Рыбка из «Аквариума»

Глава XIII РАПОРТ

Полковник бодро шагал по Вспольному переулку, по направлению к Патриаршим прудам. Когда за его спиной послышались крики и топот ног, он прошел только что школу № 21, очень престижную, потому как в ней обучались внуки Гришина, Соломенцева и других вождей. Бежал ученик лет четырнадцати, а за ним гнался молодой человек, как потом стало ясно, учитель физкультуры.

Мальчуган обогнал полковника и проворно взобрался на дерево. Подбежавший потребовал, чтобы тот спустился, и на вопрос Серко: «В чем дело?» ответил: «Я учитель! А этого хулигана надо наказать! Слезай, я говорю!»

— Не отдам я вам журнала! Не ждите! А полезете, брошусь на землю!

Учитель, злобно выругавшись, ушел. Полковника заинтересовала живая сценка из жизни Москвы, и парень понравился. Серко убедил его слезть с дерева под его защиту и в разговоре со школьником выяснил, что многие родители учеников, выезжающие за границу без досмотра на таможне, привозят домой порнографические журналы. Дети тайком таскают их в школу похвастаться перед сверстниками, а учитель физкультуры отнимает журналы, чтобы потом совращать учениц. «Он узнал, что я принес, и требует. А я не дам!»

— Правильно! — сказал полковник. — Отец узнает, выпорет! — И подумал: «Рыба тухнет с головы».

Навестив своего любимого «слона» из Академии, полковника Кобеко, теперь уже мирного пенсионера, Петр поехал к Родиону отобедать. Приятель приглашал.

Большая квартира, прежде полная смеха и шуток, теперь Петру показалась подернутой крепом.

Они сели к столу, накрытому без особых гастрономических излишеств. Из напитков стояла лишь бутылка «Твиши».

— Извини, Петр, за. скромный стол. Ты избалован заграницей, а вот нас недавно сняли с довольствия во 2-й спецбазе Совмина. Здесь все из советских магазинов. Прощай икра, семга, залом, финская буженина, австрийские колбасы, «кока-кола». И все ведь там было просто даром!

Скромно отобедав, друзья прошли в библиотеку. Там Родион налил по рюмке коньяка. Галя, убрав со стола, сказала, что съездит к родителям.

— Да, Родион, вот так! — произнес Петр и залпом опрокинул рюмку. — Что же это происходит? В чем причина?

— В загнивании общественного строя.

— Ради чего же делали революцию?

— Ради хорошей жизни для простых людей, рабочих и крестьян. Они бурно приветствовали ее. И поставили у власти Сталина. А он оказался восточным тираном. И вместо Города Солнца построил тюрьму. А какой толк от тюряг? Труд обязан быть раскрепощенным, основываться на инициативе, на желании трудиться. И тюремщики ведь не производители — дармоеды!

— Да, мы диалектику учили не Гегелю. Но ведь народ-то у нас даровитый, талантливый. Сколько Академий, разных институтов! Тьма! Умов должно быть полная палата!

— Эх, Петь, ты, я вижу, совсем оторвался от советской жизни. Полная палата тех же дармоедов, только с дипломами. Тирана Сталина они, конечно, боялись и потому сидели тихо, как мышки. Но тиран ушел, сменивших его краснобаев бояться перестали довольно быстро. И с азартом принялись разоворовывать государство и страну. Народ озверел и тоже тащит что где плохо лежит. А чего стесняться? Раз можно хапугам высокого ранга — можно и нам.

— И никто этого не пресечет, не остановит?

— А кто же этим займется? Партначальники самого высокого ранга вступают в сговор с подпольными махинаторами. Члены райкомов, горкомов, обкомов зарабатывают бешеные деньги, используя госзаводы, фабрики, кооперации, где много чего производится подпольно. А кто обязан по закону вести учет, кормится из той же кормушки.

Разговор прервал телефонный звонок. Родион ответил. Лицо его покраснело, потом озарилось какой-то мыслью. Когда положил трубку, сказал:

— Я тебя сейчас кое-куда свезу. Пошли!

Родион проехал на своей «волге» до подмосковного села Успенское и въехал во двор большой двухэтажной дачи, охраняемой лбами в штатском.

Вестибюль, обставленный дорогой мебелью, был украшен рогами разных животных, чучелами птиц. Со второго этажа спустился хозяин, чтобы их встретить. Ему было на вид под пятьдесят. Аккуратно уложенные темные волосы и тонкие усики украшали помятое, видавшее виды лицо. Шикарный французский костюм при модном галстуке… Однако заметная лысина на макушке тоже говорила, что хозяину дачи не чужды излишества в жизни.

Наверху, в просторной комнате с дорогими картинами на стенах сидели за рюмками коньяка «Курвуазье» и ломтиками лимона три типа, мало чем отличавшиеся от хозяина дачи.

Родион поздоровался с ними как со старыми знакомыми и представил Петра:

— Мой старый друг, Иван Дмитриевич. Надежен, как скала.

С полчаса шел общий треп и анекдоты. Петр чувствовал себя неловко, но держался и, похоже, был принят, хотя и не понимал зачем Родион привез его сюда. Очевидно, другу следовало переговорить о чем-то с хозяином.

Неожиданно один из гостей спросил:

— Так что — поможем ему с книгой или как?

— Конечно! — видно было, что хозяин дачи высказал общее мнение. — Только вот где ее издавать, в Германии, Австрии или, может, удастся в Финляндии?

Он аккуратно стряхнул с сигары пепел, положил на край пепельницы из малахита и направился к книжной полке, снял с нее том в переплете, без указания фамилии автора и названия книги, открыл заложенную страницу и стал читать: «Я ненавижу их. В распояску, с папироской в зубах, предали они Россию на фронте. В распояску, с папироской в зубах, они оскверняют ее теперь. Оскверняют быт. Оскверняют язык. Оскверняют самое имя русский. Они кичатся тем, что не помнят родства. Для них родина — предрассудок. Во имя своего копеечного благополучия они торгуют чужим наследием, — не их, а наших отцов. И эти твари хозяйничают в Москве…»

Воцарилась тишина, и тогда хозяин сказал:

— Мерзавец этот Савинков? То, что издадим мы, покажет, кто виноват. Евреи пусть уматывают в Сион! — хозяин захлопнул книгу и возвратил ее на прежнее место.

Полковнику Серко стало не по себе. Он схватился за грудь.

— Вам валидол или нитроглицерин? — учтиво поинтересовался хозяин.

— Спасибо, если позволите, я лучше прямо домой. Там все лекарства. Родик, проводишь меня?

Когда они выехали на аллею, ведущую к шоссе, Петр спросил:

— И как ты можешь общаться с этой мразью? Я не хочу даже знать, кто они!

— А если нет других? — в голосе друга прозвучал металл. — Настойчиво предлагают — сволочи, зная, что я порядочный, не предам, — войти в их компанию. Там крутятся огромные деньги. — Помолчал и добавил: — А жизнь ведь одна! Помнишь, великая энергия рождается для великой цели, учил нас товарищ Сталин? Цель и энергия у них — великие. Вот такие, как они, и развалят Союз! Разворуют и пустят по миру. Так что, Петр, родной ты мой, бывали лучше времена…

Родион еще не знал, что в высших сферах, которым положено хорошо знать, кто чем дышит, уже принято решение отправить его, генерал-майора, на пенсию, хотя ему до пенсионного возраста оставалось еще восемь лет. Хорошо еще, что на календаре шли семидесятые…

Хотя он и звонил Глории из Копенгагена, где принял на связь еще одного агента — гражданина США, с которым впредь предстояло работать через тайник, жена не приехала на аэродром встречать Мишеля. Неприятно защемило в груди — он безошибочно почувствовал неладное.

Дома Род застал Глорию в слезах. Дочери же, страдавшие от вида плачущей матери, встретили отца с радостью. И было видно, что они испытывали торжество не от щедрых подарков, привезенных отцом.

Жена сказала, что не поехала с дочерьми его встречать, плохо себя чувствует, а слезы — это, мол, от избытка чувств в связи с его приездом. Так сказала жена и мать, но ясно было, что ни муж, ни дочери в это не поверили.

Глория выдержала до тех пор, пока девочки не улеглись спать. И когда они остались вдвоем, вместо того чтобы предаться занятию, достойному супругов, живших в разлуке почти два месяца, Глория вновь разрыдалась. Мишель, желая ее успокоить, извлек пару таблеток из своей тайной аптечки. За время отсутствия Мишеля Глория осунулась, потеряла в весе, глаза ее ввалились и безудержно моргали, их охватил нервный тик.

— Мишель, Петр, я больше так не могу! — первое, что она произнесла, и упала с рыданиями на ‘подушки кровати.

Разговор был долгим и очень неприятным. Жена вспомнила Библию, взывала к отцовским чувствам, к человеческой порядочности и даже что-то процитировала из морального кодекса строителя коммунизма, с которым познакомилась, читая журналы, издававшиеся посольством СССР и оставшиеся от отца.

— И к тому же еще ты безбожник! Тебе ничего не стоит совершить самое подлое — бросить детей! Ты не веришь в Бога! Не боишься Его кары!

Мишель, охваченный искренними, глубокими переживаниями, не сразу нашел что возразить:

— Определенная часть людей взывает к Богу в своих корыстных целях. Но я порядочный человек, Глория, и я люблю тебя. И никогда не оставлю ни тебя, ни девочек! Я столько лет с тобой!

— Столько, сколько нужно там, в Москве! Я схожу с ума! Оставь ты их! — жена уже кричала, она не была в состоянии сдерживать свой голос.

Он принялся успокаивать ее, и прежде всего ласками.

Уже часы в столовой пробили три часа ночи, когда Глория, страстно прижавшись к Мишелю, произнесла:

— Ну, хотя бы ты стал католиком! Настоящим! Поверил бы в Бога! Стал бы верующим. Мне было бы легче.

— Я и так верующий! Регулярно хожу с тобой в церковь.

— Но это святотатство! Осквернение святыни! Это ты делаешь для них, для Москвы! Чтобы тебя не разоблачили!

— Но, Глория, голубка моя, я не говорю о тебе, но большинство католиков обманывают других людей — и в жизни, и в деле, обдуривают, прелюбодействуют, нарушают все десять заповедей и… бегут в церковь, к священнику просить отпущения грехов. Получают индульгенцию и снова делают то же самое…

Мишель к своему удивлению — он в первый миг даже испугался — увидел, что Глория лежит без движения, с закрытыми глазами и его не слышит. Он подумал, что это наконец подействовали таблетки, но сам долго еще не мог уснуть.

Битых два с половиной месяца ушло на то, чтобы вновь отладить работу подопечных, установить прерванные связи, сделать так, чтобы шеф резидентуры меньше мешал работе его собственной.

В конце ноября в Мехико приезжал кадровик, полковник Генштаба армии США. Он оказался компанейским, общительным, страстным любителем скачек на ипподроме. Там он проигрывал крупные деньги на тотализаторе. Мишель никогда не играл на скачках, но не мог отказать новому приятелю и поставил на лошадь, которая ему внешне понравилась. И крупно выиграл. На всю сумму купил массу билетов на дуплекс[21]. Когда он назвал номера лошадей, американский полковник, считавший себя знатоком, от души расхохотался. Однако… это оказалось сенсацией дня! Род выиграл уйму денег. Сразу прикинул, какие подарки на Рождество купит жене и дочерям. Деньги оставались, и он решил, чего никогда прежде не делал, преподнести новогодние подарки не только ближайшим сотрудникам, но и тем, кто ему активно помогал.

Когда Род вручал Кристине коробку с янтарным ожерельем из Прибалтики, та в ответ его огорчила:

— Мишель, спасибо за внимание, но я расстроена. Неделю назад мы хоронили полковника, и вдова его проговорилась, что в пятьдесят седьмом году ее муж ловко устроил аварию советскому военному атташе и его помощнику. Этот последний активно работал и был очень опасен.

Род вспомнил Мещерякова, его обиду за донесение о «кадрах более мелкого пошиба» и эту информацию — впервые отойдя от правил — не послал в Москву. И все-таки он не оставил «Аквариум» без новогоднего подарка. Род получил из США полную документацию по новейшим помеховым установкам на бомбардировщиках-ракетоносителях. И кое-что еще, не менее ценное.

Ко Дню Советской Армии, по совокупности за всю двадцатилетнюю работу разведчиком-нелегалом, полковник Серко был удостоен ордена Ленина. Он не успел это событие как следует отпраздновать, как в его ателье внезапно появился немец.

Гость тут же сел на своего излюбленного конька.

— Слушайте, Советская Россия со своим атомным потенциалом и, главное, со своими руководителями становится все более опасной для человечества.

Род молчал, давая понять, что подобные откровения его абсолютно не интересуют, а немец, как глухарь на току, гнул свое:

— Там происходят глубокие сдвиги в экономике! Из государственной она превращается в получастную. Госпредприятия начинают работать, как говорят русские, «налево». Растет, как раковая опухоль, черный рынок. Он. расшатывает и без того гнилые устои социалистической плановой экономики. Она не сегодня-завтра пойдет с ускорением под откос. И что станут делать руководители СССР? Чтобы удержаться, схватятся за атомную бомбу!

— А почему вы так думаете о русских вождях? Они такие безмозглые? Американцы им ответят немедленно!

— Но будет уже поздно! Начнут рваться бомбы! А насчет вождей… Все-таки это люди с ограниченными умственными способностями. Что станут делать они, когда наконец поймут, что остальной мир ушел вперед более чем на полвека? Вспомните Прагу! И не забывайте, что в истории социализма, германского и советского, налицо поразительное сходство. Во многом!

— А знаете, о чем я подумал? — сказал Род с улыбкой на устах. — Раз вы так «влюблены» в Советскую Россию, почему бы вам не отправиться туда снова?

Немец замолчал и надулся. Однако пригласил Рода отужинать в «Риц». Когда Род дал согласие, немец процедил сквозь зубы:

— Danke schön, — и Род впервые почувствовал, что взгляд немца заставляет собеседника моргать и отводить глаза. — Благодарю покорно. Русское гостеприимство у меня в печенках сидит.

— De gustibus non disputandum[22], — мирно откликнулся Род и подумал: «Последний раз сообщу в «Аквариум» о его провокациях, и если там опять промычат, я этого тевтона просто отравлю к чертовой матери!»

Работа спорилась, но Мишель уже не испытывал от этого удовлетворения. Глория таяла на глазах, исходила душой. Расстройство психики было налицо, однако он долго бился над тем, чтобы установить истинную причину состояния жены. Размышляя, он понял: Глория страшится не того, что он может быть разоблачен, а того, что она с дочерями может остаться одна, без средств к существованию. Она часто повторяла: «В один ненастный день ты исчезнешь!»

Род делал все, чтобы украсить жизнь семьи, но какой врач, какие силы в мире могли вернуть Глории душевный покой и здоровье? Она теряла рассудок на глазах. И однажды, в середине марта 1977 года призналась ему:

— Мишель, у меня больше нет сил! Любовь моя к тебе превращается в ненависть. — На днях я поймала себя на мысли, что готова убить тебя, когда ты спишь!

Род молчал, нутро его сжалось от тоски.

— Ты слышишь, Мишель? И я боюсь, что однажды я это сделаю. Я уже знаю как! Поэтому я решила уехать! Оставайся один! Уеду в Халапу к сестре! Она была здесь, видела, что со мной происходит…

— Ты ей рассказала?!

— Нет! А надо бы! Может, помогла бы советом.

— Ни слова не говорила? Скажи правду, не бойся, Глория.

— Говорю, что нет! Она пригласила, и я уеду с девочками! А ты как хочешь!

— Ну, поезжай на время, отдохни…

— О, нет! Нет! Не на время — навсегда! Там устроюсь, стану работать, сообщу…

— Не говори! Не произноси этого слова! Глория, ты же хороший человек! Ты убьешь меня, — сказал Серко, а в голове мелькнуло: «Или убьют тебя».

Из казавшихся уже высохшими до безводья глаз брызнули крупные слезы. Жена разрыдалась.

— Поплачь, тебе будет легче, — только и посоветовал откровенно растерявшийся Мишель.

— Мне станет легче? — Род ощутил, что жена сумела взять себя в руки. — Мне станет легче только в одном случае: если ты бросишь то, чем занимаешься! Оставь это дело!

— Глория, родная моя, я тебе тысячу раз говорил, что у каждого человека есть свой долг. И твой отец ему служил. И я делаю большое, важное дело во имя всего человечества!

— Оставь это! У тебя есть семья! Наконец, ты этим можешь заниматься другим способом. Открыто!

— Не могу! Не могу ничего изменить. А в дело верю! И не могу еще потому, что из нашей организации не уходят так просто. Никто никогда не уходил! — В ушах Петра Серко звучали слова генерала, произнесенные им более четверти века назад: «Вход к нам труден, старший лейтенант Серко, но выход вообще закрыт! Он невозможен! И чтобы никогда в твоей голове не родилась подобная мысль!»

— Ты попроси политическое убежище в Мексике. В МВД еще работают люди, которые хорошо знали моего отца.

Серко содрогнулся от этой мысли, а Глория продолжала:

— Еще вернее тебе дадут политическое убежище в США. Расскажи им все, повинись…

— Ты с ума сошла! — Он взорвался, стал кричать, что жена глупая, пустая женщина. — Ты ничего не понимаешь! Эгоистка! Думаешь только о себе! Мы предотвращаем войну. От атомной бойни не уцелеет и Мексика! Нам обязана вся планета. Ты об этом подумала?

Глория испугалась, она никогда не видела мужа в таком состоянии и замолчала. Погладила его по голове, как могла успокоила. Но твердо заявила:

— Тогда очень скоро я уеду! Насовсем!

Еще через неделю, когда он вернулся домой ближе у вечеру, Мишель не обнаружил дома жены и дочерей, а на столе увидел записку: «Мишель, я уехала с девочками. Ты нас можешь найти. Однако не делай этого до тех пор, пока не покончишь со старым! Целую, Глория».

Он уже не мог спать без сильной дозы снотворного, но и при этом засыпал с трудом. Что-то в нем сломалось. Свой долг он продолжал исполнять исправно. Генерал-полковник Зотов, возглавлявший управление информации ГРУ, то и дело присылал в Мексику Тридцать седьмому шифровки с благодарностями. Свободное время Род уделял чтению.

Однажды он вскочил с постели в холодном поту. Ему пригрезилось, что ЦРУ в Мексике нащупало его и установило в доме новейшую технику. Она записывала размышления русского агента, на мыслительный процесс которого была настроена. Собрав на него достаточно материала, Мишеля схватили на улице и привезли в особняк, где дали прослушать записи. Вот одна из них: «Быть или не быть — вот в чем вопрос. И его надо решать! Лучше раньше, чем позже. По Библии — беда тому, кто остается в одиночестве! Это обо мне. Меня покинули жена и дочери. А я разрываюсь между любовью к семье и чувством долга. О, праведные силы, ведь жить — значит действовать! А что же я? Замешкался. Вот в чем ответ! Однако что же делать?» Тут американцы отключили запись и говорят: «Мы знаем! Вот — подпишите это! Мы вам поможем. Подпишите, и много денег будет для содержания семьи!..»

Мишель проснулся. Пришел в себя. Шатаясь, направился под холодный душ. И там сказал себе: «Ведь правда, надо что-то делать! — И еще через минуту: — Я знаю — что!»

Решение было необычным, странным, диковинным… Приняв его, Мишель Род — Петр Серко начал мешкать, оттягивать час исполнения.

Меж тем агент, принятый Родом на связь в Копенгагене, давал ценную информацию. По материалам было видно, что он получает ее от разных источников. В последней закладке в тайник были сведения о новом составе металла, используемого теперь ракетостроителями США, о новой электронной технике для боевых вертолетов в системе наведения их ракет, кроки с двигателя нового немецкого танка, добытого ЦРУ в Западной Германии. К донесению была приложена записка: «Из достоверного источника! Кто-то из высоких руководителей внешней торговли в СССР осуществляет крупную аферу: в США и, должно быть, в другие страны поступает паюсная икра — осетровая, севрюжья и белужья, а также и зернистая в консервных банках «Снатка» и «Шпроты». Американский экспортер утверждает, что крупные суммы денег в долларах он переправляет в Союз».

Прошло три месяца, как уехала Глория с девочками, и целый месяц с того дня, как он принял решение. Меж тем неизвестно, сколько бы он еще пребывал в состоянии раздумья, не получи письма от старшей дочери Анны. Та писала, что все страдают, «мама то и дело плачет без причины, я, Ира и Леночка очень тебя любим и тоскуем по тебе. Брось все, папа, приезжай! Мама не знает, что я тебе пишу. Приезжай!»

Мишель с трудом удержал слезы, долго вертел письмо в руках, прижимал к сердцу, целовал.

Когда он наконец решительно поднялся с дивана и подошел к большому зеркалу, лицо его было цвета бутылочного стекла. Мишель сделал шаг в сторону бара, налил половину чайного стакана конька из бутылки «Наполеон» и залпом выпил. Так же быстро он прошел в лабораторию, сел к столу, положил перед собой чистый лист бумаги.

Взяв ручку, он задумался. По ту сторону рабочего стола Петру Серко померещился «слон» из Академии, в обязанности которого входило тихо, ненавязчиво, без аффектаций сделать так, чтобы в мозг каждого будущего офицера ГРУ врезалось и сохранилось там до последнего издыхания сознание, что следователи ГРУ умеют заставить сознаться любого в чем угодно, и даже в том, к чему он никогда не имел отношения. Этого «слона» боялись и ненавидели, но его оценки в аттестации имели особый вес.

Петру подумалось, что его случай был именно таким. Он решил обратиться в «Аквариум» с просьбой, с которой нельзя было обращаться. Законы «Аквариума» это не предусматривали, в его истории такого не случалось.

И Серко почти услышал — так ему казалось — голос из темноты за абажуром настольной лампы: «Помните, что вступить в ГРУ трудно, но оставить не только трудно — невозможно. Только смерть или почетная пенсия».

Петр заговорил вслух и по-русски: «До пенсии мне далеко. Да и кто отпустит? Здесь все идет как по маслу. Вот ситуация — работаешь хорошо, но это не в твою пользу. А я страшно устал. Я не бегу. Свое отработал и заслужил остаток жизни провести спокойно, в семье, которая сложилась. Я сделал все, что мог, и идущие мне на смену пусть сделают лучше. Я не враг! Хочу только, чтобы за мой труд мне позволили любить жену, детей, страну, в которой я окончу свои дни».

Полковник Серко вспомнил грустное лицо любимого преподавателя Академии, когда Петр навестил того в прошлый сентябрь. И всплыла в памяти одна из сентенций Мирова: «Система наша безжалостна. Восставать открыто против нее гибельно, опасно». Но вместо того, чтобы ощутить прилив осторожности, он испытал чувство еще большей решимости.

Род облокотился на стол, ощутил, как воротник рубашки сделался тесным, но стал писать: «Заместителю начальника Генерального штаба Вооруженных Сил СССР начальнику второго Главного управления, генералу армии Ивашутину П.И. от полковника Серко П.С. Рапорт. Я, Серко Петр Тарасович, имеющий по совокупности 53 года выслуги в Советской Армии, из коих 20 лет на спецзадании, за что неоднократно получал благодарности и был награжден рядом орденов СССР, честно отдал 33 календарных года жизни и труда делу, которое считал и считаю священным. Последние два десятилетия истощили мои физические и умственные силы, поскольку труд мой был связан с повышенной опасностью. И это обстоятельство вынуждает меня принять единственно правильное решение. Служил я честно, честно подаю рапорт и честно поступаю по отношению к семье. Прошу отставки и выхода на пенсию. Сумму пенсионного обеспечения передаю в фонд второго Главного управления ГШ, поскольку, оставшись на постоянное жительство в стране моего пребывания, я заведу дело, на доходы от которого буду жить и содержать семью…»

Далее Петр Серко подробнейшим образом изложил план, как он намерен встретить свою замену, как обустроить приехавшего, как еще полгода будет руководить резидентурой, чтобы достойным образом ввести в курс дела прибывшего, как затем, сдав хозяйство, с полной готовностью будет, если это потребуется, исполнять любые поручения на правах простого агента. Он изложил столь же подробно ситуацию с женой, сообщил, что испытывает ответственность за ее судьбу, считает своим гражданским, человеческим долгом довести до конца воспитание дочерей. Заверил, что остается патриотом своей родины до последнего дня своей жизни и что не видит более верного и справедливого выхода из сложившейся ситуации…

То был черновик, который той же ночью Мишель Род — Петр Серко переписал и переложил на цифры, а листы бумаги сжег и пепел пустил по ветру.

Еще через неделю Мишель Род заложил в тайник резидентуры посылку с материалами, где находился и его рапорт. По дороге домой он вспомнил слова генерала, который Петра Серко принимал в ГРУ: «Откажись сейчас — это твое право! Однако если вошел в наше тайное братство, принадлежишь ему больше, чем детям, жене, самому себе».

Однако домой Род не завернул, а поехал в ресторан Моисеса Либера, который уже был на связи у резидентуры, чтобы пропустить рюмочку.