Коннор, — говорит она мне. — Никакого оружия. Никаких бомб. Никакого лака для волос. Можете идти.

Она говорит одно и то же каждый раз, когда проверяет мою сумку, и я всегда притворяюсь, что смеюсь, хоть эта шарада длится уже несколько лет. Я знаю наверняка, она говорит одно и то же каждой сотруднице, которая здесь работает. Я беру у неё свою сумку и прохожу в главный холл музея, но я делаю всего три или четыре шага, прежде чем резко останавливаюсь.

Рождественская ёлка.

Я всегда ошеломлена, когда вижу её в первый раз. Я понятия не имела, что её установят так рано в этом году. Я стою в удивлении, разглядывая высокие, пышные ветви и медленно мигающие бледно-золотистые огоньки. Мои чувства переполняет насыщенный запах сосны, и внезапно мои глаза наполняются слезами. Рождественское время. Как и у любого другого шестилетнего ребёнка, декабрь был любимым временем года Кристофера. Мы с Эндрю перебарщивали, украшая дом, покрывая каждый дюйм остролистом и венками, статуэтками щелкунчика и искусственным снегом из банки. С тех пор, как умер Кристофер, Рождество кажется ножом, воткнутым глубоко мне в спину. В это время года семьи повсюду, ходят по магазинам, едят в ресторанах, навещают тёть и дядь, мам и пап, катаются на коньках в Рокфеллеровском центре, стоят в очереди на сеанс «Короля Льва». Ненавижу это.

— Прекрасно, разве нет? — кричит позади меня Аманда. — В этом году они потрудились на славу.

— Да, — тихо говорю я. — Очень мило.

Я спешу в свой кабинет, держа сумочку так крепко, что не чувствую руку.

Меня заполняют мысли о Кристофере, который бегал вокруг в носках и трусах, пока его плечи тряслись от молчаливого смеха, Эндрю бегал за ним, вытянув щекочущие пальцы, пытаясь собрать его в школу.

Прошлая ночь была блаженной. Целых двенадцать часов я не думала об аварии. Я не плавала в глубоком колодце боли, царапая стены, пытаясь за что-нибудь ухватиться, удержаться на плаву. Рук забрал всё это. Я никогда не думала, что это возможно. На мгновение он поднял меня. Его руки были на моём теле, его губы были на моей коже, я чувствовала его внутри себя... в эти моменты не было места ни для чего другого. Были только мы двое, призраки моего прошлого исчезли вдали, чудесным образом отсутствуя.

Но сейчас они вернулись снова, забираясь по краям моего разума. Кристофер ест свои хлопья на завтрак, играя со своими пластмассовыми динозаврами, за тем же столом сидим мы во время встречи книжного клуба. Кристофер сидит посреди лестницы, поёт песню, которую выучил в школе, пока я разбираю почту. Кристофер смотрит телевизор, раскрыв рот в тихой радости, ударяя ногами по основанию дивана. Кристофер пытается научить маленькую соседскую девочку произносить его имя на языке жестов. Каждый радостный момент — кинжал в моём сердце.

Я осторожно открываю верхний ящик своего стола, мои губы сжаты, я не могу дышать, пока достаю изнутри маленький конверт. Кажется, я откладывала это вечность, но сейчас я знаю, что не могу. Я должна встретиться с прошлым с поднятой головой, а это значит встретиться с Эндрю. У меня дрожат руки, пока я разрываю бумагу.

«Дорогая Саша,

Прошло много времени, я знаю. Прости, что держал дистанцию, но ты знаешь... Кажется, всё становится только хуже, когда мы разговариваем. Наверное, мне следовало позвонить с этими новостями, но я как всегда струсил. Надеюсь, ты меня простишь, но я просто не мог найти смелости сказать эти слова тебе вслух.

У нас с Ким родился ребёнок. Я могу представить, какие чувства вызывают у тебя эти новости, и мне жаль, правда. Я думал о том, чтобы утаить это и не рассказывать тебе совсем, но это казалось немного нечестным. В любом случае, мы назвали его Кристофер».

Я перестаю читать, бумага в моих руках ужасно дрожит. Они... что? Что они сделали, чёрт возьми? Угловатый почерк Эндрю расплывается, когда мои глаза наполняются слезами. У него родился ещё один сын? И он назвал его Кристофер? Какого чёрта?

«Я уже знаю, ты считаешь меня чудовищем. Но нам с Ким просто казалось, что это правильно. Я не пытаюсь заменить его, Саша. Я бы никогда не сделал этого...»

Это именно то, что делает этот придурок. Как он может этого не видеть? Как он может не видеть, что связаться с другой женщиной (которая очень похожа на меня), завести с этой женщиной ребёнка и назвать этого ребёнка в честь нашего мёртвого сына, выглядит, как попытка заменить его? Как он может быть таким слепым? Таким чертовски жестоким?

«Уверен, маленькая часть тебя, может быть, глубоко внутри, будет облегчена услышать, что Кристофер не глухой. У нас было множество приёмов в больнице, и насколько врачи могут сказать в таком юном возрасте, его слух полностью функционирует. Он яркий, счастливый малыш, Саша. Он помог мне залечить раны прошлого. Со временем, может быть...»

Я сминаю бумагу и бросаю её через комнату. Пугающие, опасные образы затуманивают мое зрение. У меня возникает желание что-нибудь разбить, сделать кому-нибудь больно, сделать больно себе. Как он может так говорить? Как он может писать эти мысли на бумаге? Это намного хуже, чем говорить вслух, потому что ему пришлось использовать ручку, записать их, чтобы они существовали вечно. Он считает, я испытаю облегчение от того, что его новый сын не глухой? Это звучит так, будто я была разочарована, что наш сын был глухим. Его инвалидность никогда не была для меня причиной стыда или грусти. Это делало его особенным. Кристофера переполняло счастье, каждый день его жизни. Его никогда не сдерживал тот факт, что он был глухим. Я чувствую себя грязной внутри от того, что Эндрю вообще...

Кррррррэк!

Я замираю за столом. Громкий, резкий звук взрыва, который раздался только что, разрезав густую тишину музея, по-прежнему эхом раздаётся в коридорах прямо за моим кабинетом. Что это было?

Звук раздаётся снова, на этот раз громче.

КРРРРРРРЭККК!

Какого... какого чёрта прямо сейчас происходит?

Меня внезапно наполняет паника. Выстрел? Это действительно мог быть выстрел? Логическая, разумная часть моего мозга практически сразу отрицает эту возможность, и всё же остальная часть меня начинает дрожать. Выстрел. Кто-то выстрелил в музее. У кого-то здесь есть оружие. Почему? Зачем кому-то...

— Эй? Здесь кто-нибудь есть? — спрашивает глубокий, невнятный голос. Кому бы ни принадлежал этот голос, он не может быть далеко от двери моего кабинета. Как только музей открывается, в административной части здания очень хорошо слышен гомон из основных выставочных зон. Он такой громкий, что иногда едва слышно собственные мысли. Но прямо сейчас, когда до открытия музея был ещё час, можно услышать, как падает булавка. Звук ботинок медленно приближается по коридору за моим кабинетом и посылает по моему телу дрожь адреналина и тревоги.

— Эй? Если там кто-то есть...

Я задерживаю дыхание. Ни звука, ни звука, ни звука...

Коридор заполняет звон разбитого стекла. Я закрываю руками рот, заставляя себя молчать. Раздаётся вторая волна дребезга стекла, на этот раз ближе. Затем третья. До меня доходит — это тонированные стеклянные окна дверей кабинетов. Кто-то разбивает их по очереди.

— Чёрт.

Я опускаюсь на четвереньки, быстро забираясь под стол. Я не могу понять, что происходит. Несколько мгновений назад я читала письмо, ошеломлённая грубостью и хладнокровием своего бывшего мужа, а теперь, из ниоткуда, кажется, будто кто-то крадётся по музею с оружием в руках. Голос, который я слышала только что, зовущий на помощь, не казался голосом человека в беде; он звучал как голос кого-то погружённого в очень интересную игру в кошки-мышки. Он звучал издевательски и зловеще. Каждый мой инстинкт побуждал меня спрятаться от владельца этого голоса.

— Брось, милая. Я знаю, что ты здесь. Женщина за стойкой сказала, что ты единственная хлопотунья в здании. Ты мне всё портишь, — шипит голос. С выгодной позиции под столом я вижу кусочек панели из матового стекла в двери; я пытаюсь не кричать, когда на другой стороне останавливается высокая, тёмная фигура.

— Доктор С. Коннор, — произносит голос. — Почему-то я уверен, что ты как раз тот человек, которого я ищу.

Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт. Я пытаюсь думать, пытаюсь просканировать свой мозг, вспомнить, что у меня стоит на столе. Какое-нибудь оружие? Что-нибудь, чем можно защититься? Нет. Там ничего нет. И в моих ящиках ничего нет. Год назад Али купила мне крохотный перцовый болончик, чтобы прицепить на ключи, но он звенел и раздражал, так что я сняла его с кольца. Комнату заполняет звук разбивающегося стекла, и появляется рука в перчатке, тянущаяся через образовавшуюся дыру в стене, ища дверную ручку. Я не могу остановить ошеломлённый крик, который вырывается у меня изо рта. Дверь даже не заперта. В смысле, зачем мне запирать её в таком месте, как музей? Это должно быть безопасное место. Оно должно быть под охраной двадцать четыре часа в сутки. Дверь распахивается, и в поле моего зрения появляется пара пыльных коричневых ботинок. На правом ботинке шнурки коричневые, что меня удивляет, учитывая, что левый зашнурован чёрными.

— Доктор С., мне нужно мгновение вашего времени, — говорит голос. — Вы можете мне помочь, или мне придётся заставить вас предложить мне свою помощь?

Мне не нравится тон голоса этого мужчины. Я крайне напугана. Каким к чёрту образом я выберусь из этого? Моя сумочка лежит на полу рядом со мной, возможно, упала, когда я вскочила, чтобы спрятаться под столом. Мои вещи разбросаны по всему полу — помада, расчёска, зеркало, блокнот, серебряная ручка, которую купил мне отец, когда я закончила колледж. Мой телефон тоже лежит на расстоянии вытянутой руки. Я хватаю его, как раз когда мужчина заходит в кабинет, еле слышно рыча.

— Тупая дура, — рявкает он. — Ты правда думаешь, что я не знаю, где ты? Вставай, сучка. Сейчас же вставай, пока я не подошёл и сам не поднял тебя на ноги.

Медленно, болезненно медленно я вылезаю из-под стола. Моё сердце стучит во всём теле, пульс неровный и сбивчивый. Только раз в жизни я была напугана сильнее, чем сейчас. Такой ужас я испытывала только в ту краткую секунду перед тем, как моя машина ударилась о воду столько лет назад, и чувствовать это снова было ошеломляюще. Я не могу реагировать должным образом. Я не могу мыслить трезво. Я могу только подняться на ноги и поднять руки в воздух.

Я молча молюсь, чтобы мужчина в чёрной лыжной маске передо мной не обыскивал меня. Не нашёл телефон, который я только что просунула за пояс своей юбки на пояснице. Я набрала Али, первого человека в списке моих контактов. Первого человека, о котором подумала. Прошёл ли звонок? Я позвонила бы в 911 сама, но не было времени. Мне едва хватило времени набрать одну цифру на клавиатуре — быстрый набор на мою подругу — а затем кнопку вызова.

Мужчина в маске делает шаг вперёд и хватает меня за руку. Его пальцы как тиски. Дыхание с запахом кофе.

— Хочешь умереть?

Он звучит заинтригованным, будто ему на самом деле интересен мой ответ. Будто я могу сказать, да, я хочу умереть, по какой-то неизвестной, неожиданной причине. Я качаю головой, не в силах найти голос, и незнакомец в маске тяжело вздыхает.

— Хорошо. Делай, что говорят, и, возможно, я не сделаю тебе больно. Согласна?

— Чего вы хотите?

— Я спросил... ты согласна?

Паника. Страх. Ужас. Я киваю.

— Да. Да, я согласна.

— Отлично. Теперь иди.

Он резко, с силой тянет меня, и я ударяюсь бедром об угол стола. Меня охватывает боль, и я вскрикиваю, но на парня в маске не влияет мой дискомфорт. Я не вижу выражение его лица под чёрной шерстяной лыжной маской, но у меня складывается впечатление, что он даже может улыбаться.

— Отведи меня в хранилище, — говорит он мне.

— Хранилище? Здесь нет никакого хранилища.

Моя голова откидывается в сторону, когда он ударяет меня. В моей голове вспыхивает яркая боль, размывая зрение, и в ушах звенит. Я пытаюсь прижать руку к щеке, но мужчина по-прежнему держит меня, и моя рука резко останавливается.

— Не глупи, сучка. Мы оба знаем, что в этом месте кучи бесценного искусства и дерьма. А теперь отведи меня в хранилище.

— Я же вам сказала. У нас нет хранилища. Я не могу отвести вас в место, которого нет.

Он наклоняется вперёд, нависая надо мной, и меня охватывает острая и давящая нужда сжаться, сделать себя как можно меньше.

— У тебя острый язык, док. Не особо умничай, ладно? Не хочу, чтобы мне пришлось затыкать тебя навсегда. Теперь скажи, что тебе жаль.

— Что?

— Извинись. За то, что соврала мне.

Я смотрю на простую вязку шерстяной маски на его лице. Я смотрю на водянистую голубизну его радужных оболочек, на кровяные ниточки разорванных капилляров в его глазах, на белую корочку засохшей слюны в уголках его рта. Его губы тонкие, злые, изогнутые в злобные узкие линии.

— Я не могу...

Я не заканчиваю предложение. Меня словно бьет молнией. Или, вернее, молнии вырываются из моей головы, когда мужчина берёт меня и ударяет спиной о стену. Секунду я ничего не вижу. В моём животе поселяется чувство невесомости мира. Я слышу странный, сиплый звук, когда кислород безуспешно пытается попасть в мои лёгкие.

Его рука обхватывает моё горло. По бокам моей головы поднимается странное колющее чувство, по щекам, по вискам, горячее, твёрдое, неприятное и пугающее. Всё сразу.

— Извинись, — рычит он.

— Простите. Простите. Простите.

— Лучше. Намного лучше. А теперь, сними свои туфли.

Он отпускает меня, и поток крови, устремившийся в мою голову, вызывает головокружение. Медленно, я снимаю чёрную лодочку сначала с левой ноги, затем с правой. Я стою в чулках, дрожу, несмотря на жару, от вентиляции в полу.

— Идём, док.

Мужчина держит мою руку, будто он мой любовник. На этот раз он обводит меня вокруг стола, тянет вокруг угла, чтобы я снова не ударилась. Его внезапная забота странная, учитывая тот факт, что он только что ударил меня головой о стену.

В коридоре мои ноги в чулках скользят по начищенному скользкому полу. Мужчина толкает меня налево, еле слышно ворча.

— Что там внизу? — требовательно спрашивает он.

— Ин... инженерия. Система контроля всего музея. Водные насосы и... Я не знаю. Воздушные кондиционеры.

Он разворачивает меня лицом к противоположной стороне.

— А это что?

— Склад. Старые выставочные объекты. Серверы наших информационных систем.

— Что насчёт денег?

— Деньги увозят каждую ночь. Их оставляют в банке. Ночное хранилище. Здесь их не хранят.

— Чушь.

Между моих лопаток прижимается что-то твёрдое и круглое. Страх, который я испытываю в этот момент, поглощает всё. Он возвращает меня обратно, наконец, обостряя зрение. Мир будто возвращается в фокус, становясь одновременно светлее и ярче. Он не хочет слышать правду. Правда его злит, что в свою очередь заставляет его причинять мне вред. Я больше не хочу, чтобы он причинял мне вред, так что поднимаю руку, быстро говоря, пока он ничего не сделал.

— Наверху. Наверху, на четвёртом этаже. Там держат немного денег. И немного драгоценностей. Какие-то египетские артефакты, которые одолжили для музея в Каире, —

музей никогда не одалживал никакие артефакты из Каира.

Здесь вообще никогда не было египетской выставки. Самым ценным предметом во всём здании были останки динозавра на нижнем этаже, возможно, это вообще был самый знаменитый объект, но он ни за что не уйдёт отсюда с голенью Ти-Рекса, и ни за что не заработает на ней денег, даже если ему удастся с ней сбежать. Возможно, он знает это. Возможно, не знает. Мгновение он молчит, а затем говорит:

— Я открою тебе маленький секрет, док. Та охрана внизу? Симпатичная тётушка в очках? Я перерезал ей горло, от уха до чёртового уха. Она истекала кровью на полу. Я смотрел, как она умирает. Она не сделала то, что ей сказали, так что мне пришлось преподать ей урок. Я хочу, чтобы ты это знала, потому что мне нужно, чтобы ты знала, что с тобой произойдёт, если ты не будешь делать так, как сказано. Ты слышишь, что я тебе говорю? Понимаешь?

Земля качается под моими ногами. Такое чувство, будто я на палубе лодки, которая попала в жуткий шторм.

— Да. Я слышу. Я понимаю.

Теперь я жалею, что сказала про четвёртый этаж. Оттуда нет путей выхода. Нет никаких легкодоступных пожарных выходов, и в это время дня там не будет никаких охранников. Там нет ничего, кроме залов заседаний и ещё одного склада. Я могла подписать себе смертный приговор, предложив подняться туда. Просто это было первое место, которое пришло мне в голову.

Парень снова толкает меня, побуждая идти вперёд. Я ставлю одну ногу перед другой, задерживая дыхание, отчаянно думая. Я чувствую экран своего мобильника, который прижимается к голой коже моей спины под свободной майкой. Он засунут за мой пояс, и я знаю, что он никуда не делся. Но я понятия не имею, дошёл ли звонок до Али. И если дошёл, я понятия не имею, слышит ли она что-либо. Есть все шансы, что она подумала, что я случайно её набрала, и повесила трубку. Есть все шансы, что никто не знает, что здесь происходит, и я вот-вот умру.