Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в.

Русско-австрийские переговоры и их результаты

Как бы ни были важны те или иные изменения в отношениях между Россией и Швецией, не они определяли направление русской внешней политики. Дальнейшее направление русского внешнеполитического курса зависело прежде всего от результатов русско-австрийских переговоров.

Эти переговоры, которые вел с русской стороны думный дьяк Афанасий Власьев, а с австрийской — советники Рудольфа II, начались в Пльзне, куда император, спасаясь от морового поветрия, уехал из Праги в начале октября 1599 г.[276] Если первоначально русский посол, как и другие русские дипломаты, возлагал на них большие надежды, то очень скоро ему пришлось убедиться в сдержанном отношении австрийского двора к широким внешнеполитическим замыслам царя Бориса.

Ответ на предложения Власьева о совместном выступлении Габсбургов и России для возведения эрцгерцога Максимилиана на польский трон был дан советником императора Румпфом на встрече с русским послом, состоявшейся 16 октября.

Поблагодарив за внимание к политическим интересам Габсбургов, Румпф большую часть своего выступления посвятил характеристике внутреннего и внешнего положений австрийской державы, которая в течение целого ряда лет вела длительную и тяжелую войну с султаном. Страна разорена, казна опустела, на границе стоят огромные турецкая и татарская армии, «а Цесаревых людей немного и нужа Цесаревым людем великая, а помочи Цесарю ниотколе нет». В этих условиях император даже «ныне с Турским хотел помириться». Так как вести одновременную войну с Речью Посполитой и Турцией империя не может, то остается «ныне терпеть, хотя и досадно». Заканчивая свою речь, Румпф сказал, что, «как даст бог время, и Цесарское Величество хочет вперед над Польшею промышляти, брата своего Макеимилияна арцыкнязя безчестье и убытки мстити». Когда император найдет момент подходящим для такого выступления, он известит об этом своего русского союзника[277].

Из речи Румпфа Власьева заинтересовало, по понятным причинам, лишь сообщение о возможном примирении между Габсбургами и Турцией, и он стал добиваться от собеседников более обстоятельных сведений на этот счет. Вкратце ответив на его вопросы, императорские советники затем поинтересовались, каким путем посол поедет назад в Россию, тем самым давая понять, что с их точки зрения переговоры закончены. Для дальнейшего обсуждения поднятых послом вопросов император направляет в Москву своего посла Абрагама фон Дона[278]. На русские предложения о выступлении против Речи Посполитой последовал, таким образом, определенный отказ.

В переговорах о браке между австрийским принцем и дочерью Бориса также наметились трудности. Прежде всего император сразу же отклонил кандидатуру Максимилиана как неприемлемую и наметил в качестве возможного жениха для царской дочери 16-летнего эрцгерцога Максимилиана-Эрнста из ветви штирийских Габсбургов[279]. Ветвь австрийского дома, к которой принадлежал юный принц, была особенно тесно связана с польским двором (король Сигизмунд III был женат на эрцгерцогине Анне — родной сестре Максимилиана-Эрнста) и очень дорожила этими связями[280]. Выбор кандидата был для русских внешнеполитических планов самый неблагоприятный, и это скоро привело к столкновению интересов сторон. В то время как эрцгерцогиня Мария и ее старший сын Фердинанд в своих письмах к императору категорически настаивали на том, что решения о браке нельзя принимать, не посоветовавшись с ближайшими родственниками — королем Испании и королем Польши[281], Власьев в своих «пояснениях» не менее определенно требовал, чтобы при решении вопроса не ставились в известность какие-либо иностранные государи, в особенности король польский, так как он «причинил много зла» русскому царю[282]. Переговоры о браке тем самым зашли в тупик.

К тому времени, когда в конце октября в связи с болезнью Власьева в переговорах наступил перерыв, отрицательное отношение императора и его советников к русскому внешнеполитическому плану в целом определилось вполне отчетливо.

Следует отметить, что к различным русским предложениям отношение императора не было одинаковым. Вопрос о браке между двумя домами явно вызвал живой интерес в окружении императора: подыскивалась подходящая кандидатура[283], уточнялись детали брачного контракта и т. д. В то же время предложения о совместном выступлении обоих государств против Речи Посполитой были отвергнуты сразу же, без обсуждения отдельных деталей и возможных вариантов. Очевидно, именно эта часть русского проекта была неприемлемой для императора и его окружения.

Результаты переговоров в Пльзне, таким образом, не оправдали ожиданий, которые возлагала на них русская дипломатия.

Ошибка, допущенная Посольским приказом при разработке своих планов, объяснялась тем, что в Москве в конце 90-х годов, как, впрочем, и в предшествующий период, не делали различий между политической деятельностью императора, с одной стороны, и отдельных австрийских принцев — с другой. Заявления эмиссаров эрцгерцога Максимилиана поэтому рассматривались русскими дипломатами как выражение политического курса австрийского дома в целом и его главы — императора Рудольфа II в частности. Между тем такое представление далеко не соответствовало действительности.

Уже в конце 80 — начале 90-х годов XVI в., когда все представители австрийского дома придерживались по отношению к Речи Посполитой принципиально аналогичного политического курса, стремясь поставить эту страну под свое непосредственное влияние, посадив на польский трон одного из эрцгерцогов, между внешнеполитической деятельностью императора и эрцгерцога Максимилиана имелись серьезные различия. Рудольф II относился с известной долей скептицизма к авантюрным планам своего брата и сам действовал гораздо более осторожно. Когда же с середины 90-х годов австрийское правительство начало пересматривать свой политический курс по отношению к Речи Посполитой, дело быстро дошло до прямого конфликта между этими членами австрийского дома.

Пересматривая свою политику, император и его советники исходили из того бесспорного факта, что неоднократные попытки посадить на польский трон австрийского принца закончились полным провалом, резко усилив настроения враждебности по отношению к Габсбургам в широких слоях господствующего класса Речи Посполитой. Неэффективность прежних методов решения вопроса заставляла Габсбургов, отказавшись от нереальных попыток превратить Речь Посполитую в часть владений австрийского дома, искать других путей подчинения Речи Посполитой австрийскому влиянию.

Поиски таких путей облегчались тем, что в силу различных причин, прежде всего успехов контрреформации в Речи Посполитой, постепенно усиливались позиции влиятельных групп католических прелатов и магнатерии, которые были готовы к политическому сотрудничеству с Габсбургами, если последние откажутся от своих притязаний на трон Речи Посполитой. Устанавливая связи с этими кругами, группировавшимися вокруг короля Сигизмунда III, одного из самых ярых поборников контрреформации, можно было пытаться, воздействуя на них, направлять внешнюю политику Речи Посполитой в интересах австрийского дома.

После ряда дискуссий начала 90-х годов император и его советники не без некоторых. колебаний избрали именно этот путь и в установлении контактов с «королевской» партией добились определенных успехов. Уже в 1594–1597 гг. во время переговоров об антитурецкой лиге Сигизмунд III и его окружение выступали за то, чтобы Речь Посполитая защитила владения Габсбургов от турок. В 1598 г. он же, как указывалось выше, пытался урегулировать в приемлемом для Габсбургов духе положение в Семиградье. Правда, из-за наличия в Речи Посполитой сильной антиавстрийской оппозиции ему в обоих случаях не удалось добиться успеха, но позиции «королевской» партии в стране постепенно усиливались и перед Габсбургами в этом отношении развертывались самые благоприятные перспективы. Так обстояло дело, когда в Пльзень прибыл со своими предложениями Власьев.

Естественно, что в таких условиях конфликт австрийского дома с Речью Посполитой мог легко лишить императора всех достигнутых успехов и нанести сильнейший ущерб проавстрийским симпатиям в Речи Посполитой. Одновременно выступление против Речи Посполитой, которой к этому моменту в планах римской курии отводилась роль главного орудия контрреформации на севере Европы, наверняка сыграло бы на руку протестантам, привело к конфликту между папством и Габсбургами, престижу императора как главного защитника католической веры в Центральной и Юго-Восточной Европе был бы также нанесен сильный ущерб. Наконец, в условиях, когда Габсбурги были заняты войной с турками, неудачный исход вмешательства во внутреннюю жизнь Речи Посполитой мог вообще поставить их в очень трудное положение.

Принятие русского плана приводило, таким образом, к неблагоприятным для австрийского дома последствиям, вовсе не гарантируя выгодного результата. В условиях, когда имелась возможность добиваться сходных целей мирными средствами и с солидными шансами на успех, отношение императора и его советников к русским предложениям могло быть только отрицательным. Правда, австрийские дипломаты при этом стремились смягчить свой отказ, представляя его как результат конкретных неблагоприятных условий и подчеркивая общность основных принципов политики обоих государств по отношению к Речи Посполитой, но объяснялось это тем, что австрийское правительство было заинтересовано в получении из России денежных субсидий на войну с турками[284], а поэтому и маскировало имеющиеся между государствами реальные разногласия.

Однако эрцгерцог Максимилиан, для которого смена курса была равнозначна краху его политической карьеры, и стоявшие за ним круги немецких феодалов продолжали вести по отношению к Речи Посполитой прежнюю политику. Во второй половине 90-х годов эрцгерцог в документах, исходивших от него, продолжал титуловать себя «избранным польским королем», а его сторонники по-прежнему вели в Речи Посполитой агитацию за низложение Сигизмунда и возвращение на трон «законного короля» — Максимилиана. Такая политика, мешавшая установлению контактов между императором и «королевской» партией, вела неизбежно к столкновению между политическими группировками. Начиная с 1596 г. советники императора начали кампанию с целью добиться отречения Максимилиана от титула польского короля, чтобы устранить последние препятствия на пути установления полного взаимопонимания между Габсбургами и «королевской» партией. В мае 1598 г., как уже указывалось выше, Максимилиан был вынужден уступить требованиям Рудольфа II[285].

В борьбе за польский трон Максимилиан в 90-е годы пытался найти поддержку своим планам в Москве. Именно от политической партии, возглавлявшейся эрцгерцогом, исходили неоднократные просьбы помочь Максимилиану отнять у Сигизмунда III польский трон. В Москве эти предложения воспринимались как выражение политики австрийского дома в целом, в действительности же они исходили от политической группировки, которая не оказывала определяющего влияния на внешнюю политику державы Габсбургов.

Для московского правительства, не имевшего своего постоянного представительства в Праге и не располагавшего поэтому постоянной и достоверной информацией о взаимоотношениях между австрийскими принцами, разобраться в положении было тем труднее, что Максимилиан вел свои сношения с Россией через связанных с ним лиц, находившихся на австрийской дипломатической службе и приезжавших в Россию в качестве официальных представителей императора[286]. Кроме того, до конца 90-х годов русское правительство в силу неблагоприятной международной ситуации не обращалось к императорскому двору с предложениями о совместном выступлении против Сигизмунда III, а поэтому различия в политической ориентации различных групп Габсбургов оставались для него скрытыми[287].

«Отречение» Максимилиана в мае 1598 г. не означало, что эрцгерцог и стоявшая за ним политическая группировка отказались от своих политических планов по отношению к Речи Посполитой. Поэтому император и его окружение стремились не допустить установления непосредственных контактов между эрцгерцогом Максимилианом и русским посольством. Когда Власьев выразил пожелание встретиться с Максимилианом для передачи эрцгерцогу адресованной ему царской грамоты, то австрийские представители сообщили, что в данный момент это невозможно, так как Максимилиан отправился в путешествие и его местопребывание не известно. Власьеву предложили переслать Максимилиану царскую грамоту с кем-либо из приближенных[288].

Однако находившиеся в Пльзне представители Максимилиана своевременно информировали его о прибытии русского посольства, содержании русских предложений, а также о том, что советники императора стараются помешать встрече Власьева с эрцгерцогом[289].

В результате Максимилиан через своих представителей в Пльзне и через симпатизировавших ему вельмож из окружения императора начал настойчиво добиваться встречи с русским послом и, поскольку официально ему нельзя было отказать в этом, довольно быстро добился своего. Уже 30 октября Власьев был поставлен в известность, что император по просьбе Максимилиана «отпускает» русского дипломата в резиденцию эрцгерцога в Мергентейме.

Однако, согласившись на встречу Максимилиана с русским послом, советники императора стремились свести ее к простой формальности, полностью закончив переговоры с Власьевым еще до его отъезда в Мергентейм. От эрцгерцога Власьев должен был уже прямо ехать в Любек, а оттуда после открытия навигации — в Россию[290]. Поэтому в тот же день ему был передан для ознакомления текст «ответа» на русские предложения, который император должен был вручить Власьеву на прощальной аудиенции перед отъездом из Пльзня[291]. Первоначально русский дипломат в общем не возражал против такого решения, ограничившись лишь небольшими замечаниями по поводу показанного ему текста[292]. Однако намеченная, по-видимому, на ближайшие дни аудиенция не состоялась из-за болезни Власьева[293], а когда через месяц вопрос об этом снова встал на повестку дня, настроение посла резко изменилось. Причиной этого явились, по-видимому, две встречи, состоявшиеся 10 и 30 ноября.

10 ноября Власьева посетил гонец Максимилиана Тальгеймер, передавший ему грамоту эрцгерцога с просьбой прибыть в Мергентейм. Гонца сопровождали представители Максимилиана при императоре Л. Паули и Т. Фишер[294]. Из разговоров с ними Власьев, видимо, уяснил, что эрцгерцог и его советники относятся к русским предложениям иначе, чем при императорском дворе.

Еще более важное значение имела состоявшаяся 30 ноября встреча Власьева с послом Михая Петром Арменопулом. Причиной появления валашского посла в Пльзне была новая смена ситуации на Балканах. Назревавший конфликт между Андреем Баторием и Михаем в октябре 1599 г. привел к военному столкновению между ними и гибели Батория. К началу ноября валашская армия прочно овладела Семиградьем[295]. Петр Арменопул был послан в Пльзень, чтобы сообщить об одержанной победе. При этом имелся в виду не только императорский двор, так как через несколько дней по прибытии в город[296] валашский посол по приказу воеводы посетил Власьева, информировал его о происшедших событиях, благодарил за то, что «Великий государь царь и великий князь Борис Федорович, всеа Русии самодержец, Михаила воеводу жалует», и просил, чтобы и впредь «Михаила воеводу царское величество жаловал». Русский дипломат со своей стороны поздравил Петра с победой «над Турского и Литовского голдовником» Андреем Баторием[297].

Характер поздравления показывает, как понял русский дипломат происшедшие события. Было очевидно, что валашский воевода вступил в конфликт с Речью Посполитой и снова ищет сближения с Россией. Тем самым можно было бы рассчитывать на поддержку Михая в случае возобновления русско-австрийских переговоров о совместном выступлении против Сигизмунда III.

Очевидно, рассчитывая в дальнейшем при содействии валашского воеводы и эрцгерцога добиться изменения позиции Рудольфа II, Власьев при возобновлении 3 ноября переговоров с Румпфом и Траутзоном категорически отказался идти на прощальную аудиенцию к императору до поездки в Мергентейм и настаивал на том, что в соответствии со сложившейся практикой «отпуск» посла может иметь место лишь непосредственно перед его отъездом на родину. Оживленные дебаты продолжались несколько дней, и императорские советники вынуждены были уступить[298]. 10 декабря Власьев выехал к Максимилиану, не закончив (по крайней мере официально) переговоров с императором[299]. 22 декабря состоялась первая встреча Власьева с эрцгерцогом[300].

Потерпев и здесь неудачу, император и его советники стремились держать переговоры в Мергентейме под своим контролем. 15 декабря император обратился с письмом к Максимилиану, в котором, информируя его о содержании переговоров и об ответе, данном русскому послу, настоятельно рекомендовал при переговорах с русскими придерживаться положений этого документа[301].

Внешне казалось, что рекомендации императора достигли цели. В своих письмах от конца декабря 1599 г. Максимилиан заверил своего брата, что он не примет никаких решений без его ведома[302]. Переговоры в Мергентейме, продолжавшиеся, судя по всему, всего несколько дней, закончились также, по-видимому, вполне приемлемо для Рудольфа II. В грамоте, адресованной царю, Максимилиан писал: «А что посольство было ко мне о великих делех, и мы о тех посольствах без думы… государя нашего и брата Римского Цесаря ответу вскоре Вашему Царскому величеству учинити не могли». Ответ на русские предложения Максимилиан обещал прислать в Москву вместе с «великими послами» императора[303]. Однако шаги, предпринятые Максимилианом позднее, в начале января 1600 г., показывают, что это было лишь маскировкой и что эрцгерцог вовсе не собирался безропотно следовать указаниям императора.

2 января 1600 г. Максимилиан направил письмо своему брату Альбрехту, наместнику испанских Нидерландов[304]. В этом письме, подробно излагая русские предложения, Максимилиан характеризовал их как неожиданную помощь ему лично и всему христианству[305] и просил эрцгерцога дать совет императору, который якобы еще не принял решения и не дал ответа русскому послу. На следующий день письмо такого же содержания было отправлено австрийскому послу в Мадриде Кевенхиллеру[306], очевидно, чтобы довести русские предложения до сведения Филиппа III. Максимилиан, таким образом, попытался заинтересовать в своих планах могущественных испанских родичей, вмешательство которых могло бы изменить в его пользу позицию императора.

Сопоставление писем Максимилиана с речью, произнесенной А. И. Власьевым в Пльзне, показывает, что русский план подвергся в Мергентейме существенным изменениям. Вместо завоевания короны Речи Посполитой в обоих письмах речь шла о том, что царь обещал Максимилиану помочь ему отвоевать Пруссию — старое владение Тевтонского ордена[307], а вопрос о браке с Ксенией был вообще обойден молчанием.

Хотя инициативу постановки вопроса о Пруссии Максимилиан приписывал русскому послу, его утверждение вызывает ряд сомнений. Русское правительство на протяжении XVI в. (если не считать краткого эпизода 1515–1520 гг.) не проявляло никакого интереса к судьбам Пруссии. Имеющиеся у нас данные о русских контактах с Максимилианом ясно показывают, что русских политиков эрцгерцог интересовал прежде всего как претендент на трон Речи Посполитой.

Между тем у самого эрцгерцога были причины для особого интереса к судьбе Пруссии.

С середины 80-х годов Максимилиан был тесно связан с Тевтонским орденом, в котором он занимал сначала высокий пост коадъютора, а с 1590 г. стал его главой — великим магистром[308]. В своих предприятиях он широко опирался на поддержку этой организации[309]. В свою очередь устремления немецких дворян — членов ордена накладывали отпечаток на внешнеполитические планы эрцгерцога, тем более что значительная часть его приближенных также принадлежала к числу тевтонских рыцарей[310]. Как глава ордена, Максимилиан должен был проводить в жизнь его внешнеполитическую программу, заключавшуюся в том, что ордену для восстановления его прежней славы и могущества должны были быть возвращены все некогда находившиеся под его властью земли в Прибалтике, прежде всего Пруссия.

Уже в донесениях 1585 г. испанского посла в Праге Гильельмо да Сан Клементе Филиппу II имеются сведения, что Максимилиан просил императора помочь ордену отнять у поляков его старые владения в Ливонии и Пруссии[311]. В 1593 г. Николай Варкоч, выполняя поручения Максимилиана, выяснял в Москве, как отнесется русское правительство к захвату Ливонии Габсбургами[312]. В 1598 г., отказываясь от притязаний на польский трон, эрцгерцог специально оговорил в акте «отречения», что он оставляет за собой право на Ливонию и Пруссию, которые должны ему принадлежать как гроссмейстеру Тевтонского ордена[313]. В том же 1598 г. он, как указывалось выше, через Луку Паули пытался заручиться поддержкой русского правительства для осуществления своих планов восстановления ордена[314].

Есть, таким образом, основание считать, что сам Максимилиан, отказавшись от предложенной ему польской короны, выдвинул на первый план Пруссию как объект совместных действий двух государств. Отсутствие русских материалов о переговорах в Мергентейме[315] не позволяет установить, были предложения Максимилиана одобрены русскими дипломатами или просто приняты к сведению.

И отказ от больших планов одновременно со стремлением найти более реальный объект для своих притязаний, и обращение за помощью к испанским родственникам показывают неуверенность эрцгерцога в собственных силах. Между тем очень скоро выяснилась тщетность его надежд на испанскую помощь. Как раз в это время, ища союзников против восставших Нидерландов, испанские Габсбурги решили пойти на сближение с польским королем[316]. Неудивительно поэтому, что в своем ответе Альбрехт советовал брату при решении поднятых вопросов следовать советам и желаниям императора. В апреле ответ подобного содержания был послан к нему из Мадрида[317]. Оставшись предоставленным самому себе, эрцгерцог не решился на сепаратное выступление и не возобновлял контактов с русским послом, который из Мергентейма выехал на зимовку в город Хеб, где и находился до начала мая 1600 г., ожидая формального окончания переговоров[318].

К этому времени, когда Власьев переехал в Хеб, положение снова изменилось, так как в дипломатическую борьбу вокруг русского плана включился с большой энергией воевода Михай.

Заняв Семиградье, этот крупный полководец и государственный деятель с огромной энергией взялся за осуществление своего главного политического плана: используя противоречие между великими державами, объединить Семиградье, Молдавию, Валахию в единое государство.

Русская внешнеполитическая программа, с которой Михая ознакомил, вероятно, Арменопул, в случае ее проведения в жизнь могла бы создать очень благоприятную обстановку для военной и дипломатической деятельности валашского воеводы… Прежде всего с выдвижением кандидатуры Максимилиана на польский трон снимался с повестки дня вопрос о правах эрцгерцога на Семиградье; Михай получал возможность, не вступая в конфликт с Габсбургами, удержать эту территорию под своей властью. Более того, оказывая помощь Максимилиану, Михай обеспечивал себе поддержку Габсбургов в борьбе за находившуюся под польским протекторатом Молдавию, которая после захвата Семиградья стала главным объектом устремлений валашского воеводы. А дальше развертывались перспективы включения в состав новой державы Волыни и Подолии[319].

Не использовать такие возможности Михай, конечно, не мог и постепенно начал убеждать императорский двор в необходимости сделать Максимилиана польским королем.

Уже в январе 1600 г. в статьях, посланных императору, прося закрыть для польских войск переходы через Карпаты и дать ему субсидии для организации похода на Молдавию, Михай писал: «Когда Молдавия будет присоединена к Семиградью и Валахии, поляки будут вынуждены… надеть на эрцгерцога Матвея или Максимилиана польскую корону»[320].

В марте 1600 г., накануне нападения Михая на Молдавию, тон заявлений валашских представителей стал еще более определенным. 6 марта при переговорах с австрийскими послами представитель Михая боярин Стойка заявил, что «господин воевода хочет… сделать эрцгерцога Максимилиана королем в Польше»[321]. Двумя днями позднее он снова старался убедить австрийцев, что «теперь» налицо «наилучший удобный случай привести эрцгерцога Максимилиана к польской короне»[322]. 13 марта валашские представители снова пытались вернуться к этому вопросу[323].

Эта дипломатическая кампания была поднята Михаем, очевидно, после какого-то соглашения с русским послом[324], так как в марте 1600 г., начиная переговоры с императором, он одновременно потребовал от Сигизмунда пропустить валашских послов в Москву[325]. Тогда же бранденбургский дипломат, находившийся в Хебе, писал в своем донесении от 9 марта ансбахскому маркграфу, что русский посланник добивается аудиенции у императора[326]. Власьев хотел, очевидно, поддержать со своей стороны усилия валашских дипломатов. Австрийско-валашские переговоры, продолжавшиеся несколько месяцев[327], не привели, однако, к желательным для воеводы результатам, и новая попытка вовлечь Габсбургов в конфликт с Речью Посполитой закончилась неудачей. Складывавшаяся в первой половине 1600 г. международная ситуация толкала Габсбургов прямо в противоположную сторону.

Поскольку характер сложившегося, положения определялся во многом военно-дипломатической деятельностью Михая Храброго, то теперь следует обратиться к рассмотрению его политических планов в связи с его взаимоотношениями с Габсбургами.

Первоначально Габсбурги приветствовали выступление Михая против Батория, поскольку тем самым из Семиградья был удален ставленник антигабсбургских сил и можно было надеяться, что валашский воевода как вассал императора поспешит передать захваченную землю своему сюзерену. Этого, однако, не случилось. Вскоре выяснилось, что Михай намерен оставить эту территорию за собой, и в австрийско-валашских отношениях появились первые трещины. В дальнейшем настороженное внимание австрийских политиков к дипломатической деятельности воеводы еще более возросло, тем более что уже па рубеже 1599 и 1600 гг. Михай начал переговоры с Турцией, прося султана дать ему войска для похода на Речь Посполитую и пожаловать ему польскую корону[328].

Неизвестно, в какой мере эти предложения отражали реальные планы воеводы, однако к весне 1600 г. слухи о притязаниях Михая на польскую корону получили широкое распространение, вызывая серьезное беспокойство политических деятелей Речи Посполитой[329]. Император и его советники должны были понимать, что после отказа Габсбургов от притязаний на польский трон «московит» может оказаться склонным поддержать притязания валашского воеводы. Такая точка зрения могла возобладать у них тем скорее, что слухи о соглашении Михая с царем, направленном против Речи Посполитой, к весне 1600 г. также получили большое распространение[330].

К этому надо добавить, что одновременно с обострением отношений на юге возникла угроза северной границе Речи Посполитой, так как весной 1600 г. война между ней и Швецией стала неизбежной[331].

Речь Посполитая, таким образом, оказалась под угрозой одновременного нападения трех государств. В таких условиях детронизация Сигизмунда и его замена валашским воеводой становились реальной опасностью. Теперь Габсбурги уже не могли ограничиться сохранением нейтралитета, а должны были что-то сделать для спасения своего союзника — короля Сигизмунда.

Какие меры были приняты по отношению к Михаю, выяснилось в сентябре, когда после выступления воеводы с армией к польской границе в Семиградье вспыхнул мятеж магнатов, призвавших в страну австрийские войска[332]. Какую позицию заняли Габсбурги в этой ситуации по отношению к России, позволяют выяснить сохранившиеся материалы, относящиеся к заключительной фазе русско-австрийских переговоров.

Предварительная подготовка к прощальной аудиенции русского посла у императора началась еще в марте 1600 г., когда, по сведениям Т. Фишера, император обсуждал с эрцгерцогами Матвеем и Фердинандом вопрос о том, какой окончательный ответ дать русским[333]. Ответ, заготовленный еще до отъезда Власьева в Мергентейм, в новой ситуации, очевидно, не годился. Соответствующая работа к началу мая была, по-видимому, закончена, так как около 10 числа русские послы, очевидно по вызову императора, уже прибыли в Пльзень[334]. На состоявшейся в конце месяца аудиенции Власьеву вручили два документа, подводивших итоги переговоров с австрийской стороны.

Первый из них — грамота Рудольфа II от 23 мая — был посвящен вопросу о браке. Император сообщал, что, поскольку ему не удалось узнать ближе намерений эрцгерцога, а задерживать Власьева он больше не может, он отправляет посла, не дав ему никакого ответа. В будущем, если ему удастся получить согласие эрцгерцога, он сообщит об этом царю. Учитывая реальное положение вещей, следует признать, что грамота представляла собой замаскированный отказ[335].

Одновременно послу был вручен «ответ» на основные русские предложения[336]. Сопоставляя текст его с речью Румпфа 16 октября, которая была, по-видимому, близка к первоначальному варианту «ответа», можно попытаться выяснить, что именно не устраивало императора и его советников в прежнем документе.

Если Румпф утверждал, что император, как и царь, «хочет вперед над Польшею промышляти, брата своего Максимилиана арцыкнязя безчестье и убытки мстити», но не может этого сделать из-за войны с Турцией, то данный А. И. Власьеву «ответ» был выдержан совсем в иных тонах. В нем, правда, выражалась благодарность за то, что «Царское Величество Цесарского Величества брата Максимилиана попамятовал и почтил», однако наряду с этим определенно указывалось, что «арцы-князь Максимилиян без Цесарского Величества мысли и ведома с Польским королем и Поляки в такую недружбу вшел». Таким образом, подчеркивалось, что император и его советники не принимают участия в политической деятельности эрцгерцога и не несут ответственности за ее результаты, а косвенно и сама эта деятельность подвергалась порицанию.

Одновременно давалась самая положительная оценка деятельности короля Сигизмунда, который «их Цесарскому Величеству послушен и любителей показался». В столкновениях, происходивших некогда между Габсбургами и Речью Посполитой, он «не виноват, пенять на него непригоже». В неприязненных по отношению к императору действиях виноваты коронный канцлер Ян 3амойский и его сторонники — «великие недруги дому Аустрейского». Однако даже им «для братцкие любви и доброхотенья» польского короля по отношению к императору Рудольф II «мстити… не хочет» и лишь надеется, что им за то будет «отмщение от бога».

Информируя царя о своих дружественных отношениях с Сигизмундом, император тем самым давал понять, что Габсбурги возражают против всяких перемен на польском троне. Такое предупреждение должно было удержать русское правительство от поддержки далекоидущих и опасных для Габсбургов планов валашского воеводы. Габсбурги, следовательно, не только отвергли русский план, но и недвусмысленно заявили, что в будущем конфликте они встанут на сторону короля Сигизмунда.

О возникших в Праге трудностях русское правительство должно было получить известное представление к концу февраля 1600 г., когда ганзейский купец Меллер доставил в Москву отписку, посланную Власьевым из Хеба[337]. К этому времени у русских дипломатов, следовательно; уже могли возникнуть серьезные сомнения в возможности русско-австрийского союза. С возвращением Власьева в Москву, что имело место 29 июля 1600 г.[338], ошибочность расчетов на русско-австрийское соглашение стала, несомненно, для царя Бориса и его советников совершенно очевидной.

Правда, определенным достижением русского правительства было заключение союза с Михаем Храбрым и обострение ситуации у южной границы Речи Посполитой[339]. Думается, однако, что в Москве не переоценивали реальных возможностей валашского воеводы. Его выступление создавало затруднения для польско-литовского правительства и отвлекало его внимание на юг, но оно не могло радикально изменить в пользу России соотношение сил в Восточной Европе. Отказ Габсбургов от соглашения с Россией сделал осуществление русского проекта невозможным.

Неудачный исход русско-австрийских переговоров должен был повести к перестройке всей системы русской внешней политики. Русскому правительству предстояло найти новый путь к достижению своих внешнеполитических целей на Балтике, ограничившись рамками традиционного для русской внешней политики второй половины XVI в. треугольника Россия — Речь Посполитая — Швеция. Конкретные решения, которых в рамках этой локальной системы искало русское правительство, формировались у него под влиянием как развития отношений между Речью Посполитой и Швецией, так и перемен в русско-польско-литовских и русско-шведских отношениях, которые обозначились весной — летом 1600 г.

Смена русского внешнеполитического курса

Принципиальные перемены в системе международных отношений Восточной Европы, происшедшие весной 1600 г., заключались в том, что характер борьбы между Сигизмундом и его дядей, герцогом Карлом, с этого момента существенно изменился. Хотя отдельные польские магнаты, а отчасти и сейм, оказывали определенную материальную помощь своему королю на протяжении 1598–1599 гг., Речь Посполитая как государство не объявляла войны герцогу Карлу и его сторонникам и нс принимала никакого участия в происходящей борьбе. В этих условиях борьба между Карлом и Сигизмундом носила характер внутриполитического конфликта в Шведском королевстве.

Еще летом 1599 г. польско-литовский сенат выступил с попыткой посредничества между борющимися сторонами, а осенью 1599 г. сенату был адресован герцогом Карлом проект условий соглашения между шведским правителем и Сигизмундом[340].

Весной 1600 г. положение изменилось. Сторонники Сигизмунда в Финляндии были разбиты, шведские войска вторглись в Эстонию, а, чтобы отразить их, у короля не было средств. Он был вынужден обратиться за помощью к сейму, и шляхта использовала это, чтобы снова усилить давление на короля. Когда зимой 1600 г. собрались предсеймовые сеймики, на них были приняты решения снова добиваться инкорпорации Эстонии[341].

Все это положило конец колебаниям Сигизмунда в связи с определением государственно-правового статуса его владений в Прибалтике. На сейме, созванном в феврале 1600 г. в Варшаве, король заявил о своем согласии провести инкорпорацию шведской Эстонии в состав Речи Посполитой в соответствии с условиями «pacta conventa»[342]. Этот акт, правда, практически лишал Сигизмунда последних остатков его собственных владений, но зато вовлекал в конфликт с ненавистным узурпатором Речь Посполитую, открывая для него новую возможность для продолжения борьбы за шведский трон. Действительно, с провозглашением инкорпорации частью Речи Посполитой объявлялась территория, значительная часть которой была во время работы сейма уже занята шведскими войсками, что делало конфликт между польско-литовскими феодалами и Шведским королевством неизбежным. Хотя польско-литовские сенаторы и послы испытывали известные опасения в связи с возможным конфликтом со Швецией, а многие из них совершенно правильно поняли истинные намерения своего короля, они оказались несклонны упускать представившуюся возможность для установления полного господства Речи Посполитой в Прибалтике, и в конце марта акт об инкорпорации Эстонии был торжественно обнародован[343].

Значение этого шага было, конечно, понятно политическим деятелям обеих стран. Не случайно поэтому, что после решения сейма оба государства стали готовиться к войне[344].

Для русского правительства, которое на протяжении весны 1600 г. получило в свое распоряжение весьма обильную информацию об этих приготовлениях[345], общая ситуация, думается, также была вполне ясной. Перед русской дипломатией вставала проблема, как использовать наступающий конфликт, чтобы добиться выхода к Балтийскому морю. Правда, свою политическую линию русское правительство, как показано выше, четко определило еще до наступления открытого конфликта между Речью Посполитой и Швецией, взяв во второй половине 1599 г. курс на сближение со Швецией.

На протяжении первой половины 1600 г., однако, характер русско-шведских отношений сильно изменился. Если ранее Швеция была для русского правительства лишь одним из союзников при организации переворота в Речи Посполитой, после отказа Габсбургов от соглашения продолжение прежнего политического курса означало войну против Речи Посполитой со Швецией в качестве главного партнера.

Между тем на протяжении первой половины 1600 г. становилось все более явным расхождение внешнеполитической программы нового шведского правительства с русскими интересами на Балтике.

К концу марта 1600 г. в Москву возвратились В. Сукин и П. Дмитриев и информировали свое правительство о результатах переговоров с герцогом Карлом, которые они вели в Стокгольме с 26 ноября по 21 декабря 1599 г. Сторонам не удалось заключить никакого договора о союзе против Речи Посполитой. Герцог Карл подчеркивал свое дружественное отношение к царю и обещал направить в Москву посольство для продолжения переговоров, однако сама необходимость этих новых контактов указывала на то, что у шведского правительства русские условия союза вызывают возражения. Правда, в одном весьма существенном для русского правительства вопросе герцог Карл как будто проявил готовность пойти навстречу русским требованиям: в беседе с послами шведский правитель заявил, что он готов передать русским Нарву за большой выкуп, если царь выступит со всеми своими военными силами против поляков. Однако, не говоря уже о том, что указанная цена была для России слишком высокой, русские дипломаты не могли придавать этому предложению большого значения, поскольку оно не получило никакого отражения в письменном ответе шведской стороны.

Кроме того, сделанная уступка по существу обесценивалась тем, что в качестве условия успешного результата русско-шведских переговоров шведская сторона потребовала, чтобы русская сторона ратифицировала Тявзинский договор, а это означало признание со стороны России не только существующих границ между государствами, но и зафиксированной в этом документе системы экономических отношений, которая лишала русское купечество всяких возможностей прямого контакта с купечеством западноевропейских стран[346].

Если смысл этого требования в первый момент оставался для русского правительства неясным, то последующие шаги шведского правительства должны были показать ему, о чем идет речь.

Уже в инструкциях, которые герцог Карл дал своим военачальникам накануне шведского похода в Эстонию, настоятельно указывалось на необходимость восстановить в этом районе предусмотренные Тявзинским договором условия торговли[347], которые в период происходившей «смуты» во многом, по-видимому, перестали соблюдаться.

Позицию, занятую в этот период шведским правительством по отношению к русским экономическим интересам на Балтике, весьма показательно характеризует инцидент, имевший место в конце июня 1600 г. В это время к устью р. Наровы прибыл из своего путешествия в Германию Власьев. На нанятых им в Любеке двух кораблях он привез большую партию товаров, закупленных для царской казны. Поскольку эти товары не предназначались для торговли, посланник нашел возможным выгрузить их не в Нарве, где, согласно Тявзинскому договору, должна была производиться торговля иностранными товарами, а в находившемся на противоположном берегу Наровы Ивангороде.

Действия русского посла вызвали сильное беспокойство шведских властей в Прибалтике, а затем и самого герцога Карла, опасавшихся, что русские снова попытаются с помощью ганзейского купечества превратить Ивангород в русский порт, где торговля иностранными товарами производилась бы вне контроля шведских властей. К устью Наровы была послана шведская эскадра с предписанием захватить зафрахтованные Власьевым суда из Любека на обратном пути. Одновременно шведским послам, выехавшим к этому времени в Нарву для ведения переговоров с русским правительством[348], было предписано добиваться от русского правительства, чтобы оно запретило своим послам при поездках за границу пользоваться судами из Любека. Герцог Карл предлагал в дальнейшем предоставлять в распоряжение русских дипломатов шведские суда[349].

Блокированные шведами корабли стояли «у Ивангорода до осени», затем один из них «в великом страхованье в буре ушел», а другой еще осенью 1601 г. стоял «на приколе» на р. Луге. Команда, прожившая в России 14 месяцев, выехала в Любек на других кораблях[350].

Этот инцидент показывает, что шведское правительство готово было самым решительным образом бороться за сохранение своего контроля над русской внешней торговлей.

В эти же годы и позднее в Нарве побывало много иностранных кораблей — немецких и голландских[351]. С этим шведским властям, очевидно, временно пришлось примириться. Однако с начавшимися уже, по-видимому, в это время плаваниями русских купцов «за море», в Любек и другие северогерманские города[352]они повели энергичную борьбу. Летом 1600 г. гость Тимофей Выходец, возвращавшийся из Любека, был задержан в Таллине и обвинен в нарушении Тявзинского договора. Тогда же герцог Карл заявил, что он будет останавливать всех русских купцов, которые захотят плавать «за море»[353].

В своих дальнейших поездках в Любек русский купцам приходилось объезжать шведские владения[354].

К лету 1600 г. русское правительство могло, таким образом, убедиться, что новое шведское правительство, c которым в Москве связывали определенные надежды на изменение традиционно враждебного по отношению к России шведского политического курса и приемлемое для обеих сторон решение балтийского вопроса, не только отвергло русские условия союза и намерено сохранить свои позиции в Эстонии, но и пытается в духе традиционной шведской политики использовать эти позиции для обогащения своей казны и своих подданных за счет интересов Русского государства.

Тогда же, в первые месяцы 1600 г., русская дипломатия потерпела еще одну неудачу, более частного характера. Безрезультатно закончились переговоры с Ригой. Первоначально они развивались успешно. В отписке от 23 декабря 1599 г. Меллер и Берген обнадеживали царя, извещая, что «в Риге лутчие люди шестнадцать человек ратманов и полатников желают за тебя, государя»[355]. Одновременно правительству сообщалось, что Генрих Флягель (в документе говорится безымянно «он», но из дальнейших документов выясняется, кто добивался этого) просил прислать грамоту от имени царя «большому бурмистру свояку своему Клаусу Ику», «а хочет ту грамоту отдати тайно и тотчас»[356]. Таким образом, речь шла уже об официальном обращении русского правительства к Клаусу Экку — главе рижского магистрата, а также «бургграву» — представителю польского короля в Риге.

Русские агенты одобрили предложение Флягеля и выслали в декабре проект такого обращения в Москву[357]. Затем в феврале нового, 1600 г. сам Флягель приехал за царской грамотой в Псков[358]. Русское правительство, однако, после некоторых колебаний пришло к заключению, что «ныне тое грамоту посылати еще не пригоже», и предпочло вести переговоры с рижанами «речью», для чего в феврале в Ригу был послан псковский гость Ю. Иголкин. Официальный ответ, извещавший русских агентов в Пскове о принятом решении, был послан из Москвы 6 марта[359].

Еще до получения ответа Клаус Берген, очевидно по собственной инициативе, послал от своего имени письмо Клаусу Экку с изложением русских предложений. После этого события, однако, развернулись не так, как предполагал Флягель. 6 марта 1600 г. он был вызван в городской совет, где был подвергнут подробному допросу об адресате и содержании полученного письма и о том, почему оно адресовано бургомистру Экку. Почувствовав неладное, Флягель заявил, что Клауса Бергена он знает только по торговым делам, о содержании письма ему ничего не известно, так как оно запечатано, а знает ли царь об этом письме, он также не может сказать. Материалы допроса Флягеля вместе с латинским переводом присланной грамоты были отправлены литовскому канцлеру Льву Сапеге с просьбой сообщить королю о верности Риги[360], а добравшийся к этому времени до Риги Ю. Иголкин был выслан из города[361].

Контакты русского правительства с Ригой после этого прервались[362].

Для рижского магистрата переговоры с царем были, по-видимому, лишь звеном в его сложной дипломатической игре, целью которой было добиться подтверждения сеймом городских привилегий. Поэтому, получив письменные доказательства заинтересованности царя в переходе Риги под русскую власть, магистрат поспешил передать их литовскому канцлеру для того, чтобы, с одной стороны, показать свою преданность Речи Посполитой, с другой — намекнуть на то, что если привилегии города и дальше будут нарушаться, он может изменить свою позицию. Серьезно разрывать с Речью Посполитой, от рынка которой город экономически зависел, городские власти не собирались пи в это время, ни позже.

Для русского правительства такой исход переговоров означал, что в случае конфликта с Речью Посполитой нет оснований рассчитывать, что русской армии удастся быстро овладеть выходом к Балтийскому морю в бассейне Западной Двины.

К лету 1600 г. у русского правительства были все основания для того, чтобы задуматься над правильностью своей внешнеполитической линии, которая в данных условиях вела к конфликту с Речью Посполитой без явных видов на успех и с главным потенциальным союзником, который еще до начала войны занял недружественную позицию по отношению к экономическим интересам России.

Найти в сложившейся ситуации выход, который открыл бы дальнейший путь к достижению русских целей на Балтике, русскому правительству помогли перемены, наступившие к началу 1600 г. в восточной политике Речи Посполитой.

Взгляды политических руководителей Речи Посполитой на взаимоотношения с Россией пережили за период с осени 1598 г. по осень 1600 г. известную эволюцию, обусловленную, как мы увидим далее, общими изменениями внешнеполитического положения страны в указанное время. Эту эволюцию можно проследить главным образом по письмам литовского канцлера Льва Сапеги[363], сопоставляя их свидетельства с имеющимися в нашем распоряжении данными других источников.

Первое проявление беспокойства в связи с возможной позицией России в случае конфликта между Речью Посполитой и Швецией находим в письме, написанном Сапегой весной 1599 г., когда литовский канцлер посетил владения Речи Посполитой в Прибалтике. Канцлер, который усиленно собирал сведения о внутреннем положении России и намерениях русского правительства, констатировал в письме некоторые вызывающие у него тревогу факты. Так, посланец псковско-печерского игумена, приезжавший к Сапеге с жалобой на «людей пограничных», сообщил, что герцог Карл обращается к царю с предложениями дружбы, которые находят у последнего благоприятный отклик.

Регент добился того, что ему разрешено свободно вывозить из России продовольствие, которого в Швеции в данный момент не хватает, в то время как подданным Речи Посполитой это запрещено[364]. Когда затем канцлер, вероятно, чтобы проверить эти сведения, послал одного из своих слуг «для живности» в Псков, ему, действительно, не позволили ничего купить на городском торге[365].

Ясно, заключал Сапега, что Карл «не спит… старается очень о себе; не помешало бы это дружбе и расположению Московского к королю его милости, пану нашему; когда бы об этом король его милость захотел постараться, он легко добился того же (что и шведы. — Б.Ф.), а это бы очень помогло успокоению и отвоеванию Шведского королевства»[366].

Для канцлера, таким образом, было очевидно, что между Москвой и Стокгольмом завязываются неблагоприятные для Речи Посполитой контакты, и он полагал, что польско-литовская дипломатия не должна в этой ситуации оставаться бездеятельной, что следует противодействовать проискам шведов в Москве и попытаться наладить хорошие отношения с Россией. Соглашение же с Россией могло бы определенно повлиять на благоприятный исход борьбы между Карлом и — Сигизмундом.

Сравнительно спокойный тон письма Сапеги свидетельствует, однако, о том, что в русско-шведских контактах он в тот момент явно не усматривал большой опасности. Очевидно, прежде всего потому, что положение шведского регента представлялось ему не особенно прочным. Исход борьбы был еще не вполне ясен. Казалось вероятным, что Сигизмунду и его сторонникам еще удастся при косвенной поддержке Речи Посполитой если и не одержать полную победу, то по крайней мере не допустить герцога Карла на контролируемые ими территории. На южной границе взаимоотношения с Османской империей были урегулированы долгосрочным мирным соглашением, а в граничивших с Речью Посполитой княжествах — Семиградье и Молдавии — сидели польские ставленники. Международные позиции Речи Посполитой представлялись прочными, и это настраивало канцлера на сравнительно спокойный лад.

Еще более уверенно оценивали ситуацию король Сигизмунд и его советники, что видно из их реакции на предложения, доставленные в апреле 1599 г. русским посольством. Русские предложения прислать в Москву посольство для возобновления переговоров о мире рада отклонила, потребовав, чтобы соответствующие переговоры проходили не в Москве, а в Варшаве[367].

Магнаты Великого княжества были, по-видимому, не удовлетворены таким решением. Виленский воевода К. Радзивилл, находившийся во время переговоров в Варшаве, писал 23 апреля 1599 г. двоюродному брату Радзивиллу Сиротке, что он стремится не допускать столкновений при переговорах с русскими, чтобы «мы могли сноситься» с царем Борисом о «заключении перемирия или вечного мира»[368]. Лев Сапега в письме, посланном 20 мая Радзивиллу из Кокнезе, выражал сожаление по поводу того, что не мог присутствовать при переговорах, и свою озабоченность в связи с тем, что «московский посланник уехал неудовлетворенный»[369]. Однако точка зрения литовских магнатов явно не была принята во внимание королем Сигизмундом[370].

Если на апрельских переговорах русские дипломаты, как можно думать, хотели ввести короля и его советников в заблуждение относительно истинных намерений своего правительства, то надо признать, что это им удалось. В то время как осенью 1599 — начале 1600 г. русское правительство прилагало усилия для детронизации Сигизмунда, дипломатия Речи Посполитой не сделала ничего, чтобы этим действиям воспрепятствовать[371].

Между тем международная ситуация для Речи Посполитой, еще недавно казавшаяся довольно выгодной, постепенно ухудшалась. Преодолев затруднения, герцог Карл к осени 1599 г. овладел Финляндией. Скоро можно было ожидать появления шведских войск в Эстонии. Шведская дипломатия активно действовала в Германии и Скандинавии, подыскивая союзников. В этих условиях тревога литовского канцлера, с беспокойством наблюдавшего из Риги за ходом событий и не понимавшего, почему так пассивно ведет себя правительство, продолжала возрастать. Сообщают, писал он 2 сентября Радзивиллу Сиротке, что герцог Карл уже нашел себе союзника в лице датского короля. Если ему удастся из-за нашего небрежения заключить союз еще и с царем (такую возможность тоже следует учитывать), то что будем делать мы, которые все считаем маловажным и всем пренебрегаем? — восклицал Лев Сапега с гневом и с растерянностью[372]. Тогда же трудности международного положения Речи Посполитой стали беспокоить литовских шляхтичей, которые начали обращаться к К. Радзивиллу с просьбами рассмотреть вопрос об отношениях с Россией на ближайших сеймиках[373].

Король и его окружение, однако, не склонны были так пессимистически оценивать ситуацию. По-видимому, под влиянием сообщений русских дипломатов, «разоблачивших» в глазах Сигизмунда коварные замыслы герцога Карла, здесь сложилось представление, что в происходящем конфликте Россия займет благоприятную позицию по отношению к законному государю[374].

Еще осенью 1599 г. политика восточного соседа не вызывала в этой среде серьезных опасений. Правда, в королевской инструкции от 20 ноября, предназначенной для рассылки на предсеймовые сеймики, затрагивался вопрос об отношениях с Россией, но сделано это было в самой общей форме. Король обращал внимание шляхты на то, что срок перемирия, заключенного с Россией, скоро истекает, и предлагал поэтому обсудить, какой путь решения спорных вопросов следует предпочесть в будущем: готовиться ли к войне или к мирным переговорам. Эта общая формула не содержала, как видим, ни оценки состояния отношений между Россией и Речью Посполитой в данный момент, ни определения задач, осуществления которых, по мнению короля, должна была бы в сложившейся международной ситуации добиваться в России польско-литовская дипломатия. В той же инструкции он сообщал шляхте, что не видит в данный момент открытой опасности Речи Посполитой со стороны России[375].

Вскоре, однако, в настроениях Сигизмунда и его советников произошел резкий перелом. О происшедших переменах дает представление недатированная приписка к основному тексту инструкции, сделанная, видимо, где-то в декабре, перед самой рассылкой документа на сеймики.

В этой приписке король сообщал, что, по имеющимся у него сведениям, царь вступил в союз с герцогом Карлом; царь охотно пропустил через свою территорию в Эстонию шведские войска и снабдил их продовольствием, в то время как приверженцы Сигизмунда, бежавшие из Финляндии в Россию, брошены в тюрьму. Одновременно, указывалось в инструкции, царь строит на пограничье новые замки, укрепляет старые и принимает меры к увеличению своей армии. Эти и другие подобные факты, заключал король, показывают, что царь не заботится о соблюдении перемирия с Речью Посполитой и намерен начать против нее войну.

Поэтому король призывал шляхту тщательно обдумать создавшееся положение, так как часто жестоко ошибаются те, кто полагается на «трактаты», а союз между Россией и Швецией угрожает Речи Посполитой не только потерей «Инфлянт», которые были завоеваны с таким огромным трудом, но и ставит под удар Великое княжество[376].

В королевском окружении, таким образом, к концу 1599 г. произошел решительный пересмотр взглядов на международную ситуацию в Восточной Европе, и прежняя беспечная уверенность уступила место тревожному беспокойству[377]. Заседавший в декабре 1599 г. сеймик Великого княжества поспешно «ухвалил» налоги на оборону на случай возобновления войны с Россией[378].

В другом районе, непосредственно граничившем с русскими землями, в Тартуском округе польской Прибалтики в начале 1600 г. началась настоящая паника. Русским купцам был запрещен въезд в Тарту. Население округи, ожидая «приходу Густава королевича с великою силою», стало поспешно съезжаться в город, чтобы «сесть в осаду»[379].

Более спокойной была реакция сеймиков коронных воеводств, которым даже после возможного начала военных действий непосредственная опасность не угрожала[380].

Тревога, охватившая к началу 1600 г. и короля, и магнатов, и большие группы шляхты, была вполне обоснованной, так как к этому времени международное положение Речи Посполитой действительно очень осложнилось.

Одновременно с появлением шведских войск в Эстонии и вступлением Речи Посполитой в прямой конфликт со Швецией изменилась в невыгодную для нее сторону ситуация на Балканах, где после захвата валашским воеводой Семиградья оказались под угрозой и южная граница Речи Посполитой, и ее вассальное княжество — Молдавия[381].

Перед правительством Речи Посполитой возникла неприятная перспектива вести войну одновременно на двух фронтах. Опасность положения усугублялась тем, что в обоих случаях военный конфликт мог легко привести к внутриполитическим осложнениям.

Михай имел довольно прочные связи и с польскими сторонниками Максимилиана, часть которых с началом семиградской кампании поступила на службу в его армию, и с православным населением Украины, боровшимся против контрреформации[382].

Внутреннее положение в польской Прибалтике было также очень неустойчивым. Сенаторы хорошо знали, что местное бюргерство с явной неприязнью относится к польским властям и с нетерпением ждет прихода шведов[383].

В этих условиях присоединение Русского государства к возможным противникам Речи Посполитой могло поставить последнюю в очень трудное положение. Неудивительно поэтому, что в начале 1600 г. точка зрения литовских магнатов, добивавшихся того, чтобы уладить взаимоотношения с Россией путем переговоров, получила признание со стороны ряда коронных политиков[384]. Под давлением с разных сторон уже в январе король дал поручение литовскому канцлеру подготовить проект грамоты в Москву от имени сенаторов о посылке комиссаров[385].

Вопрос об отношениях с Россией стал предметом обсуждения на сейме, начавшем работу 9 февраля. Уже на первых заседаниях сейма вопрос занял довольно большое место в выступлениях сенаторов. Выступавшие представители Короны (подканцлер коронный П. Тылицкий, епископы плоцкий и познанский) указывали, что в данной ситуации, когда угрожает конфликт со Швецией, следует добиваться мира с Россией[386]. Их доводы натолкнулись на возражения других сенаторов и послов коронных воеводств, считавших, что ситуация не столь тяжелая, чтобы Речь Посполитая обращалась к России с просьбой о мире[387]. Споры тянулись, и 23 марта сейм разошелся, не приняв никакого решения. В этот момент более реалистично оценивавшие ситуацию послы Великого княжества, напомнив Сигизмунду о русских предложениях возобновить мирные переговоры, обратились к королю с просьбой, чтобы тот «послы великие для становенья покою вечного будь перемирья далшого назначити рачыл».

Взамен они обещали предоставить королю средства на ведение войны со шведами. Сигизмупд III принял их условия и уже после окончания сеймовых дебатов дал литовским представителям письменное обязательство удовлетворить их требование[388].

Выступление литовцев, вероятно, оказало известное влияние на решение короля и сената придать миссии в Россию характер «великого посольства» и поставить во главе его одного из политических руководителей Великого княжества Литовского — канцлера Льва Сапегу. Высокий ранг посла указывал на то значение, которое придает его миссии Речь Посполитая.

10 апреля[389] в Москву отправился гонец Бартоломей Бердовский за «опасной» грамотой для «великих послов».

Когда 26 мая в Москву пришли сообщения о прибытии на границу литовского гонца с просьбой о получении «опасной» грамоты для польско-литовских послов, для русских дипломатов должно было стать ясным, что внешнеполитическая линия Речи Посполитой на востоке изменилась. Отвергнув в 1599 г. русские предложения, Речь Посполитая теперь сама искала контактов с восточным соседом.

Тогда же, в июне 1600 г., в русскую столицу должны были прийти первые известия о появлении на границе шведского посольства, которое герцог Карл направил в Москву в соответствии с достигнутой в Стокгольме договоренностью. Проявленная шведским правительством инициатива была вполне понятной: накануне войны с Речью Посполитой и для Швеции урегулирование отношений с Россией, которые на данном этапе основывались на не ратифицированном обеими сторонами Тявзинском договоре, представлялось весьма желательным.

Таким образом, на рубеже весны — лета 1600 г. оба государства, готовившиеся вступить друг с другом в жестокую борьбу за Прибалтику, почти одновременно дали понять о своем желании начать переговоры с русским правительством. Тем самым перед царем Борисом и его советниками уже практически встала необходимость определить свое отношение к балтийскому конфликту.

О первых итогах размышлений русских дипломатов над этой проблемой позволяет судить отношение правительства к сделанным ему предложениям.

Что касается Бартоломея Бердовского, то он очень быстро получил возможность попасть в Москву. 14 апреля он был принят царем и имел возможность официально изложить цель своей миссии, а 19 апреля уже отправился в обратный путь с «опасной» грамотой для польско-литовских послов[390]. Вернувшись в Варшаву, посланец сообщал, что его приняли очень тепло и что в Москве готовят польскому посольству хороший прием[391].

Судьба шведской миссии оказалась иной.

Когда шведское посольство прибыло в Нарву, то окапалось, что русское правительство не выслало своих представителей на границу, не было прислано и «опасной» грамоты для проезда шведских послов в Москву. Одновременно русские пограничные власти потребовали возвратить им Нарву в соответствии с обещанием, которое дал герцог Карл русским послам.

Июнь — июль послы провели в Нарве без всяких результатов. Прибывший 8 августа в Таллин для завершения подготовки к войне герцог Карл попытался ускорить ход событий. О принятых им мерах он информировал послов письмом от 12 августа[392]. Меры эти заключались в следующем. Прежде всего русским купцам, торговавшим в Таллине, герцог заявил, чтобы они «ис Колывани ехали и вперед не приезжали, покаместа царское величество с ним мир покрепит крестным целованием»[393]. 25 августа русские купцы были высланы и из Нарвы[394].

Таким образом, торговые связи между Россией и шведской Прибалтикой прервались. Одновременно на финской границе были собраны шведские войска[395]. Тогда же в Прибалтике появились слухи, что если царь не подтвердит Тявзинский мир, то «Арцыкарло хочет миритца с полеким королем и стояти с ним на государя заодин». Эти слухи, по-видимому, распространялись самими шведскими властями[396]. 25 августа, считая, видимо, почву подготовленной, герцог Карл направил царю особое послание, в котором требовал определенного ответа, будут ли присланы в Ивангород русские послы.

Однако предпринятые герцогом Карлом меры не изменили в благоприятную для него сторону позицию русского правительства: в ответ на запрещение русской торговли в Эстонии во Пскове были задержаны товары таллинских купцов[397]. Одновременно, ивангородский воевода демонстративно отказался пропустить в Москву гонца с посланием герцога[398]. Впрочем, и сам шведский правитель с самого начала был не очень уверен в эффективности предпринятых им мер. В письме от 16 августа секретарю посольства он высказал мнение, что успехи в войне против поляков заставят Россию отказаться от нейтралитета и пойти на военный союз со Швецией[399]. Из этого следовало, что герцог Карл принял решение вступить в войну с Речью Посполитой, не дожидаясь исхода русско-шведских переговоров. В сложившейся ситуации ему ничего другого и не оставалось, хотя из-за неясных отношений с Россией он был вынужден задержать в Таллине и Выборге часть армии, предназначенной для войны в Ливонии[400]. Уже после начала военных действий, 12 сентября, шведские послы в Нарве обратились с письмом к воеводе Ивангорода. Сообщая о том, что герцог начал военные действия против Речи Посполитой, они запрашивали, вступит ли Россия в войну. Никакого благоприятного ответа на это обращение также не было получено[401].

Сопоставляя выявленные факты, следует констатировать, что представителю Речи Посполитой понадобилось всего пять дней для того, чтобы добиться той цели, которой безуспешно пытались достичь на протяжении трех месяцев шведские дипломаты.

Это обстоятельство характеризует перемены во внешнеполитической ориентации России, наступившие под влиянием изменений международной обстановки к середине 1600 г.

В отличие от предшествующих лет русскому правительству теперь представлялось более предпочтительным договариваться о судьбе Прибалтики с Речью. Посполитой.

Московские переговоры

Один из мотивов, склонявших русское правительство к тому, чтобы начать переговоры именно с Речью Посполитой, несомненно, определялся тем, что весной — летом 1600 г. возникшие перед этим государством серьезные международные трудности продолжали возрастать.

Они в значительной мере усугублялись тем, что шляхта, настаивая на инкорпорации Эстонии, не представляла себе всех реальных последствий такого решения и не склонна была предоставлять королю крупных финансовых средств на ведение войны со Швецией. Так, часть коронных сеймиков запретила своим послам вотировать какие-либо налоги и предписывала ни на какую ненужную для Короны войну не соглашаться[402], одновременно советуя королю уладить дела со Швецией «советами, а не оружием»[403]. Другие в общей форме предлагали обсудить вопрос о помощи Сигизмунду против шведских мятежников, лишь небольшая группа воеводств (прежде всего Мазовия) предписывали безоговорочно оказать королю всякую помощь для его восстановления на шведском троне. Позиция Литвы была более реалистической: литовцы понимали, что Эстонию придется у шведов отвоевывать силой, но и Литва соглашалась предоставить королю значительные субсидии лишь после заключения мира с Россией[404]. В итоге сейм 1600 г. не принял никакого решения о финансировании военных действий против шведов. Правда, Сигизмунду, как уже указывалось, удалось добыть некоторые средства у Великого княжества Литовского, но для ведения большой войны их было недостаточно.

Последовавшее в мае 1600 г. нападение Михая Храброго на Молдавию и появление его армии на южных границах Речи Посполитой еще более осложнили международное положение страны и еще более обострили ситуацию с финансами, поскольку, не ожидая, пока честолюбивый воевода перенесет войну на земли Подолии, правительство Речи Посполитой сочло нужным универсалом от 27 мая объявить сбор посполитого рушения в Люблине[405]. Между тем некоторые из созванных в Короне в мае 1600 г. посеймовых сеймиков снова отказались вотировать налоги; на сеймике в Корчине целая группа шляхты выступила с оправданием действий Михая[406].

Король и Ян Замойский вынуждены были изыскивать из самых разных источников деньги для финансирования армии. Денег не хватало, и в письме от 4 июня 1600 г. Сигизмунд III предлагал Льву Сапеге заложить драгоценности, чтобы добыть денег[407]. Набранные для военных действий в «Инфлянтах» войска в мае 1600 г. были спешно переброшены на юг[408], и тем самым была обнажена северная граница, около которой постепенно концентрировалась шведская армия. Неопределенная позиция царя и Габсбургов также вызывала беспокойство в польском обществе. По стране распространялись слухи, что между противниками короля Сигизмунда уже заключен договор о разделе страны: царь должен получить Литву, Максимилиан — Краков, герцог Карл — «Инфлянты»[409].

Правительство Речи Посполитой, разумеется, руководствовалось не слухами. Имевшиеся в его распоряжении более надежные сведения о русской внешней политике в первой половине 1600 г. давали достаточно оснований для беспокойства. Так, в конце марта стало известно о попытках русских агентов склонить Ригу к отделению от Речи Посполитой[410]. С юга на протяжении первых месяцев 1600 г. поступали сообщения о подозрительных контактах между русскими и валашским воеводой[411]. Требование Михая пропустить в Москву его послов было также тревожным симптомом[412].

В таких условиях поездка польско-литовских дипломатов в Москву, чтобы не допустить вступления России в войну, становилась для правительства Речи Посполитой все более необходимой. Формальные препятствия для такой поездки отпали, когда в июле Бердовский привез из Москвы «опасную» грамоту[413]. Однако из-за задержки второго посла, каштеляна варшавского С. Варшицкого, отъезд посольства откладывался. Обеспокоенный этим, Лев Сапега писал К. Радзивиллу 28 августа: «Карл не спит, действует и старается помешать нашему посольству, чтобы московский не только о вечном [мире], но даже и о временном перемирии [с нами] не разговаривал, каковые действия, если из-за нашего позднего приезда туда дойдут, один бог лишь знает, чего мы тогда сможем добиться»[414].

Это письмо показывает, как пессимистически оценивал обстановку глава «великого посольства» Речи Посполитой.

Его беспокойство должно было еще более возрасти, когда уже по приезде в Москву послы получили письмо Сигизмунда III от 30 октября, в котором король ставил их в известность, что. герцог Карл, не довольствуясь отнятыми у законного государя землями Шведского королевства, перешел границу и захватывает «замки», принадлежащие Речи Посполитой. Одновременно король сообщал и о начале военных действий в Молдавии[415].

Таким образом, осенью 1600 г. война шла и на южной, и на северной границе Речи Посполитой, и это определенно должно было заставлять польско-литовских дипломатов проявлять уступчивость по отношению к требованиям русских.

Одновременно, однако, в Москве перед самым началом переговоров произошли события, которые должны были несколько успокоить их волнение. В начале ноября 1600 г. был арестован (о чем быстро стало известно послам) один из первых вельмож государства — боярин Федор Никитич Романов, которого обвиняли в попытке переворота, и ряд близких к нему лиц. Этот факт, несомненно, показывал, что внутриполитическая ситуация в России является острой и борьба царя Бориса со «знатными», отголоски которой доносились до Речи Посполитой еще во второй половине 90-х годов, продолжается.

Внутриполитическая напряженность, несомненно, должна была ограничивать внешнеполитическую активность русского правительства, и польско-литовские дипломаты, конечно, это учитывали.

К сожалению, проследить воздействие всех этих противоположных факторов па позицию польско-литовских дипломатов во время переговоров в настоящее время невозможно из-за отсутствия в имеющихся материалах о посольстве Льва Сапеги[416] документа, в котором бы определялись те конкретные политические задачи, которые ставило перед посольством правительство Речи Посполитой.

Официально посольство направлялось в Москву для того, чтобы начать с русским правительством переговоры «о вечном соединении и докончании» между Россией и Речью Посполитой. (О необходимости обсудить этот вопрос стороны принципиально договорились при заключении перемирного договора 1591 г., но до переговоров на протяжении 90-х годов дело так и не дошло). Поэтому послам предписывалось предложить на обсуждение русского правительства проект условий «вечного мира и союза» между Россией и Речью Посполитой и был дан текст этого проекта[417]. В его основе лежал документ, составленный, по-видимому, в конце 90-х годов и лишь слегка перередактированный применительно к новой обстановке.

Однако, хотя исследователи, занимавшиеся изучением посольства Льва Сапеги, уделяли обычно преимущественное внимание рассмотрению этого проекта, не подлежит сомнению, что никакого практического значения он иметь не мог. Как видно из приведенных выше документов и высказываний, принадлежавших прежде всего самому главе польско-литовского посольства, политические деятели Речи Посполитой хорошо понимали, как неблагоприятно для их государства сложилась международная ситуация в Восточной Европе. В таких условиях не могло быть никаких надежд па то, что удастся заставить русское правительство пойти на создание в Восточной Европе межгосударственного объединения, в котором главная роль должна была принадлежать Речи Посполитой. Король и сенаторы, как представляется, на это и не рассчитывали. По всей вероятности, врученный послам проект должен был служить приличным объяснением причин отправления посольства и одновременно явиться поводом для переговоров, в ходе которых должны были рассматриваться те конкретные политические вопросы, для решения которых польско-литовские дипломаты отправились в Москву.

Почему же эти задачи не были сформулированы в официальной инструкции? Ответ на этот вопрос дает знакомство с документацией предшествующего «великого посольства» Речи Посполитой, посетившего Москву в 1590 г. Послам тогда были вручены две инструкции. Одна — главная, представлявшая собой проект условий «вечного соединения» между государствами и копия которой была включена в посольскую книгу[418], и другая — дополнительная, в которой определялись те конкретные политические цели, осуществления которых должны были добиваться послы. Дополнительная инструкция не была включена в состав посольских книг и лишь случайно сохранилась среди разрозненных материалов[419].

Вероятно, и посольство Л. Сапеги также получило дополнительную инструкцию, которая в отличие от инструкции посольству 1590 г., по-видимому, не сохранилась[420]. Теперь можно только догадываться, какие конкретные политические задачи поставило правительство Речи Посполитой перед своим посольством.

Судя по всему, в случае неудачи переговоров о «вечном соединении и докончании», послы должны были добиваться продления перемирия между государствами, чем достигалась бы нейтрализация России и ее невмешательство в войну Речи Посполитой со Швецией и Валахией. На каких условиях и на какой срок польско-литовские послы были уполномочены заключить перемирный договор с Россией, остается неизвестным.

Перейдем теперь к рассмотрению хода русско-польских переговоров в Москве. 6 октября[421] посольство Речи Посполитой въехало в Москву, 16 октября оно было торжественно принято царем, а 23 ноября начались переговоры[422]. На втором заседании, 24 ноября, Сапега вручил русским представителям[423] проект условий «вечного мира» между обоими государствами.

Как и следовало ожидать, этот проект сразу же вызвал ряд возражений с русской стороны. Соглашаясь в принципе заключить союз с Речью Посполитой, русские дипломаты решительно отклонили все пункты польско-литовского проекта, выходившие за рамки обычного политического соглашения между государствами[424]. А без этих условий соглашение утрачивало интерес для представителей Речи Посполитой. Не добившись согласования своих точек зрения, стороны очень скоро констатировали неудачу переговоров о «вечном соединении» и перешли к обсуждению возможных условий перемирия[425].

В центре начавшихся переговоров сразу же оказался вопрос о судьбе Прибалтики. Уже во время обсуждения привезенного Сапегой проекта русские представители отказались признать за королем Сигизмундом титул «Лифляндский» и заявили, что «Лифлянская земля искони вечная отчина великих государей наших и никому ее не держати»[426].

На первом заседании, посвященном обсуждению условий перемирия, 30 ноября русские представители конкретизировали свои предложения. Они потребовали, чтобы Речь Посполитая уступила им свои права на Эстонию и три города на территории польской Прибалтики— Тарту, Вильянди и Пярну с прилегающими уездами. Обрисовав в большой речи трудности внешнеполитического положения Речи Посполитой, Власьев заявил послам, что эти уступки по существу не нанесут ущерба их государству. Ведя войну со «многими недругами», а в том числе с герцогом Карлом и валашским воеводой Михаем, за спиной которого стоит император, Речь Посполитая все равно не сможет удержать за собой эти территории. Между тем если эти условия будут приняты, то русские войска, заявил А. Власьев, «помогут вашему королю занять Лифляндию», т. е. отвоевать у шведов захваченные ими земли в польской Прибалтике. Если послы будут неуступчивы, то положение Речи Посполитой может еще более ухудшиться, так как герцог Карл ради союза с Россией готов не только уступить большие территории в Прибалтике, но и признать себя вассалом царя. Поскольку все-таки польско-литовские послы отказались принять эти предложения, русские представители на следующем заседании, состоявшемся 4 декабря, уменьшили свои требования и добивались только уступки Эстонии[427].

Анализ предложений, выдвинутых русскими представителями на этой стадии переговоров, дает возможность ответить на поставленный выше вопрос, какие планы связывало русское правительство с русско-польскими переговорами.

Очевидно, что к концу 1600 г., отказавшись от прежней внешнеполитической линии, русское правительство вернулось к своему проекту 1587 г. раздела Прибалтики между Россией и Речью Посполитой. Такой путь решения балтийского вопроса имел перед другими возможными вариантами то преимущество, что в его осуществлении не могло быть никаких сомнений, так как Швеция не была бы в состоянии противостоять соединенным действиям России и Речи Посполитой. Правда, если в 1587 г. русское правительство было готово уступить союзнику почти всю Прибалтику, удовлетворившись одной Нарвой, то в более благоприятных условиях начала XVII в. оно рассчитывало на более значительные территории. В Москве, вероятно, были уверены, что, стремясь преодолеть свои внешнеполитические трудности[428] и опасаясь угрозы русско-шведского союза, правительство Речи Посполитой примет русские предложения. При этом также, видимо, учитывалось, что земли Северной Эстонии ранее не принадлежали Речи Посполитой и в обладании этими землями у нее не было экономической необходимости. В реальности такого плана должны были убеждать царя Бориса и его советников также сообщения русских агентов, поступавшие из Прибалтики[429].

Ход переговоров не оправдал, однако, возлагавшихся на них надежд. Польско-литовские дипломаты не приняли предложенных условий. Столкнувшись с отказом, русское правительство попыталось настоять на своем, используя различные средства давления. Так, по окончании переговоров 4 декабря послам было демонстративно объявлено, что они могут собираться в дорогу, а через неделю их посетил на Посольском дворе Власьев и сообщил, что в Москву идут «великие послы» от герцога Карла, который уступает царю «замки» в Эстонии. Когда же после этого русское правительство, считая, очевидно, почву достаточно подготовленной, возобновило переговоры, польско-литовские послы снова отклонили русские предложения[430].

С этого момента переговоры резке застопорились[431], а с начала января прервались совсем. Послам, оказавшимся в строгой изоляции на Посольском дворе, периодически угрожали «отпуском», который откладывается только из-за болезни царя[432].

Русское правительство явно тянуло время, ожидая исхода военных действий в Прибалтике и в Молдавии, а также приезда в Москву шведских послов, которые к началу 1601 г. получили разрешение на въезд в Россию. Военные неудачи Речи Посполитой на северной и южной границе могли заставить ее дипломатов пойти на уступки. Аналогичным образом должно было оказать на них воздействие и прибытие шведских дипломатов[433]. Разумеется, шведское посольство интересовало царя Бориса не только как средство давления на дипломатов Речи Посполитой. Как будет видно из дальнейшего, русское правительство приняло решение, если польско-литовских послов не удастся заставить принять русские условия, еще раз сменить политическую ориентацию и договориться о Прибалтике со Швецией.

Между тем 30 января гонец Ян Порадомский доставил послам Речи Посполитой письмо от Сигизмунда III с сообщением о полной победе Яна Замойского над войсками валашского воеводы. В Молдавии и Валахии были посажены польские ставленники. О польской победе Сапега поставил в известность русских дипломатов на аудиенции 10 февраля у Федора Борисовича и потребовал включения новоприобретенных владений Речи Посполитой в королевский титул. Однако это сообщение не произвело на русских особого впечатления, так как, по словам Сапеги, «Москва знала об этом уже раньше, но признаться в этом злость им не позволила»[434]. Никаких изменений в ходе переговоров его заявление не вызвало[435].

В действительности, разумеется, победа Замойского меняла ситуацию. Прежде всего она значительно улучшала положение Речи Посполитой. Борьба на два фронта закончилась. Освободившаяся армия могла быть теперь переброшена в Прибалтику и тем самым легким успехам шведов был бы положен конец[436]. Теперь трудно было ожидать, что дипломаты Речи Посполитой при дальнейших переговорах пойдут на уступки. Между тем Карл шведский, оказавшись один на один с Речью Посполитой, мог стать более сговорчивым по отношению к своему единственному возможному союзнику.

Приведенные выше соображения, думается, позволяют объяснить, почему русское правительство по-прежнему уклонялось от деловых контактов с польско. — литовскими послами и предпочло начать переговоры с прибывшими 7 февраля в Москву шведскими дипломатами[437].

Прежде чем перейти к их рассмотрению, следует выяснить, с чем пришла на эти переговоры шведская сторона.

Первый проект условий русско-шведского соглашения был составлен герцогом Карлом, которому еще в феврале 1600 г. риксдаг в Линчепинге дал полномочия для самостоятельного регулирования русско-шведских отношений, в середине июня, в разгар подготовки к «инфлянской» войне.

Главной задачей, поставленной перед послами, была ратификация Тявзинского договора. Лишь после согласия русских на это требование послы уполномочивались предложить русской стороне заключить договор о союзе на вечные времена против всех врагов Швеции.

В союзный договор должны были быть включены следующие пункты: обязательство царя выставить на войну такое количество войск, какое потребуется, лично участвовать в военных действиях, если на войну отправится шведский правитель. Если царь примет эти условия, герцог Карл соглашался обсудить вопрос о Нарве, поставленный русскими во время стокгольмских переговоров. На этот раз, однако, Карл ничего не говорил об уступке России Нарвы за денежную компенсацию. Послам предписывалось заявить, что, поскольку герцог Карл при вступлении на престол дал клятву сохранять в целости владения Шведского королевства, речь может идти лишь о соответствующем обмене территории. За Нарву и Алентаку послы должны были требовать Корелы, Орешка и ряда территорий в Лапландии. В случае сильных возражений с русской стороны послам рекомендовалось снять требование Орешка и лапландских земель, а добиваться только Корелы. В соответствующем соглашении, однако, должно было быть специально оговорено, что стапельными пунктами для заграничной торговли должны оставаться в соответствии с Тявзинским договором Таллин и Выборг[438]. Таким образом, если бы русское правительство согласилось на предложения герцога Карла, это не внесло бы никаких изменений в традиционные условия торговли.

Следовательно, стремясь к союзу с Россией против своего главного, врага — Речи Посполитой, герцог Карл вместе с тем соглашался на него лишь на таких условиях, которые обеспечивали бы Швеции неприкосновенность ее владений в Эстонии и сосредоточение посреднической торговли между Россией и странами Западной Европы в руках немецких купцов — подданных шведской короны.

Как мы уже знаем, шведское посольство не смогло летом-осенью 1600 г. попасть в Москву.

Теперь в международном положении Швеции произошли существенные изменения.

Во-первых, в сентябре герцог Карл начал войну с Речью Посполитой, которая развивалась для шведов очень успешно. На протяжении сентября — ноября 1600 г. шведская армия, преодолевая сопротивление немногочисленных польских отрядов, заняла Пярну, Пылтсамаа, Вильянди и ряд других городов[439]. Под влиянием достигнутых успехов в шведских правящих кругах складывалось представление о слабости Речи Посполитой и о том, что главная цель шведской внешней политики — установление шведского господства в Прибалтике — близка к своему осуществлению.

Во-вторых, за это же время изменился характер русско-шведских отношений. Если еще в июне 1600 г. шведское правительство могло оценивать русскую позицию как очень благожелательный нейтралитет по отношению к Швеции, то в последующие месяцы отношения между государствами явно охладели.

Герцог Карл уже в августе получил сведения о том, что в Москву направляется польское посольство. Однако коменданты пограничных крепостей сообщали ему, что, по слухам, царь этого посольства не примет и что уже подписан союзный договор между царем и эрцгерцогом Максимилианом о борьбе против Сигизмунда[440]. В дальнейшем, однако, выяснилось, что эти сведения не соответствуют действительности. Перед шведскими политиками стала вырисовываться угроза русско-польского сближения, что могло бы лишить шведское королевство достигнутых успехов.

Обстановка требовала определенных изменений в шведском внешнеполитическом курсе, что и было осуществлено в новом варианте инструкции шведскому посольству, который герцог Карл 8 декабря скрепил своей подписью[441].

Инструкция позволяет составить достаточно подробное представление о том, как происшедшие изменения повлияли на характер шведской политики по отношению к России.

Главной и первостепенной задачей посольства, повторялось и в этом документе, была ратификация Тявзинского договора. Договор должен быть (это неоднократно подчеркивалось) ратифицирован именно в том виде, в каком он был выработан в Тявзине. Только после этого послы должны вести разговоры по всем остальным вопросам. Очень желательно одновременно с ратификацией «вечного мира» добиться признания прав Швеции на все земли, завоеванные ею в польской Прибалтике. Однако, разъяснял герцог, поскольку по Тявзинскому договору Россия навечно отказывается от своих прав на шведскую Эстонию, можно ждать притязаний царя на земли в польской Прибалтике и особенно на Тарту как свою «вотчину». Эти требования царя послам также предписывалось отклонить, ссылаясь на то, что по решениям Щецинского конгресса 1570 г. верховным сюзереном Ливонии признан германский император, без согласия которого не может быть отчуждена какая-либо ее часть. В случае предъявления русскими притязаний на Нарву герцог Карл, учитывая, очевидно, остроту вопроса, предписывал послам не отвечать отказом, а предложить царю направить для переговоров по этому вопросу специальное посольство после утверждения мирного договора.

В целом, можно констатировать, что под влиянием военных успехов стремления шведской стороны использовать договор с Россией для сохранения и расширения своих позиций в Прибалтике получили в данной инструкции еще более яркое и последовательное выражение.

Другой вопрос, который рассматривался в инструкции, — это вопрос о возможном союзе Швеции с царем против Речи Посполитой. Такой союз послы должны были заключить, разумеется, только после ратификации Тявзинского договора. При этом Швеция готова была взять на себя обязательство не заключать мира с Речью Посполитой, пока Россия не добьется удовлетворения своих требований. О каких требованиях могла идти речь, выясняется из адресованного русскому правительству документа — грамоты герцога Карла царю Борису от 13 января 1601 г.[442] В своем послании герцог советовал царю не мириться с поляками, пока они не уступят Полоцк, отнятый Баторием у царя Ивана. Конкретная постановка вопроса о возможном территориальном вознаграждении для России и готовность шведской стороны принять на себя определенное обязательство, чтобы Россия могла это вознаграждение получить, о чем в предшествующей инструкции не было речи, говорят о возросшей заинтересованности шведской стороны в соглашении с Русским государством.

Таким образом, в новом шведском проекте противоречивость главных целей шведской внешней политики нашла еще более яркое выражение: Россия должна была вести войну с Речью Посполитой ради упрочения шведского господства в Прибалтике, ущемлявшего русские национальные интересы[443].

Думается, герцог Карл должен был отдавать себе отчет в том, что его позиция по балтийскому вопросу мало приемлема для русского правительства. Однако он, по-видимому, рассчитывал на то, что его предложения открывают перед внешней политикой России широкие перспективы в другом направлении, ради реализации которых русское правительство согласится санкционировать установление шведской гегемонии в Прибалтике.

Возможность воссоединения белорусских земель с Россией, в реальности которой русское правительство могли убедить военные успехи шведов, была тем фактором, который, по замыслу шведских политиков, должен был предотвратить русско-польское сближение и привязать Россию к союзу со Швецией.

Однако уже на первой стадии переговоров[444] возникли большие трудности[445], когда русские представители[446] сформулировали свою точку зрения на сложившуюся международную ситуацию и свои условия русско-шведского соглашения.

Царь рассматривал шведское посольство как ответ на посольство Сукина и Дмитриева, посетившее Стокгольм осенью 1599 г., и ни словом не упоминал о ратификации Тявзинского мира. Тогда царь предлагал герцогу Карлу союз против Речи Посполитой в обмен на территориальные уступки в Эстонии. Герцог дал принципиальное согласие и обещал прислать посольство для дальнейших переговоров. Теперь, когда посольство прибыло, следует выяснить, на какие уступки готово пойти шведское правительство. При этом послам было одновременно сообщено, что за союз с Речью Посполитой против Швеции Сигизмунд обещал царю все земли в Прибалтике, некогда принадлежавшие Ивану IV (чего, как можно видеть из вышеизложенного, в действительности не было). Тем самым шведам давалось понять, что в качестве компенсации за русско-шведский союз Россия желала бы получить Северо-Восточную Эстонию с городами Тарту и Нарвой.

Таким образом, русские дипломаты применяли одинаковую тактику по отношению к обоим своим партнерам.

Однако стоит отметить, что проекты соглашения, предложенные польско-литовским и шведским дипломатам, были построены на основе существенно разных принципов. Если при переговорах с Сапегой речь шла главным образом о признании прав России на территории в Эстонии, не являвшиеся исторически частью Речи Посполитой и в момент переговоров не находившиеся под ее властью (России предстояло самой отвоевать их у шведов), то при переговорах со Швецией речь шла не о землях, занятых в Прибалтике поляками (прежде всего Рига), а о территориях, захваченных в конце Ливонской войны самими шведами, которые, очевидно, шведское правительство должно было передать русским властям.

В отмеченных различиях проявилась разная оценка русскими дипломатами возможностей обеих держав, с которыми они вели переговоры. Союз с Речью Посполитой гарантировал России победу над Швецией, в то время как союз со Швецией вовсе не гарантировал победы над Речью Посполитой. Поэтому, заключая союз со Швецией, русское правительство добивалось не признания своих прав на Полоцк и Ригу, так как было очень неясно, удастся ли эти права в данной ситуации реализовать, а возвращения своих старых владений в Северной Эстонии.

Таким образом, военные успехи шведов не побудили русское правительство к отказу от его традиционных взглядов на соотношение военно-политических возможностей Речи Посполитой и Швеции. В такой ситуации у шведских дипломатов не было никакой возможности добиться осуществления поставленной перед ними цели. И условия шведов, направленные на закрепление того порядка отношений, который русское правительство стремилось разрушить, были для русских политиков явно неприемлемы.

На последующих заседаниях русские дипломаты пытались заставить шведов изменить свои позиции, но те, в соответствии с полученными инструкциями, лишь упорно повторяли свои просьбы о ратификации Тявзинского договора, не давая никакого определенного ответа на русские предложения. В соответствии с данными им инструкциями послы заявляли, что ратификация договора должна предшествовать всем подобным переговорам. После ряда безуспешных заседаний русское правительство должно было констатировать, что русско-шведские переговоры также не оправдали возлагавшихся на них надежд[447].

Литовский канцлер, по его собственному признанию, сколько-нибудь надежными сведениями о русско-шведских переговорах не располагал («что там происходило, я достаточно узнать не мог»). По его мнению, шведский правитель призывал Бориса Годунова вступить в войну с Речью Посполитой, указывая, что время и обстановка этому благоприятствуют. Одновременно, чтобы получить денег на войну, герцог Карл собирался заложить русским замки, захваченные им в «Инфлянтах», и добивался пропуска своих войск в Прибалтику через русскую территорию[448].

Располагая этой не соответствующей действительности информацией, Лев Сапега, разумеется, должен был сильно опасаться того, что русское правительство может договориться со шведами и, воспользовавшись финансовыми затруднениями регента, купить у него ливонские замки, что привело бы к войне между Россией и Речью Посполитой. Однако боязнь русско-шведского союза не заставила и его пойти на уступки.

Таким образом, ни одна из боровшихся за Прибалтику держав не желала ради союза с Россией поступиться в ее пользу частью прибалтийских территорий. Тем самым политика царя Бориса, основанная на том, чтобы использовать противоречия между Речью Посполитой и Швецией для выгодного России решения балтийского вопроса, зашла в тупик. В таких условиях 20 февраля русское правительство прервало переговоры со шведами, а на следующий день возобновились деловые контакты с послами Речи Посполитой.

Уже на первом заседании стороны достигли принципиальной договоренности о заключении договора о перемирии сроком на 20 лет[449], а 1 марта соглашение о продлении перемирия между государствами на срок от 15 августа 1602 г. до 15 августа 1622 г. (по грегорианскому летосчислению) было уже скреплено крестоцелованием царя[450]. Новый договор без существенных изменений воспроизводил текст московского договора 1591 г.[451] В текст грамоты о перемирии не были включены города шведской Прибалтики. Тем самым соглашения начала 90-х годов, по которым Россия обязывалась в течение «перемирных лет» не вводить войска на территорию шведской Прибалтики, были аннулированы. Это было несомненным успехом русской дипломатии. Для Речи Посполитой в обстановке войны со Швецией договор был также выгоден, поскольку обеспечивал нейтралитет России и укреплял общее международное положение страны.

Следует подчеркнуть то обстоятельство, что если русскому правительству не удалось добиться признания своих прав на шведскую Эстонию, то ведь и права Речи Посполитой на эту территорию не были признаны Россией[452]. Новый договор никак не определял ее правового статуса, и дверь для полюбовного соглашения между Россией и Речью Посполитой относительно этих территорий тем самым оставалась открытой. Таким образом, при известных условиях договор мог стать этапом на пути сближения между Россией и Речью Посполитой.

С этой точки зрения заслуживает известного внимания эпизод, судя по «Дневнику», имевший место при ратификации царем «перемирной» грамоты. Русские представители запросили, имеют ли послы, как они слышали, инструкции для переговоров о браке между королем и дочерью Бориса, и сообщили, что патриарх не будет возражать против такого брака. Сапега, однако, ответил, что подобных полномочий не имеет, и на этом переговоры прекратились[453]. Однако этот эпизод симптоматичен как проявление попыток русской дипломатии нащупать почву для возможного сближения между государствами[454].

Готовность русских подписать соглашение с Речью Посполитой литовский канцлер объяснял тем, что русские остались недовольны переговорами со шведами и решили отказаться от дружбы с ними. Но Лев Сапега, ранее слишком мрачно рассматривавший ситуацию, в данном случае несколько поторопился с выводами, хотя взаимосвязь фактов была им отмечена правильно.

Подписав перемирие с Речью Посполитой, русское правительство сделало большой шаг на пути к определению своей дальнейшей политической линии. Однако окончательного решения еще не было принято. Тот факт, что после подписания договора переговоры со шведами не прервались, а через короткий промежуток времени возобновились, заставляет думать, что, заключая соглашение с Речью Посполитой, русское правительство не отвергало возможности соглашения со Швецией. По-видимому, оно рассчитывало, что предпринятый им шаг может заставить шведских политиков изменить свою позицию: подписав договор, русские дипломаты сделали тем самым серьезное предупреждение шведам, что Россия заключит мир с Речью Посполитой, оставив Швецию одну, если герцог Карл не пойдет на территориальные уступки в пользу России. Они исходили, видимо, из того, что Швеция, как более слабая держава, не захочет потерять возможного союзника.

Следует иметь в виду, что, хотя царь и «целовал крест» на «перемирных» грамотах, соглашение не считалось окончательно утвержденным, пока русские послы не примут соответствующего крестоцелования от польского короля. В случае, если бы удалось добиться соглашения со шведами, эти переговоры могли всегда быть сорваны. Удобным предлогом здесь мог явиться вопрос о царском титуле Бориса Годунова. Послы отказались включить в свою грамоту царский титул без санкции короля Сигизмунда, и этот вопрос должен был обсуждаться, когда русские послы приедут в Речь Посполитую[455]. Так как было ясно, что царского титула поляки и литовцы в данной ситуации не признают, то это обстоятельство всегда можно было использовать для срыва переговоров.

Таким образом, решение вопроса о будущей внешнеполитической ориентации России зависело от исхода русско-шведских переговоров.

Переговоры возобновились 18 марта, и снова их главным содержанием стал вопрос об Эстонии. Шведские послы заявили, что они не уполномочены на какие-либо уступки в Прибалтике, и одновременно попытались увлечь ведшего с ними переговоры Афанасия Власьева перспективой русско-шведского союза против Речи Посполитой, заявляя, что в союзе с герцогом царь может, завоевать всю Литву. Это заявление, однако, не произвело особого впечатления на русских, а так как послы ссылались на невозможность нарушить инструкции, то Власьев предложил им послать к герцогу гонца за дополнительными указаниями, учитывая сложившуюся ситуацию. 20 марта шведы предприняли последнюю попытку снять с повестки дня вопрос об Эстонии: они заявили, что по вопросу об Эстонии какие-либо уступки в будущем невозможны, и потребовали «отпуска». Когда и это требование на русских дипломатов не подействовало и 24 марта послы были приглашены на прощальный прием, они сдали свои позиции и направили гонца к герцогу с информацией о положении дел[456]. В русско-шведских переговорах, таким образом, наступил перерыв, так как последующие заседания были посвящены почти целиком разбору различного рода «обидных» дел.

В конце апреля герцог Карл направил из Таллина, где он находился, новые инструкции послам и особое послание царю. При рассмотрении этих документов следует иметь в виду, что благополучное для Польши окончание войны с Валахией не привело сразу к соответствующим изменениям на прибалтийском театре военных действий. Дворяне, воевавшие в Молдавии, разъехались по домам. Лишь в марте 1601 г. был объявлен созыв посполитого рушения «до Инфлянт»[457]. Зимой — весной 1601 г. наступление шведских войск продолжалось. В январе был взят Тарту, в феврале — Валмиера, затем — Цесис. Наконец, в марте шведские войска вышли к Западной Двине и, взяв штурмом в начале апреля Кокнезе, перерезали водный путь, связывавший Ригу с ее главным рынком сбыта — белорусскими землями Великого княжества Литовского. Тем самым закладывались предпосылки для будущего подчинения и этого города, что представлялось вполне вероятным, так как Швеция обладала хорошим военным флотом. Вся остальная территория Прибалтики, не считая полусамостоятельной Курляндии и нескольких замков, к весне 1601 г. оказалась под властью шведов. Собравшиеся на сейм в Алуксне представители ливонского дворянства принесли герцогу Карлу присягу[458].

В этот момент, когда установление шведского господства в Прибалтике было близко к своему осуществлению, герцог Карл, естественно, не видел оснований идти на ослабление своих позиций в этом районе. Ратификация Тявзинского мира выдвигалась им по-прежнему как обязательное условие русско-шведского союза. Различной аргументации этого тезиса посвящена основная часть его новой инструкции. В качестве известной уступки русским требованиям можно рассматривать лишь то, что герцог велел послам сообщить русскому правительству о его согласии передать русским Нарву на условиях, сформулированных во время стокгольмских переговоров. В инструкции также указывалось, что в ходе переговоров, при ратификации мирного договора, можно отказаться от требования распространить его условия на новые земли, завоеванные герцогом в Ливонии. Одновременно в своем послании к царю герцог особо останавливался на том, что, сохранив нейтралитет в польско-шведской войне, тот утратил возможность сделать какие-либо приобретения в польской Прибалтике, которая теперь перешла под власть шведов. Вместе с тем он сообщал, что намеревается в дальнейшем напасть на Вильно, как бы намекая тем самым царю на возможность совместных русско-шведских действий в этом районе[459].

Таким образом, как правильно отметил Альмквист, в обоих документах не содержалось по существу почти ничего нового. Герцог Карл, хотя и имел сведения о заключении перемирия между Россией и Речью Посполитой, очевидно, не придал им значения и по-прежнему полагал, что обнаружившаяся (как он думал) военная слабость Речи Посполитой побудит Россию ради возможных приобретений в Литве и Белоруссии пойти на союз со Швецией и признание шведского преобладания на Балтике.

Нетрудно видеть, что инструкции герцога Карла, полученные в Москве где-то в середине мая, не давали послам никакой конструктивной основы для дальнейших переговоров, так как все содержавшиеся в них предложения были уже обсуждены и отвергнуты русской стороной. Единственное конкретное предложение, касающееся Нарвы, при условии ратификации Тявзинского договора было для русских не приемлемо, в особенности в новой ситуации, сложившейся по окончании войны Речи Посполитой с Валахией, которую русское правительство оценивало совершенно иначе, чем шведы. Переговоры поэтому ограничились лишь двумя заседаниями— 21 и 23 мая. Прения сразу приняли резкий характер. Как отметили шведские послы, русские представители заявили, что царь «теперь не подтвердит мирное соглашение, и так как ему не хотят дать каких-либо городов или селений в Лифляндии, то он возьмет их силой». 24 мая послы были приглашены на прощальную аудиенцию, где им сообщили, что не позднее августа должны быть присланы новые шведские послы с окончательным ответом по вопросу об Эстонии. На этом переговоры закончились[460].

В итоге переговоров для русского правительства, по-видимому, стала ясной невозможность соглашения со Швецией, и оно уже не ожидало никаких благоприятных результатов от будущих русско-шведских контактов.

6 августа из Москвы выехало посольство, отправленное в Речь Посполитую для ратификации перемирия[461].

Период колебаний тем самым закончился, и определился курс русской внешней политики на ближайшие годы — мир с Речью Посполитой и борьба за выход к Балтийскому морю со Швецией. При этом перед русским правительством снова должен был встать вопрос о возможности сотрудничества с державой, находившейся в состоянии войны со Швецией, — Речью Посполитой.

Поскольку инструкции русскому посольству не сохранились, нельзя ответить на вопрос, было ли дано русским послам поручение выяснить, возможно ли и на каких условиях соглашение между Россией и Речью Посполитой, направленное против Швеции. Статейный список посольства, правда, показывает, что русские послы не предпринимали никаких попыток поставить перед правительством Речи Посполитой этот вопрос, однако это, возможно, объяснялось тем, что обстановка, сложившаяся в ходе переговоров, как увидим далее, не оставляла никаких сомнений, какова будет реакция короля и польско-литовских сенаторов на возможные предложения с русской стороны.

Обратимся теперь к рассмотрению новых русско-польских переговоров. Хотя на литовский рубеж русские послы прибыли в середине сентября, переговоры состоялись значительно позднее из-за отказа послов ехать в Прибалтику, где в непосредственной близости от театра военных действий находились и король, и члены литовской рады (в частности гетманы и канцлер)[462].

Этот отказ, продиктованный соображениями престижа, в сущности устраивал также поляков и литовцев, так как появление русского посольства ясно указывало на то, что Россия желает соглашения и в ближайшем будущем с ее стороны осложнений не предвидится. С другой стороны, именно в конце сентября в Прибалтику подошла коронная армия во главе с Яном Замойским. Это давало основание надеяться, что через несколько месяцев переговоры будут протекать в гораздо более благоприятной для Речи Посполитой обстановке.

Действительно, к концу декабря, когда в военных действиях наступил перерыв и члены литовской рады съехались в Вильно для приема русских послов, обстановка в Прибалтике складывалась уже неблагоприятно для шведов. Наступление шведских войск на Ригу закончилось неудачно. Под давлением польско-литовских войск шведская армия вынуждена была отступить к Пярну. Поляки ввернули себе целый ряд ливонских крепостей; ими были взяты Валмиера, Алуксне, Вастселийна. В Валмиере к ним в плен попал внебрачный сын герцога Карла Гюлленхьельм, один главных шведских военачальников в Ливонии[463].

В этих условиях уступки, на которые пошел в Москве Сапега, стали представляться политикам Речи Посполитой чрезмерными, и во время виленских переговоров они сделали попытку пересмотреть условия договора о перемирии. Могли при этом играть известную роль и антирусские настроения короля Сигизмунда, оскорбленного тем, что у него отнят наследственный шведский королевский титул.

Поэтому после начала переговоров литовская рада заявила, что некоторые пункты текста договора, выработанного в Москве, ее не удовлетворяют. Прежде всего в «перемирной» грамоте Сигизмунд должен именоваться «королем шведским, готским, вандальским и финляндским»[464].

Признание Сигизмунда шведским королем требовалось не только по соображениям престижа, но главным образом для более успешного достижения тех целей, которые себе ставила Речь Посполитая в Прибалтике.

Наряду с «умалением» титула Сигизмунда другим важным основанием для недовольства было то, что о городах шведской Прибалтики — Таллине, Нарве и других, «бояре государя вашего договору с нами никакова не учинили». «А те городы Лифлянские, — заявляла литовская рада, — вотчина государя нашего Жигимонта короля»[465]. На одном из последующих заседаний, 2 января, литовцы разъяснили подробнее, как они себе представляют «договор» о «лифлянских» городах: «А городы в Ливонской земле Ругодив и Колывань, и иные, быти им написанным в королеву сторону»[466].

Нетрудно видеть, что включение городов шведской Прибалтики в состав владений Речи Посполитой по «перемирной» грамоте означало практически продление на очень длительный срок невыгодных для России соглашений начала 90-х годов.

Литовская рада, таким образом, выступила со старой программой притязаний на всю Прибалтику и стремилась добиться формального признания этих притязаний Россией, т. е. по существу отказа России от активной балтийской политики.

Очевидна и связь обоих выдвинутых требований. Признание Сигизмунда шведским королем влекло за собой признание прав Речи Посполитой на шведскую Эстонию, переданную ей Сигизмундом.

Поставленные на обсуждение вопросы уже дебатировались во время московских переговоров, когда послы Речи Посполитой согласились снять свои требования о продлении старых соглашений[467]. Поэтому, чтобы иметь формальную возможность снова к ним вернуться, литовская рада «дезавуировала» Льва Сапегу, заявив, что, подписав договор на предложенных условиях, он нарушил данные ему инструкции[468].

Итак, с самого начала переговоров главным их содержанием стал вопрос о судьбе шведской Прибалтики[469].

Выдвинутые требования были в резкой форме отклонены русскими послами, заявившими: «Ныне на Свейском королевстве Арцыкарлус, а не Жигимонт король, и Жигимонту королю до Свейского королевства и дела нет. И вам о свейском титуле поровших слов говорить и писать того нечего, чего за собою не имеете».

Не менее определенным был и ответ на требование «учинить договор» о городах шведской Прибалтики: «Лифлянские городы — вотчина великих государей наших царей Российских и вперед з божьей помочью тех городов великому государю нашему доступать за кем ни будут, и никому их не поступыватца»[470]. После этого переговоры приняли очень резкий характер. Литовцы заявили: «Мы, паны рада, и вся Речь Посполитая обеих государств коруны Польские и Великого княжества Литовского волим горла свои за честь государя своего дата, а того титула Свейского и городов непоступыватца… Сказываем вам последнее: «Будет потому делать не похотите, и вам ехати назад без дела»[471]. 3 января послам было предложено явиться на прощальный прием к королю[472].

В сложившихся условиях, однако, Речь Посполитая не могла идти на разрыв с Россией. Несмотря на первые успехи, «инфлянская война» была еще далека от завершения. Достаточно сказать, что к зиме 1601–1602 гг. шведы продолжали занимать значительные территории польской Прибалтики. Положение армии, зазимовавшей в разоренной военными действиями и пораженной голодом стране, было очень тяжелым[473]. Наконец, и на южной границе положение, несмотря на военные успехи Замойского, окончательно не стабилизировалось. Осенью 1601 г. Волынь и Подолье снова подверглись набегам крымских татар. Об этом было хорошо известно и русским дипломатам, подчеркивавшим во время переговоров, что Речи Посполитой заключение перемирия «больши нашего надобнее»[474].

Угрозы литовской рады прервать переговоры были лишь дипломатическим маневром. Убедившись, что он не подействовал, паны радные решили пойти на отказ от своих первоначальных притязаний.

Уже при возобновлении переговоров 5 января литовцы сняли главное из своих требований — «учинить договор» о шведской Прибалтике и настаивали только на включении в текст «перемирной» грамоты «Свейского титула» короля Сигизмунда. Однако, когда русские снова отклонили и это требование, литовцы согласились на ратификацию договора в том виде, как он был составлен в Москве[475].

Сигизмунд «целовал крест на перемирных грамотах» 7 января, а 10 января послы уже выехали из Вильно[476]. Тем самым соглашения начала 90-х годов были похоронены окончательно. Но это не означало, что спорный вопрос о шведской Прибалтике был урегулирован. Во время переговоров литовская рада неоднократно заявляла, что, хотя города шведской Прибалтики и не значатся в составе владений короля в «перемирной» грамоте, Речь Посполитая не отказывается от своих прав на них[477]. При ратификации договора король Сигизмунд заявил, что он сохраняет за собой право «в тех перемирных 20 летах Ливонских городов… доступати не токмо за шведом, [но] хоти хто ни будет их держать»[478].

Хотя русские послы и постарались сделать вид, что они не придают этому устному заявлению никакого значения[479], можно не сомневаться, что в Москве отнеслись к нему со всей серьезностью. Это означало, что, несмотря на подписание перемирия, Речь Посполитая по-прежнему выступает с программой завоевания всей Прибалтики и не желает допустить выхода России к Балтийскому морю. Тем самым исключалась возможность соглашения между Речью Посполитой и Россией о совместных действиях против Швеции. Если, отправляя в Речь Посполитую посольство, царь Борис и его советники и рассчитывали, что им удастся договориться с польско-литовскими феодалами и Сигизмуидом, то характер виленских переговоров заставил их отказаться от всяких надежд в этом отношении. Русское правительство продолжало придерживаться антишведского политического курса, но при его проведении оно вынуждено было искать других союзников.