Русский Париж

Век стремительного познания

Многие, приехавшие в Париж после революции 1830 года, отмечали быстрые перемены в облике французской столицы.

Один русский дворянин, отставной офицер, не был здесь со времен победы над Наполеоном. Спустя двадцать лет, доехав до центральной части Парижа, он воскликнул: «Как изменился город!..».

Согласно исследованиям Камбо столица Франции того периода действительно во многом преобразилась: «…на центральных городских улицах (Мира и Кастильон) и на площадях (Вандомская, Одеон) старые кинкеты (масляные лампы) начали заменять газовыми фонарями. В 1830 г. в дома более тысячи парижан провели газ…

В 1833 г. на Вандомской колонне была установлена статуя Наполеона. 29 июля 1836 г. торжественно открыли Триумфальную арку…

Появилось также шесть новых мостов (в том числе Берси, Сен-Пер, Луи-Филипп). В 1847 г. остров Лувье соединяют с правым берегом Сены. Во время Июльской монархии были проведены реставрационные работы в церквях Мадлен, Нотр-Дам-де-Лоретт, Сен-Венсенн-де-Поль, а также в Бурбонском дворце.

Необходимость улучшения аэрации города… повлекла за собой открытие 110 новых путей доступа воздуха. Ширина улицы Арколь (1837), пересекающей остров Сите от площади собора Нотр-Дам до мэрии, увеличилась до 12 м. Улица Рамбюто (1845), ширина 13 м, соединила квартал Мааре с рынком Де-Аль. Для ее строительства часть домов пришлось экспроприировать и снести.

Исходя из тех же соображений аэрации и гигиены префект наладил регулярную уборку боковых аллей на бульварах. Кроме того, чтобы покончить с грязью и сточными водами, пришлось изменить профиль мостовых и построить тротуары. Наконец, последнее нововведение — был заасфальтирован двор Пале-Рояль. Ландшафт города изменился также благодаря посадке тысяч деревьев и улучшению уличного освещения (10 тыс. газовых фонарей в 1848 г.).

Бурение Гренельской скважины, установка 2 тыс. водоразборных колонок, строительство новых фонтанов (Лувуа, Сен-Сюльпис, Мольер)… Продажа воды стала доходным торговым предприятием. Чаще всего водоносами становились жители Оверни. В дома наиболее зажиточных горожан воду доставляли на тележках либо в ведрах, навешанных на коромысло.

Когда в 1812 году наполеоновская армия вторглась в Россию и захватила Смоленщину, восьмилетнего Михаила Глинку вывезли из родного имения в Ельнинском уезде. Несколько лет будущий великий композитор провел у своего дяди, любителя музыки, организатора и владельца крепостного оркестра.

Впоследствии Михаил Иванович вспоминал: «…и может быть, эти песни, слышанные мною в ребячестве, были первою причиною того, что впоследствии я стал преимущественно разрабатывать народную музыку».

В десятилетнем возрасте Михаила стали обучать игре на фортепиано и на скрипке.

В 1815 или в 1816 году в имение дяди вернулся солдат, один из его крепостных музыкантов. Через всю войну он пронес балалайку, подаренную барином. С ней дошел до Парижа.

Михаил слышал рассказы бывшего солдата о французской столице: «Там можно услышать эхо всего мира и давних времен. Там музыка звучит по-иному. Улочки Парижа ловят ее и долго-долго не выпускают, будто играют с каждым звуком. А песню, даже напетую вполголоса, из одного конца города можно услышать в другом. А ночи Парижа сами рождают музыку, не захочешь — все равно возьмешься за инструмент…».

Для убедительности, или чтобы пробудить свои воспоминания о пребывании во французской столице, крепостной музыкант брал старенькую балалайку и начинал играть незнакомые мелодии.

Михаил слушал его и по-ребячески мечтал сам побывать в Париже и услышать «эхо всего мира».

В четырнадцать лет Глинку приняли в Благородный пансион при Главном педагогическом институте в Петербурге. Занятия музыкой не прерывались и в столице.

После окончания в 1822 году Благородного пансиона Михаил изучал теорию музыки, осваивал законы оркестрового звучания, писал романсы, фортепианные пьесы, увертюры, квартеты. Спустя несколько лет его имя стало известным в музыкальных кругах России — как пианиста и певца.

В декабре 1836 года в Петербургском Большом театре состоялась премьера оперы Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»). Несмотря на то что произведение молодого композитора публика приняла благосклонно, появились и недоброжелательные отзывы. Глинку обвинили в симпатиях к «мужицким страстям и непросвещенного народа». Кто-то даже заявил о его опере: «Это кучерская музыка».

Творение Михаила Ивановича одобрили Пушкин, Гоголь, Белинский и другие славные представители русского общества.

Литератор, философ и музыкальный критик Владимир Одоевский в дни премьеры «Жизни за царя» писал: «С оперою Глинки является то, чего давно ищут и не находят в Европе — новая стихия в искусстве, и начинается в его истории новый период: период русской музыки. Такой подвиг, скажем, положа руку на сердце, есть дело не только таланта, но гения!».

Премьера следующей оперы Михаила Ивановича «Руслан и Людмила» тоже оказалась, по мнению некоторых зрителей, «победой с привкусом горечи». Одни восторгались этим творением, другие называли его «неудачей композитора». И все же «Руслан и Людмила» имела огромный успех у публики: тридцать два представления в течение первого сезона! Такого еще не случалось на русской оперной сцене.

О произведениях Михаила Глинки заговорили и в музыкальных кругах Парижа. Этому способствовали восторженные отзывы известного французского музыкального критика А. Мериме. Он посещал Россию в начале 40-х годов, слушал произведения Михаила Ивановича и высоко оценил их в своих публикациях.

Летом 1844 года Глинка выехал в Париж.

Первым с французской столицей его познакомил уже известный в ту пору композитор и дирижер Гектор Берлиоз.

«Наш мятежный романтик», «неутомимый и кипучий повелитель нот» — так отзывались о нем в музыкальных салонах Парижа. В дни Июльской революции 1830 года Берлиоз сделал свой музыкальный вариант «Марсельезы» и написал на партитуре: «Для всех, у кого есть голос, сердце и кровь в жилах».

Русский и французский композиторы были почти ровесниками. Современники считали, что их объединяли взгляды и на творчество, и на обыденную жизнь.

С 1832 года Берлиоз поселился в Париже. Здесь началась его деятельность как музыкального критика. Он часто выступал на страницах «Парижской музыкальной газеты» и «Журнальде деба».

Очевидно, Глинка и Берлиоз познакомились еще в России, куда французский композитор приезжал на гастроли в 1842 году. В Париже они почти не расставались.

— Я родился вдали от Парижа, но здесь я стал тем, кем являюсь. И теперь это мой город. Надеюсь, что и для вас он станет своим, — так, по свидетельству современников, заявил Берлиоз русскому коллеге.

Концерт Михаила Ивановича в Париже прошел успешно. Он получил приглашения в аристократические салоны, на музыкальные вечера французской столицы.

В «Журнали де деба» появилась обстоятельная статья Берлиоза о творчестве русского маэстро. Автор отмечал «непревзойденную оригинальность» музыки Глинки и называл его «превосходнейшим композитором своего времени».

Гектор был первым из иностранных музыкальных критиков, написавшим о Михаиле Ивановиче серьезную, всеобъемлющую статью. Он также включил несколько произведений русского друга в свой симфонический концерт в Париже.

После этого выступления Берлиоз заявил знакомым:

— Никогда я еще не дирижировал с таким удовольствием и упоением!..

Парижский период был знаменателен для Михаила Ивановича выступлениями, встречами с почитателями, беседами с коллегами, знакомством с французской столицей. Он продолжал работать над новыми произведениями.

В апреле 1845 года Глинка писал из Парижа: «Я решился обогатить свой репертуар несколькими (и если силы позволят многими) концертными пьесами для оркестра, под именем Fantaisies pittoresques…

Мне кажется, что можно соединить требования искусства с требованиями века и, воспользовавшись усовершенствованием инструментов и исполнения, писать пьесы равно докладные знатокам и простой публике».

Некоторое время Глинка снимал квартиру в доме рядом с пассажем «Сент-Анн».

Почти каждое утро, еще до завтрака, он садился за рояль. Игру обычно прерывали голод или ранние визитеры.

Однажды в такой час к нему явился Гектор Берлиоз и с порога заявил:

— Поздравляю, мой друг!.. Народ Парижа по достоинству оценил тебя!..

Михаил Иванович подумал, что приятель имеет в виду какую-то доброжелательную публикацию в прессе о его творчестве.

— А где же газета?

— Нет-нет, я имею в виду истинное народное признание, — Берлиоз рассмеялся и указал на открытую дверь балкона.

Гектор, ничего не объясняя, вышел на балкон. Михаил последовал за ним.

— Просим, маэстро!..

— Продолжайте!..

— Мы хотим слушать вас!..

— В такой прекрасный солнечный день над Парижем обязательно должна звучать ваша музыка!.. — раздалось снизу.

Под балконом собралось человек двадцать. По-видимому, это были случайные прохожие.

Глинка в смущении отпрянул от перил. Послышались аплодисменты.

Берлиоз развел руками:

— Пожелания публики надо выполнять, тем более такой благожелательной и стихийной… Так что к роялю, маэстро!..

Глинка повиновался. Он поклонился собравшимся под его балконом и вернулся в комнату к инструменту.

— Первый раз я буду играть невидимой мне публике, но — с ощущением, как она меня слушает… — сказал он Берлиозу и занес руки над клавишами.

Спустя семь лет Глинка снова побывал в Париже. Тогда, в 1852 году, он начал работать над симфонией на украинские темы. Михаил Иванович назвал ее «Тарас Бульба», поскольку был вдохновлен творчеством Николая Гоголя.

— Возможно ли в Париже, вдали от украинской земли, поднимать такую тему? — интересовались французские знакомые у композитора.

— Надеюсь, и в этот раз Париж щедро одарит меня вдохновением, — отвечал Глинка и добавлял: — В детстве один музыкант сказал, что в Париже можно услышать эхо всего мира. Вот я и буду вслушиваться и писать о далекой земле, о давних событиях…

Увы, симфония «Тарас Бульба» не была завершена. Ее черновики затерялись. Часть из них, возможно, пропала в Париже.

В 1854 году Глинка вернулся на родину.

Он снова хотел побывать во французской столице. Некоторые исследователи полагают, что композитор мечтал создать симфонию, посвященную Парижу.

Возможно, такие замыслы и в самом деле были. Но документальных подтверждений этому не найдено.

Глинке уже не удалось посетить Париж.

Последней его зарубежной поездкой стала Германия. Композитор умер в Берлине в феврале 1857 года. Лишь спустя два месяца прах его был перевезен на родину.

Когда в Париже узнали о смерти Михаила Ивановича, кто-то из приятелей Гектора Берлиоза сказал:

— После появления Глинки и Гоголя литературномузыкальная Франция перестала смотреть на Россию как на ученицу и младшую сестру.

«Сердитые русские»

В двадцатых годах XIX века подданные Российской империи Е. Балабин, И. Гагарин, И. Мартынов и П. Пирлинг основали в Париже Славянский музей-библиотеку. В этом просветительском учреждении был открыт русский отдел. В дар музею передавались современные и старинные книги, древние документы, рукописные творения.

Доброе начинание не осталось без внимания. Если французская пресса лишь скромно упомянула об этом событии, то русские, находившиеся в то время в Париже, обсуждали открытие Славянского музея весьма горячо. Одни поддерживали, другие бранили, выискивали всевозможные недостатки в организации музея-библиотеки.

Французы после двадцатых годов XIX столетия стали отмечать, что русские, посещавшие Париж, изменились:

— Где былой восторг?.. Где любование нашей столицей?.. Где романтические вздохи при виде бульваров, улиц, дворцов и парков города?.. Где вздохи при виде очаровательных парижанок?..

— Теперь от визитеров из России, в основном, слышишь брюзжание, недовольство, ехидные замечания и настырные советы, как нам обустроить жизнь…

— Обустраивали бы свое отечество… И чего им дома не сидится, коли так недовольны Парижем?!..

Наверное, в этом французы отчасти были правы. И русские аристократы, и разночинцы, стараясь выпятить себя, пользовались древним, как мир, способом. На хорошие отзывы люди меньше обращают внимание, а вот к ругани прислушиваются.

В июне 1836 года Николай Васильевич Гоголь отправился за границу. Ему хотелось не только посмотреть мир, но отвлечься от недоброжелателей и критиканов. А их у Гоголя, после постановки «Ревизора», оказалось в России не мало.

Актеру Михаилу Щепкину он писал: «Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня…

Теперь я вижу, что значит быть политическим писателем. Малейший признак истины — и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия».

Во время заграничной поездки Николай Васильевич продолжал работу над поэмой «Мертвые души».

Вначале посетив Швейцарию, зиму он провел в Париже. Известный французский писатель и критик Шарль-Огюстен Сен-Бев рассказывал своим приятелям, что Париж не произвел на Гоголя должного впечатления. Видимо, он «не нашел созвучия с нашей столицей».

Можно предположить, что все красоты и очарование Парижа померкли в сознании Николая Васильевича, когда он получил известие о гибели Пушкина. Потрясение было для Гоголя невыносимым. Несколько дней он старался ни с кем не встречаться и не разговаривать, а затем сообщил знакомым, что не может больше оставаться в Париже.

В марте писатель поспешно покинул французскую столицу.

Может и в самом деле, Гоголь «не нашел созвучия» с этим городом.

Но литературный Париж доброжелательно воспринял творчество Николая Васильевича. Когда в 1846 году вышел его сборник повестей на французском языке, Виссарион Белинский отмечал небывалый успех этой книги во Франции. «…Самый интересный для иностранцев русский поэт есть Гоголь», — писал он.

Сен-Бев откликнулся на сборник повестей Николая Васильевича обстоятельной и восторженной рецензией. Так же высоко оценил творение Гоголя и другой знаменитый французский писатель — Проспер Мериме.

Надо отметить, что Мериме любил русскую литературу и пропагандировал ее. Он изучил русский язык и перевел на французский «Пиковую даму» и другие произведения Александра Пушкина, рассказы Ивана Тургенева, «Ревизор» и отрывки из «Мертвых душ» Гоголя. Мериме также написал статьи о жизни и творчестве этих писателей.

Как отмечалось во французской прессе о Гоголе: «Он был недолго в Париже, зато его творения на века остались во Франции».

Пожалуй, можно понять непокорных русских литераторов Александра Герцена и Николая Огарева. Они мечтали о революционных преобразованиях во всем мире. Критиковали, находили недостатки всюду, где бывали и где их принимали, отстаивали свои революционные взгляды и в России, и за рубежом.

Герцена даже выслали из Парижа, и недовольный русский эмигрант, покинув столицу, со своим семейством перебрался в Ниццу, а затем — в Швейцарию.

В 1859 году Николай Огарев писал Александру Герцену: «Каждый человек знает только свои страдания и уверен, что окружающие заставляют его страдать невинно; каждый является в собственных глазах мучеником, а остальные мучителями. От этого так мудрено столковаться. Никто не хочет знать, сколько зла он вносит в чужую жизнь…».

Спустя год другой русский критик и литератор Николай Александрович Добролюбов, посетив французскую столицу, писал: «…в Париже пришлось мне найти милый провинциальный утолок, со всеми удобствами парижской жизни, но без ее шума и тщеславия.

Мы живем с Обручевым (Владимир Александрович, публицист. — Авт.) в одном из скромнейших меблированных домов Латинского квартала на полном пансионе, и потому беспрестанно сходимся с семейством хозяина, состоящим из жены его сына-студента и дочери 16 лет. У них множество родни и знакомых — все люди весьма скромного состояния — коми, модистки, армейские офицеры, гувернантки, студенты и т. п.

И какое бесцеремонное, доброе веселье разливается на всех, когда иной вечер все это общество соберется и примется петь, плясать, фокусничать, ни на кого не смотря, ничем не стесняясь, кто во что горазд!..»

Таким видел быт парижан небогатый русский литератор середины XIX века.

Так, с оттенком иронии, вспоминал о времени обучения в Сорбонне и в других европейских университетах русский поэт и прозаик, государственный деятель Константин Константинович Случевский.

После окончания кадетского корпуса и службы в лейб-гвардии Семеновском полку он поступил в Академию Генерального штаба. Но через год блистательный офицер внезапно подал в отставку и осенью 1860 года, в возрасте двадцати трех лет, отправился за границу.

Прощай надолго, Петербург!..

Мечта о Париже сбылась!..

В 1861 году будущий член Совета министра внутренних дел России, член Ученого комитета Министерства народного просвещения, гофмейстер двора Его Величества, стал студентом Парижского университета.

Лекции, диспуты, встречи с научными светилами Франции, раздумья, поглощение известных и запрещенных в России книг увлекли Случевского, но не оторвали от поэзии:

Константин Случевский в отличие от некоторых своих соотечественников — студентов Сорбонны, не ругал Париж, а лишь наблюдал и слегка подшучивал над жизнью и нравами французской столицы.

Однажды Константин встретил в Париже давнего приятеля своего отца.

Старик полковник еще юным корнетом бывал здесь в 1814 году. С тех пор ему не доводилось посещать французскую столицу.

— Вот и решил окинуть напоследок взглядом славный город, — объяснил полковник студенту.

Случевский вызвался на какое-то время сопровождать ветерана и знакомить его с новым Парижем — середины XIX столетия.

Конечно же старик рассказывал Константину о том, как входили во французскую столицу русские войска в 1814 году.

Впоследствии Случевский писал о давнем для него событии:

В тот год, когда Константин Случевский завершил обучение в Сорбонне, в Париж приехал из России молодой дворянин по имени Михаил. Выяснить его фамилию не удалось. Зато стало известно: учеба этого Михаила в Сорбонском университете завершилась в тот же день, что и началась.

Он явился попрощаться с Константином, когда тот уже упаковал вещи.

— Правильно делаете, Случевский, что уезжаете из этого проклятого города… — мрачно произнес он. — Я тоже на днях отбываю…

Константин удивленно взглянул на соотечественника:

— Да как же так?.. Вы ведь только четыре или пять дней назад прибыли сюда!..

Случевский поразился еще больше, заметив разительную перемену в Михаиле. Куда подевались восторг, решительность и мечтательность во взгляде русского провинциала — нового покорителя Парижа?..

В начале их знакомства он выложил свои планы: четыре года провести в стенах Сорбонны… В первый же месяц посетить все до единого театры, музеи и выставки Парижа… Пешком обойти его окрестности… Сшить самые модные наряды, отведать кухню знаменитых столичных ресторанов… Завести знакомство со всеми светилами науки, искусства и литературы Франции…

А теперь перед Случевским стоял поникший, угрюмый юноша, желающий немедленно покинуть Париж… Небывалое изменение в столь короткий срок!..

Михаил отчаянно махнул рукой:

— Эх, говорила моя нянька: «Погубит тебя Париж!..». Права оказалась, старая ворожея… Погубил… Даже под страхом смерти никогда не вернусь сюда!..

— Что же произошло? — перебил отчаявшегося Константин.

Михаил угрюмо взглянул на собеседника и решился:

— А все началось, когда завершился мой первый день лекций в Сорбонне… Как вы знаете, я привез из Москвы целый сундук с книгами о Париже. Была мечта: каждый вечер, взяв одну из книг, совершать прогулки по местам, в ней отраженным…

— Знакомые намерения, — усмехнулся Константин, вспомнив свои первые дни пребывания в Париже.

Михаил не отреагировал на это и грустно продолжал:

— А выбрал я наугад «Картины Парижа» Луи Мерсье. Впрочем, его книгу я мог бы и не брать, поскольку еще в Москве зачитал ее до дыр и наизусть помню десятки страниц.

— Стоило ли начинать с книги Мерсье? Ведь он весьма не любезно и с ехидцей отзывается о родном городе!.. — пожал плечами Случевский.

— Зато верно!.. — Михаил вдруг артистично закатил вверх глаза, прикрыл их ладонью и принялся декламировать — громко, отчаянно, с надрывом: — «Оплакивайте юного безумца, который в опьянении тщеславной пышности, влюбленный в суетную роскошь, обманутый беспутной свободой, спешит окунуться в грубое сладострастие столицы!..

Скажите ему: «Стой, несчастный! Там роскошь и скупость сочетаются в негласном супружестве; там благородство нравов развращается и продается за золото: там какомонада занимает храм Венеры и место наслаждений; там убийственные и отравленные стрелы любви; там занимаются пагубными или по меньшей мере пустыми и совершенно бесполезными искусствами… там господствуют надменность и богатство; там добродетель и восхваляется и пренебрегается, тогда как пороки увенчиваются… Все зло — от столицы…».

— Понятно, о юный безумец, куда вас повлекли строки Луи Мерсье, — прервал страдальческий монолог Случевский.

Михаил опустил голову, открыл глаза и вздохнул:

— Может, посещение заведения мадам Элен оставило бы у меня добрые воспоминания, однако на выходе из него я получил удар по голове. Какие-то бродяги, не говоря ни слова, огрели меня дубиной. Очнулся на холодной мостовой. Злодеи сняли с меня все. Забрали бы только часы, деньги и золотой перстень, — не так страшно. А эти подлецы не оставили даже исподнего!.. Представляете мое состояние?.. Город, о котором с детства мечтал и грезил!.. Первая волшебная ночь в Париже… А я валяюсь, голый, на мостовой, с разбитой головой, но при этом крепко держу двумя руками книгу Луи Мерсье… В общем, кое-как поднялся и, прикрываясь «Картинами Парижа», отправился к реке…

— Почему не позвали на помощь полицию?!.. Почему не вернулись в заведение мадам Элен?.. — поинтересовался Константин.

Михаил обиженно стрельнул глазами на собеседника:

— Я русский дворянин!.. В таком виде кому-то показываться?!..

— Да-да, я понимаю… — кивнул Случевский. — Как же вам удалось выбраться из столь плачевной ситуации?

— Я не выбрался из нее, а попал в еще более плачевную, — пояснил Михаил. — Набережную Сены отыскал довольно быстро. Только опустил ладони в воду, чтобы смыть кровь и грязь, вдруг чувствую: пальцы погрузились в водоросли. Подтянул я их к себе, пригляделся, и — о, ужас!.. Оказалось, держу за волосы утопленницу… Не успел отдернуть руки, как, откуда ни возьмись, — целая орава полицейских окружила. Будто специально меня караулила. Ясное дело: скрутили и в свою канцелярию увезли. Никакие объяснения и уговоры на них не действовали.

Швырнули они мне, как ничтожному холопу, вонючее пальто и стали орать:

— Признавайся в убийстве проститутки!..

— Рассказывай, негодяй, зачем стукнул ее по голове книгой почтенного автора Луи Мерсье, ограбил и бросил несчастную уличную женщину в реку!..

Тут меня осенило:

— Если не верите, господа полицейские, что перед вами — студент Парижского университета и русский дворянин, то объясните, куда я, по-вашему, спрятал кошелек бедной утопленницы? На мне ведь ничего не было…

После затяжной паузы Михаила Случевский не сдержался:

— Ну а дальше-то!.. Дальше-то что произошло?..

Михаил горестно вздохнул и снова продолжил:

— Видимо, в Париже еще никто в голом виде не отправлялся грабить и убивать. Полицейские пошептались, несколько раз стукнули друг друга по голове книгой «Картины Парижа» и поняли, что творение Луи Мерсье не может являться орудием убийства. Ничего другого у меня в руках не было.

Все же вторую ночь пребывания в городе своей мечты я провел в тюремной камере. Лишь к концу следующего дня в полицию заявились секретарь нашего посольства и какой-то клерк из университета. Оба посмотрели на меня, словно патриции — на прокаженного раба, и стали вести переговоры с полицейским начальством. Через полчаса вернулись ко мне в камеру и объявили: подозрение в убийстве снимается, но… Парижские газетчики что-то дознались о ночном происшествии на набережной и уже рыщут вокруг полицейской конторы в надежде разговорить какого-нибудь стража порядка.

— Вы представляете, что будет, если о вашем похождении опубликуют в газетах? — в один голос поинтересовались оба визитера.

— Это позор не только ваш личный, но и — Российской империи!.. — добавил дипломат.

— … И для уважаемого во всем просвещенном мире нашего университета!.. — прогнусавил за ним клерк.

Тут уж я взбеленился и заорал:

— Хотите выдворить меня из Франции?!.. Выкинуть из Сорбонны?!.. Да плевать!.. Не успеете!.. Я сам бросаю университет и уезжаю домой!.. Осточертел мне ваш Париж, с Сорбонной в придачу!..

Оба визитера остались довольны моим громогласным решением: меньше хлопот и посольству, и университету. А дипломат даже доставил меня на улицу Риволи, где я снимаю квартиру. Представляете, как пялили глаза соседи и домовладелец? Побитое, помятое явление в рваном пальто!.. В общем, и они тоже остались довольны, узнав о моем отъезде…

Михаил усмехнулся:

— Ну а я привел себя в порядок и первым делом собрал привезенные из Москвы книги о Париже. Приволок их на набережную Сены и стал швырять, одну за одной, в речку…

— Зачем?!.. — изумился Случевский.

— Назло Парижу!.. — выпалил Михаил и тут же развел руками: — Хотя, по правде говоря, сам не знаю, — зачем… Видать, кураж оголтелый боднул в грудь… Лишь когда кинул в Сену последнюю книжку, опомнился: денег-то у меня не осталось. Нет, чтобы снести книги букинистам, так я, дурья башка, утопил их!..

Михаил вдруг рассмеялся и подмигнул Случевскому:

— Все!.. Прощай, Париж!.. И под страхом смерти я не вернусь сюда!..

19 июля 1870 года началась Франко-прусская война. В то время Пруссия сумела мобилизовать почти миллионную, хорошо подготовленную армию. Франция уступала сопернице и по количеству обученных солдат и офицеров, и в артиллерии.

Весть о поражении и капитуляции французской армии под Седаном всколыхнула Париж. 4 сентября 1870 года восставший народ сверг Вторую империю и провозгласил республику. А 18 сентября прусские войска начали осаду Парижа.

Новое правительство Франции решило, в тайне от народа, заключить перемирие с противником. Предательский замысел был раскрыт. В Париже снова началось восстание, послужившее началом Парижской Коммуны.

28 марта 1871 года в столице Франции всеобщим голосованием был избран Совет Коммуны. На центральных площадях города оркестры исполняли «Марсельезу». Многие парижане в тот день одели красные колпаки — символ свободы. Ружейные стволы и штыки народной национальной гвардии украшали алые ленточки.

Несмотря на праздничное настроение, тысячи парижан отправились тогда на кладбища, где были похоронены защитники французской столицы во время прусской осады. На некоторых могилах ничего, кроме имени погибшего, не было указано.

Несколько парижан, с красными гвоздиками в руках, остановились у могилы с табличкой «Мишель».

— Так и не удалось узнать, кто он и откуда? — поинтересовался один из посетителей.

— Нет, — ответил другой. — Мишель говорил с акцентом. Возможно, к нам прибыл из России. Но сам он не записал на листе добровольца ни своей фамилии, ни где его родина. А себя просил называть — просто Мишель.

— А сражался он яростно, первым кидался на пули и штыки, будто Париж был ему самым родным городом на земле, — вспомнил еще один из компании. — Я находился рядом с Мишелем, когда его смертельно ранили. Мучился не долго… И еще он успел сказать: «Вот странно: семь или восемь лет назад я заявил, что под страхом смерти не вернусь в Париж… Все же возвратился, но по воле сердца… А смерть нашла меня именно в Париже…».

Люди положили красные цветы на могилу Мишеля, и кто-то из них заметил:

— Может, когда-нибудь станут известны фамилии и подлинные имена всех защитников Парижа…

Есть лишь приблизительные данные о русских, погибших и при осаде французской столицы, и во время Парижской Коммуны: их более ста человек. Известны имена только нескольких выходцев из России, сражавшихся на стороне парижан в 1870–1871 годах: Анна Корвин-Круговская, Елизавета Дмитриева, Петр Лавров, В. Ф. Лукинин, Г. Н. Вырубов. Однако немало русских, по разным причинам, находилось тогда в Париже под чужими фамилиями.

Брюзжащие советчики

Об архитектурных и хозяйственных преобразованиях в Париже второй половины XIX века написано не мало. В статьях и книгах на эту тему обязательно упоминается Жорж-Эжен Осман. Он был назначен префектом Сены в 1853 году. Много лет Осман возглавлял важнейшие градостроительные проекты.

Неоднозначно воспринимали его деяния жители французской столицы. В 40-х годах прошлого века главный хранитель музеев Парижа Рене-Эрон де Вильфосса писал: «…самый знаменитый префект департамента Сены барон Осман, великий выдумщик и на хорошее и на плохое.

Широкие прямые улицы, новые прямоугольные бульвары — все это делается со стратегическим расчетом на случай народных волнений. Наполеон III приказал распотрошить старый Париж под предлогом его модернизации, а на самом деле для того, чтобы надежнее изолировать маленькие островки старых улиц, которые легко можно было запереть наглухо парой старых шкафов и грудой булыжников. Заканчивают отделку улицы Риволи; прокладывают Страсбургский бульвар и улицу Эколь…

В центре города Севастопольский бульвар под тем предлогом, что нужно очистить подходы к Северному и Восточному вокзалам, вторгся в старинный квартал Шатле, разворошив его, пересек Сите и пошел в атаку на холм Сент-Женевьев уже под другим названием — бульвар Сен-Мишель. В свою очередь, бульвар Сен-Жермен распотрошил старинный квартал Франсуа Вийона…».

Рене-Эрон де Вильфосса был недоволен деяниями Османа и вокруг Нотр-Дама: «С 1858 по 1868 год свершилось страшное преступление — с лица земли был снесен Сите.

Постройка Отель-Дьё и префектуры полиции ни коей мере не могут оправдать этой жестокой расправы над священными камнями. После этого избиения собор Нотр-Дам угрюмо высится в одиночестве среди мертвого моря асфальта, ставшего отныне его папертью».

Впрочем, Вильфосса находит и положительное в градостроительных проектах Османа: «…площадь Звезды реконструирована весьма удачно — от нее отходят новые улицы-лучи, и сама она словно бы в кольце небольших, симметрично расположенных особнячков. На востоке под пару ей возникнет площадь Нации. Бульвар Мальзебр уйдет мимо парка Монсо далеко в Клиши…

На юге парк Монсури скроет огромные водохранилища. Вокруг здания новой Оперы работы Гарнье проляжет целая сеть новых улиц, пересекая прежние, удостоенные высокой чести носить имена прославленных композиторов…

Всемирная выставка 1855 года состоялась на Елисейских полях, где проложат аллеи на английский манер и построят десятки киосков и маленьких дворцов, целую деревню больших ротонд: Мариньи, Пале-де-Глас, Летний цирк…

Осман был не только ловким фокусником. При содействии помощника Бельграна он усовершенствовал систему водоснабжения, и по трубам столицы потекла чистая вода из департаментов Марна и Эн. Городские отбросы вывозятся в долину Женвилье.

Парижский Геркулес совершил больше дел, чем настоящий Геркулес с его двенадцатью подвигами».

После отставки Османа в 1870 году еще более четверти века будут выполняться его планы реконструкции французской столицы.

Поэт, романист и критик Теофиль Готье, путешествуя по России в шестидесятых годах XIX века, призывал русских знакомых:

— Приезжайте в Париж, и вам откроется обновленный город!..

Преобразования Османа он приветствовал: «Глубокие траншеи, многие из которых уже превратились в чудесные улицы, пересекают город в разных направлениях; кварталы исчезают как по мановению волшебной палочки, открываются новые перспективы, вырисовываются неожиданные возможности».

И среди русских, прибывших в те времена в Париж, нашлись и сторонники, и противники неуемного префекта-разрушителя и созидателя.

Неизвестно, как относился барон Осман к русским, обосновавшимся в Париже. Правда, один из его современников вспоминал, что преобразователь французской столицы — префект Сены старательно избегал некоего «несносного графа» из России.

Чем же досадил он так Осману? Оказалось, — советами и поучениями.

Однажды графа и барона познакомили на светской вечеринке. Осман только недавно приступил к осуществлению плана преобразования Парижа. Поэтому интерес к его начинаниям со стороны знатного русского был ему приятен.

Он с восторгом поведал приезжему, как будет выглядеть столица Франции через несколько лет.

Гость из России внимательно и с почтением выслушал префекта и пообещал:

— Господин барон, я только недавно прибыл в ваш славный город. Но как только осмотрюсь, обязательно сообщу свои замечания по обустройству Парижа. Поверьте, кое-что в архитектуре и в городском хозяйстве я смыслю…

Доверчивый Осман радостно кивнул в ответ:

— Да-да, мнение специалиста мне очень важно. К тому же Россия весьма преуспела в обустройстве Санкт-Петербурга.

И не подозревал бедолага Осман, какой обузой станет ему знакомство с этим русским графом.

Через несколько дней гость скрупулезно стал выполнять обещание. Целыми днями он колесил по городу, осматривал каждый, готовый к сносу или только что построенный, дом, заглядывал в каждую канаву и яму для строительства.

Первые сообщения, выводы и советы энергичного графа о городском устройстве Осман выслушал с доброжелательной улыбкой, хотя понял, что перед ним — дилетант, возомнивший себя специалистом в архитектуре, мающийся от безделья аристократ.

— Ваши замечания и советы несомненно помогут мне в преобразовании Парижа, — заявил Осман собеседнику.

Он наивно полагал, что на этом изыскания русского графа закончились.

Как бы не так!..

Ободренный словами префекта, гость из России еще рьяней взялся задело. Теперь, совершая объезды города, он стал вмешиваться в работу землекопов, каменщиков, маляров, архитекторов. При этом заверял всех, что является советником префекта.

О подобных случаях докладывали Осману.

Вначале барон снисходительно улыбался и неизменно заявлял в ответ:

— Скоро этот взбалмошный граф угомонится и не будет никому докучать.

Но время шло, а визитер из России не ослаблял деловую хватку и свою кипучую деятельность.

Осман стал избегать графа. Но уклоняться от встреч с докучливым русским не всегда удавалось.

Добровольный «советчик» настигал префекта и на великосветских приемах, и во время осмотра строительных объектов, и на прогулках по городу. Правила приличия не позволяли Осману резко осадить русского аристократа и порвать с ним отношения.

И барон наконец придумал, как отвязаться от докучливого «советчика».

«Кипучую энергию, если невозможно погасить, надо направить в иное русло», — решил Осман.

— Я высоко оценил все ваши замечания о благоустройстве Парижа, — заявил он графу. — Но у меня есть просьба. Наслышан я о планах в вашем отечестве по преобразованию городов Томск, Тобольск, Красноярск, Якутск…

Видимо, Осман перед этим взглянул на карту Российской империи, чтобы выбрать селения подальше от Франции. Вероятно, до этого он даже не подозревал о существовании таких сибирских городов.

— В Якутске, Красноярске, Тобольске?!.. — перебил граф и от изумления вытаращил глаза. — Кому понадобилось что-то преобразовывать в такой глуши?..

Осман развел руками:

— Не знаю, не знаю… Но хотелось бы мне ознакомиться с планами обустройства этих далеких русских городов. Уверен, что опыт ваших соотечественников пригодится и для Парижа… Поэтому, граф, хочу просить именно вас побывать в Сибири, увидеть, как усовершенствуется там городское хозяйство, ну а затем поделиться со мной впечатлениями и выводами. Я понимаю: на это уйдет много времени и средств…

Граф не дал договорить префекту.

Он решительно вскочил из кресла и на едином дыхании выпалил:

— Не думайте о таких пустяках, барон!.. Вершите свои грандиозные замыслы на благо Парижа… А я исполню вашу просьбу!..

Осман вздохнул с облегчением и подумал: «Этот несносный граф слов на ветер не бросает. Кажется, на пару лет я избавлюсь от его настырных советов…».

Гость из России действительно через несколько дней покинул Париж.

Вскоре один из помощников Османа поинтересовался:

— Кажется, теперь вам стало спокойней работать: никакие «советчики» не надоедают своими поучениями.

Префект засмеялся в ответ, а потом задумался и с сомнением произнес:

— А знаете, кажется, чего-то не хватает с отъездом этого докучливого графа…

Весной 1857 года Османа пригласили в Сорбоннский университет: может, прочитать лекцию, а может, познакомить префекта с обустройством и проблемами учебного заведения. Кто-то из чиновников во время этого посещения поинтересовался:

— Не желаете ли, месье барон, познакомиться с русским графом? Он сейчас слушает лекции в Сорбонне… Весьма талантливый писатель… Еще недавно воевал против нас в Крыму…

— Нет-нет!.. Я уже был знаком с одним русским графом!.. — решительно отклонил предложение префект.

Говорят, много лет спустя Осман с удовольствием читал книги Льва Николаевича Толстого, не подозревая, что в 1857 году не пожелал с ним знакомиться.

Лишь в письмах и дневниках

Еще в начале XX века один французский журналист, любитель русской литературы, высказал недоумение: «Лев Толстой, Федор Достоевский, Иван Тургенев, Антон Чехов — все эти великие писатели бывали в Париже. Но упоминают о нем лишь в письмах и дневниках, и — весьма сдержанно». Действительно, в творениях названных русских классиков весьма редко встречалось описание Парижа.

Лев Николаевич Толстой впервые посетил столицу Франции в феврале 1857 года.

Такова первая запись в дневнике Льва Николаевича в столице Франции. На следующий день он написал письмо Марии Николаевне Толстой:

Кажется из этого письма, что состояние друзей — Ивана Сергеевича Тургенева и Николая Алексеевича Некрасова — волнуют Льва Николаевича гораздо больше, чем его первые впечатления от Парижа.

В тот период Некрасов мучительно переживал сложные взаимоотношения с Авдотьей Яковлевной Панаевой.

А у Тургенева, по свидетельству современников, «началась меланхолия» из-за раздумий «о своей неустроенной личной жизни».

Что ж, писателям, натурам тонким и легко ранимым, это простительно. Но зачем же свои печали сваливать на молодого товарища, только что вышедшего в отставку и впервые прибывшего в Париж?..

Как и у многих соотечественников-литераторов, денег на достойное знакомство с французской столицей у Толстого не хватало.

Уже на третий день пребывания в Париже он записал в дневнике: «Встал поздно, копался долго дома с порядком, поехал к банкиру, взял 800 франков, сделал покупки и перешел» (Л. Толстой перебрался из гостиницы на квартиру в пансионе. — Авт.).

А вскоре Лев Николаевич отправил письмо в Россию Дмитрию Яковлевичу Колбасину, который помогал в издательских делах журнала «Современник».

Забота о переживаниях и настроениях Тургенева все же не помешала Толстому изучать Париж. Хотя с Иваном Сергеевичем, судя по дневнику, он встречался чуть ли не каждый день.

Эта запись была сделана, когда Лев Николаевич и Иван Сергеевич отправились на несколько дней из Парижа в Дижон, с остановкой в Фонтенбло.

И во время первой заграничной поездки молодого писателя одолевали раздумья о смысле жизни, о законах политики и искусства, о будущем человечества. Даже в коротких дневниковых записях и письмах из Парижа Лев Николаевич размышляет над тем, что впоследствии войдет в его великие творения.

Боль и страдание любого человека — это и мои боль и страдания, — этот принцип уже был принят Толстым во время пребывания во Франции. Литературоведы отмечали, что в письмах Льва Николаевича 1857 года ощущается сознание личной ответственности за происходящее в обществе.

Из Парижа он сообщал своему старшему товарищу Василию Петровичу Боткину: «Я имел глупость и жестокость ездить нынче утром смотреть на казнь. Кроме того, что погода стоит здесь две недели отвратительная и мне очень нездоровится, я был в гадком нервическом расположении, и это зрелище мне сделало такое впечатление, от которого я долго не опомнюсь. Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина (гильотина. — Авт.), посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Там есть не разумная [воля], но человеческое чувство страсти, а здесь до тонкости доведенное спокойствие и удобство в убийстве и ничего величественного. Наглое, дерзкое желание исполнять справедливость, закон Бога. Справедливость, которая решается адвокатами, — которые каждый, основываясь на чести, религии и правде, — говорят противуположное. С теми же формальностями убили короля, и Шенье (поэт, казненный в Париже в 1794 г. — Авт.), и республиканцев, и аристократов…

А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным механизмом это делается, и т. п. Закон человеческий — вздор! Правда, что государство есть заговор не только для эксплуатаций, но главное для развращения граждан. А все-таки государства существуют и еще в таком несовершенном виде…

Так что же делать тем, которым это кажется таким, как мне? Есть другие люди, Наполеон III, например, которым, потому что они умнее или глупее меня, в этой путанице все кажется ясным, они верят, что в этой лжи может быть более или менее зла, и действуют сообразно с этим. И прекрасно, верно, нужно такие люди. Я же всей этой отвратительной лжи вижу одну мерзость, зло и не хочу и не могу разбирать, где ее больше, где меньше. Я понимаю законы нравственные, законы морали и религии, необязательные ни для кого, ведущие вперед и обещающие гармоническую будущность, я чувствую законы искусства, дающие счастие всегда; но политические законы — для меня такая ужасная ложь, что я не вижу в них ни лучшего, ни худшего. Это я почувствовал, понял и сознал нынче. И это сознание хоть немного выкупает для меня тяжесть впечатления. Здесь на днях сделано пропасть арестаций, открыт заговор, хотели убить Наполеона в театре, тоже будут убивать на днях, но уже, верно, с нынешнего дня я не только никогда не пойду смотреть этого, никогда не буду служить нигде никакому правительству. Много бы еще хотелось вам рассказать про то, что я здесь вижу, как например, за заставой клуб народных стихотворцев, в котором я бываю по воскресеньям…

Вообще жизнь французская и народ мне нравятся, но человека ни из общества, ни из народа, ни одного не встретил путного».

Это письмо из Парижа — свидетельство, что 29-летний Лев Толстой являлся уже человеком со сложившимся мировоззрением, с философской позицией, которую впоследствии назовут «толстовством».

Лев Николаевич за небольшой период пребывания в Париже успел побывать во всех музеях и картинных галереях города. Он также слушал в Сорбоннском университете и в Коллеж де Франс лекции по философии и политической экономике, по истории и литературе.

Об отъезде из Парижа Лев Николаевич упоминал кратко и сдержанно: «Проснулся в 8, заехал к Тургеневу. Оба раза, прощаясь с ним, я уйдя от него, плакал о чем-то. Я его очень люблю. Он сделал и делает из меня другого человека.

Поехал в 11. Скучно в железной дороге. Но зато, пересев в дилижанс ночью, полная луна на банкете. Все выскочило, залило любовью и радостью. В первый раз после долгого времени искренне опять благодарил Бога за то, что живу».

Никаких прощальных слов, обращенных к Парижу. Никаких горестных мыслей по поводу расставания.

А может, Лев Николаевич просто решил сдержать свои чувства?..

«Навсегда остался в Париже»

«За три года в Париже и Куртавенеле, под крышей Виардо, написал Тургенев пятую часть вообще всего своего творенья, — а работал сорок лет!» — так считал писатель Борис Константинович Зайцев.

1843 год. Двадцатипятилетний чиновник особых поручений Министерства внутренних дел Иван Сергеевич Тургенев побывал на концерте Мишель-Полины Виардо.

Голос ли, внешние данные или что-то еще, не доступное другим зрителям, покорили Тургенева. Как отмечал Борис Зайцев: «Полиною был он одержим».

Не просто увлечение, дружба, любовь, а судьба объединила певицу и писателя до конца жизни. Судьба — со всеми ее радостями и бедами, тайными и известными публике проблемами, праздниками и буднями, правдивыми эпизодами и сплетнями.

Кажется, Виссарион Белинский, опасливо и настороженно относившийся к Полине Виардо, назвал ее волшебной и коварной музой Тургенева. Но что бы ни говорили критики и исследователи их биографий, только они сами вправе определять, кем являлись друг другу. А может, Виардо и Тургенев не пытались определить это? Просто жили, творили, каждый на своей стезе, и подчинялись переплетениям судьбы.

Полина Виардо была по происхождению испанкой. Она вышла замуж за француза, но подолгу не бывала в Париже, с 16-ти лет ее сценой стала вся Европа. Гастроли, постоянно новые знакомства, «учеба в пути»…

Современники отмечали высокую музыкальную культуру Виардо, прекрасный, широкого диапазона голос и свойственную ей драматическую экспрессию.

В 1863 году, в возрасте сорока двух лет, она оставила сцену и перешла к педагогической деятельности. Несколько лет преподавала пение в Парижской консерватории. А еще Виардо стала автором нескольких романсов и опер. Либретто для ее опер написал Иван Сергеевич.

Когда в 1883 году Тургенев умер в Бужвиле, расположенном неподалеку от французской столицы, Полина Виардо сказала: «Прах его перевезли в Россию, но он навсегда остался в Париже».

Современники Тургенева отмечали, что он иногда любил в одиночку прогуливаться по бульварам и паркам французской столицы. Особенно влекло его в сад Тюильри: «…Все это очень нравится мне, успокаивает, освежает после работы целого утра. Там я мечтаю…».

Оказавшись в эмиграции, Борис Зайцев не раз совершал прогулки по тургеневским маршрутам Парижа.

«В юго-западном углу Тюильри, недалеко от оранжереи и площади Согласия, на террасе вдоль Сены стоит каменный лев — Бари. Он наступил на змею, жалящую его в лапу, исказился весь от боли, извивается, и не то он ее раздавит, не то сам погибнет, неизвестно. Тургенев очень любил этого льва. Каждый раз в саду заходил к нему. Ясно видишь его высокую фигуру с палкой, вот прогуливается он в одиночестве по террасе — за рекой дымно розовеют облака, ползут по воде баржи. В вечереющем небе сквозь тонкие и голые ветви каштанов сухо, изящно вздымается купол со шпилем Инвалидов, темнеет благородный фасад Бурбонского дворца», — писал Борис Зайцев.

Казалось бы, для парижан не было ничего примечательного в этом одиноком прохожем. И все же иногда они обращали внимание на Тургенева и задавали друг другу вопрос: «Кто этот благородный человек?».

Однажды Иван Сергеевич услыхал и с улыбкой ответил:

— Я просто одинокий прохожий, наслаждающийся Парижем…

Многое пережил и повидал во французской столице Тургенев. Он стал свидетелем революционных событий. В январе 1848 года Иван Сергеевич писал: «Мир в муках рождения… Париж в продолжении нескольких дней был возбужден».

Революционные потрясения в Европе не оставляли безучастным Тургенева. Но все же он относился настороженно к радикальным социальным переменам. Писатель находился в добрых отношениях с Александром Герценом, Михаилом Бакуниным, Петром Лавровым, встречался с ними в Париже, оказывал помощь, однако не был до конца своим в среде революционеров.

Как писал Борис Зайцев: «Еще бы Тургеневу драться! Если б он и захотел, судьба бы не дала ему. Странник и зритель, призван он был видеть, накоплять и самому слагаться, но не действовать.

Эти страшные июньские дни, когда резня шла на улицах Парижа, пришлось ему просидеть дома в адской жаре, в том нервном мучительном состоянии, как в революциях полагается…

Жара, кровь, пушечные выстрелы, убийства заложников, атаки, баррикады… — репетиция Коммуны разыгрывалась. От «бескровной» февральской Тургенев проделал с городом Парижем всю кривую революций. Он навсегда вынес глубокое к ним отвращение, что и характеру его отвечало. Труд, творчество, медленное созидание, так известное каждому художнику, каждому строителю, все это враждебно ядовитому язычку красного знамени, вьющемуся над баррикадами».

Русский писатель мучительно переживал, когда «его Париж» заливался кровью, ощетинивался баррикадами, погружался в пороховой дым. И все же он продолжал встречаться с революционерами и по-доброму к ним относился.

Ученый, один из идеологов анархизма, князь Петр Кропоткин вспоминал о своей встрече в Париже с Иваном Сергеевичем в 1878 году: «Он выразил желание нашему общему приятелю П. Л. Лаврову повидаться со мной и, как настоящий русский, захотел отпраздновать мой побег небольшим дружеским обедом. Я переступил порог квартиры великого романиста почти с благоговением. Своими «Записками охотника» Тургенев оказал громадную услугу России, вселив отвращение к крепостному праву (я тогда не знал еще, что Тургенев принимал участие в «Колоколе»)…

Он был очень красив: высокого роста, крепко сложенный, с мягкими седыми кудрями. Глаза его светились умом и не лишены были юмористического огонька, а манеры отличались той простотой и отсутствием аффектации, которые свойственны лучшим русским писателям».

И русские, и французские революционеры пытались сделать Тургенева своим сторонником и «литературным знаменем». Не получилось. Упрямый писатель не поддавался. Он интересовался различными политическими течениями, социальными изменениями, а в мыслях хранил свой мир. Этот мир не был подвластен внешним законам, в нем царил лишь его создатель — Иван Тургенев.

К концу жизни Ивана Сергеевича многие европейские литераторы заявляли, что Тургенев принадлежит не только России, но и всему читающему миру. Называли его звеном, соединяющим культуры народов разных стран.

В этом были убеждены друзья и знакомые Ивана Сергеевича, знаменитые французские писатели Проспер Мериме, Жорж Санд, братья Гонкур, Эмиль Золя, Ги де Мопассан, Альфонс Доде, Гюстав Флобер.

Не случайно, созданная в 1875 году русскими эмигрантами в Париже библиотека была названа Тургеневской.

Один из ее организаторов Герман Лопатин обратился к Ивану Сергеевичу за помощью.

Идея создания «читальни для малоимущих», «очага русской культуры в Париже» понравилась писателю. Он помогал деньгами и уговорил Полину Виардо выступить в благотворительном концерте.

Спустя много лет романист Марк Алданов писал: «Эта библиотека — настоящий клад. В ней иногда находишь издания, которых не было в лучших библиотеках России. Создано это дело за гроши в самом буквальном смысле слова. На гроши оно и ведется благодаря самоотверженному труду нескольких людей».

Тургеневская библиотека существует и сегодня. Бедствует, страдает от нехватки площадей, современного оборудования. Но в мире мало найдется не знающих подобных забот очагов культуры. А парижская Тургеневка, несмотря на трудности, продолжает, как и много лет назад, оставаться центром русской литературы во Франции.

Ближе к закату — больше раздумий о смерти, дольше жизнь за границей — чаще упоминания о родине. Так происходит со многими творцами, так было и с Тургеневым.

«Что я буду думать тогда, когда мне придется умирать, — если я только буду в состоянии тогда думать?

Буду ли я думать о том, что плохо воспользовался жизнью, проспал ее, продремал, не сумел вкусить от ее даров?

«Как? Это уже смерть? Так скоро? Невозможно! Ведь я еще ничего не успел сделать… Я только собирался делать!»

Буду ли я вспоминать о прошедшем, останавливаться мыслию на немногих светлых, прожитых мною мгновениях, на дорогих образах и лицах?

Предстанут ли моей памяти мои дурные дела — и найдет на мою душу жгучая тоска позднего раскаяния?

Буду ли я думать о том, что меня ожидает за гробом… да и ожидает ли меня там что-нибудь?

Нет… мне кажется, я буду стараться не думать — и насильно займусь каким-нибудь вздором, чтобы только отвлечь собственное мое внимание от грозного мрака, чернеющего впереди…».

Это одно из стихотворений в прозе Тургенева, написанное неподалеку от Парижа, в местечке Буживаль. Завершена серия лирических миниатюр-раздумий знаменитыми строками Ивана Сергеевича о русском языке: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!».

Последние строки из цикла «Стихотворения в прозе» написаны в июне 1882 года. Тургеневу оставалось жить четырнадцать месяцев…

К Буживальскому периоду Ивана Сергеевича относятся его творения: «Рассказ о. Алексея», «Сон», «Клара Милич», уже упомянутые «Стихотворения в прозе», множество писем, незавершенные литературные наброски.

О Буживале Тургенев сделал запись в 1875 году: «Мы с Виардо приобрели здесь прекрасную виллу — в трех четвертях часа езды от Парижа, — я отстраиваю себе павильон, который будет готов не раньше 20-го августа — но где я немедленно поселюсь…».

За три месяца до смерти Иван Сергеевич писал из Буживаля Полонским: «Болезнь не только не ослабевает, она усиливается — страдания постоянные, невыносимые — несмотря на великолепнейшую погоду — надежды никакой — жажда смерти все растет — и мне остается просить вас, чтобы и вы со своей стороны пожелали бы осуществления желания вашего несчастного друга».

Последние дни Ивана Сергеевича были мучительны. Боль заставляла кричать и просить убить его. Полина Виардо, как могла, пыталась облегчить страдания друга.

22 августа (по новому стилю 3 сентября) 1883 года Тургенев скончался. Из Парижа его тело было отправлено на родину. Он был похоронен в Петербурге на Волковском кладбище.

После смерти Ивана Сергеевича, вероятно, до начала XX века, у приехавших в Париж из России на учебу существовала традиция — посвященный в студенты произносил, словно клятву, знаменитые строки Тургенева: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!..».