Рыбка из «Аквариума»

Глава II БОКС С КИНОЗВЕЗДОЙ

Еще месяц Глория жила в доме отца. Однако время — лучший лекарь, это все знали в родной деревне Петра. А отец его то и дело говаривал: «Время придет — слезы утрет». Так оно и вышло, и Петр на практике ощутил правоту утверждения одного из «слонов», поучавшего будущих нелегалов: «Помните, что граждане Европы, и тем более Америки, какие бы национальные характеристики ни несли в себе от рождения, чаще всего наивны и беззаботны. Они уверены, что в процветающей стране государство всегда их защитит, а мелкие эксцессы не должны омрачать существование в этом лучшем из миров». Этот вывод подтвердила и Глория, хотя втайне от мужа она и сохранила кое-какие подозрения. Но за хлопотами и заботами, которые теперь чаще всего являлись следствием приказов Пятого, побежали недели, а затем и месяцы.

Мишель Род подобрал на территории штатов, прилегавших к столице, семь действующих и четыре запасные точки, с которых в положенное время по ночам выходил в эфир. Все они были расположены далеко от военных объектов, правительственных учреждений, радиостанций и крупных населенных пунктов, что являлось некой гарантией страховки от пеленгации его радиосеансов.

Мастер своего дела, он мгновенно разбрасывал антенну, включал радиоприемник, работавший на некотором удалении от столицы без помех, и почти тут же раздавались знакомые позывные. Одно нажатие кнопки — и начинался прием. Он был коротким. Станция быстро записывала содержание депеши. Дома он ее расшифровывал.

С рацией проблем особых не было. Сложнее было работать с агентурой. Одним из наиболее ценных агентов Центра был гражданин США Джеймс Келли, инженер, работавший в компании «Форд», в группе известного проектировщика Джорджа Дамманна.

Мистер Келли был сумасшедшим туристом и фотолюбителем и в час свадьбы Мишеля и Глории случайно оказался на Центральной площади Мехико. Его внимание привлекла южная красота Глории, и та разрешила американцу сделать несколько снимков церемонии ее бракосочетания, что Мишелю не понравилось, но он постарался не выдать своего волнения. Отец Глории понял состояние Мишеля, перебросился с фотографом несколькими дружескими словами, познакомился, записал телефон и отель, где тот остановился. На следующий день Сальвадор Ортега у себя в министерстве получил необходимые сведения о Келли и узнал, что тот некоторое время из-за своих левых убеждений находился на подозрении у Федерального бюро расследования США. Во время двух последующих встреч Ортега сделал заключение, что Келли очень подходящий человек для Мишеля, которому он сообщил об этом и которого свел с американцем у себя дома.

Петр передал эту информацию в Центр. Радист не наделен правом вербовать агентов, его задача — профессионально выполнять свою задачу и работать с тем, на кого укажут «компетентные товарищи». Товарищи подумали и указали на Келли.

В следующий приезд, когда Келли приволок ворох разных технических разработок, он был передан на связь Мишелю Роду, что неописуемо обрадовало американца, который с первой же встречи проникся симпатией к этой молодой чете.

Получив под расписку несколько тысяч долларов, Келли заявил:

— Хотите знать мою мечту? Хочу прославиться, войти в историю, как Джеймс Кристи.

— Кто это?

— Мой земляк, гениальный конструктор танков. Тридцать лет назад он передал одно из своих изобретений вместе со всей документацией вашим людям. И спустя три года на харьковском заводе сошел с конвейера ваш «БТ» — лучший танк в мире. А чем я хуже Кристи?

— И приедете из Иллинойса на нем? — Мишель пошутил и тут же осадил себя за мальчишество, одновременно подумав, что ему не помешало бы свободное время посвятить совершенствованию английского.

— Во сне я бы приехал, а наяву привезу фотопленки.

Прилетев в Мехико на рождественские праздники, Келли привез с собой фотопленки с чертежами и всеми техническими данными мощного трактора Б-800 с 36 футовым грузовым прицепом и новой четырехдверной автомашиной «таунс», модель 17, которую успешно осваивала компания «Форд». Казалось, сама госпожа Удача решила преподнести Петру свой рождественский подарок.

Отец Глории имел друга, который еще в молодости выручил его из большой беды, а тот, годы спустя, спас приятеля от верной смерти. Долг платежом красен. Однако уже много лет, как болезнь сердца приковала беднягу к постели. Однажды, уже под вечер, когда Сальвадор только что возвратился с работы, — позвонила единственная дочь друга, от которого жена давно ушла к другому. Сказала, что с отцом очень плохо, скорее всего он умирает, поэтому и просил Сальвадора приехать как можно скорее, но обязательно с зятем, мужем Глории. Сальвадор застал Мишеля дома. Тот немедленно заехал за тестем, и они вовремя оказались у постели умирающего. Тот взял руку Сальвадора, поцеловал ее и попросил друга заменить отца его единственной дочери Кристине. А ее с Мишелем попросил приблизиться и стать рядом.

— Кристина, родная моя девочка, любимая дочь, — начал умирающий тихим голосом, — я оставляю тебе… совсем немного денег и этот скромный дом, но ты у меня умница… имеешь хорошую работу. Ты… хорошо знаешь мои убеждения, поэтому прошу тебя… это моя последняя предсмертная воля… продолжи дело, которому я отдал жизнь! Вот человек, — отец Кристины глазами указал на Мишеля Рода, — которому ты… мое самое дорогое существо на земле… должна впредь помогать во всем, как если бы это делала мне. Все, что он скажет, ты… даже рискуя жизнью… должна сделать во имя моей любви к тебе. Ты станешь делать… благород… — лицо говорившего исказила боль, он схватился рукой за грудь, — ты станешь делать… благородное, правое дело… во имя… самой светлой идеи человечества, которая идет… из Москвы.

Глаза Кристины расширились, но она быстро овладела собой и чисто по-мужски протянула руку Мишелю. Тот с нескрываемым удивлением посмотрел на тестя. Ортега, с плотно сжатыми от страдания губами, отрицательно покачал головой, что не ускользнуло от внимания умирающего.

— Я сам понял это… по тому, Мишель, или как тебя зовут родные, как ты приготовил однажды украинский борщ. Потом, Мишель, твой французский не похож на тот, которым говорят уроженцы города Нийон. Я там бывал. Таких, как ты… я встречал на станции Гнездово, Смоленская область, — и говоривший перешел с испанского на русский. — Дом отдыха НКВД… летний лагерь… подготовка кадров Коминтерна…

Петр Серко слушал со стучавшими от волнения висками и продолжал держать руку Кристины в своей.

— Я умираю… это конец… умираю спокойно, — он снова говорил по-испански. — Кристи… дай… я… тебя… поцелую. Я был уверен, — выдохнул он.

Прижав уже синевшие губы ко лбу дочери, старик испустил дух. После нескольких секунд молчания Сальвадор прикрыл умершему глаза, а Мишель сложил ему руки на груди. Сальвадор Ортега окинул долгим взглядом девушку.

— Я сдержу слово! Будешь мне еще одной дочерью. А теперь… надо пригласить врача, позвонить в полицию.

— Хорошо! — Кристина подвинулась ближе к Мишелю. — Я работаю технической сотрудницей американского посольства на Пасео-де-ла-Реформа, напротив памятника Колумбу. Сейчас напишу все мои координаты. Через неделю после похорон давайте встретимся.

Мишель Род скрестил руки на груди и низко склонил голову: то было соболезнование и согласие. В тот вечер, уже по дороге домой, Мишель внезапно подумал: «Надо бы разыскать могилу Амалии, отвезти ей цветы».

Пятый, мужчина среднего роста, но уже довольно грузный, с глубоко посаженными глазами под мохнатыми бровями, руки которого всегда были теплыми и сухими, как только что извлеченная из печки французская булка, с первой встречи вызвал глубокую симпатию Мишеля. Круглое, смуглое лицо Пятого имело жесткий «волевой» подбородок, но пушистые седые баки и то и дело расплывавшиеся в улыбку пухлые губы делали его приветливым, но глаза… Казалось, они легко проникают в самую душу собеседника, легко читают его самые потаенные мысли.

Пятый родился и вырос в Будапеште, в семье полковника, потомственного офицера. Мать Пятого была дочерью богатого виноторговца. Став военным и без малого в тридцать лет получив звание майора, Пятый подал в отставку и добровольцем отправился защищать Испанскую республику. Там он, имевший блестящее образование, свободно владевший немецким, французским и английским языками, быстро освоился, вжился в обстановку настолько, что абсолютно все его принимали за товарища Ансельмо, за которого он себя выдавал.

Скорее всего, такой человек не мог не попасть в поле зрения НКВД, которое по указанию Москвы внимательно изучало кадры республиканцев. Сам генерал Ваук-шас, в свое время ближайший друг Дзержинского, контролировавший Политбюро испанской компартии и направлявший работу республиканской контрразведки, привлек товарища Ансельмо к секретной работе, а затем, как военного специалиста, передал его Разведупру РККА.

В 1939 году, в числе тридцати тысяч других испанских эмигрантов, товарищ Ансельмо, с документами на другое имя, прибыл в Мексику с определенной целью — создать в этой стране нелегальную резидентуру.

Имея средства, врученные ему связным, специально прилетавшим для этого в Мексику, Пятый быстро организовал три авторемонтных мастерских, используя в качестве рабочей силы прибывших с ним испанцев. Ко времени знакомства Мишеля с Пятым последний уже являлся владельцем фирмы, приносившей хороший доход. Никому и в голову не приходило, что солидный коммерсант, сколотивший у всех на глазах состояние на ремонте автомашин, на самом деле имеет советское гражданство и звание полковника, а вместе с ним и репутацию одного из лучших руководителей нелегальных резидентур ГРУ Генштаба.

Исправный католик, Пятый на целую неделю великого поста летал вместе с женой испанкой в Рим, чтобы помолиться в соборе святого Петра. А в один из вечеров заказал билет на рейс «Рим — Москва».

Вскоре он оказался в «Аквариуме». Выслушав поздравления за отличную службу, Пятый буквально огорошил высокое начальство, и прежде всего генерала, руководившего из Центра его резидентурой, поведав о печальном служебном проступке, допущенном офицером резидентуры по отношению к курируемому им Тридцать седьмому.

По общей реакции, Пятый понял, что в «Аквариуме» этот случай никому не известен. Вместе с тем, по указанию начальника ГРУ, немедленно был выделен военный дознаватель, который перед отлетом в Мексику повстречался на площади Дзержинского с уже возвратившимся в Москву Мировым. Тот меньше всего ожидал последствий той вечерней беседы с коллегой из ГРУ. Она могла осложнить его личные планы. В какую еще сторону истолкуют его собственную роль в этом деле? И потому следователю ГРУ он сказал, что встреча с их нелегалом была случайной и что их человек был в большом подпитии, кажется, по случаю присвоения ему очередного звания, и говорил он много всего разного и так, что Миров не счел нужным пересказывать все это ни своему руководству, ни командиру резидентуры ГРУ.

Когда дознаватель прибыл в Мехико, местное руководство уже знало о том, что показал Миров, и дело… было быстренько закрыто.

Что же касается Петра, то он вскоре и впрямь получил майорское звание. Деловая и семейная жизнь складывалась у него неплохо: он был доволен судьбой.

Мишель Род установил форму вызова его на связь со стороны Джеймса Келли через письма и телеграммы до востребования на Главном почтамте. Пятый выдал Тридцать седьмому добротное удостоверение на имя Мориса Блоха, фотографа его фирмы, и Мишель раз в неделю наведывался на почту.

Получив однажды такое письмо, молодой майор невольно почесал затылок. Абсолютно уравновешенный в своих действиях и характере, Джеймс Келли вдруг выкидывал коленце. Он сообщал, что передает важный для сеньора Блоха материал в опечатанном пакете с попутчиком, большим другом их семьи, известным киноактером Юлом Б., который будет отдыхать несколько недель в Акапулько, в доме богатой мексиканки. И сообщал адрес и телефон, где можно найти известную на весь мир кинозвезду.

Пятый не сразу решился на поездку Мишеля в Акапулько за пакетом. Черт его знает, на что способны эти американцы! А что, если там чертежи обещанного мистером Келли танка? И за легкомысленным связным уже следят? Но выбора не было.

Мишель провел очередной радиосеанс, выспался, сообщил Глории выдуманую им причину и на своей машине отправился на берег Тихого океана, в прекрасный Акапулько.

Связаться с Юлом оказалось довольно просто, но они долго не могли по телефону договориться о времени и месте встречи. Мишель, конечно, знал английский, но беглой, разговорной, чисто американской речью не владел, поэтому предложил перейти на французский. И опять не было нужного понимания. Юл заговорил на испанском и тут же сказал:

— Послушайте, любезный, у вас какой-то странный акцент. Может, вы говорите по-чешски? А, может быть, вы швед? Или цыган? Во мне течет цыганская кровь. Нет! Вы не цыган! Так давайте, дуйте по-русски?

Мишель аж прикусил язык, слово «давайте» само почти сорвалось с его губ. Но Юл закончил по-французски, он сказал: «Жду сейчас! Приезжайте!» — и положил трубку.

Если в разговоре по телефону у тертого жизнью калача, каким был Юл, объездивший полсвета, еще до того как стал кинозвездой, возникли какие-то сомнения, то при виде швейцарца Мориса Блоха, они заметно усилились, и когда Юл услышал, что Блох профессиональный фотограф, киноактер спросил, не сводя пристального взгляда с пышной шевелюры швейцарца, не обработанной ни бриллиантином, ни каким другим косметическим средством.

— Вы с какой камерой работаете?

— «Контакс», имею «Никон» со всем набором объективов.

— А снимали на «Хасельблате»?

— Да! — не Мишель, а черт ответил за него.

— Объективы от «Никона» с камерой «Хасельблат» рисуют лучше. Так?

— Естественно! — ответил Мишель, подавленный настолько мыслью получить как можно скорее пакет, что не подумал о подвохе. Правильный ответ должен был звучать: «Они не совместимы!»

— И трудностей нет с пленкой для «Хасельблата»?

— Понятное дело! Ведь рядом Америка!

Увы, и это заявление не соответствовало действительности, поскольку пленки для «Хасельблата» продавались только в специальных фотомагазинах.

— Я не дам лам пакета! Теперь мне надо кое-что выяснить, — сказал актер.

— Я — Блох, и пакет прислан мне!

Петр-Мишель-Морис разозлился и, чтобы положить конец дурацкой ситуации, схватил со стола пакет, но не тут-то было. Юл сделал быстрый шаг вперед, выхватил сверток из рук Блоха и принялся срывать с него «скотч». Неизвестно, как поступил бы другой разведчик в подобной ситуации, но Морис Блох рванулся к Юлу и стал силой вырывать пакет у того из рук. Юл, долго не думая, развернулся и нанес своей правой чисто профессиональный удар. Блох отлетел к стене, но она сработала как канаты ринга. Морис нагнулся и, отскочив от стены пружиной, врезал лбом точно в солнечное сплетение своего недоверчивого собеседника. Было слышно, как хрустнул шейный позвонок фотографа, почти терявшего сознание от боли, а самоуверенный киноактер покачнулся и стал сползать на пол. Пакет выпал у него из рук, чем немедленно воспользовался адресат. У него еще сыпались искры из глаз, когда он закрыл за собою дверь дома, оказался на улице и увидел, как к парадному, из которого он только что вышел, подъехал черный «кадиллак». Из него вышла, по всей вероятности, богатая мексиканка.

Петр заторопился, как мог, к углу улицы и там, на его счастье, оказалось свободное такси. Сев в машину, он с огромным трудом произнес лишь одно слово: «Автостанция». Ведь там легче затеряться среди публики. Повернуть голову он не мог, рот не открывался, а под левым глазом сильно саднило. В туалете городской автобусной станции он сполоснул лицо и обнаружил здоровый синяк под глазом. Замазав кровоподтек кремом и дав ему высохнуть, майор снял пиджак, галстук, перечесал свои пышные волосы на другую сторону и, внимательно наблюдая за тем, что происходило кругом, не торопясь вышел к остановке такси. Сев в машину и назвав перекресток улиц, в квартале от которого он оставил «шевроле», Петр принялся размышлять: «Вот впихивают в нас в Академии черт знает что, а язык, внешность, манеры считается делом десятым. Почему такое? Небрежение? Спешка? План? Людских резервов много? А ведь мы тут на острие ножа ходим, малейшая промашка — и провал».

Забравшись в свою машину, он почувствовал, что не сможет ею управлять шесть часов подряд, чтобы добраться до столицы. Поехал наугад и остановился у первого отеля, показавшегося ему дорогим. Пакет он оставил в багажнике, который никто кроме него открыть не мог, зарегистрировался как Мишель Род и с дорожной сумкой поднялся в номер. Там первым делом позвонил жене, затем в фирму Пятого и отправился в турецкую баню парить шею, скулу и лечить глаз льдом из ведерка, где охлаждалась бутылка немецкого рислинга.

Кристина оказалась настоящим подарком судьбы. Как только в посольстве узнали о смерти ее отца, девушку перевели в другой отдел, более солидный и с лучшей зарплатой.

Пятый несколько раз встречался с Кристиной и, оставшись довольным этой смышленой, твердого характера и не обременной семьей молодой женщиной, решил оставить ее на связи у Тридцать седьмого. В «Аквариуме» тоже сочли вербовку ценным приобретением, однако рекомендовали не очень спешить с ее активным использованием и со временем постараться продвинуть ее поближе к военному атташе.

Кристина работала в группе разбора обращений мексиканских граждан под началом третьего секретаря посольства Брука. «Аквариум» прислал справку, что этот «дипломат» в начале пятидесятых годов, неизвестно по чьей протекции, был зачислен служащим в ректорат Мичиганского университета, который в те годы являлся прикрытием многих сотрудников ЦРУ. Брук был близок к офицеру ЦРУ Уэсли Фишелю. Тот под видом «ученого» хорошо поработал в свое время в Японии и Южном Вьетнаме.

По разговору с Кристиной Пятый пришел к выводу, что Брук является сотрудником резидентуры ЦРУ в Мексике. Он, например, часто приходил в свой кабинет с папкой, которая хранилась на этаже, куда не имели права подниматься не то что мексиканские, но и многие американские сотрудники посольства.

Однажды мистер Брук принес эту папку в кабинет, но вскоре торопливо вышел из него с озабоченным лицом и оставил дверь полуоткрытой с ключом в замочной скважине. Когда он возвратился, дверь была заперта, а ключ ему вручила Кристина. Скорее всего, то был прием проверки. Брук стал больше доверять Кристине. В одну из пятниц, уже в самом конце рабочего дня, Брук заторопился и попросил Кристину отнести в обычной папке некоторые документы второму секретарю, чей кабинет размещался двумя этажами выше. По дороге Кристина уединилась в дамской комнате. И вскоре в Москву попала ценная информация.

Кристина сообщила, что Брук стал часто возить особую папку с документами на квартиру первого секретаря посольства. По сообщению резидентуры это был заместитель резидента ЦРУ, потому Пятый и предложил Центру план активного действия, на что получил одобрение.

Поначалу резидент хотел было обойтись без участия Мишеля, но тот запротестовал. И когда Пятый сказал, что Род должен после случая с Юлом находиться в тени, майор сослался на сообщение Джеймса Келли, что «Юл остался в восторге от знакомства с сеньором Блохом».

В резидентуру Пятого уже много лет входил довоенный агент ГРУ, проверенный на деле в период оккупации немцами Латвии и теперь имевший звание капитана Советской Армии. Он работал таксистом. Среди агентов Пятый имел и верного испанца, водителя машины «скорой помощи».

План был детально разработан, маршрут поездок Брука тщательно изучен. Ждали случая. Первый секретарь, живший в районе Полако, на улице Платона, уже два дня как не появлялся в посольстве. Испанец поставил свою машину на ремонт в один из гаражей фирмы Пятого, находившегося на авениде Национальной Армии, там же своим «десото» занимался и латыш. Мишель сидел у телефона, в ожидании очень важного звонка из Швейцарии, потому просил Глорию пока никому не звонить.

Вскоре после двенадцати дня раздался звонок и в трубке послышался голос Кристины.

— Попрошу доктора Санчеса. Он может принять меня сейчас?

— Извините, но вы ошиблись номером! — Мишель положил трубку; после чего больше не ждал срочного звонка из Швейцарии, а, схватив свою огромную сумку, заспешил к машине. Позвонив из первого попавшегося автомата в фирму Пятого, Род, уже в парике, широкополой шляпе и темных очках, стоял у дерева в десяти метрах от перекрестка улиц Диккенса и Мольера. Сразу за углом, по улице Мольера, пребывал Латыш со своей машиной, в ожидании сигнала. Не прошло и десяти минут, как на пустынной улице Диккенса в поле зрения Мишеля показался «форд» мистера Брука. Расчет майора был точен, и обе машины одновременно подъехали к перекрестку, да так, что «десото» преградил дальнейший путь «форду».

Мистер Брук, в рубашке с короткими рукавами и при галстуке (пиджак прикрывал на переднем сиденье толстый портфель), остановил свою машину в пяти метрах от «десото», мотор которой внезапно заглох на перекрестке. Мишель шагнул к правой дверце «форда», стекло которого было опущено, выхватил из-под пиджака пистолет и произнес как исправный мексиканский грабитель:

— Ограбление! Руки за голову!

— Я — дипломат! Соединенные Штаты! Вы не имеешь права! Ответите за… — Но тут подбежавший водитель такси, которого тоже нельзя было узнать, резким движением схватил оголенную руку американца и всадил шприц. Брук потерял сознание.

С той стороны, откуда подъехал «форд», показалась карета «скорой помощи». Мишель — пистолет уже лежал в кобуре под мышкой — и водитель такси замахали руками. «Скорая» остановилась рядом с «фордом», из нее вышел в белом халате, тоже неузнаваемый, заместитель Пятого. Втроем они перенесли мистера Брука с его портфелем в карету, таксист отогнал свою машину с перекрестка и принялся охранять пиджак американца, оставшийся в «форде».

В это время, в кузове машины «скорой помощи», колесившей по близлежащим улицам, замрезидента контролировал состояние дипломата, а Мишель фотографировал документы, находившиеся в толстом портфеле. Закончив, вернул документы на место с запиской, отпечатанной на пишущей машинке почтового отделения Поланко, стоявшей там для пользования клиентов. В записке говорилось, что мистер Брук может зарабатывать хорошие деньги, если станет сотрудничать с сеньором Роблесом. Мистер Брук не будет подвергаться никакому риску, это fair play — чистая игра.

От нового укола Брук стал медленно приходить в себя, он мог двигаться, жестикулировать, смотреть, ходить, но ни говорить, ни что-либо понимать или фиксировать в памяти из того, что происходило кругом, пока не мог.

Из кареты «скорой помощи» его вывели под руки врач и водитель. Они посадили его в «форд», положили под пиджак портфель, подняли стекла дверей и, нажав на кнопки, захлопнули их. Карета «скорой помощи» укатила, минут через семь уехало и такси, а еще через пять минут мистер Брук потер руками лоб и темя и тут же схватился за пиджак. Портфель лежал на прежнем месте, он открыл его и вздохнул полной грудью с облегчением. И тут увидел записку…

Центр высоко оценил операцию и документы, хотя они и не являлись военными секретами, однако имели важное значение. Содержание их ориентировало работу советских резидентур и было интересным МИДу. Большую ценность представляли список мексиканцев, завербованных ФБР и ЦРУ в 1958 году, а также фотокопии всех разработок работников посольства и других советских учреждений в Мексике, проведенных мексиканской тайной полицией за время президентства сеньора Адольфо Руиса Ксртинеса. Дела-формуляры давали сценку работы офицеров резидентур с точки зрения противника, явно внеся поправки и коррективы в характеристики, ежегодно составлявшиеся руководителями советской разведки. Было видно, кому следовало вести себя поосмотрительнее, кто был чист, а кого срочно следовало — эвакуировать. На деле-формуляре, заведенном на военно-морского атташе, автор, оставивший по себе след непонятной закорючкой, начертал: «¡Voló a tiempo!» [2] Так что не «заболей» в Москве отец капитана первого ранга, кто знает, может быть, скоро замначальника ГРУ по кадрам пришлось бы назначать пенсию семье «погибшего при исполнении служебного долга».

Правда, в Центре, куда стекается вся информация, добываемая за рубежом, скоро стало известно, что ловкий бюрократ-капиталист из тайной полиции продал копии этих же самых разработок также и резидентуре ПГУ КГБ. Жуликоватый профессионал действовал по пословице «после нас хоть потоп», сообразуясь или подталкиваемый установившейся в Мексике традицией: со сменой президента республики меняются не только все министры, но и все ведущие чиновники. У нового хозяина страны своя команда.

Почему, спрашивается, напоследок не сорвать куш?

В то же время, после сличения в Управлении информации на площади Дзержинского материалов, полученных от обеих резидентур, начальник ПГУ генерал-лейтенант А.М. Сахаровский сделал личное замечание резиденту Зотову, почему-то изъявшему из своей посылки в Центр кое-какие страницы из отдельных дел-формуляров.

По мере того, как григорианский календарь, превышавший солнечный год всего на 26 секунд, точно отсчитывал дни и месяцы, иными словами, срок пребывания Петра Тарасовича Серко вдали от любимой Родины, Мишель Род все чаще задумывался над ее судьбой. Мексика не входила в группу процветавших стран мира, но сколько же в жизни ее народа было более удобного, разумного, передового. Он диву давался всякий раз, когда ему приходилось бывать в домах и квартирах рабочих и мелких служащих. Не было семьи, которая бы не имела спальни для мужа и жены, детской, гостиной-столовой, благоустроенной кухни с холодильником и ванной. Количество мыла, расходуемого в месяц мексиканцем — городским жителем, мягкая туалетная бумага вместо кусков партийных газет, одна, а то и две рубахи на день вызывали здоровую зависть. А жизнь представителей среднего слоя населения казалась ему кинематографом, рисующим бытие его страны при обещанном партией коммунизме. О людях из состоятельных семей он и не думал — они как сыр в масле катались за счет эксплуатации чужого труда.

Мишель превосходно справлялся' со своим делом, за два года полностью постиг испанский язык и теперь старался говорить на французском как можно меньше. Ему и в Академии французский не очень-то давался. Тяжелый немецкий он легче одолевал. Его друг по Академии Родион, сын крупного генерала, получившего свое первое офицерское звание еще при Николае II, был намного способнее к французскому, как пре себя мыслил Мишель, «по причине принадлежности к голубой крови». И случай с Юлом Б. не забывался…

Пятый не мог и мечтать о лучшем помощнике, который как радист вполне устраивал его: за все время ни одной ошибки. Все гладко было и в личной жизни. Глория любила его и страстно хотела иметь ребенка.

Он диву давался, как молчаливо сносила она его поездки по городу и по стране, явно понимая, что это не могло быть вызвано только одной профессией фотографа. Другая мексиканка непременно бы ревновала, устраивала сцены, а Глория терпеливо ждала, когда он, освободившись, наконец, от забот, одарит ее вниманием, обрадует лаской. И тогда она раскрывалась всем своим латиноамериканским темпераментом.

Неделю назад они были на последнем сеансе в кинотеатре «Пасе», где смотрели фильм «Любовники» с участием несравненной Жанны Моро, главной героини фильмов «Пигмалион» и «Кошка на раскаленной крыше», и шли домой пешком. Глория так распалилась от увиденного, что прямо на перекрестке улицы Букарелли и авениды Чапультепек, где было достаточно прохожих, привлекла к себе Мишеля и устроила любовную игру. Ему было и приятно и в то же время непривычно, боязно привлекать внимание, и он поспешил увлечь ее в дом, до которого было рукой подать. Однако Глория, как только они вошли в пустой проулок Гуйамас, упиравшийся в миниатюрный скверик Морелия, просто вынудила взять ее на скамейке садика. Через несколько минут они уже были дома, под душем, и Глория, проявив в любовных делах неутомимую фантазию, вновь осыпала его ласками, придавая их любви особый, немного фривольный оттенок.

В такие минуты Мишель вспоминал Амалию, но чувствовал, что Глория стала ему ближе, роднее. Там он познал только страсть, обучился новым приемам «страсти нежной», а здесь было то же, но и преданная любовь. И он верно любил Глорию и обожал ее еще сильнее за то, с какой стойкостью и, как он думал, пониманием она переносила его частые и труднообъяснимые отлучки из дома, иной раз на всю ночь. Он задыхался от волнения, когда дома, за закрытой дверью фотолаборатории, куда он, когда там работал, с первого же дня их совместной жизни запретил входить жене, с трепетом в сердце чувствовал, как Глория ходит рядом и полна желания быть с ним в темноте его затворничества.

А какой хозяйкой была Глория! Квартира постоянно пребывала в идеальном порядке, одежда и белье его не могли быть чище и более отутюженными… И готовить вкусней и разнообразнее Глория училась с азартом.

Мишелю такое в Союзе не могло и присниться в самом фантастическом сне.

Он жил, наслаждаясь работой и жизнью, и не ведал, что случай с пьяным офицером резидентуры ГРУ, пытавшимся переспать с Глорией, не порос травой в ее душе и что светлому своему счастью с Глорией Мишель во многом обязан ее отцу, верному другу СССР, Сальвадору Ортеге.

При новом министре внутренних дел лиценциат Ортега, за плечами которого было более 20 лет исправной службы в МВД, уже не имел прежнего высокого поста, но продолжал трудиться в том же здании.

Они часто встречались и подолгу беседовали. Тесть по-профессорски основательно излагал свои взгляды на проблемы истории и экономики, давал свои оценки политикам и ученым, по-стариковски предостерегал от неосмотрительных шагов.

Один только раз Мишель высказал тестю неодобрение, когда тот, предварительно не предупредив Мишеля, привел его в дом известного художника-коммуниста Хавьера Герреро. Там были другие деятели компартии и кубинский поэт Николас Гильен, известный своими тесными связями с СССР.

Однако, когда Мишель пересказал во всех деталях эту встречу Пятому, тот пояснил, что наверняка тесть преследовал определенную цель. Видимо, хотел провести через Мишеля до Москвы информацию о том, что думают коммунисты и прогрессивные деятели Мексики о последствиях XX съезда КПСС и «оттепели» в СССР. Их общий вывод сводился к тому, что КПСС не должна была устраивать публичное самобичевание, а административными мерами ликвидировать последствия культа личности Сталина. Ведь даже такой ярый антикоммунист, как Черчилль, считал публичное развенчание Сталина началом заката коммунизма.

— Да, наворотили дров, — задумчиво произнес Пятый. — Какой-то сиюминутностью веет от всех этих «исторических» решений. Обстановка в партии не радует. Не видят этого, не понимают.

Мишеля удивило такое суждение, однако оно исходило от многоопытного и уважаемого им человека. Мишель не решился расспрашивать дальше, но образ мыслей его после этого разговора невольно стал обретать критический оттенок.