Рыбка из «Аквариума»

Глава XII РЫБКА ИЗ «АКВАРИУМА»

Летом 1976 года его вызвали в Москву. Хотя он не был там четыре года, расшифровав телеграмму своим личным шифром, ощутил сухость во рту, и холодком охватило душу.

Полет, со сменой паспортов, прошел без проблем. После первой встречи с непосредственным начальником, генералом Прожогиным тот собственной персоной проводил полковника в кабинет генерала Мещерякова, который теперь занимал пост замначальника ГРУ. Прожогин пробыл в кабинете минут пять для приличия и попросил разрешения удалиться. Петр сообразил: первое — Мещеряков пожелал побеседовать с ним с глазу на глаз; второе — генерал-лейтенант вел иные дела, и Прожогин по ним непосредственно подчинялся не Мещерякову, а другому заму.

Беседа была дружеской. Генерал поинтересовался, не оскорбительно ли полковнику, что его и таких как он, привозят в «Аквариум» в «рафиках», словно бы в «воронках». Петр ответил, что марка машины его мало волнует, и тут же посетовал на то, что снизился уровень ценной информации, передаваемой через его резидентуру. Валентин Иванович, уже с покрытыми сединою висками, не очень обеспокоился и сказал, что это общее явление. Волноваться не надо, надо подумать, как лучше работать в новой обстановке. Мещеряков дал понять, что полковник допустил ошибку, когда на копии доклада шефа тайной полиции обвел флюоресцирующим желтым карандашом то место, где мексиканский генерал говорил о людях советской разведки «более мелкого пошиба». Расстались они, договорившись встретиться еще раз перед отлетом полковника обратно, и не в официальном кабинете, а в доме Мещерякова, который хотел «поболтать о Мексике и непринужденно провести время».

Однако когда пару дней спустя генерал Прожогин — почему он на этом так настаивал? — вез полковника Серко на встречу с начальником Главного политического управления Епишевым, Петр думал именно о флюоресцирующем желтом фломастере.

Генерал армии Алексей Алексеевич Епишев оказался надутым семидесятилетним партократом, мало разбиравшимся в чисто военных проблемах, — он был любимцем Брежнева и потому в свои годы продолжал сидеть в высоком кресле, когда многих талантливых генералов в шестьдесят лет отправляли на пенсию. Полковник Серко тут же уловил, что Епишев благосклонно относится к генералу Прожогину. Беседа носила самый общий характер. Генерал армии поинтересовался даже, красивые ли женщины в Мексике. Однако — и это не показалось странным Петру — Епишев в дальнейшем все более'педалировал на чувство патриотизма советских людей и на прощание сказал:

— Вы там, на самом переднем крае, делаете чудеса! И мы испытываем гордость за вас! Родина заботится о вас, и вы обязаны быть преданы ей до последней капли крови!

На обратном пути Серко думал: «Зачем этому высокому боссу надо было показывать нелегала? Это против правил. Думали поднять во мне патриотизм? Глупо? Лучше бы я его близко не знал, этого пустого человека. Болтун! Да еще и русский язык косноязычен. Одни газетные штампы». Потому этот ненужный, по его мнению, визит скоро и выветрился из памяти, оставив место неоспоримому заключению: «Куда бы я ни пришел, загривком чувствовал завистливые, а порой и ненавидящие взгляды в спину».

До ухода в отпуск полковник Серко успешно сделал все, что было необходимо, как он говорил, для «следующей пятилетки». Замначальника ГРУ, курирующий нелегальные резидентуры, матерый разведчик и достаточно уставший от жизни человек, попытался было уменьшение количества информации, получаемой от резидентуры Рода, поставить в вину полковнику Серко, но тот возразил: «Товарищ генерал, переведите меня на работу в. США, внедрите в копилку секретов, и тогда я буду в ответе!» Это понравилось начальнику, и он проводил полковника до самой двери кабинета.

Особое впечатление произвело посещение того направления ГРУ, где изготовлялись технические средства ведения военной разведки за рубежом, а также знакомство в Мытищах с боевыми ракетами последних типов и нуждами их проектировщиков, с самолетами в спецавиадивизии в Монино и с новейшими танками в Солнечногорске.

Однако общая картина дел в стране не радовала.

Шарлатан Трофим Лысенко, сталинский дутый академик, со своими выкрутасами в агробиологии вконец развалил сельское хозяйство. Он как никто другой являлся истинным врагом социализма, тем не менее был похоронен с большими почестями.

Председателю Совета Министров Алексею Косыгину, здравомыслящему экономисту и хозяйственнику, честному человеку, остальные члены Политбюро ЦК КПСС, за какие-то грехи лишенные Богом разума, настойчиво воспрепятствовали в проведении необходимых экономических реформ, с тем чтобы дать права предприятиям самим действовать на основе спроса, а не бездумных планов, взятых с потолка и спускаемых из Москвы. Косыгин понимал, почему так сильно сопротивлялись чиновники из Госплана, — они явно лишались бы подачек и подношений от руководителей крупных предприятий, заинтересованных в определенных цифрах в пятилетних и годовых планах. Но что теряли члены Политбюро?

Это, однако, прекрасно знал председатель КГБ Юрий Андропов. Один из немногих, как и Косыгин, Андропов — порядочный человек среди элиты КПСС — видел, какими шагами экономика СССР и советское общество деградируют, двигаясь к большим бедам. Он имел полную информацию о том, что свояк Брежнева, которого тот сделал министром внутренних дел и генералом армии, Николай Щелоков; туповатый, но оказавшийся ловким дельцом секретарь Президиума Верховного Совета СССР Михаил Георгадзе, его кунак, хозяин Грузии Мжаванадзе; Первый секретарь ЦК КП Узбекистана Шараф Рашидов, хозяин Москвы Виктор Гришин и многие другие партийные бонзы нечисты на руку, принимают дорогие подношения за определенные услуги, ничего общего не имеющие с укреплением советской власти. По агентурным данным, у Георгадзе на правительственной даче, превращенной им в средневековую крепость и зорко охраняемой самим КГБ, хранятся подлинники картин великих русских и зарубежных мастеров, которые прежде являлись музейными экспонатами, царские сервизы, бесчисленные дорогие броши, кольца, серьги, несколько десятков миллионов рублей и не менее двух миллионов долларов, а также 8 килограммов алмазов и бриллиантов и не менее 100 слитков золота.

Однако ставить в известность хозяина страны Леонида Брежнева об этих преступлениях его подельников Андропов не решался. Он знал, что не получит поддержки от Брежнева, который сам коллекционировал подношения: подарочные «мерседесы», «паккарды», «пежо», «роллс-ройсы», «даймлеры» и «альфа-ромео», бесценные ружья, крупные бриллианты, изумруды, рубины. И уж совсем не мог рассчитывать на такую поддержку от других членов Политбюро. Ведь все они попали на первые посты в партии и стране не благодаря талантам и заслугам, а благодаря кумовству, приятельству, откровенному пресмыкательству перед власть имущими.

Между тем кругом звенели победные фанфары, которыми руководил льстиво-вкрадчивый чиновник-бюрократ, секретарь ЦК партии по идеологии Михаил Суслов. Если Брежнев переселил в Москву более 170 своих родственников, Щелоков — 89 душ, то Суслов привез из родной деревни 120 сородичей. Так поступали все сильные мира Советского социалистического государства. Вновь испеченные «князья» ловили момент! Беспринципные вахлаки и чинодралы, они не чурались жить на всю катушку. Родичи Суслова, например, хорошо знали, что Брежнев пришел в неописуемый восторг от идеи Суслова стать автором, а потом и Ленинским лауреатом сразу трех книг: «Малая земля», «Возрождение» и «Целина», которые будут написаны за него группой «хороших московских писателей».

В ожидании этих рукописей и миллионных тиражей — отсюда, соответственно, и мешка денег — Брежнев благодушествовал. И потому, когда Андропов доложил о том, что просматривается опасная тенденция к образованию подпольной экономики на базе государственной и сращиванию преступных структур с партийными и государственными руководителями разных рангов, хозяин Советского Союза, как плохой и нерадивый владыка, недовольно прошамкал: «Не надо раскачивать лодку! Обобщения — опасны… Нужно разбираться с отдельными случаями. Делать выводы — преждевременно. Не надо травмировать аппарат. Пусть аппарат работает спокойно…».

Петр много думал о Чугуеве. Дядя, если судить по письмам, которые он посылал на московский адрес племянника, заведомо зная, что получит ответ раз в четыре, а то и пять лет, очевидно доживал последние годы. «Как живется людям в Чугуеве, ежели в столице так плохо?» — спрашивал себя, бродя по Москве, полковник Серко.

Хлеб стали выпекать в столице — хуже не придумаешь. И само количество хлеба насущного заметно поубавилось. Падение талантов ощущалось даже в том, как изготавливались вывески. Однажды он зашел — не где-нибудь, а в центре, на проспекте Маркса — в общественный туалет, которым пользовались и иностранные туристы. И нервы его так расшалились, что он не смог сделать то, что хотел. Решил перекусить и на Кропоткинской зашел в столовую. Увидев липкие подносы, а за столиком в углу пьяного мужика, Серко с глубокой тоскою в сердце пошел домой, размышляя. «Рыба гниет с головы. Жирует номенклатура, а народ пьет горькую. Господи, что же происходит на родине».

Ему посчастливилось встретиться с Мировым. Тот задержался с отъездом в деревню, поскольку ждал верстку очередной своей книги. В деревню он выезжал каждый год,, чтобы там отдохнуть на природе и поработать.

Отужинав в ресторане Дома литераторов, они решили, что Петр присоединится к Мирову, который на своей машине уже готов был отправиться в Марийскую АССР, где половину территории занимали леса. Там, в отдаленной деревне, куда следовало, добираться из Козьмодемьянска на трехосном ГАЗ-69, у Мирова был приятель — местный егерь. Его жена заведовала продуктовой лавкой, что гарантировало достаток в еде. В нехоженых лесах было много озерец, где водились окуни, лещи, карпы, караси и даже щуки.

Поездка до Йошкар-Олы лишь дополнила многими фактами печальное впечатление от того, что происходило со страной. Шоссейные дороги были полны выбоин. Можно было двигаться по ним на «жигулях», способных развивать 120 км в час, лишь с половиной этой скорости. С заправкой тоже были проблемы, однако десятка сверху — и на бензозаправочной тебе без слов наполняли бак.

Тяжелый осадок в душе оставил рассказ жителя деревни за мостом, который попросил подвезти его до ближайшего большого села. Человек сказал, что он прожил в этой местности 62 года, а теперь хочет «драть» отсюда куда глаза глядят: не может видеть, как ценнейшая рыба — белуга, севрюга, стерлядь — с полным брюхом икры мрет тоннами, поскольку не может пройти на нерест и не желает подниматься на лифтах, придуманных для нее безголовыми людьми. И другой случай поразил Петра. Из Йошкар-Олы они должны были проехать до Козьмодемьянска. На окраине столицы республики, где не было указателей, но пересекались дороги, они спросили у инспектора ГАИ, как им выбраться на верный путь. Сорокалетний лейтенант указал рукой в нужном направлении и спокойно произнес:

— Туда! После клуба Ленина повернете и валяйте до вашего Козьмодемьянска!

Бич России — дураки и дороги, вспомнилось ему изречение классика.

Места вокруг деревни Дегтярная, поблизости от которой не было селений в полсотне верст, казались девственными: лес полон дичи и грибов, водоемы — рыбы. Однако на открытых местах, в песке хорошо родилась картошка.

Дом у русского егеря был добротным, вместительным. Хозяйка его — отзывчивая марийка — то и дело заливалась краской.

В первый вечер, при обильной еде: карпы, запеченные в сметане, индейка с грибами и яблоками — хорошо выпили и заговорили о жизни. Егерь Василий все помалкивал, и тогда Петр его попросил:

— Расскажи, чего знаешь интересного. Я долго жил на дальнем севере. Четыре года в России не был.

— А я не про Россию, про Грузию скажу, — Василий оживился и приказал жене идти укладывать детишек. — Вы вот люди, вижу, образованные. Сами объясните мне. Так вот о Грузии. Два приятеля встретились на улице, и один другого спрашивает: «Послушай, Гоги, ты отчего такой грустный? Говорят, месяц назад обувную фабрику купил». Гоги ответил: «Да! Купил! Ну? А вот теперь, только не пугайся, хочу купить обком. Панимаэшь! Много думаю». Приятель удивился: «Что, это здание на площади Руставели?» «Ай, нет! Первого секретаря купить хочу! И я его куплю!» Приятель подумал про себя, что-таки купит обком этот мерзавец и что с Гоги надо ближе дружить. Вот такое мне рассказал сам начальник всего охотхозяйства республики. Я ему говорю — это анекдот. А он: «Ты когда-нибудь на Кавказе бывал? Там теперь люди с мошной все могут купить. Даже обком». Вот вы мне и. объясните, как же это у них получается.

— Когда ты ружье не чистишь и не смазываешь, оно начинает плохо стрелять, — начал объяснять Миров. — А если ты совсем не знаешь, что его надо смазывать, через год выбросишь.

— Это ваши писательские штучки! При чем здесь Кавказ?

— Сам не хитри, Василь! Социализм в России крен дает. Скоро буржуи придут.

— Как буржуи? Мы же идем к коммунизму!

— Коммунизм — дело хорошее, да вот воровать стали много. И вверху, и внизу.

— Эх вы, образованные люди… А в коммунизм не верите. Вот возьму и напишу о вас в обком!

— Пиши, Василий, пиши. Сотни тысяч пишут. Да только никто внимания на эти письма не обращает. Все смотрят, как получше устроиться да кусок послаще хапнуть? Вот ты подумай, отчего это!

— Ночи не сплю! Вот вас и спрашиваю.

— «Полевая Россия! Довольно волочиться с сохой по полям! Нищету твою видеть больно и березам, и тополям. Я не знаю, что будет со мною… Может, в новую жизнь не гожусь. Но и все же хочу я стальною видеть бедную, нищую Русь», — Петр прочитал стихи своего любимого поэта и удивился, что сделал это вслух.

— Вы любите Есенина? — радостно спросил Василий и принялся разливать водку по рюмкам. — И я! Ох! И не глядите, что простой егерь.

— Василий у нас с хорошим техническим образованием. Но вот я думаю, зачем подался в глушь?

Петр, не чокаясь, выпил рюмку и без видимой логики спросил:

— А почему у плотины рыбы вверх брюхом плавают?

— Грусть поэта мне ясна. Он и сегодня сказал бы то же самое. А ведь написал эти стихи по возвращении из Америки. Хотел, чтобы и его любимая Россия была не хуже.

— Теперь говорят, что его убили евреи из ЧК, по заданию Сиона, — заметил Петр.

— Кирову это было бы известно! — Василий наполнил рюмку Петра. — В то время такой правильный, настоящий коммунист, как Киров, не позволил бы это сделать. Думаю, великий поэт устал, его затюкали завистники и… вот он и наложил на себя руки.

— Киров сказал о Есенине: разбился о камень черствых людских сердец. Ну, а судьба самого?

— Что вы знаете? — на громкий голос мужа из горницы на веранду вышла хозяйка. — Иди-ка, благоверный, спать!

— Так и Россию проспать недолго. Чует мое сердце, к этому дело идет. А вообще-то жена права, пошли-ка спать. Еще потолкуем, а то завтра к клеву опоздаем.

Уже когда за деревянной стеной, у печки в большой комнате послышался здоровый храп хозяина, Петр шепотом спросил бывшего коллегу:

— А все-таки объясни толком, почему ты ушел из ПГУ?

— Решил для себя еще в Мексике. Печенками почуял, что не из той я команды, вроде бы чужой. Что ни предложу — не понимают. Два года отработал, поехал в отпуск, в Москву, резидент накатал телегу. Хотел отделаться. А потом Двадцатый съезд! В Москве вроде нормально встретили, избрали заместителем председателя спортивного комитета ПГУ. Спорторгом как бы. В этом качестве я со всеми отделами общался, повидал людей.

Видел, как бездарность перла вверх, а умные, талантливые люди прятали свой талант… Противно вспоминать это на сон грядущий. Давай-ка спать!

Утром, задолго до того как солнечные лучи робко позолотили сосны, рыбаки сидели на берегу озерка. Их привез на тракторе Василий и усадил у места, «где всегда клюет». Зная о поверье, что сидя с удочками нельзя говорить — рыба слышит, понимает и потому не берет наживку, оба думали каждый о своем. Петру вспомнилось есенинское: «Россия! Сердцу милый край! Душа сжимается от боли…» и потом: «Куда несет нас рок событий?» Куда? Миров обижен по службе, но суть объясняет толково. Да и я не слеп! Хотя… сейчас он счастлив! Принадлежит себе! Свободен! Но ведь и Родион мыслит и говорит примерно то же… чуть мягче. Потому, что служит? Хорошо бы с ним посидеть. В конце августа прилетает в отпуск…

Улов не был обильным, но к обеду нашлось что варить и жарить. Особенно хороши были молодые окуньки. Обратно шли километра четыре проселочной дорогой. Миров прежде здесь бывал.

— Когда-то здесь, видно, была деревня. Народ в город подался, — заметил Петр, указывая на заросшие кустами фундаменты бывших строений.

— Нет, друг мой, здесь была комендатура. Пойдем, поглядим! От бараков почти следа не осталось…

Они сошли с дороги, чуть поднялись на бугор. С вершины открылось пространство, заросшее ивняком, иван-чаем.

— Прошло лет пятнадцать, а народ говорит — хороший лес не растет, одни кусты да сорные травы. Пройдем чуть дальше. Что-то покажу! В первый раз меня это потрясло.

За другим бугром Петр увидел, тоже в зарослях, волнистую почву — могильные холмики.

— Старой деревни погост, — сказал Петр.

— Погляди-ка лучше!

Ни надгробий, ни могильных памятников, кое-где лишь деревянные кресты, большая часть которых покосилась, а то и упала. Там, где дождь и солнце еще сохранили черную краску, с трудом различались имена и фамилии: русские, украинские, латышские, польские, принадлежавшие жителям Кавказа и республик Средней Азии. На одном кресте Петр разобрал: «Хосе Б. ьб. на».

— Должно быть, испанец Бальбуэна.

— Где массовые захоронения, местный народ не ведает. До деревни иной раз долетали с ветром да глухими ночами долгие выстрелы.

— Неужели был лагерь? — Петру не верилось.

— Пойдем!

Через пару сотен метров по тропе через густой лес они вышли к узкоколейке.

— Здесь за похлебку, картошку со следами тушенки и четыреста граммов черного клейкого хлеба люди валили лес. Так строили социализм.

— Куда она ведет?

— В Ветлугу. Тянется километров двадцать до небольшой речушки, впадающей в Волгу.

— Узкоколейка, видно заброшена. Она проходит по деревне-?

— Мимо. Напротив был другой лагерь. На заводике обтесывали стволы, гнали деготь и древесный спирт.

— А чего дорогу не сняли?

— Пройдет время, лес окончательно восстановится, и платформы снова застучат на стыках. Дай Бог только, чтобы рабочие и грузчики не были лагерниками.

— Пойдем по шпалам?

Они бодро зашагали, и через пару минут Миров напомнил свою вчерашнюю просьбу.

— Ты лучше доскажи, как удалось уйти из ПГУ, — сказал Петр.

— Не хотелось при Василии. У него и без того душа растрепана. О твоем обожаемом Есенине! В позапрошлом году был я в Ленинграде. Шел дождь, и тут же подморозило. На Невском, у Елисеевского гастронома благообразная старушка поскользнулась и подвернула ногу. Я помог, взял такси, подвез к дому. Узнав, что я литератор, пригласила подняться к ней, сказала: «Я вам открою большую тайну! Долгие годы молчала, а вам скажу». В огромной комнате, разделенной ширмами надвое, до революции жил акцизный чиновник, ее бывший муж. Бабуся показала мне его фотографии. Он там с Менжинским и с Петерсом. Затем, понизив голос, сообщила: «В тридцать восьмом исчез, а я сидела в лагерях. А в двадцать пятом он был чекистом и директором гостиницы «Англетер». По заданию из Москвы в Ленинград приезжали два чекиста — мой муж дал им ключ от номера, где остановился Есенин. Там его удушили и потом повесили за трубу, как будто он сам покончил с собой». Имя и отчество бабуси забыл, а вот фамилия Назарова. Тогда мне было не до сенсаций.

— Однако трудно в это поверить…

— У меня осталось ощущение, что старушка не врала. Зачем? Она была вполне вменяема и денег не просила. А ты вспомни его отношение к большевикам и их возможностям. Пил он, конечно, много, да и говорил что думал. Как впоследствии и Маяковский. Таких в общий ранжир не поставишь. Выделяются. И уже поэтому социально опасны.

— Грустно тебя слушать. Но правду не утаишь, рано или поздно вылезет. И не дело интеллигенту быть слепцом. Совать, как страус, голову в песок, а задница наружу, — сказал Серко, и Миров впервые ощутил, что ледок, сковывавший сознание полковника, треснул, начал таять.

Он продолжил рассказ:

— Есенин становился потенциальным врагом большевизма. Как и Маяковский, видел, что делают «спасы» со страной и обществом. И Горький-то поддерживал Ленина только до революции, до прихода большевиков к власти. А уже в ноябре, в «Нашем Слове» писал, что Ленин и Троцкий отравились властью и зажимают свободу слова, расстреливают тех, кто им в глаза указывал на своеволие и бесчинства против народа.

— Вот и деревня, — сказал Петр. — Пришли.

— Постой. Обо мне скажу. Начальник отдела — выдвиженец тридцать восьмого, пришел с производства в пустые кабинеты Лубянки — видеть меня не мог. Я читал в его глазах: «Недобитый интеллигент!» Я задыхался в этом смраде, видел — скоро нести ответ, и мне незачем быть среди ответчиков. Последней каплей было настойчивое предложение отправиться на работу в Уругвай — секретарем консульского отдела посольства. Это когда я только-только вернулся. Ты понимаешь, как он меня подставлял! Писал на лбу «КГБ» и отправлял на провал. В Мексике я был дипломатом, вторым секретарем, тремя рангами выше. Отправить в ГУЛАГ без причины уже нельзя. Но подставить меня контрразведке можно. Понимал, скотина! Имени не называю, у него дети есть.

— Но как все-таки отпустили?

— На учебу, с обязательством возвратиться. Председателем спортколлектива ПГУ был всеми уважаемый генерал. Мы подружились, наедине выпивали. Он помог. Поговорил с генералом Сахаровским, который в ту пору руководил ПГУ.

— И сразу закрыли визу?

— Нет, я еще пять лет работал на Кубе. Закрыли визу, когда два друга стали генералами. Увидели, что не возвращаюсь, и наказали. Даже не поставили свои подписи на «бегунке». Однако я зла на них не держу. На их месте любой поступил бы точно так же.

Обе лайки егеря встретили приход друзей заливистым лаем. Их успокоила хозяйка.

Петр превосходно отдыхал, отсыпаюсь, в основном днем, он упивался рыбалкой — таких уловов припомнить не мог. Однако дни до отъезда бежали, а Петру очень хотелось еще побыть, хотя бы недельку, с Родионом.

Как-то раз Василий доставил их вместе с лодкой на тракторе с прицепом к дальнему озеру на весь день. Это был царственный, не тронутый «заботой» человека уголок. Подступы к озеру закрывали сплошной стеной осока, камыш, пушица. Кое-где к зеркалу воды тянулись ветви плакучей ивы. Кругом шумел лес. Оба рыбака уже на рассвете, через проход, специально проделанный Василием, протянули лодку, тут же бросили якорек и принялись разматывать удочки. Сразу за осоковой стеной, метров на тридцать к середине озера, лежал зеленый ковер водяных лилий и кувшинок с белыми и желтыми цветами.

Когда взошло солнце, взорам друзей представился фантастический «аквапарк» — какой только водоплавающей дичи там не было: утки, среди которых выделялась кряква, нырковые, чирки — свистунок и клюктун и даже крохали. Летали и цапли.

Быстро наловив окуньков, они отплыли на чистое место и решили половить щук. Дело не шло, но вот на блесну Петр поймал небольшой экземпляр. Уже основательно припекало, пора было уходить, но Миров запротестовал — ему тоже хотелось иметь свой трофей. Еще через час Петр поймал вторую щучку. Они, как два юнца, расхохотались на все озеро, вспугнув дичь, и направились к берегу отдохнуть и перекусить.

Все, что говорил Миров о положении в стране, своих выкладках и прогнозах на будущее, тревожило воображение полковника Серко, и однажды он решил наедине поговорить с Василием. Миров ушел к деду, который когда-то работал в местных лагерях, записывать его рассказы.

— Василий, ты в армии служил?

— Ой, Петр Тарасович, зачем вам? Узнаете — спать будете плохо.

— Я пишу рассказы. В одном из них мой герой — офицер, служит в армии в начале семидесятых, — слукавил Серко, и Василий поверил.

— Служил я в солдатах, было дело. И даже в Чехословакии побывал…

— Вот как? Интересно!

— То-то и оно! Увидел другой мир. Не я один! И никто из нас, служивых, не понимал, зачем надо было силой оружия, танками подавлять народ, который жил лучше нас. И строй у них был вполне социалистический. Хорошие люди, умельцы в работе, не как мы, лентяи. Наехало следователей, «смершевцов», политуправленцев. Выступали, прославляли верного ленинца Брежнева. И ни слова о том, что сам он со своими дружками погряз в роскоши, а экономику разваливает. Дубчек, я думаю, пытался придать социализму человеческий облик. Вот наши вожди' и перепугались…

— Ты так думаешь? — спросил Петр и прищурил глаз.

— А вы никак из КГБ?

— Да нет! Брось, Василий, говори!

— Сменили нашего командира полка. Прибыл на его место подполковник. Роста среднего, коренаст, но подтянут. Хлыщ! Красавец! Надменный, с пошлыми усиками. Улыбка, когда надо, во все лицо, располагающая, добрая. Но как начал командовать — зверюга, и только! Таких редко встретишь! Потом его оставили — чей-то сынок оказался, а весь полк в теплушки, как арестантов, и на Дальний Восток. Вроде как сочли неблагонадежным. Зато наш полковой командир карьеру сделал. В престижном округе его пристроили. Он там командующему охотничьи ружья чистил и подносил. Тупой, а из себя мнил маршала! — Василий замолчал, видимо охваченный горестными воспоминаниями.

— Ты чего, выдохся?

— До самой смерти помнить буду! Там, в те гоцы вся мерзость и началась. Словно плотину прорвало. Живодерню из армии начали делать. А кто? Командиры — все ведь, в основном, из деревень в училища приходили, их сынки в рост пошли, родная плоть от работяг. А как же они нас, «рабочую кость», унижали! Только и слышал, бывало: «Ложись! Встать!», «По-пластунски, ко мне!» и еще: «Сапоги плохо вычистил, в наряд!». Они и «помощников» себе вымуштровали, из числа «стариков», дембелей. Те и зверствовали, а начальство на это глаза закрывало. Двое тут недавно из армии вернулись. Одному почки отбили, другой полгода как кровью харкает… А начальство живет — в у£ не дует. И бляди рядом. В каждой дивизии, не говорю уж повыше, свои ансамбли песни и пляски… А там девах подобрали на все согласных.

— Ну, тут ты пережимаешь, Василий, — заметил Серко.

— Да? А слышали про дедовщину? Дисциплиной называют, а молодого солдата довели унижениями до петли. Многие сами на себя руки накладывают. Домой похоронка идет: «Погиб при исполнении служебных обязанностей».

Эту последнюю фразу слышал Миров. Было уже темно, и он подошел с улицы к окну веранды. А Василий распалялся.

— Нешто это армия, ежели военный комендант спускает план по задержанию патрулям? Точную цифру дает: с вокзала — столько-то, с улиц — столько-то забрать. Хотя и нет солдат, а кровь из носу план гони! Вот и берут любого, кого видят. Скурвились мы все! Национальную рознь раздувать стали! А как отвечать — виноват дядя! — Василий тяжело дышал, и Миров счел необходимым ему помочь.

— Петр Тарасович, — голова Мирова показалась в открытом окне. — Ты забыл, что армия — сколок общества? Если в экономике и политике — бардак, в армии он сочнее, махровее. В прошлом году я летал в Туркмению на юбилей республики. Там собралась масса делегаций. Представитель ЦК комсомола решил проехать в рабочий город Красноводск. Возвращались на «волге». Уже до Ашхабада оставалось менее сотни километров, как вооруженный автоматом Калашникова солдат на шоссе поднял руку и остановил машину. Расстрелял и москвича, и сопровождающих, а водителя не тронул. Пошел в аул, сбил замок с магазина, наглотался водки, забаррикадировался. Отстреливался до последнего патрона, а последний — дуло в рот. Снизу и до самой Москвы пошли документы — и все ложь! Перегрелся, мол, на солнце русский солдат, сошел с ума. И вообще был призван с отклонением от нормы. А сколько авторитетных подписей! И все члены нашей славной партии!

Пошла последняя неделя пребывания Петра Серко в деревне. Он возвращался в Москву один. Как-то вечером, после ужина — назавтра с утра они все собирались проехать на север от деревни, чтобы осмотреть следы от другого, большего по размерам лагеря и тамошнее кладбище — Петр вышел пройтись перед сном. Ночь была глаз выколи, улица деревни не освещалась.

Он сделал не более сотни шагов, как услышал за спиной быстро приближающийся топот ног. Когда обернулся, двое молодых парней были от него на расстоянии трех метров. Хорошо, глаза полковника успели привыкнуть к темноте, а у парней не было ничего, кроме собственных кулаков.

Схватка длилась несколько секунд. Оба нападавших лежали на земле и стонали, а Серко спешно возвратился в дом.

Кожа тыльной части правой руки была сорвана. Василий вышел во двор, справить маленькую нужду, и Петр спросил у хозяйки, есть ли в доме йод. Она принесла пузырек, на веранду вышел Миров.

— Что случилось?

— Погоди, Василий придет — сразу и расскажу.

Когда хозяин дома узнал, что произошло, сжал кулаки.

— Ну, гады! Я им покажу! — и вышел на улицу.

Пока друзья ломали головы над причиной столь неожиданного нападения, Василий разобрался с делом. Возвратился он через час с улыбкой на загорелом лице.

— Ну и писатель! Ну и Петр Тарасович! Молодец! Разделал обоих под орех. Так им и надо. Хороший урок! У одного глаз подбит и рука вывихнута, у другого сломана ключица. Завтра в больницу повезут.

— Ав чем дело, Василий? Что их угораздило? — спросил Петр.

— Просто кулаки зачесались и на городском фраере хотели душу отвести.

— Пьяные были?

— Вроде нет! Такой у нас народ…

— Местные? Марийцы?

— Свои работяги, русские.

— Надо извиниться! Я не хотел.

— Ничего, Петр Тарасович. Я вас уважаю. Вы — молодец! Одного с утра пораньше в больницу, а другой вечером с бутылкой сам придет извиняться. Такой у нас народ! Чем больше бьют, тем он покорнее.

— Ладно, Василий, дай рюмку перед сном. И спасибо тебе.