Русский фантастический, 2015 № 01. Черновики мира

Джон Маверик Разбилась душа о камни

Солнечная Гора от самого подножия щетинится молодым лесом и, словно оправдывая свое название, изумрудно сверкает, теплая и мшистая, пропитанная солнцем. Только над ее вершиной — словно птица распластала черные крылья — нависает плотная, нездоровая аура.

С первых шагов по территории клиники Эрика почувствовала себя плохо. Не болезненно, как при гриппе, а тесно и дискомфортно в собственном теле. День выдался знойным, и у нее взмокли подмышки. Кроссовки точно ужались на один размер и сдавили ступни, а джинсы, наоборот, растянулись и мешковато топорщились при ходьбе.

«Тоскливое место эта больница, а почему? — размышляла Эрика, огибая здание за зданием в поисках нужного корпуса и сверяясь то и дело с бумажкой, на которой мелким неряшливым почерком были накарябаны имя и номер кабинета главного психолога. — Вроде все как обычно, и территория красивая, воздух сухой, сосновый, а душно, будто в чернильницу с головой нырнула. Вытягивает силы».

Конечно, шесть недель можно проработать хоть стоя на голове, да только работы как таковой не получалось, а вместо нее выходила какая-то бестолковая маята. Долговязая застенчивая практикантка с самого начала не приглянулась персоналу, и ее то и дело отфутболивали из отделения в отделение. То на поведенческую терапию посылали, то в группу алкоголиков, то в корпус к «острым», то в психосоматику. Пациенты реагировали на нового человека настороженно. Психиатрическая клиника — не то место, где верят испуганным улыбкам и бодрым приветствиям. Искусанная чужими взглядами, как злыми осами, Эрика терялась, искала в себе сочувствия к больным, но не могла думать ни о чем, кроме собственной неловкости.

На пятый день — как будто мало было всего прочего — ответственный за практику психолог Хайко Керн навязал ей господина Фетча.

Того самого Фетча, тихого шизофреника, который уже третий год томился в стенах клиники без надежды на ремиссию. Замкнутого, окаменелого, словно залитого янтарем, за последние двадцать пять месяцев не извлекшего из своего сумрачного внутреннего мира ни единой человеческой эмоции.

— Поработайте с ним немного, — Керн слегка пожал плечами, словно говоря: «Все равно не будет толку от вашей работы, как, собственно, и вреда». — Вы изучали в группах всякие приемы? Вот и опробуйте их, потренируйтесь. Влезьте хоть на пару недель в шкуру… кхе-кхе… лечащего психотерапевта.

Легко сказать. Отучившись в университете четыре семестра, Эрика имела о терапевтических техниках лишь смутное представление. Шагая вслед за доктором Керном по гулким коридорам корпуса «острых» и отчаянно потея, она, словно мантру, повторяла про себя скупую выписку из анамнеза. «Тридцать один год, разведен, по образованию архитектор. Наследственность — неотягощенная. Бывший спелеолог-любитель. Первичный диагноз — посттравматический психоз…» Значит, не просто так заболел. Что-то случилось.

Господин Фетч оказался плечистым великаном с гигантскими ступнями, корявым и сутулым, точно криво выросшая сосна. Черты лица смазанные, как будто недоделанные. Топорные — вот подходящее слово. Словно кто-то — раз-два — и вырубил из цельного куска, а напрягаться, вытачивая мелкие детальки, не стал или, может быть, не успел отшлифовать, отвлекся от работы. Фетч сидел на постели, сложив безвольные руки на коленях и уставившись в стену. В халате, накинутом поверх линялой майки и раскрытом на груди, перехваченном кое-как бинтом вместо пояска, с закатанным одним рукавом и спущенным — другим, в сбитых войлочных тапочках и разных носках, он выглядел жалко и неряшливо и больше всего походил на завсегдатая бесплатной ночлежки. Но, судя по всему, Фетчу было все равно, как он одет.

Хайко Керн громко поздоровался и представил Эрику.

Больной даже не посмотрел в их сторону, только его левая кисть дернулась и судорожно скрючила пальцы, словно от удара током. Тик, не иначе.

— Господин Фетч, — настойчиво повторил психолог, — вы меня слышите?

Он склонился к уху пациента и говорил, четко артикулируя каждый звук, будто с ребенком.

— Слышу, — бесцветным голосом отозвался тот. — Очень рад.

Вялая мимика, ни радость, ни удивление, ни грусть не держатся на лице — сползают, как порванный чулок. Глаза тусклые, с замутненным зрачком, вроде бы и зрячие, но непонятно, куда смотрят и что видят. Этот мир или какой-то иной, причудливо искаженный, зазеркальный.

Эрика поежилась. Ее пробрал озноб, точно мокрого щенка на морозе. От одинокой фигуры на кровати веяло холодом, таким, что хотелось запахнуть пальто и натянуть шапку на самые уши. Но ни пальто, ни шапки на Эрике не было, а только легкая хлопчатобумажная блузка и заколка-бабочка в волосах.

— Чему вы рады? — профессионально улыбнулся Хайко Керн и машинально поправил на тумбочке поднос с остатками завтрака.

Маленький кофейник, чашка с бурым осадком на дне, на тарелке — сыр, колбаса, хлебные крошки. Рядом с подносом — рисунок. Карандашные угловатые линии, не то паутинки, лучисто-осенние, узорчатые, не то кристаллы, а может, то и другое вперемешку. Сумрачные формы сумрачного мира, бессмысленные — каждая сама по себе, все вместе создающие некую дикую гармонию.

— Ну все в порядке? — Психолог потер ладони друг о друга — словно грея их над костром, видно, и его коснулся потусторонний холод, — кивнул Эрике и вышел.

Надо было что-то говорить, а не стоять столбом, бледнея и стуча зубами. Эрика опустилась на стул у кровати и, не глядя на Фетча, принялась рассказывать о себе. Мол, студентка, учится на третьем курсе, здесь проходит обязательную шестинедельную практику. Интересуется клинической психологией, планирует защищать диплом по психическим расстройствам. А сама родом из-под Гамбурга, и дед ее после войны работал психиатром. А старший брат покончил с собой из-за депрессии, пять лет назад.

Больше чем нужно разболтала с перепугу. Спохватилась, вытащила из сумочки сложенный листок. Анкета, палочка-выручалочка, на тот случай, когда совсем не знаешь, что сказать и что сделать. Повод завязать хоть какое-то общение. Мол, не согласились бы вы заполнить… всего несколько вопросов… мне для учебы надо.

Фетч не противился, взял ручку — двумя пальцами, как будто не писать ей собирался, а шить, вот только для иглы ручка была чересчур велика. В нем не ощущалось никакой враждебности, в этом гиганте, а тем более — злобы. Только апатия и странная заторможенность, словно каждое движение давалось ему с трудом.

«Нет, — корябал он на листке неуклюже, по-птичьи, — нет… не знаю… нет… нет». Напротив имени и фамилии — прочерки. Человек-никто, ни за чем и ниоткуда.

Эрика поблагодарила:

— Очень любезно, господин Фетч. Большое спасибо. Может, вы чего-нибудь хотите? Немного погулять? Я могла бы составить вам компанию.

«Прочь из холодной палаты! На солнце! В тепло!»

— Там, под окнами, очень приятный садик, — добавила она умоляюще, облизав непослушные губы, — прямо райский уголок…

О «райских уголках» Йохан узнал из интернет-форума и чуть ли не с первой буквы влюбился в курьезный слух, в подземную фата-моргану, в очередной, непонятно кем выдуманный миф. Тот, кто хоть раз погружался в толщу скал, знает, как много там необычного, удивительного, такого, что и вообразить трудно. Вырываясь на поверхность, пещерная быль становится легендами, прекрасными и жуткими, от которых кровь стынет в жилах у непосвященных и глаза блестят у романтичных неофитов.

Конечно, Йохану и прежде доводилось слышать и о двуликой хозяйке, и о холоднокровных нагах, и о белом спелеологе. Не то чтобы эти истории его не волновали. Он верил им и не верил, вышагивая по залитым солнцем улицам верхнего мира, и они становились реальностью, стоило очутиться внизу, в кромешной темноте и безмолвии, в котором умирает даже звук шагов, — становились тем, что может случиться в любую секунду. И все-таки, планируя с группой очередную экспедицию, он думал именно о «райских уголках». Йохан мечтал о них, как о чуде, и он нуждался в чуде, потому что существование его было тускло и безрадостно, как осенняя морось за окном. Городская квартира с видом на автостраду. В одной комнате — он с женой, в другой — наполовину парализованная теща. Жена наотрез отказалась отдавать старуху в дом престарелых, а вместо этого наняла сиделку — дебелую тетку лет сорока пяти, властную и громкоголосую, с утра до ночи ревущую будто иерихонская труба. К Йохану супруга и теща относились как к рабочей скотинке. Пили его деньги, точно соленую воду, — чем больше пили, тем сильнее делалась жажда. Чуть ли не вся его зарплата улетала на тряпки и лекарства да на услуги трубы иерихонской… Но это полбеды. Каждый вечер Йохан возвращался в пропахшую лекарствами и заваленную тряпками квартиру — и не знал, куда приткнуться. Не было у него своего угла, места, где можно спокойно посидеть, выпить чашку кофе с печеньем, расслабиться, вытянув ноги к горячей батарее, подремать или подумать. Всюду его тормошили, отвлекали, предъявляли какие-то претензии. Он устал… и от безнадежной усталости что-то сдвинулось в его голове, так, что зловещие и непонятные «райские уголки» вдруг показались олицетворением уюта и покоя. Того, чего Йохану не хватало в жизни.

Между тем призрачные пещерные оазисы сулили что угодно, только не отдых и не домашний уют. «Ловушки подземных демонов — так о них писали — Лживая красота, навлекающая смерть на всякого, кому откроется. Они так неожиданны и прекрасны, что в первый момент просто цепенеешь от изумления. Если это оцепенение тотчас не стряхнуть, оно сковывает тебя всего, так что и пальцем не двинуть, перерастает в нервную слабость, в паралич, а после — в гибельный сон. И все — пропал человек. Душа уйдет в камень».

Другие возражали, что есть способ выйти из переделки живым и невредимым, главное — не забывать о тех, кто наверху, тогда и обманки подземного мира не страшны. Надо вспомнить кого-нибудь очень любимого. Лучше — женщину. Сосредоточить на ней все мысли, ухватиться за ее зов, как за спасительный канат, и паралич отступит.

А некоторые считали, что никаких «райских уголков» и вовсе нет, а есть скопления ядовитого газа, от которых у людей приключаются галлюцинации.

Готовясь к своему последнему спуску, Йохан облазил спелеологические сайты вдоль и поперек. Он читал о подземных оазисах все, что только попадалось под руку: свидетельства якобы очевидцев, домыслы, размышления скептиков, и каждый новый факт сверкал ему в глаза необычайным по яркости и красоте алмазом.

Даже псевдонаучные объяснения, как ни жалко они выглядели, Йохан проглатывал с лету, как доверчивая рыба заглатывает наживку. Мол, порода в тех местах молодая, пластичная, потому и принимает любую форму. В идеале нижний мир способен один к одному скопировать мир верхний и стремится к этому — вот только слишком многое в нем уже застыло и отвердело, утратило первозданную гибкость.

Ерунда, в общем, сетевые бредни. Как, скажите на милость, камень может быть пластичным? Остается только головой покачать. Но Йохан читал — как некоторые слушают музыку — задумчиво и вдохновенно, сам не понимая толком, что влечет его с такой силой. Не иначе какое-то дежавю.

За сорок пять минут он выжал ее, как половую тряпку, этот Фетч, выкрутил и шмякнул о стену, да вдобавок еще и выморозил все кости так, что спустя сутки они продолжали болеть и похрустывать при каждом движении. Стоило неудачно повернуться или резко выпрямиться, как поясницу заламывало, а перед глазами разлетался целый рой огненных мошек. Предобморочное состояние. Согреться никак не могла — всю ночь тряслась в ознобе. Всего-то поболтала немного с пациентом да посидела рядом с ним на лавочке в больничном саду. И вот — на тебе — ощущение такое, как будто целый день глыбы ворочала.

«Видно, не мое это, — разочарованно думала Эрика, — вытягивать больных… Неблагодарное занятие. Ты их вытягиваешь, а они снова втягиваются, как улитки в раковины. Наверное, тут особая душевная сила нужна, чтобы таким бедолагам помочь, а у меня ее нет. Не каждый может стать хорошим психологом. Надо было на экономику пойти учиться, с моим-то характером, говорили мне…»

Расспрашивать психически нездорового человека — то же, что ходить по минному полю. Чуть ступишь не туда — взорвется. Эрика, как могла, продвигалась осторожно, но все ее попытки разговорить пациента окончились ничем.

— Там темно и тихо, — цедил Фетч сквозь зубы, по-бычьи наклонив голову, так что отчетливо напряглись жилы на мощной шее. — Очень тихо и темно. Вода сочится… По капле. Темная вода. Своды — красные, в острых сосульках. Холодно. Зачем меня оттуда забрали? Я не хотел… — бормотал он бессвязно, и слова, казалось, сочились по капле, как та самая вода.

«Воспоминания о перинатальном опыте? — размышляла Эрика. — Похоже на то… Не исключено, что у него была родовая травма. А может, кесарево сечение — слишком резкий переход из одной среды в другую. Для младенца это шок. Надо поинтересоваться у Керна, хотя может и не сказать, конечно…»

— Откуда забрали, господин Фетч? — спрашивала она, стараясь говорить, как Хайко Керн, ясно и четко. — Чего вы не хотели?

— Не хотел уходить… Там я — на своем месте, не следовало забирать… Сопротивляться не умею, — продолжал он бубнить себе под нос, с видимым усилием выталкивая из себя звуки и слоги.

Солнечного мира вокруг он словно не видел.

«Бред», — в отчаянии думала Эрика. Она как будто примерзла к скамейке. Как в кошмарном сне — пытаешься встать и не можешь. Сто пудов на спину навалились. На лопатки давит, на шею — не вздохнуть. «Неужели с каждым пациентом так? Да, наверное, с доброй половиной — так… Вынести на собственных плечах чужую боль — и самому не сломаться, каково это? Нет, не мое, точно не мое. Где угодно готова работать, только не в психиатрической больнице…»

Под конец прогулки Фетч выглядел немного поживее — даже улыбка оформилась, тусклая, стылая, и все-таки улыбка, — но несчастной практикантке стало к тому времени не до него. Не отпросившись у Керна, она еле-еле добрела до автобусной остановки — медлительная, будто сомнамбула, — и сама не поняла, как вернулась домой.

Но делать нечего. На следующее утро, поболтавшись без толку в отделении эрготерапии — депрессивные клеили там какие-то аппликации, бесполезное, если вдуматься, занятие, — к одиннадцати часам Эрика отправилась в корпус к «острым». В кармане у нее лежала маленькая шоколадка.

Фетч сидел в той же позе, уставившись в одну точку, но — удивительное дело — он как будто ждал Эрику. Во всяком случае, сразу обернулся и сфокусировал взгляд.

«А глаза-то у него зеленые. Нет… померещилось. Просто так свет упал».

— Руке стало легче, — произнес он без всякого выражения. — Спасибо. Она не моя, но — болит.

«При чем тут рука?» — не поняла Эрика.

— Хотите, пообщаемся в саду? — сказала она бодро. — Как вчера. Вам полезно. Я имею в виду, свежий воздух…

— Полезно, — согласился Фетч и покорно встал. Точно скала воздвиглась. Он тут же занял всю палату, и без того тесную. Кровать, тумбочка, пахнущий хлоркой, но все равно как будто грязноватый столик испуганно отступили к стенам.

«Большой, как медведь, и такой беспомощный».

Они устроились на лавке под яблоней-китайкой, недалеко от входа в корпус. Прозрачная разлапистая тень трепетала возле их ног на песке, точно кружевная ткань на ветру, над головами наливались кисловатой сладостью мелкие плоды. Разгар лета.

— Если вы не против, господин Фетч, сделаем упражнение.

«Как в группе показывали. Концентрация на здесь и сейчас».

Эрика достала из кармана шоколадку. Разломила прямо в фольге и протянула половину Фетчу.

— Положите конфету в рот… Бумажку, бумажку снимите… извините, надо было мне, но боялась, что растает в руках.

Гигант чуть не сжевал шоколад вместе с фольгой.

— Сосредоточьтесь на вкусе… ощутите сладость на языке… как она растекается… медленно-медленно, — она говорила, подражая плавной, медитативной речи терапевта, зажмурившись от усилия, так что золотые солнечные стрелы вонзились ей под ресницы.

— Я ничего не чувствую, — сказал Фетч.

Эрика обхватила себя за плечи.

«Он не чувствует вкуса. Черт бы его побрал. Симптом болезни, конечно, — ей казалось, что она вспоминает что-то такое из университетских лекций о шизофрении. — Тогда упражнение не получится, надо другое. Может, цветы поразглядывать — зрение-то у него в порядке? Еще музыку послушать можно, надо завтра плейер принести. До чего же зябко, опять все вокруг заморозил. Плюс тридцать в тени, а рядом с ним — как в холодильнике».

Дрожа и пытаясь успокоиться, она сунула за щеку свою половину шоколадки. Рот наполнился запахом ванили и липкой сладостью, которая растеклась по нёбу, делая его скользким и гладким, окутала язык, болью отозвалась в дырявом зубе. Эрика поморщилась.

«Надо к зубному сходить, — в который раз с тоской подумала она. — Кончится эта дурацкая практика, так сразу…»

— Вот теперь почувствовал, — вдруг произнес Фетч.

До Зальцкаммергута добирались на четырех машинах. Йохан сидел в замыкающей — не за рулем, хотя водить автомобиль он умел, но на узких горных дорогах у него всегда начинала кружиться голова. Чудилось, что они парят над пропастью вместе с орлами и грифами, на фоне бегущих по склонам ручьев и желтоватых пятен затерянных внизу деревушек. Одно неверное движение баранки — и покатишься с обрыва, точно кусок скалы.

Тревожное, нереальное ощущение. Три тяжелогруженых «Фиата» и одна «Киа Шума» ползли вверх по серпантину, как упрямые букашки.

Йохан щурился на бледный, словно политый молоком горизонт и, слушая вполуха рассказ своего товарища, думал, что в этот раз поездка чуть не сорвалась. Тещу разбил на днях повторный инсульт, она уже не приходила в сознание и медленно умирала в больнице. Жена от горя стала сама не своя. Глядя на этих двух женщин — старую и пожелтевшую и молодую с красными от слез глазами Йохан удивлялся, как они на самом деле похожи и как любят друг друга.

— …и тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовет, и увидел резинового пупса величиной с настоящего человеческого младенца. Он схватил со стола нож и взрезал резину, а под ней оказалась другая кукла, фарфоровая. Такая, в народном стиле, кукла-девица в баварском дирндле… Размером, конечно, поменьше первой. Он ее — хвать об пол. А там совсем крошечная, не больше ногтя, стеклянная фигурка. Как на ярмарках иногда продают, из разноцветного стекла. Он ей, не будь дураком, голову-то и свернул, но там ничего больше не было — только проводок.

— Что? — озадаченно переспросил Йохан и лишь в этот момент сообразил, что товарищ пересказывает сюжет какого-то фильма.

«Так и уедешь? — спрашивала жена, отчаянно цепляясь за его плечи. Когда, интересно, она обнимала его последний раз? — В такое время — не будешь рядом?»

Йохан смотрел сверху вниз на ее макушку.

«А я-то тут при чем?» — сказал он себе.

Сделал внутреннее движение ей навстречу — мелкое, незаметное движение, крохотный шажок — и тотчас отступил, сжался, пятясь, как рак-отшельник, заполз обратно в свою скорлупу. Может, и зря… но чего уж теперь.

— Проводок, говорю. Спишь, что ли?

— Замечтался.

Во второй половине дня пейзаж заволокло туманом, и четыре машины превратились в утлые лодочки, плывущие по дымному морю. Группа остановилась в кемпинге, возле горного озерца, и до вечера вытаскивала из машин и раскладывала по рюкзакам снаряжение. Спальники, коврики, веревка, карабины, газовые горелки, сухой спирт, запасные батарейки, консервы… много чего. На следующее утро начали спуск в пещеру.

Под землей совсем другой микроклимат. Холодно, плюс четыре градуса. Сыро. Повсюду сквозь камень сочится вода. В лучах налобных фонарей известняковые своды кажутся зелеными. Под ногами — мягкая грязь.

Сначала гили вдоль подземной реки, густой и черной в темноте, потом старший в группе сверился с картой и сказал, что дальше будет сифон — затопленный участок. Они свернули в сухой коридор, наклонно уходивший вверх, и, согнувшись в три погибели, поднимались несколько часов, пока не очутились в небольшом гроте, метров десять в ширину и пятнадцать в длину. Здесь и разбили лагерь.

Грея ладони о кружку горячего чая, Йохан вспоминал последний разговор с женой в отделении интенсивной терапии. В чересчур просторном халате она походила на ощипанного цыпленка с тонкой шеей, и так же тонко, пискляво-жалобно, звучал ее голос.

«Ладно, потом обсудим», — сказала устало и отвернулась.

«Ерунду болтают, что будто бы сила женщины в ее слабости, — размышлял Йохан. — Нет в слабости никакой силы и не может быть. Слабый всегда жалок».

Отправляясь в экспедицию, он обычно полностью расслаблялся и отключался от всех наземных проблем, как бы переходил в другой режим. Но в этот раз почему-то не получилось, и даже во сне, ворочаясь в теплом спальнике, Йохан продолжал оправдываться перед самим собой. «Все к лучшему, — бормотал он в беспокойной дреме, — старуха отдаст концы, а мы с Эллой… мы…» Он никак не мог представить, на что станет похожа их жизнь после смерти тещи, слишком пропитался их маленький мир запахом ее лекарств, ее сварливыми нотациями, стонами и ночными вздохами.

Бывают такие сновидения, после которых вскакиваешь, точно ошпаренный, до конца не проснувшийся, и начинаешь что-то искать, а что именно — и сам не знаешь. Утром клянешься, что всю ночь дрых как убитый, веришь этому — и только на дне сознания остается смутное беспокойство. Нечто подобное приключилось с Йоханом. Он очнулся внезапно и, хотя не мог спросонья сообразить, что ему почудилось, выскочил из палатки и заметался по гроту, натыкаясь на рюкзаки и хаотично ощупывая своды лучом фонаря. Окликнул ли его кто из темноты, или чужая тень мелькнула на переферии зрения, но что-то его смутило, увлекло в узкий боковой ход.

«Я тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовет, и увидел… что? К дьяволу эту чушь, нет здесь резиновых пупсов в человеческий рост. Засядет же в голове этакая дрянь».

Как ни странно, никто из группы не проснулся — Йохан не слышал за спиной голосов. Храпа — и того не доносилось, как будто люди в палатке не спали, а умерли. Коридор оказался покатым и скользким — нога ступила на гладкий камень, покрытый тонкой пленкой воды. Йохан взмахнул руками, неестественно изогнувшись, — но сохранить равновесие не сумел, упал на спину, больно ударившись затылком, и заскользил вперед, все быстрее и быстрее.

Жак с горки на санках, — мелькнула совершенно неуместная мысль.

Должно быть, от удара ощущение опасности притупилось. Все происходило мучительно-затянуто — точно фильм прокручивали на замедленной перемотке — и как будто не с ним. Стремительный спуск. Падение. Грохот летящих откуда-то сверху камней. Резкая боль в левой руке, шок — и беспамятство.

Четыре с половиной недели проползли кое-как, и Эрика облегченно вздохнула. Не так все оказалось страшно. Даже к господину истукану, как она про себя называла Фетча, худо-бедно притерпелась. Сорокаминутные прогулки по территории клиники, медитативная музыка, рисунки на песке, гладкое крашеное дерево скамейки, пирамидка из камешков, солнечный зайчик от карманного зеркальца, земляника, пчелы и стрекозы, виноградная улитка на парапете, зеленое яблоко, хризантемы с разноцветными лепестками. Эрика учила флегматичного гиганта воспринимать окружающий мир: видеть его, слышать, осязать, чувствовать на вкус и на запах. Вернее, учила — это сильно сказано, взрослого человека не надо обучать тому, что заложено в него от природы. Оно или проявляется — или нет. Оба просто встречались — на неполный час, после обеда — чтобы играть в двух детей. И пусть то, что они делали, было бесконечно далеко от классической психотерапии, игра помогала неплохо убить время одной и слегка расцветить убогие больничные дни — другому.

В конце месяца Хайко Керн пригласил Эрику в свой кабинет для беседы.

— Ну-с, фрау Каспер, — начал он, листая на столе какие-то бумаги, — и как вам у нас? Впечатления? Вопросы? Пожелания?

— Хорошо, — застенчиво сказала Эрика. — Я уже освоилась.

Она никак не могла взять в толк, доволен Керн ее работой или нет.

— Вы не особенно общительный человек, так? Хотелось бы большей открытости, понимаете? Искреннего интереса, улыбки… наши пациенты очень отзывчивы на это. Как и все люди. Если собираетесь в дальнейшем работать в клинической области — то имейте в виду.

Скорее, недоволен. Эрика вздохнула.

— Ну а как ваш подопечный? Удалось найти общий язык, ну более или менее? — И, прежде чем она успела ответить, добавил, слегка озабоченно: — У него, похоже, начинается ремиссия.

— Вы думаете, господин Керн?

— Да. Он потеплел.

«А ведь и правда, рядом с ним уже не так морозно. Вот только моей заслуги тут никакой, увы».

— Господин Фетч стал контактнее, чем в первые дни, — осторожно произнесла Эрика. — Но, о чем он говорит, по-прежнему понять трудно. Собственно, говорит он всегда одно и то же: «Темнота, вода капает, красные сосульки, хочу назад…», «Зачем меня оттуда забрали…» Я подумала, что это такая регрессия на эмбриональный уровень развития… тоска по внутриутробному состоянию… Он и сидеть любит согнувшись, упираясь локтями в колени, как будто стремится принять позу эмбриона в матке.

Эрика почувствовала, что краснеет — густо-малиново, неровными пятнами, как умела краснеть только она. Кошмар ее школьных лет.

Какой из нее диагност?

— Нет, — улыбнулся Керн. — Вы не знаете, что с ним случилось? Засыпало в пещерах. Каким-то образом Йохан Фетч откололся от группы и очутился один в опасном месте. Когда спасатели вытаскивали из-под завала — а у него рука застряла в камнях, боль, видимо, была сильная — сопротивлялся, как мог, и просил его не трогать. Дневного света боялся первое время.

— Господин Фетч не помнит, кто он и что.

Психолог кивнул:

— Ретроградная амнезия. Забыл все, что с ним происходило до того злополучного спуска. Жену не узнавал. Потом память восстановилась — фрагментарно, очень узкими фрагментами. В основном то, что касается предыдущих экспедиций. Видно, хобби было для него важнее, чем профессия и семья, но это как раз не редкость. Такая вот история. Его бывшая до сих пор сюда звонит, хотя они два года как в разводе.

Эрика зажмурилась и представила себе Йохана Фетча — большого и сутулого, с фонариком в руке бредущего по длинному темному коридору. Узким лучом он водит по стенам, выхватывая из гуталиновой черноты красноватые плиты, с тонкими, как птичьи лапы, рисунками, и каменные сосульки сталактитов, и глубокие щели, и белесые лишайники, и гладкие холодные выступы, маслянистые от пещерной влаги. Вспыхивают причудливые кристаллы, складываются в узоры и соцветия и снова распадаются на отдельные яркие точки. Письма. Фотографии в семейном альбоме. Стихи. Наспех снятое, записанное, сохраненное. Они текут и меняются, как Млечный Путь, как вечно горящие звезды… Там, куда падает луч фонаря, на доли секунды становится светло, но свет умирает быстрее, чем успеваешь хоть что-то разглядеть, и все опять пожирает тьма. Вездесущий мрак забвения, которому нечего противопоставить.

Человек и фрагменты его памяти.

Сначала вернулись левая рука и затылок — горячие, полные боли. Вывернутое запястье слегка пульсировало, а затылок глухо, натужно гудел. Йохан попытался повернуть голову — но шеи словно не было вовсе, или она настолько сильно затекла, что ощущалась инородным телом. Затем вернулся слух, а вместе с ним — серебряный шепот воды, не вкрадчивый и не мелодичный, каким обыкновенно бывает журчание подземных потоков. В нем чудилось что-то ядовитое, в этом звуке, как будто десятки вертких меднокожих змеек, извиваясь и шипя, прокладывали себе путь по горячему песку. Потом Йохан открыл глаза и увидел вокруг себя райский уголок.

Глубокий кварцевый свод — синий, как небо, только не ясный, не воздушный, а мутный и как будто облачный. Лужайка, поросшая разноцветными анемонами… Бабочки над цветами. Они бархатистые, словно плюшевые, во всяком случае на вид. Повсюду разбросанные глыбы песчаника и кварца напоминают альпийские горки. Откуда-то сверху, сквозь камни, сочится золотой солнечный свет — настоящий или такой же иллюзорный, как все остальное, Бог его знает. Йохан различает каждую травинку — крепкие, чуть синеватые стебли, непонятно каким колдовством выросшие в полумраке, на голых камнях и сами окаменевшие у корней, — и каждый прозрачный лепесток, голубой или фиолетовый, с искристыми прожилками — чуть более плотный, чем полагается быть обыкновенному лепестку цветка.

Вот бабочка села на плечо — тяжелая, как булыжник. От ее веса опять свело руку — от кисти до предплечья. Йохан хотел прогнать насекомое, но не сумел пошевелить даже мизинцем. Сонное оцепенение навалилось и сковало его от макушки до пят. Даже боль утратила остроту, сделалась унылой и тянущей. Он чувствовал, что лежит в неудобной позе, согнутый и перекрученный, и с каждой секундой теряет силы, — но ничего не мог поделать.

«Надо вспомнить… вспомнить… — говорил он себе, — ведь остался же кто-то там, наверху, ради кого стоило бы выкарабкаться, оттаять, жить дальше… Элла?» Йохан старался вызвать в памяти образ жены — цыплячья шея в грубом воротнике, неправильно, в спешке застегнутые пуговицы, отчего халатик перекосился. Острые пальцы комкают на спине его рубашку. «Что, так и уедешь? В такое время — не будешь рядом?» — «Ну и что, при чем тут я?» Он не испытывал к ней жалости. Вообще ничего не испытывал. Действительно, при чем тут он? Кто ему эта женщина? Кто он ей? Он себя самого не способен пожалеть, тем более — другого.

Пустота, в какие одежки ее ни ряди, все равно остается пустотой. Хорошо, если внутри обнаружится хотя бы проводок. Тот, который приводит в движение все остальное. Йохан заглянул внутрь себя — и понял, что проиграл. Никакого проводка. Последняя куколка оказалась полой.

Каменная глыба в паре шагов от него оплывала огромной свечой, и что-то странное на ней прорисовывалось, что-то, смутно напоминавшее человеческое лицо. Большой, смело очерченный нос, переносица почти без перегиба — от самых бровей, высокие скулы, нижняя губа — пухлая, а верхняя — вялая, изжеванная. Такой рот выдает слабость. Скошенный подбородок — как у неандертальца. Йохану неприятно смотреть, его тошнит, он ненавидит это лицо, но черты постепенно выкристаллизовываются, проступают все четче и четче. Камень — это по сути своей зеркало, только очень медленное, очень тягучее. Отражаешься в нем не сразу, а сперва краешком, фрагментом души. Тайным желанием, какой-нибудь глупостью — обрывком детства, пустой беседой, кадром из фильма, который посмотрел полгода назад, любимой ручкой, потерянной в шестом классе, первой пещерой, запахом лекарств и мочи, ужином в кемпинге вместе с друзьями.

Под каменной головой начали проявляться могучие плечи, грудь, живот, округлые колени… Грубый слепок с человека.

Йохан с трудом понимал, где он, а где — отражение, так: размылась, растянулась влажной пленкой по камням его собственная личность. На какую-то долю секунды вспыхнуло желание жить, настолько острое, что он застонал в давящем своем полусне, и ему почудилось, что истукан напротив — застонал тоже. Вспыхнуло и перегорело, как лампочка. Йохан остался в темноте.

— Черт знает что такое! — возмущался Хайко Керн за закрытой дверью. — Просто черт знает что!

Эрика остановилась и прислушалась. Она не понимала, с кем говорит психолог, но второго голоса не было слышно, так что, похоже, разговор велся по телефону.

— Вообще-то, дело полиции устанавливать его личность. Но ерунда какая-то. Форменная ерунда. Что? Да, фотографии я видел, конечно. У него брата-близнеца не было? Нет? Странно, очень странно.

Не то чтобы все это как-то ее касалось — скорее, нет. Она — всего лишь практикантка. Но что-то заставило Эрику прислониться к стене и дождаться, пока психолог повесит трубку и, пошуршав с полминуты бумагами, выйдет из кабинета.

— Здравствуйте, господин Керн. Извините, я опоздала на четверть часа, из-за автобуса, но группа у меня начинается только в…

— Да-да, — быстро сказал психолог. — Очень хорошо.

Он хотел обойти докучливую практикантку и бежать дальше по коридору. Его голубая рубашка с резиновым якорем поверх кармана, надувшись ветром, уже летела вперед — нетерпеливая, как парус. Во всяком случае, так показалось Эрике.

— Простите, что задерживаю, но… что-то случилось?

Керн взглянул на нее с удивлением.

— Да… да, вам, наверное, следует знать, фрау Каспер. Звонила жена Йохана Фетча, бывшая в смысле, и сказала, что в той пещере, под Зальцкаммергутом, нашли останки ее мужа. ДНК-анализ подтвердил и все такое. Вчера были похороны. А теперь вопрос — кто же такой наш пациент, мнимый, так сказать, Фетч?

— Мнимый… — ошарашенно повторила Эрика.

Она никогда не читала в Сети ни о райских уголках, ни о пещерном зеркале и не знала, что камни бывают молодые и любопытные. Она и вообразить себе не могла, как о скалы разбивается душа, но правда словно вырвалась из глубины сердца: «Они вытащили из-под земли не того истукана!»

Хайко Керн направился к корпусу «острых». Йохан Фетч — вернее, мнимый Фетч — сидел на лавочке под яблоней-китайкой, привычно сгорбленный, как огромный холм, и пятнистый от просеянного сквозь листву солнца. Он гулял перед завтраком. С каких это пор у Фетча появилась привычка гулять? Месяц назад его невозможно было выманить из палаты.

Керн приблизился и увидел, что великан держит на ладони бабочку и с легкой улыбкой разглядывает ее, поворачивая руку то так, то эдак — чтобы солнечные блики играли на крылышках, — а глаза у него зеленые, как у Эрики.

— Черт знает что, — снова пробормотал психолог.