Русская народная сказка

БЫТОВЫЕ СКАЗКИ

Название «бытовые сказки» (или, иначе, «социально-бытовые») в сущности довольно точно определяет специфику данной жанровой группы, ибо по сравнению с волшебными сказками и о животных эти сказки предельно приближены к реальной действительности, к социальным и бытовым проблемам русской деревни середины XIX — начала XX в.

По своему содержанию бытовые сказки весьма разнородны. Они включают в себя сказки о разбойниках и ворах, о мудром отгадывании загадок, об одурачивании чертей, попа, барина, о ленивых и нерадивых людях.

Происхождение этих сказок различно, так же как и тематика. Сказки о мудрых советах восходят к древним ритуалам и свадебным обычаям, истоки сказок о глупцах, разбойниках и ворах имеют бытовую основу, сказки о барах и попах порождены социальными противоречиями. И все же они могут быть отнесены к одной жанровой группе на основании единых принципов отражения действительности, обусловивших особый характер художественного вымысла.

Бытовые сказки имеют свой круг сюжетов, образов, свои специфические художественные приемы. Они строятся на совершенно иной идейной и временной основе, нежели волшебные сказки. Критика социального устройства, утверждение прав и морали трудового человека определяют особенности их содержания. Выдвигая общественные идеалы, бытовая сказка отрицает и эстетику фантастического волшебной сказки, и характер иносказания сказок о животных. Герои ее живут в реальном мире и побеждают благодаря уму и находчивости. Их действия — это выражение активного неприятия социальных и нравственных норм буржуазного общества.

Раскрывая жизнь трудового человека, его классовое мировоззрение, бытовая сказка избирает метод прямого изображения реальной действительности, которая органично входит в сказку образами, конфликтами, сценами народной жизни: крестьянин, чтобы избавиться от нужды, нанимается в батраки к помещику, жадный поп морит голодом работника, муж решает проучить ленивую жену.

Действие в бытовых сказках развивается в привычной для крестьянина обстановке. Деревенская изба, улица, барская усадьба, лес, поле, окружающие деревню, ближний уездный город с его трактирами, магазинами, базаром составляют будничный фон событий. Типичное начало сказок — «В одной деревне», «В одном лесу», и это означает, что все дальнейшие события будут протекать в пределах этой «одной» деревни. Характеризуя художественное пространство бытовой сказки, мы должны говорить не о его фантастичности, а об условности. И эта условность становится средством типизации тех событий, которые будут переданы рассказчиком.

То же самое может быть отмечено и в передаче времени в бытовой сказке. По сравнению с волшебной сказкой оно психологически воспринимается как время, более близкое к реальному, и тем не менее оно так же условно, как и пространство. Недаром, сообщая место и время сказочных событий, исполнители сказок нередко называют соседнюю деревню, отсылают слушателей в Москву или Петербург, а себя выставляют действующим лицом.

В своих героях (солдат, цыган, батрак, крестьянин) сказка всегда точно отмечает их социальную и сословную принадлежность. В этом сказывается не только ее демократическая направленность. Само указание социального и имущественного положения персонажей уже есть известная характеристика, обусловленная устойчивыми народными представлениями.

Солдат — вольный, бывалый человек. Отсутствие имущества ему заменяют находчивость и веселость, он мастер «шутки шутить». Он помогает всякому, кто к нему обращается, при этом и себя не забывает, ловко обманывая своих противников.

Крестьянин, батрак, мастеровой (горшеня, плотник, швец и др.) всегда изображаются как подлинные труженики, знающие свою работу и ценящие свой труд. Батрак исполняет все поручения барина, какими бы несуразными они ни были. На работу кузнеца засматривается помещик. Но за свой труд они заставляют платить так, как должно. При этом их единственным оружием в борьбе за признание своих прав и утверждение собственного достоинства становятся ум и находчивость.

Таким образом, при частных различиях в героях бытовых сказок много общего. Это общее — типичные черты в характере человека-труженика: оптимизм, трудолюбие, острый ум, смекалка. По существу в бытовых сказках один герой. Этим героем является весь трудовой парод, с позиций которого дается всему оценка.

На особом выделении, акцентировании каких-то преимущественных черт строятся и образы отрицательных героев: барина, попа, глупой или неверной жены, дурня и пр. Невежество, жадность, глупость, лень, выделяемые как их основные свойства, доведены до предельной степени — абсурда, в результате чего эти персонажи всегда предстают в смешном виде. Сатирическое изображение классовых врагов — бар и попов, осмеяние общечеловеческих недостатков являются эстетическими принципами бытовых сказок.

Сюжеты сатирических сказок строятся на обыгрывании типичных черт отрицательных персонажей, чрезмерном их увеличении, что и позволяет поставить эти персонажи в комические ситуации, которые столь нелепы, до такой степени расходятся со здравым смыслом, что становятся фантастичными. Поп до того жаден, что согласен, чтобы не кормить лишний раз работника, съесть за один присест завтрак, обед и ужин; глупая барыня отпускает в гости свинью с поросятами; упрямая жена тонет, но по-прежнему вместо «брито» твердит «стрижено».

Таким образом, предельное заострение ситуаций, вызванных реальными классовыми и бытовыми противоречиями, становится средством создания сказочной фантастики.

Отказ от избирательности героя, замена индивидуальной характеристики социальной (не случайно персонажи, как правило, не имеют собственного имени) определяют и сюжетное построение.

Сюжеты бытовых сказок обычно кратки, они заключают в себе лаконичную экспозицию: «Шли солдаты прохожие, остановились у старушки на отдых» (Аф., № 392); «Жил-был поп с попадьей. Вот он, вишь, поехал нанимать казака» (Аф., № 399); «Ехали барин да мужик» (Аф., № 412). Завязка кроется уже в начальной ситуации, в социальной обозначенности персонажей. В связи с этим отпадает необходимость особой мотивировки действия, доказательства приоритета героя, а следовательно, во введении целого ряда мотивов, обосновывающих конфликтную ситуацию. Вслед за завязкой обычно следует основная часть, составляющая содержание сказки.

Сюжетные особенности обусловливают и композицию, которая в большинстве сказок строится на последовательном сцеплении однотемных мотивов. Например, вор крадет у барина коня, потом шкатулку, барыню, затем архиерея и т. д. Или мужик в поисках людей, которые были бы глупее его жены, встречает глупцов, которые затаскивают на крышу корову, в погреб бегают с ложкой за молоком, прыгают с ворот в штаны и пр. В сущности каждый из эпизодов может послужить основой для Самостоятельной сказки. Но объединение в сказке нескольких мотивов с одной тематикой усиливает ее идейное звучание: то, что может показаться случайным, становится очевидным.

На основании тематического единства, сходства типов героев в бытовой сказке выделяются следующие группы сюжетов: «О мудрых ответах», «О разбойниках и ворах», «О барах и попах», «О ленивых, глупых» и пр.

Сказки о мудрых ответах, о загадывании и отгадывании загадок по своему характеру близки к волшебным. Действительно, задания царя достать свинку — золотую щетинку, найти жар-птицу или отыскать похищенную мать есть тоже своего рода загадка: герой решает ее через сложную систему поступков. Сюжеты бытовых сказок строятся на словесном единоборстве. Выигрывает тот, кто может придумать для партнера неразрешимую загадку пли, напротив, правильно отгадать загадку.

В сказках о мудрых ответах есть два типа загадок. Первый — загадки, в которых описывается какая-то конкретная ситуация, но в форме иносказания. Так, в одной из сказок царевна обещает выйти замуж за того, чью загадку отгадает. Иван-дурак едет свататься, видит «на дороге хлеб, в хлебе лошадь; он выгнал ее кнутиком, чтоб не отаптывала, и говорит: «Вот загадка есть!» Едет дальше, видит змею, взял ее заколол копьем и думает: «Вот другая загадка!» Приезжает к царю; его приняли и велят загадывать загадки. Он говорит: «Ехал я н вам, вижу на дороге добро, в добре-то добро же, я взял добро-то да добром из добра и выгнал; добро от добра и из добра убежало». Вторая загадка Ивана-дурака: «Ехал я к вам, на дороге вижу зло, взял его да злом и ударил, зло от зла и умерло» (Аф., № 239). Или другой пример: девушка на вопрос сватов, где отец, отвечает: «Уехал сто рублей на пятнадцать копеек менять» (Аф., № 327). Отгадка: «поехал зайцев травить; зайца-то затравит — всего пятнадцать копеек заработает, а лошадь загонит — сто рублей потеряет».

Древность этого типа иносказаний подтверждается прямыми аналогиями с мотивами «Повести о муромском князе Петре и супруге его Февронии» (XVI в.), а также с народными загадками: «Ползло зло; я зло схватил, да злом злу жизнь прекратил» — «Змея и ружье» (Сад., № 1680; «Рубль бежит, сто гонят, а тысяча голову ломит» — «Охота за зайцем» (Сад., № 1618).

Другой распространенный тип загадок в сказке — загадки-вопросы: «Что всего в свете сильней и быстрее?» — «Ветер»; «Что всего жирнее?» — «Земля»; «Что всего мягче и всего милее?» — «Рука и сон» (Аф., № 328). По этому же типу создаются и более поздние сказочные загадки, например о царской казне: «Кто на свете лютей и злоедливее всех?» (Аф., № 324).

Эти и подобные вопросы также бытуют в виде отдельных загадок: «Чего на свете нет буйнее?» — «Ветра и воды» (Сад., № 2337); «Чего на свете нет жирнее?» — «Земли» (Сад., № 2359); «Чего на свете дороже нет?» — «Друга искреннего» (Сад., № 2349).

Истоки этих загадок уходят в далекое прошлое, связаны с древнейшими обычаями — испытания мудрости жениха или даже князя, умения понимать и пользоваться иносказательной речью, дабы скрыть от злых духов предстоящее важное дело (охоту, войну, женитьбу).[80] В связи с этим становится понятным наказ царя девке-Семилетке явиться к нему «ни пешком, ни на лошади, ни голая, ни одетая, ни с гостинцем, ни без подарочка». Девушка разрешает эту хитроумную задачу, надев на себя сеть, взяв перепелку, и верхом на зайце приезжает во дворец (Аф., № 328). Этот сказочный эпизод своеобразно отражает брачный обычай, сопровождение женитьбы целым рядом условий, которые должны были обеспечить успех делу. К ним, в частности, относился запрет на произнесение отдельных слов, и потому невеста именовалась куницей, лебедью, а жених — охотником. Свадебный обычай предписывал сватам приезжать в дом невесты в сумерки, окружным путем, чтобы избежать дурного глаза.

Исторические корни загадок-вопросов исследователи сказки предлагают искать в зимней и весенней земледельческой обрядности[81]. В обрядовых песнях о загадывании девушкой или парнем загадок сохранились мотивы величания природы и человека. Состязание в разгадывании загадок становится иносказательной формой свадебного сговора[82].

В сказках о девке-семилетке своеобразно состязание царя и крестьянской девушки в составлении неразрешимых загадок:

«Когда дочь твоя мудра, — говорит царь отцу Семилетки, — вот ей ниточка шелковая; пусть к утру соткет мне полотенце узорчатое». Семилетка в ответ «отломила прутик от веника, подает отцу и наказывает: «Пойди к царю, скажи, чтоб нашел такого мастера, который бы сделал из этого прутика кроены: было бы на чем полотенце ткать!» Вторая задача царя: к следующему дню вывести из полтораста яиц полтораста цыплят, на что девушка с отцом передает царю ответное задание: «Скажи ему, что цыплятам на корм нужно одноденное пшено; в один бы день было поле вспахано, просо засеяно, сжато и обмолочено; другого пшена наши цыплята и клевать не станут!» (Аф., № 328).

Состязание такого типа отражено и в песне:

В этом состязании нет ни выигравшего, ни проигравшего, обе стороны показывают сообразительность, интеллектуальное равенство, тем самым решается возможность брака.

В процессе своего формирования, как отмечает И. М. Колесницкая, «сказки, построенные на отгадывании «загадок», приобретают совершенно иное звучание: отгадывание загадки свидетельствует о сообразительности, остроумии героя. Рассмотренные сюжеты приобретают в классовом феодальном обществе особенную социальную заостренность, героями сказок становятся «крестьянский сын», «мужицкий сын», «солдат», «девка-Семилетка»[83].

Персонажи, состязающиеся в загадывании и отгадывании загадок, образуют антитетичные пары: царь — мужик, царь — девка-Семилетка, царевна — крестьянин, бедный — богатый, генералы — солдат. В этом состязании всегда выигрывает неимущий. Таким образом, сказка получает ярко выраженную социальную направленность. Отгадывание загадок становится средством доказательства приоритета «низкого» героя. Такова сказка и о беспечальном монастыре, представляющая русский вариант широко распространенного в мировом фольклоре и литературе сюжета «Император и аббат»[84]. Царь Петр I приезжает в монастырь, где вольготно живут монахи. Желая наказать легкомысленных монахов, царь задает им три загадки: «Сколько звезд на небе?», «Чего я стою?», «Что я сейчас думаю?» Монахи не могут разгадать загадки, повар, переодевшись монахом, остроумно «отгадывает» их. На последний вопрос-загадку он отвечает: «Вы думаете, что говорите с игуменом, а между тем — с поваром». При этих словах он снял с себя одежду. Царь наградил его и сделал игуменом» (См. № 314).

Изменение социального положения бедняка, наделение его властью и богатством (горшеня становится боярином, девка-Семилетка — царицей, монастырский повар — игуменом) — это не только заслуженная награда. Тем самым, как замечает исследователь этого типа сказок Ю. И. Юдин, сказочник «лишь восстанавливает ту меру справедливости, необходимость которой обнаружилась в ходе испытания»[85]. Так народ воплощает свою мечту «о справедливом перераспределении богатств и сословных привилегий по уму и личным достоинствам»[86].

Роль царя в бытовых сказках (оп может носить историческое имя — Иван Васильевич, Петр I) двойственна. С одной стороны, он противостоит солдату или крестьянину, так как не может отгадать их загадок, но с другой — он сразу признает их мудрость, услышав отгадку, и по-царски награждает. Загадки мужика царь предлагает разгадать своим генералам и министрам, но они не только не могут их разгадать, но и показывают свою лживость и трусость, пытаясь за любые деньги купить правильный ответ, с тем чтобы выслужиться перед царем. Обращая острие сатиры против царских чиновников, сказка еще сохраняет веру в справедливого царя, радеющего о народе. Однако двойственность в характеристике персонажей противоречит художественному методу сказки, которая стремится к обобщениям и однозначности оценок. Не случайно образ царя сохраняется лишь в немногих сюжетах бытовых сказок.

Число сюжетов о разбойниках невелико. Наиболее известны сказки о солдате, который спасает от разбойников царя (Петра I), и сказка о девушке, просватанной за разбойника. Это сказки поздние, но они прочно вошли в общерусский репертуар.

Тема разбойничества широко отражена в различных фольклорных жанрах — лирической и исторической песне («Не шуми мати зеленая дубрава», «Правеж»), народной драме («Лодка»), где разбойничество как выражение социального протеста находит народную поддержку. В XVIII–XIX вв., когда народные восстания принимают иные организационные формы, разбойничество рассматривается уже как социальное бедствие. Поэтизация сменяется осуждением. Эта точка зрения отражена в балладах («Сестра и братья разбойники», «Жена разбойника») и в народной сказке. В сказке разбойники изображены жестокими насильниками. Они обирают прохожих, грабят крестьян, увозят девушек. Умный солдат, смелая девушка, случайно попавшие в лесной притон, разоблачают разбойников. Расправа выглядит справедливым возмездием.

Сказки о ворах отличны от сказок о разбойниках. В сказках вор — умный мужик, который ловко обворовывает барина, судью, генерала и даже царя. Само воровство превращается в своего рода игру на спор: украсть у барина лучшего жеребца, шкатулку, подводы с просом, барыню и пр. Заставив мужиков поверить, что пестрый бык съел черного быка, опоив вином стражников, нарядившись чертом, вор ловко крадет все, на что ему ни укажут. В то же время поступки вора получают и социальную мотивировку. Сын крестьянина решается пуститься на воровство, так как он беден, ему нечем кормить отца и мать. Воровство становится выражением общественного протеста. Размышляя, у кого украсть, Матроха-вор рассуждает: «Вдова — бедный человек, у нее все трудовое; пойдем лучше к богатому генералу» (Аф., № 386).

Но не только социальная направленность поступков вора делает его героем народных сказок. Раскрывая причины появления в фольклоре образа вора, В. П. Аникин отмечает: «Вор свободен от социальных связей того сословно-классового общества, которое ненавистно простому человеку. Эта свобода становится в глазах зависимого человека завидным приобретением»[87].

Тема воровства смягчается юмористическим изображением поступков главного персонажа. Все, что он ни делает, он делает легко, остроумно, играя на глупости, самоуверенности и невежестве своих противников.

Социальный характер сказок особенно обнаруживается в сатирических антипоповских и антибарских сказках, получивших всестороннее исследование в трудах советских фольклористов[88]. Уже в начале 30-х годов Ю. М. Соколов приступает к публикации серии сатирических сказок. В 1931 г. издается сборник «Поп и мужик», в 1932 г. — «Барин и мужик». В предисловии ко второму сборнику Ю. Соколов пишет: «Цель данного сборника, как и всей серии, показать, что сказочное творчество никогда не оставалось аполитичным, что, наоборот, оно ярко выражало чаяния и стремления народных (главным образом крестьянских) масс, было одним из орудий ожесточенной классовой борьбы, что оно в известной мере организовывало общественное мнение трудовой, преимущественно крестьянской среды»[89].

Воспроизводя классовые конфликты в сфере реальной обстановки русской дореволюционной деревни, бытовая сказка прибегает к обобщенным типовым характеристикам. Уже в названии персонажей (крестьянин, батрак, барин, поп) определен будущий конфликт, ибо действующие лица представляют антагонистические стороны. В сказках конфликт часто получает и более конкретную, внутрисюжетную мотивировку: отказ попа кормить работника, беспричинная жестокость помещика. «Шел плотник между двумя деревнями — Райковой и Адковой. Встретился ему барин приезжий из другой губернии и спрашивает: «Ты, мужик, из какой деревни идешь?» — «Из Райковой». — «А я куда еду?» — «В Адкову». — «Ах ты, дурак, ты — мужик, да из Райкова, а я — барин, да в Адкову!.. Слуги, взять его и всыпать ему хорошенько» (Онч., № 223).

Гротескное изображение барина и попа позволяет представить их действующими лицами таких ситуаций, которые невозможны в действительности. Так, сказочная фантастика становится средством выявления сущности отрицательных персонажей.

Социальная характеристика барина и попа создается сатирической заостренностью классовых черт — паразитизма, жестокости, жадности[90]. При всем том показывается полное отчуждение их от общественных функций, что и делает их глупцами, позволяет барину попадаться на уловки сметливого мужика. Барин верит, что есть «теплый лес», что лошадей можно «высидеть» из тыквы, что овца может задрать волка.

Но наиболее остро народная сатира направлена на духовенство. Жадность попа не знает границ: за взятку он хоронит собаку, работников морит голодом, норовит отнять у бедняка последнюю корову, проповедуя: «Аще кто подарит своему духовному пастырю одну корову — тому бог воздаст по своей великой милости: та одна корова приведет за собой семеро»[91].

В этом плане характеристика барина и попа едина — и тот и другой выведены эксплуататорами. Не случайно в ряде сюжетов эти образы подменяют друг друга.

Столь же остро высмеиваются безграмотность и цинизм духовенства. Многие сказки построены как пародии на церковную службу. Безграмотный поп Пахом так служит обедню: «…взял большую книгу, кверху поднял: «Знаете ли, миряне, эту книгу?» — «Не знаем», — ответили ему. «Не знаете, так нечего и сказывать!» Второй раз и говорят: «Ну, ребята, как поп сделает так, скажем, что знаем». Опять взял большую книгу, кверху поднял: «Знаете ли, миряне, эту книгу?» — «Знаем». — «Ну, а знаете, так нечего и сказывать!»… Стали роптать прихожане. Ну, третью обедню стал служить… Поднял решето кверху и зачал распевать: «Тут дыра и тут дыра, тут дыра и тут дыра, тут дыра и тут дыра!» Потом и говорит: «Ну, дьячок, запирай двери на крючок, будем всю неделю служить!» Прихожане испугались, все из церкви и разбежались: испугались, что долго» (Сок., № 83).

В народе бытует множество сказок о любовных похождениях служителей церкви. Незадачливого попа-любовника сажают в погреб, прячут в сундук с сажей, бьют. Рассматривая смех в фольклоре как орудие сатиры, В. Я. Пропп объясняет, почему большинство непристойных сказок связано с образом попа: «Это вызвано, конечно, ненавистью народа к духовенству, презрением к нему. Однако надо предположить, что ненависть к попам была не сильнее, чем ненависть, например, к помещикам. Однако сказки о ловеласах-помещиках или одураченных купцах далеко не так смешны, как соответствующие сказки о попах. По идее священник есть носитель каких-то очень высоких идеалов. Поэтому комическое уничтожение священника эффектнее, чем комическое уничтожение купца, чиновника или помещика»[92]. Таким образом, смех становится средством морального развенчивания, уничтожения противника.

Многие народные сказки направлены на разоблачение общечеловеческих пороков и недостатков. Лень, упрямство, глупость, невежество, супружеская неверность предстают как явления, глубоко чуждые мировоззрению и психологии трудового народа. По существу, в сказках и анекдотах о глупых людях, Иване-дураке, жене-спорщице и других, как и в волшебных сказках, раскрываются идеалы народа. Но если волшебная сказка судьбой своих героев утверждает эти идеалы, то бытовая сказка обращается к негативному изображению. Утверждение этических норм идет через острое высмеивание всего того, что противоречит нравственным убеждениям народа.

Прежние идеалы доброты, смирения отступают перед новыми воззрениями. Будучи социальна по своей природе, бытовая сказка в качестве героя выдвигает трудолюбивого и умного крестьянина, непримиримого ко всему, что мешает жить и работать.

Взглядами на жену как на приветливую хозяйку дома, помощницу в делах определена тематика многих сказок, высмеивающих ленивых, злых и нерадивых жен. Муж учит ленивую жену, заставив ее убедиться в собственной нерадивости. Нелепые ситуации, подстроенные мужем, делают ее смешной в глазах общества. «Вот одного молодого человека отец-мать женили. Вот они и живут в любви и согласии. Муж удивляется, все молодые бабы, кто шьет, кто прядет, а его жена — ничего, все на печке лежит-по-леживает. Кой-когда она пряла и напряла два клубочка по куриной головке и повесила на стенку». Муж притворяется мертвым. «Она и думает: «Чем накрыть-то? Холстины-то нету». Она сняла эти клубочки. Привязала за большой палец на ноге и давай мотать. За уши и за пальцы, за уши и за пальцы, за уши и за пальцы. Обмотала всего. Стоит и приговаривает: «Милый мой дружечка. На кого же ты похож-то?» А старуха стоит рядом, молится: «Да нулишь ты не видишь? На балалайку». Она постояла-постояла, вспомнила, у свекра был бредень, старый, худой. Она оторвала, отрезала, да накрыла его бреднем-то. Стоит да голосит над ним: «Милый мой дружечка. Да куда ты собрался, в какую дальнюю дороженьку?» Он как вскочит: «Да ты не видишь, рыбу ловить!» (Корол., стр. 298–300).

Много сказок о сварливых и упрямых женах, все делающих наперекор. «Велит муж блины печи, а она говорит: «Не стоишь, вор, блинов!» Муж говорит: «Не пеки, жена, блинов, коли не стою»; она выпечет кринку в два ведра и говорит: «Ешь, вор, чтоб съедено было!» (Аф., № 433).

Той же острой насмешкой над людьми, не знающими крестьянского труда и быта, отзывается сказка о набитом дураке, который, точно следуя совету матери или жены «около людей потереться да ума набраться», мешает мужикам горох молотить — «то около одного потрется, то около другого» (Аф., № 403); крестьянину, сеющему рожь, вместо пожелания «возить бы тебе не перевозить, носить бы тебе не переносить» говорит: «сеять бы тебе да сеять, ввек тебе не пересеять», встретив похороны, кричит: «возить вам не перевозить…», на свадьбе поет — «вечная память», у горящего овина пляшет и т. д. (Сок., № 18).

В этих сказках коллективная оценка особенно четка. Неумение работать, незнание крестьянской этики расценивается как аномалия. Народное мнение выражается в резко сатирическом изображении глупцов. Эта оценка усилена концовками — дурак беден, его везде бьют.

Сказка «Про братьев Фому и Ерему», пришедшая в фольклор из лубочной литературы, продолжает галерею глупцов: братья рыбу ловят в дырявой лодке, холсты меняют на свиные хвосты. «Вздумали землю пахать: посеяли рожь и овес; рожь-то не выникла, а овес-то не взошел, с того они соху и борону в огонь, лошадь по горлу ножом, а сами с пашни бегом» (Аф., № 411). Сказка эта своеобразна, она строится на сопоставлении поступков двух братьев, которые и «волосом одинаки и умом равны» (Аф., № 410). Нелепость поступков одного усиливается незадачливостью поведения другого:

Использование синтаксического параллелизма становится в этой сказке основным художественным приемом, благодаря чему образы дополняют друг друга, создавая единый сатирический облик глупца[93].

В бытовых сказках мы вновь встречаемся с образом Иванушки-дурака, который представлен двумя типами персонажей. Один из них — Иванушка-дурачок, образ которого во многом близок Ивану-дураку волшебной сказки. Он младший в семье, отрешен от хозяйственных дел, очень добр. «Был-жил старик со старухою; у них было три сына: двое — умные, третий — Иванушка-дурачок. Умные-то овец в поле пасли, а дурак ничего не делал, все на печке сидел да мух ловил» (Аф., № 400).

Если доброта, отсутствие практицизма в Иване-дураке волшебной сказки идеализируются, составляют свойства, отличающие его от других персонажей, то у героя бытовой сказки эти качества пародируются: безмерная доброта оборачивается глупостью, отрешенность от практических дел — бесхозяйственностью. Юмористическое отношение к герою составляет основной эмоциональный тон произведения. Посылают дурака на базар за покупками. «Дурак купил соли, говядины и горшков пять либо шесть. Идет домой, глядь — собака на озере воду лакает. «У, родная моя, — закричал дурак, — зачем без соли пьешь!» Взял да и высыпал всю соль в воду. Идет дальше; вороны увидали говядину, так и вьются над ним да кричат: карр! карр! Дураку показалось, что они величают его Карпом, взял да говядину и раскидал: «Кушайте, родимые!» Идет да идет; по дороге верстовые столбы стоят. «Эх, мои братцы без шапок стоят!» — сказал дурак и понадевал на них горшки.

Воротился к братьям и рассказал все, что сделал; братья обругали его, как надо, и велели сидеть дома: «Ты-де, дурак, никуда не годишься!» (Аф., № 401).

Е. М. Мелетинский считает, что в подобных сюжетах пародируются отжившие религиозные представления и мифические мотивы[94]. Однако бытовой сказкой этот смысл давно утерян. Как правило, отмечает тот же исследователь, «уже в чисто анекдотическом сюжете о дураке и березе есть некоторая двойственность. Хотя совершенно ясно, что дурачок по глупости принимает скрип ветвей березы за разговор, тем не менее он находит в дупле клад. Подобные сказки дают двойственное освещение типу глупца. Он глуп, как и в других анекдотах, но ему везет, ему благоприятствует судьба»[95].

Таким образом, Иванушка-дурачок, с одной стороны, изображается как глупец, но с другой — он близок народным представлениям о юродивых. Безумные поступки Иванушки-дурачка как бы наполнены особым смыслом, продиктованы внутренними побуждениями сделать доброе дело: ему жаль пни, стоящие без «шапок», и он отдает им горшки, голодным собакам скармливает мясо и т. д. И потому доброта и незнание Иванушкой-дурачком самого обычного не получают явного осуждения. Мало того, отсутствие разума и бедность компенсируется случаем — «дуракам везет», «дуракам счастье».

Однако в народной трактовке образа Иванушки-дурачка уже явно наметилась другая тенденция. Не случайно сюжеты этого типа часто контаминируются с сюжетами сказок о глупцах (пиво бродит в бочке, дурак думает, что пиво его дразнит, выпускает пиво и в корыте катается по избе; просят его заколоть овцу, «которая на него смотрит», — он закалывает всех овец и др.). В таких сказках сатирическое изображение Ивана-дурака становится более явным. Оценка его сказочными персонажами согласуется с оценкой слушателей. Примечательна и такая деталь: глупость часто ведет к жестокости: дурак подсаливает воду лошади, но она не пьет. «Что же ты не пьешь, волчье мясо! Разве задаром я мешок соли высыпал?» Хватил ее поленом, да прямо в голову, и убил наповал» (Аф., № 400). Просят его овец пасти; дурак, чтобы овцы не разбрелись, выкалывает им глаза, возле дома ставит капкан, в который попадает мать.

Если в волшебной сказке кличка «дурак» снимается с героя в конце сказки, то в бытовой она окончательно закрепляется за ним.

Иной тип Иванушки-дурачка в сказке о мертвом теле. «В некоем царстве, не в нашем государстве жила старушка-вдова; у ней было два сына умных, а третий дурак. Стала мать помирать, стала имение отказывать — кому что, и просит умных: «Не обделите, сынки, дурака, было бы всем поровну!» Вот старуха померла, умные братья разделили все имение меж собой, а дураку ничего не дали. Дурак схватил покойницу со стола и потащил на чердак. «Что ты, дурак! — закричали на него братья. — Куда поволок?» А дурак в ответ: «Вы двое все добро себе забрали; мне одна матушка осталась!» Втащил наверх и принялся кричать во все горло: «Люди добрые, поглядите — матушку убили!» Братья видят — худо дело! — и говорят ему: «Дурак, не кричи! Вот тебе сто рублев, вот тебе лошадь!» (Аф., № 395). Далее дурак обвиняет барина и попадью, что они якобы убили мать, и таким образом получает с них деньги.

Эти сказки могут показаться жестокими. Действительно, дурак носит тело матери, обвиняя всех в убийстве, и заставляет платить за свой обман. Но заметим, что дурак берет деньги с братьев, отказавших ему в наследстве, с попа, барина, богатого соседа — иначе, обманывает своих классовых врагов. Личина же дурака позволяет ему действовать безнаказанно. Поп, барин готовы не только откупиться от мнимого убийства, но и идут на лесть, лишь бы скрыть преступление. В сказке из сборника Карнауховой (№ 60) показателен диалог между барином и дураком. «Иван-дурак везет мертвое тело, загородил санями дорогу, встречный барин «убивает» старуху. Барин: «На, Ванька, сто рублей, никому не говори», а он знай вопит. «На, Иван, сто рублей». А он знай вопит: «Ох, беда, барин матушку убил!» «На, Ван Ваныч, сто рублей, никому не говори», — на этот раз уж просит».

Здесь следует вспомнить, что перед нами не волшебная сказка, а бытовая, которая окончательно порывает с языческими верованиями (культ умерших). Бытовая сказка дает и переоценку прежних этических норм, оправдывая героя-бедняка, который, полагаясь на свою сообразительность, использует все возможные средства, чтобы укрепить свое материальное положение.

Сказкам об Иванушке-дурачке, который лишь прикидывается простаком, близки сказки о хитрецах или шутах. Ванька-мошенник — так определяют образ шута сказочники. Шут делает, казалось бы, несуразные вещи: кипятит воду на снегу, убивает жену, затем бьет ее плеткой — и жена оживает, он продает мертвецов и т. д. Но во всю эту несуразность он заставляет поверить окружающих, продает им «волшебный» котел и «волшебную» плетку, шапку, которая якобы сама платит по счетам в кабаке, и пр.

Сказки о шутах, безусловно, более позднего происхождения, нежели волшебные. Внешне восприняв от волшебной сказки «чудесные предметы» и «чудесные превращения», бытовая сказка комически обыгрывает их, выставляя как мошенничество остроумные проделки шута.

Шут активен, умен, в своих действиях он проявляет необычайную хитрость и изворотливость. Семь шутов, устав от проделок шута, задумали его утопить, посадили в куль и оставили у проруби. Уверив прохожего, что он прячется от невесты, шут сажает прохожего вместо себя в куль. «Семь шутов воротились… схватили куль и бросили в воду: пошел куль ко дну — буры да кауры! Сами побежали домой; только прибежали, расселись по местам, а шут и катит мимо окон на паре лошадей — ух! «Стой!» — закричали семеро шутов. Он остановился. — «Как ты из воды выбился?» — «Эх вы, дураки! Разве не слышали: как пошел я ко дну, то сказывал: буры да кауры? Это я коней имал. Там их много, да какие славные! Это что еще! Я дрянь взял — спереди, а там дальше вороные — вот так лошади!» Шуты поверили: «Спускай, брат, нас в воду, пойдем и мы коней выбирать». — «Извольте!» Всех извязал в кули и давай спускать по одному: испускал всех в воду, махнул рукой и сказал: «Ну, выезжайте жо теперь на вороных!» (Аф., № 397).

За свои «шутки» хитрец не только не наказывается, напротив, он всегда остается в выигрыше. Народ любуется своим героем и по-своему награждает его, ибо лица, которых ловко и весело проводит шут, заставляя их раскошеливаться, — завистливые братья, жадный поп и попадья, глупый барин. Сказка смеется не над шутом, а над теми, кто попадается на проделки хитреца.

Отрицая волшебство, бытовая сказка выступает и против всякого рода суеверий — веры в гадания, религиозные чудеса.

В волшебной сказке чудесные превращения, предвидения, говорящие животные даются как вполне возможные в изображаемом мире, и потому они не требуют пояснений. Лягушка говорит: «Возьми меня замуж!» (Аф., № 268). Елена Премудрая «посмотрела в свою волшебную книгу и тотчас узнала, что сидит в золотой клетке не простая птичка-малиновка, а молодой солдат» (Аф., № 236).

В бытовой сказке природа всякого «чуда» находит подробное, вполне реальное объяснение. Чудо на поверку всегда оказывается обманом. Но обман этот вынужденный. Бедность заставляет старуху выдавать себя за ворожею. Желание проучить неверную жену вынуждает крестьянина прибегнуть к «говорящей иконе». Эти мотивировки не только оправдывают их обман, но и служат средством разоблачения невежества и ханжества.

В русском фольклоре большой популярностью пользуется сказка «Ворожея». Старуха подучивает своего старика спрятать коров соседа, сама берется ворожбой узнать, где «украденные» коровы. Сосед щедро благодарит старуху. Тем и стали жить: старик что-нибудь припрячет у соседей, а старуха — отгадывает. Дошла слава о старухе до царя, у которого пропал самоцветный камень. Посылает он за старухой своих лакеев по кличке Брюхо и Хребет (они и есть воры). Лакеи решают проверить «знания» старухи: подкладывают в сани куриные яйца. «Ну, она приходит, да и садится: «Сесть мне было, как курице на яйца». Один одного так и толкнул: «Вот злодейка, зараз узнала!». По дороге старуха, решив положиться на судьбу, бормочет: «Что будет брюху, то и хребту!» Лакеи думают, что старуха отгадала, кто украл камень, приносят ей камень и сто рублей денег (Онч., № 94).

Можно предположить реальную основу подобных событий, ведь в каждой деревне были свои знахари, некоторые из них были прекрасными знатоками лечебных трав и действительно помогали людям, другие же были просто шарлатанами, которые брались и лечить, и предугадать судьбу, и снять любовную тоску, и найти потерянную вещь. Таким образом, действительные события вполне могли послужить основой для сказок, обыгрывающих эту тему. Истории о мнимом колдовстве, получая устойчивые мотивировки, постепенно претворялись в фантастические рассказы.

Сказки этого типа исследованы в статье болгарской фольклористки Л. Парпуловой «О реализации метафоры»[96], где автор рассматривает художественную структуру таких сказок в ее связи с идейным содержанием. Сюжетную основу этих сказок, отмечает Л. Парпулова, составляет противопоставление старого и нового, критическое отношение к отжившим представлениям. Использование несоответствия между видимостью героя и его сущностью образует фабулу сказок (к крестьянину, который выдает себя за знахаря, не будучи таковым, обращаются с просьбой узнать что-либо).

В начале сказки (старик прячет — старуха отгадывает) нет ничего фантастического. В дальнейшем изложении появляются черты фантастики: знахаря призывает царь или боярин, старик (старуха) пугается, готовый к тому, что его разоблачат, но этого не происходит. Расхождение между ожидаемым и действительным порождает комизм ситуации. «Случай», неожиданно к месту сказанное слово помогают героям выйти из затруднительного положения. Как отмечает Парпулова, речь героев составляют пословицы-метафоры, которые в сказке превращаются в загадки, допускающие двоякое толкование — истинное и ложное. Истинное понимание заключено в отвлеченно-образном содержании пословицы, ложное — в прямом, буквальном понимании сказанного.

Решая проверить способности ворожеи, старухе подают зажаренную ворону, старуха тем временем, оглядывая барский дом, говорит о себе: «Эх, ворона, ворона, залетела в такие хоромы!» (Азад., т. II, стр. 154). Или царь, испытывая мужика по кличке Жучок, прячет в ладони жука и просит отгадать, что у него в руке. Мужик говорит сам себе: «Что, попался, Жучок, царю в руки» (Аф., № 381).

Неверное истолкование слов старухи ведет к саморазоблачению воров и реабилитации ворожеи. Так создается абсурдность, комизм ситуаций, составляющих специфику художественного вымысла этих сказок.

Не меньшему обличению подвергались религиозные предрассудки. Вера в святых, бога часто уживается с лицемерием, жадностью и распутством. Наиболее ярко это отражено в аптипоповских сказках. Но сказка говорит и о распространенности предрассудков в народной среде.

В народе бытовало множество легенд о чудотворных иконах, которые якобы могли указывать место поселения, исцелять больных, изъявлять свою волю. В народных сказках вера в святые чудеса разрабатывается в ряде сюжетов о «говорящих иконах». Тема борьбы с религиозными предрассудками в них связана с социальной и моральной проблематикой, осмеяние суеверия — с разоблачением жадности, вероломства, ханжества.

«Одна старуха скупа была, а у них была икона большая, и старуха каждый день этой иконе молилась. А казак был парень молодой, он возьмет да и станет за эту икону. Старуха стала в утрях и молится: «Пресвята ты богородица, сохрани и помилуй!» А парень говорит: «Не помилую, зачем худо казака кормишь». Старуха опять молится: «Очисти мою душу грешную!» Казак и говорит: «Очищу, очищу»… Казак и хорошей пищи добился и деньги взял» (Онч., № 263).

В сказке «Никола Дупленский», получившей повсеместное распространение в XIX–XX вв., эта тема нашла особенно яркое выражение[97]. Жена изменяет мужу, муж решает проучить ее; забравшись в дупло дерева, он от лица святого Николы Дупленского на просьбу жены, как уморить мужа, советует ей кормить его блинами. Жена выполняет совет святого, кормит мужа блинами, тот притворяется слепым и глухим, и когда жена приводит в дом дружка, убивает его.

Желание жены избавиться от мужа, откровенно выраженное в ее просьбе Николе: «Не хочу старого любить, хочу мужа ослепить» (Аф., № 446), сменяется столь же откровенным лицемерием в ожидании слепоты мужа: «Эх ты, старенький мой, ай опять что болит, ай опять захирел? Хочешь: курочку убью, аль блинцов напеку, кашку маслом полью?» Когда муж притворяется слепым, она притворно причитает, но уже не в силах скрыть ликование, нетерпение открыто повеселиться. «Экое горе! Ну, лежи пока, я пойду кое-что принесу». Побежала, полетела, собрала гостей, и пошел пир горой» (Аф., № 446). Но веселье прерывается справедливой расплатой.

Органическое сочетание критики нравов с высмеиванием суеверий позволяет создать живые, полнокровные образы, в остроумном сюжете донести до слушателя идею сказки.

Традиционность поэтики бытовой сказки определяется единством художественных приемов, которые заключены в устойчивых характеристиках персонажей, средствах создания образов, композиционных схемах и пр.

Имея в запасе довольно ограниченное количество тем, сказка без конца их варьирует. Так появляются многочисленные сюжеты о службе батрака у попа, об умных ответах, о проделках вора или хитреца, о неверных женах. При этом сказка опирается на традиционные художественные приемы, что ограничивает личное творчество исполнителя, не позволяет вывести сказку за пределы фольклорного жанра.

Основными средствами раскрытия образов становятся гипербола и антитеза. Противопоставление, заключенное в начальных характеристиках (указание социального или имущественного положения), усиливается чисто художественным изображением — намеренным выделением в персонажах какой-то одной определяющей черты. На этом основано создание сатирических образов попа, барина, неверной жены и др. Комическое осмеяние противников усиливает контрастность персонажей.

Антитеза может быть прямо и не выражена, как, например, в сказке о том, как барин, позавидовав кузнецу, решает заняться кузнечным делом, но только портит большой кусок железа. Герой здесь как бы отодвинут на второй план, он сливается с рассказчиком. И все же антагонизм барина и мужика ощущается в продолжение всей сказки, ибо при отрицании тех или иных явлений сказка опирается на твердые социальные и нравственные убеждения народа, которые определяют его взгляды и оценки.

Если в волшебной сказке все сюжетное действие связано с положительным героем, то в бытовой активное начало часто отдается отрицательным персонажам. Поп, барин, упрямая и ленивая жена своими поступками сами себя разоблачают. Таким образом усиливается объективность оценки.

В построении сюжетного действия выявляются определенные традиционные приемы. Наиболее типичный из них — подстраивание героем ситуации, которая помогает разоблачить противника. Это сказки о хитрецах, умном батраке или крестьянине, который решает проучить жестокого барина, жадного попа, ленивую или неверную жену. В качестве примера сошлемся на сказку «Жена-доказчица». Нашел старик в лесу клад. Только как скрыть это от болтливой жены! И придумал: в горох посадил щуку, в мережку — зайца. Вот и пошел со старухой клад вырывать, по дороге старик уверяет старуху, «что нынче рыба в полях живет, а в водах зверь поселился». О найденном кладе старуха тотчас же разбалтывает соседям, весть доходит до барина. Просит барин рассказать старуху, как было дело, где клад нашли. «Как где? — отвечает старуха. — В поле, еще в то время щука в горохе плавала, а заяц в морду попал…» (Аф., № 442).

Не менее типично построение действия в форме эпического повествования. В таких сказках изображаемые лица описываются в их повседневных занятиях: поп служит в церкви, но вместо молитвы поет плясовую песню; жители глупой деревни пасут корову на крыше; запрягая лошадь, пытаются ее загнать в хомут; решетом носят свет в избу и т. д. Средством оценки становятся сами действия персонажей, которые и разоблачают их как представителей светской или духовной власти или как «умных» людей. Типичность ситуации подчеркивает типичность их свойств. Часто в этих сказках герой либо совсем отсутствует, либо его место в сказке ограничивается ролью наблюдателя или резонера, тем самым усиливается объективность оценки.

Другая характерная форма построения сюжета — мена положением: сердитую барыню сонную переносят в дом швеца, жену швеца — в дом барина. Жена швеца живет в усадьбе «месяц и другой, и так ее расхвалили крестьяне, что честь отдать». Барыня, которая теперь должна и печь топить, и готовить, и за дровами сходить, с трудом выдерживает новое положение. Когда же вновь произошла мена положением, «барыня мягкая-раз-мягкая сделалась, а швецова жена стала жить по-старому» (Сок., № 45). По тому же принципу строится сказка о солдате и барине. Солдат у скупого барина за год службы заработал сто рублей, а приходилось ему «и лошадей чистить, и навоз возить, и воду таскать, и дрова рубить, и сад мести, словом, не дает ему [помещик] отдыху ни на минуту, совсем измучил работой». Солдат обещает барину за трехдневную службу у него вернуть ему сто рублей, но барин не выдерживает и дня (См., № 232). Такое построение придает особую убедительность рассказу, помогает создать яркие характеристики.

Художественная образность бытовой сказки создается совершенно иными поэтическими средствами, нежели в волшебной сказке. Здесь нет ни традиционных формул, ни красочных эпитетов, ни многообразия повторов. При изображении будничной обстановки, событий, участниками которых являются солдат, крестьянин, его жена, поп, дьячок и другие, естествен отказ от приподнятости стиля волшебной сказки.

Бытовая сказка скупо пользуется эпитетами, ограничиваясь лишь общими оценочными характеристиками в виде определений — богатый, бедный, скупой, злая, ленивая и т. п., часто придавая им выразительность за счет суффиксов и приставок — глупешенек, распрезлющая, размягкая и др. Более типично использование образных речевых оборотов, пословиц и поговорок, дающих точную и вместе с тем эмоциональную характеристику персонажам и их поступкам: «Женился — навек за ложился»; «Живет с нею и кулаком слезы вытирает» (Аф., № 436); «А Фомка себе на уме, поехал в город протирать глаза чужим денежкам: у попа-де в сундуке они заржавели!» (Аф., № 398); «Антип был мужик из десятка не простого, навострился людей надувать» (Аф., № 435); «Богач и быка женит», — говорят наши старики, и верно так» (См., № 200); «Не умела старуха языка держать на привязи» (Аф., № 441).

Стиль бытовых сказок — это стиль разговорной речи, что соответствует содержанию сказок, характерам персонажей, язык становится одним из средств раскрытия образов.

Художественная отточенность языка особенно проявляется в диалогах. Речь крестьянина предстает как речь необычайно образная, экспрессивная и в то же время предельно лаконичная. Отец навещает замужнюю дочь, приходит в дом к скупому свекру: «Здорово, сват!» — «Здорово!» — «Я к тебе в гости; рад ли мне?» — «Рад не рад, делать нечего, садись, так и гость будешь!» — «Как моя дочушка живет, хорошо ли хлеб жует?» — «Ништо, живет себе!» — «Ну-ка, сватушка, соловья баснями не кормят; давай-ка поужинаем, легче говорить будет» (Аф., № 520).

Среди бытовых сказок есть группа сатирических сказок, целиком строящихся на диалоге — вопросах барина и глумливых ответах мужика. «Что, богаты мои мужички?» — «Богаты, сударь! У семи дворов один топор, да и тот без топорища». — «Что ж они с ним делают?» — «Да в лес ездят, дрова рубят; один-то дрова рубит, а шестеро в кулак трубят». — «Хорош ли хлеб у нас?» — «Хорош, сударь! Сноп от снопа — будет целая верста, копна от копны — день езды» и т. д. (Аф., № 414). То, что до барина не доходит смысл речи крестьянина, обличает глупость и непрактичность помещика. Ответы мужика говорят об ироническом отношении к барину и показывают тяжелое положение деревни, отзываясь откровенным бунтарством.

Речь персонажей выдает не только их характеры, взаимоотношения, но и сословную принадлежность, профессию, усиливает социальные характеристики. В разработке диалогов в наибольшей степени проявляется творческая индивидуальность сказочника. В солдатской речи звучат команды, барин говорит подчеркнуто резко, грубо: «Эй ты, олух, вороти в сторону!» (Аф., № 395), елейностью отзывается разговор попа с молодкой.

Для создания комических образов сказочники охотно прибегают к художественным средствам народной сатиры. Так, А. К. Барышникова (Куприяниха) с помощью сказового стиха воспроизводит яркую сатирическую сценку выпроваживания попа — неудачного любовника — из дома молодой женщины. «Куды ж ему деться — залез (поп) в бочку греться. Берут в руки бочку — кот да кот, а он по бочке шлёп да шлёп. Весь измазался, как черт. Вот так время провел до утра, спрашивают прочие: «Бочку везешь куда?» Отвечает мужик: «Новых чертей наловил, царю везу на показ». Тут люди подходють: «Што за черти — поглядеть их хоть раз…» (Азад., т. II, стр. 157).

Сочетая различные стилистические средства (вопросительные, императивные формы, повторы, созвучия, рифмы) с поэтическими приемами (сравнением, гиперболой, литотой и др.), сказка достигает большой выразительности.

Возможность широкого использования речевых богатств языка дает простор для выражения творческой индивидуальности сказочника. В устном исполнении, дополняемые интонациями, игровыми моментами, бытовые сказки получают живость и остроту, что способствует их популярности у самых взыскательных слушателей.

В советское время с исчезновением классового антагонизма антибарские и антипоповские сказки забываются, они воспринимаются уже как сказки, повествующие о событиях далекого прошлого (т. е. получают определенную хронологическую отнесенность). В то же время сказки, высмеивающие общечеловеческие пороки и недостатки, сохраняются в устной традиции. Рядом с бытовой сказкой все чаще звучит анекдот, принявший на себя функцию общественного отклика на злободневные темы современности.