Русский Париж

Рождение «Района грез и веселья»

«Ни один русский, живущий в Париже, не миновал Монпарнас. Даже если он обитает в другом конце города, хоть несколько раз в год обязательно бывает в этом знаменитом уголке Парижа» — так заявляли в начале 30-х годов прошлого века выходцы из России.

В свое время Андрэ Моруа назвал Монпарнас и Монмартр — «державами соперницами».

Что роднит, а что противопоставляет эти два знаменитых уголка Парижа? Еще в XVIII веке мало кто из поэтов, художников, артистов слыхал названия «Монпарнас» и «Монмартр». В XX столетии представитель любой творческой профессии всего мира знает об этих районах Парижа. Их прославляли художники, поэты, музыканты, артисты, писатели разных стран.

Считается, что после окончания Первой мировой войны Монпарнас существенно потеснил Монмартр, увлек в свои пределы большую часть интернациональной богемы. У этих знаменитых районов свои отношения…

Французский писатель и ученый Жан-Поль Креспель отмечал, что с XVIII до начала XX века Монпарнас «это была территория, прилегавшая к Латинскому кварталу, связанная с ним Люксембургским парком и аллеями Обсерватории. В начале XVIII века этот участок с грудами выброшенной породы вокруг каменоломен студенты окрестили «горой Парнас». Здесь они прогуливались, заходили выпить в маленькие кабачки, танцевали на сельских танцплощадках, своим открытием ожививших замкнутую и неторопливую жизнь окраины».

Как считал Креспель, 1905 год «можно считать датой рождения Монпарнаса». Тогда было получено разрешение на снос многих старых зданий. На их месте укрепился бульвар Распай.

До начала Первой мировой войны в этом парижском районе появились известные и сегодня театры «Монпарнас», «Тэте — Монпарнас», казино «Монпарнас» и «Бобино» со своим знаменитым мюзик-холлом. А вблизи них открылись десятки танцплощадок, небольших баров и кафе, расположились торговцы прохладительными напитками, жареными каштанами и мороженым.

Монпарнас стали воспевать поэты, музыканты, певцы, запечатлевать художники и журналисты.

Писатель Борис Зайцев в начале двадцатых годов заявил, что богема разных стран «воспела славу Монпарнасу».

Эти строки были написаны Лидией Червинской. В 20-х годах прошлого века она жила в Париже. Какое-то время Лидия снимала квартиру на Монпарнасе.

Другой русский эмигрант, писатель Юрий Иваск в книге «Двенадцать месяцев» отмечал, что в своих произведениях ей «удалось очень верно передать в стихах атмосферу и «жаргон» русского Монпарнаса 30-х гг.».

Червинская, вместе с другими литераторами — выходцами из России, перед Первой мировой войной задумала книгу о «русских монпарнасцах».

Не известно, что помешало создать этот труд. Хотя о русских монпарнасцах написано и без того немало.

Так называется самое известное и, вероятно, самое старое кафе Монпарнаса. Именно с «Клозри де Лила», по мнению знатоков истории Парижа, начался расцвет и слава этого района. Своей популярностью заведение обязано выгодному расположению в городе.

В 2003 году «Клозри де Лила» исполнилось 200 лет. Парижские журналисты попытались перечислить знаменитостей, которые побывали в этом кафе за столь почтенный срок. Список имен занял десятки страниц. Однако выявить всех известных посетителей «Клозри де Лила» журналистам не удалось.

Согласно монпарнасским преданиям из русских знаменитостей в XIX веке это кафе посещали: Федор Достоевский, Илья Репин, Петр Чайковский, Антон Чехов. А в начале XX столетия, до Первой мировой войны, в «Клозри де Лила» часто можно было встретить Георгия Иванова. Илья Эренбург писал здесь свои очерки и рассказы, спорил с Полем Верленом и Пабло Пикассо. Наведывались сюда Алексей Толстой, Анна Ахматова — то вместе с Амадео Модильяни, то с Николаем Гумилевым. После 1906 года, хоть и редко, появлялись в «Клозри де Лила» Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. Говорят, первые наброски своего романа «Пруд» Алексей Ремизов делал в этом кафе.

Тогда, в начале XX века, «Клозри де Лила» облюбовали и художники — выходцы из России: Марк Шагал, Александр Архипенко, Михаил Киокин, Осип Цадкин, Хаим Сутин, Наталья Гончарова, Михаил Ларионов.

Один из этой плеяды, как их окрестили французские журналисты, «новых парижан с востока», Пинхус Кремень вспоминал о монпарнасском периоде жизни: «Да, в ту пору в Ля Рюш (в переводе с французского — «улей») было много русских художников, и между ними царило настоящее братство.

В те времена мы много ходили пешком, и случалось, от Ля Рюш или от Порт-де-Версай шли до бульвара Сен-Мишель, чтобы разыскать там товарища и занять у него фрак или пятьдесят сантимов…

Когда нам перепадали какие-то деньжата, мы делились со всеми соседями. Питались мы маленькими белыми булочками, запивая их чаем, как это принято у русских. От полной нищеты нас часто спасал Модильяни. Он рисовал чей-нибудь портрет, продавал его и давал нам денег».

Монпарнас и кафе «Клозри де Лила» полюбили и русские революционеры, и ученые. Его посещали Владимир Ленин, Лев Троцкий, Анатолий Луначарский и другие борцы против социального неравенства и монархии. Какие идеи и планы рождались в богемном и демократичном «Клозри де Лила»?

Может, самые яростные и радикальные ниспровергатели капиталистического строя в этом парижском кафе пребывали в благодушном настроении и на время отвлекались от политических забот? И в «Клозри де Лила» они могли чинно беседовать о любви, о женщинах, об искусстве. Случается, и отчаянным революционерам не чужды общечеловеческие увлечения и пристрастия.

Бывая в научных командировках в Париже, знаменитое монпарнасское кафе посещал выдающийся русский ученый, основоположник геохимии, биогеохимии и учения о биосфере Владимир Вернадский.

«Клозри де Лила» приглянулось и русским авиаторам. В начале XX века Франция считалась международным центром обучения летному мастерству. На аэродроме Жювизи под Парижем брал уроки пилотажа будущий изобретатель и конструктор Игорь Сикорский.

Прошел подготовку во Франции и летчик Николай Попов. После ранения, полученного при авиакатастрофе, он занялся литературной деятельностью, а в начале Первой мировой войны стал рулевым патрульного дирижабля французской армии.

Учились в авиационных центрах под Парижем известные впоследствии летчики Станислав Дорожинский, Владимир Лебедев, Сергей Ульянин, Лев Мациевич, Георгий Пиотровский, Бронислав Матыевич-Мацеевич.

В 1909 году над Парижем стали совершать учебные полеты первые русские женщины — авиаторы. Одна из них — Евгения Шаховская, которая прошла подготовку в парижском женском аэроклубе «Стела».

Обучался во Франции летному мастерству и знаменитый борец, богатырь Иван Заикин.

Как вспоминали современники, русские летчики появлялись в «Клозри де Лила» в компании соотечественников — художников, писателей, артистов. На салфетках они чертили маршруты полетов, схемы усовершенствования летательных аппаратов.

Когда началась Первая мировая война, немало русских авиаторов сражались во французской армии. За наибольшее число сбитых германских самолетов летчики Павел Ар геев и Петр Маранович были занесены в «почетный список французских асов».

Когда художники Наталья Гончарова и Михаил Ларионов освоились в Париже, придумали шутливое испытание для своих коллег-соотечественников, недавно прибывших в столицу Франции. Они приглашали их в «Клозри де Лила» и за бокалом вина рассказывали старинное поверье:

— В средние века на месте, где теперь расположено это популярное кафе, был подло убит художник, — сообщала Наталья Гончарова.

Михаил Ларионов тут же подхватывал:

— С той поры дух несчастного не покидал Монпарнаса. Но он не желает никому зла, не строит козни, а лишь дает возможность каждому посетителю «Клозри де Лила» определить степень своего художественного таланта…

Конечно, мало кто из приятелей Гончаровой и Ларионова верили в привидение, но все же интересовались, каким образом оно помогает выяснить наличие художественного дара.

— Надо заказать в «Клозри де Лила» белое вино и некоторое время вглядываться в него, — дружно поясняли Наталья и Михаил. — У настоящего таланта должна появиться красная искорка в наполненном бокале.

Обслуживающий персонал и посетители «Клозри де Лила» поначалу удивлялись: что за странная привычка появилась у приезжих из России художников? Уставятся в бокал и подолгу, словно завороженные, не могут от него оторвать взгляд. То ли хотят обнаружить в вине тайну мироздания, то ли — опьянеть, не пригубив напитка.

После таких странных сеансов некоторые вполне серьезно заявляли, что и в самом деле видели красную искорку.

Николаю Гумилеву понравилась шутка Гончаровой и Ларионова. Он всегда симпатизировал им.

В 1917 году поэт написал:

Борис Носик, много лет изучавший жизнь выходцев из России в Париже, писал о Наталье и Михаиле: «…эти два художника никогда не расставались, с самого 1901 года, когда они встретились юными двадцатилетними в Училище Живописи, Ваяния и Зодчества…

Они прожили вместе больше шестидесяти лет, создав множество полотен, эскизов, рисунков, книжных иллюстраций, театральных костюмов, театральных декораций для Дягилева, для Бэлы Рейн, для многих других. Но на свои заработки они не приобрели даже собственной квартиры в Париже — вообще никакой собственности, кроме скромного серого камня и места на кладбище «Иври Паризьен», на котором упокоились один за другим в начале шестидесятых годов: ведь оба они были щедры, оба были бессребреники, оба считали, что ничто, кроме искусства, не имеет значения».

А литератор и искусствовед Жан Кассу заявил: «Гончарова и Ларионов появились как последние герои какой-то легенды и остались легендарными».

Красная искорка в бокалах этих художников никогда не угасала. И не только в монпарнасских кафе.

В августе 1914 года жизнь «Клозри де Лила» преобразилась. В считанные дни исчезли многие завсегдатаи. Некоторые давние клиенты продолжали заглядывать в любимое заведение, но уже — облаченными в военную форму.

Елена Менегальдо отмечала, что в начале войны русские эмигранты, не успевшие уехать на родину, — а таких оказалось в Париже около девяти тысяч, — явились к Дворцу Инвалидов — записаться во французскую армию. Из них приняты были почти четыре тысячи.

Немало русских женщин, находившихся в Париже, отправились на фронт медсестрами.

Так поступила и художница Мария Васильева. Она обосновалась во Франции в 1907 году. Спустя 3 года, организовала Русскую Академию. В доме № 54 на авеню дю Мэн, где располагалась «Академия Васильевой», побывали едва ли не все художники, приехавшие из России в Париж в 1910–1914 годах.

Здесь читали доклады, участвовали в дискуссиях и в творческих вечерах уже известные в ту пору Матисс, Брак, Пикассо, Модильяни.

Во время Первой мировой войны Мария Васильева стала медсестрой во Французском Красном Кресте. Она также организовала в Париже, прямо в своей мастерской, столовую для художников. Плата за обед там была символической. Так что Васильева тратила свои деньги для поддержания бедных. Немало завсегдатаев «Клозри де Лила», выходцев из России, устраивали в этом кафе прощальные вечеринки перед уходом на войну. Если не позволяли средства, выпивали здесь хотя бы рюмку «на посошок».

А на прощание все обещали:

— Если останемся живы и возвратимся в Париж, то не минуем тебя, замечательная «Клозри де Лила»…

«Стал более дерзким, непредсказуемым»

— Как поживает Монпарнас?.. — задавали вопрос русские, вернувшиеся в Париж после войны.

— Все так же: пьянит, бурлит, удивляет!.. Только стал более дерзким, непредсказуемым… — отвечали им.

Жан-Поль Креспель писал, что в послевоенные годы в Париже «в моду вошли вечерние посещения монпарнасских художников… на узком пространстве вокруг перекрестка Вавен наблюдался стремительный рост кафе, ресторанов, кабачков…

Вначале открылись «Пти Наполитэн», на бульваре Монпарнас, 195; «Динго» на улице Деламбр еще до «Селекта» будет излюбленным местом американцев, «Пеликан», вместо которого сегодня мы видим «Жимназ» (на углу улицы Хёйтенс и бульвара Распай), «Пти Вавен», приглянувшийся русским эмигрантам, и, наконец, «Селект».

Облюбованное литераторами кафе «Пти Наполитэн» сменило «Клозри де Лила», которое оказалось теперь расположенным слишком неудачно…».

Новшества в заветном уголке богемы заключались и в организации художественных выставок в большинстве монпарнасских кафе.

Кроме многочисленных увеселительных заведений в 1918–1920 годах на Монпарнасе появлялись все новые и новые художественные мастерские, салоны, ателье, дома с недорогими квартирами.

Завсегдатаями популярных монпарнасских кафе «Дом», «Жокей», «Ротонда» стали русские эмигранты.

Сколько их осело в те годы в Париже, точно подсчитать невозможно.

Так, например, находившийся во Франции Русский военный экспедиционный корпус, вместе с медперсоналом, насчитывал более 43 тысяч человек. После Октябрьской революции 1917 года все они оказались отрезанными от родины. Некоторые из них, из-за невыносимых условий пребывания в концентрационном лагере, участвовали в бунте и были приговорены к каторжным работам в Северной Африке. Но большинство служащих военно-экспедиционного корпуса осели во Франции и занялись мирной работой.

2 февраля 1921 года в Париже состоялось совещание русских дипломатов, представлявших свергнутые царское и Временное правительства.

Некоторые участники этого совещания попытались выяснить, сколько подданных бывшей Российской империи оказалось во Франции. Однако получить достоверные данные не смогли.

В постановлении Парижского совещания русских дипломатов говорилось:

Под «казенными средствами» подразумевались незначительные суммы денег, сохраненные русскими посольствами.

С признанием в 1924 году Советского Союза Англией, Францией, а затем и другими странами, общественное и политическое значение «бывших русских дипломатов» практически сошло на нет. Попытка сплотить эмиграцию и оказывать серьезную экономическую помощь не удалась. Советское правительство было категорически против любой деятельности «бывших царских и временного правительства дипломатов».

«После долгих голодных лет, полных опасности и тревог, войн и революций, мы попали в иной мир: яркий, богатый, соблазняющий… Вот только не понятно: этот прекрасный мир — преддверие рая или ада», — так писал из Парижа в Варшаву неизвестный русский эмигрант.

Столица Франции двадцатых годов прошлого века не могла не ошеломить беженцев и изгнанников из голодной, истерзанной революцией и войной страны.

С 1920 по 1939 год в Париже и его пригородах осело более 45 тысяч эмигрантов из России. В это число входили и покинувшие родину сразу после Октябрьской революции, и — по окончании Гражданской войны, и те, кто сумел воспользоваться некоторыми правовыми послаблениями во время новой экономической политики в России.

В 20-х годах стали наведываться в Париж граждане Страны Советов — по служебным делам. Они старались не общаться с соотечественниками-эмигрантами. Осевшие во Франции и «командировочные» русские смотрели друг на друга с подозрением.

«Язык один — взгляды разные» — отозвался об этой ситуации Георгий Иванов.

Были годы тяжелых бедствий

1922 год.

«В субботу, 15 июля, мы летим в Париж», — сообщал в письме Сергей Есенин.

Советское правительство разрешило поэту отправиться в заграничную поездку. Вместе со своей женой, знаменитой танцовщицей Айседорой Дункан, он побывал в Германии, Голландии, Бельгии, Италии, Франции. Затем — поездка по Соединенным Штатам Америки.

В мае 1922 года открылась первая международная линия Аэрофлота: Москва — Кенигсберг. Среди шести пассажиров этого исторического полета оказались Есенин и Дункан. Вначале у них были трудности с разрешением посетить Париж. Помогло содействие подруги Айседоры, известной французской актрисы Сесиль Сорель.

Власти Франции дали добро, но предупредили Дункан и Есенина: «У нас в стране — никаких политических заявлений и выступлений, никакой советской агитации…».

Пребывание в Париже поэта и актрисы было недолгим. Они отправились за океан. Снова попасть на берега Сены им удалось в феврале 1923 года.

Одна из парижских газет поместила 13 февраля заметку: «Сегодня «Марди-Гра» (жирный вторник — Масленица) была расстроена по двум причинам: первая — шел дождь, а вторая — исчезновение Айседоры Дункан. Ее поклонники надеялись, что ее приезд окажется светлым серебряным лучом в этом проклятии дождя, который на два дня окутал столицу Франции. Однако после своей высадки с «Джорджа Вашингтона» в Шербурге она укрылась где-то отшельником во Франции».

О Сергее Есенине — ни слова.

Зато в белоэмигрантских кругах Парижа началось недовольство его приездом. Поэта обвиняли в пособничестве советской власти и конечно же упоминали его разгульную жизнь. Борис Зайцев, вспоминая литературные московские кафе, писал: «Такие кафе были очень в моде. Там торговали тайно кокаином и в сообществе низов литературных и чекистов устраивались темные дела, затевались грязные оргии. Это было время Есенина и Айседоры Дункан, безобразного пьянства и полного оголтения…

…Пильняк звал меня на вечер в загородном доме известного в Москве скульптора, где должны были быть Есенин, Дункан и выпивка. Я позже узнал, что там кончилось безобразным скандалом — о нем и написать невозможно».

Подобных нелицеприятных отзывов и воспоминаний о Есенине во время его пребывания в Париже было не мало. В этом усердствовали и молодые, и маститые писатели из русской эмиграции.

Дмитрий Мережковский разразился гневной статьей в парижской газете «Эклер». Сергея он называл «пьяным мужиком», а Дункан обвинял в продажности большевистскому режиму.

Есенин рвался разобраться с клеветниками и «брюзжащими» эмигрантами. Но его остановили.

Дункан постаралась корректно ответить Дмитрию Мережковскому: «Есенин — самый великий из живущих русских поэтов. Эдгар По, Верлен, Бодлер, Мусоргский, Достоевский, Гоголь — все они оставили творения бессмертного гения. Я хорошо понимаю, что господин Мережковский не мог бы жить с этими людьми, так как таланты всегда в страхе перед гениями.

Несмотря на это, я желаю господину Мережковскому спокойной старости в его буржуазном убежище и респектабельных похорон среди черных плюмажей катафальщиков и наемных плакальщиков в черных перчатках…».

Злобные выступления эмигрантов-литераторов вначале обозлили Есенина, а потом — даже веселили. Он уверял супругу, что шумиха недоброжелателей лишь подзадоривает и вдохновляет его.

Как раз в Париже поэт готовил к изданию сборник «Исповедь хулигана».

Это стихотворение было написано еще в ноябре 1920 года, но стало основой сборника, над которым Есенин работал в Париже. А «каменья брани» продолжали лететь в поэта и во французской столице.

Но именно здесь, под звуки «рыгающей грозы», Есенин писал:

Париж восторгал, кружил голову новыми впечатлениями, но после каждой прогулки, вечером или на следующее утро, Есенин снова и снова вспоминал Россию.

Писатель Илья Шнейдер хорошо знал Есенина и Дункан, путешествовал с ними, сочинял либретто для постановок Айседоры.

Он записал один эпизод из парижской жизни поэта и танцовщицы.

Есенину надо было отправляться в Берлин, а Дункан еще какое-то время оставалась во Франции. Ей изрядно надоели нападки в прессе, наглость журналистов, их стремление отыскать что-нибудь скандальное, сенсационное.

Внезапный отъезд Есенина из Парижа возбудил интерес у репортеров.

Он уехал — она осталась!.. Значит, между ними произошел разрыв!..

Журналисты стали досаждать Айседору вопросами. Но Дункан отказывалась с ними общаться. Накануне отъезда из Парижа Дункан, «…поднимаясь со своим другом Мерфи в лифте к себе в номер, заметила притаившегося в углу кабины корреспондента. Продолжая разговаривать с Мерфи, она назвала его Сергеем, сделав знак Мерфи, чтобы тот принял участие в розыгрыше. Корреспондент навострил уши…».

Видимо, этот журналист не знал в лицо Есенина.

«— Мисс Дункан, — обратился он, понимающе и доверительно улыбаясь, — вы не откажетесь теперь признать, что Сергей все еще в Париже?

— Нет, нет! — с деланым испугом стала отрицать Айседора.

Корреспондент настаивал.

Айседора умолила журналиста зайти к ней переговорить и затолкнула Мерфи в ванную.

Убеждая корреспондента в том, насколько ужасным оказалось бы появление в печати сообщения о пребывании Есенина в Париже, она с опаской поглядывала на ванную. Корреспондент, клятвенно пообещав не рассказывать о происшедшем ни слова, сияя, выбежал из номера.

— Я отомстила всем им за все их нелепые писания обо мне и Есенине! — кричала Айседора, задыхаясь от смеха.

Наутро корреспондент упивался сенсационным разоблачением, но через пару часов сел в лужу…».

«Где Есенин — там обязательно скандалы, буйные сцены, дебош…» — говорили недруги поэта.

«Где Есенин — там предания, небылицы и беззлобные анекдоты, рожденные народной любовью к поэту…» — утверждали друзья.

Не обошелся без преданий и недолгий период посещения Есениным Парижа.

Перед самым отъездом из Франции он явился в «Клозри де Лила». Пришел не один, а с каким-то, не известным в этом заведении русским.

Переступив порог, Есенин окинул взглядом зал и нарочито громко заявил спутнику:

— Здесь есть эти…!

Он выразительно потряс свернутой в трубку газетой. Вероятно, там был опубликован очередной пасквиль на него.

— Кажется, нет… — ответил спутник.

— Жаль!.. А то хотел у них на глазах опустошить пару бутылок водки и немного побушевать!.. Ведь свихнувшимся от злобы и тоски бедолагам здесь не о чем писать!.. — все так же, громко, сказал Есенин.

С этими словами он и покинул «Клозри де Лила».

Впрочем, нашлись и такие, кто утверждал, что этот случай произошел в другом монпарнасском кафе, облюбованном русскими эмигрантами, — в «Ротонде».

Кто прав?

А может, и те и другие?..

Последний русский гусар

«Да, именно на заводы подавались многие русские эмигранты, изгнанные из России Октябрьской революцией. Прослышав о Биянкуре, где можно было устроиться работать на завод Рено, они устремлялись в этот парижский пригород, который из-за нашествия русских вскоре окрестят «Биянкурском»… — писала Елена Менегальдо об эмигрантах 20-х годов прошлого века. — …В отличие от творческой интеллигенции новый русский пролетариат не оставил мемуаров и письменных документов о своей заводской жизни. Но русская эмигрантская пресса, этот незаменимый хранитель коллективной памяти, день за днем запечатлела жизнь русского сообщества в Биянкуре вплоть до июня 1939 года».

Этот рабочий пригород французской столицы был построен рядом с Булонским лесом. Предположительно в 20–30-х годах там жило более 3 тысяч выходцев из России. В Биянкуре был создан филиал Русского народного университета, открылись десятки ресторанов и кафе — выходцами из Москвы, Петербурга, Смоленска, Нижнего Новгорода.

На Биянкуре предоставлялись помещения для эмигрантских собраний, любительских спектаклей и даже для православных богослужений.

Французский журналист Шарль Ледре в начале 30-х годов прошлого века изучал жизнь русских эмигрантов в этом пригороде Парижа. О своих наблюдениях он писал: «Православная церковь помещается в бараке на улице Насьональ.

Но сейчас решается вопрос о перенесении ее в другое здание, потому что в ней стало слишком тесно…

На улицах Насьональ, Дамьен и Траверсьер от французского присутствия мало что осталось — выжили только жизненно необходимые заведения и службы…

Но оглянитесь вокруг, и вы увидите рестораны, бакалейные лавки, отели, клинику, книжный магазин, кабинет дантиста, прачечную, которые принадлежат русским и обслуживают только русских».

Тысячи эмигрантов были похоронены в Биянкуре. Имена большинства из них остались никому не известными ни на родине, ни во Франции. Чиновники, офицеры и нижние чины, студенты и ремесленники, крестьяне и казаки, — в своем отечестве, — превратились в этом пригороде Парижа в «однородную пролетарскую массу». Так упоминалось во французской прессе начала 30-х годов прошлого века.

В однородную ли?..

— Господа, я просто рабочий, по имени Иван Иванов. Прошу так величать и не совать любопытный нос в мое прошлое. Семь лет я был шофером в Париже. Некоторые из вас знают меня по этому роду занятий. Да, я офицер лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка. Не говорю об этом в прошлом времени. Ибо присягал первый и последний раз в жизни в лейб-гусарском полку. И даже если мне придется носить шутовской колпак или фартук дворника, — я останусь верным присяге и традициям… — так заявил новый рабочий одного из цехов завода Рено своим соотечественникам.

К словам Ивана Иванова добавились слухи — в эмигрантской среде важный фактор. Прошла весть, что бывший гусар принял присягу в семнадцать лет и с 1916 года славно сражался на полях Первой мировой войны, а после революции — в рядах Белого движения. Имел ранения, награды и серьезные взыскания со стороны командования за вызовы на поединки.

А еще русские эмигранты поговаривали, что Иван Иванов — это вымышленное имя, под которым скрывается граф N… Настоящий гусар остается гусаром и в рабочей спецовке. Допытываться, отчего граф N превратился в Париже в Ивана Иванова, никто не стал: охотников драться с ним на дуэли не нашлось.

Трудно утаить в эмигрантской среде факты из биографии, тем более из недавнего прошлого. Не смог всего скрыть и бывший лейб-гусар.

Летом 1917 года, после нетяжелого ранения, он оказался в Петрограде. Ненадолго молодой офицер окунулся в столичную светскую жизнь. Хоть и в тревожную, полную опасных, неясных ожиданий, но все же — так отличающуюся от фронтовой.

Происхождение, отцовские связи позволяли ему бывать в салонах и в домах знатных особ. Близость фронта, предчувствие новой революции и страшных для России перемен, всевозможные ограничения, связанные с военным временем, хоть и сделали более скромными, но вовсе не отменили театральные постановки, званые вечера и приемы, обеды и ужины в столичных ресторанах.

Иностранные дипломаты и предприниматели, правда, держа наготове чемоданы, тоже продолжали вести прежнюю жизнь в Петрограде.

На одном званом вечере графа N познакомили с дочерью французского аристократа. Увлекательные беседы, танцы, тайные записочки, новые встречи, взаимные обещания…

Блаженные дни пролетели стремительно. Гусару пора было возвращаться на фронт. Мучительные часы прощания, искренние уверения в вечной любви, тайный для окружающих обмен кольцами и — мечты о будущей встрече, счастливой совместной жизни…

В час расставания ему не удалось найти в военном Петрограде букет цветов. Лишь скромная ветка сирени… Хотя, не понятно, где он отыскал ее в августовские дни.

— Отныне, Жанна, этот цветок — наш условный знак… При новых встречах и разлуках, — сказал гусар.

Она согласилась…

Один русский эмигрант «из позднего заезда» (так называли тех, кто приехал во Францию в конце 20-х годов прошлого века) был потрясен, увидев, сколько соотечественников работают таксистами.

— Русские рыцари за баранками!.. — с печалью воскликнул он.

Действительно, тысячи дворян, офицеров, чиновников — выходцев из России — в эмиграции стали водителями парижского такси. В отличие от заводского рабочего, официанта или строителя эта профессия помогала хоть на короткий срок оставаться наедине. За рулем лучше, чем за станком или с подносом в руках, вспоминать прошлое, грезить о будущем. Можно говорить вслух с самим собой, с живыми родными людьми, которых уже никогда не увидишь, с мертвыми, встретиться с которыми, возможно, предстоит в иной жизни.

Если повезет — шоферу попадется хороший пассажир: щедрый и разговорчивый. От такого можно услышать интересные новости да и получить щедрые чаевые.

У кого есть возможность ненадолго заскочить к приятелю, в каком бы уголке Парижа он не обитал? Кто может наблюдать жизнь великого города в любое время суток?..

Шофер такси.

Большинство владельцев парижских автопарков ценили водителей — русских эмигрантов. Бывшие офицеры старательно относились к своим обязанностям, избегали конфликтов с полицией и корректно вели себя с пассажирами. К тому же французским клеркам, мелким торговцам, буржуа из провинции импонировало, что их обслуживает аристократ, бывший офицер или даже генерал.

Веселая компания остановила такси на Елисейских полях.

— Ресторан «Полидор»!..

Шофер вздрогнул. Он узнал голос. Десять лет прошло…

«Жанна!..» — Нет, водитель не произнес имя вслух. Не стоит этой шикарной компании раскрывать прошлое…

Он пониже опустил козырек кепи.

— Мы все уместимся? — поинтересовался кто-то другой из компании.

— Да, — тихо ответил водитель.

Как хотелось ему обернуться и назвать себя… Сдержался… Десять лет назад: граф, офицер лейб-гвардеец, фронтовик. А теперь… Как отнесутся она и ее шикарные приятели?.. Захочет ли вспомнить?.. Кто сегодня она — супруга политика, банкира или какой-то другой важной особы?.. А вдруг не забыла его и хранит… Нет, прочь иллюзии и обманчивую надежду! Десять лет — срок не малый…

Может быть… Когда-нибудь… Но есть ли шанс у таксиста подняться до ее уровня?…

На вопросы пассажиров водитель отвечал односложно и тихо. Боялся, что она узнает его. Компания громко переговаривалась, и только Жанна молчала. Приятели не обратили на это внимания.

«Неужели почувствовала или узнала?..» — подумал водитель.

Ему теперь казалось, что Жанна пристально смотрит ему в затылок. Уловить бы отражение этого взгляда… Он снова совладал с собой.

У входа в «Полидор» водитель по привычке выскочил из авто, чтобы услужливо распахнуть дверцу пассажирам. Но — мелькнула мысль: «Вот тут-то она точно узнает…». И он нарушил правило — внезапно захромал. Его нерасторопность пассажиры приняли за болезнь или ранение.

Один из них расплатился, и компания направилась в ресторан.

Он смотрел вслед, и ему казалось, Жанна идет необычно медленно, словно чего-то ожидает… Вероятно, водителю всего лишь показалось. Желаемое часто обманчиво. Дверь «Полидора» за его пассажирами закрылась.

Девушка из прошлого не обернулась. Конец надежде…

Более престижное место шофера он сменил на заводской станок. Гусар опасался: произошла одна встреча, за ней неминуемо последует другая.

Ну, не мог же он предстать перед ней тем, кем являлся сегодня. Он сумел разузнать адрес Жанны и выяснил, что ее муж — влиятельный парижский чиновник — умер пару лет назад. Но это известие не придало надежды русскому эмигранту.

Между ними — проклятый роковой разлом…

Десять лет назад он думал, что лишь смерть может стать непреодолимым препятствием.

Понимал, но не хотел смириться, не верил в чудо, но желал его. Гордость позволила гусару лишь в одном поступиться. Каждый год, 24 августа (это был день, когда они познакомились в 1917-м), он отправлял Жанне ветку сирени.

Как обычно, гусар нанимал для передачи цветка случайного уличного сорванца. Посланники удивлялись столь бедному подарку и необычно щедрому вознаграждению за исполнение пустякового поручения.

И каждый раз гусар нарочито равнодушно интересовался у своего очередного посланца:

— Ну и как мадам приняла ветку сирени от незнакомца? Расспрашивала ли о чем-то?.. Не просила ли устроить встречу с анонимным дарителем скромного цветка?..

— Мадам лишь благодарила и с улыбкой приняла сирень, — неизменно отвечали нелюбопытные посланцы.

Товарищи по заводу замечали за Иваном Ивановым некоторую странность, но не осуждали ее. После работы он обычно не участвовал во встречах «за кружкой пива», «за рюмкой водки» с разговорами о былом, о «судьбе России».

Гусара больше тянуло к книгам. Изредка он посещал кинотеатры. Но первого числа каждого месяца его будто подменяли.

Все накопленные за тридцать дней средства он лихо спускал за один вечер. И совершал свой загул Иван не в каком-нибудь русском ресторанчике, расположенном поблизости в Биянкуре. Отправлялся он обычно в более дорогие «Корнилоф», «Царевич» или «Медведь».

— Встречаюсь с однополчанами, — заявлял гусар заводским товарищам. — Малость побезумствуем, взбудоражимся… Так что вернусь только завтра…

Русские рестораны в Париже 20–30-х годов прошлого века поражали французов.

«Там пьют, едят, гуляют — отчаянно, будто предаются веселью в последний раз… За пару часов какой-нибудь полунищий субъект швыряет на ветер сколько за месяц не позволит себе потратить наш министр или банкир…» — недоумевали, восторгались, сетовали парижане, побывавшие в русских ресторанах.

В 20-х годах прошлого столетия этих заведений во Французской столице насчитывалось несколько десятков. Одни быстро прогорали, другие процветали долгое время.

Посетители, русские эмигранты, были знакомы и между собой, и со всей обслугой ресторана. Официантов, музыкантов, исполнителей песен, и даже владельцев заведения, называли по именам. Нередко завсегдатаи пили, ели и заказывали музыку в долг. Иногда расплачивались фамильными драгоценностями, вывезенными из России.

Случалось, завсегдатаи буянили, скандалили, ссорились между собой. Монархисты припоминали обиды сторонникам демократических преобразований в России, военные придирались к штатским, армейские офицеры конфликтовали с лейб-гвардейцами. Случались и вызовы на дуэли. Но владельцы русских ресторанов умели быстро гасить скандалы. Порой даже самых буйных завсегдатаев усмиряла песня.

Даже самые бедные русские рестораны Парижа старались заводить у себя хотя бы небольшие оркестры.

Давняя русская традиция, «где вино — там и песня», не забывалась и во Франции. Непременными в репертуаре каждого музыкального коллектива ресторана были патриотические песни:

Не только бывшие морские офицеры, но и сухопутные, поднимались со своих мест, услышав такие слова.

Чаще всего в русских ресторанах звучали: «Очи черные», «Москва Златоглавая», «Однозвучно гремит колокольчик». Редкий вечер в русских ресторанах обходился без знаменитой песни:

Конечно, звучали и цыганские напевы. Разве может без них веселиться или грустить за рюмкой водки русский офицер или купец?..

Слава заведений, где можно развлечься, порой оттеняет важную сторону жизни русских ресторанов Парижа 20–30-х годов прошлого века. Большинство из них организовывало бесплатные или за символическую плату обеды для неимущих эмигрантов, предоставляло свои помещения для собраний, вечеров и других мероприятий выходцам из России.

Бывшие лейб-гусары собирались небольшой компанией. Из года в год их становилось все меньше в Париже. Боевые товарищи умирали, спивались, уезжали за океан искать лучшую долю.

В начале своего сбора в каком-нибудь «Медведе», в «Развейся, печаль» или в «Царевиче» они ничем не отличались от других офицеров-эмигрантов. Водка под капустку, селедочку, огурчики, подмигивания барышням из ресторанной обслуги, страстные взгляды на певичек и долгие разговоры о прошлом, о былых сражениях, о судьбе России, о предназначении русского дворянства и офицерства…

После пятой или шестой рюмки воспоминания плавно переходили на женщин. Как принято у истинных гусаров, имена дам сердца не назывались. Лишь туманные намеки, описание неземной красоты избранниц и трагические развязки любовных романов.

Седьмая рюмка у гусар — «переломная». Как утверждали сами лихие лейб-гвардейцы: бесенята удальства, куража и нелепости начинали властвовать над мыслями, желаниями и поступками.

Посетители русских ресторанов Парижа знали эту слабость доблестных кавалеристов и с удовольствием наблюдали за их шумными причудами.

После «переломной» рюмки лейб-гвардейцы требовали:

— Подать на клинке!..

В те времена у владельцев русских ресторанов хранились холодное оружие, предметы, необходимые для молодеческих загулов.

Гусарам приносили саблю и хрустальные рюмки.

По количеству участников компании рюмки наполнялись водкой и устанавливались на клинке. Оружие пускалось по кругу. Держать его согласно традиции разрешалось только за эфес. Помогать второй рукой не позволялось. Выпивать с клинка свою рюмку надо было так, чтобы не свалить остальные и не расплескать водку. Опустошенную рюмку снимали, а саблю передавали следующему из компании.

Когда оружие освобождалось от хрустальных емкостей, все присутствующие в ресторане побыстрей отходили подальше от компании гусар, поскольку начиналась «рубка». Каждый из офицеров подбрасывал свою пустую рюмку и на лету отрубал хрустальную ножку. Чем меньше осколков — тем правильней удар и тем выше ценилось мастерство рубаки.

Конечно, разбитая посуда включалась в счет подгулявших лейб-гусар. Не часто «ресторанные причуды» могли себе позволить бывшие царские офицеры, такие, как Иван Иванов.

Стоило ли целый месяц трудиться, чтобы спустить весь заработок за одну ночь?

У русских гусар подобные вопросы не возникали.

В мае 1940 года фашистские войска вторглись на территорию Франции. Расположенные на северо-западе страны английские и французские армейские соединения оказались отрезанными.

В Париже заговорили о необходимости немедленной организации народного ополчения. Идею поддержали многие русские эмигранты, готовые взяться за оружие. Но всенародное ополчение для защиты города так и не удалось создать.

10 июня правительство Франции покинуло Париж. А спустя четыре дня фашистские войска без боя вошли в город.

Вскоре гитлеровская армия уже контролировала большую часть Франции. 22 июня 1940 года правительство нового премьер-министра Петена согласилось с продиктованными фашистской Германией условиями капитуляции.

По этому договору почти 70 % территории Франции, в том числе и Париж, оказались оккупированными гитлеровскими войсками. Французская армия и флот были разоружены и распущены.

Но патриотические силы не сдавались. В Париже и в других городах и селениях страны создавались боевые группы сопротивления. Появилось движение «Сражающаяся Франция», которое возглавил генерал Шарль де Голль.

В своей работе по истории Парижа Адриен Дансетт писал о годах фашистской оккупации Франции: «Ни один немец не может похвалиться тем, что узнал Париж в период с 16 июня 1940 г. по 19 августа 1944 г. Конечно, они победили, и их можно было встретить повсюду затянутыми в военную форму…

Каждый день в определенное время рота воинов-автоматов, возглавляемая офицером на лошади, чеканили шаг по Елисейским полям, как бы утверждая: мы здесь… Они действительно здесь были…

Но не было Парижа. Собор Парижской Богоматери охранял Сите, Сена катила свою шелковистую ленту под мостами, дышащими Историей, между набережными, на которых ничего не менялось. От Венсенского замка до дворца Шайо, от Пантеона до Сакре-Керр — все величественные монументы Парижа продолжали вести свой нескончаемый диалог, оставаясь вечными свидетелями радости и горя, славы и бесславия… И тем не менее Парижа здесь не было, его как бы скрывала посмертная маска…».

В ноябре 1940 года у Триумфальной арки состоялась демонстрация студентов. В ней участвовало немало детей русских эмигрантов. Исследователи считают, что эта демонстрация молодежи стала началом новой волны сопротивления французского народа против фашистского режима.

На улицах Парижа появляются листовки с боевыми призывами, совершаются диверсии против оккупантов и их пособников. В городе возникают новые подпольные организации, создаются тайные оружейные склады и издательства. В Париже по рукам ходит стихотворение известного французского писателя и общественного деятеля Луи Арагона:

Петербургский адвокат Сергей Владиславович Каменский оказался в эмиграции в 1921 году. В Париже были изданы его воспоминания за подписью С. Владиславлев. Он был знаком с Иваном Буниным, с Федором Шаляпиным, с десятками других знаменитых и неизвестных русских эмигрантов, осевших в Париже.

Во время фашистской оккупации Франции он заявил: «У нас особая боль за эту страну, за нашу вторую родину.

Мы, русские эмигранты, хорошо знаем ужасы и мировой и гражданских войн».

В ноябре 1939 года Каменский отмечал в записной книжке: «Война… Опять мы перед новым периодом нашей жизни, перед новыми испытаниями. Опять прошлое, — даже ближайшее, — отодвинулось далеко назад, между ним и настоящим воздвигнулась стена.

Чувствуется, что это прошлое окончательно похоронено, а что принесет будущее, — неизвестно. Цели и последствия войны рисуются ответственными политиками в идеалистических красках, но так ли это будет? Ведь войну 1914 года объявляли «последней», а через двадцать лет вот новая, еще более ужасная. Страшно и тоскливо от сознания, что жизнь постоянно меняется и течет случайным потоком, — ни цели, ни смысла этого потока нам не угадать…».

В сентябре 1940 года Сергей Каменский записал в начале войны во Франции: «…какой трагический оборот приняли тотчас события! Я был в одном ресторане за завтраком, когда Петен сказал по радио о сложении оружия.

Его слова произвели потрясающее впечатление, женщины рыдали, у некоторых вырывались истерические восклицания, наступила полная растерянность… Никто не ожидал такой полной и быстрой катастрофы».

Русские ветераны Белого движения и их дети брались за оружие. Даже те, которые чувствовали себя чужаками во Франции. В дни оккупации гитлеровскими войсками все они называли Париж своим городом.

Их можно было встретить под своими, но чаще под чужими именами во французских партизанских отрядах — маки и в боевых группах организаций Сопротивления: «Либерасьон нор», «Сё де ла резистанс», «Организасьон сивиль э милитер» и в других.

Молодые ученые из русских эмигрантов Борис Вильде и Анатолий Левицкий стали одними из основателей боевой антифашистской организации. Оба погибли за свободу Франции. Их расстреляли после мучительных пыток.

После Второй мировой войны были составлены списки тех, кто героически сражался во Французской армии и в рядах Сопротивления. В них упомянуты многие эмигранты из России: князь Георгий Гагарин, Анатолий Балгов, Всеволод Рязанов, Николай Мхитарянц-Мхитаров, Георгий Маковский, князь Амилахвари, Иван Зубов, князь Николай Оболенский…

Молодежь и пожилые, аристократы и пролетарии, ученые и не имеющие даже среднего образования — их объединила ответственность перед новой родиной, ненависть к фашизму.

Боролись с оккупантами Франции и русские женщины. Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (урожденная Пиленко) стала известна под именем монахини Марии. В юности она была участницей Гумилевского кружка, с другими литераторами посещала дом Волошина в Коктебеле. При этом Елизавета Юрьевна стала первой женщиной в России, получившей богословское образование в Петербургской духовной академии.

Монашество она приняла в 1932 году. Юрий Терапиано писал о том времени: «Готовность матери Марии прийти кому-либо на помощь, наконец, ее живой ум, ее широкое понимание христианства и того, чем в настоящее время должны заниматься христиане, постепенно привлекли к ней симпатии многих поэтов и писателей, которые стали постоянно бывать на собраниях «Православного Дела» и просто у матери Марии».

Во время фашистской оккупации Парижа ее, вместе с семнадцатилетним сыном, арестовали. Подвижничество, помощь обездоленным, спасение тех, кому грозила расправа со стороны гитлеровцев, посчитали опасным преступлением против рейха. Мать Мария оказалась в печально знаменитом лагере Равенсбрюк. И в этом страшном заведении она осталась верна себе: помогала тем, кто находился рядом, ободряла павших духом.

Вероятно, в Равенсбрюке мать Мария не только читала молитвы, но и повторяла свои стихи, написанные еще в Париже:

31 марта 1945 года мать Марию отправили в газовую камеру.

В ее последних сохранившихся записях есть строки:

Немало русских эмигрантов во Франции были знакомы с подпольной работой и с проведением боевых действий в городских условиях. Сражался против гитлеровских оккупантов и гусар Иван Иванов. Вот только неизвестно, под этим именем или настоящим — графским.

19 августа 1944 года в Париже началось восстание. А через пять дней на помощь горожанам прибыло первое танковое подразделение французской дивизии. 25 августа столица была полностью освобождена от гитлеровцев.

Париж ликовал, вылавливал не успевших бежать оккупантов и их пособников, расправлялся с предателями, хоронил своих погибших бойцов сопротивления.

Гусар был смертельно ранен возле площади Сен-Марсель. Его, еще живым, доставили в полевой госпиталь на улицу Сент-Андре-де-Ар.

— Кто вы? — поинтересовался французский санитар.

— Последний русский гусар… — прошептал раненый.

— Крепитесь, сейчас вас прооперируют, — заверил санитар.

Он понял из шепота умирающего лишь слово «русский».

— Поздно… — ответил тот. — Выполните мою предсмертную просьбу…

Санитар кивнул:

— Слушаю…

— Запишите адрес… Передайте ветку сирени… Ее зовут Жанна…

— От кого?.. — участливо спросил санитар.

— Просто — от последнего русского гусара…

В тот день, когда прибывший в город генерал де Голль произносил памятную речь возле Ратуши, — «…Париж, Париж оскорбленный, Париж сломленный, измученный, но Париж освобожденный», — новые власти хоронили невостребованных родственниками погибших.

Среди них, вероятно, был и последний русский гусар. Не объявились ни родственники, ни друзья его.

Сколько таких полегло за освобождение Парижа? Точно не известно.

Выполнил ли санитар предсмертную просьбу? Об этом нигде не упоминается… Даже в городских преданиях.