Русские и пруссаки. История Семилетней войны

Глава пятнадцатая Кампания 1761 г. в Силезии и Померании

Начиналась кампания 1761 г. После французской декларации 18 декабря в Петербурге не могли больше рассчитывать ни на продолжение особенно активных действий в Германии, ни тем более на упрочение русской власти в Восточной Пруссии.

Елизавета, уже поддавшаяся настояниям Людовика XV и отвергшая планы Салтыкова касательно Данцига, делала уступки и в отношении этой провинции Прусского королевства. Осенью 1760 г. она просила передать французскому королю, что здесь не может быть никаких препятствий для заключения мира. «Инструкции» для барона де Бретейля от 31 января 1761 г. свидетельствуют о неизменном стремлении Людовика XV обуздать русские амбиции:

Первым следствием таких настроений у союзников явился совершенно секретный рескрипт царицы, направленный 2 февраля главнокомандующему Бутурлину: «Теперь миновались или скоро могут миноваться те обстоятельства, для которых мы были принуждены стараться о охранении Пруссии в хорошем состоянии; наступают такие обстоятельства, при которых надобно заботиться только о том, чтоб армия наша была снабдена всем потребным и королю прусскому была страшна»[367]. Поэтому Бутурлину надлежало ужесточить отношение к сей провинции в соответствии с требованиями военного времени. Он должен был заменить всех русских — извозчиков, служителей рабочих команд и прислугу крестьянами, взятыми в Пруссии, вместе с их собственными повозками и лошадьми. Было велено обещать им только освобождение после конца войны.

Та же самая причина привела к парижской конференции 25 марта с участием Австрии, России, Швеции, Саксонии и Польши, в результате которой появилась декларация пяти дворов, обращённая к королям Англии и Пруссии. Им предлагалось назначить какой-нибудь из городов, например Аугсбург, где собрались бы полномочные представители для переговоров о мире. Одновременно такие же консультации должны были проводиться в Париже и Лондоне. Кроме того, высказывалось пожелание прекратить военные действия «во всех частях света, где пылает огонь войны». 8 апреля Питт ответил, что на заморских территориях война может закончиться лишь после окончательного установления мира в Европе. Таким образом, он оставлял за собой возможность довершить завоевание французских колоний. И Аугсбургский конгресс, и конференции в Париже и Лондоне не состоялись. Марии Терезии была нужна Силезия, а Фридрих предпочитал скорее «сражаться за целостность моих владений, даже если бы у меня осталось с десяток поварят», чем отказаться от сеи провинции.

Повсюду с прежним ожесточением возобновилась война, главным образом на заморских территориях. Елизавета пыталась воспользоваться неудачей Людовика XV для заключения с ним непосредственного и официального союза. Однако все старания посланника Дмитрия Голицына и переговоры канцлера Воронцова с бароном де Бретейлем не смогли переломить принятого королём Франции решения. Герцог Шуазель с радостью согласился бы на такой союз, но Людовик XV упорно отказывался от него. Барон де Бретейль был связан жесточайшими инструкциями: если с ним начнут говорить о союзном трактате, он должен уклоняться и рассуждать только о торговом договоре. В Англии хорошо понимали это нежелание короля и только усугубляли свои требования к изолированной Франции. Именно это и привело к провалу всех попыток начать переговоры и к возобновлению ожесточённой войны на море и в колониях.

Поскольку Людовик XV не разрешал Шуазелю протянуть руку России, герцог обратился в сторону Испании. Он сумел успокоить её колебания и по Парижскому трактату 15 августа 1761 г. заключил «Фамильный договор», к которому присоединились также и итальянские Бурбоны. Этот новый союз ещё более усилил вожделения Англии: покончив с французскими колониями, она могла теперь покуситься и на владения Испании. Морская война продолжалась, принося для нас и наших союзников новые катастрофы.

На Европейском континенте сбывались пессимистические предвидения Людовика XV. Вынужденный вследствие истощения своих сил к обороне, Фридрих II нашёл, казалось, некое средство, чтобы внушить подобную же стратегию и своим врагам. Против 385 тыс. чел. у него было не более 190 тыс., но он сумел избежать больших сражений и не отдать ни русским, ни австрийцам сколько-нибудь значительной части своей территории. Кампания 1760 г. уступила, таким образом, свой титул «наижалчайшей» для кампании 1761 г.

У австрийцев оказался всего один хоть сколько-нибудь существенный успех — взятие Швейдница, зато у французов — только поражение при Виллигхаузене (15 июля)[368]. Для русских это была новая кампания марш-манёвров, скрашенная взятием Кольберга.

Мы уже говорили о главнокомандующем Бутурлине. Похвала Конференции после кампании 1760 г. весьма характерна. В докладе императрице, подписанном всеми членами, говорится:

Из этого свидетельства явствует, что Бутурлин был хорошим администратором и умел щадить людей и лошадей, но здесь ничего не говорится о его талантах стратега. Как мы увидим, в этом отношении Истории, равно и членам Конференции, остаётся только сохранять молчание.

По словам Болотова, главнокомандующий страдал одним весьма существенным изъяном. Возможно, Болотов пересказывает лишь армейские сплетни или сильно преувеличивает, однако по существу его свидетельство совпадает с мнением Фридриха II. Он уверяет, что в самые критические периоды Бутурлин предавался почти беспрерывным оргиям:

В то же время маркиз де Лопиталь в своём донесении от 26 января 17611 г. весьма высоко оценивает реорганизацию русской армии Бутурлиным: «Ныне она находится в превосходном состоянии. Сам он постоянно производит смотры рекрутам. Ему недостаёт всего лишь тысячи лошадей для кавалерии»[372].

Кампания 1761 г. началась, как обычно, с передвижения лёгкой русской конницы. «Вот уже 8 тыс. русских опять в Померании, — писал Фридрих II. — Согласитесь, я обречён на труд Пенелопы[373]. Боже! Как я устал!»[374] 29 января по дороге на Кольберг у русских произошла стычка с пруссаками, они одержали верх и захватили немало пленных. Тотлебен воспользовался этим, направился к Кольбергу и занял сетью своих аванпостов большую часть Прусской Померании. 17 февраля он сообщил, что Кольберг уже блокирован. Вместе с подкреплениями, приведёнными бригадиром Бекетовым, у него было 14 тыс. чел.

В конце февраля Тотлебен вступил в переговоры с принцем Брауншвейг-Бевернским и генералом Вернером и заключил с ними четырёхдневное перемирие для обмена пленными. Затем последовали и другие перемирия, но его никто не винил за это, поскольку он получил сначала одобрение главнокомандующего, а потом и самой Конференции. Последняя даже уполномочила Тотлебена продлить перемирие до 27 мая.

Тем временем между петербургским и венским дворами шли переговоры о плане кампании 1761 г. Даун намеревался действовать в Саксонии, а для операций в Силезии предназначал Лаудона и хотел, чтобы его усилил корпус Чернышева. Что касается армии Бутурлина, то он не находил для неё какого-то определённого применения и соглашался отправить её «куда угодно». Конференция, со своей стороны, адресовала главнокомандующему самые несуразные инструкции: войти в Силезию и осадить Козель; или же действовать против Кюстрина, для взятия которого будто бы достаточно обычной бомбардировки. Г-н Масловский пишет: «В стратегическом отношении более несчастного плана кампании нельзя себе и представить. Никакой цели главнокомандующему не указывалось; многоречивое же рассуждение Конференции о выгодах и недостатках разных операционных линий окончательно путало и без того неопытного Бутурлина»[375].

Кампанию 1761 г. открыл принц Фердинанд Брауншвейгский: он отбросил герцога Брольи к Ганау, однако французский маршал получил подкрепления и возвратил свою позицию у Касселя. Затем в Руре с ним соединился маршал Субиз. Первые действия Фердинанда Брауншвейгского несколько развязали руки Фридриху II. 14 мая он соединился в Швейднице с корпусом генерала Гольца и благодаря этому занял ту самую линию, на которой могло бы произойти соединение русских с австрийцами.

Бутурлин, связанный заключенным Тотлебеном до 27 мая перемирием, ещё не сдвигался с места. Однако 14 мая он получил в своей главной квартире в Мариенвердере приказ вступить в Силезию и соединиться там с Лаудоном, который был назначен самостоятельным командующим австрийскими силами в этой провинции. У Дауна оставалась только армия, находившаяся в Саксонии.

Бутурлин вёл переговоры со шведским главнокомандующим генералом Лаутингсхаузеном о содействии со стороны его десятитысячного корпуса, но так и не добился никаких практических результатов.

17 и 19 июня на военном совете было решено: предоставить Румянцеву полную свободу действий в Померании и против Кольберга; направить главную армию к Бреслау для соединения с Лаудоном под прикрытием кавалерии Тотлебена, отозванного из Померании.

27 августа в Штригау встретились русские и австрийские аванпосты. Здесь Бутурлин стоял до 9 сентября, после чего возвратился к Одеру у Лебуса. Однако австрийцы запротестовали; Конференция потребовала у главнокомандующего объяснений — она не знала, что отвечать на их обвинения: «Зачем русские заставили венский двор передать командование от Дауна к Лаудону? И зачем было вводить их в столь тяжкие расходы по устройству магазинов для русской армии и т.п.?»

Дело, однако, заключалось в том, что Бутурлин испугался. Ведь в Силезию пришёл сам Фридрих II, оставивший войну в Саксонии для своего брата Генриха. На протяжении от Швейдница до Одера у короля было 70 тыс. чел., и ему не приходилось считаться ни с Конференцией, ни с гофкригсратом. Он был сам себе и военным советом, и главнокомандующим, внушая своим противникам ужас той быстротой, с которой его решения претворялись в действия. Фридрих мог по собственному усмотрению напасть на русских или на австрийцев. Однако он отличал их друг от друга и, как сам говорит в своих мемуарах, «решил при благоприятной оказии сразиться с австрийцами, а по отношению к русским скрупулёзно придерживаться оборонительной тактики, поелику после победы над австрийцами русские сами ретировались бы, а при поражении русских г-н Лаудон всё равно продолжал бы свои действия»[376].

Русские же, потратившие столько усилий для соединения с Лаудоном, не только не видели осуществления намеченных планов, но и не получали от своих союзников никакой помощи. Прусский король маневрировал с поразительной быстротой и смелостью, хотя и соблюдал осторожность. При этом он жаловался на «невозможность увидеть хоть что-нибудь из-за полчищ казачьей сволочи» (1 августа). Тем не менее благодаря умелым манёврам Фридрих сумел прервать сообщение между австрийцами и русскими и принудить последних уйти за Одер.

17 августа король разделил свои силы: сам с 40 тыс. чел. оставался в Вальштадте, а против Лаудона послал маркграфа прусского Карла с 30 тыс. В русской главной квартире посчитали, что он чрезмерно рискует, оказавшись в некотором роде между двух огней, и было решено атаковать его позиции. Оставив достаточное охранение своего лагеря, русские за один ночной марш утром 19-го вышли к Яуеру, но не обнаружили неприятеля. Что касается Лаудона, обещавшего следить за Фридрихом, то он, опасаясь обходного манёвра пруссаков, отступил на Фрейбург. Таким образом, русские оказались словно подвешенными в воздухе, не встречая среди этой неведомой для них страны ни врагов, ни союзников. А прусский король со своими 70 тыс. беспрепятственно маневрировал между двумя армиями, каждая из которых равнялась его собственной, поскольку у Лаудона было 75 тыс. чел., а у Бутурлина — 50 тыс.[377]. Такое попустительство, конечно, менее простительно австрийцам, как более сильным.

Русские были раздражены и утомлены столь бесславной войной. Бутурлин относил на свой счёт слова Салтыкова: австрийцы хотят, чтобы другие таскали для них каштаны из огня. В связи с этим уместно привести свидетельство самого Фридриха II, хотя и несколько сомнительное: «Чтобы не подвергать себя опасности, г-н Лаудон никогда не выходил за пределы предгорий, и ему всегда удавалось оставлять для союзников Австрийского дома самые опасные предприятия»[378].

Тем не менее 24 августа Бутурлин занял Яуер, а 25-го под Хохенфридбергом соединился с частью австрийской армии. Лаудон приехал к нему собственной персоной и, как младший по чину, поступил под его команду. Теперь оставалось только совместно и всеми силами идти на Фридриха.

Король занимал сильную позицию у Бунцельвица. Речка Штригау защищала его лагерь с севера и запада, а ручей Швайденвассер — с востока. Лагерь был укреплён со всех сторон ретраншементами, палисадами, редутами, батареями, рогатками и поваленными деревьями[379]. Кроме того, Фридрих мог получать из Швейдница подкрепления людьми и снаряжением.

Позиции австрийской армии находились с южной стороны, позади деревни Кунцендорф, а Бутурлина — с западной, к югу от Штригау, по обеим сторонам одноимённой реки. На северной стороне разместились корпуса Чернышева и Берга и один австрийский корпус. Только восточная сторона оставалась свободной, поскольку для её занятия пришлось бы окружить крепость Швейдниц, на что у Бутурлина даже совместно с Лаудоном не имелось и половины необходимых сил.

Не было возможности ни блокировать столь обширный лагерь, защищённый речками и болотами, ни штурмовать его. Таким образом, Фридрих имел все преимущества на своей стороне. Если бы он не положил себе за правило придерживаться оборонительной тактики, то сам мог бы напасть на одну из осаждающих армий, прежде чем другая смогла бы прийти к ней на помощь. Теперь именно он определял все передвижения своих противников.

Сначала Лаудон решил произвести штурм 27 августа. 29-го Бутурлин собрал военный совет, на котором присутствовал и австрийский командующий. Он весьма настойчиво заявлял, что именно сейчас можно завершить войну одним ударом. Русские генералы колебались. 30 августа, как пишет шевалье Менаже, военный агент Франции, «при появлении г-на Лаудона все приветствовали его и изъявили полное с ним согласие, однако каждый день происходят какие-то отдельные советы, отменяющие вечером то, что было решено утром»[380]. Рассказ самого Фридриха II как будто подтверждает это свидетельство — по его словам, оба командующих решили назначить штурм на 1 сентября: «Г-н Бутурлин, проводивший много времени за столом, где вино текло рекой, в минуту веселья и с бокалом в руке согласился с предложением г-на Лаудона. Была написана диспозиция, которую послали всем старшим начальникам, и г-н Лаудон возвратился к себе весьма довольный русскими, а г-н Бутурлин улёгся спать. Проснувшись и вопросив собственное своё чувство осторожности, он отменил уже отданные приказы, не без оснований опасаясь, как бы австрийцы не принесли в жертву его армию, тем паче что ежели всё предприятие завершилось бы конфузней, то вина и позор пали бы исключительно на русских»[381].

Свидетельства, представленные недавно г-ном Масловским, показывают всё это дело в совершенно ином свете. По его мнению и в соответствии с «Журналом военных действий» (запись от 4 сентября), атаковать намеревались русские; Лаудон, прибывший в главную квартиру Бутурлина 2 сентября, напротив, возражал. Он говорил, «что, хотя и постановлено было с общего согласия неприятеля атаковать и крепость Швейдниц бомбардировать… но, находя в том великое затруднение и мало пользы, к тому же видя невозможность обеим армиям быть в соединении за крайним недостатком фуража… Лаудон требовал оставить ему до десяти пехотных полков, два конных (один гусарский и один кирасирский), под командою генерал-поручика графа Чернышева, а остальной нашей армии предложил, отделясь, и особо свои операции производить, напротив чего он, барон Лаудон, отдаёт генерал-поручика Бека в его (Бутурлина) команду, придав ему к оной ещё 30 эскадронов конницы с тем, однако ж, чтобы сей деташемент за реку Одер не заводить …»

Трудно понять, какая могла быть польза от всей этой торговли батальонами и эскадронами. С другой стороны, рассуждения, приписываемые Лаудону русскими составителями «Журнала военных действий»[382], не согласуются одно с другим: недостаток фуража скорее должен был побуждать к наступлению, невзирая на риск, что явилось бы наилучшим из желаемых результатов соединения обеих армий.

Но, как бы то ни было, вплоть до 10 сентября они оставались недвижимы, ограничиваясь лишь случайными выстрелами, даже не достигавшими неприятельских укреплений. Артиллерия бездействовала, поскольку прусские батареи повсюду занимали господствующее положение. 10 сентября Бутурлин дал Лаудону просимое подкрепление (об обмене его на 30 австрийских эскадронов ничего не говорится) и ушёл в направлении Яуера. Лаудон, со своей стороны, «почитая для себя опасным оставаться в долине после ухода русских»[383], отступил к горам на свою прежнюю позицию у Кунцендорфа.

Прусский король, оказавшись в одиночестве на необагренном кровью поле сражения, приказал генералу Платену угрожать русским магазинам в Познанском воеводстве, в результате чего было взято в кублинском магазине 5 тыс. телег и 7 пушек.

Фридрих II старался как можно дольше занимать сильную позицию у Бунцельвица: «Если бы запасы провианта позволили армии короля удерживать её, кампания в Силезии обошлась бы без потрясений, несмотря на грозные приготовления неприятеля; однако швейдницкий магазин, снабжавший армию продовольствием в течение почти всего года, уже приближался к полному истощению»[384]. Припасов оставалось всего на один месяц. 26 сентября король приказал взорвать все укрепления лагеря и оставил в Швейднице 5 батальонов, 100 драгун и выздоравливающих раненых, а сам перешёл к Носсену у Мюнстерберга (29 сентября).

Главная русская армия, ослабленная на 18 тыс. чел. уходом корпуса Чернышева, возвратилась за Одер и шла к Познанскому воеводству. Отступление Бутурлина было настоящим подарком для Фридриха II. Никто из его противников так не досаждал ему и не нанёс такого вреда, как русские. Ненавистью к ним дышат даже его письма к Вольтеру, например, по поводу книги «История России при Петре Великом»: «Скажите на милость, с чего это вам вздумалось сочинить историю сибирских волков и медведей? <…> Я и не подумаю читать про сих варваров и предпочту ничего не знать о том, что они обитают на нашем полушарии»[385]. Однако русские никак не позволяли ему забыть об их существовании. Именно в этот момент происходило самое важное событие этой «жалкой» кампании. Хотя Лаудону и недоставало решимости для фронтальных атак, и он даже утрировал «кунктаторскую»[386] осторожность Дауна, ему была присуща назойливость мухи — потерпев неудачу, он отступал на недалёкое расстояние и быстро возвращался к прежнему месту. Фридриху II никогда не удавалось полностью и надолго избавиться от него. Пока король шёл к Мюнстербергу, надеясь приманить за собой Лаудона, австрийский генерал сделал обходной манёвр, подошёл к Швейдницу и в ночь на 1 октября внезапным штурмом взял его. Из крепости не успели сделать и десяти выстрелов, и потери австрийцев были бы ничтожны, если бы не взрыв порохового склада. Фридрих приписывает большое значение действиям майора Роки, содержавшегося в качестве пленного вместе с 500 итальянскими солдатами австрийской армии. Рока вошёл в доверие к командиру гарнизона генералу Застрову и, пользуясь этим, доставил Лаудону сведения, решившие исход штурма. Впрочем, сопротивление, судя по всему, оказалось более серьёзным, чем пишет Фридрих: у австрийцев было выведено из строя 63 офицера и 1394 солдата (400 вследствие взрыва). Русские потеряли только 5 офицеров и 92 солдата. Правда, их участие было невелико: из 18 тыс. чел. корпуса Чернышева для штурма отрядили только 800 чел., но зато они шли во главе колонн. Как пишет историк Н. Сухотин, при последовавшем грабеже только русские солдаты соблюдали дисциплину и оставались на бастионах, в то время как их союзники бросились грабить дома и лавки.

Похоже, что Лаудон был очень доволен уходом главной русской армии — после отказа штурмовать лагерь Фридриха II оба главнокомандующих как будто стыдились друг друга. Лаудону, который не планировал никаких крупных операций, были совершенно не нужны 50 тыс. русских. Он вовсе не хотел оставаться даже в номинальном подчинении у Бутурлина и тем более делиться с кем-нибудь возможными успехами, как, например, в Швейднице.

Что касается русского командующего, то для него, если он не хотел растратить попусту всю кампанию, оставалось только торопить Румянцева со взятием Кольберга, издалека оказывая ему посильную помощь.

Осада Кольберга была уже четвёртой за эту войну.

Предполагалось, что вся экспедиция будет секретной, однако это не помешало Фридриху II с самого же её начала быть в курсе всех дел. Румянцев разделил свои войска на две колонны под командою генералов Ельчанинова и Бибикова. 9 июня он, имея всего 8 тыс. чел., достиг Руммельсбурга, где ему было предписано ждать подкреплений.

Из Руммельсбурга он писал Бутурлину, представляя о недостаточности столь малого корпуса для подобного предприятия. К тому же батальоны не имели штатного состава, ему отдавали солдат из самых слабосильных и плохо экипированных, многие офицеры страдали от увечий и полученных ран. Из артиллерии в наличии были только полковые пушки. Бутурлин, соглашаясь с приведёнными резонами, побуждал Румянцева не падать духом — придя под Кольберг, он будет иметь 20 тыс. чел. и 60 пушек (включая полковые).

Укрепления Кольберга со времени первых штурмов нисколько не усилились. Комендантом оставался всё тот же полковник Гейде, выдержавший уже три предыдущие осады. Его гарнизон состоял всего из четырёх батальонов. Но с самого начала Фридрих послал ему на помощь принца Фридриха Евгения Вюртембергского, раненного при Кунерсдорфе и неоднократно уже нами упоминавшегося. Этому младшему брату правящего герцога Вюртембергского было уже тридцать лет, впоследствии ему предстояло и самому занять герцогский трон (1795–1797 гг.). Его сын Фридрих стал первым королём Вюртемберга (1797–1816), а дочь — российской императрицей[387]. Он был не только дедом двух царей (Александра I и Николая I) и вице-короля Польши (великого князя Константина Павловича), но ещё и дедом вестфальской королевы Екатерины и прадедом принца Наполеона и принцессы Матильды[388].

Фридрих Евгений привёл в Кольберг 16 батальонов и 20 эскадронов отборной кавалерии, всего 12 тыс. чел. Поскольку сама крепость невелика, принц устроил к юго-востоку от города укреплённый лагерь, упиравшийся справа в реку Персанту, а слева — на укреплённую деревню Балленвинкель. По периметру он имел не более 1,5–2 тыс. шагов. Было сооружено 11 редутов, отстоящих один от другого на ружейный выстрел. Остальные укрепления находились по берегу Персанты или защищали Балленвинкель. Таким образом, русским предстояла двойная осада: города и лагеря.

Кроме того, 5 июня корпус генерала Вернера занял Кёрлин, и теперь у пруссаков на берегах Персанты насчитывалось уже 26 батальонов и 45 эскадронов против 8 или 9 и соответственно 10, которые привёл Румянцев.

Вместе с корпусом Тотлебена он мог бы иметь 11–12 тыс. чел., но командир лёгких войск отнюдь не спешил встать под его команду. Он держался на достаточном удалении, объясняя это такими помехами, как река и неприятельские отряды. Впрочем, Тотлебен отправил к Румянцеву бригаду Бекетова в составе Муромского, Киевского и Вятского полков.

Стычки становились всё чаще и чаще. Уже 19 июня генерал Вернер выслал на разведку в сторону Кёслина отряд кавалерии, который столкнулся с донцами, и прямо на глазах самого Румянцева произошла лихая схватка. Казаки сокрушительным натиском отбросили неприятеля. В донесении царице Румянцев писал: «…поставляя сам сие за неимоверное, буде бы очевидным свидетелем не был и честью моею засвидетельствовать не мог»[389]. Кроме того, он отдавал должное дисциплине, соблюдавшейся в армии Бутурлина на всем пути её следования: «Жители, как в сем городе (Кёслине), так и во всех других и в деревнях, даже кои в последних моих форпостах, что и сам очевидно видел, — спокойно в своих домах живут, но истощены и в убожестве находятся…»[390]

Теперь Румянцев занимал уже весь правый берег Персанты, от Бельгарда до самого устья. Для начала осады ждали только прибытия флота, который должен был доставить 6,5 тыс. солдат десанта и осадный парк.

28 июня случилось происшествие, вызвавшее сильное волнение всей русской армии, — в Бернштейне был арестован генерал Тотлебен с сыном и оба отправлены в Петербург как государственные преступники. «Дело Тотлебена» явилось одним из самых странных эпизодов всей русско-прусской войны. Чтобы разобраться в нём, нужно вернуться немного в прошлое.

Тотлебен, по происхождению тюрингский немец, пользовался когда-то большими милостями при дворе Августа III. Попытав счастья самыми разными путями, он в 1757 г. поступил на русскую службу и в первых кампаниях выступал, судя по всему, лишь в роли отважного партизанского командира, любителя рискованных набегов. Не очень заботясь о дисциплине и весьма снисходительный к грабежам, Тотлебен давал волю своим казакам и гусарам, которые обожали его. Неусыпно бдительный и неутомимый, всегда застававший неприятеля врасплох, но никогда сам не попадавшийся, нетерпимый ко всякой над собою власти, он умел находить для себя высоких покровителей через голову непосредственных начальников, мало заботясь при этом о точности донесений своей разведки. Взятие Берлина принесло ему известность. Правда, его атаки были малоуспешны, но зато в высшей мере проявилось искусство интриги: он перемежал тайные переговоры с видимыми для всех наступательными действиями, одурачивал и австрийского генерала Ласи, и собственного своего командира графа Чернышева, одним словом, превратил осаду Берлина как бы в частное предприятие. Войдя в эту столицу чуть ли не как желанный гость, почти как друг, он старался представить себя благодетелем побеждённых, смягчающим строгость имевшихся у него инструкций, вплоть до того, что, действительно, своими хитростями спасал даже королевские учреждения. Тотлебен стал ненавистен австрийцам и вызывал раздражение самих русских, которые не могли простить ему, что он лишил их славы победного штурма и немалой части добычи, равно как и его чрезмерную заботливость о резиденции того самого короля, который отнюдь не проявил её по отношению к саксонской столице.

В Петербурге поражались неточностям и несуразностям донесения, которое Тотлебен послал прямо командующему, даже не подумав передать его через Чернышева. В Вене всех возмущали нападки на австрийских генералов. Такова была первая часть «дела Тотлебена». Конференция прислала ему от имени императрицы обвинение по пяти пунктам: 1 — неправильный способ подачи рапорта, что является тяжелейшим дисциплинарным проступком; 2 — дерзость, с которой он присвоил себе и экспедиционному корпусу всю славу и честь сего предприятия, обвиняя при этом главную армию не только в неоказании ему помощи, но даже и в чинимых помехах; 3 — его обвинения против вышестоящего начальника графа Чернышева; 4 — его жалобы на австрийскую армию, которые способствовали замалчиванию оказанных сей последней услуг и создавали в Европе впечатление о недоразумениях между союзниками и взаимной холодности императорских дворов; 5 — его «хитрое и прямой искренности весьма противное охуление» русской артиллерии.

Это обвинение было подписано всеми членами Конференции: князем Никитой Трубецким, канцлером Воронцовым, Александром Шуваловым, Иваном Неплюевым и князем Яковом Шаховским[391]. Тотлебен отказался давать требовавшиеся от него объяснения касательно обвинений в его рапорте против австрийских генералов и даже против графа Чернышева. Он поднял страшный вопль, угрожая «раскрыть более полные подробности, разоблачить многих персон и уведомить Её Императорское Величество о тех причинах, кои препятствовали успехам и славе её оружия».

Мы уже указывали на ту странную похвалу, которую Тотлебен заслужил в лагере Фридриха II: «Командир казаков держал в узде Чернышева и Ласи». Подозревали, что его снисходительность к прусской столице не осталась без вознаграждения. Отношения Тотлебена с «купцом-патриотом» Готцковским, завязавшиеся ещё до взятия Берлина, продолжались и впоследствии, а это уже могло показаться подозрительным.

Все его начальники имели к нему претензии. Он настолько злоупотреблял доверием к себе, которое сумел внушить в 1759 г. Салтыкову, что даже не подчинялся приказам Фермора во время померанской кампании 1760 г., и Фермор был вынужден лишить его командования лёгкими войсками, хотя впоследствии Конференция и возвратила Тотлебена на прежнее место. Чернышев жаловался на него ещё в силезскую кампанию 1761 г. и во время берлинской операции. Именно в войсках Тотлебена офицеры, обменявшись паролями, ходили на неприятельские квартиры и устраивали пирушки с пруссаками. Фельдмаршал Бутурлин при своём вступлении в должность сначала благосклонно принял тюрингского авантюриста, но вскоре оказался перед необходимостью дать ему самостоятельность, как в партизанской войне, которая, впрочем, не приносила существенных результатов, так и в интригах, уже вызывавших подозрения. Получив столь тяжкие обвинения Конференции по поводу его сношений с Берлином, Тотлебен явился в главную квартиру Бутурлина и подал рапорт об отставке, ссылаясь на плохое здоровье и желание провести остаток дней «в одиночестве и покое». Фельдмаршал просил Конференцию не соглашаться на отставку, но приводил в пользу этого чрезвычайно странные аргументы:

Было бы трудно сказать с большей ясностью о том, что Тотлебен способен на всё, даже на умышленно предательскую и катастрофическую авантюру, вплоть до передачи Фридриху II наисекретнейших штабных документов. И тем не менее именно такого человека и по тем же самым причинам оставляют в столь важной командной должности. Более того, из-за него пожертвовали Чернышевым, который так и не смог добиться извинений и который «из ревности к службе Её Императорского Величества» удовлетворился одним только выражением сожалений.

А Тотлебену уже не было надобности сдерживать себя. Он сразу купил в Померании, то есть в прусских владениях и, быть может, за прусские деньги, имение, заплатив за него 96 тыс. талеров. Продолжая войну против Фридриха II, он уже готовился стать его подданным; русский генерал превращался в прусского юнкера[393].

Тотлебен был столь сомнительной личностью, что в армии подозревали даже о его соучастии в ограблении 22 июня 1760 г. почтовой кареты, ехавшей из Штольпе в Данциг, когда было взято 17 тыс. 169 талеров. Говорили, будто это дело рук его подчинённого, бригадира сербских гусар Стоянова, однако расследование не дало никаких результатов. Напротив, наказали самих обвинителей: военного почтальона Дмитрия Матвеева — батогами перед строем полка, остальных — шпицрутенами.

Во время зимней кампании 1761 г. проявилось довольно странное отношение Тотлебена к территории Бранденбурга и Померании — производя много шума и движения, он никогда не причинял там хоть сколько-нибудь серьёзного урона. Именно ему принадлежала идея перемирий, переговоры о которых он сам и вёл и которые г-н Масловский назвал преступными. Однако и Бутурлин, и Конференция имели слабость одобрить все его действия.

При проведении Кольбергской операции Тотлебен ничем не помог Румянцеву. Когда тот приблизился к крепости, он отступил на Грейфенберг и продолжал совершенно самостоятельные действия. Понадобились неоднократные приказы Бутурлина, чтобы он отдал Румянцеву пехотную бригаду. Для беспрепятственного интриганства Тотлебен запугал своих офицеров до такой степени, что, когда пришёл приказ арестовать его, полковник Бюлау отказался сделать это.

Один из приближённых к Тотлебену офицеров, подполковник Аш, в январе 1761 г. заподозрил, что его командир всяческими способами, почти не утруждая себя предосторожностью, передаёт неприятелю сведения о размещении войск, их численности и планах военных действий. Подполковник постарался заслужить полную доверенность Тотлебена и получил возможность следить за его частыми разговорами с прусскими офицерами, сношениями с купцом Готцковским, письмами, пересылавшимися через Штольпе, и обменом шифрованными бумагами. Обращало внимание и то, что не проводилось никаких действенных операций, несмотря на самые категорические и неоднократные приказы высшего командования. Однако Аш остерегался рисковать слишком поспешным разоблачением, зная по предыдущему опыту о связанных с этим опасностях. Только к 27 июня он завершил сбор материалов и на следующий день тайно созвал всех старших офицеров корпуса, сообщил им о собранных доказательствах и приказал арестовать силезского еврея Исаака Сабатку, у которого в сапоге были найдены подозрительные бумаги. Эти документы, хранящиеся в московском Главном архиве иностранных дел, были опубликованы г-ном Масловским[394] и позволили ему с уверенностью утверждать о предательстве Тотлебена, которое до него лишь подозревал историк Соловьёв.

В тот же день Тотлебен и его сын были арестованы и допрошены. Некоторые разоблачения сделал также еврей Сабатка — ему не раз приходилось носить запечатанные письма из лагеря Фридриха II в лагерь принца Генриха и обратно. У его брата в Бреслау даже хранились деньги Тотлебена. Вместе с братом Сабатке доводилось доставлять письма Тотлебена в ненадписанных конвертах прусскому коменданту Глогау, который, получив их, отправлял обоих евреев в лагерь принца Генриха. От него они тоже брали письма и отвозили Тотлебену. Правда, сам Тотлебен говорил Сабатке, что в них принц просил только пощадить его имения в Померании. Пакет, найденный в сапоге, предназначался или коменданту Бреслау, или принцу Генриху, или самому королю. Сабатка утверждал, что Тотлебен никогда не просил его похлопотать о встрече с королём, но лишь выражал желание хоть когда-нибудь сподобиться этого.

Однако допросы Тотлебена и Сабатки, как и документы, опубликованные г-ном Масловским, доказывают только одно: Тотлебен состоял в подозрительной переписке с Фридрихом II, принцем Генрихом, прусским комендантом Глогау, купцом Готцковским и некоторыми другими лицами. Пока мы не увидели ни одного документа из этой переписки, и весьма жаль, что найденное в сапоге Сабатки так и не опубликовано.

Нам известно резкое и презрительное мнение Фридриха II:

Однако само это свидетельство Фридриха II вызвало у историков некоторые сомнения. Лишь последние публикации в «Politische Korrespondenz» (Bd. 19, 20), то есть уже после появления книги г-на Масловского, проливают яркий и уничтожающий свет на дело Тотлебена. Стало ясно, что Фридрих II в своих мемуарах ничего не преувеличил и всё вполне согласуется с его самыми интимными и секретнейшими письмами, в том числе к любимому брату Генриху. 26 июня 1760 г. принц писал королю из Ландсберга: «Жид Сабатка уведомил меня, что будто бы некий русский офицер желает стать шпионом, ежели вы дадите ему билет как подполковнику и назначите пенсион при окончании войны». В ответ на это король прислал собственноручно подписанный бланк удостоверения[396]. Возможно, здесь речь идёт не о Тотлебене, но вот другое, абсолютно неопровержимое свидетельство. В феврале 1761 г. Фридрих отвечает из Лейпцига генерал-губернатору Штеттина герцогу Брауншвейг-Бевернскому: «Вполне одобряю дело Тотлебена, однако надобна осторожность, дабы сей молодец не провёл нас. Если он хочет денег, это хорошо. Сообщите, сколько именно»[397]. 8 апреля из Мейсена он пишет принцу Генриху: «Уведомляю вас, что сей жид исполнил свою комиссию, и я намерен дать Тотлебену денег, имея в виду: primo[398], интересы нашей страны при его передвижениях, чтобы избежать столь же варварского обращения и прежестокого опустошения, каковые были до сих пор; во-вторых, получение секретных сведений касательно истинных намерений русских, их планов начала кампании, первых операций и передвижений в иных местах. В соответствии с таковым моим решением ему никак не следует проситься в отставку, поелику в сем случае нам от него не будет никакой пользы, а у русских всегда найдётся другой человек для командования войсками с не меньшим, чем у него, умением. Ежели Тотлебен согласен на вышеозначенные условия, то я готов обещать ему, что после заключения мира он сможет безбоязненно пребывать в моих владениях, ничего не опасаясь. — Соблаговолите передать сие через упомянутого жида»[399].

Сделка состоялась. В мае король сообщает своему брату: «Вчера явился жид Сабатка. Через известное уже вам посредство я узнал, что в предстоящей кампании русские, как и в прошлом году, постараются привести 35 тыс. чел. к Лаудону, отрядят один корпус для осады Кольберга, и, судя по всему, главная их армия направляется к границам Силезии… Однако все сии операции начнутся лишь с появлением на полях травы…»[400] В июне король писал ему же: «Мне хотелось бы знать через известную вам особу о согласованном у русских с австрийцами плане сей кампании»[401]. На полях донесения генерала Гольца Фридрих отмечает: «Подождать до получения письма от Тотлебена»[402]. Тотлебен в равной степени уведомлял его и о делах дипломатических, например о переговорах с австрийцами[403]. Навряд ли «по чистой случайности», как говорит Фридрих, к нему попал «план, посланный Лаудоном на утверждение в Вену»[404]. Ещё 4 июня он ждёт в Кунцендорфе «писем от той особы, каковую мне нет надобности называть, дабы осведомиться о решениях обоих командующих (русского и австрийского. — А.Р.) и принять решение»[405]. Таких упоминаний в корреспонденции Фридриха не менее двух десятков[406], словно бы он уже вообще не принимает никаких решений, не дождавшись курьера от Тотлебена. Зато король вполне уверенно маневрировал и совершал марши. Некоторые из его генералов знали эту тайну, например Цитен[407]. Но всё кончилось, и 6 июля он пишет брату: «Тотлебен арестован, болтливость погубила его. Можете себе представить, насколько это неуместно именно сейчас»[408].

В Петербурге Тотлебен и его сын были вновь допрошены. Расследование продолжалось до 1763 г. и завершилось смертным приговором, но Екатерина II сразу же заменила его изгнанием — не столь уж суровое наказание для человека, родившегося не в России и имевшего поместье в Померании. Более того, в 1769 г. императрица помиловала Тотлебена и снова приняла его на русскую службу. Покоритель Берлина скончался в 1773 г. в Варшаве в чине генерал-лейтенанта.

В июне 1761 г., сразу же после ареста Тотлебена, на место командующего лёгкими силами был назначен генерал Берг, которого г-н Масловский считает несравненно превосходящим своего предшественника. Он был более дисциплинирован и выказывал менее всяческих причуд, обладая истинной отвагой и большей энергией. Румянцев получил в его лице весьма ценного соратника.

12 июля адмирал Полянский, отплывший из русских балтийских портов, прибыл на данцигский рейд, но, чтобы дойти оттуда до порта Рюгенвальде, ему из-за сильных противных ветров понадобилось целых двенадцать дней, хотя в спокойную погоду для этого нужно не более шестнадцати часов. 21 августа он высадил в Рюгенвальде десантные войска и осадную артиллерию, которые должны были следовать к Кольбергу сухим путём. Сам же адмирал появился перед этой крепостью 24-го с двумя десятками кораблей, чтобы прикрывать осаждающих. Полученная Румянцевым артиллерия состояла из 150 пушек и большого количества снарядов. Кроме того, были доставлены две инженерные роты с двадцатью тремя инженерами. Командовал осадными работами генерал Демолин.

В тот же день адмирал Полянский отправил на разведку укреплений крепости со стороны моря три вооружённые шлюпки, которые были встречены пушечными выстрелами. На следующий день их сменил 54-пушечный корабль «Варахил», но огонь береговых батарей усилился, и против них вступили в действие бомбардирские галиоты, а потом и корабли «Архангел Рафаил», «Астрахань» и «Архангел Михаил». К вечеру на помощь Полянскому подошёл шведский адмирал Ипсиландер с шестью линейными кораблями и тремя фрегатами. Однако артиллерия эскадры могла обстреливать только сам Кольберг, но не прусский лагерь, защищённый городом. Поэтому брать его надо было сухопутными войсками, усиленными двумя тысячами моряков.

Действия начались с захвата Кольбергского леса, после чего неприятель был плотно заперт в своём лагере. 2 сентября оставленная в Руммельсбурге бригада Неведомского присоединилась к осаждающим. Кроме того, Румянцев рассчитывал на помощь и со стороны небольшой шведской армии, которую старался привлечь состоявший при ней французский военный агент Коленкур. Но шведы вели себя высокомерно, предлагали только советы, да ещё 2–3 тыс. чел., находившихся к тому же на большом отдалении. Румянцев опасался, как бы при такой ничтожной помощи они ещё и не присвоили бы себе всю честь победы. Поэтому он ограничился лишь тем, что просил их маневрировать на путях сообщения пруссаков. В общем, от них не оказалось никакой пользы.

4 сентября Румянцев перевёл свои войска на осадные позиции и с 6-го до 12-го вёл непрерывный обстрел лагеря и города. Было уже холодно, осаждающие, чтобы хоть немного согреться, рыли для себя в землянки.

12 сентября разведчики донесли о движении кавалерии по дороге Кольберг-Трептов. Это оказался арьергард генерала Вернера (2 тыс. всадников, 300 пехотинцев, 6 пушек), который вышел из лагеря и занял Трептов с ближайшими окрестностями. Вернер, несомненно, считал более выгодным действовать в тылу у осаждающих, чем терпеть бомбардировку лагеря, и так уже загромождённого войсками принца Вюртембергского. Румянцев незамедлительно приказал стоявшему на левом фланге генералу Бибикову атаковать неприятеля. Бибиков передал командование своей пехотой генералу Дурново и во главе драгун и казаков, поддержанных всего лишь двумя гренадерскими батальонами, обложил Трептов со всех сторон. Затем, воспользовавшись возникшей у неприятеля паникой, выстроил оба батальона в штурмовые колонны, захватил город и укрепился в нём, после чего с казаками и драгунами ринулся на соседние деревни, выбросил оттуда пруссаков и преследовал их до Грейфенберга. Он взял в плен самого генерала Вернера, 8 офицеров, 524 солдата и трофеи: 6 пушек, 20 провиантских фур и 200 лошадей. Кроме того, неприятель потерял 600 чел. убитыми и ранеными. У русских же выбыло из строя всего 5 офицеров и 100 рядовых. Всех пленных посадили на корабли эскадры. Адмирал Полянский настоял на том, чтобы Вернера не отпускали «на пароль», поскольку, по его словам, наши пленные офицеры «ни единый на пароль не был отпущен, а все в плену бедные содержались; да изволите к тому знать состояние графа Чернышева и генерала Салтыкова, как они были содержимы»[409].

Бибиков укрепил Трептов и оставил там небольшой гарнизон для наблюдения за подходом к неприятелю подкреплений и подвозом припасов из штеттинского гарнизона в Кольберг. Однако позднее русские войска ушли из Трептова.

Отчаянная попытка Вернера вырваться из города хорошо показывает положение осаждённых, которым уже недоставало провианта и которые оказались под перекрёстным огнём союзного флота и батарей Румянцева. Однако положение русского командующего было тоже не из простых. Кольберг и лагерь принца Вюртембергского образовывали как бы одну большую крепость. По всем фронтам лагерь был защищён батареями для перекрёстного огня, глубокими рвами, насыпями с палисадами, редутами, волчьими ямами и заряженными фугасами.

14 сентября на военном совете князь Долгорукий предложил произвести после непрестанного бомбардирования ночной штурм четырьмя колоннами. Его поддержали генералы Неведомский, Брандт, Дурново и Ельчанинов. Девиц и Кошкин высказались против приступа в пользу плотной блокады, поскольку, по их мнению, крепость с таким сильным гарнизоном можно взять лишь измором.

Сам Румянцев склонялся к штурму. Он приготовил всё для двойного приступа, который должен был начаться 18 сентября в половине пятого утра атакой Неведомского и Шульца на редуты Феракшанце и Грюненшанце. Неведомский взял Феракшанце, захватив 15 пушек и 200 пленных, но колонна Шульца сбилась с пути и опоздала. Приступ возобновился 19-го в половине третьего ночи. Раненого Неведомского заменил Дурново, которому предстояло штурмовать Штерншанце — звёздообразный редут, прикрывавший морской берег; атаку на Грюненшанце вёл полковник Попов. Дурново повторил ошибку Шульца; Попов сначала добился успеха и тоже взял 200 пленных, но, вовремя не поддержанный, под яростным натиском присланных принцем Вюртембергским подкреплений на рассвете очистил Грюненшанце, хотя Румянцев и послал к нему ещё два полка. Попов понёс серьёзные потери — почти 3 тыс. чел. Румянцеву оставалось утешаться только тем, что, как написал он в своём донесении, «гренадеры и солдаты сражались как львы».

19-го пришли тревожные известия: подходил Платен с 10–12 тыс. пруссаков. Мы уже упоминали, что, как только русские и австрийцы сняли осаду лагеря в Бунцельвице, Фридрих II отправил Платена к Бреслау, где он должен был перейти Одер, напасть на познанские магазины и, пользуясь произведённым на дорогах беспорядком, идти на соединение с принцем Вюртембергским, чтобы выручить Кольберг. Только у Ландсберга русские отряды попытались преградить ему путь. Генерал Берг послал туда подполковника Суворова, который пришёл к Ландсбергу раньше Платена, атаковал его авангард, но не смог полностью уничтожить мост. Подошедшие вскоре главные силы пруссаков стали теснить Суворова, который, получив подкрепления, атаковал прусские аванпосты, рассеял три эскадрона, потерявшие 100 чел. убитыми и 50 пленными, но в конце концов принужден был отойти.

Таким образом, как и Берлин в предыдущем году, Кольберг стал тем местом, куда, словно при скачках с препятствиями, устремились со всех сторон Германии русские и прусские войска.

В русском лагере под Кольбергом ещё ничего не знали об истинной цели Платена — намерен ли он препятствовать осаде или же устремится к Нижней Висле на расположенные там магазины? 20 сентября на военном совете некоторые генералы высказывались за то, чтобы идти к Варте и Нице и разбить там пруссаков. Однако Румянцев решил остаться и штурмовать Кольберг ещё раз, а кроме того, просить главнокомандующего остановить Платена и прислать новые подкрепления. Но Бутурлин, всё ещё занятый своими проектами касательно Бреслау, ограничился тем, что посоветовал Румянцеву «не смущаться». Тогда Румянцев решился донести самой императрице о своём «большом смущении… [ибо он] ничего не знает о главной армии… Я по обстоятельствам из одних газет токмо соображаю себе, что король, приметив иногда или намерение, или точное разлучение обеих императорских армий…», бросил Платена сперва на сообщения главной армии, а потом и его, «заключая, что я со своим корпусом между двумя огнями быть не могу и принужден буду отдалиться»[410].

23 сентября пришли известия о 3-м армейском корпусе князя Долгорукого; Румянцев умолял его присоединиться к генералу Бергу, заместившему Тотлебена, и атаковать арьергард Платена. На пруссаков были брошены семь драгунских эскадронов, но Платен прорвал этот кордон и снова прервал сообщение между русскими корпусами. Его целью был Кольберг.

29-го он достиг Кёрлина, рассеяв 20 казаков и пехотинцев, которые после «обороны по-русски» были или убиты, или пленены. Румянцев посылает курьера к князю Долгорукому с просьбой атаковать пруссаков и сам выходит им навстречу, чтобы неприятель оказался между двух огней. Но Платену удаётся ускользнуть от встречи с Румянцевым, и он соединяется с принцем Вюртембергским.

Положение осаждающих становится очень опасным. Дивизия Долгорукого усилила их до 20 тыс. чел., однако у пруссаков теперь насчитывается около 17,5 тыс. На военном совете 3 октября даже храбрый Еропкин высказался за снятие осады и отступление к Бельгарду, чтобы занять там сильную позицию до подхода подкреплений. Румянцев заверял, что вот-вот подойдёт главная армия, но генералы опасались задержек. Кроме того, из-за нехватки продовольствия 11 октября должна была уйти эскадра адмирала Полянского. Румянцев просил его остаться ещё на неделю, по прошествии которой корабли отплыли в Ревель.

Только благодаря энергии и настойчивости Румянцева осада трижды, по крайней мере, была продлена. Он почитал для себя делом чести добиться здесь успеха. Если австрийцы взяли Швейдниц, неужели русские окажутся беспомощными перед Кольбергом?

Однако Бутурлин проявлял непостижимую медлительность, приводя в отчаяние даже Конференцию, которая уведомила Румянцева, что если Платен соединится с принцем Вюртембергским, то ему дозволяется снять осаду.

Наконец, 12 октября Берг достиг Старгарда. В тот же день русская армия встала лагерем у Арнсвальде, и дивизия Фермора пошла к Кольбергу. Здешние лагери оказались, в свою очередь, под угрозой. Было захвачено несколько конвоев, а их охрана рассеяна. 15 октября Берг занял Наугард и получил известие, что из Трептова к Вейссенштейну движется неприятельский отряд. Он окружил его и на следующий день после предваряющей канонады напал на бегущих в лес пруссаков. Суворов (будущий фельдмаршал и князь Италийский) атаковал подходившее к ним подкрепление. Был пленён один офицер и 40 солдат, остальные разбежались по лесам. 19-го точно так же был атакован отряд подполковника де Курбьера, и перешедший в Трептов Платен мог видеть разгром своих войск. Курбьер и ещё 40 офицеров вместе с тысячью солдат были взяты в плен. Все эти движения произошли оттого, что Платен хотел прикрыть подход большого конвоя с провиантом и боевыми припасами из Штеттина. Но теперь за ним гнался Фермор, и ему пришлось спешно уходить из Трептова, хотя принц Вюртембергский и отправил уже туда корпус генерала Кноблоха. Это была воистину несчастливая мысль! Румянцев сам окружил Кноблоха, который, не получая помощи ни от Платена, ни от принца, был вынужден капитулировать и сдал неприятелю 61 офицера, 1635 солдат, 15 знамён и 9 пушек.

Фермор, преследуя Платена, настиг его у сильной позиции при Гольново, но ему пришлось ограничиться одной только канонадой. Впрочем, отважному пруссаку надо было всего лишь дождаться конвоя, и он ушёл ночью 22-го с последними фурами, упорно преследуемый Суворовым.

Русские блестяще восстановили свои линии сообщения и благодаря отступлению и разгрому неприятельского корпуса обезопасили осадные операции под Кольбергом.

5 ноября Бутурлин прибыл в Темпельбург, но, посчитав, что у Румянцева уже достаточно сил для взятия Кольберга, повернул на восток и 26-го торжественно возвратился в Мариенвердер, центр зимних квартир русской армии.

Однако войска были фактически разделены на три части: Румянцев и Берг под Кольбергом; корпус Волконского на Варте; корпус Чернышева в Силезии с австрийцами; и, наконец, основные силы на винтер-квартирах Нижней Вислы.

Благодаря последовательно подходившим подкреплениям Румянцев имел теперь 35 тыс. чел., в то время как у Платена оставалось всего 4 тыс. 200 чел., а лагерь под Кольбергом и сама крепость уже не могли надеяться ни на какую помощь.

Впрочем, для Кольберга ещё оставался шанс на спасение — 2 ноября Фридрих II приказал генерал-майору Шенкендорфу перейти из Силезии в Бранденбург. Этот генерал имел чуть менее 5 тыс. чел. 9 ноября он соединился в Бернштейне с Платеном, но, подойдя 14-го к Наугарду, был остановлен Бергом и не пошёл далее.

Осада продолжалась. 14 ноября под прикрытием тумана пруссаки очистили ретраншементы. Оставив гарнизон на произвол судьбы, принц Вюртембергский ушёл из крепости. Утром 15-го без малейшего шума, не замеченный казачьими разъездами, он достиг Трептова, где тогда не было русских войск. 16-го он продолжал движение и соединился с Платеном.

Только на рассвете 15 ноября русские обнаружили пустой лагерь. Радуясь, что выкурили принца из его гнезда, благодаря чему им оставалось только иметь дело с гарнизоном крепости, они ещё больше сжали кольцо осады. В ночь на 16-е штурмом был взят Вольфсберг. На следующий день русские вышли к устью Персанты. Теперь уже ничто не препятствовало правильной осаде, которой руководил полковник Гербель и весь ход которой, равно как и неизбежная развязка, не вызывали никаких сомнений. 3 декабря в крепостной стене была пробита брешь; 14-го взорван пороховой погреб; 15-го в гарнизоне раздали последние рационы хлеба, а 16-го комендант Гейде, энергичный и отважный офицер, уже трижды выдерживавший русскую осаду, сдался на капитуляцию. Был пленён весь гарнизон: 88 офицеров и 2815 солдат с двадцатью знамёнами (в арсенале нашлось ещё двадцать восемь). Победителям достались 143 осадные пушки, много оружия, артиллерийских снарядов и амуниции. Румянцев отдал осаждённым воинские почести — прежде, чем сложить оружие у Мюленских ворот, гарнизон продефилировал под барабанную дробь. Офицеры были отпущены на слово в Восточную Пруссию; солдаты, больные и раненые остались в плену.

Последний бой произошёл 20 декабря у Клемпена между кавалеристами Берга и принца Вюртембергского, после чего по приказанию короля принц пошёл в Мекленбург на зимние квартиры.

Прусская Померания была уже завоёвана до самых ворот Штеттина, а крепость Кольберг обеспечивала для русской армии решающее превосходство в предстоящей кампании.

7 января 1762 г. Бутурлин передал командование всеми войсками Фермору и уехал в Петербург. Он ещё не знал, что никогда больше не увидит императрицы Елизаветы и что выстрелы под Кольбергом были последними в этой войне русских с пруссаками.