Русский Париж

Восшествие победителей

«Солнце закатывалось; прохладный ветер освежал воздух после дневного жара; на небе не было ни одного облака.

Вдруг с правой стороны, сквозь дым пальбы, увидели мы Монмартр и высокие башни. «Париж! Париж!» было общим восклицанием…

Забыты были труды похода, раны, павшие друзья и братья, и мы стояли, упоенные восторгом, на горе, откуда увидели Париж…

Ровно в восемь часов подвели к крыльцу серую лошадь по имени Марс. Государь (Александр I) сел на нее и поехал в Париж. В версте встретил он короля Прусского и гвардию… В верстах трех от города начали показываться Парижане; они спрашивали: «Где император Александр?!».

В девять часов утра мы пришли к предместиям Парижа. Необозримые толпы народа наполняли улицы, кровли и окна домов…

Французы воображали увидеть Русских людьми полудикими, изнуренных походами, говорящих непонятным, для них, языком, странно одетых, с понятиями застарелыми, и едва верили глазам, видя красоту Русских мундиров, блеск оружия, веселую наружность войск, здоровые лица, ласковое обращение офицеров, и слыша остроумные ответы их на Французском языке.

«Вы не русские», говорили они нам, «вы эмигранты!». Скоро удостоверились они в противном, и весть о невероятных свойствах победителей перелетела из уст в уста. Похвалы Русским загремели повсюду; женщины из окон и с балконов махали белыми платками, приветствовали нас движением рук, и раздалось от одного конца Парижа до другого: «Да здравствует Александр!.. Да здравствуют русские!».

Пройдя Монмартрское предместье, мы поворотили направо, по бульварам. Ликования, возрастая безпрестанно, превзошли всякую меру. С трудом можно было ехать верхом. Парижане останавливали на каждом шагу лошадей наших, превозносили, славили Александра, изредка упоминая о других Союзниках.

…Мы достигли наконец Елисейских полей, где император остановился и смотрел проходившие церемониальным маршем войска. Сюда устремились Парижане, привлеченные новостью зрелища. Француженки просили нас сойти с лошадей и позволить им стать на седла, желая удобнее видеть Государя. Просьбы прекрасных просительниц были удовлетворяемы по возможности. Вскоре приблизились головы колонн наших. Сначала шли Австрийцы. Жандармы никак не могли удержать народ, стремившийся в ряды войск. Любопытные Парижане теснили Австрийские взводы, но когда показались Русские гренадеры и пешая гвардия, Французы, пораженные воинственною осанкою их, единодушно, как будто по некоторому тайному согласию, отступили гораздо далее черты, назначенной для зрителей…

Смотр кончился в пятом часу пополудни. Император Александр отправился в дом Талейрани, назначенный для первоначального пребывания Его в Париже. Часть войск наших заняла караулы, другие пошли в назначенные им квартиры, остальные расположились биваками в Елисейских полях.

Через несколько часов по занятии Парижа обнародовали подписанную Императором Александром прокламацию, коею Он приглашал Французов избрать временное правительство и объявлял, что ни Он, ни Союзники Его не войдут в переговоры с Наполеоном и членами его семейства.

Так огласилась давно питаемая Александром мысль лишить Наполеона престола и возможности потрясать всеобщее спокойствие».

Французская столица не могла успокоиться до утра. Хотя там, где в городе расположились армейские подразделения победителей, соблюдались порядок и тишина. Многие из русских офицеров и солдат устали от перехода, волнений, связанных с торжественным смотром, от первых впечатлений от Парижа.

Участник этих событий Михайловский-Данилевский вспоминал: «Настал вечер. Победителям и побежденным необходимо было спокойствие. Улицы пустели; водворилась всеобщая тишина. Она казалась гробовою, после гремевшей еще накануне военной грозы и волновавших грудь нашу разнообразных ожиданий и надежд, увенчанных теперь счастливейшими событиями. Все, что мы видели и чувствовали, было столь изящно, велико, что воображению ничего не оставалось приобщить или украсить: мы были обезсилены радостью.

Ночь пала. Вокруг дома, где ночевал Император Александр, расположился первый батальон Преображенского полка; рота Его Величества стала на дворе дома. Глубокое молчание на улицах прерывалось только окликами русских часовых: «Кто идет?».

Однако не все в армии, занявшей Париж, в ту мартовскую ночь 1814 года были «обезсилены радостью».

Никакая усталость и воинская дисциплина не остановят русских искателей ночных приключений… Тем более — в Париже!..

Ни один город мира не был в те времена так известен подданным Российской Империи, как французская столица.

Молодые офицеры небольшими компаниями незаметно просачивались сквозь кордоны, заставы, патрули и погружались в парижскую ночь.

Кто-то из них бродил, осматривая улицы и строения, о которых читал в книгах и журналах, другие искали питейные заведения… Третьи отправлялись по адресам, известным от старших товарищей, посещавших Париж много-много лет назад.

Не могли уснуть в ту памятную ночь и многие жители французской столицы.

И уже звучала в городе новая песня:

— Ликование не завершилось, а дела не ждут. Пора за них приниматься!.. — С этими словами на следующее утро обратился император Александр к своим приближенным.

Михайловский-Данилевский продолжил свой походный дневник: «С первыми лучами солнца улица Сен-Флорантен, площадь Людовика XV и Тюльерийский сад, прилежащий к дому, где жил наш монарх, покрывались множеством народа, жадного знать окончательное решение будущей участи своей. Привыкнув ежедневно читать о ходе политических дел печатные известия, посредством коих каждое эфемерное правительство, существовавшее с начала революции, старалось привлекать народ на свою сторону, французы толпами собирались перед нашими окнами, прося печатных объявлений. Все прокламации тогдашнего времени были обнародованы только от имени Императора Александра… <…> никто другой, кроме нашего Государя, не обезпечивал в то время Парижан единственных благ, остающихся побежденным, — жизни и собственности.

Тогда же Статс-секретарь граф Нессельроде объявил префекту полиции Пакье, Высочайшее повеление освободить из тюрьмы французов, содержавшихся за воспрещение крестьянам стрелять по Союзным войскам и за преданность Бурбонам… <…> заступление Императора распространялось и на приверженцев Наполеона…».

Как отмечал Михайловский-Данилевский, Александр I «…устранял Себя однакож от дел частных людей и велел Графу Нессельроде известить подавших Ему во множестве прошения, что, находясь во Франции для водворения мира и счастья, Его Величество поставил Себе долгом не вступаться в дела судебные и исполнение законов, и потому приглашал просителей обращаться к Временному Правительству или тем присутственным местам, суждению коих подлежали дела их».

Император Александр I требовал от приближенных как можно быстрее восстановить в Париже мирную жизнь, «вернуть город в спокойное русло».

В столице были назначены четыре коменданта, представители от союзников России — Австрии, Пруссии, и от Франции. Генерал-губернатором стал приближенный Александра I барон Сакен.

Боевой генерал и царедворец оказался не только хорошим воином, но и расторопным администратором. Соблюдение порядка в Париже, работа учреждений и предприятий, взаимоотношения между представителями союзнических войск, обеспечение города питанием и медикаментами — все это находилось под контролем генерал-губернатора.

О результатах деятельности Сакена на новом посту Михайловский-Данилевский писал: «Со второго дня занятия Парижа, в театрах начались представления, почты восприяли свое действие и разослали по принадлежности сотни тысяч писем, назначенных за границу, а также привезенных из чужих краев и три года задержанных в почтовом управлении. Отворили городские ворота, позволили всем… выезжать из города, обезопасили дороги в окрестностях столицы, и банк по-прежнему стал производить платеж государственного дома и выдачу пенсионов. Словом, приняты были все меры к восстановлению общего спокойствия; даже приглашали жителей приносить жалобы…».

Вряд ли догадывался император Александр I, что те, кто восторженно встречал русскую армию весной 1814 года на улицах Парижа, будут рвать и топтать его портреты, когда Наполеон покинет остров Эльбу и попытается вернуть власть во Франции.

Говорят, испытание лестью и славой не выдерживают даже самые опытные политики и полководцы.

Как отмечали современники в Европе, в 1814 году на Александра I обрушился поток восхваления. Усердствовали в этом и соотечественники, и иностранцы. Кто-то из них твердо верил в величие русского императора, кто-то лукавил.

Мог ли преданный государю генерал Михайловский-Данилевский быть объективным в оценке деяний и поступков Александра I? В воспоминаниях приближенного к царю генерала много восторженных слов в адрес обожаемого монарха, но нет подтасовок исторических фактов.

О днях самого массового появления русских во французской столице Михайловский-Данилевский писал:

В 1814–1815 годах во Франции русский государь нередко повторял:

Недоброжелатели утверждали, что Александр I желал прослыть в мире «наиблагороднейшим монархом», оттого и принимал решения, способствующие его славе и популярности.

Конечно, ему льстили прозвища «Освободитель Европы», «Рыцарь Мира», «Отец нового мироустройства», но они не позволяли русскому царю почивать на лаврах.

После разгрома вторгшихся в Россию наполеоновских полчищ Александр I возглавил межгосударственную военную коалицию против бонапартовской Франции. Он вошел в Париж победителем и реставрировал династию Бурбонов.

В 1814–1815 годах при его активном участии проходил Венский конгресс, на который собрались все европейские государства кроме Турции. Тон на этом международном форуме задавали главные союзники: Россия, Австрия, Англия и Пруссия.

Три главные задачи решались на Венском конгрессе: создание надежных гарантий против возвращения бонапартистского режима во Франции; восстановление прежних королевских династий в странах, ранее захваченных Наполеоном; удовлетворение территориальных притязаний России, Англии, Австрии и Пруссии.

В те годы император Александр I стал самым популярным человеком Европы. В честь него называли новорожденных. О нем слагались песни, стихи, поэмы. В 1813–1815 годах практически ни один номер европейской газеты не обходился без упоминания русского императора.

Некоторые исследователи полагают, что столь громкая слава вскружила голову Александру I, заглушила голоса разумной критики и повлекла за собой серьезные политические ошибки и просчеты.

Говорят, тяжкий грех, совершенный много лет назад, уже не даст человеку как следует наслаждаться триумфом, радоваться своим победам. Он всегда будет являться источником недобрых предчувствий и опасений.

Убийство мартовской ночью 1801 года, в Михайловском замке, императора Павла I, никогда не забывалось его сыном — Александром Павловичем.

Будущее, — личное, семьи, своей страны, — постоянно вызывало у молодого монарха тревогу… Даже в годы военных побед и общеевропейского триумфа.

В каждом, казалось бы, незначительном событии или происшествии, императору Александру виделся роковой сигнал надвигающейся большой беды.

После возвращения из «Европейского похода» на родину государь не переставал интересоваться состоянием дел в своей армии, оставленной за границей.

Из Парижа его постоянно информировали, как живут, чем занимаются в свободное время русские офицеры и нижние чины.

Настоящий воин, даже самый благородный, не может быть ангелом. Всякое случалось в Париже: дуэли, скандальные выходки, дебоши в общественных местах, шумные попойки, драки с полицией, бурные романы с благородными дамами и с простолюдинками, неприятности от визитов в публичные дома… Какая армия не грешит этим в побежденной стране?

Хоть и не одобрял Александр I подобные выходки своих воинов, но считал досадной неизбежностью.

Насторожило его другое. Из Парижа сообщали, что немало русских офицеров стало посещать лекции в университетах, а на свои вечеринки — приглашать французских философов, литераторов, артистов, художников, ученых.

Кажется, подобного в истории войн еще не было… Чего нахватаются молодые русские дворяне в университетских стенах? Не вернутся ли они домой с революционными якобинскими идеями, опьяненные духом вольности?.. Эти мысли не давали покоя государю после сообщений из Парижа.

Приближенные успокаивали Александра I, заявляя, что лекции в Парижском университете посещают лишь несколько десятков офицеров, в основном — из знатных фамилий. Такие якобы не захотят из-за якобинских идей терять свои привилегии и состояния.

— Десятки быстро могут превратиться в тысячи, а это уже грозит революцией у нас, в России… — отвечал Александр.

Что ж, опасения царя были не напрасны. Немало русских дворян, посещавших лекции в Париже, стали впоследствии декабристами.

Офицер гвардии Михаил Сергеевич Лунин познакомился во французской столице с известным социалистом-утопистом Сен-Симоном.

Труды этого вольнолюбивого мыслителя «Письма женевского обитателя к современникам», «Записки о всеобщем тяготении», «Введение к научным трудам XIX века», «Очерк науки о человеке» были популярны среди русских офицеров, служивших во Франции в 1814–1815 годах.

Выводы Сен-Симона о необходимости создания общества, в котором все должны трудиться, о единении в таком обществе науки и промышленности заставили молодых дворян по-новому взглянуть на политические и социальные проблемы в мире и в Российской Империи.

Сен-Симон считал Лунина своим учеником и надеялся, что этот русский офицер станет пропагандистом социалистических идей у себя на родине.

После возвращения из Франции Михаил Сергеевич вышел в отставку, но через пару лет снова поступил на службу в гусарский полк. Он вошел в «Союз спасения» и в другие тайные общества декабристов.

В январе 1826 года его арестовали и сослали на каторгу. Но и в Нерчинских рудниках, и в поселении близ Иркутска Лунин сохранял верность революционным идеям и занимался публицистикой, обличая в своих трудах царизм.

Один из его товарищей заметил, что Лунин «пронес идеи вольности от берегов Сены до Ангары».

— Хоть государь-император Александр Павлович и не дожил до декабрьского восстания 1825 года, но предчувствовал его, — вспоминали его царедворцы.

— Дерзкие мысли о свободе, равенстве, братстве засорили головы нашей молодежи еще в Париже… — заявил один из приближенных покойного Александра I после подавления восстания.

Переменчивый 1815 год

Злые языки называли Венский конгресс «танцующим конгрессом», поскольку международные переговоры в австрийской столице частенько прерывались балами, концертами, театральными постановками, приемами.

2 марта 1815 года на одном из таких балов оркестр внезапно смолк, и кто-то из официальных лиц произнес:

— Дамы и господа, случилось невероятное!.. Узурпатор вырвался на волю!.. Наполеон, с верными ему войсками, высадился на юге Франции!.. К нему присоединяются все новые и новые силы!..

Раздались вскрики, возгласы изумления. Какой-то приверженец Бурбонов даже хлопнулся в обморок.

И смолкла в Европе танцевальная музыка…

И снова зазвучала военная…

«…Наполеон, которого стерегли одни англичане и о котором говорили как о мертвеце… сел на суда со своею гвардиею, силою до 1200 человек, имея провианта на шесть дней и шесть легких орудий.

Генералы Бертран и Друо сопровождали его и ему удалось благополучно отплыть от острова Эльба, имея свое направление к северу от онаго…

И ежели ему удастся соединить корпус из нескольких тысяч французских войск, то, конечно, большая часть военнослужащих передадутся на его сторону и бедствия Европы снова возобновятся».

«…К Бонапарту переходят приверженцы его из армии, и он уже в Лионе, но вчера получены известия, что в южных провинциях бунт и жители все надели белую кокарду…

Ней ручается за свой корпус, с которым выступает в поход и обещает два миллиона франков за голову Бонапарта. В Париже было спокойно, два генерала, передавшиеся к Наполеону и доставшиеся в плен после, роялистами убиты».

«…Бутягин не успел, говорят, выехать из Парижа со многими другими дипломатами за недостатком лошадей…

Ней и Сюшет издали прокламацию, что Бурбоны перестали царствовать и что законный государь явился на престоле. Бонапарт обещал 1-го мая короновать жену свою и сына… …уничтожил все награды, королем сделанные, и велел судить эмигрантов, после него возвратившихся…».

«…И таким образом конституционные, враги Бонапарта, работают совокупно с якобинцами о возвращении Бонапарта. В сем сборище людей… легко вообразить можете, бывши очевидцем нравственности французов, чья партия должна была верх взять. Гортензия, Даву, Камбасерес, Каленкур, Савари несут золото свое, безсовестно лгут и, имея старую свычку в бездельничестве, успевают подкупить часть жителей Парижа. По всем сведениям знают, что кроме четырех провинций вся остальная часть Франции желает быть под скипетром Людовика. И Бонапарт не тот уже теперь тиран, какой он был прежде, но сотоварищ якобинцев».

Друзья и недруги Алексея Андреевича Аракчеева шутили, что в 1814–1815 годах он знал все, что происходит в столице Франции, лучше любого парижанина.

Возможно, в этом была доля правды. В то время графа Аракчеева почти ежедневно информировали и русские подданные, и иностранцы о событиях в Париже.

Поручик — загуляет на Монмартре, казак — повздорит с местными у ворот Сен-Мартен, устроят скандал русские офицеры в кофейне, а на следующий день — даже такие пустяковые происшествия становились известными Алексею Андреевичу.

Сын небогатого помещика, Аракчеев сумел в тридцать лет стать влиятельной фигурой при дворе императора Павла I. А в правление Александра I он сделался всесильным фаворитом государя.

Его называли проводником реакционного полицейского деспотизма в России и ярым врагом приходящих из-за границы либеральных идей. Но такая оценка была дана спустя много лет после смерти Алексея Андреевича.

— Париж — прекрасен, но весьма опасен для ваших подданных, — заявлял Аракчеев императору Александру. — Мысли, зарождающиеся в литературных и научных кругах Парижа, становятся ядом для Государства Российского.

В 1808 году Алексей Андреевич был назначен военным министром, а в 1810-м — председателем департамента военных дел Государственного совета. Даже его недоброжелатели не могли отрицать, что на этих постах Аракчеев сделал много полезного для русской армии.

Особое внимание он уделял своему любимому роду войск: выделил артиллерийские части в самостоятельные боевые единицы, усилил их боевое оснащение, способствовал подготовке офицерского и рядового составов.

Известно, что Александр Сергеевич Пушкин презирал этого царедворца, о чем свидетельствовала эпиграмма «На Аракчеева»:

Сухой, невозмутимый, не подвластный добрым чувствам даже к своим родственникам, — так характеризовали Аракчеева другие его современники.

И все же, когда в Париже, в 1815 году, погиб близкий ему человек, умеющий скрывать эмоции Алексей Андреевич на несколько дней преобразился: стал растерянным, печальным, удрученным…

30 марта 1814 года среди тысячи русских воинов, вошедших в Париж, находился поручик Андреев (по другим данным — Алексеев). Незнатного рода, — зато отчаянный рубака, бретер, повеса, верный товарищ, азартный игрок, — словом, настоящий гусар.

В полку уважали его, но втихаря поговаривали, что он — внебрачный сын графа Аракчеева. Сам поручик отрицал это.

Весной и летом 1814 года звучала эта русская песня на улицах, в парках и в увеселительных заведениях французской столицы.

Не долго длилась праздничная парижская жизнь победителей. Подразделения русской армии стали перебрасывать в другие города и селения Европы.

Покинул столицу и поручик Андреев. Но в местечке Нельи, вблизи от Парижа, осталась его любовь — дочь наполеоновского офицера Элен. Конечно же при расставании звучало обещание о скором возвращении.

Андреев сдержал обещание. Получив отпуск по ранению, он снова прибыл в Нельи.

Пока влюбленные уединились от мира, политические события во Франции резко изменились.

1 марта 1815 года Наполеон тайно покинул место своей ссылки, остров Эльба, высадился с верными ему офицерами и солдатами на юге Франции и двинулся на Париж.

Через несколько дней, когда высланные против Наполеона войска перешли на его сторону, он вспомнил свое любимое высказывание: «Я все могу!».

Не встретив сопротивления, 20 марта армия Бонапарта вошла в Париж.

— Русские — в моем городе!.. Это ужасно!.. Сколько их здесь осталось? — при въезде в столицу обратился Наполеон к кому-то из своих генералов.

Вразумительного ответа он не получил.

Многие из тех, кто в прошлом году приветствовал в Париже армию Александра I, теперь радостно встречали войска Бонапарта.

На улицах и площадях звучала запрещенная новым режимом «Марсельеза»:

Наполеон не любил «Марсельезу», но 20 марта 1815 года она звучала как гневный вызов его врагам. А раз так, — не стоит показывать свое недовольство.

В начале января, во время Венского конгресса, Австрия, Англия и Франция подписали тайное соглашение против России и Пруссии. Один из трех экземпляров этого секретного документа был отправлен в Париж, Людовику XVIII.

Победоносный, стремительный марш армии Наполеона застал нового короля Франции врасплох. Людовик XVIII бежал так поспешно, что забыл на столе в своем кабинете экземпляр секретного соглашения против России.

Наполеону сообщили об этом. В душе — артист, он решил устроить историческую сцену: собрать в Париже нескольких русских подданных, в их присутствии зачитать враждебный для России документ, а затем отправить его императору Александру I.

В тот день отыскать русских подданных в Париже не удалось. Наполеон удовлетворился лишь второй частью задуманного. Он отправил курьера с текстом тайного сговора к царю. Кто-то из приближенных Бонапарта впоследствии назвал это «блистательным жестом, который, увы, не возымел нужного действия».

Александр I, получив секретный договор, направленный против него, от возмущения несколько минут не знал, что предпринять. Взбесило предательство союзников и оскорбило — что прислал документ именно Бонапарт.

Однако русский император сумел сдержать чувства. Объявив неверным союзникам о том, что знает о сговоре за его спиной, Александр I тем не менее выразил готовность продолжить совместную борьбу против Наполеона.

Пока Бонапарт готовился к решающей битве, утверждал новую конституцию и отменял законы Бурбонов, в Париже и его окрестностях шел поиск затаившихся врагов.

К ним относились сторонники Людовика XVIII, подданные Англии, Австрии, Пруссии и конечно же России.

Поручик и его ненаглядная Элен были так увлечены друг другом, что прозевали резкую политическую перемену в Париже.

Нашлись бдительные сторонники нового режима, которые сообщили: дочь погибшего верноподданного воина Бонапарта скрывает в своем доме русского офицера.

Молодые люди успели бежать до того, как нагрянула наполеоновская полиция.

Но где скрыться?.. Где найти убежище?.. Все дороги оказались перекрытыми. Оставался один путь: по реке Сене добраться до Парижа. На какое-то время, в столь многолюдном городе, — можно спрятаться.

Поручик и его возлюбленная раздобыли старую, едва пригодную лодку и пустились в опасное плаванье. В случае провала побега, русскому офицеру, как вражескому шпиону, грозил расстрел. Что ожидало девушку? Вероятно, — длительное тюремное заключение.

Они уже достигли окраины Парижа, когда увидели появившиеся из тумана две лодки со множеством вооруженных людей.

Это погоня, — догадались влюбленные и налегли на весла.

Но лодки с вооруженными людьми плыли быстрее и становились все ближе и ближе.

Послышались угрозы и приказы остановиться. Когда слова не подействовали, раздались выстрелы.

— Элен, бери и мое весло! — приказал поручик и вытащил из-за кушака два пистолета.

Он оказался более метким, чем преследователи. Первый же выстрел уложил одного из гребцов. Лодка замедлила ход. Зато вторая мчалась с прежней скоростью.

Снова зазвучали выстрелы. Несколько пуль продырявили днище суденышка беглецов. Хлынула вода.

Поручик понял: от погони им не уйти…

— Прыгай за борт и плыви к берегу! — крикнул он девушке. — Я задержу их!..

Но Элен упрямо тряхнула головой и выхватила у него второй пистолет:

— Я остаюсь!..

Выстрелы с реки переполошили жителей парижской окраины. На берегу Сены собрались любопытствующие. Утренний туман не давал им как следует разглядеть короткое сражение на реке.

Все же люди на берегу увидели, как пули сразили беглецов. Мужчина и женщина почти одновременно упали в полузатопленную лодку. От этого падения она накренилась, зачерпнула воду и через несколько мгновений вместе с погибшими пошла ко дну.

Погоня почему-то замешкалась.

А когда лодки с вооруженными людьми подплыли к месту трагедии, достать тела убитых оказалось невозможным.

Через пару дней Аракчееву докладывали о недавних событиях, произошедших в армии Наполеона и на занятой им территории Франции. Сообщили и о гибели русского офицера, во время перестрелки на реке.

Адъютант назвал его фамилию и имя и сделал паузу. Ведь, по слухам, убитый в Париже поручик — незаконнорожденный сын графа.

Услышав весть, Алексей Андреевич склонил голову и, после минутной паузы, поинтересовался:

— Сколько лет было поручику?..

— Двадцать один-двадцать два года, — поспешно ответил адъютант.

— Еще один русский навечно остался в Париже… — медленно произнес Аракчеев и тут же деловито приказал: — Продолжайте!..

По реакции генерала адъютант так и не понял, являлся ли погибший офицер сыном графа, или родство им приписала молва.

В день гибели на реке поручика и его возлюбленной о происшествии доложили и Наполеону.

— Значит, русские все же остались в Париже? — деловито поинтересовался он, тут же махнул рукой и, не дожидаясь ответа, укоризненно заметил: — Могли бы не трогать влюбленных… Кому нужна их гибель?..

Наполеон сделал паузу и грустно усмехнулся:

— У известного изречения «Когда говорят пушки — музы молчат…» есть продолжение: «…и о влюбленных забывают…».

А через несколько дней и Бонапарту стало не до воспоминаний о влюбленных.

Завершились его знаменитые «Сто дней».

Битва при Ватерлоо. Поражение. Снова предательство сторонников и друзей. Бегство. Вторичное отречение от престола и вторая реставрация Бурбонов. Ссылка Бонапарта на остров Святой Елены…

«…Неизъяснимые чувства и мысли волновали меня, когда в семь часов вечера мы въехали в предместие Парижа.

Уже мы в воротах Сен-Мартен, на бульваре, в улице Сент-Оноре, среди шумной столицы! Толпы народа бегут за нами. Парижане не полагали так скоро увидеть Императора Александра…

Многие смотрят на Государя и не узнают его; а потом, подобно человеку, заключенному в мрачную темницу, который впервые по освобождении видит дневное светило, парижане взывают в восторге: «Вот Александр! Вот наш избавитель!». Восклицания радости сопровождали Государя до дворца Элизе-Бурбон, назначенным для Его пребывания.

Через полчаса приехал в Элизе-Бурбон король Французский приветствовать Государя с прибытием в Париж…

Монархи расстались ласковее и дружнее, нежели встретились, вероятно, потому, что Король нашел средства извиниться в неприязненной политике своей относительно России…

Крестьяне соседних к Парижу селений, которые пригнали в столицу скот свой и перевезли туда лучшие пожитки из опасения, чтоб они не достались в руки победителей, узнав о прибытии Государя, немедленно начали возвращаться в жилища свои.

Конечно, ничто не может сравниться с торжественным вступлением Императора Александра в Париж, в прошлом году, когда, после невероятных пожертвований, усилий и превратностей судьбы, вводил Он туда победоносную Свою армию и был встречен ожидавшим Его миллионом жителей, но нынешнее прибытие Его Величества в столицу Франции останется не менее памятным.

Не бывало примера в летописях мира, чтобы Монарх въезжал в столицу неприятельскую без единого воина и с малым только числом приближенных особ, чтобы час Его вступления сделался залогом общего спокойствия, и побежденный народ, говоря о своем победителе, воззвал: «Наш избавитель прибыл: мы спасены!».

Возможно, многие посчитают, что Александр Иванович Михайловский-Данилевский в своих записках чересчур восторгается императором Александром I. Действительно, современные «придворные» льстят несколько по-иному, чем в XIX веке.

Русский монарх вошел второй раз победителем в Париж без своего войска, — в этом Михайловский-Данилевский ничего не приукрашивал. А еще он и другие участники пребывания Александра I в Париже летом 1815 года отмечали, что французская столица сильно изменилась всего за каких-то четырнадцать месяцев.

Да, был триумф, ликование, улыбки французов и цветы, льстивые речи и уверения. Остались те же улицы, бульвары, дома и парки. И все же Париж встречал русских не так, как год назад.

Возможно, виной тому была политика новых правителей Франции.

«Недолгая мирная тишина»

К декабрьским событиям 1825 года в России Франция отнеслась настороженно. Парижская пресса безучастливо информировала о подавлении восстания в Санкт-Петербурге, об аресте декабристов. При этом во французских газетах упоминалось, что многие из арестованных принадлежат к знатным фамилиям, и среди них те, кто, в составе русской армии, входил в Париж.

Как отмечал один французский журналист: «Сена не отозвалась Неве в дни декабрьского восстания 1825 года».

Париж жил своей жизнью, своими заботами. Если революция в далекой России не коснулась Франции, то стоит ли ее обсуждать?

Зато немало декабристов интересовались идеями французских философов, социалистов-утопистов, а Павел Пестель, Михаил Лунин, Николай Тургенев, Федор Шаховской состояли в переписке с ними.

Историк Камбо об июльской революции 1830 года писал: «Романтический Париж облачает в свои одежды тлеющую революцию (заговоры, восстания). Движение противников Реставрации набирает силы…

В 1821 г. в Париже создается тайное общество карбонариев (от 3 до 4 тыс. членов). Среди либералов растет число студентов. Несколько раз беспорядки вспыхивают в Юридической школе…

29 апреля 1827 г., во время смотра национальной гвардии, Карла X встречают возгласы: «Да здравствует свобода прессы!». Несмотря на цензуру, сопровождавшую выборы, более 80 % парижан отдают свои голоса либералам…

И как только король назначает главой кабинета ультра-роялиста князя Полиньяка, Париж буквально вскипает».

Попытка не популярного в народе правительства Полиньяка 26 июля 1830 года ограничить избирательное право буржуазии послужила сигналом к революции. На следующий день в Париже началось восстание.

К началу революции 1830 года в столице Франции находилось более тысячи подданных Российской империи: студенты, дипломаты, купцы, ученые и просто отдыхающие. И это несмотря на строгости с поездками за границу, введенные Николаем I после декабрьского восстания.

Впоследствии некоторые из них (Иордан Ф. И., Кирьяков М. М., Киселев Н. Д., Полторацкий С. Д., Тургенев А. И., Философов А. И. и др.) оставили описания революционных событий во французской столице.

Известный русский гравер, профессор, ректор Императорской Академии художеств Федор Иордан в молодые годы был направлен на учебу во Францию и Англию.

Во время Июльской революции он находился в Париже. Художник отмечал, что утром 27 июля народ начал вооруженную борьбу против королевской власти. Гвардия, лишившись единого командования, пребывала в растерянности. В армейских частях проявлялись революционные настроения.

28 июля Карл X получил от маршала Мармона записку, в которой была просьба принять самые «решительные меры для успокоения народа… честь короны сегодня еще можно спасти, завтра же будет поздно».

Но у короля не было реальных сил для подавления революции. Офицеры и солдаты присоединялись к восставшим. Многие в правительстве Полиньяка бросали свои посты.

К 29 июля верные Карлу X воинские подразделения удерживали только несколько парижских кварталов и Луврский дворец. Его охранял наемный швейцарский батальон.

По воспоминаниям Федора Иордана, 29 июля подойти к Лувру можно было только со стороны моста, который обстреливался из дворца. «…народ отступал, пока наконец один ученик политехнической школы, с обнаженною в руке шпагою, бодро взялся вести народ по мосту; новый выстрел с балкона Лувра ранил его опасно, но его поддерживали под руки, и он вел народ все вперед и вперед…

Швейцарцы сдались, и народ бросился во дворец».

Участники событий 29 июля 1830 года вспоминали, что в рядах революционеров находились и русские.

Парижане всегда бурно отмечали свои большие и малые победы. Федор Иордан сам участвовал в общенародном ликовании французской столицы 29 июля и в последующие дни. Он отмечал, что на улицах и площадях в любое время суток можно было услышать «Марсельезу». В театрах Парижа после первого акта «все зрители вставали, и начинался гимн… при последнем куплете гимна раздавался крик: «На колени!», и весь зал опускался на колени… на всех гербах уничтожались три лилии» — символ власти королевского дома Бурбонов.

Секретарь русского посольства во Франции Николай Киселев подробно рассказывал в письмах своим родственникам о восстании 1830 года: «Революция сделалась с непонятною скоростью, и ознаменовалась удивительным единодушием и каким-то непостижимым порядком. Посреди кровопролития и всеобщего возмущения не было ни грабежей, ни насилий, ни даже малейшего воровства. Все заняты были одною мыслию: защищением своих прав и независимости.

В день последнего сражения все к вечеру ходили по улицам без малейшего опасения и на другой день, хотя весь город был изувечен: дома избиты ядрами и картечью, на бульварах деревья срублены, мостовые испорчены для построения баррикад и так далее, а все вместе походило на народный праздник, на котором друг друга поздравляли и вся торжествовал всеобщую победою».

В письмах своему брату Павлу Николай Киселев был более сдержан в оценке Французской революции. И это понятно, ведь Павел Дмитриевич являлся приближенным к императору Николаю I.

Он прославился в Отечественную войну, и в 24 года стал генералом. В 1814-м Александр I сделал его своим флигель-адъютантом.

Когда началась Французская революция 1830 года, Павел Дмитриевич Киселев был назначен царем управлять Молдавией и Валахией. Семь лет спустя он занял пост министра государственных имуществ Российской империи.

Братья Киселевы любили Францию, прекрасно знали ее историю и литературу, лично были знакомы с французскими политическими деятелями, учеными, писателями. Возможно, отчасти поэтому, после Крымской войны, император Александр II назначил Павла Дмитриевича Киселева послом в Париж.

Николай I предпринял решительные меры, чтобы весть о революции в Париже не просочилась в Россию. Во все жандармские отделения Империи были разосланы секретные предписания о сохранении в тайне новостей из Франции.

Русским газетам и журналам запрещалось упоминать о народном восстании в Париже. Зарубежная пресса, доставленная в империю, арестовывалась, а письма из-за границы тщательно перлюстрировались.

Но скрыть Французскую революцию от подданных Российской империи не удалось ни в Петербурге, ни в Москве, ни в провинции. Бурные июльские события 1830 года обсуждались и в аристократических салонах Петербурга и Москвы, и в военных частях, и в учебных заведениях, и среди чиновников и купцов.

Многие русские литераторы с сочувствием, и даже с восторгом, отнеслись к Французской революции 1830 года. Десятки анонимных стихотворений и статей о восстании в Париже ходили по рукам во всех крупных городах России.

Шестнадцатилетний студент Московского университета Михаил Лермонтов написал стихотворение «30 июля. — (Париж) 1830 года». В нем поэт обличил французского короля Карла X и восторгался революцией:

Откликнулся на революцию в Париже и другой русский поэт Александр Полежаев:

В 1830 году Полежаев служил на Кавказе и участвовал во многих сражениях. Когда он узнал о революции в Париже, решил бежать во Францию, чтобы сражаться на стороне восставшего народа.

Друзья отговорили. Ведь такой побег командование расценило бы как дезертирство с театра военных действий. Это грозило смертной казнью.

Живо интересовался июльскими событиями в Париже и Александр Пушкин. Он назвал народное восстание 1830 года «самым интересным временем нашего века».

В России распространялись революционные произведения не только соотечественников. Получило известность и стихотворение Виктора Гюго «К молодой Франции».

Московские студенты сочинили музыку к этому произведению и распевали его на своих тайных вечеринках:

Осенью шеф жандармов, начальник Третьего отделения Александр Бенкендорф доложил Николаю I, что немало русских подданных приняли участие в революционных событиях в Париже:

— Они сражались на городских баррикадах, брали штурмом Лувр, обучали парижан военному искусству. Русские женщины оказывали медицинскую помощь бунтовщикам и собирали деньги для нужд восставших… Вызывает опасение и тот факт, Ваше Величество, что дворяне и разночинцы Российской империи, находящиеся в Париже, единодушно выступают против французского монарха…

— Можно ли получить список всех русских, кто участвовал в свержении короля? — поинтересовался Николай Павлович.

Бенкендорф развел руками:

— Беда в том, что они вступили в революционные отряды под вымышленными французскими именами, скрывая принадлежность к своему отечеству. Лишь некоторых из лжефранцузов удалось выявить нашим агентам.

Император нахмурился и недовольно приказал Бенкендорфу:

— Что ж, давайте список хотя бы этих «некоторых». А своим служащим, Александр Христофорович, велите усердней работать!..

Николай I внезапно смолк, подошел к глобусу, недавно подаренному принцем Леопольдом Саксен-Кабургским и ткнул пальцем в то место, где был указан Париж.

— Ну, почему этот город так опьяняет русских? — вздохнул император.

Бенкендорф не нашелся, что ответить, но понял: аудиенция закончилась. Он поклонился и повернулся к выходу из кабинета.

Лишь теперь на его лице появилась растерянность. Вспомнились слова опытного царедворца Нессельроде: «Чем короче аудиенция, тем больше становится расстояние между государем и вами…».

Первыми в «парижском списке» Бенкендорфа русских участников революции оказались братья Александр и Николай Тургеневы.

Один из агентов во Франции докладывал шефу жандармов, что Александр Иванович Тургенев постоянно ведет дневник, который называет «Журналом». В этом «писании» собрана «вся крамола Европы».

Приятель Тургеневых Дмитрий Свербеев в дни пребывания в Париже прочитал, с позволения автора, записки, о которых упоминал агент Бенкендорфа.

«Из жизни Александра, составленной по его журналам, можем мы узнать лондонское, венецианское и особенно парижское общество…» — писал Свербеев. Он также отмечал, что Александр Тургенев — «неутомимый и прозорливый» и не боится бывать в гуще политических, даже очень опасных событий.

В Париж Александр приехал до начала Июльской революции 1830 года.

Он сразу познакомился со многими политическими и общественными деятелями Франции. В основном с теми, кто выступал против Карла X: Гизо, Гюго, Констан, Лафайетом, Шатобрианом.

Своих друзей, приехавших в Париж из России, Александр Тургенев предупреждал о скорых политических переменах во Франции.

Когда началась Июльская революция, он находился в Марселе. Газетные сообщения из столицы поменяли его планы. Однако 5 сентября 1830 года ему удалось вернуться в Париж.

Александр с радостью писал в Россию о бегстве в Англию отрекшегося от престола Карла X.

Братья Тургеневы находились в добрых отношениях с некоторыми приближенными нового короля Франции Луи-Филиппа. Может, эти отношения и заставили их изменить свои взгляды на дальнейшее развитие революции во Франции.

— К власти пришел справедливый монарх. К чему теперь продолжать борьбу за свободу и снова проливать на улицах Парижа кровь? — заявлял Александр соотечественникам.

Дмитрий Свербеев отмечал: «Николай Тургенев… и особенно его брат Александр были в дружеских сношениях с орлеанистами (так называли сторонников Луи-Филиппа, носившего до коронации титул герцога Орлеанского) и особливо последний сблизился в то время… с герцогом Больо, затем м-м Сталь. Их тянула к этой партии умеренность ее политики, средней между ничему не научившимися и ничего не забывшими легитимистами и отчаянными республиканцами».

Сам Александр Тургенев в дневнике высказывал опасения о дальнейшем развитии революции, о напряжении между Петербургом и Парижем и об отношении императора Николая к Луи-Филиппу: «…кто поручится, чтоб во Франции не загорелся новый разрыв, но не хлопушек, или, лучше сказать шутих, раздающихся в Париже и никого не ранящих, но разрыв великий и от коего искры могут развеяться дальше.

… Император Николай хвалится высоким уважением к Франции и французам, но он афиширует в то же время дикую ненависть к новой династии, избранной в июле».

Пушкин ценил Александра Тургенева как публициста и предложил напечатать его «Хронику русского в Париже» в журнале «Современник».

«По старой привычке я не оставляю и света, и литературных померажей, бываю в заседаниях Академии наук… присутствую при суждении любопытных процессов, коими полна теперь Франция, и едва успеваю вносить, сухим реестром, в мой журнал явления нравственного и политического мира», — писал Александр Тургенев.

Его опубликованная в «Современнике» работа весьма не понравилась некоторым из приближенных французского короля. Автору даже пришлось на время покинуть Париж.

Он вернулся в Россию летом 1831 года. По личному указанию императора Николая I за Александром Тургеневым тут же был установлен строгий надзор.

В ноябре того же года его вызвал на допрос Бенкендорф. Шеф жандармерии выяснял подробности долгого пребывания публициста в Париже.

Обошлось без ареста. Но полицейский надзор за Александром Ивановичем остался до конца жизни.

Его брат Николай так и не смог вернуться в Россию, поскольку был осужден царским судом на бессрочную каторгу. От сурового наказания спасла поездка за границу для лечения.

Николай Иванович Тургенев умер во Франции. Так же, как и его брат, он писал о важных политических событиях своего времени, хотя и не оставил такого богатого литературного наследия.

«Некто Михаил Кологривов, находившийся в Париже со своим гувернером Джоном, не только там участвовал в бунте, но и отправился… в корпус испанских инсургентов, в службу коих вступил, дабы… сражаться против испанцев, оставшихся верными своему королю. Таким образом нарушив долг российского подданного, изъясняется весьма дерзко насчет российского правительства», — так говорилось в жандармских документах о Михаиле Андреевиче Кологривове.

Вероятно, он был самым молодым из русских участников Июльской революции в Париже. Восемнадцатилетний Михаил без колебаний примкнул в июле 1830 года к восставшим.

Своим приятелям, парижским студентам, он заявил:

— Я ненавижу деспотизм!.. А потому буду сражаться!..

В одном из писем в Россию Кологривов объяснял свое решение стать революционером: «…знаю, что могу лишиться имения своего в России, что все родственники мои будут осуждать мой поступок, несмотря на то, я не колеблюсь… лучше соглашусь бедствовать, даже умереть, чем жить в рабстве.

…Никто, ни мать, ни родные, ни даже сам Бог, ничто бы не могло изменить принятого мною решения… Я ненавижу деспотизм».

Вскоре, после начала революции в Париже, прибыл приказ Николая I. Царь повелевал всем своим подданным без промедления покинуть Францию. Михаил не подчинился. Свой дерзкий поступок он объяснил в письме к родным: «Последняя революция утвердила меня окончательно в моих взглядах, в моей ненависти против тиранов.

Принимая активное участие в этой революции в Париже, в борьбе против роялистов, жалких рабов, посвятив мою жизнь делу высокой свободы, я [считаю] невозможным возвращение в Россию по приказу императора».

Узнав о его отказе покинуть Францию, Николай I возмутился:

— Как мог так поступить сын генерала Андрея Семеновича Кологривова, прославившегося в 1812 году?!.. Впрочем, после декабрьского мятежа на Сенатской площади по этому поводу уже не стоит удивляться.

В России Михаила Кологривова объявили государственным преступником и судили заочно. Приговор — «смертная казнь через повешение».

Чтобы заставить непокорного юношу вернуться на родину, царь пообещал матери Михаила, что простит его.

Но едва Кологривов оказался в России, как тут же был сослан на Кавказ в Егерский полк рядовым. Умер Михаил Андреевич в 1851 году в 38 лет.

«Я не могу налюбоваться и благодарить до сыта свое счастье, доставшееся мне случайно видеть революцию 26, 27, 28 июля. Ничего более любопытного я не могу видеть в жизнь свою — в три дня низвергнутую монархию.

Были и минуты ужасные, как например, в то время, когда разнесся слух, что король обложил Париж войском и хочет принудить к повиновению непокорных своих подданных голодом», — писал двадцатилетний чиновник канцелярии генерал-губернатора Новороссии Михаил Михайлович Кирьянов.

В начале 1830 года он добился разрешения выехать за границу на лечение. На самом же деле Михаил Кирьянов мечтал попасть в Париж. Лишь несколько дней молодой чиновник задержался в Карлсбаде. Там ему каким-то образом удалось получить разрешение на въезд во Францию.

В Париж Кирьянов прибыл за пару недель до начала восстания. Университет, Королевская библиотека, Ботанический сад, Люксембургский дворец, Лувр, Дворец юстиции, встречи с французскими учеными, театры, чтение парижских газет и журналов — такими насыщенными были дни русского чиновника в столице Франции.

И вдруг его жизнь стремительно изменилась.

Революция!..

Кирьянов бросился к своим знакомым парижским студентам. Их он нашел на баррикадах. С ними и остался.

Впоследствии Михаил рассказывал, что в те дни на улицах Парижа было много убитых и раненых. В центре города восставшие возводили баррикады, «…во время сего происшествия студенты политехнического университета играли немаловажную роль и… произведены были офицерами в разные полки, которые в Париже так гремят своею славою».

Кирьянов находился в самой гуще событий и на баррикаде, и во время штурма Лувра, и на митингах, и на собраниях жителей французской столицы.

Возвратившись на родину, Михаил сообщил друзьям, что в Париже вел дневник. Но такие записи весьма опасно хранить при себе, а потому он их спрятал.

Как и другие участники Французской революции, вернувшиеся на родину, Кирьянов подвергся репрессиям. Его уволили со службы, установили за ним слежку, а затем выслали под надзор полиции в глухую деревню на Херсонщине. Там Кирьянов занялся агрономической деятельностью и биологическими исследованиями.

Умер Михаил Михайлович в 29 лет. За несколько недель до этого с него сняли полицейский надзор. Друзья пытались отыскать записи Кирьянова о революционных событиях в Париже, но так и не смогли.

Современники считали Сергея Дмитриевича Полторацкого талантливым журналистом и одним из самых авторитетных библиофилов в России. Он дружил с Пушкиным, Вяземским, Баратынским, Жуковским, Языковым и другими литераторами.

Все они отзывались о Полторацком тепло.

Однако некоторые при этом добавляли:

— От нашего Сержа можно ждать чего угодно… Кроме бесчестных поступков…

Несмотря на то, что он слыл «отчаянным либералом», Александр I назначил его в свою свиту. Вольнолюбивому Полторацкому служба при императоре была скучна. Может, по этой причине он перешел из свиты в Киевский гренадерский полк, а затем и вовсе вышел в отставку.

Литературная деятельность Сергея Дмитриевича восстановила против него «III Отделение собственной Его Величества канцелярии». Отношения с могущественнейшим ведомством окончательно испортились после того, как во французском журнале «Revue encyclopédique» были опубликованы статьи Полторацкого о русской литературе. В этих работах Сергей Дмитриевич давал высокую оценку вольнолюбивым стихам Пушкина.

Шеф III-го Отделения Бенкендорф не раз упрекал Полторацкого за его связи с писателями, философами, социалистами-утопистами Франции.

Сергей Дмитриевич покорно выслушивал упреки, но по-прежнему поступал так, как ему хотелось. С 1828 года он просил разрешить ему выезд во Францию для продолжения учебы.

Выпускать за границу «непредсказуемого вольнодумца» Николай I не желал. Лишь в 1830 году император соизволил дать разрешение на поездку в Европу.

В Париж Полторацкий попал за несколько дней до начала восстания. Быть сторонним наблюдателем революции — не в его характере. В первые же часы уличных сражений русский аристократ — в рядах восставших, а затем записывается во французскую национальную гвардию, которой командовал его знакомый генерал Лафайет.

Об этом поступке вскоре узнали в Петербурге и Москве.

— Вот так Серж — из светских салонов — на баррикады!.. — так отзывались о нем друзья и недруги в России.

Осенью 1830 года камергер А. Я. Булгаков возмущался в письме к брату: «Нет, каков маленький Сергей Полторацкий в Париже!..

Он держал речь, ораторствовал и вошел, ты думаешь, в какое-нибудь ученое общество членом (ибо хороший литератор), нет, вошел солдатом в Парижскую национальную гвардию! Можно ли дожить до большего сраму?.. Какое же будут иметь о русских понятие парижане?..».

Известно, что в самой Франции познания и опыт офицера Полторацкого высоко оценили и генерал Лафайет, и его соратники.

Об участии Сергея Дмитриевича в Июльской революции 1830 года в Париже знали многие, но он не сообщал в русское посольство о своем пребывании во Франции. Не значился Полторацкий и в списке российских подданных, живших в то время в Париже.

Вероятно, в этом помог его приятель, секретарь посольства Николай Дмитриевич Киселев.

Полторацкий не был наказан за участие в революции. В III-м Отделении на него лишь завели дело, и Бенкендорф доложил Николаю I о «недопустимом поведении в Париже». В этом же докладе шеф жандармов сообщил царю и об участии в июльском восстании еще одного русского дворянина, известного писателя Сергея Александровича Соболевского.

Как ни странно, по воле императора, дело о Полторацком, за недостаточностью улик, было приостановлено, и Сергею Дмитриевичу разрешили остаться в Париже почти на два года.

После возвращения на родину Полторацкий стал исследователем не только Французской революции 1830 года, но и 1848-го, и 1870-го годов.

Не случайно Петр Вяземский в письме ему заметил: «Кажется, ты взял абонемент на все парижские революции. Ты отпраздновал июльскую и празднуешь все те, которые совершаются в наше время».

В XIX и в XX веках были сделаны попытки составить список русских подданных, принимавших участие в революциях 1830 и 1848 годов в Париже. Выявить всех не удалось. Ведь многие сражались на улицах французской столицы, погибали и были здесь похоронены под вымышленными именами.

Оказались ли деяния и участие русских добровольцев нужными, полезными Парижу?

На этот вопрос объективно могут ответить лишь сами парижане.