Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в.

Русская внешняя политика и формирование антишведской коалиции

В сложной ситуации первой половины 1601 г., когда постепенно стало определяться, что в будущем возможном конфликте противником России будет Швеция, а виды на союз с Речью Посполитой были весьма сомнительными, внимание русских дипломатов закономерно привлекла балтийская держава, в течение длительного времени не игравшая никакой роли в русских внешнеполитических планах, старая соперница Швеции — Дания.

С начала 90-х годов XVI в. довольно оживленная дипломатическая переписка обоих государств сосредоточивалась по существу вокруг вопроса о размежевании русских и датских владений в Лапландии, а с 1598 г. дипломатические отношения между обоими государствами вообще прервались. Дания и Россия временно оказались в противоположных политических лагерях. Если Россия в 1598–1599 гг. поддерживала нового шведского правителя, герцога Карла, то Дания заняла дружественную позицию по отношению к королю Сигизмунду. Уже с начала 1598 г. между Варшавой и Копенгагеном шли оживленные дипломатические переговоры, во время которых Христиан IV предлагал предоставить датские порты в распоряжение набранного Сигизмундом флота. В следующем, 1599 г. он выполнил свои обещания, пропустив этот флот через Зундский пролив, а затем укрыв остатки разбитой эскадры в Копенгагенском порту.

Такая политика Христиана IV объяснялась наличием ряда серьезных противоречий между двумя скандинавскими державами, боровшимися за господство на Балтике (здесь следует отметить претензии датских королей на политическое верховенство над Швецией, борьбу обеих держав за Сконе и контроль над Зундским проливом, столкновение их интересов в Прибалтике и в Лапландии). Христиан IV надеялся, что в обмен за оказанную поддержку Сигизмунд пойдет на уступки в спорных вопросах после своего восстановления на шведском престоле.

После окончательной победы герцога Карла Христиан IV признал регента правителем Швеции де-факто и осенью 1600 г. согласился на проведение датско-шведского. съезда для разрешения спорных вопросов. Однако датско-шведский съезд во Флабеке в феврале 1601 г. не разрядил напряженности в отношениях между государствами: ни по одному из спорных вопросов не было достигнуто соглашения.

Одним из главных требований датской делегации во Флабеке было требование, категорически отклоненное шведами, предоставить возможность датским купцам вести свободную торговлю с Россией.

Датское правительство, проявив под давлением жалоб датских купцов интерес к этой проблематике, не могло не обратить внимания на такие факты, как принудительная высылка русских купцов из Эстонии летом 1600 г. Эти факты явно указывали на то, что в русско-шведских отношениях не все благополучно.

Тем самым перед Данией открывались новые возможности в поисках союзников против Швеции. Христиана IV они должны были тем более заинтересовать, что, по мере того как с развитием событий все более ярко очерчивались связи Сигизмунда с Габсбургами и глубокая заинтересованность лагеря католической реакции в его победе, идея соглашения с Речью Посполитой постепенно теряла свою привлекательность для датского короля-протестанта[480].

Для сложившейся в начале 1601 г. ситуации характерно, что стремление возобновить дипломатические отношения между обоими государствами проявилось в России и в Дании почти одновременно. Письмом от 5 апреля 1601 г. Христиан IV осведомил членов королевского совета Эске Брокке и Карла Брюске, что они назначаются послами в Россию[481], а 20 апреля направил в Москву гонца за «опасной» грамотой для послов[482]. Почти одновременно в апреле было принято решение о посылке русского посольства в Копенгаген[483].

В начале мая в Ивангород приехали «московские немцы» Андрей Керклин и Юстр Иванов, присланные «нанять» корабли для посольства[484], а немного позднее приехали и сами послы — Иван Ржевский и Постник Дмитриев. Из Ивангорода посольство должно было морским путем отправиться в Копенгаген.

Сохранившийся посольский наказ[485] позволяет достаточно определенно судить о том, какие задачи связывало с этим посольством русское правительство.

Подавляющая часть этого большого документа посвящена традиционному для русско-датских отношений этого времени вопросу о пограничных территориях в Лапландии 7. Но. наряду с этим послам предписывалось заявить, что царь хотел бы быть с датским королем «в приятельской любви, в крепкой дружбе и в докончанье»[486]. Тем самым делалось недвусмысленное указание, что русское правительство желало бы более тесных контактов с Копенгагеном. Этим, однако, все и ограничивалось. Никаких конкретных указаний послы не получили. Если «Хрестьянуса короля думные люди… захотят будет делати о докончанье», то переговоров не вести, а рекомендовать датскому королю прислать в Москву «больших» послов[487]. Такая сдержанность русского правительства объяснялась двумя причинами: во-первых, было неясно, как отнесутся к русской дипломатической инициативе в Копенгагене; во-вторых (и это главное), в тот момент, когда составлялся наказ, русско-шведские переговоры еще не были закончены[488], а поэтому и не было известно, понадобится ли в будущем союз с Данией, хотя позондировать на всякий случай намерения датских политиков было весьма желательно.

Послам, однако, не удалось своевременно выехать из Ивангорода. Присланный в Нарву для найма судов «московский немец» Юстр Иванов уже 11 мая сообщал в Москву, что на нарвском рейде судов нет, так как «из Колывани к Ругодиву не пропускают никакие корабли замышленьем колыванцов»[489]. Об этом же сообщал в своей «отписке», посланной в Москву 18 мая, воевода Ивангорода[490]. Решено было поэтому направить посольство в Таллин, для чего требовалось согласие шведов на проезд послов. Поэтому русское правительство в начале июня обратилось к герцогу Карлу за проезжей грамотой для послов[491]. К этому времени русско-шведские переговоры уже закончились. Шведские дипломаты покинули Москву, не добившись своей главной цели — ратификации Тявзинского мира. Одновременно шведскому правительству стало известно о заключении нового перемирия между Россией и Речью Посполитой.

Ответ герцога Карла (грамота от 25 июня) был составлен поэтому в нарочито издевательской форме. На просьбу пропустить русских послов в Данию в соответствии с условиями Тявзинского мира, гарантировавшими свободный проезд русских гонцов и послов, герцог Карл ответил, что царь должен ратифицировать Тявзинский мир, чтобы иметь возможность ссылаться на его установления. Одновременно герцог предписал наместникам Нарвы и Выборга принять чрезвычайные оборонительные меры и усилить охрану русской границы[492].

Эти действия шведов, видимо, ускорили решение русского правительства окончательно отказаться от поисков соглашения со Швецией. В августе в Литву отправилось русское посольство для ратификации перемирия между Россией и Речью Посполитой. В этих условиях переговоры с Данией становились насущно необходимыми, тем более что к этому времени русское правительство могло убедиться, что датская сторона сама ищет с ним дипломатических контактов[493].

Поскольку проезд посольства через Прибалтику оказался невозможным, было решено отправить послов в Данию морем, через Архангельск. 15 июля в Архангельск была послана грамота с приказанием нанять суда для послов[494], а 16-го числа «память» о том же была отправлена в Новгород послам[495]. 31 июля в Архангельск была послана еще одна грамота, адресованная послам, в которой им предписывалось сообщить советникам датского короля, что «евейской Арцыкарло, не хотя видети межи нас… ссылки и любви, и дружбы», не пропустил послов через свои владения. Одновременно, по-видимому, послы получили и новые инструкции[496], так как старый посольский наказ, составленный более трех месяцев назад, не отражал тех задач, которые были, как увидим ниже, поставлены теперь перед посольством.

Одновременно по получении «опасной» грамоты в Копенгагене стало готовиться в путь датское посольство. 31 августа датированы инструкции, данные Христианом IV своим послам. Содержание главной из них целиком посвящено различным вариантам размежевания в Лапландии между Данией и Россией. В дополнительной излагаются жалобы различных датских купцов, удовлетворения которых должны были добиваться послы[497]. Таким образом, в конце лета 1601 г. Россия явно еще не занимала видного, места во внешнеполитических планах датского государя. Однако осенью, когда шведское правительство сорвало намеченные на сентябрь 1601 г. датско-шведские переговоры, он изменил свою точку зрения. В дополнительной инструкции послам от 10 октября[498] в отличие от предшествующих документов прямо рассматривались вопросы, связанные с русско-датско-шведскими отношениями. Послы должны были обратить внимание царя на то, что шведы не позволяют датским купцам вести торговлю в Ивангороде. Им одновременно предписывалось навести справки о содержании Тявзинского договора[499].

Это усиление внимания к России со стороны Дании стоит в явной связи с активизацией антишведской политики Христиана IV. 18 октября 1601 г. он обратился с воззванием к шведским сословиям. Обвиняя герцога Карла в срыве мирных переговоров, датский король предлагал сословиям взять переговоры в свои руки. В противном случае он должен подумать о том, чтобы другими способами защитить свои интересы[500]. Тем самым оппозиция в Швеции открыто побуждалась к выступлению против правителя.

В сложившихся условиях понятны и интерес Христиана IV к русско-шведским отношениям, и его готовность заключить соглашение с Россией, обнаружившиеся в ходе русско-датских переговоров. В речи, произнесенной, по-видимому, уже на первом приеме у Христиана IV, русские послы Ржевский и Дмитриев заявили, что их государь хочет с «Хрестьянусом королем быти в приятельской любви и в суседственной дружбе, и в докончанье, и в добром согласье»[501]. Затем, по-видимому, со стороны русских послов последовало и более конкретное предложение скрепить «докончание» между государствами родственными узами. С этого момента переговоры пошли быстро. Уже 10 декабря брат короля Ганс, герцог шлезвиг-голштинский, особым письмом уполномочил Христиана IV вести от его имени переговоры с русскими послами. 18 декабря датирован текст соглашения по этому вопросу между Гансом и Христианом IV[502]. К 20 декабря вопрос о браке между герцогом Гансом и дочерью Бориса Годунова Ксенией был решен окончательно, установлен был и срок приезда жениха в Россию— май 1602 г. 20 декабря русские послы подписали текст условий брачного контракта[503]. Согласно договору, новобрачным был выделен специальный удел — «великое княжество Тверское» (без Твери) и Важская земля. В нарушение своих обычно очень строго соблюдавшихся вероисповедных принципов русское правительство разрешало герцогу Гансу поставить на своем дворе в Москве церковь «по датской вере» и такую же церковь «для своего приезду» — в Твери. Такое отступление лишний раз подчеркивает заинтересованность русского правительства в заключении соглашения с Данией. Не меньшую заинтересованность проявил и Христиан IV, что видно по самой быстроте ведения переговоров. Для датского короля союз с Россией был крупным приобретением в борьбе с миролюбиво настроенным риксродом, не дававшим согласия на войну со Швецией. Кроме того, Христиан IV надеялся, что заключение общего соглашения с Россией позволит благоприятно для датской стороны урегулировать вопрос о спорных землях в Лапландии и добиться особых льгот и привилегий для торгующих в России датских купцов. На этом этапе переговоров чисто политические и торговые вопросы, видимо, не обсуждались. Стороны как бы молчаливо согласились отнести их обсуждение на более позднее время. К 24 декабря переговоры в Копенгагене закончились[504]. Вместе с русскими послами в Москву (через Речь Посполитую) направилось для ратификации брачного соглашения новое датское посольство Н. Крага и К. Пасселиха[505]. 11 апреля 1602 г. текст условий брачного контракта был утвержден царем[506]. Другие вопросы взаимоотношений между обеими странами и на этом этапе переговоров не обсуждались[507].

Более подробно вопросы русско-датских отношений были затронуты в инструкциях Христиана IV члену государственного совета Акселю Гюлленшерне, поставленному во главе датского посольства, сопровождавшего герцога Ганса в его поездке в Россию[508]. Главной задачей посольства, как указывал король, было ускорить заключение брачного договора. Все остальные вопросы должны были обсуждаться после заключения брака, когда герцог Ганс будет иметь возможность через Ксению Борисовну воздействовать на царя. Помимо благоприятного для Дании размежевания в Лапландии, Гюлленшерна должен был добиваться особых льгот и привилегий для датских купцов, торговавших в России. В инструкции затрагивался и наиболее острый вопрос русско-датско-шведских отношений — о свободе плавания в Нарву — Ивангород. Гюлленшерне следовало добиваться того, чтобы русское правительство не распространяло на датских купцов положения Тявзинского договора. В чем конкретно должны были выражаться соответствующие действия русского правительства, выясняется уже из самого хода русско-датских переговоров, когда Гюлленшерна просил оказать помощь и защиту датским купцам, которые будут приезжать в Ивангород и выгружать свои товары на ивангородской пристани[509]. Защита требовалась, естественно, от шведских властей, заинтересованных в точном выполнении тех статей договора, по которым всякая торговля иностранных купцов в Ивангороде строго запрещалась. Нетрудно видеть, что речь шла об одностороннем денонсировании русским правительством экономических статей Тявзинского договора. Этот шаг, естественно, в недалеком будущем должен был вызвать открытый конфликт между Россией и Швецией, конфликт, в котором датская сторона не брала на себя каких-либо определенных обязательств.

Объяснение этих странных дипломатических маневров Христиана IV (с практической стороны было бы гораздо естественнее просто предложить царю союзное соглашение против Швеции), по-видимому, следует искать в том, что отношения между королем и риксродом по вопросу о войне и мире со Швецией осенью 1602 г. снова обострились. На новом датско-шведском пограничном съезде, состоявшемся в феврале 1603 г. во Флабеке и точно совпадавшем по времени с датско-русскими переговорами в Москве, делегация датского риксрода, вопреки воле короля, публично заявила, что мир между Данией и Швецией должен быть сохранен до следующего пограничного съезда[510]. В таких условиях король, очевидно, не желал ставить на обсуждение риксрода вопрос о русско-датском соглашении[511]. Избрав косвенный путь, он, вероятно, надеялся вызвать таким образом конфликт между Россией и Швецией, а затем уже снова поставить вопрос о войне на обсуждение риксрода. Он, возможно, полагал также, что при наличии родственных связей между дворами особых обязательств с датской стороны и не потребуется.

Вместе с тем Христиан IV стремился создать у русского правительства впечатление, что Дания находится на грани войны со Швецией[512].

Усиление дипломатической активности обеих сторон и быстрый успех переговоров между Россией и Данией следует объяснять не только совпадением интересов обеих сторон, но также и резким ухудшением военного положения Шведского королевства начиная с конца 1601 г.

Оказавшись к лету 1601 г. в состоянии скрытого или открытого конфликта со всеми соседними государствами, шведский правитель не мог сконцентрировать свои силы в Прибалтике, так как вынужден был держать войска на финской и эстонской границах, опасаясь русского выступления[513], и в самой Швеции, опасаясь нападения датчан.

Между тем Речь Посполитая, урегулировав к концу 1601 г. свои взаимоотношения с соседними государствами, сосредоточила в Ливонии большую армию. Неудивительно поэтому, что военная кампания 1602 г. оказалась для шведов крайне неудачной. Армия Речи Посполитой, отвоевав свои земли, к лету 1602 г. вторглась на территорию шведской Прибалтики, которая к сентябрю оказалась разрезанной пополам. В июне был взят Раквере, в июле — Пылтсамаа, в сентябре — Пайде. Участь Тарту была уже предрешена — он был взят поляками в апреле 1603 г.[514]. Нарва и Таллин оказались под непосредственной угрозой нападения[515]. Ян Замойский предполагал закончить кампанию взятием Нарвы, но измученная армия отказалась идти дальше.

Опасения, что прибалтийские порты могут быть захвачены Речью Посполитой, заставляли Россию и Данию торопиться.

Шведские дипломаты, несомненно, чувствовали опасность создавшейся ситуации, и неудивительно, что русско-датское сближение вызвало самое сильное беспокойство в Стокгольме. Уже в апреле 1602 г., получив сведения о предполагаемом браке принца Ганса и Ксении, герцог Карл послал принцу грамоту, в которой, приводя ему в пример несчастную судьбу «ливонского короля» Магнуса, убеждал принца отказаться от этого брака[516].

Новая попытка расстроить брак принца Ганса и Ксении была предпринята Карлом, когда Христиан IV обратился в июле 1602 г. в Стокгольм с просьбой выдать проезжую грамоту для Ганса и его свиты. Получив датское послание, герцог Карл направил с проезжей грамотой в Стокгольм своего доверенного представителя Адама Шраффера, который должен был убедительно просить принца, чтобы тот, прежде чем окончательно принять решение, посоветовался бы со своей матерью и старыми советниками своего отца (а не с Христианом IV). В отправленном одновременно письме к принцу герцог Карл просил его, если он и не может отказаться от намеченного брака, по крайней мере не заключать никакого соглашения с русскими против Швеции[517].

После того как и этот демарш не имел успеха, принц Ганс с большой свитой в июле 1602 г. прибыл в Россию, а шведское посольство было задержано в Москве[518], тревога шведского правительства, по-видимому, достигла предела. Если в июне 1602 г. герцог Карл отклонил предложение Речи Посполитой начать переговоры о заключении перемирия, то в начале сентября командовавшему шведскими войсками Морицу Лейонхувуду было предписано вступить в переговоры и обещать уступить Тарту, Пярну и ряд других городов в обмен на отказ Сигизмунда III от притязаний на шведский престол. Одновременно герцог Карл лично обратился с предложением перемирия к королю Сигизмунду[519].

Окончательного решения в Стокгольме, однако, принято не было — здесь ожидали исхода русско-датских переговоров, которые, к явному облегчению для шведского правительства, в марте 1603 г. закончились безрезультатно, что и позволило герцогу Карлу в дальнейшем снова сконцентрировать свои силы для борьбы с Речью Посполитой.

Переговоры, начавшиеся в Москве в декабре 1602 г., с самого начала протекали в менее благоприятных условиях, чем рассчитывал Христиан IV, так как будущий царский зять — герцог Ганс скоропостижно умер 28 октября 1602 г. В соответствии с инструкциями Гюлленшерна не поднимал вопроса о русско-датском союзе против Швеции. Единственным вопросом русско-датско-шведских отношений, рассматривавшимся во время переговоров, был вопрос о русско-датской торговле в Нарве. Свои пожелания в этом отношении Гюлленшерна впервые изложил на заседании 13 декабря. На предложения датского посла последовал ответ, что, поскольку Щецинский договор гарантирует Дании свободу плавания на Балтийском море, вряд ли герцог Карл станет чинить препятствия датской торговле с русскими и, следовательно, обсуждение этого вопроса не имеет смысла. В ответ на повторные просьбы датчан гарантировать возможность их торговли с Россией (по Тявзинскому договору эта торговля запрещалась) им было предложено самим обсудить этот вопрос со шведами. Этот же совет дал на прощальной аудиенции послам 3 февраля 1603 г. руководивший переговорами А. И. Власьев[520]. Позиция, занятая русскими дипломатами, объяснялась, по-видимому, тем, что с датской стороны не последовало ожидавшиеся русскими предложений о союзе против Швеции. Вступать же в открытый конфликт со Швецией, не имея союзников, в сложившейся ситуации было невозможно. Следует учесть, что зима 1602/03 г. была очень тяжелой для страны — это был второй голодный год в России, население умирало, много людей скиталось по стране в поисках продовольствия. То тут, то там вспыхивали народные волнения; с осени 1602 г. началась посылка воевод «на разбойники»[521]. В этих условиях правительство вынуждено было действовать осторожно и избегать вооруженных столкновений, тем более что датская сторона, в особенности после смерти принца Ганса, практически не была связана никакими обязательствами.

Необходимо отметить, что пожелания датчан о разрешении свободного проезда в Россию датских купцов и устройстве в Новгороде, Пскове и Ивангороде датских торговых дворов в результате переговоров были полностью удовлетворены[522]. Несомненно, что, действуя таким образом, русская дипломатия стремилась к еще большему обострению шведско-датских противоречий.

Неудача переговоров по главному для сторон вопросу не означала того, что русское правительство отказалось от попыток искать соглашения с Данией. В грамоте, датированной январем 1603 г., датскому королю сообщалось, что русский царь по-прежнему желает сохранить близкие отношения с датским королевским домом («мимо всех великих государей»). Был предложен новый проект брачного соглашения между царевной Ксенией и одним из двоюродных братьев Христиана IV, сыновей герцога Ганса Голштинского[523]. Русская инициатива была благоприятно встречена в Копенгагене. Вместе с грамотой от 25 июля 1603 г. Христиан IV послал в Москву портрет нового жениха[524].

Поиски соглашения между Данией и Россией, таким образом, продолжались[525].

Одновременно на протяжении 1600–1603 гг. произошло сближение русского правительства с другой политической силой, экономические интересы которой были также затронуты Тявзинским договором, — северогерманскими городами. Если учесть, что купцы этих городов почти не вели торговли в Архангельске, то понятно, что постановления Тявзинского договора, закрывавшие для иностранных купцов проезд на русскую территорию через балтийские порты, должны были вызвать особенно резкую оппозицию в их среде.

Уже на ганзетаге 1598 г. был составлен набросок инструкции для посольства, которое должно было направиться в Россию. Послам поручалось просить, чтобы к купцам ганзейских городов не применялись постановления Тявзинского договора. Одновременно они должны были добиваться дополнительных привилегий на торговлю в России: права свободного проезда по всей территории и разрешения на устройство ганзейских дворов в Новгороде и Пскове[526]. Взаимосвязь этих пожеланий очевидна: без отмены соответствующих статей Тявзинского договора расширение деятельности ганзейского купечества в Русском государстве столкнулось бы со значительными трудностями и вряд ли было бы практически осуществимо.

Запланированное на ганзетаге посольство, однако, не состоялось. Во второй половине 1599 г. Россия и Любек — главный и наиболее деятельный член объединения северогерманских городов, выступавших за расширение торговли с Россией, оказались в противоположных лагерях (Россия поддерживала герцога Карла, Любек вступил в союз с Сигизмундом)[527], что и привело на рубеже 1599–1600 гг. к временному разрыву отношений.

Разрыв, однако, не был длительным. Уже посольству Захария Меллера, побывавшему в Москве в феврале — марте 1600 г., удалось, по-видимому, добиться нормализации отношений[528]. Вместе с Захарием Меллером в Любек была направлена «опасная» грамота для послов, которых Любек намеревался прислать в Москву, очевидно, чтобы приступить к намеченным в 1598 г. переговорам. Вслед за нормализацией отношений последовало оживление дипломатических контактов.

В октябре 1601 г. Москву посетил Ганс Берендс, просивший у русского правительства «опасной» грамоты для посольства немецких городов, которые «в соединенье и в укрепленье» с Любеком[529]. В марте 1603 г. в Москву прибыло посольство северогерманских городов, состоявшее из миссий Любека и Штральзунда.

Как известно, во время переговоров, продолжавшихся с начала апреля до начала июня 1603 г., северогерманские города выступили с обширной программой, включавшей в себя пункты о беспошлинной и свободной торговле по всей территории Русского государства, о создании в ряде городов (Новгород, Псков, Москва, Ивангород) особых немецких дворов с внутренним самоуправлением, не подчиняющихся местной администрации (наподобие старых ганзейских дворов, закрытых на протяжении XVI в. во всех странах Европы), о предоставлении немецким купцам права чеканки монеты на русских денежных дворах и т. д.

Не останавливаясь на ходе переговоров и их результатах, так как они не раз подробно разбирались в литературе[530], отметим лишь, в какой связи находились переговоры с общим внешнеполитическим курсом России в эти годы.

Прежде всего, предоставление широких привилегий ганзейскому купечеству на торговлю в России должно было стимулировать его борьбу против ограничений, налагавшихся на эту торговлю Тявзинским договором.

Действительно, созванный в 1605 г. шведско-любекский съезд в Кальмаре стал ареной столкновений между представителями купечества Любека, добивавшимися свободы торговли с Россией, и шведами, не желавшими эту торговлю разрешить[531].

Однако эти мотивы были (если они вообще были) для русского правительства далеко не главными.

В результате длительных переговоров русское правительство предоставило почти все просимые права и привилегии только Любеку, а не союзу немецких городов, как того добивалось посольство. Давая привилегии Любеку, Борис Годунов явно рассчитывал на его финансовую и военную помощь в выполнении своих внешнеполитических планов.

Хотя прямых указаний такого рода в документах нет, в этом убеждают некоторые детали самих переговоров[532].

Получив список городов, желающих иметь привилегии на торговлю с Россией, русское правительство потребовало сведений о том, в «подданстве» у каких владетелей находятся эти города[533]. Получив эти сведения, русское правительство отказалось предоставить привилегии каким-либо другим городам, кроме Любека. Свое решение оно мотивировало тем, что Гданьск находится под властью короля Речи Посполитой, с которым у царя нет мирного договора (а только перемирие); другие города (в частности Штральзунд) зависят от князей Померании, которые связаны с герцогом Карлом, а поэтому неясно, не будут ли они помогать герцогу, если его царское величество начнет против него войну[534].

Привилегии Любеку, таким образом, были предоставлены как одно из условий более широкого политического соглашения, направленного против Швеции.

Вскоре после окончания переговоров, в июле 1603 г.[535], с важной миссией за границу снова выехал фактический руководитель русской внешней политики А. И. Власьев. К сожалению, известен лишь маршрут этого посольства, представлявшего, судя по всему, последний крупный акт в попытке осуществления балтийской политики русского правительства. С октября 1603 г. по январь 1604 г. Власьев находился в Копенгагене, а затем выехал в Любек, откуда, перезимовав, весной 1604 г. направился в Россию. То, что А. И. Власьев посетил именно те два государства, с которыми в первой половине 1603 г. Россия вела интенсивные переговоры, явно свидетельствует о намерении русского правительства добиться заключения союза с Данией и Любеком против Швеции[536].

Деятельность русской дипломатии, искавшей в бассейне Балтийского моря союзников против Швеции, дополнилась действиями русских агентов на территории шведской Прибалтики, правда, на этот раз поле их деятельности ограничивалось одной Нарвой.

В отличие от других прибалтийских городов, которые были заинтересованы в сохранении традиционных условий торговли, интересы населения Нарвы расходились с политикой шведского правительства, направленной на концентрацию торговли с русскими в Таллине и Выборге. После наступившего в 90-х годах временного экономического оживления Нарве снова грозила перспектива упадка. Альтернативой этому положению было включение города в состав Русского государства, с которым был связан его экономический расцвет при Иване Грозном.

Не случайно поэтому во время восстания 1599 г. часть нарвских горожан выступала за то, чтобы передать город не представителям герцога Карла, а русским властям[537]. Однако сторонники русской ориентации не смогли добиться поставленной цели, очевидно, потому, что часть населения еще ожидала от нового шведского правительства изменения традиционной политики. Уже 15 октября 1599 г. городской совет обратился к герцогу Карлу с просьбой сохранить старинные привилегии города, который имеет такие же права на торговлю с Россией, как и Таллин[538]. Просьба была отклонена, и это, конечно, должно было способствовать усилению прорусской ориентации среди горожан.

В марте 1600 г. в Москву приехал представитель нарвских горожан «податник» Арман Скров. Арман сообщил, что «все немцы ругодивские меж себя укрепили по своей вере, евангелье целовали на том, что… хотят быти под твоею царскою высокою рукою». В заговоре вместе с ним участвовали бургомистр Нарвы «Ондрей Сомор» и ряд других ратманов и «палатников». «А у них у лутчих людей в Ругодиве, — заверял Арман, — то тайно о том уложено крепко»[539]. Переговоры, по-видимому, продолжались и в дальнейшем. В описи архива Посольского приказа 1614 г. упоминается и «Грамота от царя Бориса к ругодивским к бурмистром и к ратманам, писано в 7108 году»[540], представлявшая собой, вероятно, подобно царской грамоте в Ригу, проект условий перехода Нарвы под русскую власть.

Весной 1603 г. переговоры, по-видимому, снова активизировались. Шведские агенты сообщали, что в город гайно доставлена царская грамота горожанам и гарнизону Нарвы, в которой им предлагалось перейти под власть России[541]. В мае 1603 г. шведскими властями был раскрыт заговор нарвских горожан, которые хотели впустить в город русские войска. Во главе заговора стоял один из начальников шведского гарнизона, Конрад Буссов, и русский агент Ганс Англер. Захваченные заговорщики были отосланы в Швецию, и, поскольку во время следствия выяснилось, что они рассчитывали на помощь датского короля, всем датчанам было запрещено проживать в городе[542].

Таким образом, на протяжении 1601–1603 гг. русская внешняя политика была направлена на формирование антишведской коалиции на Балтике. С помощью флота своих союзников русское правительство рассчитывало добыть у шведов порт на побережье Финского залива.

Этот русский внешнеполитический курс, ослаблявший международные позиции герцога Карла и заставлявший его разбрасывать свои силы, объективно соответствовал внешнеполитическим интересам Речи Посполитой, которая никак не могла закончить затянувшуюся войну со Швецией. Тем самым открывалась новая возможность для русско-польского сближения.

Ближайшие годы России и Речи Посполитой вместо сближения принесли острый конфликт, начало которому положило вмешательство польско-литовских феодалов в русские внутренние дела. Между таким поворотом в русско-польских отношениях и развитием международных отношений в балтийском регионе имелась, однако, определенная связь. Для того, чтобы ее раскрыть, нужно ознакомиться со взглядами разных политических группировок польского общества на перспективы балтийской политики Речи Посполитой.

Борьба ориентаций в балтийской политике Речи Посполитой. Начало польско-литовской интервенции и изменения в системе международных отношений Восточной Европы

В начале XVII в. международное положение Речи Посполитой значительно улучшилось. После разгрома Михая Храброго не было никакой серьезной угрозы польским позициям на юге. На севере «инфлянская война» также к концу 1601 г. приняла благоприятный для Речи Посполитой оборот: ее армия полностью очистила от шведов территорию польской Прибалтики и вступила на земли шведской Эстонии, разгромив войска герцога Карла. Теперь, когда Речь Посполитая успешно защитила свою северную границу, встал вопрос о дальнейших целях войны со Швецией и быстро выяснилось, что у государственных деятелей нет в этом отношении единства мнений.

Поводом для дискуссии явилась дипломатическая деятельность Яна Замойского в Ливонии. Еще до окончания своей успешной военной кампании коронный канцлер после взятия Валмиеры в январе 1602 г. через попавших к нему в плен шведских военачальников дал понять шведскому правительству, что он не прочь начать переговоры о перемирии, а затем и о мире между государствами[543].

Когда герцог Карл официально попросил об открытии переговоров, Замойский ответил согласием на просьбу шведов. Высланные им на переговоры представители предложили в качестве возможных условий мира следующее: Речь Посполитая в обмен за уступку шведской Эстонии с Таллином признает герцога Карла правителем Швеции де-факто[544]. Коронный канцлер, таким образом, стремился закончить войну включением шведской Прибалтики в состав Речи Посполитой и одновременно положить конец конфликту со Швецией, пожертвовав династическими правами короля Сигизмунда. Поставленные Речью Посполитой задачи были вполне достижимы в сложившейся ситуации. Ее военный перевес был несомненен, а в Швеции в различных слоях общества усиливалась оппозиция, обвинявшая герцога Карла в том, что тот развязал войну в Прибалтике[545].

Однако, когда в мае 1602 г. король разослал сенаторам представленные 3амойским условия для обсуждения, в их среде наметился раскол: в то время как некоторые сенаторы (в их числе примас С. Карнковский) одобрили предложенные условия, такой близкий к королю прелат, как Ян Тарновский, заявил, что нужно думать не только о Ливонии и Эстонии, но прежде всего о возвращении «наследственного королевства», т. е. о восстановлении Сигизмунда III на шведском троне. Таково же было мнение и самого короля[546].

Таким образом, по вопросу о перспективах «инфлянской» войны летом 1602 г. четко обозначились две точки зрения. Если одна политическая группировка, наиболее видным представителем которой был 3амойский, стремилась положить конец польско-шведскому конфликту, удовлетворившись укреплением позиций Речи Посполитой в Прибалтике, то другая, во главе которой стоял сам король Сигизмунд III, упорно желала вести войну до полной победы и не хотела прекращать военных действий, пока Сигизмунд снова не вступит на шведский трон.

После дискуссии в сенате ареной борьбы партий стал сейм, собравшийся в январе 1603 г., где «королевская» партия упорно отстаивала свою программу покорения Швеции[547]. Исход дискуссии был в значительной мере предопределен действиями Сигизмунда, который сначала в июне, а затем в декабре 1602 г. обратился к своим бывшим подданным с призывом свергнуть герцога Карла. Мирные переговоры были сорваны. Герцог Карл и объединявшиеся вокруг него силы, заинтересованные в сохранении шведских позиций на Балтике, сумели убедить сословия, что речь идет о сохранении независимости Швеции, и получить от них средства на ведение войны[548]. Решения сейма, вотировавшего налоги на продолжение войны, означали, как представляется, определенное поражение «мирной» политики престарелого канцлера.

Разногласия по вопросу об «инфлянской» войне не были случайными, а вытекали из различного подхода обеих партий — партии короля и партии Замойского — к основным проблемам внутренней и внешней политики Речи Посполитой[549].

Группировавшиеся вокруг Сигизмунда круги господствующего класса Речи Посполитой, проникнутые контрреформационной идеологией, стремились во внешней политике к тесному политическому сближению с главной силой контрреформации — габсбургским блоком. Война со Швецией была для них не просто борьбой за права Сигизмунда на королевскую корону, но и священной миссией восстановления католической религии в Шведском королевстве. Реставрация же католицизма в Швеции (а в перспективе — на всем севере Европы) явилась бы своеобразной предпосылкой для окончательной победы контрреформации в самой Речи Посполитой.

Объединившиеся вокруг Замойского слои шляхты, либо придерживавшиеся принципов веротерпимости ради сохранения единства государства («политики»), либо прямо исповедовавшие протестантизм, были настроены враждебно по отношению ко всяким планам сближения с Габсбургами и явно ориентировались на союз с «антигабсбургскими» державами, прежде всего с Францией[550]. Понятно поэтому, что они вовсе не были заинтересованы в реализации планов завоевания Швеции и, обеспечив интересы Речи Посполитой в Прибалтике, готовы были положить конец польско-шведскому конфликту, воспользовавшись для этого посредничеством французов[551].

Какое же место занимал в политических планах обеих партий вопрос об отношениях с Россией?

Довольно просто выяснить взгляды коронного канцлера, так как известно, что осенью 1602 г. он обратился к королю с проектом союза между Россией и Речью Посполитой, который должен был быть скреплен браком между Сигизмундом III и дочерью Бориса Годунова Ксенией[552].

Канцлер не был первым, кто предложил такой способ укрепления взаимоотношений между государствами. Подобные проекты появились и стали обсуждаться общественным мнением Речи Посполитой почти с самого момента вступления на русский трон новой династии.

Уже в относящемся к 1598 г. заключительном отчете покидавшего Польшу папского нунция Маласпины (этот отчет должен был одновременно служить инструкцией для его преемника) указывалось, что в Польше «немало таких» людей, которые считают, что король должен жениться на 14-летней дочери великого князя московского[553]. Выдвинутый проект продолжал интенсивно обсуждаться и в следующем, 1599 г., когда упоминание о нем появилось в донесениях венецианского посла в Константинополе Дж. Капелло[554]. Из этого сообщения видно, что выдвигавшие этот проект круги шляхты рассчитывали с помощью «московского» брака решить спорные вопросы между государствами. Предполагалось, что одна из «провинций», лежащих на границе между Россией и Речью Посполитой (т. е. Смоленск или Северская земля), должна быть дана в приданое за царевной.

В отличие от своих безымянных предшественников Ян Замойский в 1602 г. перевел разговор о «московском» браке из области рассуждений в область реальной политики. Он не только представил свой проект на обсуждение королю, но и предпринял, по-видимому, определенные шаги, чтобы подготовить почву для будущих переговоров в Москве[555].

Пересказ предложений Замойского, сохранившийся в «Истории» Гейденштейна[556], позволяет составить представление, какими доводами канцлер обосновал свой проект. Московский брак, указывал он, уже в настоящее время может принести большие выгоды Речи Посполитой как благодаря приданому, которое получит король, так и благодаря тому, что Москва может оказать большую помощь в борьбе против турок и поможет королю отвоевать Швецию. Еще более широкие перспективы могут открыться для Речи Посполитой в недалеком будущем, так как единственный наследник царя Бориса, его сын, — болезненный и даже слабоумный мальчик. В случае его бездетной смерти царство перешло бы к его сестре и ее мужу, т. е. польскому королю[557].

Упоминание о «приданом» указывает на то, что Ян Замойский, как и его предшественники, очевидно, связывал с браком короля определенные расчеты на территориальные уступки с русской стороны. Одновременно он явно надеялся на то, что «московский» брак Сигизмунда III приведет в дальнейшем при благоприятных обстоятельствах к осуществлению главной цели внешней политики Речи Посполитой на востоке — инкорпорации России. Следует отметить, однако, что эти мотивы вряд ли были достаточны для обращения канцлера к идее «московского» брака. Ведь инкорпорация откладывалась при этом на неопределенное время и к тому же брак Сигизмунда с царевной Ксенией вовсе не был гарантией ее осуществления. Представляется, что, выдвигая программу сближения с Россией, Ян Замойский имел в виду не только соображения о возможных перспективах такого сотрудничества, но и конкретные политические дели, для осуществления которых, по его мнению, Речь Посполитая нуждалась в поддержке русского правительства.

К сожалению, трудно составить представление об этой стороне дела. Во-первых, потому, что сведения, приведенные Гейденштейном, слишком кратки и неопределенны[558], во-вторых, потому, что изложенные в его «Истории» доводы канцлера были обращены к королю и поэтому среди них мы, естественно, находим те аргументы, которые могли бы подействовать на Сигизмунда, а истинные намерения, склонявшие его к сближению с Россией, могли быть иными. Так, явно на короля был рассчитан довод, что, когда Сигизмунд станет царским зятем, царь Борис поможет ему отвоевать Швецию. Если для Сигизмунда вопрос о восстановлении его на шведском троне, естественно, стоял на первом месте, то для Замойского, обнаружившего именно в 1602 г., как уже указывалось выше, явное стремление к миру со Швецией, он, несомненно, не имел такого значения. Сопоставляя русский проект Замойского с совокупностью известных сведений о его политических планах, можно утверждать, пожалуй, лишь одно — «московский» брак (так же, как и «французский») должен был, очевидно, по мнению канцлера, привести к разрыву между Речью Посполитой и державой Габсбургов и к отказу короля Сигизмунда от проавстрийской ориентации.

Как бы то ни было, можно констатировать, что в первые годы XVII в. антигабсбургское течение в Речи Посполитой выдвигало программу политического сотрудничества с Россией, отодвигая осуществление экспансионистских целей на Востоке в более или менее отдаленное будущее.

Существенно иной была позиция короля Сигизмунда, который отклонил предложения Замойского и его партии. Позицию короля по отношению к России определил прежде всего тот факт, что русское правительство, как уже указывалось, отказалось признать его законным правителем Швеции. Помимо того что Сигизмунд переживал этот отказ как большое личное оскорбление[559], действия русской дипломатии навели короля и его сторонников на мысль, что русское правительство, видимо, имеет своего кандидата на шведский трон. Таким кандидатом они уже зимой 1602 г. склонны были считать находившегося в Москве шведского принца Густава[560]. Когда же позднее до короля стали доходить сообщения, что и датский король как-то причастен к планам возвышения этого члена дома Ваз[561], окончательно определилась его отрицательная позиция по отношению и к России, и к попыткам русско-датского сближения.

Так, когда летом 1602 г. посланец датского короля обратился к Замойскому с просьбой о проезжей грамоте для направлявшегося в Москву датского посольства во главе с принцем Гансом и получил нужный документ[562], то созванное Сигизмундом совещание близких ему сенаторов постановило не пропускать датского принца через территорию Речи Посполитой. В одновременно посланном коронному канцлеру письме король многозначительно напоминал ему, что «не следует подданным, не уведомив государя, делать ничего в таких делах», и подчеркивал, что «без воли и приказания нашего ничего такого делаться не может»[563].

Свое отрицательное отношение к России и русско-датскому союзу король стремился активно внушать сенаторам. Примером такой агитации может служить его письмо Льву Сапеге от 30 октября 1602 г.[564] Король указывал литовскому канцлеру, что на заключенное с Россией соглашение полагаться не следует, о чем свидетельствуют действия русского правительства (в частности продолжающиеся переговоры со Швецией). Особенно опасно для интересов Речи Посполитой соглашение между Данией и Россией, так как оно может привести к образованию антипольской коалиции с участием Швеции, с которой обе эти державы находятся в дружественных отношениях. «Следует опасаться, — заканчивал свои рассуждения король, — чтобы они не захотели снова разорвать между собой Инфлянты и чтобы их не соблазнили другие части панств Речи Посполитой».

Хотя король подчеркивал, что его письмо носит доверительный характер и поставленные в нем вопросы не следует обсуждать открыто, чтобы не вызвать обострения отношений с соседними государствами, уже через несколько дней, 4 ноября, он предал гласности свои, соображения относительно России в королевской инструкции на предсеймовые сеймики. В этом документе король призывал шляхту с особым, вниманием следить за Россией, от которой можно ожидать враждебных действий по отношению к Речи Посполитой.

Это утверждение аргументировалось ссылкой на какие-то «практики» между Россией и Швецией, к которой были добавлены специально подобранные сообщения об имевших место после заключения перемирия пограничных инцидентах[565]. Король, таким образом, явно стремился убедить сенаторов и шляхту в том, что, несмотря на заключенное перемирие, Речи Посполитой угрожает серьезная опасность со стороны ее восточного соседа[566].

Сопоставляя исходившие от Сигизмунда характеристики внешнеполитического положения Речи Посполитрй с реальной картиной международных отношений в Восточной Европе, можно констатировать, что король полностью исказил действительное положение вещей. Как-было показано выше, русско-датский союз, которым Сигизмунд запугивал Льва Сапегу, был направлен в действительности против Швеции. Этот союз, в известной степени укреплял положение Речи Посполитой, заставляя герцога Карла разбрасывать свои силы. Сравнение высказываний Сигизмунда III с его внешнеполитическими актами показывает, что и сам король не ожидал со стороны этих государств серьезной опасности для Речи Посполитой[567]. Эти тенденциозные вымыслы нужны были ему для того, чтобы предотвратить сближение Речи Посполитой с русско-датской коалицией, которая, по представлениям Сигизмунда III, была враждебна его династическим планам, выдвигая своего кандидата на шведский трон.

Все эти представления польского короля о целях коалиции были совершенно ложными (вопрос о судьбе шведской короны не играл никакой роли в русско-датских дипломатических контактах, а сам предполагаемый претендент — принц Густав — уже в 1601 г. попал в немилость у царя Бориса и был сослан в Углич[568]), однако именно они определяли его политику по отношению к России. Россию Сигизмунд III рассматривал как враждебное государство, политическое сближение с которым невозможно.

Между тем парадокс создавшегося положения заключался в том, что не Замойский, искавший союзников для Речи Посполитой на востоке и западе Европы, а именно король и его партия остро нуждались во внешней помощи для осуществления их планов.

К 1604 г. внешняя политика Сигизмунда зашла в тупик. Поиски союзников для борьбы со Швецией не увенчались успехом. Даже Дания и ганзейские города, первоначально поддерживавшие притязания «законного» шведского короля, постепенно к 1601 г. прервали свои политические контакты с Речью Посполитой. Габсбурги, бесспорно, были заинтересованы в осуществлении планов Сигизмунда, однако не могли оказать ему никакой реальной помощи. А ресурсов, имевшихся в собственном распоряжении короля, было явно недостаточно. Сейм, заседавший в феврале 1603 г., очень скупо вотировал средства на войну. Поэтому значительную часть армии, проделавшей с Замойским кампанию 1601–1602 гг., пришлось распустить. Остававшихся на театре военных действий сравнительно небольших контингентов (которые, заметим, новому командующему, Яну Карлу Ходкевичу, часто приходилось содержать на собственные средства) еле-еле хватало только на то, чтобы защищать от шведов отвоеванные Замойским крепости. Исход отдельных военных столкновений был, по большей части, благоприятным для армии Речи Посполитой. Однако шведы продолжали удерживать значительную часть Эстонии и прежде всего Таллин[569]. О завоевании Швеции в такой обстановке не могло быть и речи.

В этих условиях появление в конце 1603 г. на территории Речи Посполитой Самозванца, выдававшего себя за сына Ивана Грозного, открыло для короля и его окружения возможный выход из создавшегося положения. План завоевания Швеции, несомненно, получил бы серьезные шансы на осуществление, если бы в результате государственного переворота на русский трон вступил новый правитель, обязанный своим возвышением польскому королю, который поставил бы огромные военные и материальные ресурсы «Московии» на службу внешнеполитическим планам Сигизмунда III. О том, что король и его окружение рассуждали именно таким образом, говорит текст «кондиций» — договора между Самозванцем и Сигизмундом, где одним из основных пунктов стоит обязательство «царевича» помочь Сигизмунду вернуть Швецию[570].

Не вдаваясь в характеристику различных мер, предпринятых королем и двором, чтобы обеспечить организацию авантюры Лжедмитрия, следует подчеркнуть, что, не ограничиваясь негласной поддержкой организаторов авантюры, Сигизмунд III был готов вступить в войну с Россией, чтобы посадить своего ставленника на русский трон. 23 марта король предложил Яну Замойскому возглавить поход коронной армии на Восток[571], а несколькими днями ранее, 15 числа, он, очевидно чтобы вызвать обострение русско-польских отношений, предписал литовскому канцлеру арестовать возвращающегося из Дании через Прибалтику А. И. Власьева под предлогом, что тот не обратился к правительству Речи Посполитой за проезжей грамотой[572]. Лишь отрицательная реакция сенаторов и шляхты заставила его занять более сдержанную позицию[573].

Появление в Речи Посполитой Самозванца и поддержка, оказанная ему королем и отдельными представителями магнатерии, привели к резкому обострению. отношений между Россией и Речью Посполитой. Реальная угроза жизни и престолу Бориса Годунова заставила его в начале 1604 г. резко изменить свою внешнеполитическую ориентацию. Австрийский посол, барон Логау, приехавший в Москву летом 1604 г. с просьбой о помощи против турок, повез в августе того же года в Вену царскую грамоту, содержавшую проект антипольской коалиции. Планировалось совместное наступление против Речи Посполитой России, Габсбургов, Молдавии и Семиградья. Целью военной кампании должно было быть возведение на польский трон эрцгерцога Максимилиана, который затем должен был жениться на Ксении, и включение Великого княжества Литовского в состав России[574]. Русское правительство, таким образом, решительно возвращалось к своим старым планам 1599 г.

Еще не дожидаясь ответа от возможных союзников, русское правительство все более определенно стало брать курс на войну с Речью Посполитой. Осенью 1604 г. русский посол С. С. Годунов предложил зависимым от России ногайским князьям выслать войска «в литовский поход»[575]. В ноябре 1604 г. ко дворам европейских держав был отправлен с чрезвычайной миссией Ганс Англер, который должен был рассказать о нарушении русско-польского перемирия правительством Речи Посполитой и заявить о том, что вся ответственность за начинающуюся войну ложится на короля Сигизмунда[576].

В этих условиях возник новый (и последний) русский проект решения балтийского вопроса.

Для того чтобы причины его появления стали понятнее, нужно вкратце остановиться на некоторых аспектах взаимоотношений Швеции и австрийских Габсбургов в первые годы XVII в.

Готовясь к поединку с Речью Посполитой, герцог Карл, как и русские дипломаты, по-видимому, серьезно рассчитывал, что ему удастся заключить союз с австрийскими Габсбургами. Весной 1600 г. в резиденции эрцгерцога Максимилиана, а затем в Праге появился шведский дипломат[577], который, как видно из более поздних упоминаний о его миссии, заявил, что шведский правитель готов помочь Максимилиану овладеть польской короной[578]. Посланец герцога Карла, несмотря на известную поддержку со стороны эрцгерцога, в начале 1601 г. был вынужден покинуть Прагу, не получив никакого ответа от Рудольфа II[579].

Однако герцог Карл не был обескуражен своей первой неудачей и в том же 1601 г. предпринял новые шаги для возобновления контактов. Осенью 1601 г. он воспользовался проездом через Ливонию австрийско го гонца, чтобы отправить с ним императору новое послание с предложениями дружбы и сотрудничества[580]. Почти одновременно переговоры о союзе со Швецией начал с эрцгерцогом Максимилианом близкий родственник герцога Карла ландграф Мориц Гессенский[581]. Переговоры продолжались еще в начале 1603 г., когда командующий шведскими войсками в Прибалтике граф Нассау переслал Максимилиану обширное «Рассуждение» с подробным изложением шведских условий[582].

Отодвинув на этот раз вопрос о судьбе польской короны на задний план, шведские дипломаты делали главное ударение на том, что в обмен за союз против Речи Посполитой шведское правительство готово помочь Габсбургам отвоевать некогда входившие в империю земли — Пруссию и Ливонию, бывшие владения Тевтонского ордена. Не ограничиваясь этим, герцог Карл в письме императору указывал, что он признает верховные права императора на шведские владения в Прибалтике[583], а в последующих документах, исходивших от шведского правительства, содержались намеки на то, что и эти земли на известных условиях могут быть переданы Габсбургам.

Причины дипломатического маневрирования шведских дипломатов вполне понятны: в условиях, когда шведские войска терпели поражения от армии Речи Посполитой, шведское правительство энергично искало союзников, вступление которых в борьбу могло бы склонить чашу весов в пользу Швеции.

Как бы то ни было, благодаря предложениям герцога Карла проект перехода Прибалтики под власть Габсбургов стал обсуждаться австрийскими дипломатами, а в 1604 г. о нем узнали в Москве. Лука Паули, сопровождавший австрийского посла барона Логау в качестве эксперта по русским делам, еще до прибытия в русскую столицу сообщил высланным навстречу приставам, что, как сообщил герцог Карл Рудольфу II, «от Полши Ливонские земли держати ему не мочно», и он «против Полского короля стояти не может», поэтому он «поступается… тое землю Цесарю, чтоб тое землю Ливонскую держал Цесарь за собою»[584].

Как реагировало на эти сообщения русское правительство, мы узнаем из докладной записки, которую подал Лука Паули императору по возвращении в Прагу. «Господин Великий князь заметил, — писал Паули, — что, если Вашим величеством будет поставлен на мирное управление Лифляндией Немецкий князь и если между ним и его дочерью мог бы быть заключен брак, то он бы принял на себя расчет и уплату военных издержек, а также, кроме того, подданные и города Лифляндии общими силами внесли бы значительную сумму для того, чтобы страна имела, наконец, твердый мир»[585].

Таким образом, обозначившийся поворот в международной ситуации русское правительство пыталось использовать для создания вассального государства в Прибалтике под русско-австрийским протекторатом, что согласовалось с общим направлением русской внешней политики, искавшей сближения с Габсбургами против Речи Посполитой.

Значение данных, сообщенных Л. Паули, очевидно. Они показывают, что в новой международной ситуации, сложившейся в начале интервенции, русское правительство все еще продолжало искать пути к решению балтийского вопроса. Вместе с тем не менее ясно, что новый план был лишь слабым подобием предшествующих проектов. И это не только потому, что попытка сближения с Габсбургами в условиях продолжавшегося польско-австрийского сближения[586] имела еще меньше шансов на успех, чем в 1599 г.[587] Не менее важно, что не могло быть речи о проведении его в жизнь, помимо воли шведского правительства, с которым царь Борис и его советники, готовясь к борьбе с Речью Посполитой, сами искали сближения и союза[588].

В новой системе отношений, начавшей складываться в Восточной Европе, значение балтийского вопроса для русской внешней политики стало явно отходить на задний план.

Усиление внутриклассовых и классовых противоречий в России начала XVII в., достигших своей кульминационной точки в крестьянской войне 1606–1607 гг., явилось новым мощным фактором, наложившим отпечаток на дальнейшее развитие международных отношений в восточноевропейском регионе. Русское феодальное государство, преодолевая сопротивление восставших, оказалось неспособным проводить активную внешнюю политику. Когда же затем с усилением противоречий внутри господствующего класса произошел распад единой государственной машины и на территории страны образовалось несколько претендующих на ее объединение политических центров, внимание этих новых правительств целиком концентрировалось на сфере внутрирусских отношений.

Одновременно происходившие события толкали к усилению внешнеполитической активности Речи Посполитой на Востоке. Создавшаяся ситуация, казалось, открывала возможность для осуществления ее конечных внешнеполитических целей — инкорпорации России. В этих условиях все более широкие круги польско-литовской магнатерии и шляхты стали переходить на позицию активного вмешательства в русские внутренние дела, чтобы силой навязать свое решение борющимся группировкам русского общества: Восточная политика Речи Посполитой от дипломатического давления и неофициального вмешательства в дела России быстро шла к открытой вооруженной интервенции. С занятием поляками Москвы была поставлена под вопрос сама возможность самостоятельного государственного существования России.

Для социальных группировок русского общества, ставивших своей задачей обновление и восстановление русской государственности и созданных ими органов государственной власти, борьба с агрессией польско-литовских феодалов стала основной национальной задачей, по сравнению с которой все остальные задачи, в том числе и борьба со шведскими феодалами, также использовавшими внутриполитический кризис в России для захвата русских земель, отходили на задний план. В дальнейшем борьба с польско-литовской экспансией стала главной задачей, стоявшей перед восстановленным Российским государством.

Речь Посполитая, пытавшаяся в первые десятилетия XVII в. обеспечить за собой политическое господство в Восточной Европе, подчинение России выдвигала на первый план своей внешней политики.

Гораздо более скромный вопрос о судьбе Прибалтики в размышлениях политических деятелей восточноевропейских держав явно отходил на второй план. Дорога к установлению шведского господства в этом районе оказывалась открытой.