Русские и пруссаки. История Семилетней войны

Глава четырнадцатая Взятие Берлина (октябрь 1760 г.)

Итак, целых десять недель, с 4 августа по 12 сентября, в самое драгоценное для военных действий время, ничего, кроме маршей и контрмаршей, не происходило. Многочисленная австрийская армия (180 тыс. чел.) и великолепная русская армия (70 тыс.) лишь наблюдали за маневрированием двух небольших прусских армий и провокационными демонстрациями Фридриха II, скрывавшего таким образом своё твёрдое решение не отступать от оборонительной стратегии. Русские, отнюдь не по их вине, не имели возможности ни дать сражение, ни взять какую-нибудь крепость. Что касается австрийцев, то они могли похвастаться лишь двумя стычками и захватом ничтожного Глаца[339].

Недовольство было велико и в Петербурге, и в русской армии. Барон де Бретейль вполне справедливо писал Людовику XV, что русские провели «самую ничтожную из всех кампаний»[340]. Болотов пишет о чувствах молодых офицеров: «Оба главнокомандующих сами стыдились того, что они сделали». Однако наибольший позор падал на Конференцию, которая, вопреки мнению Салтыкова, упорно стремилась загнать армию в Силезию.

Теперь они вспомнили про отвергнутый ею в самом начале план фельдмаршала, предлагавшего провести кампанию в Померании, имея в виду взятие Кольберга и диверсию на Берлин. Осаду Кольберга предполагалось производить отдельным корпусом главной армии и морским десантом. Нападение на Берлин поручалось лёгким войскам при поддержке со стороны главных сил. От австрийцев требовалось только удерживать Фридриха II и принца Генриха в Силезии — демонстрацией Дауна на Швейдниц и осадой Глогау (Лаудон).

14 сентября Фермор сообщил Конференции решения Салтыкова, принятые ещё до передачи командования: о необходимости занять главными силами Королат; о направлении Тотлебена на левый берег Одера для поддержания сообщений с Лаудоном и, наконец, о подготовке «секретной» экспедиции против Берлина. Конференция возражала — ей во что бы то ни стало был нужен Глогау. Однако Фермор не уступал, он лично произвёл рекогносцировку этой крепости и убедился, что без тяжёлой артиллерии там нечего делать. Лишь после этого Конференция возвратилась к плану Салтыкова.

18 сентября основные силы сосредоточились у Одера между Королатом и Бёйтеном и оставались там в течение всего времени, необходимого для подготовки операций против Берлина и Кольберга. 21 сентября на военном совете было решено направить к Кольбергу корпус Олица для соединения с десантным отрядом адмирала Мишукова; против Берлина выделялся корпус Чернышева и кавалерия Тотлебена. Основные силы должны были идти вниз по обоим берегам Одера до Кроссена, а затем действовать «по обстоятельствам». 22 сентября Олиц выступил из Королата в Померанию.

Готовилась и экспедиция Тотлебена, который в своей промемории утверждал, что успех зависит от трёх условий: правильно избранного времени и быстроты действий (а не численности); прикрытия кавалерийской колонны; прочих мер для воспрепятствования подхода к Берлину неприятельских подкреплений. Он просил усилить свои 7–8 тыс. гусаров и казаков двумя полками драгун, двумя тысячами конногренадер и отрядом конной артиллерии. Ничего, кроме конницы для обеспечения быстроты и неожиданности. Корпус Чернышева, состоявший из всех трёх родов войск, должен был следовать через Кроссен на Франкфурт, и уже оттуда из него выделялась для Берлина пехотная бригада.

Единственное изменение этого плана заключалось в том, что Чернышеву предписывалось идти через Бёйтен, Фрейштадт, Христианштадт, Зоммерфельде и Габен, а далее вслед за Тотлебеном.

В арьергард был поставлен Фермор с 1-м и 2-м корпусами, а 3-му корпусу (Румянцева) надлежало прочно занять Средний Одер.

Таким образом, вся русская армия оказывалась эшелонированной от Королата в направлении прусской столицы для трёх последовательных ударов: Тотлебена, Чернышева и главной армии.

Но Берлин уже не впервые подвергался угрозе. Ещё 16 октября 1757 г. австрийский генерал Гадик с четырнадцатитысячным корпусом ворвался в его пригород Кёпеник, изрубил в куски два прусских батальона и принудил генерала Рохова очистить город (королева и министры укрылись в Шпандау). На магистрат была наложена контрибуция в 600 тыс. талеров. Из этих денег Гадик успел собрать только 185 тыс., поскольку утром 17-го почёл за наилучшее отступить, увозя наличность, 6 знамён (из арсенала) и 426 пленных. В 1758 г., ещё до Цорндорфа, захват столицы был одной из предписанных Фермору целей. И, как мы видели, после Пальцига и Кунерсдорфа сам Фридрих II ожидал взятия Берлина победителями.

В полученных Тотлебеном инструкциях предписывалось взять с Берлина большую контрибуцию, а в случае нехватки наличности принимать вексели, гарантированные заложниками, в списке которых значились два ратмана и несколько самых богатых купцов. Кроме того, предстояло полностью разрушить все королевские учреждения, арсенал, литейный двор, воинские и провиантские магазины, пороховые мельницы и мануфактуры мундирных сукон. И это должно было стать лишь «справедливым возмездием за жестокости прусского короля в Саксонии, особенно в Лейпциге».

16 сентября без труб и барабанов выступили корпуса Тотлебена и Чернышева. Тотлебен шёл очень быстро, посадив свою пехоту на телеги, и 2 октября прибыл в Вустерхаузен, почти под самые стены Берлина. Там он узнал, что в берлинском гарнизоне генерала Рохова всего лишь три пехотных батальона и два эскадрона гусар, однако на помощь им шли Хюльзен из Торгау и с севера принц Вюртембергский.

Тем не менее Тотлебен отнюдь не отказался от внезапного штурма и просил Чернышева прикрыть его, чтобы иметь «свободную спину».

Берлин располагался тогда на двух островах Шпрее, и его предместья занимали оба берега этой реки[341]. Один из островов был древним Берлином — Веролином славян-венедов[342], возникшим из поселения рыбаков. На другом острове, Кёлльне, в древности также находилась рыбачья деревня. В 1452 г. маркграф Бранденбургский Фридрих Железный Зуб построил здесь замок, послуживший основой будущей столицы.

Оба острова были обнесены стеной с бастионами, для которых рукава Шпрее служили естественными рвами. Предместья на правом берегу опоясывал более обширный земляной вал, а на левом — каменная стена. Из всех десяти городских ворот только одни (Котбуские) были защищены флешью[343] очень слабого профиля, вооружённой всего одной трёхфунтовой пушкой.

Таким образом, в военном отношении Берлин представлял собой почти открытый город. С архитектурной точки зрения это было скопление маловыразительных строений и пригородных домишек. Тогда ещё ничто не предвещало то художественное, хотя и неоригинальное великолепие, которое прославило его впоследствии благодаря промышленному процветанию и военным победам. Не было ни триумфальных ворот, ни колонн воинской славы, ни героических статуй, ни музеев, наполненных награбленным в Греции. Фридрих I построил королевский замок на месте старого маркграфского, а также Арсенал, Академии Наук и Изящных Искусств. Фридрих Вильгельм I распланировал площади, проложил новые улицы и выстроил дворцы на Вильгельмштрассе. Берлин был тогда прежде всего городом военных, чиновников и придворных. Однако благодаря Фридриху I и отчасти Фридриху II он мало-помалу становился интеллектуальной столицей Германии, и его уже называли Intelligenz-Stadt и «Афинами на Шпрее». Сюда трижды приезжал Лессинг, которому в 1758–1760 гг. довелось быть свидетелем русской оккупации. Моисей Мендельсон стоял здесь во главе литературной и философской жизни.

Поскольку берлинская торговля и промышленность, столь развившиеся впоследствии благодаря положению столицы в центре целой сети озёр и рек, были ещё в зачаточном состоянии, город не мог похвастаться большими капиталами. Он был просто беден, как и вся Пруссия и её король. Что касается населения, то к концу Тридцатилетней войны[344] оно сократилось до 6 тыс. чел., но при первом короле возросло до 50 тыс., а при втором[345] до 90 тыс. К концу царствования Фридриха II в Берлине обитало уже 145 тыс. душ. Не боясь ошибиться, можно сказать, что ко времени русского вторжения в нём было 120 тыс. жителей.

При появлении неприятеля генерал Рохов почти совсем потерял голову. Три его батальона, всего 1200 чел., отнюдь не возмещали своё малое число качеством — в них было немало пойманных дезертиров и даже военнопленных: саксонцев, шведов, французов и русских. Рохов уже подумывал об уходе из города. Но в Берлине находились тогда и отставные генералы, например Левальд, и получившие ранения (Зейдлиц, Кноблох). Они стали стыдить его за малодушие и уговорили сопротивляться. Он приказал спешно соорудить флеши перед воротами предместий по образцу Котбуских и поставил там пушки с инвалидной прислугой. В стенах были пробиты бойницы, а 30 солдат заняли Кёпеникскую цитадель, чтобы защищать переправу через Шпрее. Рохов разослал повсюду курьеров с просьбой о помощи: Хюльзену в Торгау, на границе Саксонии, и в Темплин, к принцу Вюртембергскому, который собирался напасть на шведов. Оба генерала отозвались на его призыв: когда Тотлебен входил в Вустерхаузен, Хюльзен был не далее чем в семи милях от Берлина, а принц в шести.

Приготовления военных властей посеяли панику среди жителей: богатые горожане бежали в Магдебург и Гамбург со всеми деньгами и ценностями. Правда, на какой-то момент все успокоились, приняв авангард Тотлебена за подошедшие подкрепления. Здесь-то и началась выдающаяся деятельность Готцковского, «купца-патриота», который оставил драгоценные воспоминания о происшедших событиях[346]. Он призвал жителей собирать деньги для провианта войскам-защитникам, и на них были закуплены хлеб, пиво, branntwein[347] и мясо. Этим и ограничилась роль населения в обороне Берлина. Дом самого Готцковского, об отношениях которого с Тотлебеном было известно, послужил убежищем для всех, опасавшихся за своё имущество. Евреи прятали там даже золото.

В ночь на 3 октября Тотлебен перешёл в Вустерхаузен. Утром 3-го он послал кроатских гусар в Потсдам для уничтожения там воинских магазинов. Сам же пошёл на Берлин[348], имея в авангарде казаков Туроверова.

К 11 часам им были уже заняты высоты против Котбуских и Галльских ворот. Он послал к генералу Рохову поручика Чернышева с требованием о сдаче, но получил отказ, после чего начались приготовления к бомбардировке города и штурму ворот в предместьях.

В 2 часа был открыт огонь, но, поскольку в наличии оказались только гаубицы малого калибра, зажечь сколько-нибудь сильных пожаров так и не удалось. К тому же снаряды не проламывали городскую стену. Тогда прибегли к калёным ядрам, которые вызвали продолжавшийся до утра пожар. Рохов, со своей стороны, отвечал пушечным огнём, и в течение дня русские так и не смогли добиться господства своей артиллерии.

В 9 часов вечера Тотлебен решился на одновременный штурм обоих ворот. Князь Прозоровский с тремя сотнями гренадер и двумя пушками должен был атаковать Галльские ворота, а майор Паткуль такими же силами — Котбуские. Каждая из этих колонн имела в резерве 200 пеших и два эскадрона конных гренадер.

В полночь был дан сигнал атаки, несмотря на очень слабую артиллерийскую подготовку. Князь Прозоровский всё-таки взял Галльские ворота и закрепился там, но, не получив поддержки, к рассвету был вынужден отойти. Что касается Паткуля, то атака на Котбуские ворота оказалась неудачной.

После этого возобновилась бомбардировка, продолжавшаяся до утра. Было выпущено 655 снарядов, в том числе 567 бомб. Днём стало известно, что в город вошёл авангард принца Вюртембергского (7 эскадронов), а его пехота идёт к Берлину форсированными маршами. Это подкрепление составляло 5 тыс. чел.

Тотлебен отошёл к деревне Кёпеник, и вечером 4 октября у Котбуских и Галльских ворот оставались только казаки Цветиновича и Туроверова. Но к утру под натиском принца Вюртембергского им тоже пришлось отступить.

В этом неудавшемся набеге у русских вышло из строя 92 чел. и они потеряли 8 гаубиц. Ответственность за неудачу лежит прежде всего на Тотлебене. Почему, имея столь мало пехоты, он ещё и разделил её на две штурмовые колонны? Пытаясь оправдаться, в своих рапортах он то преувеличивал собственные потери, то утверждал, будто по городу было выпущено 6,5 тыс. снарядов, и обвинял Чернышева в неоказании ему помощи, хотя прекрасно знал, что этот генерал мог прийти в Кёпеник только 5 октября, да и сам Тотлебен просил лишь о том, чтобы «прикрыть ему спину». Поспешный штурм произошёл, несомненно, от нежелания делить с кем-либо славу успеха. Впоследствии Тотлебен утверждал, будто не форсировал штурм, опасаясь, что солдаты рассыплются по городу и ему не удастся собрать их. Впрочем, все его рапорты, относящиеся к этой осаде, являют собой смесь лжи и противоречий. По словам нашего военного агента при русской армии маркиза де Монталамбера, Тотлебен «расквасил себе нос о берлинские стены».

3 октября Чернышев занял Фюрстенвальде и, осознав все предстоящие трудности, запросил у главной квартиры в качестве подкрепления кавалерию Гаугревена, сообщая при этом, что со стороны Берлина слышна сильная канонада. 4-го он получил от Тотлебена просьбу о помощи людьми, пушками и снарядами. Всё это было отправлено к нему той же ночью в сопровождении двух пехотных полков. 5-го вечером Чернышев соединился в Кёпенике с Тотлебеном и принял на себя общее командование — сомнительное и оспариваемое, если учитывать трудный характер этого последнего. Одновременно была получена депеша от Фермора, сообщавшего, что к нему форсированными маршами идёт дивизия Панина.

Весь день 6-го ждали Панина, поскольку Фермор предписал ничего не предпринимать до его подхода. Кроме того, сообщалось и о скором прибытии австро-саксонского корпуса под командою Ласи. Поэтому русский генерал ограничился лишь рекогносцировкой правого берега Шпрее.

Принц Вюртембергский, в свою очередь, приказал генералу Хюльзену ускорить движение к Берлину через Потсдам, и вскоре казачьи разъезды обнаружили приближение первых прусских отрядов силою в 5 батальонов и 12 эскадронов.

7 октября Чернышев получил депешу Панина, который после перехода в 30 вёрст прибыл в Фюрстенвальде и в тот же вечер должен был подойти к Берлину. Чернышев решил атаковать принца Вюртембергского и в случае успеха штурмовать восточные предместья. Тотлебену он отводил лишь вспомогательную роль для отвлекающего манёвра на левом берегу. Но Тотлебен ради сохранения своей независимости воспользовался тем обстоятельством, что между ним и его непосредственным начальником, Чернышевым, текла Шпрее. В тот же день, не дожидаясь прибытия Ласи, он возобновил штурм западных предместий и снова разделил свои эскадроны и батальоны между Котбускими и Галльскими воротами. Однако господствующие над ними высоты были уже заняты принцем Вюртембергским. Тем не менее после трёхчасовой канонады Тотлебен принудил его укрыться за городскими стенами.

Как раз в этот момент со стороны Потсдама подошёл Хюльзен, и Тотлебен атаковал его своей кавалерией и гренадерами, оставив часть войск для наблюдения за городскими воротами. В боевом порыве он далеко опередил свою пехоту и, не имея её поддержки, был отброшен. Тотлебен уже намеревался возобновить атаку, когда одновременно появились авангард Клейста и корпус Ласи. Но он не хотел ждать помощи австрийцев и бросился на Клейста. Неподалёку от Темпельгофа завязалась беспорядочная схватка, не принёсшая перевеса ни одной из сторон. Русские потеряли четыре пушки, которые потом были отбиты казаками, однако исход боя решили австрийские эскадроны, отбросившие Клейста.

Тотлебен пришёл в ярость, увидев появление Ласи — получалось, что, хотя ему и удалось действовать почти независимо от Чернышева, он получал себе в качестве командира австрийского генерала, поскольку этот последний, имея 14 тыс. чел., вполне естественно становился старшим начальником и отнимал у него славу покорителя Берлина. Ему оставалось только возвратиться на свои позиции перед воротами предместий и не обращать внимания на первые приказы Ласи. Благодаря этому весь корпус Хюльзена смог уже к вечеру войти в город.

Тем временем Чернышев действовал на правом берегу Шпрее. Заняв высоты Лихтенберга, он поставил там шестипушечную батарею и начал обстреливать пруссаков, которые под угрозой кавалерийской атаки не стали ждать штыкового удара и укрылись в восточных предместьях.

Вечером появился Панин, приведший 5 эскадронов кирасир и 6 гренадерских рот. Он сообщил, что его главные силы подойдут только к утру 9 октября.

8 октября молдавские гусары и казаки Краснощекова заняли позиции на лесистом и болотистом правом берегу Шпрее. На левом берегу оставался Тотлебен, всё там же, перед Котбускими и Галльскими воротами. 14 тыс. австрийцев расположились лагерем у Лихтенфельде.

В этот день Чернышев намеревался атаковать принца Вюртембергского и штурмовать восточные предместья. Однако прибытие корпуса Клейста увеличило силы пруссаков до 14 тыс. чел., из которых 16 батальонов и 20 эскадронов принца находились на правом берегу, а 10 батальонов и 21 эскадрон под командою Хюльзена — на левом. Союзники имели против них 15,5 тыс. русских на правом берегу, а по левому — ещё 4,4 тыс. русских вместе с 14 тыс. австрийцев и саксонцев. Обладая Берлином, пруссаки могли легко перебрасывать свои войска с одного берега на другой, так что союзники, разделённые рекой, всегда оказывались перед неприятелем в равном числе. Кроме того, их ослабляли разногласия русских и австрийцев, а также соперничество командиров — Тотлебена с Ласи и Чернышевым.

Чернышев был совершенно подавлен. Он собрал военный совет, на котором присутствовали только генерал Панин, генерал квартирмейстер барон Эльмпт и французский военный агент маркиз де Монталамбер. У этого последнего мы и заимствуем описание того, что происходило во время заседания совета. Чернышев, обеспокоенный усилением пруссаков и опасаясь на завтра же нападения всеми их силами при затруднительном сообщении с русскими и австрийцами, стоявшими на левом берегу, «предложил тотчас же ретироваться к Кёпенику, дабы выиграть время для договорённости с графом де Ласи; кроме сего, у него оставалось провизии всего на один день. В заключение он спросил, каково на сей счёт моё мнение». Вот что отвечал ему маркиз:

Чернышев изготовился к завтрашнему штурму, разделив войска правого берега на четыре колонны: 1-ю Пальменбаха, 2-ю Лебеля, 3-ю князя Долгорукого и 4-ю Нуммерса. Во главе каждой колонны, построенной как во времена фельдмаршала Миниха и осады Данцига, стояли гренадерские роты. Сначала надо было захватить соседние с крепостной стеной ворота и затем штурмовать восточные предместья. Кавалерии надлежало прикрывать колонны против атак прусских эскадронов, а полевой артиллерии — вести интенсивный огонь по всем неприятельским позициям; полковые пушки должны были следовать за своими полками. Тяжёлый обоз и все нестроевые части укрылись в лесу Фридрихсфельде, лошади в полной готовности были запряжены в фургоны и телеги на случай поспешного отступления. Сигнал атаки тремя брандкугелями[350] назначался на семь часов утра. Всем командирам корпусов рекомендовалось «сию атаку наисовершеннейшим образом произвесть и всякой в своей части наиспособнейшее к тому промыслить и исполнить…», заслужить тем высочайшую милость императрицы и «удержать ту славу и честь, которую оружие монархини российской чрез долгое время сохранило»[351]. И командиры, и солдаты были преисполнены боевым духом. «Невозможно довольно описать, — пишет Чернышев в своём рапорте, — с какою нетерпеливостью и жадностью ожидали войска сей атаки; надежда у каждого на лице обозначалась…»[352] Солдаты подходили к причастию с глубоким чувством благоговения, после чего доставали из мешков белые рубахи, чтобы «встретить смерть по русскому обычаю».

Совершенно противоположная перемена произошла на совете прусских генералов. 8 октября принц Вюртембергский решил начать сражение с Чернышевым. Но в последующую ночь он и его коллеги испугались численного превосходства неприятеля при невозможности получить какие-нибудь новые подкрепления, а также всех ужасов для города в случае успешного штурма. Было решено, что войска, приведённые Клейстом, Хюльзеном и принцем Вюртембергским, отступят под покровом ночи к Шпандау и Шарлоттенбургу. Генералу Рохову поручались переговоры о военной капитуляции, но лишь в отношении его собственного слабого гарнизона. Судьба гражданского населения и принадлежащего ему имущества была оставлена на попечение ратуши.

Тотлебен всё ещё занимал позиции перед Котбускими и Галльскими воротами, служа как бы заграждением между городом и австрийской армией, и отнюдь не оставлял мысль о реванше у графа Ласи, который мог отобрать у него славу единственного победителя. Пользуясь своим благоприятным положением, без ведома австрийского генерала и даже самого Чернышева, он вступил в переговоры о капитуляции. Несомненно, у него были свои люди в городе, не говоря уже о его приятеле, богатом купце Готцковском. Но, казалось, подход Хюльзена и принца Вюртембергского лишал его всякой надежды на успех, ведь он ещё не знал о решении, принятом на прусском военном совете. Разве мог он предположить, что Хюльзен и принц шли так далеко (из Саксонии и Померании) единственно ради того, чтобы признать невозможность защищать Берлин?

В ту же ночь на 9 октября Тотлебен послал Рохову новое требование о сдаче города, но излишне поторопился, поскольку комендант должен был держаться до полного ухода всех подкреплений. Поэтому к часу ночи трубач возвратился с новым отказом. Тотлебен, придя в полное недоумение, приказал сделать несколько пушечных выстрелов по городу. В три часа майор Вегер и ротмистр Вагенгейм подошли к Котбуским воротам с предложениями Рохова — к этому времени подкрепления уже покинули город. Остаётся вопрос: каким образом командовавший разведкой и передовыми отрядами Тотлебен мог ничего не видеть и ничего не знать о всех этих передвижениях?

Тем временем предупреждённые комендантом горожане собрались в ратуше. Военный совет оставил муниципалитету право выбора — перед кем капитулировать, австрийцами или русскими. Именно тот самый купец Готцковский, похвалявшийся своими хорошими отношениями с Тотлебеном, склонил всех в пользу последних. Тотлебен действительно долго жил в Берлине, и у него было там немало друзей. Более того, прусская столица послужила убежищем для многих раненых и пленных русских, в том числе не только солдат и офицеров, но даже генералов. Жители гуманно обращались с ними, и они были помещены в домах самого Готцковского и других знатных горожан. Надеялись, что это послужит как бы охранной грамотой в глазах их соотечественников.

В четыре часа утра Роховом была подписана военная капитуляция: он сдавался в плен вместе со всем своим гарнизоном и военным имуществом. Все пленные, независимо от национальности, освобождались. Сложившие оружие пруссаки также оставались на свободе под залог или на слово, хотя из 1200 чел. 700 было отправлено в Россию.

В пять часов пришёл черед гражданской капитуляции. Сначала Тотлебен оглушил горожан своими требованиями денег — 4 миллиона талеров или, как говорит Готцковский, «40 больших бочек золота». Но он уступил сначала до 1,5 миллиона, а потом до 500 тыс. наличными и одного миллиона векселями под гарантию заложников. В обмен на это послабление горожане выложили, 200 тыс. талеров в качестве douceur-geld, то есть награждения для солдат. Ратуша покорилась, послушавшись Готцковского, который обещал использовать всё своё влияние у русских генералов, чтобы добиться ещё большего уменьшения контрибуции ввиду крайней бедности жителей Берлина. Кроме того, Тотлебен гарантировал им личную безопасность и сохранность частного имущества, свободу торговли и пересылки почты, освобождение от постоев. К тому же было обещано не размещать столь страшные для обывателей нерегулярные части даже в предместьях.

Тотлебену удалось успешно завершить эти переговоры благодаря соблюдению величайшей тайны и посредничеству генерала Бахманна. Это был воистину триумф его ловкости и искусства интриги. В лагере Чернышева, как и в лагере Ласи, совершенно ни о чём не подозревали, когда в пять часов утра гренадеры Бахманна заняли Котбуские, Галльские, Потсдамские и Бранденбургские ворота.

Первыми почувствовали, что происходит нечто новое, стоявшие на левом берегу австрийцы. Заметив русских часовых у ворот западных предместий, они в ярости побежали туда, и им удалось вытеснить русский пост у Галльских ворот. Затем Ласи направил Чернышеву жалобу с требованием уступить ему ещё Потсдамские и Магдебургские ворота, а также выделить австрийскую долю контрибуции и douceur-geld. Как мы увидим, его раздражение зашло ещё дальше. Он посчитал для себя капитуляцию недействительной, ввёл войска в город и расположил их по домам жителей.

К Чернышеву почти одновременно прибыли курьер от Тотлебена и требования Ласи. Его войска стояли уже под ружьём, построенные в штурмовые колонны, ожидая трёх брандкугелей — сигнала к приступу. Около 5 часов командиры колонн прислали к нему своих адъютантов за последними распоряжениями. Армия трепетала от нетерпения. Приближались 7 часов — время штурма. Внезапно по фронту поражённых войск пронеслась весть — Берлин капитулировал!

Одной из первых забот Чернышева была та, которой пренебрёг Тотлебен — преследование прусской армии. Он приказал графу Панину вместе с молдавскими гусарами и казаками Краснощекова скакать по дороге на Шпандау. Но основная масса пруссаков была уже далеко, Панин догнал только обоз и арьергард Клейста, состоявший из 10 кирасирских эскадронов, одного пехотного полка, батальона волонтёров и нескольких егерских рот, — всего 3 тыс. чел. Гусары и казаки отважно бросились на кирасир, опрокинули их, но были задержаны прусской пехотой, засевшей в придорожных дефиле. Здесь наконец появились присланные Тотлебеном сербские гусары, а затем и кирасиры с конногренадерами. Неприятель был сбит со всех позиций, а окружённый батальон волонтёров сдался в плен. Побеждённых преследовали до стен Шпандау. У русских было 25 убитых и 21 раненый; пруссаки потеряли 2 тыс. павшими или ранеными, тысячу пленными (из них более дюжины офицеров), 2 пушки, 30 фур и много лошадей. Весь арьергард Клейста был уничтожен. И если бы Тотлебен вовремя предупредил своего старшего командира, та же судьба постигла бы и корпус Хюльзена.

Переломом кампании 1760 г. стало взятие Берлина — столицы маркграфов Бранденбургских и первых трёх королей Пруссии. Тем не менее радость в войсках была омрачена иными чувствами. Поведение Тотлебена выглядело весьма сомнительным. Раздражённые австрийцы считали его успех обманом; саксонцы негодовали на столь благоприятные условия капитуляции, жалуясь, что не смогут теперь добиться справедливого возмездия за жестокости Фридриха II в Саксонии. Даже русские генералы и офицеры считали, что Тотлебен был слишком снисходителен к прусской столице. Подобное взятие совсем не походило на победу: не было ни благодарственного молебна, ни торжественного вступления войск. Чернышев ограничился лишь тем, что вместе с графом Ласи объехал пикеты в восточной части города, а в остальном как будто предоставил Тотлебену поступать по своему усмотрению. Ласи жаловался, что Тотлебен стал хозяином Берлина, отведя австрийцам роль то ли зрителей, то ли прислужников. Тотлебен следующим образом разделил douceur-geld (200 тыс. талеров): 75 тыс. экспедиционному корпусу, 25 тыс. корпусу Панина и по 50 тыс. для войск Чернышева и Ласи. Австрийцы и саксонцы остались недовольны, и в городе у них стали возникать конфликты с солдатами Тотлебена. Подобные раздоры ослабляли дисциплину. Вопреки запрету в город вошли войска всех армий. Вот что рассказывает Болотов:

Берлин пострадал меньше, чем его предместья. Тотлебену удалось установить некоторый порядок благодаря усилению русских караулов. Одни только королевские учреждения были преданы грабежу, но и те не разорены до основания, как предписывалось инструкциями Салтыкова и Фермора. Арсенал оспаривали друг у друга русские и австрийцы, причём последние хотели забрать всё только для себя. Тотлебен отдал им лишь 12 пушек и ещё возвратил захваченные у них пруссаками орудия. Всего там оказалось 143 пушки и 18 тыс. ружей. Ласи намеревался взорвать арсенал, но Тотлебен воспротивился этому, чтобы не нанести вреда городу. Он уже разрушил пороховые мельницы и затопил запасы пороха. Королевские мануфактуры мундирного сукна были опустошены, а сукна проданы по бросовым ценам. Уничтожены также монетный и литейный дворы. В королевской казне обнаружилось 60–100 тыс. талеров. «Были и такие негодяи, которые указывали неприятелю складочные места воинского имущества, однако значительно большее число горожан ревностно стремились уберечь королевскую собственность»[356].

Тотлебен совершенно явно покровительствовал берлинцам. Не было никакого сомнения в том, что он находился под влиянием Готцковского. Когда в день капитуляции генерал Бахманн въезжал в город через Котбуские ворота, он встретил там депутацию ратуши; «купец-патриот» сохранил для нас происшедший любопытный диалог:

Когда Готцковский смог продолжить этот разговор в другом месте, он попросил, чтобы адъютанта Тотлебена поселили в его доме, и благодаря этому получил лёгкий доступ к самому коменданту Берлина. Однако он употреблял своё влияние лишь для предотвращения эксцессов, поддержания дисциплины, защиты жителей и их собственности. Готцковский добился наказания одного русского офицера, укравшего 100 талеров, — виновного на 48 часов привязали к жерлу пушки. По его ходатайству удалось сохранить охотничьи ружья, которые хотели конфисковать вместе с боевым оружием. Было отдано всего несколько сотен, да и то самых худших. Он спас от наказания розгами двух неосторожных журналистов — ограничились только сожжением их писаний рукою палача. Он же отговорил Тотлебена от особой контрибуции для евреев. Готцковский добился также того, чтобы заложниками вместо двух ратманов и знатных купцов для гарантии миллионного векселя были взяты чиновники, кассиры и два бедных еврея, Ицка и Эфраим. Болотов рассказывает, что «купец-патриот» день и ночь проводил на улицах или в прихожей Тотлебена. Влияние его было таково, что он мог склонить этого генерала к нарушению большинства имевшихся инструкций. Быть может, за всё своё снисхождение Тотлебен получил от прусского короля круглую сумму? Далее мы увидим, что это представляется весьма вероятным.

В своих записках Готцковский пишет лишь о том, что этот генерал вёл себя скорее как друг, а не как неприятель. Но об уходе русской армии он говорит всё-таки с радостным чувством освобождения: «12 октября вечером граф Тотлебен и войска его выбыли наконец из города и освободили дом мой, более походивший на скотный двор, нежели на жилище, после того, как русские наполняли его денно и нощно. Всё время должен был я довольствовать питьём и едою всякого, кто ко мне являлся. Прибавить надо ещё многие подарки, без которых не удалось бы мне исполнить то, что я исполнил. Чего всё это мне стоило, остаётся записанным в книге забвения»[358].

Весьма существенно помог смягчить тяготы оккупации ещё один человек — голландский посланник Дитрих Верельст. Он пристыдил русские и австрийские власти за беспорядки первого дня и остановил грабежи. Впоследствии Фридрих II благодарил его и даже удостоил графского титула[359].

Вернёмся, однако, к Фермору и главной русской армии.

28 сентября она перешла Одер и двинулась на Берлин. Ещё на пути Фермор послал кавалерию Гаугревена в подкрепление корпуса Чернышева. 29-го Румянцев вышел из Королата на Цюллихау, а 8 октября он соединился во Франкфурте с Фермором, который через два дня передал командование Салтыкову.

Фельдмаршал, обеспокоенный слишком рискованным положением своего экспедиционного корпуса в Берлине и сообщением о марше Фридриха II с семидесятитысячной армией к Шпрее, опасаясь, что его войска будут разбиты по частям, предписал Чернышеву отступить к Франкфурту. В ночь на 12 октября корпус Панина выступил из Берлина, а на следующий день за ним последовали Чернышев и Ласи под прикрытием Тотлебена. Последним ушёл генерал Бахманн. Вот что пишет об этом Болотов:

Во время отхода Салтыков пребывал в постоянном страхе — у него самого во Франкфурте было не более 20 тыс. чел. Наконец 14 октября вся армия со всеми берлинскими трофеями собралась в этом городе.

Взятие прусской столицы произвело фурор во всей Европе. Вольтер писал графу Ивану Шувалову: «Приход вашей армии в Берлин производит значительно большее впечатление, чем все оперы Метастазио»[360]. Союзные дворы и посланники не замедлили представить Елизавете свои поздравления, впрочем, навряд ли искренние. Австрийцы возлагали надежды на то, что ради чести и славы императорской армии она останется в Берлине и на великолепных винтер-квартирах в Бранденбурге. Поздравления приходили и после того, как город был оставлен русскими войсками.

Впрочем, у русских сохранилась некоторая гордость этой рискованной кампанией. В Зимнем дворце одна из картин, посвящённых Семилетней войне, изображает вступление армии в Берлин, а в Казанском соборе можно видеть ключи этого города. Маркиз Лопиталь в своей депеше от 5 ноября пишет, что «после набега на Берлин двор сей восприял тон излишней смелости, если не сказать дерзости». По его мнению, шансы на заключение мира ещё больше отдалились. Канцлер Воронцов охотно склонился бы к этому, однако молодой фаворит Иван Шувалов и Конференция увлекали царицу в противоположном направлении.

Фридрих II понёс тяжёлые потери: арсенал, литейный двор, наконец, магазины — всё это, стоившее стольких трудов и денег, было разорено. Его особенно унижало и раздражало то, что сам он сначала никак не верил в возможность взятия своей столицы. Катт не напрасно писал: «Можно просто помереть от его недоверчивости».

Тот же Катт даёт понять, что в окружении короля остро ощущали это несчастье. «Берлин стал лишь печальной тенью того, что было прежде». Хвалили Тотлебена: «Командир казаков, к счастью, держал в узде генералов Чернышева и Ласи»; ещё более превозносили голландского посланника; король говорил о нём со слезами на глазах: «Вся королевская фамилия, я сам и все пруссаки должны воздвигать достойнейшему сему министру алтари»; наконец, дифирамб купцу Готцковскому, «который с опасностью для жизни, рискуя тюрьмой, сделал всё возможное, чтобы предотвратить эксцессы». Впрочем, отдавали справедливость и русским: «Они спасли город от тех ужасов, которыми угрожали австрийцы». Именно на австрийцев был направлен гнев короля за «совершённые в столичных окрестностях неслыханные безобразия», к примеру, загрязнение нечистотами покоев короля и королевы в Шарлоттенбурге. Они даже разбивали статуи: «Варвары-готы творили то же самое в Риме»[361][362]. Но ещё больше возмущались саксонцами, наперед оправдываясь их зверствами в Берлине за то, что сами намеревались опять делать в Саксонии и Польше.

Петербургский двор возгордился берлинским успехом. А когда сочли уместным оправдаться в обвинениях Фридриха II, жаловавшегося на варварство русской армии[363], то в ноте «г-ну Кейту, чрезвычайному посланнику Его Британского Величества» с иронией и некоторой аффектацией были изображены преступления самого обвинителя, противопоставленные столь умеренным и человечным действиям России. И всё это с чувством некоторого злорадства своим триумфом и над королём Пруссии, и над его союзницей Англией:

3 ноября 1760 г. Фридрих II взял у австрийцев реванш в кровавом сражении при Торгау.

Другая экспедиция русских — против Кольберга, оказалась не столь блестящей, как берлинская. 12 августа генерал Олиц с двенадцатитысячным корпусом вышел из Королата и должен был остановиться в Дризене в ожидании дальнейших приказов. Тем временем адмирал Мишуков привёл на кольбергский рейд флотилию транспортов с пятитысячным десантом. Крепость защищал полковник Гейде, против 17 тыс. русских у него было два батальона ландмилиции и 800 чел. гарнизона. Однако русской эскадре, которая 27 августа начала высадку десанта и бомбардирование Кольберга, препятствовал жестокий шторм. 6 сентября обстрел возобновился и была отрыта траншея. Совершенно неожиданно под стенами крепости появился генерал Вернер (5 батальонов и 8 эскадронов). Он маневрировал с такой смелостью и искусством, что сумел пройти в город. Обескураженные русские сняли осаду и погрузились обратно на суда, оставив неприятелю 22 пушки. Это настолько рассердило Конференцию, что она предала русских командиров военному суду. Впрочем, 21 ноября все они были оправданы.

После сосредоточения русской армии во Франкфурте 13 и 14 октября Салтыков перевёл её обратно на правый берег Одера. Он ожидал нападения Фридриха II, раздражённого разорением его столицы. Однако, как мы уже видели, король оборотился против Дауна. Напрасно прождав его на выгодной позиции у Циленцига, Салтыков 17 октября решился отдать приказ об отступлении на Варту, а затем и на Вислу. Это вызвало протесты со стороны польского короля и Дауна: они настаивали на том, чтобы, по крайней мере, к австрийской армии в Саксонии был направлен корпус Чернышева. Однако Конференция не согласилась с этим. Во время кампании 1760 г. русская армия претерпевала большие тяготы. Как обычно, недоставало фуража. Из-за крайней нехватки лошадей пришлось сжечь 55 фургонов и 54 понтона, так как их лошади были отданы артиллерии. 26 октября войска остановились на другом берегу Варты. 30-го вновь заболевший Салтыков опять передал командование Фермору. Однако уже был назначен его преемник — граф Александр Борисович Бутурлин. Весьма приближённый к царице, он не достиг, однако, высоких чинов и имел лишь первое старшинство среди генерал-аншефов. Поскольку не хотели назначить Фермора, а Румянцев считался слишком молодым, не оставалось никого другого. Бутурлин был членом Конференции и командующим на Украине. Впрочем, назначила его, конечно же, не сама Елизавета, а Конференция.

14 октября Бутурлин уведомил Фермора о своём намерении занять винтер-квартиры в Силезии и Померании. Однако, прибыв к армии, он всё-таки понял, что это невозможно, и приказал продолжать отступление на Нижнюю Вислу, где армия остановилась зимовать, как и в предыдущие годы.

Но не одна только российская армия была измотана прошедшей кампанией. Война отягощала весь мир и особенно короля Франции. В Индии 10 января пал Пондишери. На Американском континенте остатки французских сил капитулировали в Монреале. В Германии успех сопутствовал только герцогу де Кастри при Клостеркампе[365] (16 октября). Зимой французы смогли остаться на винтер-квартирах в самом центре Вестфалии, на Верре и Фульде — не столь уж большое возмещение всех наших несчастий. 18 декабря Людовик XV направил маркизу Лопиталю «Декларацию для союзных дворов». Король давал в ней понять, что полагает поставленную в этой войне цель уже достигнутой: «Ныне прусское могущество ослаблено настолько, что в будущем можно не опасаться более амбициозного духа того государя, который с излишней смелостию рассчитывает на свои силы». Что касается возмещения для Австрии, курфюрста Саксонского и шведской короны, то Людовик XV приглашал своих союзников поразмыслить о реальной возможности получить его: «Король не предполагает, что будущая кампания сделает положение альянса существенно отличным от нынешнего». Наконец, касаясь самого животрепещущего, Людовик ещё раз обращал внимание на тяготы и истощение народов. Он никак не мог «скрыть от верных своих союзников, что принужден уменьшить предоставляемую для них военную помощь», а если война будет продолжаться и далее, для него станет невозможным «гарантировать неукоснительное исполнение всех взятых на себя обязательств».

Это означало отступничество Франции в ближайшем будущем, по крайней мере, от германских дел. Герцог Шуазель считал необходимым направить последние ресурсы на морскую оборону.