Русский консерватизм и его критики: Исследование политической культуры

Глава V. Недолгий триумф либерализма

Российские консерваторы находились со своими радикальными и либеральными противниками в таких отношениях, которые гегельянцы назвали бы «диалектическими» — в том смысле, что они прямо или косвенно реагировали на своих оппонентов и их высказывания понятны только в этом общем контексте. Невозможно понять ни одно из этих трех течений, доминировавших в русской мысли, кроме как принимая во внимание их отношения друг к другу: при всей взаимной враждебности они были тесно связаны.

Различие между радикалами и либералами в российской интеллектуальной традиции может быть легко определено: и те и другие хотели изменений, но радикалы считали, что этого можно достичь только путем революции, которая полностью уничтожит все существующие институты, тогда как либералы мечтали о постепенном и предпочтительно мирном развитии в рамках существующего порядка.

Русский либерализм черпал свои идеи в Западной Европе: за небольшими исключениями, все его сторонники принадлежали к западникам, хотя большинство осознавало особенности России, а некоторые признавали правильной доктрину славянофилов. Возможно, самую непосредственную формулировку их позиции дал писатель-романист Иван Тургенев: «Нет, я в душе европеец, мои требования от жизни тоже европейские!»[1]. У русского либерализма значительно менее оригинальная основа, чем у консерватизма или радикализма: его идеи вторичны.

Движение прошло через два этапа: первый продолжался примерно сорок лет с 1855 по 1895 год, второй — с 1895 года до конца старого режима. На первом этапе либерализм следовал умеренно консервативной линии поведения, будучи готовым пожертвовать демократией в обмен на гражданские права; на втором этапе он перешел в политическое наступление, познав на опыте, что гражданские права и самодержавие несовместимы.

Как мы видели, отдельные попытки ограничить самодержавную власть в России, предпринимавшиеся в XVIII и начале XIX века, не дали никакого результата. Их кульминацией стало восстание декабристов, настолько потрясшее и верховную власть, и общество в целом, что его итогом явились три десятилетия консервативной реакции, в условиях которой малейшие проявления либерализма жестоко подавлялись. В действительности же Николай I, при всех его реакционных инстинктах, следовал двум принципам, лежавшим и в основе либеральной идеологии: действию в рамках закона и соблюдению прав частной собственности. Однако эти принципы поддерживались верховной властью не как следствие признания прав человека, а как средство обеспечения внутренней стабильности. Неограниченные полномочия монарха оставались вне обсуждения: даже сомнение в них, согласно уголовному кодексу 1845 года, было преступлением, влекущим за собой большие сроки заключения и каторжного труда[2].

Поражение России в Крымской войне и одновременно смерть Николая I положили конец этой удушающей неподвижности. С этого момента в обществе нарастало единодушное мнение, что стране необходимо пережить всесторонние изменения, чтобы встать в один ряд с современным миром. Александр II, хотя и был по своему складу консерватором, возглавил либеральный курс, который в 1861–1874 годах воплотился в Великих реформах, значительно ослабивших контроль государства над обществом.

В одном вопросе Александр II оставался непреклонен: он не откажется от своих самодержавных прерогатив и не ограничит свою власть ни конституционным уставом, ни представительным органом даже совещательного типа. Он противился таким изменениям, потому что был твердо убежден, что любое ослабление царского абсолютизма в России приведет к хаосу. Он считал, что в России даже высшие классы «пока еще не приобрели уровень культуры, необходимый представительному правлению», тот уровень культуры, который еще его дядя Александр I — в Варшаве в 1818 году — считал непременным предварительным условием для установления конституционного порядка[3]. Александр II заверял Бисмарка, тогда прусского посланника в Санкт-Петербурге, что в России «необходимое политическое образование и благоразумие можно обнаружить пока только в относительно небольших кругах» и что русские люди воспринимают «монарха как отца и абсолютного хозяина страны, назначенного Богом; это чувство имеет силу почти религиозной веры… Отказ от полноты власти, возложенной на мою корону, вызвал бы брешь в том авторитете, который распространен в народе»[4]. Царское правительство, убежденное в политической инертности крестьянства и большинства дворян, приписывало все недовольство «шумному» меньшинству интеллектуалов, «чья способность создавать неприятности всегда казалась несоразмерной их числу»[5].

Однако на самом деле правительство знало о своей непопулярности, и это знание усиливало его решимость растоптать все либеральные предложения, вне зависимости от их скромности, чтобы они не дали волю неконтролируемым разрушительным силам. Правительство сознавало, что ему не хватает поддержки во всех слоях населения, и поэтому считало, что предоставление населению какого-либо голоса в делах государства было бы равносильно самоубийству. У нас есть авторитетное свидетельство П.А. Валуева, министра внутренних дел времен Великих реформ (1861–1868), который в секретном докладе императору от 26 июня 1862 года констатировал:

Правительство находится в состоянии изоляции… Дворянство… не понимает своих истинных интересов, недовольно, возбуждено, несколько непочтительно, раздроблено на множество различных течений, так что оно нигде в данный момент не представляет серьезной опоры. Купечество мало вмешивается в политику, но оно не пользуется доверием и не оказывает никакого полезного воздействия на массы. Духовенство содержит в самом себе элементы беспорядка; впрочем, оно не поддержало никакого прогресса и обладает влиянием только в качестве оппозиции или когда имеет тенденцию принести вред. Крестьяне образуют более или менее независимую или беспокойную массу, подверженную влиянию опасных иллюзий и несбыточных надежд. Наконец, армия — единственный магнит, еще удерживающий различные элементы государства в состоянии видимого единства, и главная основа общественного порядка — начинает колебаться и уже не представляет собой гарантии абсолютной безопасности… Преданность монархии и личности государя подорвана… Полнота власти государя не проявляется как полное самодержавие, но только как временная диктатура[6].

Такую цену царский режим должен был платить за упорное нежелание избавиться от патримониальной ментальности и начать сотрудничать с обществом.

Великие реформы страдали от глубоких противоречий, о которых те, кто находился у власти, похоже, и не подозревали: реформы были несовместимы с самодержавным режимом, который настаивал, чтобы все начинания, касающиеся общественной жизни, исходили от верховной власти. Хотя земства и не имели исполнительных полномочий, они не могли избежать конфликтов с бюрократическим аппаратом, не имевшим никакого опыта обращения с частными инициативами, в которых была заинтересована администрация земств. Новое независимое судопроизводство было несовместимо с принципом самодержавия, по которому вся власть целиком находилась в руках царя. Поэтому неудивительно, что почти с самого начала новые институты столкнулись с укоренившимися бюрократическими интересами и что бюрократия неизменно выходила победительницей из этих столкновений. По словам крупного французского специалиста по России того времени Анатоля Леруа-Болье,

не вполне осознавая, куда оно двигалось, не имея ясного понимания, чего оно хотело, подверженное разным влияниям, правительство боялось своих собственных действий. Оно стремилось забрать по частям, тихо то, что вручило торжественно en bloc, и таким образом оказывалось в постоянных противоречиях с собственным законодательством, сжимая и ускоряя время и возобновляя свои реформы, все еще слабо укоренившиеся, рискуя лишить их живительной влаги и задержать появление плодов[7].

Поначалу Великие реформы усилили авторитет самодержавия в либеральных кругах. Русские люди едва ли могли игнорировать факт, что отмена рабской зависимости крестьян, которую в Соединенных Штатах ускорила четырехлетняя гражданская война, стоившая сотен тысяч жизней, в их собственной стране произошла мирно, росчерком царского пера[8]. Чего еще не мог добиться самодержец? В целом можно считать доказанным, что в России, по крайней мере со времени вступления на престол Романовых, верховная власть была главным источником либеральных начинаний. В конце концов, это

Петр I развернул Россию на Запад. Это его наследницы облегчили условия дворянской службы, а благодаря Петру III она перестала быть обязательной. Екатерина II сделала возможным появление общественного мнения, а своей Жалованной грамотой дворянству 1785 года способствовала созданию в России настоящей частной собственности на землю. Осознание этого привело к возникновению уникальной школы «либерального консерватизма», которая отказалась от политической демократии в надежде, что основы либерального режима в России будут заложены самодержавным монархом, и в ожидании, что со временем эти основы вызовут к жизни конституционный порядок[*].

Эта позиция получила теоретическую поддержку от Гегеля, пользовавшегося большим влиянием в России XIX века. Под впечатлением от реформ, проведенных верховной властью Пруссии после ее поражения от Наполеона, Гегель интерпретировал всю историю как наделенный смыслом и необратимый процесс освобождения человека, который достиг кульминации в современном государстве. Как он писал в своей «Философии истории», в условиях древнего Ближнего Востока только один человек был свободным — деспот, в классическом мире — несколько, тогда как современное государство дарует свободу всем. С его точки зрения, «свобода современного мира стала следствием триумфа централизованного государства и распространения просвещения»[9].

Основными теоретиками либерально-консервативной школы в России являлись Константин Кавелин, Борис Чичерин и Александр Градовский.

Константин Дмитриевич Кавелин (1818–1885) был прежде всего ученым, а не общественной фигурой, специалистом по истории русского права, но его исследовательская работа оказала сильное влияние на его политические взгляды, которые во время Великих реформ пользовались большой популярностью. Сын не очень богатого дворянина, одно время он преподавал в Московском и Петербургском университетах, потом был занят на правительственной службе. Обычно он рассматривается как основатель «государственной школы» в историографии, которая подчеркивала доминирующую роль государства в России в противоположность Западной Европе, где, согласно Кавелину и его последователям, движущими силами были социальные группы и индивидуумы. В отзыве на научный труд Бориса Чичерина о местных учреждениях Кавелин определял различие между историей России и Западной Европы, соглашаясь с Чичериным, что в России все и всегда делалось «сверху», тогда как в Европе — «снизу»[*]. В России именно государство являлось движущей силой: «Вся русская история, как древняя, так и новая, есть по преимуществу государственная, политическая»[10].

Этот тезис Кавелин выдвинул в очерке «Взгляд на юридический быт древней Руси», первоначально прочитанном в качестве курса лекций в Московском университете и в 1847 году опубликованном[11]. Главным исходным положением этой работы, которая в то время получила огромную популярность, стал несомненно заимствованный у Гегеля тезис, что внутренняя история России была «не безобразной грудой бессмысленных, ничем не связанных фактов», а «стройным, органическим, разумным развитием», которое бесполезно критиковать («лучший критик, судья истории — сама история»)[12]. Эти замечания были адресованы недавно появившейся школе славянофилов, осуждавшей Петра Великого, — школе, с представителями которой Кавелин поддерживал тесные личные и даже интеллектуальные отношения, притом что не соглашался с ее основными положениями.

Русская история, по Кавелину, логически прошла путь от родового быта через вотчинный быт к третьей и заключительной стадии — государственного быта. Эта заключительная стадия началась с восхождения Москвы и достигла кульминации во время правления Петра Великого. Ее результатом стало постепенное освобождение человека. Кавелин не разделял славянофильское осуждение сильной царской власти до такой степени, что даже оправдывал жестокости Ивана Грозного, потому что они, в его интерпретации, разрушили власть аристократии и ввели принцип личных заслуг[13]. Самодержавие было естественной формой управления Россией на критических поворотах ее истории, и русские всегда к ней возвращались.

Внезапно российская история начала приобретать смысл. Она не была ни исторической аномалией, как считал Чаадаев, ни следствием насильственных отклонений от естественного курса, вызванных Петром I, как утверждали славянофилы, а являлась логическим движением вперед, ведущим к полному освобождению человека. Главная движущая сила этого развития — самодержавное государство.

Видя в самодержавии основной инструмент прогресса в России, Кавелин выступал против ослабления царской власти посредством конституции. «Я верю в совершенную необходимость абсолютизма для теперешней России, — писал он уже в 1848 году, во время правления Николая I, — но он должен быть прогрессивный и просвещенный. Такой, каков у нас, — только убивает зародыши самостоятельной, национальной жизни»[14]. В 1860-х годах, когда некоторые либералы настаивали, что России нужна конституция, Кавелин противостоял этому мнению, опираясь на опыт отечественной истории и считая, что страна не готова для усвоения конституционных начал: «Мы уверены, — писал он в 1862 году, — что если бы каким-нибудь чудом политическая конституция и досталась теперь в руки дворянства, то это была бы, конечно, самая горькая ирония над нынешним жалким его состоянием; она обнаружила бы вполне всю его несостоятельность и скоро бы пала и была забыта, как много конституций в Европе, не имевших твердых оснований в народе»[15].

Он сохранял свои просамодержавные симпатии даже после того, как в 1861 году его заставили уйти из Петербургского университета. Он оставался ведущим представителем школы либеральных консерваторов, которые доминировали среди центристских сил в российской политике до конца XIX века.

Борис Чичерин (1828–1904) был, вероятно, самым известным российским либеральным теоретиком XIX века и лидером либерально-консервативной школы. Человек огромной эрудиции и плодовитый писатель, он сделал больше, чем кто-либо другой в России, для формулировки последовательной теории либерального консерватизма, которая соединяла «начала свободы с началом власти и закона»[16]. Но даже если отдать ему должное, то, безусловно, будет сильным преувеличением называть его «самым важным и выдающимся либеральным мыслителем XIX столетия», как это делает один из его биографов[17]. Еще более неверно утверждение английской исследовательницы Эйлин Келли, что «термин либерал совсем не подходит» к политической философии Чичерина[18].

Чичерин оказался в оппозиции ко всем основным течениям российской мысли того времени — левым, правым и либеральному центру. Он был сторонником манчестерского либерализма и гражданских прав и в то же время поддерживал самодержавие. Его приверженность политике невмешательства в экономику, а также враждебность к социализму и революции сделали его «проклятой» фигурой для радикальных левых, в то время как акцент на гражданских правах и праве отдалил его от крайних консерваторов. При этом он не проявлял большой симпатии и к либералам. Он проводил различие между своим «охранительным либерализмом» и так называемым «оппозиционным либерализмом», который, как он считал, путал свободу со вседозволенностью:

Русский либерал теоретически не признает никакой власти. Он хочет повиноваться только тому закону, который ему нравится. Самая необходимая деятельность государства кажется ему притеснением… Русский либерал выезжает на нескольких громких словах: свобода, гласность, общественное мнение, слияние с народом и т. п., которым он не знает границ и которые поэтому остаются общими местами, лишенными всякого существенного содержания. Оттого самые элементарные понятия: повиновение закону, потребность полиции, необходимость чиновников — кажутся ему порождением возмутительного деспотизма. Этот присущий русскому обществу и глубоко коренящийся в свойствах русского духа элемент разгульной свободы, которая не знает себе пределов и не признает ничего, кроме самой себя, — это именно то, что можно назвать казачеством[19].

Чичерин вырос в высококультурной и богатой помещичьей семье, ведущей свой род от итальянцев, которые приехали в Россию в 1472 году в свите Софьи Палеолог, невесты Ивана III. В 1844 году, в возрасте 16 лет, он поступил в Московский университет. Там он быстро подпал под влияние Т.Н. Грановского, ведущего специалиста по средневековой Европе, и через него под власть Гегеля, чья философия истории сыграет решающую роль в его интеллектуальном развитии. Он стал «правым гегельянцем» и в этом качестве прославлял государство как прогрессивную силу, которая освободила человека. В то же время он хотел, чтобы правительство гарантировало своим подданным гражданские права. До середины 1860-х годов он считал самодержавный режим вполне совместимым с такими правами:

Русскому человеку невозможно становиться на точку зрения западных либералов, которые дают свободе абсолютное значение и выставляют ее непременным условием всякого гражданского развития. Признать это значило бы отречься от всего своего прошедшего, отвергнуть очевидный и всеобъемлющий факт нашей истории, которая доказывает яснее дня, что самодержавие может вести народ громадными шагами на пути гражданственности и просвещения[20].

«Крайнее развитие свободы, присущее демократии, — писал он далее, — неизбежно ведет к разложению государственного организма. Чтобы противодействовать этому, нужна сильная власть»[21].

Негативное отношение к предложениям даровать России конституцию и парламент он объяснил в своих воспоминаниях в выражениях, сходных со словами Александра И:

Время ли теперь начать подобные опыты? — спрашивал я. — Организация русского общества достаточно ли крепка, чтобы вынести на своих плечах такой порядок? На это нельзя отвечать иначе, как отрицательно. Россия вся обновляется; у нас нет ни одного учреждения, которое бы осталось на месте; которое бы не подверглось коренным переменам. Изменяется местная администрация, изменяется все судебное устройство, а без суда не мыслим конституционный порядок. Ныне пошатнулись основы всего общественного здания, отношение различных классов между собою и участие их в местном управлении. Освобождение крестьян нарушило весь прежний порядок, а новый еще не создался… Одним словом, при настоящем положении дел от народного представительства ничего нельзя ожидать, кроме хаоса[22].

Свое мнение он изменил довольно скоро, в 1860-х годах, когда царское правительство нарушило введенные им самим университетские уставы и резко сократило финансовые полномочия земств; во второй половине своей долгой жизни, во время контрреформ, последовавших за убийством Александра II, Чичерин перестал считать, что самодержавие продвигает либеральные институты, и пришел к защите конституционной монархии.

Чичерин не принимал два других господствовавших течения того времени — славянофильство и социализм. Первое он отвергал на том основании, что ничего уникального в России нет, ибо в действительности она следовала тем же путем эволюции, что и Западная Европа: этот аргумент он подкрепил своим исследованием, в котором утверждал, что крестьянская община — фетиш славянофилов — была не древнеславянским институтом, не основой для будущего социализма, а побочным продуктом петровского душевого налога. Он также отвергал отрицательное отношение славянофилов к Петру Великому как правителю, который, по их мнению, сильно повредил русские национальные традиции. Он считал славянофильскую теорию абстракцией: вне московских салонов, как писал он в своих воспоминаниях, «русская жизнь и европейское образование преспокойно уживались рядом, и между ними не оказывалось никакого противоречия; напротив, успехи одного были чистым выигрышем для другой»[23].

Что касается социалистов, то он не мог согласиться с их идеализацией крестьянства, их предсказаниями о неминуемой гибели европейской цивилизации, их стремлениями возложить на общество формирование морали и моральный контроль, ибо, по его мнению, это должно было привести к «ужаснейшей тирании, какую можно себе представить»[24]. На его взгляд, Чернышевский и Писарев, радикальные герои 1860-х, можно сказать, «участвовали» в Великих реформах «наподобие мух, которые гадят картину великого художника»[25].

В жизни Чичерина было две трагедии: одна заключалась в том, что он, третировавшийся как консерваторами, так и либералами, оказался изолированным и потому его мысли — относительно бесплодными; другая — в том, что российская аристократия не оправдала его ожиданий в плане содействия установлению верховенства закона и проявления уважения к гражданским правам.

В своей последней работе, опубликованной анонимно в Берлине в 1901 году, — «Россия накануне двадцатого столетия» — Чичерин выразительно описал, как репрессивная политика Николая I способствовала отчуждению от власти большей части образованного общества: «Не только люди крайних мнений, но и вся мыслящая часть общества привыкла смотреть на правительство как на своего врага»[26]. Эта позиция означала, что государство не получило надлежащей поддержки, когда начало осуществлять свою программу реформ, а те люди, которые, как и он, хотели, чтобы общество сотрудничало с правительством, оказались власти ненужными. На самом деле он был отвергнут популярными выразителями общественного мнения: Герцен и Огарев называли его «лакеем», Чернышевский был не намного добрее[27].

Игнорируемый левыми, Чичерин не лучше ладил и с правыми. Правительство, довольное его поддержкой, сначала было к нему благосклонно, но затем, в своей обычной нетерпимой манере, не принимая критику некоторых своих действий, начало чинить ему препятствия. В 1868 году он понял, что должен оставить должность профессора Московского университета в знак протеста против нарушения университетских уставов. В 1882 году, будучи московским городским головой, он был уволен, потому что призывал к увеличению полномочий местных органов и к созыву всенародного собрания[28]. После этого Чичерин удалился в свое поместье.

Находясь под впечатлением от различных проявлений властного давления и беззакония, как, например, репрессивных действий Александра III и травли евреев, Чичерин отказался от идеала прогрессивного абсолютизма. В своей последней опубликованной книге он писал, что самодержавие — первоначально сила, созданная во благо, — перестало быть таковой: реформированная Россия не могла жить под началом нереформированной власти. Неограниченные полномочия царя, осуществлявшиеся с помощью бюрократии, приведут Россию к катастрофе[29]. Единственный путь предупредить такое развитие событий — это ограничить царскую власть[30].

Самый молодой теоретик либерально-консервативного лагеря, Александр Градовский (1841–1889), был менее известен, чем Кавелин или Чичерин, потому что, целиком поглощенный научной работой, не участвовал в той же степени в общественной жизни. Специалист по праву, он тоже подчеркивал созидательную роль государства. Уже в молодости он писал, что в России «инициатива каждой меры, клонившейся к благосостоянию народа, истекала всегда от верховной власти»[31]. Он считал самодержавие полностью совместимым с гражданскими свободами и верховенством закона[32].

Такова была характерная черта российского либерализма во время правления Александра II и Александра III: это послужило причиной того, что Петр Струве в манифесте Российской социал- демократической рабочей партии, написанном им в 1898 году по ее просьбе, утверждал, что чем дальше к востоку от Европы, тем более застенчива «буржуазия», поэтому задача завоевания демократии ложится на плечи рабочего класса и социалистических партий. Действительно, либеральный консерватизм был абстрактной и нереалистичной доктриной. Представление, что неограниченная монархия может с уважением относиться к гражданским правам, было далеко от реальности; учитывая, что каждая политическая организация стремится усилить свою власть, правительство не могло способствовать достижению гражданских прав и свобод, видя в них раздражающие препятствия и стараясь их уничтожить.

По мере осознания этой реальности российское либеральное движение радикализировалось, его руководство переходило к тем силам, которые были сосредоточены в земствах и требовали, а в 1905 году добились конституционного режима для России.

Как я уже указывал, многие реформы, например введение в 1864 году местного самоуправления в виде земств и городских дум, не были должным образом подготовлены. Проводя их, правительство отчасти руководствовалось желанием переключить внимание образованного класса с политики на практическую, неполитическую деятельность, а отчасти — необходимостью способствовать решению таких местных неполитических проблем, как создание сельских медицинских и образовательных учреждений. Это были проблемы, с которыми обычный административный аппарат справиться не мог. Похоже, правительство не осознавало, что в обществе, управляемом жестким бюрократическим способом, органы самоуправления, вне зависимости от пределов их функций и власти, были чужеродны, что неизбежно приводило их к постоянным конфликтам с администрацией.

В 1899 году Витте, бывший тогда министром финансов, написал секретный доклад царю под названием «Самодержавие и земство»[*]. Его целью было препятствовать идее министра внутренних дел И.Л. Горемыкина ввести земства в тех регионах империи, где они отсутствовали (первоначально они были введены только в 35 губерниях с преимущественно русским населением). Витте говорил «о полном и фундаментальном противоречии между бюрократическими органами и органами самоуправления»:

В государстве же самодержавном противоположение местного самоуправления правительству или Верховной власти неизбежно в том смысле, что здесь означенная власть основана на одном принципе, — единой и нераздельной воли Монарха, не ограниченной самостоятельной деятельностью народных представителей, а местное самоуправление — на другом принципе — самостоятельной деятельности выбранных населением представителей его, действующих лишь под надзором Монарха и лиц, Им назначенных, от него доверенных[33].

А вот как Градовский писал о земстве: «Явление поистине необычайное! В руках правительственных мест и лиц (губернатор, губернское правление, полиция) осталась власть без компетенции; в руках земских учреждений сосредоточилась компетенция без власти»[34]. На этом основании министр внутренних дел Дмитрий Толстой в 1886 году тайно предлагал аннулировать закон 1864 года о создании земств, а органы местного управления полностью подчинить бюрократии[35]. Его предложение было отвергнуто как слишком радикальное, но в последующие годы земства постепенно лишились многих своих функций и подпали даже под больший бюрократический контроль.

Таким образом, с момента своего появления земства столкнулись с укоренившимися интересами бюрократии, которая не имела никакого опыта обращения с инициативами, возникавшими в обществе, и сильно возмущалась ими. В результате земства, первоначально не имевшие никаких политических планов, оказались вынужденными перейти в запрещенную сферу политики. «Дело в том, — пишет историк земства, — что как только земство принялось за исполнение своих основных задач, как только оно пожелало внести широкое просвещение в народные массы и поднять их экономический уровень, — тотчас же на этом пути оно встретилось с бюрократическим строем, оказавшим земству непреодолимое сопротивление»[36]. Эта оппозиция вела к периодически повторяющимся столкновениям с властями. В конце концов, такие конфликты убедят большинство земских депутатов: сотрудничество с самодержавием нереально и ничто, кроме конституционного режима, не поможет.

Проблему с земством можно было предотвратить еще до того, как оно появилось, учтя опыт общения дворянских собраний с правительством в период Великих реформ. 2 февраля 1862 года тверское дворянское собрание, наиболее либеральное в России, представило Александру II «всеподданнейший адрес», в котором содержались некоторые замечательные предложения. Приветствуя отмену крепостного права в предыдущем году, тверские дворяне утверждали, что эта мера недостаточна, потому что бывшие крепостные не получили ни всех гражданских прав, ни всей земли, которая принадлежит им по праву. Чтобы устранить эту несправедливость, они просили своего государя выделить крестьянам в собственность землю, которую они ранее обрабатывали. Но они пошли и еще дальше, выразив желание отказаться от привилегий, которые дворяне имели благодаря своему статусу:

Государь! Мы считаем кровным грехом жить и пользоваться благами общественного порядка на счет других сословий; неправеден тот порядок вещей, при котором бедный платит рубль, а богатый не платит ни копейки. Это могло быть терпимо только при крепостном праве, но теперь ставит нас в положение тунеядцев, совершенно бесполезных своей родине.

Мы не желаем более пользоваться таким позорным преимуществом и дальнейшее существование таких порядков не принимаем на свою ответственность. Всеподданнейше просим в. и. в. разрешить нам принять на себя часть государственных податей и повинностей соответственно состоянию каждого.

Более того, обращение предлагало лишить дворян исключительного права пополнять правительственные кадры и предоставить его всем сословиям[*]. В конце авторы обращения утверждали, что программа реформ не будет успешной, пока не станет отвечать желанию народа, и с этой целью они просили царя собрать «выборных всей земли русской»[37].

Читая этот необычный документ, можно только гадать, как бы отреагировал Карл Маркс, если бы узнал о нем, учитывая, что в этом документе привилегированный и имущий класс, который, по его теории, всегда защищает свои привилегии и использует государство в своих целях, умоляет главу государства лишить его и привилегий, и собственности. Правительство отреагировало жестко, отправив вдохновителя обращения Алексея Михайловича Унковского в ссылку.

В 1865 и 1867 годах земство Санкт-Петербурга просило правительство разрешить создание всероссийского земского органа и участие земств в законодательной деятельности. Указ 1864 года о земстве не предусматривал такого органа из опасения, очевидно оправданного, что его собрания превратятся в антиправительственные форумы. Правительство ответило на эти просьбы закрытием санкт-петербургского земства и ссылкой некоторых его лидеров[38]. В 1866 году верховная власть наделила губернаторов правом дисквалифицировать избранных земских депутатов, которые, по их мнению, были «неблагонадежными»[39]. Она также отказала земствам в праве издавать свой официальный общеземский орган[40].

Ограниченные в своих правах и не услышанные властью, земские лидеры перешли к неформальным собраниям. Подобные заседания, которые устраивались под прикрытием различных законных мероприятий и о которых полицейские органы были слабо информированы, продолжались в течение последующих тридцати лет и создали, по сути, неформальное общероссийское земское движение. Число людей, вовлеченных в эту работу, было поразительно небольшим: по скрупулезным подсчетам одного российского историка, в начале 1890-х годов в земском движении участвовало 1111 человек, 4/5 из них были потомственными дворянами, и всего лишь 300 принадлежали к его либеральному крылу[41]. И это в империи с населением в 125 миллионов. Несмотря на свою малочисленность, земские либералы были для царского режима источником постоянного раздражения.

Столкнувшись с такой непокорностью, в июне 1890 года власти выпустили новые правила, касавшиеся земств, усилившие представительство дворян, власть губернаторов над земствами и в то же время сделавшие их председателей и членов правления представителями бюрократии, подотчетными, таким образом, правительственной дисциплине.

В конце 1880-х годов, в период контрреформ, наиболее активные либеральные земцы создали неформальную организацию «Беседа», которая собиралась несколько раз в году для обсуждения общих проблем: их суть была бесспорно конституционной[42].

Конфликт между земствами и самодержавием назрел со вступлением на трон в 1894 году Николая II. Так как в российской истории в течение XIX века стало правилом, что реакционных правителей сменяли либеральные, то от нового государя повсеместно ждали пересмотра ультраконсервативной политики, проводимой его отцом. Однако вскоре Николай обманул эти ожидания. Он не был ни мыслителем, ни теоретиком. Его не особенно привлекали права самодержца. Больше всего в жизни он любил проводить время со своей семьей дома или на открытом воздухе. Но новый царь твердо верил, что власть самодержца, которую он унаследовал, — это священный долг и что он обязан передать эту власть наследнику в целости и сохранности. Поэтому он оставался глухим ко всем просьбам ее ограничить.

При вступлении на престол Николай II получил многочисленные обращения от земств, большинство из них с выражением почтения и лояльности. Но некоторые убеждали его привлечь земства для консультаций с правительственными органами. 17 января 1895 года, через два с половиной месяца после воцарения, Николай ответил на подобные просьбы следующим образом:

Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств. Верю искренности этих чувств, искони присущих каждому русскому.

Но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я, посвящая все силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его Мой незабвенный покойный Родитель[43].

Своими необдуманными словами Николай объявил войну умеренным элементам российского общества. Это была самая роковая ошибка, совершенная царизмом в конце XIX века, поскольку, отказывая умеренным, он толкал их в объятия радикалов. Неизбежный результат этого очевиден не только по прошествии времени, он был предсказан 25-летним Петром Струве в открытом анонимном письме царю, написанном сразу же после речи царя, вошедшей в историю как речь о «бессмысленных мечтаниях»:

Если самодержавие на словах и на деле отождествляет себя со всемогуществом бюрократии, если оно возможно только при совершенной безгласности общества и при постоянном действии якобы временного положения об усиленной охране, — дело его проиграно; оно само роет себе могилу и раньше или позже, но во всяком случае в недалеком будущем падет под напором живых общественных сил[44].

Земское движение с этого момента раскололось: большинство пришло к выводу, что, кроме конституции, ничто не спасет Россию или от полной деградации, или от гибельного общественного переворота, в то время как меньшинство осталось верным старой либерально-консервативной позиции. Полулегальные общероссийские земские собрания и встречи «Беседы» с этого времени стали все более частыми. Эта активность привела к созданию в 1902 году в Германии эмигрантского журнала «Освобождение» под редакцией Струве. Два года спустя его сторонники сформировали в Швейцарии коалицию конституционалистов под названием «Союз освобождения». Его российские отделения поведут политическую борьбу, которая достигнет высшей точки в революции 1905 года.

Петр Бернгардович Струве (1870–1944) был одним из самых выдающихся российских интеллектуалов позднеимперского периода, человеком удивительно широких интересов: влиятельным публицистом, профессиональным экономистом и, прежде всего, политическим и социальным теоретиком, который прошел в своей жизни весь политический спектр — от марксизма через либерализм к консерватизму. У него были обоснованные и оригинальные мнения практически по каждому вопросу, волновавшему российских интеллектуалов, — о самодержавии, а также об отношении России к Западу, о ее «особом пути», о роли интеллигенции и перспективах революции.

Струве были выходцами из Германии. Основатель их российской ветви Вильгельм Струве эмигрировал в Россию в начале XIX века, чтобы избежать призыва в наполеоновскую армию, и в своей новообретенной стране стал ведущим астрономом. Отец Петра, Бернгард, был выдающимся государственным деятелем. Сам Петр воспитывался в среде, сочетавшей русскую и немецкую культуры, и уже с юности демонстрировал необычную комбинацию идей: он был преданным западником и в то же время страстным русским националистом; марксист в молрдости, он видел цель социализма не в равенстве, а в свободе; будучи приверженным социализму или консервативной идеологии, в душе он всегда оставался либералом, для которого высшее благо представляла индивидуальная свобода. Эта необычная амальгама идей и его нежелание — кто- то может сказать, неспособность — идти на интеллектуальные соглашения ограничивали его влияние в стране, резко разделенной по идеологическим линиям. Тем не менее его идеи неизменно привлекают заслуженное внимание: они основаны на глубоком знании и выражены с предельной честностью.

Струве был одним из самых первых российских марксистов: его книга «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России», опубликованная, когда ему было 24 года, отвергала господствовавшее в радикальных кругах мнение, что Россия может проскочить капиталистическую стадию и перейти от «феодализма» прямо к социализму[45]. Для марксиста было необычным приветствовать полноценный капитализм как путь организации экономики, обеспечивавшей страну «буржуазными» свободами и таким образом прокладывавшей путь социализму. Струве был известным выразителем марксизма до конца 1890-х годов, когда открыто изложил сомнения на его счет, особенно в вопросе о социалистической революции как о неизбежном и желаемом побочном продукте зрелого капитализма. Его возражения схожи с идеями, высказанными в то время лидером немецких ревизионистов Эдуардом Бернштейном. Однако если немецкая социал-демократическая партия была достаточно терпима, чтобы найти место для человека с бернштейновскими еретическими взглядами, то ее российские единомышленники исключили Струве из своих рядов как «ренегата».

Изгнанный из социал-демократической партии Струве установил контакт с земским движением, которое в 1902 году поручило ему редактировать за границей периодическое издание, выражающее взгляды этого движения. До 1904 года редакция журнала «Освобождение» находилась в Штутгарте, а затем переехала в Париж.

Струве был как позитивистом (эмпириком), так и идеалистом и должен был немало побороться с самим собой, чтобы согласовать эти взаимопротиворечащие философские начала[46]. Как только, к своему удовольствию, он решил этот вопрос, то сформулировал политическую философию, в которой человек, существующий в реальности, превосходит государство, «фантастическое существо», в действительности не существующее[47]. Этот человек требовал твердых прав, чтобы реализовать себя, прежде всего свободы совести и гарантий со стороны закона. Такие права особенно важны в XX веке, потому что современное государство, которое «указует всему предел» и «всюду проникает», «ухудшило и ухудшает позицию личности»[48]. Только в атмосфере свободы, защищенной законом, народ может преуспевать — следовательно, либерализм является непременным условием подлинного национального величия: «Либерализм в его чистой форме, т. е. как признание неотъемлемых прав личности, которые должны стоять выше посягательств какого-либо коллективного, сверхиндивидуального целого… есть единственный вид истинного национализма»[49]. Эта идея, как признавался Струве, пришла ему на ум под влиянием Ивана Аксакова и его концепции общества.

В знаменательной газетной статье, написанной им на закате XIX века, Струве утверждал, что современная жизнь стала слишком «сложной», чтобы ею управляло самодержавие: «Усложнившаяся жизнь требует усложненных форм воздействия и, наталкиваясь на упрощенные формы и способы, ежеминутно испытывает от них боль»[50]. Таким образом, самодержавие оказывалось не только аморально, но и невозможно в современных условиях. Придя к этой идее и рассчитывая на создание широкой национальной коалиции всех сил, противостоящих самодержавию, Струве отказался от своей прежней мысли, что свобода может быть привнесена в Россию только одним классом — рабочим.

В 1901 году, когда Струве жил в Твери, куда был сослан за участие в демонстрации, богатый земский либерал предложил ему существенную сумму денег на издание за границей, без цензуры, печатного органа, «посвященного исключительно пропаганде идеи конституционного правления в России»[51]. Струве принял предложение и вскоре отправился в Швейцарию. Он намеревался создать журнал по примеру «Колокола» Александра Герцена, журнал, который объединил бы все оппозиционные партии на общей платформе. Он не смог привлечь к сотрудничеству две основные левые партии — социалистов-революционеров и социал-демократов, решивших держаться в стороне от «буржуазии», но, даже несмотря на это, его «Освобождение» стало мощным выразителем антисамодержавных сил. Он представлял себе журнал не как орган партии, а как форум, открытый для всех, кто разделял убеждение, что России нужны коренные перемены. Как писал он в программном заявлении, открывающем первый номер, [ «Освобождение»] будет развивать положительную программу широких политических и общественных реформ. Это не означает, однако, что редакция от себя предложит читателям готовую программу… Такая программа должна быть еще выработана общественными деятелями нашей страны и, прежде всего, деятелями самоуправления. Не дать программу им, а получить ее от них — вот на что рассчитывает редакция «Освобождения»[52].

Он выбрал эту стратегию, потому что хотел создать всеохватывающий, объединенный фронт всех тех, кто противостоял существующему порядку, — от социалистов до умеренных консерваторов. Такой союз исключал позитивную платформу, которая по самой своей природе порождала бы разногласия; по сути это означало сотрудничество под девизом «Долой самодержавие!». Как писал Струве в редакционной статье первого номера, его журнал посвящен «великому делу борьбы за всестороннее освобождение нашей родины от полицейского гнета, за свободу русской личности и русского общества»[53]. Созидательная работа последует за этим освобождением. Струве убеждал земцев на время попридержать свои конституционные устремления, чтобы сосредоточиться на создании общероссийского «освободительного движения». «Освобождение», печатавшееся тиражом примерно в 12 тысяч экземпляров, регулярно переправлялось в Россию контрабандой через слабо охранявшуюся финскую границу.

Струве был убежден, что самодержавный режим доживает отпущенное ему время, что на самом деле Россия представляет уже не подлинное самодержавие, а полицейское государство, управляющееся «всесторонним наблюдением, негласно осуществляемым на основании тайных инструкций и циркуляров»[54]. Как только полиция перестанет выполнять свои функции, фиктивное «самодержавие» погибнет. Единственный путь избежать гибели — это реформы: «Мы нисколько не сомневаемся в том, что если правительство не станет на путь коренных политических и экономических реформ, то в России рано или поздно произойдет революция», — писал он в 1902 году[55].

В то время Струве все еще благожелательно относился к левым радикалам — вплоть до того, что одобрял террор социалистов- революционеров в ответ, как он говорил, на «правительственный террор»[56], — об этом впоследствии он будет сильно сожалеть.

В январе 1904 года 50 человек, представлявших около 20 отделений «Союза освобождения», созданного в августе предыдущего года на нелегальной конференции в Швейцарии, втайне от полиции организовали всероссийский «Союз освобождения», выступавший за конституционный режим на основе всеобщего, равного, тайного и прямого голосования.

Кульминацией освободительного движения стал большой земский съезд, открыто собравшийся в Санкт-Петербурге в ноябре 1904 года с вялого согласия нового либерального министра внутренних дел П.Д. Святополк-Мирского. Это было революционное собрание 98 депутатов, которые проголосовали за предоставление русским гражданам неурезанных и равных гражданских прав и за создание представительного органа. Однако полномочия этого органа стали предметом резких разногласий между либеральными конституционалистами и либеральными консерваторами, последними — во главе с Дмитрием Шиповым.

Дмитрий Николаевич Шипов (1851–1920) был в одном отношении необычной фигурой: он соединял приверженность западным либеральным ценностям со славянофильской верой в российскую уникальность. Как и ранние либеральные консерваторы, он выступал за предоставление русским людям всего набора гражданских прав и свобод при сохранении самодержавия. Но, в отличие от Кавелина или молодого Чичерина, он поступал так не потому, что думал о неготовности России к демократии или неспособности царя-самодержца наилучшим образом защитить либеральные ценности, а потому, что считал самодержавие морально более совершенным, чем демократию. Его политические взгляды, при всей искренности, с которой он их исповедовал, поражают исключительной наивностью.

Согласно российскому историку В.В. Шелохаеву, основу политических убеждений Шипова составляла глубокая христианская вера[57]. Если Льва Толстого, с которым он поддерживал дружеские отношения, можно охарактеризовать как христианского анархиста, то Шипов был христианским консерватором. В отличие от Толстого, который рассматривал государство как силу подавляющую по самой своей природе, для Шипова это был необходимый институт для проведения в жизнь христианских идеалов. Он выступал против демократии, потому что представлял ее как поле битвы частных интересов, тогда как наследственная монархия облекала властью человека, стоявшего над ними. Идеальный режим — это режим, в котором стремление к этическому совершенствованию находится в центре общественного внимания:

Необходимость власти так же, как и правового порядка, вытекает из греховности человека и уклонения людей от выполнения Божественного закона любви и высшей справедливости. Власть является неизбежным условием государственного строя вследствие преобладания в жизни эгоистических инстинктов и интересов над сознанием нравственного долга, т. е. необходимость власти обусловливается, главным образом, господством в мире зла… Провозглашение идеи народовластия и стремление осуществить ее в государственном строе невольно выдвигают на первый план значение личных прав граждан и заглушают или отодвигают на второй план сознание нравственного долга и обязанностей, лежащих на них, как на людях. Принцип народоправства полагает в основу государственного строя личную волю, личные права граждан, тогда как необходимое условие государственной жизни, представляется мне, должно заключаться в подчинении личной воли иным, высшим началам. Идея народовластия, как бы, призывает всех граждан к отстаиванию своих прав, поселяет в них переоценку значения личных и классовых интересов и тем неизбежно влечет людей на путь социальной и политической борьбы[58].

На этом основании Шипов отказался от конституционных устремлений своих либеральных коллег в пользу монархии, в которой царь будет править самодержавно, но уважая права своих подданных. Он руководствовался славянофильским принципом «царю власть, народу мнение». «Самодержавие не поддается точному юридическому определению, — говорил он. —

Это самобытная русская форма правления, имеющая нравственное начало… Самодержец не деспот и не несет нравственной обязанности перед народом. В конституционном государстве — договор верховной власти с народом. У нас договора нет, а есть союз на нравственном основании. Самодержец должен следить за развитием общественного самосознания, и для этого ему надо знать потребности общества, откуда вытекает необходимость участия общества в государственной жизни страны»[59].

«Потребности общества» должны сообщаться через Земский собор, ограниченный совещательными правами.

Шипов был бесспорным лидером консервативного крыла земского движения, его уважали даже те, кто с ним не соглашался. Почти единогласно избранный председателем земского съезда в ноябре 1904 года, он убеждал его принять резолюцию о создании совещательного представительного органа, а не законодательного. Но ему не удалось убедить своих коллег: большинство депутатов, примерно 3 к 1, проголосовали за парламент с законодательными полномочиями. Это привело к расколу в либеральном движении, большая часть которого присоединилась к Конституционно-демократической партии, основанной в 1905 году, а меньшая — к Союзу 17 октября.

Разочаровавшись, Шипов постепенно отошел от политической деятельности. В 1919 году он был арестован ВЧК за участие в «контрреволюционном» Национальном центре и умер в тюрьме в январе следующего года.

Спор между конституционалистами и защитниками самодержавия был решен в пользу первых 17 октября 1905 года благодаря Октябрьскому манифесту, которым монархия, парализованная общероссийской забастовкой и испытывавшая сильное давление со стороны как либералов, так и радикалов, обещала даровать стране конституцию и выборное законодательство[*]. Оба обещания были выполнены следующей весной. Действительно, в первой статье конституции о царе говорилось как о «самодержце», но это русское слово было использовано в оригинальном значении, как «суверен», т. е. правитель, который ни от кого не зависит[*]. Конституция неоднократно нарушалась, но дожила до начала 1917 года, когда Февральская революция свергла монархию. В октябре 1917-го возникла новая форма автократии, гораздо более деспотичная и необузданная, чем предшествующая, а именно «диктатура пролетариата», которую ее глава Ленин определял как «ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть»[60].

Последний великий государственный деятель императорской России Петр Аркадьевич Столыпин (1862–1911) был также ее последним выдающимся консерватором. Как государственный деятель он возвышался над массой российских бюрократов, исключая, возможно, только Сперанского, потому что понимал необходимость избавления от патримониального идеала путем установления некоего равновесия между обществом и правительством. В этом стремлении он не получил практически никакой поддержки ни от царя, который даровал конституцию под давлением и никогда себя с ней не отождествлял, ни от тех общественных деятелей, которые хотели реставрации чистого самодержавия, ни даже от оппозиции, желавшей такого режима, при котором власть перейдет либо к парламенту, либо к революционной диктатуре. Он умер от пули убийцы, не реализовав почти ничего из своих амбициозных планов по преобразованию России в современное государство.

Столыпин происходил из старинного дворянского рода, приближенного к царскому престолу. Его богатая и культурная семья жила в Ковенской губернии, где он получил прекрасное домашнее образование и овладел английским, французским и немецким языками. Он поступил в Петербургский университет, где изучал естественные науки, а не право, как это было принято среди молодых людей, готовивших себя для государственной службы. После окончания он несколько лет работал в министерствах, после чего вернулся в семейное поместье. Он был избран предводителем дворянства Ковенской губернии. В мае 1902 года его назначили губернатором Гродненской губернии, он был самым молодым человеком в империи, занявшим такой высокий пост[61]. Столыпин прослужил там меньше года, потом был переведен в Саратовскую губернию, где начались крестьянские волнения. Он проявил смелость и решительность в обращении с восставшими крестьянами. В Санкт-Петербурге заметили его выдающиеся способности и в апреле 1906 года пригласили в столицу взять на себя руководство Министерством внутренних дел; несколько месяцев спустя его назначили премьер- министром, оставив в его руках и министерство. Он сделал головокружительную карьеру, тем более поразительную, что у него не было никаких политических связей в Санкт-Петербурге. Похоже, двор не знал о политических убеждениях Столыпина: находясь под впечатлением от результативности его действий по отношению к бунтовщикам, он не предполагал его готовности сочетать репрессии с уступками. В письме к матери в октябре 1906 года Николай высоко отзывался о своем новом премьер-министре, рассказывая ей, как он любит и уважает его[62].

Несомненно, Столыпин был преданным монархистом, убежденным, что для эффективного управления России необходима сильная верховная власть. Он говорил о себе: «Я прежде всего верноподданный моего Государя и исполнитель его предначертаний и приказаний»[63]. Но он воспринимал монархию как развивающийся институт. В обращении к III Думе 16 ноября 1907 года он высказался следующим образом:

Ведь Верховная власть является хранительницей идеи русского государства, она олицетворяет собой ее силу и цельность, и если быть России, то лишь при усилии всех сынов ее охранять, оберегать эту Власть, сковавшую Россию и оберегающую ее от распада. Самодержавие московских царей не походит на самодержавие Петра, точно так же, как и самодержавие Петра не походит на самодержавие Екатерины Второй и Царя-Освободителя [Александра II]. Ведь русское государство росло, развивалось из своих собственных, русских корней, и вместе с ним, конечно, видоизменялась и развивалась и Верховная Царская Власть. Нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужой, чужестранный цветок[64].

Хотя он должен был заявить о преданности монархическому идеалу, чтобы заслужить расположение Николая, нет никаких оснований сомневаться, что эта преданность была искренней.

Опыт работы в Саратове убедил его, что революционные выступления, сотрясавшие Россию, — не просто результат «подрывной» агитации, как склонны были думать двор и рядовые члены бюрократического аппарата: такие уродливые явления, считал он, имели «глубокие причины»[65]. Подавление насилия необходимо, но должно сопровождаться далекоидущими реформами, которые устранили бы эти причины. Главной целью его программы реформ было сделать основанием страны и государства право и частную собственность.

Ответ Столыпина на насилие был быстрым и безжалостным. Эсеровский терроризм, оживившийся в 1902 году после двадцатилетнего перерыва, отнял тысячи жизней, большей частью правительственных чиновников нижнего уровня, включая рядовых полицейских: история не знает другого примера такого кровопролитного террора[66]. Только в одном 1906 году 1126 человек погибли в результате террористических актов, 288 из них — сотрудники Министерства внутренних дел. В августе того же года Столыпин сам стал объектом покушения террористов, его дом был почти уничтожен взрывом, дети ранены. Двенадцать дней спустя Столыпин ввел для преступлений такого рода военно-полевые суды: они были уполномочены выносить скорый приговор без права на апелляцию. В течение девяти месяцев, пока они действовали, к смертной казни было приговорено 1102 человека — немногим меньше, как можно заметить, чем число жертв террора в 1906 году[67]. Эти жестокие меры стали причиной неослабевающей враждебности либералов и радикалов по отношению к Столыпину, а так как идеями последних длительное время определялись историографические оценки этого периода, то его конструктивные действия оказались в тени.

Как и Витте, Столыпин неоднократно пытался привлечь в свой кабинет различных представителей общественного мнения. Но напрасно. И консерваторы, и либералы всех оттенков решительно отказывались заседать рядом с чиновниками, требуя, чтобы кабинет был составлен исключительно из «общественных деятелей», назначенных Думой. Пропасть, разделявшая власть и общество, оказалась непреодолимой: победить должна была либо одна, либо другая сила, компромисс был невозможен. Это означало, что Россия стала неуправляемой.

Однако Столыпин героическими усилиями пытался заложить основания конституционного самодержавия. Главной проблемой России, по его мнению, было положение крестьянства. Столыпин разделял взгляд, некоторое время пользовавшийся поддержкой в консервативных и бюрократических кругах: община — это вредный институт, сковывающий крестьянство; в одной из своих речей он говорил о «рабстве», навязанном общиной. В ней нет ничего, что можно сохранить, она даже не предотвратила появление сельского пролетариата. Что она делала, так это препятствовала крестьянину в получении кредита, лишала его уверенности и надежд на лучшее будущее и мешала его обогащению[68]. Он мог красноречиво говорить по этому поводу:

А по существу община задерживает больше всего остального, вместе взятого, и наше государственное, и наше экономическое развитие. Она лишает крестьянство благ и шансов индивидуализма и препятствует формации среднего класса мелких поземельных собственников, который в наиболее передовых странах Запада составляет их мощь и соль. Что так быстро выдвинуло Америку в первый ряд, как не индивидуализм и мелкая поземельная собственность? Наша земельная община — гнилой анахронизм, здравствующий только благодаря искусственному, беспочвенному сентиментализму последнего полувека, наперекор здравому смыслу и важнейшим государственным потребностям. Дайте выход сильной личности в крестьянстве, освободите ее от воздействий невежества, лени и пьянства, и у вас будет прочная, устойчивая опора для развития страны без всяких утопий и искусственных вредных скачков. Община в ее настоящем виде не помогает слабому, а давит и уничтожает сильного, губит народную энергию и мощь[69].

Его идеалом был фермер-собственник, который должен был оживить деревню и стать главной опорой реформированной России. Он считал, что свобода и собственность неразрывно связаны, цитируя по этому поводу Достоевского: «Деньги — это чеканная свобода»[70].

Из-за того, что в I Думе, избранной в апреле 1906 года, преобладали конституционные демократы, номинально либералы, а фактически — радикалы, с презрением отвергавшие любое сотрудничество с правительством, Столыпин согласился на ее роспуск.

Затем в соответствии со статьей конституции о чрезвычайном положении он провел законы, позволявшие крестьянам выходить из общины и закреплять за собой принадлежавшие им участки земли в частную собственность. Но это было лишь начало того, что он рассматривал как «перестройку» России[*]. У него в запасе имелся целый ряд законодательных актов, совокупный эффект которых способствовал бы превращению страны в правовое государство с твердыми гарантиями гражданских свобод[71]. Предполагавшиеся реформы влекли за собой существенные изменения в местном управлении, законодательной системе, образовании, правах религиозных меньшинств (включая евреев), а также в страховании рабочих. «Вместо использования репрессий для насильственной поддержки царизма, правительство теперь намеревалось с помощью реформы создать общество, которое поддерживало бы существующий режим»[72]. Эта программа шла вразрез с традициями российской власти, привыкшей обращаться с обществом так, как будто у него нет собственных законных интересов, но есть единственная функция — служить государству.

Это было революционным нововведением, несмотря на то что Столыпин все еще придерживался многих установок старого режима. Он стал первым представителем царской власти, который обращался с избранными обществом депутатами как с равными, рассматривая их в своих речах как партнеров в деле перестройки и сохранения России. В то же время он не воспринимал Думу в качестве лояльной оппозиции: он ожидал от нее сотрудничества с правительством. В журнальном интервью, опубликованном после смерти Столыпина, он прямо заявлял, что, если Дума будет сотрудничать с правительством, все будет прекрасно, если нет, она будет распущена[73]. В этом случае он относился к народным представителям так же, как цари Московии относились к Земским соборам, чьей задачей было доводить до верховной власти нужды и пожелания их далеких губерний и способствовать исполнению законов, но не возражать против них и не препятствовать их изданию. Столыпин представлял Думу «неотъемлемой частью российского правительства» (т. е. исполнительной властью), а не равным игроком, как в случае с подлинными парламентскими режимами[74]. На самом деле он даже отрицал, что у России есть конституция: это слово, как он сказал в интервью американскому журналисту, выходцу из России, «определяет такой государственный порядок, который или установлен самим народом, как у вас, в Америке, или же есть взаимный договор между короной и народом, как в Пруссии. У нас же манифест 17 октября и основные законы были дарованы самодержавным Государем. Разница, конечно, громадная»[75].

После преждевременного роспуска как I Думы, так и II правительство в одностороннем порядке изменило избирательный закон, чтобы обеспечить более консервативный и расположенный к сотрудничеству состав парламента. Безусловно, это действие было незаконным, поскольку, согласно Основным законам, любые изменения в избирательном праве требовали одобрения Думы, но этот шаг был оправдан на том сомнительном основании, что царь, даровавший Основные законы, имеет право их изменять[*]. Правительство достигло своей цели: в III Думе, единственной, проработавшей полный срок в пять лет, преобладали умеренные партии во главе с октябристами, которые хотели сотрудничать с властями. Столыпин дорожил хорошими рабочими отношениями с думским большинством. Однако этот успех не улучшил его отношений с императорским двором, который возмущался формированием независимой политической базы и рассматривал сотрудничество с большинством как покушение на прерогативы царя[76]. Ко времени смерти Столыпина от пули убийцы его дни в качестве министра были сочтены.

Столыпин был искушенным либеральным консерватором, последним из этой породы. Провал его программы, за исключением аграрной реформы, которую ему удалось провести с помощью чрезвычайных законов, враждебность к нему со всех сторон, включая императорское окружение, подтверждают, что Россия не могла выбрать золотую середину: ее выбор лежал между крайностями черного и красного.