Рукопожатия границ

Эдмунд Низюрский ЧУВСТВО НЕНАВИСТИ

Магистр Снех ловко поддел вилкой огромный блин — фирменное блюдо офицерской столовой пограничников в Н. — и, быстро проглотив его, продолжил прерванную беседу:

— Меня мучает, что я не сумел до сих пор установить необходимых контактов, — признался с грустью магистр. — Я думал, что где-где, а у пограничников я соберу богатейший материал к моей диссертации о возвышенных рефлексах.

— Простите, о чем?

— О возвышенных рефлексах… Ну, скажем, о геройстве… Однако я начинаю сомневаться, правильно ли я выбрал место для своей научной работы. Вчера, например, поручик К. заявил мне, что работа пограничников строится не на возвышенных рефлексах, а на выполнении повседневных обязанностей! — На лице магистра появилось неподдельное отчаяние.

Капитан Черский усмехнулся про себя. Он уже два дня в бригаде погранвойск в Н. и поневоле наслушался разговоров о магистре. Говорили, что вот уже неделю он собирает материал для своей кандидатской работы в области экспериментальной психологии. Вооруженный блокнотом, он сидел, притаившись в углу, за большой перегородкой, и наблюдал за входящими в столовую офицерами. Выследив очередную жертву, магистр бесцеремонно подсаживался к ней, заказывал множество блюд и развлекал соседа научными рассуждениями. И если офицеры были склонны поражаться необыкновенным аппетитом магистра, то его страсть к науке наполняла их ужасом. Парализованная неутомимой деятельностью магистра Снеха, веселая и шумная жизнь столовой стала замирать. Дело дошло до того, что часть офицеров вообще отказалась посещать столовую, где свирепствовал этот мрачный индивидуум. Остальные жили в состоянии нервного возбуждения, потеряв счет дням и часам…

В этот день и Черский стал свидетелем паники, которую вызвал энергичный научный работник среди офицерского состава. Офицеры, не дожидаясь десерта, поспешно вытирали рты и, бормоча что-то под нос, позорно ретировались с поля боя.

— В этом есть бесспорно большая доля правды, — засмеялся Черский. — Хотя я не знаю, понял ли поручик, что именно вас интересует. Видите ли, нельзя всю сложную работу погранвойск измерять одним только героизмом, явлением довольно-таки исключительным. У нас, впрочем как и везде, о результатах работы судят по тому, как основная масса простых людей выполняет свои повседневные, будничные обязанности. Вся наша система построена и приспособлена к возможностям простого человека. Больше того, по моему мнению, идеалом в нашей службе должен быть четко действующий аппарат, который совершенно исключил бы необходимость проявления героизма. Разумеется, этого не удается на практике полностью добиться. Временами дело осложняют сами люди, которые хотят стать героями…

— Вот именно… — оживился вдруг магистр Снех. — Наконец-то вы меня поняли… Это и есть как раз то, что меня интересует.

Черский, улыбаясь про себя, закурил сигарету.

— Вы не слышали, как был пойман западногерманский агент Шпрингер?

Магистр Снех схватил его за руку.

— Разрешите, товарищ капитан… Я закажу еще две чашки кофе?

— Благодарю вас, — усмехнулся, развеселившись, Черский. — Я расскажу вам эту историю безвозмездно… Я люблю рассказывать. Это мой «возвышенный рефлекс».

Итак, вскоре после войны, кажется в 1951 году, меня направили на инспекцию наших погранзастав, расположенных в горах на юге Польши. Откровенно говоря, я не люблю такого рода командировки. Вы меня понимаете?.. Тащиться по ухабам, раздражать людей… Ведь обеспечение лекарствами и санитарными средствами было в то время неважным. Нас засыпали всевозможными претензиями, и приходилось лишь моргать глазами. Кроме того, любая такая поездка сопровождалась всякого рода бюрократической писаниной. Нет, не люблю я такие командировки.

Настроение мое испортилось окончательно, когда в машине, ожидавшей меня около штаба, я увидел Митренгу. Он сидел, укутавшись в кожух, и дымил своей неразлучной трубкой. Итак, второй член комиссии — Митренга. Худшего трудно было ожидать.

Это была весьма неприятная личность. Каждый день я встречал его в офицерской столовой. Он всегда сидел на одном и том же месте в углу, возле задней ножки рояля.

Очевидно, поэтому его образ ассоциировался у меня с ножкой от рояля, хотя, честно говоря, это сравнение было для него чересчур лестным. Скорее всего, он был похож на грубо отесанный стол.

Я всегда задумывался над тем, что удерживает таких людей в армии. В сорок лет подпоручик! Классический тип штабной «крысы» без квалификации. В последнее время он ведал обеспечением медикаментами, но точно с таким же успехом мог бы заниматься снабжением офицерских столовых мармеладом либо лошадей кормом. У меня было с ним несколько стычек.

Однажды я целый месяц осаждал его просьбами выдать мне пенициллин, а он предлагал мне ихтиоловую мазь. Удивительно бездушный, я бы даже сказал, злостный тип снабженца.

И этот тип сидел теперь в автомашине и тупо смотрел на меня своими маленькими глазками, потягивая трубку.

За всю дорогу мы не обмолвились с ним ни словом, что, впрочем, вовсе не означало, что наша поездка была спокойной. Уже само присутствие Митренги действовало мне на нервы. Грязная вата в ушах, неряшливый шарф и, особенно, вонючая трубка были и в самом деле невыносимыми. Он курил какой-то ужасно паршивый табак, против которого восставала даже его одеревеневшая слизистая оболочка, ибо он беспрерывно кашлял и харкал, но не выпускал трубки изо рта. Когда же, невзирая на мороз, я пытался опустить боковое стекло, он гневно бормотал что-то и, явно мстя мне, выпускал еще большие клубы вонючего дыма. Окостеневший от холода, отравленный дымом, я наконец смирился и безучастно смотрел, как он доставал из кожаного мешочка новую порцию страшного заряда, чиркал спичками и дымил.

И с этим человеком я должен был провести санитарную инспекцию! Этого человека мне придется терпеть возле себя целых две недели!

Я заранее решил избегать его, насколько это возможно, и ограничиться лишь необходимыми служебными контактами.

Приехав на место, я понял, что это будет не так уж трудно сделать. Митренга сам сторонился меня. В первый же день на ближайшей погранзаставе он исчез куда-то до самого утра и возвратился лишь к десяти часам. Мы сразу же приступили к нашим обязанностям по проверке санитарного состояния погранзаставы. Это была, как говорится, неблагодарная задача. На нас смотрели исподлобья.

Из-за снежных заносов участились перебои в снабжении. Пограничники вот уже неделю питались мороженым картофелем. Со дня на день ждали прихода транспорта со свежими продуктами и углем. Однако вместо него приехала наша комиссия. Это было похоже на неудачную шутку и издевку. И что уж говорить о санитарном состоянии погранзаставы!

Расстроенный, я решил немного проветриться и осмотреть окрестности.

Каково же было мое удивление, когда у забора возле будки часового я увидел коренастую фигуру Митренги. Он натирал мазью лыжи. Я остолбенел. Только теперь я вспомнил о слухах, ходивших по Варшаве о его спортивных «увлечениях». Поговаривали, что отпуск он брал обычно зимой и проводил его в горах на лыжах. Кто-то из офицеров видел его однажды на Мокотовском поле, отбивавшегося палками от группы дразнивших его сорванцов.

Я вспомнил, что три года назад он лежал у меня в больнице с переломом ноги. Он не хотел говорить, где его так угораздило, и хмуро молчал в ответ на наши назойливые вопросы. Наконец, выйдя из себя, заявил, что упал с лестницы. Это прозвучало смешно и неправдоподобно.

В штабе ходили слухи, что он сломал ногу на трамплине. Это было похоже на правду, поскольку год спустя кто-то рассказал мне, что видел его на трамплине в Агриколи. Рассказывали, что прыгал он неплохо, хотя и не классическим стилем.

Но даже и это сообщение, свидетельствующее о том, что подпоручик хорошо овладел лыжным искусством, не положило конца шуткам и насмешкам в его адрес. Впрочем, это было вполне понятно. Достаточно было представить этого крепыша на кривых ногах на трамплине, как все падали со смеху. Помню, как в связи с этим мы долго дискутировали о том, прыгает ли он с трубкой во рту или без трубки.

Что касается меня, то я всегда задавал себе вопрос, откуда у этого нескладного и неуклюжего человека появилась любовь к спорту. Это никак не вязалось с тем Митренгой, каким я его представлял в своем воображении. Все раздражало меня и, во всяком случае, не способствовало чувству симпатии к нему. Совсем наоборот… Так обычно бывает, что мы испытываем дополнительную антипатию к человеку, если окажется, что наше представление о нем не отвечает хотя бы в какой-то степени действительности.

Поэтому, когда здесь, на погранзаставе, я впервые своими глазами увидел его на лыжах, меня так и подмывало понаблюдать за ним. Несмотря на разговоры, я все-таки не очень-то верил в его спортивные способности и надеялся, что стану свидетелем если не жалких, то, по крайней мере, забавных сцен. Вам может показаться смешным, но я хотел убедиться и в том, действительно ли он ходит на лыжах с трубкой во рту.

Впрочем, тогда мне удалось внести ясность только в последний вопрос. Митренга встал на лыжи, воткнул палки в снег, вынул трубку, набил ее табаком и закурил. Затем, выхватив палки и оставляя после себя мощные клубы дыма, он двинулся размашистым шагом по направлению к ближайшей возвышенности. Достигнув вершины, он сильно оттолкнулся и скрылся за гребнем. Когда я поднялся на вершину, след его уже простыл.

Аналогичная картина повторялась и на других погранзаставах. Митренга не терял времени попусту и использовал любую возможность, чтобы побегать на лыжах.

Наша командировка приближалась к концу. В середине января мы приехали на погранзаставу К. в Западных Татрах. Нас встретили как непрошеных гостей: на заставе была объявлена тревога. В этот день в семь часов утра один из патрулей обнаружил в Красных Верхах одинокого лыжника в белом маскхалате. Этот лыжник в ответ на требование остановиться неожиданно развернулся и скрылся в северном направлении. Пограничники бросились вдогонку, однако из-за начавшейся метели, засыпавшей следы, преследование пришлось прекратить. Никто не сомневался, что это был нарушитель границы. Ввиду плохой погоды туристские вылазки были временно отменены, а индивидуальных пропусков никому не выдавали.

Начальник погранзаставы Космач целый день высылал на перевал патруль за патрулем. Все понимали, что Белый лыжник повторит попытку перейти границу. Пограничники возвращались еле живыми. Час отдыха, чашка горячего кофе — и они опять отправлялись в путь.

Когда мы с Митренгой приехали на заставу, было уже около шести часов вечера, и люди были совершенно измотаны. Космач, узнав, кто мы, молча распахнул дверь в комнату и показал на лежащих вповалку пограничников.

На грязных постелях, в ужасной духоте и вони от развешанной где попало одежды спали полураздетые люди.

Начальник заставы смерил нас взглядом.

— Гигиены у нас хоть отбавляй, — насмешливо заметил он. — Можете писать рапорт, товарищи. Может быть, после этого меня скорее переведут отсюда.

Впервые я воочию столкнулся с жестокой действительностью военной службы.

Поэтому Митренга раздражал меня еще больше. Он шатался по заставе с безразличным выражением лица и дымил своей трубкой. Единственный вопрос, который он задал, прозвучал несколько цинично. Он спросил, хорош ли сейчас снег и где здесь наиболее удобные спуски. Для меня было ясно, что он планирует назавтра очередную лыжную прогулку.

— Снег у нас неплохой, — пробормотал Космач, и в его глазах загорелись неприятные огоньки. Он смерил Митренгу критическим взглядом с ног до головы. — Так, значит, вы лыжник? Хотите совершить лыжную прогулку? Ну что ж.

Он явно издевался над ним. Достаточно было иметь хотя бы некоторое представление о горном туризме, чтобы понять, что погода стояла отвратительная и о лыжных прогулках нечего и помышлять. Выпавшие в течение последних нескольких дней огромные массы снега едва держались на ледяном покрытии и грозили катастрофой неосторожным лыжникам. В довершение всего свирепствовали метели.

Однако, как я сумел заметить, насмешки Космача не произвели ни малейшего впечатления на Митренгу. Он взглянул на начальника заставы маленькими неподвижными глазами, выпустил клуб вонючего дыма и ушел, заложив руки за спину.

После ужина, войдя в комнату, отведенную нам для жилья, я застал его за странным занятием: он делал приседания на одной ноге. Митренга нисколько не смутился и продолжал свои упражнения. Он мог делать по пятнадцать — двадцать приседаний за один раз. В другое время я бы не сдержался от смеха, а сейчас молча разделся и лег спать. Спал я беспокойно. Долго не мог уснуть. Едва я начинал засыпать, как меня будили возбужденные голоса, топот кованых ботинок и лай собак. Однако усталость взяла верх.

Когда я открыл глаза, было уже светло. Я посмотрел на часы: семь. Кровать Митренги была пуста. Я вспомнил его вчерашние упражнения и ради смеха решил сделать несколько приседаний. У меня вышло только три. Я закусил губу и перестал улыбаться.

Злой я вышел в коридор. Повеяло морозным ветром. У открытого окна стоял в расстегнутой рубашке Космач и почесывал грудь. Издалека доносилось чье-то угрюмое бормотание.

— Лавины идут, черт побери! Это уже третья, — проворчал, обращаясь ко мне, Космач и показал рукой на снежное облако, катившееся по склону горы Томановой. — А ребята еще не вернулись, — добавил он мрачно. — В прошлом году в районе Пяти Озер троих засыпало.

Я подумал о Митренге.

— А где подпоручик? — спросил я с беспокойством.

— Взял лыжи и ушел.

— И вы его пустили? На лавины?!

Космач удивленно взглянул на меня.

— Он… на лавины? Туда его никто не посылал. Он поехал покататься по поляне. — Голос Космача звучал насмешливо, чуть ли не презрительно.

Я закусил губу. Действительно, стоило ли так беспокоиться о Митренге? Космач прав. Митренга поехал сам, по своей воле. Я понял горький упрек начальника заставы: Митренга мог и не ехать, а пограничники обязаны.

В десять часов возвратился наконец с перевала патруль, и все облегченно вздохнули. Ребятам на этот раз повезло. Лавина застала их на склоне горы Томановой. Все произошло молниеносно. Они услышали прямо над собой глухой грохот. Страшный порыв ветра сбил их с ног. Они прокатились несколько метров вниз по склону горы, причем некоторые при этом немного побились, а лавина прошла рядом с ними.

Все решили доли секунды. Еще немного — и они превратились бы в «снежных баб», как любил говорить Космач.

Взволнованные происшествием, мы забыли о Митренге. Только сев обедать, я обнаружил, что подпоручика еще нет.

Дежурный по столовой, увидев пустое место, спросил:

— А что, подпоручик не будет обедать?

Космач поднял свое заросшее лицо:

— Почему не будет?

— Он еще не вернулся, — пробормотал я.

— Как это не вернулся?

Космач отложил ложку.

Я молчал. Космач удивленно свистнул, но ничего не сказал. Я думал о том, что предпринять. Беспокойство мое росло. На улице началась метель. Что же, черт возьми, случилось с Митренгой? Он давно должен был вернуться. Он никогда не совершал дальних прогулок.

Я посмотрел на Космача. Тот спокойно доедал обед. Видимо, он не разделял моего беспокойства. Ведь он не знал Митренги.

Я взглянул на часы. Было около двух. Скоро начнет темнеть. Я поделился своими опасениями с Космачом и предложил выслать патруль на поиски.

— Вы думаете, он далеко забрался? — сказал Космач недоверчиво. — Что-то не похож он на храбреца.

Космач явно недооценивал серьезности положения. Но я решил не сдаваться и любой ценой убедить его начать поиски. Я рассказал ему о странностях Митренги.

— Это загадочный человек и безрассудный, — говорил я, умышленно сгущая краски. — Маньяк, страдающий снежной болезнью.

Кажется, мое сообщение произвело на Космача некоторое впечатление. Он обладал живым воображением. Он вспомнил, что вчера вечером Митренга изучал карту, проявляя особый интерес к Сивым Садам, излюбленному месту горнолыжников.

— Там его и надо искать. Черт возьми, не хватало еще хлопот, — и, озадаченно почесав затылок, встал из-за стола.

Спустя полчаса с заставы в направлении Сивых Садов отправился небольшой спасательный отряд. Чем больше я смотрел на усталые лица пограничников, которых лишили заслуженного отдыха, тем больше меня брала злость на Митренгу. Я стыдился за него и про себя проклинал его.

Прежде чем мы добрались до Сивых Садов, наступила темнота. Дул пронизывающий ветер, острые снежинки больно кололи глаза.

Мы облазили почти все лощины и впадины, кричали, жгли факелы — безрезультатно. Не было видно и следа Митренги.

Вернулись усталые около десяти часов вечера. Дорогой мы еще тешили себя надеждой, что, может быть, он тем временем возвратился на заставу. Однако его не было.

Мы не видели смысла в продолжении поисков ночью.

Впрочем, нельзя было забывать и о других обязанностях пограничников: Белый лыжник не давал покоя Космачу.

На следующий день мы пришли к выводу, что дальнейшие поиски лучше всего вести, разбившись на небольшие группы. Поскольку вчерашняя вылазка в Сивые Сады не дала результатов, мы решили распространить поиски и на другие районы. Каждая группа получила задачу прочесать ближайшие окрестности.

На сей раз не пришлось долго ждать. Уже в одиннадцать часов вернулась первая группа и привезла с собой… трубку Митренги.

Я помню, мы стояли словно окаменевшие, глядя, как вспотевший капрал вынимает из кармана этот маленький предмет. Мы чувствовали, что произошло несчастье.

И действительно, оно произошло. Из краткого рапорта пограничников вытекало, что на Пышнянском перевале они наткнулись на только что сползшую лавину. Поднимаясь по следу лавины, они нашли эту трубку. Она торчала в расщелине между двумя голыми скалами.

В мрачном настроении мы начали обдумывать это трагическое происшествие. Мы еще надеялись, а скорее всего, хотели надеяться на лучшее.

Посыпались догадки. Ведь Митренга мог потерять трубку до того, как обрушилась лавина, либо после того, как она прошла. Он мог, наконец, будучи сбитым с ног порывом сильного ветра, как вчера пограничники, скатиться по обрыву и лежать где-нибудь с переломанными ногами.

Впрочем, последняя гипотеза была столь же мрачной, а к тому же еще маловероятной, поскольку пограничники обшарили все склоны и нигде не нашли Митренги.

Я чувствовал, что, хотя мы и выдвигаем всевозможные варианты, все мы думаем об одном, самом простом, самом вероятном и самом страшном, о чем не хватало смелости говорить вслух. Тем временем Космач, не любивший строить гипотезы, распорядился выслать спасательный отряд.

Темп мы взяли хороший и спустя четыре часа подошли к перевалу, начали тщательно прочесывать склоны и окрестные ущелья.

Однако мы нигде не наткнулись на след Митренги.

Капрал подвел нас к месту, где его патруль нашел трубку.

Космач грустно покачал головой.

— Вот здесь все и произошло. — Он показал на остатки снежного выступа, торчащего над нашими головами, будто зловещий навес. — Когда он взобрался на выступ, снег рухнул под ним. Трубка застряла в этом месте, а сам он, падая, вызвал лавину, и она завалила его.

Космач посмотрел на огромные бесформенные сугробы, лежащие под нами, тяжелым шагом спустился вниз и медленно снял с головы шапку. Пограничники последовали его примеру.

Только я не снял шапки. Я помню, что мною овладела злость на Космача и его людей за этот жест. Значит, они уже не верят, что Митренга жив. Не владея собой, я крикнул:

— Слишком рано вы служите панихиду! Вначале хотя бы поищите его, черт возьми!

Космач молча взглянул на меня:

— Капитан, нечего искать… все и так ясно.

Я стиснул зубы, спустился вниз, схватил лопату и с отчаянной злостью начал разгребать снег.

— Если вы ищете тело, его надо искать вон там, — пробормотал Космач и показал рукой на котловину. — Его увлекла с собой лавина. Но, откровенно говоря, капитан, это… — И он безнадежно махнул рукой.

Однако он все же взял своих людей и начал раскапывать снег в нескольких десятках метров ниже.

После двух часов безнадежных поисков я первым прекратил работу. Одеревеневшие руки не слушались. Я понял наконец то, что Космач знал раньше. Шансы найти тело в этих условиях равнялись нулю. Снежные сугробы тянулись почти на километр, а толщина их достигала минимум десяти метров.

Мы молча двинулись обратно. Я врач. Вы понимаете, смерть людей для меня — привычное дело. У меня не было никаких поводов чтить память этого человека. Он был для меня чужим и даже неприятным. И все же я никак не мог освободиться от мысли о нем.

Облака медленно поднимались, постепенно обнажая склоны окрестных гор, гордые утесы, снежные вершины, о существовании которых я до сих пор только догадывался. Но я не замечал их, не чувствовал их красоты. Только тогда я понял, что меня что-то связывало с этим человеком. Я привык к нему, как человек привыкает к ржаному хлебу, и мне было тяжело подумать, что я его больше никогда не увижу…

И вот тогда-то случилось невероятное.

Я медленно передвигался на лыжах, погруженный в раздумья, как вдруг до меня долетели возбужденные голоса солдат. Я поднял голову. Пограничники остановились и, сбившись в кучу, показывали палками на темную точку внизу.

Я быстро подъехал к ним. Космач стоял остолбеневший с биноклем в руке. Я никогда не видел такого остолбенения в глазах человека. Я вырвал у него бинокль и приложил к глазам.

Вдали на белом снегу я увидел какую-то бесформенную глыбу. Медведь не медведь. Вдруг рука моя задрожала. Я весь покрылся потом.

— Не может быть, — выдавил я из себя.

В бинокле виднелась сгорбленная фигура Митренги. Я протер глаза, на которых от напряжения выступили слезы, и повернулся к Космачу. Но его не было. Вместе с другими пограничниками он быстро мчался вниз. Взволнованный, я последовал за ними.

Фигура человека росла на глазах. Да, уже не могло быть сомнения: это — Митренга! Пограничники что-то кричали ему, но он не реагировал. Казалось, он ничего не слышит и не видит. Он шел по-прежнему сгорбленный, согнувшийся от тяжести. Что же такое он нес на себе? Я вытаращил глаза. Черт возьми! Да он тащит на спине человека. Сделав шаг, он останавливался, отдыхал и снова шел. А длинные ноги человека волочились беспомощно по снегу.

Мы подъехали к Митренге, преградили ему дорогу. Он посмотрел на нас бессмысленным взглядом, хотел сделать еще шаг и вдруг повалился на снег, как бревно.

Это было настолько неожиданно, настолько выходило за рамки наших самых смелых предположений, что я некоторое время стоял как вкопанный. Митренга был жив. Мало того, он поймал Белого лыжника.

Мои нервы были, вероятно, не в порядке, ибо я разразился смехом. Да-да. Я начал смеяться как сумасшедший.

Я пришел в себя только тогда, когда Космач взял меня под мышки и начал трясти.

Я присел на корточки и дрожащими руками попытался исполнить свой долг врача. Мне действительно трудно было разобраться, что произошло между ними. Разорванная, в нескольких местах прожженная одежда, ушибы и ссадины. Не было ни времени, ни условий, чтобы внимательно осмотреть обоих. Я оказал им первую помощь, сделал укол глюкозы и кофеина, распорядился растереть снегом и погрузить на «сани» из лыж.

Космача, разумеется, больше интересовал Белый лыжник, чем Митренга.

По выражению его лица я понял, что он несколько огорчен, что Белого лыжника поймали не его люди.

Едва лишь Митренга открыл глаза, Космач сразу же попытался кое-что выяснить у него, но я решительно воспротивился.

— Пока вам придется довольствоваться тем, что Белый лыжник находится в ваших руках.

Хмуро взглянув на меня, Космач приступил к обыску Белого лыжника. Однако ничего не нашел. Митренга, который наблюдал за этой сценой, кивнул мне.

— Все здесь, — выдавил он из себя.

Ослабевшей рукой он медленно вытащил из-за пазухи документы, какие-то бумаги, свернутые в виде трубочек, и два пистолета. Как выяснилось позднее, эти бумаги Митренга вынул из металлических лыжных палок Белого лыжника. Это были фотокопии патента «А. Т. 663».

На погранзаставе я подверг обоих больных тщательному врачебному осмотру. Белый лыжник был крепко сложенным мужчиной в возрасте около тридцати лет.

Я обнаружил у него серьезную травму коленного сустава и странные ожоги второй и третьей степени в области запястьев обеих рук. Этот человек находился в состоянии полного психического расстройства.

У Митренга была поверхностная рана в верхней части грудной клетки. Оба были до предела истощены, на их телах виднелись следы множества мелких ушибов и ссадин. Верхний слой кожи на руках и лицах был во многих местах содран.

Все говорило о драматической погоне и схватке, которая произошла между Митренгой и Белым лыжником. Поэтому мы с нетерпением ожидали выяснения обстоятельств, при которых был пойман нарушитель.

Но нас ожидало разочарование. Ни Белый лыжник, ни Митренга не проронили ни слова. Если молчание нарушителя можно было объяснить, то молчание Митренги было для нас совершенно непонятным. Не помогли даже настойчивые расспросы.

«Поймал», «привел» — было все, что нам удалось от него добиться.

— Черт возьми, — рассердился Космач. — Ведь он же вас пырнул ножом.

— Ножом? Где?

— Вот здесь!

— А-а, действительно пырнул. — Митренга, сделав удивленный вид, взглянул на повязку на груди.

— Каким образом? Когда? Да расскажите же, черт возьми!

— Какое это имеет значение? Поймал. Ну и все.

Наступило молчание. Космач возмущенно пыхтел.

— Он же стрелял в вас. У вас прострелен свитер с левой стороны, а в обойме пистолета Белого лыжника не хватает четырех пуль.

Космач старался ошеломить Митренгу фактами.

— Может быть, и стрелял, — пробормотал Митренга.

— Ну так как же все это произошло, черт возьми?

Митренга молчал.

— А откуда ожоги у нарушителя?

— Ожоги? Где?

— Вот здесь, на руках.

— Вероятно, он где-нибудь обжегся.

— Что вы строите из себя дурака! — кричал выведенный из равновесия Космач.

Но это приводило лишь к тому, что Митренга обижался и демонстративно поворачивался на другой бок.

Космач выбегал из комнаты, однако через несколько минут возвращался обратно и начинал все сначала.

— Я должен писать рапорт, — доказывал он. — Не будьте ребенком, расскажите, как все произошло. В вашем пистолете полная обойма. Вы что же, не применяли оружия?

— Нет.

— Так как же вы его поймали?

И на этот раз ответа не последовало — и весь разговор повторялся сначала. Когда же допрос затягивался, Митренга начинал слегка стонать, кашлять, жаловаться на боли в боку и, в конце концов, желая избавиться от нас, поворачивался лицом к стене.

Космач еле сдерживал себя от бессильной злости на Митренгу.

На следующий день он отправил нарушителя под охраной в штаб бригады вместе с вещественными доказательствами, кратким рапортом и Митренгой в качестве свидетеля.

— Пусть они сами с ним мучаются, — заявил он безнадежно.

В отсутствии Митренги мою командировку пришлось прервать, и я поехал вместе с конвоем.

Всю дорогу я думал об этой загадочной истории. Уже сам факт, что в ней принимал участие Митренга, разжигал мое любопытство. Я бы никогда не поверил, что он способен на такой подвиг. Но факт остается фактом: он поймал нарушителя. Что же произошло между ними? Было ли это случайностью или преднамеренной акцией? В голову лезли самые невероятные предположения.

Во всяком случае, одно казалось мне совершенно ясным: это не было случайностью. Митренга отправился не на прогулку. Он пошел искать Белого лыжника. Накануне вечером мы оба принимали участие в совещании у начальника заставы. Как-никак мы приехали из Варшавы, и Космач воспользовался случаем, чтобы похвалиться перед нами высоким уровнем подготовки своих ребят. Итак, Митренга был посвящен в детали операции. По предположению Космача, нарушитель все еще скрывался в районе погранзаставы, вероятно на территории так называемого заповедника, и что в самое ближайшее время он предпримет новую попытку прорваться на чехословацкую сторону через Томановский либо через Пышнянский перевалы.

Дальше все выглядело, очевидно, так: Митренга, положив в рюкзак сухари, нож, спички и веревку, выехал с заставы рано утром. Вначале погода ему благоприятствовала. Снег не падал, ветер утих, видимость была хорошей. Миновав Каменную гору, он напал на след лыжника и двинулся за ним вдогонку. За скалистой грядой он увидел человека в белом халате, который не спеша поправлял лыжи. Вероятно, он подошел к нему довольно-таки близко и застал его врасплох, поскольку тот сразу же выхватил пистолет и трижды выстрелил. Однако он стрелял в нервном возбуждении и поэтому промазал. Впрочем, и расстояние между ними было еще сравнительно большим.

Белый лыжник ожидает реакции Митренги, однако тот не прибегает к оружию, а подходит к нему все ближе и ближе. Нарушитель успокаивается. Перед ним дилемма: либо продолжать стрелять, либо попытаться спастись бегством. Он приходит к выводу, что прибегать к стрельбе не имеет смысла по многим причинам. Расстояние между ними по-прежнему еще слишком большое. На склонах гор повсюду лежит снег. Любой выстрел может вызвать катастрофу. Хуже того, он может привлечь внимание пограничников. Белый лыжник знает, что перевал патрулируется, а Митренгу он принимает за одного из дозорных.

Итак, он решается на бегство. Он находится в более благоприятной ситуации. Он — наверху, в нескольких десятках метров над Митренгой, поэтому хочет использовать преимущество. Он быстро поднимается по крутому склону. Оборачивается. Митренга упорно подходит все ближе и ближе. Расстояние между ними постепенно сокращается. Тогда Белый лыжник начинает опасную игру. Когда запыхавшийся Митренга с трудом карабкается вверх, сверху рядом с ним падает огромная снежная глыба. Снежная пыль засыпает ему глаза, попадает в горло, душит его. Спустя некоторое время внизу раздается глухой грохот. Это со склона срывается лавина.

Опасная игра продолжается. Опять падает новая снежная глыба, на этот раз прямо на Митренгу. Подпоручик пошатнулся и, тяжело дыша, прижался к склону. Он понял, что нарушитель умышленно сталкивает на него снежные глыбы, желая похоронить его в снегу.

Но Митренга не сдается. Он лишь меняет тактику. Он понимает, что нельзя оставаться на одной вертикали с Белым лыжником и быстро перемещается на несколько метров вбок. Теперь он в большей безопасности. Однако ему приходится наверстывать потерянное время. Он прилагает максимум усилий и еще ускоряет темп восхождения. Он чувствует шум в ушах, страшное давление в висках, однако, когда спустя несколько минут он поднимает глаза, с облегчением констатирует, что находится на одном уровне с Белым лыжником.

Их разделяет друг от друга каких-нибудь пять — десять метров. Нарушитель в бешенстве оборачивается. Он смертельно устал. Позади два дня блужданий по горам и страшная ночь, проведенная в заповеднике. Другой на его месте отдал бы уже богу душу. Но Белый лыжник еще держится, хотя и чувствует, что теряет последние силы. Проклятая собака, преследующая его по пятам, сильнее его. Белый лыжник понимает, что ему не удастся оторваться.

Им овладевает страх, мозг лихорадочно работает. Что должна означать эта упорная погоня? Почему его преследует лишь один? Ведь пограничники, как правило, не ходят в одиночку. Значит, засада. Эта собака загоняет его в ловушку. Там, на перевале, поджидают его «зеленые».

И вдруг Белый лыжник меняет направление. Он перестает взбираться в гору, сворачивает вправо и устремляется по направлению к западу.

Такой неожиданный маневр позволяет ему оторваться еще на несколько метров. Но это временный успех. Когда через несколько минут он оборачивается, то снова видит преследующего его по пятам Митренгу.

Силы покидают его. Он понимает, что дальнейшее бегство не имеет никакого смысла. Ему придется принять последний бой. В его положении любой риск не очень страшен. Перед ним огромная скала со снежными навесами. Надо воспользоваться случаем. Белый лыжник прячется за скалой. Подпускает поближе Митренгу. Тридцать метров… двадцать. Нарушитель сжимает палец на спусковом крючке пистолета. Нет… еще рано… Усилием воли он старается успокоить дрожь затекших мускулов… Выстрел должен быть точным. От этого выстрела зависит все. Спокойно… только спокойно… Пятнадцать метров. Вот теперь можно — и нажимает на спусковой крючок. В ушах стоит еще шум от выстрела. Снежная пыль заволакивает глаза, и вдруг он чувствует, что сам падает в ледяную пропасть. Он теряет сознание.

Очнувшись, осматривается. Он находится на небольшом выступе. Внизу под ним лежит огромное снежное поле, но оно не похоже на то, которое он видел до этого. «Лавина», — промелькнуло у него в голове.

Должно быть, выстрел вызвал лавину. К счастью или несчастью, там, где они находились, снега было немного. Его только отбросило на несколько метров вниз, и он задержался на узкой площадке. А может, их обоих увлекла с собой лавина? Хотя настоящая лавина началась позднее. Тот тоже, должно быть, долго катился вниз, ибо у него была содрана кожа на лице, а одежда облеплена снегом. Сбоку — дыра. Белый лыжник закрывает глаза, и лицо его передергивает усмешка. Значит, он все же не попал. Что за неудача! Если бы на сантиметр правее. И если бы не это падение. Злобным взглядом он смерил коренастую фигуру Митренги. Оказывается, этот тип первым пришел в себя и отгреб его из снега, возвратил к жизни. Теперь он целиком находится в его власти. Нарушитель с грустью посмотрел вниз. Лучше было бы погибнуть там, под грудами снега.

— Пошли! — услышал он вдруг охрипший голос Митренги.

Белый лыжник пошевелил руками и ногами. Они были целы, но ныли от боли. Он потрогал одеревеневшими пальцами лоб и вздрогнул, увидев на ладони размазанную кровь. Вероятно, он где-то здорово ударился. Но это чепуха. Лоб целый.

— Ну, пошли! — тормошил его Митренга.

Лыжник сделал вид, что хочет встать, и со стоном схватился за ногу.

— Ты что, вывихнул ногу? — Митренга потянул его за ногу.

Белый лыжник застонал и упал на снег, как человек потерявший сознание от боли.

Митренга отстегнул ему лыжи. Одна была сломана. Он пробормотал себе что-то под нос. Осмотрелся вокруг. Только теперь Белый лыжник понял, что тот один, что это какой-то случайный «зеленый». А может быть, даже и не пограничник. Нет, это пограничник. Белый лыжник увидел ремень с кобурой и зеленую рубашку, выглядывавшую из-под разорванного свитера. На минуту в его голове мелькнула надежда: а что, если тот оставит его здесь и пойдет за патрулем. Тогда… Тогда еще не все потеряно.

Но и эта надежда погасла так же быстро, как и появилась. Пограничник отвязал от пояса веревку и, пыхтя, начал связывать ему руки и ноги. Нарушителю не оставалось ничего другого, как снова сделать вид, что он потерял сознание.

Тем временем пограничник ухватился за конец веревки и потащил его по снегу как какую-то поклажу. Это было не так приятно. Он громко вскрикнул. Митренга остановился.

— Подождите, — выдавил он из себя. — Я попробую идти сам.

Митренга развязал его, протянул ему палку от лыж, но веревки не отпустил.

— Иди впереди, — пробормотал он.

Белый лыжник, прихрамывая, медленно потащился вперед. Было два часа дня. О том, чтобы добраться до погранзаставы засветло, нечего было даже мечтать. Но Митренга надеялся, что встретит на перевале пограничный патруль. На беду, началась метель. Видимость ухудшилась. Горы закрыла густая снежная пелена. Ветер сбивал их с ног. Не хватало дыхания. Разумеется, о том, чтобы подать сигнал тревоги, не могло быть и речи. Ужасный стон бури заглушал все.

Прежде чем они дошли до перевала, их застала темнота. Митренга потерял ориентацию. Его компас разбился во время падения. Белый лыжник с каждой минутой терял силы. Сказывались усталость, холод и голод. Нарушитель уже давно перестал изображать из себя раненого. В этом не было необходимости. Он и так от любого порыва ветра падал на снег.

Дальнейший путь в этих условиях не имел никакого смысла. Достигнув небольшой котловины, кое-как закрытой от ветра, Митренга разгреб снег до самой земли, решив переждать здесь ночь и метель. Он связал пленному руки и ноги, обстругал ножом сломанную лыжу и развел огонь. Согрев воду в котелке, достал сухари, покормил пленного и подкрепился сам. Потом сел на лыжи, голову положил на колени и сонно уставился на огонь.

Белый лыжник лежал с другой стороны костра. Озноб постепенно проникал в его тело, руки и ноги одеревенели. Чтобы не замерзнуть, он напрягал и ослабевал мускулы… Он барахтался на снегу, словно большой жук, опрокинутый на спину. Но он еще не сдался, предоставив себя судьбе, погрузившись в снежный сон, от которого нет пробуждения. Однако на это еще будет время. На это всегда есть время. Когда-то он поклялся, что использует любую возможность до конца. Только необходимость, а не слабость может его сломить. Неужели уже наступила эта необходимость? Использовал ли он все возможности?

Белый лыжник замер на минуту. Костер догорал. Митренга сидел с закрытыми глазами, дремал. Белый лыжник весь напрягся, пытаясь разорвать веревку, но тотчас же бессильно упал на снег. Ничего не выйдет! Со слезами боли в глазах смотрел он на раскаленные угли. И тогда отчаянная мысль пришла ему в голову…

От костра его отделял всего лишь один шаг, но ему понадобилось целых десять минут, чтобы преодолеть это расстояние. Не сводя глаз с Митренги, следя за каждым его движением, за его дыханием, он медленно ползет, словно стрелка часов. Наконец он чувствует на щеках тепло, исходящее от костра, переворачивается на бок и кладет связанные руки на горячие угли. Он стискивает зубы, чтобы не закричать от боли. Запах паленого распространяется в морозном воздухе. Пограничник сидит по ту сторону костра, куда дует ветер. Что будет, если он почувствует запах? Белый лыжник с выступившими от волнения слезами смотрит в его лицо. Но Митренга не шевелится. Белый лыжник напрягает мускулы и разрывает обгоревшие веревки.

Теперь он свободен. Он растирает затекшие руки, шевелит замерзшими пальцами, развязывает себе ноги, вытягивает их, улыбаясь про себя. Ему повезло. Он напал на глупого пограничника. Они обычно упрямы, но мало интеллигентны. Не в первый раз он обманывает их. Но на этот раз партия была разыграна действительно мастерски. Он превзошел самого себя.

Уже спустя минуту после падения с горы он сумел навязать ему равную игру. А этот болван дал ему водки, накормил и обогрел. Разумеется, он делал это не из жалости к нему. Он преследовал свои цели. Неважно, каковы они были, но на сей раз он поступил глупо. Белый лыжник смотрит на нож, лежащий по ту сторону костра на солдатском котелке.

Он осторожно берет его, вскакивает и молниеносно наносит удар.

Но происходит удивительная вещь: он слышит хохот пограничника. Митренга отпрянул в сторону и схватил его за руку: нож лишь слегка пробил свитер, повредил пограничнику только верхний слой кожи.

Я был два года судебным экспертом и могу с полной уверенностью констатировать: ножевая царапина от смягченного удара. Значит, Митренга знал, нападение не было для него неожиданностью. Он не спал. Он все видел. Он должен был видеть. Так почему же он до этого допустил? Чего он ждал? Зачем рисковал?

Начинается схватка в темноте и пурге. Двое людей катаются по снегу. Несколько раз перекатываются через костер. Достигают края площадки. Свисают головами вниз. Наконец Митренге удается сжать пальцы на горле Белого лыжника. У того глаза вылезают из орбит. Он отчаянно хватается за маленькие пальцы пограничника и выламывает их. Митренга не выдерживает боли и вынужден освободить шею нарушителя. Белый лыжник резко выбрасывает ноги и изо всей силы отталкивает врага. Митренга падает на снег. Но и его противнику слишком дорого обходится этот толчок. Он не рассчитал силу отдачи и скатился с края обрыва вниз.

Он тотчас попытался встать, но страшная боль в колене свалила его обратно на снег. Он тяжело дышит, чувствует, что погибает. Ему уже не хватает сил для схватки. Каждую минуту Митренга может настигнуть его. И что тогда? На этот раз он не будет с ним церемониться. Застрелит либо столкнет в пропасть. Сделает все что захочет. И нарушитель с тревогой ожидает Митренгу.

Но минуты бегут, а Митренга не появляется. Нарушитель видит, что наверху снова вспыхивает костер. Видимо, противник решил согреться и подкрепиться, прежде чем начать поиск.

Итак, еще есть время… еще есть время…

Взволнованный Белый лыжник собирает остатки сил. Он передвигается на руках. От каждого движения почти теряет сознание. Руки деревенеют. Боль в колене становится невыносимой. Но страх сильнее… И Белый лыжник ползет в темноте на ощупь, волоча за собой неподвижную ногу. Только бы подальше, подальше отсюда.

Он то и дело оборачивается, но погоня не появляется.

Только там, наверху, по-прежнему поблескивает огонь. Значит, Митренга не спешит. Неужели он догадывается? Да нет, он просто знает, что и без этой боли в колене нарушителю уже не скрыться. Ему не хватит сил. Он выжат до предела. Впрочем, он не имеет даже понятия, где он находится. Он уже давно потерял ориентацию.

А может быть, Митренга и не собирается его искать… И вдруг Белый лыжник ловит себя на мысли, что где-то подсознательно он ждет Митренгу. Он хочет, чтобы тот пришел, чтобы освободил его от бесплодной муки бегства, от жестокой необходимости ползти по снегу. Силы покидают его. Он ложится на снег и тяжело дышит.

Стрелки часов, которые чудом уцелели, показывали двадцать один час. Впереди целых десять часов темноты и мучений! А Митренга не приходит. Не ищет его. Не хочет искать. Что за унижение?!

Белый лыжник презирает себя. Он знает, что от былого героя не осталось и следа. Но он уже не может думать ни о чем другом. Его мысли, словно безвольная ночная бабочка, кружатся вокруг костра. Все его желания сводятся теперь к одному: быть там, хотя бы издалека почувствовать тепло пламени и вкус твердого сухаря.

И вдруг он замечает, что ползет к огню. Он понимает, что это подло, но ползет все быстрее, забывая о боли и страхе. Только в нескольких метрах от костра, увидев тень Митренги, он приходит в себя и вздрагивает. Некоторое время он еще борется с собой, ползая вокруг костра. Но инстинкт побеждает.

В полубессознательном состоянии он подползает наконец к Митренге. Так закончилась схватка между этими людьми. Потом была уже только борьба с метелью, снегом и ветром, борьба за то, чтобы остаться в живых. Каким чудом эти люди выдержали страшную ночь у погасшего костра, останется тайной Митренги.

Факт тот, что они дождались утра. Вот тогда и началась последняя глава этой невероятной истории.

Митренга взвалил ослабевшего врага на спину и двинулся к перевалу. Семь часов он шел шаг за шагом по обледеневшему снегу сквозь мороз и пургу, пока мы не пришли ему на помощь.

Чем дольше я думал об этой истории, тем больше находил в ней неясных и странных моментов.

Вся эта история, эта поразительная погоня, эти сцены у костра напоминали мне какую-то игру с дьяволом. Если бы речь шла о ком-то другом, я бы подумал: ищет приключений. Но Митренга? Вы скажете — героизм? Вероятно. Но ведь существует так много разновидностей героизма. Само слово еще ни о чем не говорит. Главное заключается в том: зачем это делается?

Меня мучило загадочное молчание Митренги. Почему он отказывается говорить? Неужели есть еще какие-то факты, о которых я не знаю? А может быть, моя гипотеза ошибочна?

Мне захотелось проверить ее. Я решился на рискованный шаг. Я рассказал всю историю, как она рисовалась в моем воображении, Митренге.

Однако если я думал таким образом спровоцировать его и развязать ему язык, то я позорно просчитался. Он только смутился, словно испугавшись, и еще больше замкнулся в себе. Он вообще не хотел разговаривать на эту тему.

Лишь давая показания в штабе бригады, он подтвердил мою версию событий. Все произошло почти так, как я себе представлял.

Однако Митренга по-прежнему молчал о причинах своего странного поведения. Товарищам из командования достаточно было фактов, мне нет. Я решил разобраться до конца.

В связи с награждением Митренги в офицерской столовой состоялось небольшое торжество. Майор Тоньчик, наш начальник отдела кадров, рассказал еще об одной неизвестной мне странности Митренги.

Оказалось, что Митренга каждый год хлопотал перед начальством о переводе его на границу. Он забросал штаб заявлениями и рапортами. Однако не сумел привести достаточно убедительных аргументов, и ему отказывали. В каждом заявлении он писал одну и ту же фразу: «Хочу бить фашистских агентов».

— Видите ли, — признался майор несколько смущенно. — Как вам сказать… Мы не принимали этого объяснения Митренги серьезно, считали обыкновенной фразой. Настойчивость, с которой он повторял в каждом заявлении эту фразу, приводила нас скорее в замешательство. Настойчивое подчеркивание своей идейности звучало как-то декларативно и неискренне. Мы считали, что он пытается намекнуть нам насчет своего повышения по службе… Вы знаете, он недоучка. Офицерскую школу окончил кое-как. Каждый год мы хотели его демобилизовать. Мы даже подобрали ему подходящую работу на гражданке. Но он не хотел и слышать о демобилизации. Писал протесты и жалобы в министерство, в ЦК партии. Ну, так все и тянулось… Бить фашистских агентов, — тихо повторил майор. — Видите ли, иногда это все же не фраза. Об этом свидетельствует его подвиг.

Неделю спустя меня вызвал к себе полковник.

— Как обстоит дело со здоровьем Митренги? — спросил он меня.

— В порядке, — ответил я удивленно.

— Я так и предполагал, — проворчал он и забарабанил пальцами по письменному столу, затем обратился ко мне: — Знаете… Митренга уходит из погранвойск. Мы хотели назначить его начальником погранзаставы, а он, представьте, подал рапорт о демобилизации.

Я слушал его как наэлектризованный.

— Разве так поступают настоящие солдаты? — В словах полковника звучала горечь. — Я тщательно изучил этот вопрос. Там, в горах, он сводил свои личные счеты, — полковник грустно улыбнулся. — Были ли вы когда-нибудь в Свентокшиских горах? — вдруг спросил он меня и, не дожидаясь ответа, заговорил: — Есть там, как вы знаете, заповедник. В тысяча девятьсот тридцать шестом году туда назначили молодого лесничего по фамилии Митренга. Его перевели туда за то, что он недостаточно активно боролся с расхитителями леса. В заповеднике у него была более легкая задача. Он кормил оленей, выпускал из капканов зайцев и лис. В тысяча девятьсот тридцать седьмом году всех лесничих обязали научиться кататься на лыжах в горах и в лесу. Кто не научится этому, потеряет должность. Митренга научился.

Во время войны в его домике несколько раз ночевали партизаны Армии Людовой. Однажды ночью зимой сорок третьего года реакционная банда бросила в его дом через окно связку гранат. Жена и сын пали замертво. Второй ребенок, дочь, — лишилась глаз. Митренга с ослепшей девчонкой выскочил через окно и под градом пуль скрылся в лесу. Ребенка он оставил у знакомых, а сам присоединился к отряду Армии Людовой. После войны он добровольно вступил в погранвойска…

Теперь мне все стало ясно. Я был потрясен. Вот, значит, почему… Перед моими глазами встала картина его схватки в горах.

Да, теперь я хорошо понимал его. Этим человеком овладела ненависть, и он боялся, что кто-либо узнает об этом, поскольку он стыдился этого чувства.

Ему было недостаточно абстрактной победы над врагом, где-то на далеком фронте. Это должно было быть весьма конкретное, осязаемое чувство удовлетворения. Как близким и осязаемым был взрыв в избушке лесника, как вполне осязаемыми были пустые глазницы на лице ослепшего ребенка…

Митренга долго ждал поединка, но в равных, честных условиях. Это поразило меня больше всего… Как он на протяжении стольких лет скрывал свою ненависть. — Черский посмотрел в окно.

— Вы думаете, что Белый лыжник был одним из тех, кто бросил гранаты в его избушку? — спросил взволнованный Снех.

— Нет, почему же, — промолвил удивленный Черский. — Мне кажется, вы меня не совсем правильно поняли, магистр. Вы рассуждаете слишком конкретно. Белый лыжник здесь ни при чем. Ведь не это важно. — Черский встал и одернул мундир. — Вы меня понимаете, магистр?

— Да… действительно, — смутился Снех. — Прошу вас, говорите дальше, капитан!

— Ну что вам еще сказать? — пробормотал Черский. — Разве то, что сейчас я все чаще задаю себе вопрос: а не был ли все же Митренга настоящим солдатом?

Перевод В. Светлова.