Рук (ЛП)

Глава 17 Побег

Моё тело будто тянут в пять разных сторон. Мраморный пол подо мной холодный, но по какой-то причине моё тело горячее. На самом деле, обжигающее, будто я слишком долго лежала на солнце. Мне действительно стоит помнить наносить солнцезащитный крем. Эндрю всегда говорит, что я испорчу себе кожу, если не буду лучше заботиться о...

Кристофер.

Где Кристофер?

Я открываю глаза, и моя голова будто разрывается на части. Мне нужно выпить. Чёрт возьми, мне очень нужно выпить. Мой язык прижат к нёбу и... медь? Почему у меня во рту привкус меди? Я пытаюсь перевернуться на спину, но моё тело кажется таким невероятно тяжёлым. Я создана из свинца. Из камня.

— Вставай-вставай, Спящая Красавица.

Я пытаюсь повернуть голову на голос, но мне это не удаётся. Вместо этого я открываю глаза, морщась от яркого света. Свет вспыхивает, а затем тускнеет, становясь не таким ярким теперь. На самом деле, в комнате довольно темно, и воздух сухой, как бумага или картон.

— Я начал думать, что ты могла умереть, — говорит голос. Я слышу справа скрип, а затем звук металлического щелчка. Краем глаза я вижу его, сидящим на корточках, спиной к стене, в грязных мозолистых руках блестит что-то яркое и острое. Затем я вспоминаю. Я вспоминаю разбитое стекло и переполняющую ужасную боль. Я помню, как забиралась по лестнице, и помню злость в его голосе, когда он понял, что здесь нечего красть, ничего не стоит для него настоящих денег. После этого всё в блаженной дымке.

— Пока ты спала, я пытался решить, — говорит мужчина. На его голове по-прежнему эта лыжная маска, но перчатки уже исчезли, и я вижу пятно татуировки на тыльной стороне его ладони. Что-то большое и чёрное. Герб? Какой-то щит? Я не могу разобрать дизайн, но форма татуировки мне знакома.

— Я пытался решить, позволю ли тебе жить, — продолжает он. Его голос ровный и тихий. Почти спокойный, хотя за тоном его слов скрывается намёк на сумасшествие. — Но у богатых белых сучек, как ты, есть большие дома и куча денег. Я пришёл к выводу, что, возможно, это была не полная потеря времени, — фыркает он отвратительным звуком и отхаркивает мокроту из горла. Он сплёвывает её на пол, затем секунду тихо мычит себе под нос. — Ты знаешь, что отсюда есть выход, верно? Задняя дверь или что-то ещё. Тебе нужно отвести меня к себе домой. Ты должна отдать мне деньги, которые у тебя есть. Это единственный способ, которым я могу тебе помочь.

— Помочь... мне? — мой голос хриплый. Будто всё во мне разбилось на миллион маленьких кусочков.

— Да. В таких ситуациях есть правила. Они существуют для того, чтобы сохранять чёткую линию между человеком с властью и... другим человеком.

Он не хочет говорить «жертва»? Он ведь наверняка знает, что я жертва? Он не был таким застенчивым, когда бил меня головой о стену внизу.

— Ты должна была сказать мне правду, — говорит он. — Ты должна была делать всё то, что я говорю, и ты должна была говорить правду. Тогда я мог бы взять то, за чем пришёл, и ты могла бы пойти своим весёлым путём. А теперь?

Это звучит зловеще. Мне совсем не нравится, как это звучит. Парень в лыжной маске неодобрительно цыкает.

— Теперь я должен тебя убить, — информирует он меня. — Я не вижу другого выхода.

— Вы не обязаны. Вы не обязаны убивать меня. Не надо, если не хотите.

Парень в лыжной маске вздыхает.

— Конечно, я хочу. Желание не относится к делу. Я должен следовать правилам, даже если ты не следуешь. Сколько денег у тебя дома?

— Я не знаю. Три... три сотни долларов?

— Три сотни? И всё? — парень поднимается на ноги, шипя как змея. — Думаешь, я могу спасти тебе жизнь за какие-то триста долларов? Ты облажалась, леди. Хорошо и по-настоящему облажалась.

Он начинает приближаться ко мне, и поле моего зрения заполняют потрёпанные носки его поношенных кожаных ботинок. Внутри меня вспыхивает паника.

— Подождите! Подождите! У меня... у меня дома есть мамино обручальное кольцо. Там два карата. Оно... оно может стоить минимум пятнадцать тысяч. И у меня есть сорок семь тысяч долларов на банковском счету. Я могу достать их вам. Я могу отдать вам это все.

— Ты думаешь, столько стоит твоя жизнь? Сорок семь тысяч и кусок железа с камнем?

— Это всё, что у меня есть, — мой голос такой тихий, но эхом отдаётся в коридоре музея.

Мужчина в лыжной маске ничего не говорит. Он стоит надо мной, смотрит на меня сверху вниз, эти холодные безжизненные голубые глаза оценивают меня, и глубоко внутри я знаю. Это ключевой момент. Здесь он решает, убьёт меня или позволит мне жить. Если я скажу что-то не то, если я даже посмотрю на него не так, он достанет этот свой нож и вонзит его мне в грудь. Я ничего не смогу с этим поделать.

В проходящие моменты меня посещает мысль. Я снова встречаюсь лицом к лицу с собственной смертью. Первый раз был в моей машине пять лет назад, пока я сидела за рулём, ожидая, пока нос автомобиля не врежется в холодную, недружелюбную воду Ист-Ривер. И сейчас, лёжа на спине, на полу музея, я смотрела в глаза незнакомца. Но на этот раз я вдруг перестала бояться. Я выжила, не утонув, только чтобы умирать ежедневно, каждый раз вспоминая, что мой сын больше не со мной.

Если я сегодня умру, мне не придётся страдать от боли этой правды каждый раз, просыпаясь по утрам. Мне больше не придётся стоять в дверном проёме его спальни, обвивая руками своё тело, будто пытаясь себя удержать, глядя на все его вещи, его машинки и электрическую железную дорогу, его аккуратно сложенную одежду на конце кровати или его потрёпанного мишку, Хавьера, который лежал лицом вниз на пыльном полу перед окном. Я просто исчезну, и ничего не останется. Ни стыда. Ни вины. Ни одиночества. Ни боли. Только приветливые руки забвения.

Я закрываю глаза.

Но смерть не наступает.

— Тогда, полагаю, этого ты и стоишь, — шепчет мой нападающий. — Для некоторых людей сорока семи тысячи долларов недостаточно. Но ты мне нравишься, док. Сегодня для тебя этого достаточно.

Я не могу нормально идти. Не могу опереться на левую ногу; каждый раз, когда пытаюсь, мои нервные окончания пронзает жгучая острая боль. Не только нервные окончания в ноге, а по всему телу, быстро и жестоко, как молния. От тяжести этого захватывает дух — так сильно, что я практически теряю сознание, пока этот парень в лыжной маске тащит меня за руку по коридору.

— Ты выведешь меня через секретную дверь, — говорит он, игнорируя моё тяжёлое дыхание. Я скачу и прыгаю, пытаясь поспевать за ним, но он, кажется, ничего не замечает. — Как только мы выйдем за дверь, ты будешь ждать вне поля зрения, пока я ловлю такси. Мы оба сядем сзади. Ты будешь притворяться, что я твой друг. Не будешь пытаться поднять тревогу. Если попытаешься, все выйдет из-под моего контроля. Я больше не смогу тебе помочь. Понимаешь?

— Это не секретная дверь. Это всего лишь вход для погрузочной платформы.

— Значит, вход для погрузочной платформы. Погрузочная платформа. Погрузочная платформа. Да.

Он произносит слова, и это окончательно. Я не могу с ним спорить. Не могу предложить другой вариант. С этим парнем что-то не так, я точно знаю. Помимо того, что он жестокий преступник, я подозреваю, что он ещё страдает от какого-то психического расстройства, которое заставляет его сильно фокусироваться на чём-либо. Когда он хотел, чтобы я извинилась в своём кабинете, он практически был встревожен. Его нестабильные действия были следствием какой-то отчаянной необходимости того, чтобы я что-то делала, пока он повелевает мной. Он не переставал говорить о правилах — правилах, которым я должна следовать, и совершенно других правилах, которым нужно следовать ему. И сейчас, пока он тащит меня за руку, кажется крайне важным, чтобы мы добрались до погрузочной платформы как можно быстрее.

Очевидно, он не знает дороги, так что продолжает толкать меня перед собой, заставляя становиться на травмированную ногу, и каждый раз, когда я переношу на неё вес, у меня в желудке всё переворачивается. Меня скоро вырвет, и я не смогу сдержаться. Я уже знаю, что ему это не понравится.

Он держит меня подальше от окон. Идёт справа от меня, пока мы болезненно медленно спускаемся по ступенькам, блокирует вид на улицу, чтобы я не видела, что происходит. Думаю, может быть, там есть люди, собравшиеся на ступеньках музея. У меня нет часов, и я слишком боюсь доставать свой мобильник из-за пояса юбки, чтобы проверить на нём время, так что я понятия не имею, который час, но кажется, что уже день, а не ранее утро. Музей уже давно должен был быть открытым. Тот факт, что он закрыт, говорит мне, что этот мужчина каким-то образом заблокировал вход, и что другие сотрудники будут встревожены тем, что внутри здания происходит что-то плохое. Знает ли полиция? Боже, я на это надеюсь.

Уходит вечность на то, чтобы спуститься на первый этаж. У меня болит бедро и спина. Виски тоже болят. Кожа ощущается странно; думаю, может быть, на моём виске и ниже, на щеке, засохшая кровь.

Где сейчас Рук? Моё сердце переворачивается в груди, когда я думаю о нём. Если бы он был здесь... Боже, я даже не могу об этом думать. Я разрыдаюсь, а мне нужно оставаться как можно более спокойной. Но я знаю. Если бы Рук был здесь, я уже знаю, что он справился бы с этим психом.

Казалось, я миллион лет назад приехала в музей и увидела установленную рождественскую ель. Когда я вижу её в фойе сейчас, моё сердце делает кульбит. Там, в основании дерева, Аманда, которая недавно проверяла мою сумку, лежит на полу в алой луже крови. Она лежит лицом вниз, её голова повёрнута на бок под странным углом, глаза открыты и ничего не видят. Я не вижу её шею, но могу представить, как она, должно быть, выглядит. До меня доходит, что до сих пор я не верила, что этот парень кого-то убил. Я думала, что он просто пытается меня напугать, но увидев Аманду лежащей вот так, явно мёртвую, я вытаскиваю эту теорию на поверхность. Холодный страх скручивается в узлы внизу моего живота.

Я никогда не выберусь из этого музея. Я никогда не выйду отсюда живой.

— Быстрее. Иди, — парень толкает меня в спину, и в моей голове вспыхивает боль. — Мне не нравится, как она на меня смотрит, — шепчет он.

Я оглядываюсь вокруг, надеясь на кого-то на этаже с нами, но никого нет. Через секунду до меня доходит: он имеет в виду Аманду. Ему не нравится, как Аманда на него смотрит. Только, конечно же, она на него не смотрит, не смотрит ни на кого, потому что она мертва. Он вздрагивает и будто впервые видит её тело, будто не имеет никакого отношения к её нынешнему состоянию. Он блокирует вид через вход, пока ведёт меня в сторону сувенирного магазина.

— Где она? Где погрузочная платформа?

Позади меня эхом раздаётся стук по двери, из-за чего я чуть не выскакиваю из собственной кожи.

— Эй! Эй, выходи сюда! — кричит кто-то. Снаружи взрывается стена звуков, и парень в лыжной маске громко ругается.

— Они нас видели. Они знают, где мы. Слишком поздно.

Я качаю головой, зная, что значит для меня это «слишком поздно».

— Нет. Здесь темно. Они видят только движение теней. Они понятия не будут иметь, что происходит. Идёмте. Пойдём, пока она не очнулась.

Он отстраняется, вытягивая в мою сторону нож, его глаза расширяются.

— Что ты имеешь в виду, пока не очнулась?

Я указываю на Аманду.

— Я имею в виду, что она сейчас спит, но если мы останемся здесь надолго, она может очнуться и будет очень расстроена, не так ли? Вы не думаете, что она очень расстроится?

В глазах парня блестит сумасшедший взгляд.

— Хочешь сказать, она только притворилась мёртвой?

Это опасная игра, но мне нужно хотя бы попробовать свою теорию. Если этот парень неуравновешенный, возможно, есть способ хитростью заставить его отпустить меня. Я смотрю на безжизненное тело Аманды, и внутри меня собирается печаль. Она была хорошим человеком. Она не заслужила этого.

— Да. Думаю, она только притворилась, — твёрдо говорю я. — Думаю, она скоро придет в себя.

Кажется, это ошеломляет его. Он делает неуверенный шаг в сторону тела Аманды, а затем передумывает. Он сглатывает так тяжело, что я вижу, как его кадык подскакивает под толстой шерстью маски.

— Я знал, — шепчет он. — Я знал, чёрт возьми, — когда он разворачивается, я думаю, что он снова схватит меня за руку, но вместо этого он хватает меня за волосы и рычит. — Ты хочешь, чтобы она очнулась, — огрызается он. — Ты хочешь вместе с ней меня убить, я знаю это, твою мать. Что ж, я тоже не умираю, док. Я тоже вернусь к жизни. Я буду преследовать тебя вечно, если вскоре не выберусь отсюда. Я начинаю терять терпение.

— Хорошо, хорошо, идём. Я не хочу, чтобы она очнулась, честно.

Я как можно быстрее иду через коридор музея, берегу свою здоровую сторону, направляясь к служебному входу, который ведёт к погрузочной платформе. Шум на улице становится громче и более яростным, когда мы отходим от входа, это кипящий и необузданный звук, и я чуть не начинаю звать на помощь. Но никто из них не может ничего для меня сделать. Когда он так профессионально держит в руке нож, я знаю, что этот парень зарежет меня раньше, чем я произнесу хоть слово.

На удивление, на погрузочной платформе пусто. В этом нет никакого смысла. Я думала, что здесь наверняка будут люди, но никого нет. Возле измельчителя мусора стоит стопка пустых смятых коробок. Упаковка от какой-то еды из «Мак Дональдса» шелестит от порыва ветра, загнанная в узкий, грязный двор. Я поднимаю взгляд, надеясь увидеть лицо в окне или тёмную тень снайпера на одной из крыш окружающих зданий, однако, мы одни. Никто не прячется в тени. Никто не наблюдает сверху. Только я и парень в лыжной маске. Чёрт.

Он выталкивает меня за дверь и на грязный бетон погрузочной платформы. Я слышу что-то — скрип металла по металлу — и замираю. Я слишком напугана, чтобы разворачиваться.

— Иди, встань возле того измельчителя, — говорит мне парень. Я иду вперёд, задержав дыхание. Парень в лыжной маске разворачивает меня, хватая за запястье. Он держит что-то — поцарапанную ржавую пару наручников. Они выглядят так, будто ими пользовались раньше. Он пристёгивает наручники одной стороной к синей стальной ручке на измельчителе, затем смотрит на меня многозначительным взглядом.

— Если позовёшь на помощь — умрёшь. Понятно?

Я киваю.

Он дёргает меня ближе к измельчителю, собираясь застегнуть наручники на моём запястье, когда тишину разрезает пронзительный, отвратительный звон. Мой телефон. Мобильный, который по-прежнему засунут за пояс моей юбки, скрыт под моей майкой. Я чувствую спиной его радостную вибрацию, которая оповещает меня о входящем звонке. Парень в лыжной маске выглядит ошеломлённым.

— Какого чёрта? — он проводит руками по моему телу, ища телефон. Когда он его находит, выглядит так, будто его подстрелили. — Что это? — шепчет он. Когда он поднимает передо мной телефон, я вижу на экране имя Али, ясно как день. Парень в лыжной маске медленно качает головой, его глаза не моргают. — Ты хитрая сучка. Он был с тобой всё это время? Он был с тобой всё это чёртово время?

Он бьёт меня. Я вижу его приближающийся кулак, но меня парализует страх, и я ничего не делаю, чтобы избежать удара. Он бьёт меня, и такое чувство, будто в моей голове взрываются фейерверки. Мгновение я ничего не вижу. Перед глазами белая пелена, а затем головокружительная чернота, которая угрожает поглотить меня. Я пячусь назад, мои ноги подгибаются. Я ничего не могу сделать, чтобы прервать падение. Я тяжело падаю на землю, сначала ударяясь копчиком, мой затылок бьётся обо что-то по пути вниз. Я даже не осознаю боль. Она оставляет меня выдохшейся и сбитой с толку.

— Я думал, мы друзья, — тихо произносит парень. — Я думал, ты не станешь скрывать от меня секреты, док, — затем он оказывается на меня сверху. Секунду я его не вижу, и по моим венам как яд разливается паника. Если я его не вижу, то как смогу защититься? К моей шее прижимается холодное, твёрдое лезвие ножа. — Охрана сопротивлялась. Ты собираешься сопротивляться?

Несвежий кофе и сигареты: его дыхание тошнотворное. Вонь заполняет мой нос, и я пытаюсь отвернуться. Но он держит меня. Не отпускает. Зрение возвращается ко мне пугающими вспышками света, пока я, наконец, не начинаю снова ясно его видеть. И почти сожалею об этом.

Он давит на нож, и острая сталь разрезает мне кожу. Будто мне нужен был такой шок, чтобы очнуться от какого-то ступора. Я кричу. Я кричу так сильно и так громко, что кажется, будто крик насильно вырывают из моего горла, будто моё горло разрезает колючая проволока. Парень на мне шипит. Затем бьёт меня снова.

Я должна встать. Я должна уйти.

Сейчас.

Если я не уйду...

Если я не уйду...

Если я не уйду...

Я борюсь, тянусь к чему-то, чему угодно, чтобы защититься. Слева от меня дико качаются картонные коробки. По ним бьёт нога парня, пока он борется со мной, и от этого движения они чуть не падают. Я упираюсь руками ему в грудь и толкаю. Он едва ли двигается. Смеясь, он берёт нож и медленно проводит им по моему плечу, его зубы всего в дюйме от моего лица. Я замечаю боль, могу сказать, что он причиняет вред моему телу, но на самом деле этого не чувствую. Не так, как должна. Моё сердце колотится за грудной клеткой. Быстро, даже не думая, я поднимаю вверх правое колено, ударяясь о его тело. Я не попадаю ему по яйцам, но момент внезапности сбивает его. Картонные коробки падают ему на спину, раскидываясь повсюду, и я пользуюсь этой возможностью. Я снова толкаю его, на этот раз с достаточно силой, чтобы он с меня скатился. Парень не дерётся со мной. Он в истерике, плюётся и кашляет между маниакальными взрывами смеха.

Я вскакиваю на ноги, и он повторяет за мной, поднимаясь сначала на колени, а затем медленно вставая, сосредоточив на мне взгляд своих голубых глаз.

— Что теперь? — спрашивает он, тыльной стороной ладони вытирая нос. — Как быстро ты сможешь бежать босиком? Как думаешь, как быстро бегаю я?

Мои ноги босые. Чулки порваны, едва оставаясь на моём теле. Я опускаю взгляд, вижу, что покрыта кровью, и понятия не имею, откуда она течёт. Парень шагает вперёд, делая маленькое расстояние между нами ещё меньше.

— Ты стрелец? — спрашивает он. — Моя мать была стрельцом. Она была такой же, как ты. Упрямой. Неблагодарной. И она тоже ничего не ожидала.

Я замираю, зная, что движение будет ошибкой. Я буквально загоняю себя в угол. За моей спиной нет пути отхода. Никакого выхода. Слева от меня измельчитель мусора, и я никак не смогу броситься вправо, чтобы преступник меня не поймал. У меня нет вариантов. Я не знаю, что делать.

Он подкрадывается ко мне.

Я делаю ещё один шаг назад. Дико оглядываюсь вокруг, ища что-нибудь, что может мне помочь. Что угодно. Затем... я вижу её: длинную деревянную палку на земле. На конце палки железный крюк — я видела, как уборщики с её помощью закидывают мусор в измельчитель, когда он заполняется. Она предназначена для того, чтобы открывать окна в музее, которые располагаются слишком высоко, чтобы открывать их вручную или даже использовать лестницу.

Смогу ли я до неё дотянуться? Достаточно ли я смелая, чтобы вообще пробовать?

Но дело больше не в смелости. У меня есть один возможный вариант, и я должна им воспользоваться, иначе умру. Вот так просто. Я двигаюсь быстро. Бросаюсь вперёд, падаю на землю и тянусь к палке, пытаясь ухватиться за неё. Мне не хватает дюйма. Парень в лыжной маске тоже двигается. Он спешит вперёд, предположительно видя, к чему я тянусь, и пытается достать палку первым.

Я видела этот момент раньше, во множестве фильмов. Тот момент, когда герой и злодей — оба хватаются за пистолет, который лежит на расстоянии вытянутой руки. Вся ситуация казалась бы нелепой, если бы не тот факт, что я знаю, что для меня это конец. Когда я лежала на полу наверху, думая о своей смерти, на краткую секунду я перестала бояться. Но теперь боюсь. Мне на самом деле очень страшно.

Я дёргаюсь вперёд, упираясь в землю, продвигаясь вперёд, и моя рука сжимается вокруг грубого дерева палки. Парень в лыжной маске практически сверху на мне. Я переворачиваюсь на спину, поднимая палку обеими руками. Я бью его ею. Она ударяет его сбоку по голове, и я тут же понимаю, что удар был не достаточно сильным. Парень в лыжной маске наклоняет голову на бок, мрачно улыбаясь.

— Ты не знаешь, когда остановиться, верно? — огрызается он. — Ты просто не знаешь, когда нужно сдаться.

Полагаю, он прав. Я явно побеждена, но что-то внутри меня отказывается отступать. Я отползаю назад, прочь от него, всё ещё крепко хватаясь за палку. Я останавливаюсь только когда упираюсь спиной в стену. Парень медленно подходит ко мне.

— Вот, что я тебе скажу. Я позволю тебе снова меня ударить. Один раз, хорошенько. Согласна? — он останавливается передо мной, широко расставив ноги. Веселье прогоняет жалость с той малой части его лица, которую я вижу. — Один хороший, сильный удар, и затем мы перестанем играть друг с другом в игры, док. Больше никакого дурачества. Идёт?

Я не могу дышать. Он ждёт, чтобы я что-то сказала, двинулась или сделала что-то, но я замираю на месте, вытянув перед собой деревянную палку.

Он делает очередной шаг вперёд, и моё тело реагирует. Я больше ничего не контролирую. Мои руки раскачиваются, дёргаясь с каждой унцией силы, которой обладают, и я чувствую момент, когда крюк попадает в него. Я ударяю его не так уж сильно, но металл блестит рядом с его виском, и железо пробивает его череп, и мгновение... это долгое, затянувшееся мгновение, когда он просто смотрит на меня, будто не может на самом деле поверить в то, что произошло. Я сама едва могу в это поверить.

Он падает на колени, дико моргая, и это движение вырывает палку из моих рук. Она падает на землю, и его лыжная маска срывается с головы, когда выходит крюк, раскрывая его лицо полностью. Рыжие волосы. Узкий подбородок. Нос, который кажется слишком большим для его лица. Я позволяю себе увидеть его черты одна за одной, не воспринимая их целиком. Я не хочу, чтобы его лицо преследовало меня. Я никогда не хочу закрывать глаза и видеть его, ожидающего меня. Я хочу, чтобы он навсегда остался анонимом.

Из широкой раны на его виске свободно льётся кровь. Я не вижу, насколько рана глубокая, но количество крови, которую он теряет, критическое. Должно быть. Он издаёт ещё один сумасшедший смешок, а затем переворачивается на бок в горе картонных коробок, его тело замирает.

Я выхожу из шока. Встаю и бегу. Я не знаю, как много времени у меня уходит на то, чтобы обежать здание. Не знаю, на что я наступаю, что разрезает мне ступню. Я не чувствую никакой боли, когда спотыкаюсь и падаю, разбивая ладони и колени. Я не знаю, чем думаю, когда забегаю за угол и на улицу.

Но я испытываю облегчение, когда незнакомец поднимает меня с земли и зовёт на помощь. И я чувствую это. Я чувствую облегчение, осознавая, что не умру.