Рыцари Серебряного Щита

ГЛАВА I, В которой кроме меня и Азора, действует Паршивая Лень и Крылатый Вестник Тайны

В такой день не только дети, но и самые почтенные дяди и тёти, которые не любят шипучего лимонада и газированной воды с сиропом, — все, все мечтают только об одном: как бы раздобыть целую бочку мороженого! И никто даже не поморщится, если ему вместо сливочного мороженого достанется молочное, или ванильное, или шоколадное, или фисташковое, или земляничное, или ананасовое. Такое ли, сякое — всё равно: лишь бы дали его побольше да похолоднее.

Но где взять мороженое, если вокруг нашего домика и пяти других, составляющих вместе хутор Ковалик, дремлет Пиская пуща — самая большая в краю Мазурских озёр. В какую бы сторону ни пошёл, всюду встретишь на лесной опушке ряды белых берёз и жилистых буков да купы ольх, под влажными листьями которых прячутся целые полчища комаров. Однако, если благополучно пройдёшь эти передовые посты лесного войска, тебя окружат стройные корабельные сосны, сияющие золотисто-красной корой, и дубы, широко распростёршие свои богатырские сучья. Терпко пахнет можжевельник, прикрывающий подступы к серым бастионам муравейников… Здесь нетрудно увидеть ястреба, планирующего на неподвижных крыльях, спугнуть на лесной тропинке зайца, подойти на рассвете совсем близко к серне или обнаружить следы дикого кабана, глубоко врезавшиеся в землю.

И только мороженого здесь и в помине нет. Но зато есть озёра — отличное лекарство против жары. В такой день, о котором я пишу, все устремляются к воде, все бегут купаться. Дома остаётся только тот, кому нельзя уходить да кто боится воды. В тот день оставались дома лишь куры, не умеющие плавать, привязанный к будке Азор и я.

Это значит, что к будке привязан был только Азор. А я вынужден был остаться дома, потому что обещал редакции журнала «Пломычек» написать рассказ. Но данное слово надо держать, даже если стоит жарища, а мороженого и в помине нет.

Я сидел и размышлял, о чём же написать… Если бы хоть шёл дождь, то мне было бы скучно — и, глядишь, что-нибудь бы сочинил. А тут, как назло, такая жара, что мысли тают, словно масло, или ползают лениво-лениво, будто сонные мухи…

Взглянул на небо: может быть, там есть что-нибудь достойное описания?

Нет, ничего, только лучезарная голубизна да ослепительно яркое солнце. И лишь над самым горизонтом тихонько крадётся маленькое облачко. Наверно, через минуту-другую и оно нырнёт в озеро, чтобы искупаться…

Взглянул на липу, растущую перед окном, возле самой калитки, — может быть, там, среди её раскидистых ветвей, сидит какая-нибудь тема? Да где уж! С жёлтых цветков сыплется пыльца, запорошённые ею листья обмякли и печально свисают, изморённые зноем. А один листок так пересох, что сорвался с ветки и запорхал над колодцем — не иначе, как хочет окунуться в холодную колодезную воду. Но тут он заметил, что каменный сруб прикрыт крышкой, свернул в сторону, перепорхнул через забор и упал на дорогу, уже не в силах долететь до озера.

Взглянул в ту сторону, где сквозь стволы вишен, растущих в саду, и листву ольх, выстроившихся вдоль берега, поблёскивает такая манящая и такая прохладная озёрная гладь… «Сбегай-ка на озеро, искупайся, потом одним духом настрочишь пять, а то и целых семь страниц», — шепнул мне кто-то сладким, умильным голосом. Но я сразу догадался, что этот «кто-то» — просто-напросто Паршивая Лень, которая гнездится в каждом человеке, в каждом из нас. Она всегда подговаривает сперва поиграть в футбол, а уж потом сесть за домашние задания; она заставляет дремать на уроке, чесать в затылке, ковырять в носу и глядеть в потолок, когда учитель объясняет новую тему. Она растёт вместе с нами. Я вот, к примеру, высокий — сто восемьдесят четыре сантиметра, — и потому, наверно, моя Паршивая Лень тоже выросла до огромных размеров. Приходится все силы бросать на борьбу с нею.

Итак, в тот самый день, когда она, Паршивая Лень, подговаривала меня пойти искупаться, я сказал ей тихо, но, решительно: «Отвяжись, а то дам такого пинка, что до самого озера отлетишь». Паршивая Лень не стала ждать, когда я исполню свою угрозу, сама выскочила в окно и что есть духу бросилась к воде, на ходу напяливая на себя розовые трусики. Вот сейчас она нырнёт, начнёт проказничать с Данкой и Кристей, со Здишеком и Андрейкой — эти охотно примут её в свою компанию..

А я остался. Остался наедине с курами, с Азором, сидящим на цепи, да с пишущей машинкой. В машинку был вставлен чистый лист бумаги. Он показался мне таким громадным, таким бескрайним, словно какая-нибудь Сахара, где никто не живёт и где очень жарко.

Мне стало страшно, и я поскорее напечатал в левом углу:

Напечатались эти два слова удивительно легко, хотя в такую жарищу немудрено забыть даже собственное имя. Я на минуту задумался и в правом верхнем углу добавил: Рас. для «Пломычека»[1].

«Рас.» должно было означать — «рассказ». Но я написал только три буквы и точку, чтобы было покороче, чтобы не слишком утруждать себя. И тут же подумал: «Видать, моя Паршивая Лень уже вылезла из воды и вспомнила обо мне».

Я грозно нахмурил брови, чтобы припугнуть её, чтобы не дать ей воли, и большими буквами, с двойным интервалом, отстукал посредине листа:

Подчеркнул это слово дважды. Сперва черточками, вот так:

а потом кружками и точками попеременно:

И снова застрял. У меня на машинке были еще великолепные вопросительные и восклицательные знаки, кавычки, знак параграфа, двоеточие и точка с запятой:

Однако ими рассказа не напишешь.

Скажу вам также по секрету, что изобрести слово «тайна» не было таким уж трудным делом. Каждый литератор, когда ему ничего не написать интересного, придумывает такое слово, чтоб хоть название-то было завлекательным.

Я прочитал всё с начала и огорчился, что этого явно недостаточно. А тем временем вернулась с купанья моя Паршивая Лень. Она, бодрая и освежённая, сочувственно посмотрела на капли пота, увлажнявшие мой лоб, и сказала:

— Ну и купание, доложу я тебе. А ты всё-таки уже поработал. Правда, не много, но потрудился. Иди-ка да напейся холодной воды.

У меня не было сил с ней воевать. Позвякивая пустым ведёрком, я быстро сбежал по лестнице. Азор, лежавший в тени сарая, лениво повёл на меня сонным глазом и даже хвостом не шевельнул — так сморил его зной.

Я достал из колодца ведро воды, поставил его на край сруба и, воспользовавшись тем, что меня никто не видит, начал пить воду, как заправский конь, прямо из ведра. Вода была такой ледяной, что свело зубы. Приятный холодок пробежал по горлу и остановился где-то в желудке.

Я не жадина и потому, возвращаясь к дому, налил воды в собачью миску. Азор вылакал её до дна и в знак признательности лизнул мне руку.

А я поплёлся к себе, завидуя в душе Азору, потому что ему не надо писать рассказ для «Пломычека». Медленно поднимался я по лестнице с полным ведром воды в руках; на последней ступеньке остановился, страшно удивлённый: из комнаты доносилось негромкое, но отчётливое постукивание пишущей машинки.

Поставив ведро, я тщательно ощупал свои руки, ноги и голову, чтобы удостовериться, действительно ли я стою вот тут, на лестнице, или, может быть, я остался в комнате, пишу, а это только мои мысли отправились напиться воды и поболтать с Азором. Нет, нет! Ничего подобного! Я в самом деле стоял на лестнице, а там, в комнате, кто-то строчил на моей пишущей машинке. Но кто? Может быть, разбойники или пираты? Хотят украсть машинку и вот пробуют, хорошо ли она работает!

Как назло, мой лук со стрелами и нож, специально наточенный и приготовленный для борьбы с пиратами, — всё оружие отпускника осталось там, в комнате. Я собрал всё своё мужество, раскрыл перочинный нож и начал подкрадываться к двери. Разбойники стучали клавишами пишущей машинки всё настойчивее.

Слегка приоткрыв дверь, я заглянул в комнату левым глазом.

Если бы у меня были задние лапы, то наверняка я присел бы на них от удивления: на столе, поблёскивая никелированными рычажками, стояла пишущая машинка, а возле неё сидела старая Сорока и самозабвенно била клювом по клавишам — все время по разным. Даже перья на облысевшей голове у неё встали дыбом.

Я сунул голову в дверь, чтобы рассмотреть всё получше, но в этот момент скрипнула дверная петля. Сорока взмахнула чёрно-белыми крыльями и была такова. Она выпорхнула через окно. Тогда я подошёл к окну и заглянул в него: Сорока сидела на заборе и, покачивая для поддержании равновесия хвостом, смотрела на меня круглым, как бусинка, внимательным глазом.

Мне стало смешно и стыдно за свой страх. Я рассмеялся. А Сорока, видно, подумала, что это я над ней смеюсь. Обиженная, она неторопливо взлетела с забора и исчезла за деревьями.

— Что же ты здесь, глупая Сорока, понаписала? — негромко спросил я самого себя.

Вынув бумагу из машинки, я прочёл:

А внизу, словно подпись, красовался след сорочьей лапы.

Это было похоже на письмо. Письмо от Сороки?!. Разные письма приходили ко мне — от знакомых и незнакомых, от читателей и из редакции «Пломычека», из всяких учреждений и организаций, которые требовали заплатить за телефон, за газ или за свет. Но письмо от Сороки… Такого ещё не бывало.

Если это лишь чистая случайность, то можно, конечно, выбросить бумагу. Ну а вдруг это и на самом деле какая-нибудь тайна? ЮЧОН ИДИ АН ГИРЕБ… Что бы это могло значить? Где найти сороко-польский словарь? Да и имеется ли он вообще даже в самой крупной и знаменитой библиотеке мира?

Я внимательно посмотрел еще раз на буквы и решил…

Нет, начни я с того, какое было принято решение, каким образом я открыл, что Сорока являлась Крылатым Вестником Тайны и что это за тайна, — то должен был бы рассказывать всё с конца, а не по порядку.

Но эта история столь удивительна и столь запутана, что я должен прежде всего представить вам Пятёрку Сорванцов, должен начать действительно с начала и всё написать так, как было.