Рыцарь духа

I

С того времени, как по комнатам дома семьи Колодникова прогремели пророчества изгнанника-отца, с того вечера, как всем членам семьи в звуках бури, грома и в словах Леонида слышались голоса и игра невидимых музыкантов, все стали смотреть на наш материальный мир совершенно иными глазами; он казался им странным, одухотворенным, загадочным и наполненным всевозможными чудесными явлениями, которые прежде им были невидимы, а теперь — их чувства утончились — и они стали их замечать. Действительно ли это было так или такие видения и слышания были результатом болезненного состояния — галлюцинации — автор не берется решить и оставляет вопрос открытым. Как бы ни было, но видения эти в них усиливались их взаимными бессознательными внушениями, причем пугливость одного переходила и заражала другого, и это совершалось тем с большей силой, что в глубине души каждый из них чувствовал укоры совести, вызывавшие смуты в душе. Они, конечно, могли различными софизмами убедить себя, что отобрать все богатства от настоящего собственника, взять все себе, предоставив старику блуждать в лесах и степях, было не только правом, но даже обязанностью. Так говорил каждому из них вечно лгущий их адвокат — здоровый практический ум, но совесть, своими сотнями языков, нашептывала им совершенно иное, и это усиливало их новые понимания мира, как места вечных тайн, загадок, присутствия невидимого, духовного под покровом всегда видимой грубой материи. Борьба эта между доводами здорового ума, ясно доказывающего, что нравственность — вздор, что наслаждения — единственный смысл жизни, что Бог — выдумка, высшая полицейская власть, пугало, посаженное на небо — борьба между всем этим и внутренним зрением, начинающим видеть истинное под маской призраков и тайное за завесой видимого, достигла особенной силы и мучительности в душе Зои и Тамары. Это понятно. Обе они, издеваясь над добром и моралью, не только отошли во мрак ночи, но провозгласили себя поклонницами дьявола. И вот, заблудившись в лесу жизни и скатившись в пропасть, они услышали голоса иного мира и призраки иного царства. Ужас их был настолько велик, насколько глубока была пропасть, отделяющая зло и дьявола от добра и Бога. Пугливость не оставляла их, в душе шевелилось безнадежное отчаяние и, чтобы заглушить его, они предавались всякого рода оргиям. Скоро стало обнаруживаться, что они не могли оставаться одна без другой. Зоя только под влиянием Тамары начинала смело и со смехом смотреть на свое пребывание в омуте всяких пороков. Только находясь вдвоем, они рассеивали свои галлюцинации и подбодряли одна другую к нового рода, еще не испробованным порокам. В то же время, влечение Зои к Тамаре росло, переходя в какое-то бурное обожание, в желание бесконечно обнимать и целовать ее. Только находясь вдвоем, видя, как обе они вместе скатываются в пропасть, измеряя глубину их обоюдного падения, они заражали своим восторгом и осмеянием морали и добра одна другую и хохотали без умолку, особенным смехом, звучащим чувственностью и болезнью души. Разговаривали они теперь своим особенным языком — декадентским: чем меньше понимали себя, тем с большим старанием свои мысли выливали в особые формы, уже совершенно непонятные. Несмотря на все это, Тамара постоянно вспоминала о ночи, проведенной в черной комнате. В воображении ее появлялось два Леонида, и это страшно пугало ее, но несмотря на страх, ее неудержимо влекло сорвать с головы Леонида венец чистоты и заставить его броситься на ее тело.

Так жили Тамара и Зоя. Что же касается до сестры последней, то, несмотря на ее холодный, практический ум, она тоже стала испытывать тревоги, а иногда даже слышать какие-то постукивания и голоса. Все это вызывалось в ней влиянием общего настроения и в особенности тревогами и видениями ее матери. Анна Богдановна сделалась странной и, всех пугая своими предсказаниями, в то же время стала считать себя великой преступницей. По ее словам, за ней ходили призраки и мрачными голосами напоминали о ее прошлых годах. Она даже прониклась уверенностью, что миллионы им нарочно дали духи зла для их мученичества и служения дьяволу. Живое подтверждение этой мысли она видела в ее старшем сыне. Капитон действительно с каждым днем неудержимо падал, в светлых глазах его горела какая-то неутолимая жажда, что-то дикое и иногда мрачное. Постоянные наслаждения убивали его, вытягивая все соки его организма, а вечное пьянство наполняло галлюцинациями его воображение. Всякая воля в нем пропадала и потому он очень легко заражался общей пугливостью и верой, что по комнатам их большого дома блуждают тени умерших.

Капитон сидел в кресле в красном шелковом халате, с бледным, изнуренным лицом и закинув голову. Вокруг него на диване и креслах сидели девицы и ближе всех к нему — Анетта, все в желтых или красных балахонах, и в распущенных волосах их были вплетены цветы. Против хозяина на огромном столе были расставлены всевозможные закуски, бутылки с вином и бокалы, и все это, заливаемое светом люстры, сверкало и искрилось.

Капитон сидел неподвижно, как мумия, уставив глаза в потолок. Понимая, что его надо расшевелить, Анетта, подойдя к нему сзади, одела на его голову свою шляпу и сказала:

— Тебе очень к лицу эта шляпа, котик.

Он видел себя в большом зеркале и, поворачивая в разные стороны голову, говорил:

— Да, кажется, ничего себе. Мужской костюм мою наружность делает грубой. А так я совсем царь Сарданапал. В этом наряде я чувствую в себе деву.

— Распутную, — сказала Анетта, продолжая убирать его голову Б ленты и перья и поворачивая ее во все стороны с такой бесцеремонностью, как если бы перед ней был манекен.

— Да, немножко, — ответил Капитон и вдруг захохотал.

Смех его внезапно оборвался и, сделавшись вдруг чрезвычайно серьезным, он проговорил:

— Я вдыхаю в себя женщину, чувствую аромат розового женского тела, уплываю в розовом на качелях, и иголки розовых поцелуев пробегают в теле моем, образуя пурпуровую звезду в душе.

Окончив это, он стал смотреть на Анетту с улыбочкой, которая как бы говорила: «Здорово сказано — а!»

— Ха-ха ха! — захохотала она, откидывая голову. — Звезда в душе пурпуровая, поцелуи розовые, и на розовых качелях укачиваешься, — счастливец. Только вот, хоть тресни, ничего не разберешь.

Капитон с серьезным видом отвечал:

— Мы, декаденты, не заботимся, чтобы нас понимали, и когда говорим — летим, обоняем фразы свои, как цветы, видим их образы. Твой розовый язычок — колокольчик души твоей и немного глуп, но, когда он в моих губах, то говорит, как умный декадент — ощущениями, пробегая бархатными поцелуями во всем моем существе.

В это время девица, сидя близ круглого стола, на котором стояла шкатулка, наполненная ассигнациями и золотыми монетами, держа над своей головой несколько бумажек, громко сказала:

— Котик мой, подари мне это.

Капитон смотрел на нее, прищурив глаза и с хитрой улыбочкой.

— Бери деньги, — решительно ответил Капитон и захохотал. — Мой папашенька блуждает в лесу и деньги для меня теперь — щепки. Вот чудак, в небесах он отыскивает теперь Хозяина и в своей голове — ответа, зачем копил деньги. Молчит Хозяин, смотрят загадочно и безмолвно глазки небесные — звездочки. Вот в уме моем и застучал молоточек: все суета сует, мудрец и дурак — одинаковые шуты под небом и потому во мне и запылала блудница в красном, и засмеялась лунным, и жизнь моя — оргия на мешках с золотом.

Лицо его стало серьезным, глаза расширились и стали дикими и, закидывая голову на спинку кресла, он вдруг воскликнул:

— Все в могиле будем!

Воцарилось молчание.

— Так подари и мне, — воскликнула вдруг другая девица, шелестя в воздухе выхваченными из шкатулки бумажками. — Вот это можно?

— Бери, — глухо проговорил он, продолжая расширившимися страшными глазами смотреть в потолок.

— Что ты так страшно смотришь? — испуганно спросила Анетта.

Он не отвечал. В душе его происходила работа, но, так как он очень много пил, то мысли его принимали вид картин, образов, очень близких к видениям и часто очень мрачных. Анетте стало скучно. Она выбрала из шкатулки пачку ассигнаций и проговорила:

— Ты очень добрый и я не хочу этим злоупотреблять. — Она положила деньги в карман. — Но мне опять нужно заплатить модистке, а ты очень богат и потому…

Она что-то ему прошептала.

— Хочешь?

Он продолжал сидеть неподвижно, на исхудалом лице мучительно дрогнули какие-то нервы и, глядя вверх, он проговорил таким голосом, точно вместо него говорил кто-то другой:

— Да, надо чувствовать, что купаешься в красном, а уплываешь в фиолетовом.

Анетта слегка вздрогнула, но, желая попасть в тон его мыслей, все-таки с улыбкой сказала:

— А лунное будет нашим прохладным опахалом.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Да, это идея… Только…

Он стал испуганно смотреть в одну точку.

— Да что с тобой? — воскликнула Анетта.

— В этом доме наши воздушные гости.

— Опять?

Лицо Капитона сделалось страдальческим и, когда он стал говорить, то от его глаз ко рту задвигались какие-то больные нервы и голос сделался плачущим.

— Папашенька и брат наводнили этот дом невидимыми существами, и в моем уме, посреди красного сияния, развертываются черные знамена и из-за них маленькое личико с рожками, и так хохочет.

Он снова стал смотреть в потолок.

— Ты, котик, поменьше бы пил, — сказала Анетта.

Какая-то девица тревожно проговорила:

— Нет, в этом доме невидимые существа.

Капитон продолжал смотреть в одну точку.

— Но там, за гробом, духи или пустота — вот вопрос. Я часто стал думать об этом.

Он вдруг повернулся к присутствующим и заволновался.

— В этом доме невидимые музыканты. Они поют, играют, хохочут, воют.

Девицы испуганно поднялись.

— Музыканты?

— Да, астральные люди, — ответил он.

— Что? — воскликнула Анетта.

— Существа, невидимые глазами.

И он с полной уверенностью сказал:

— Без сомнения, они и теперь здесь.

— Ты пугаешь нас, — сказала Анетта.

— Человечки эти из могил? — послышался чей-то вопрос.

— Конечно, — уверенно ответил Капитон и, подойдя к столу, выпил несколько рюмок одна за другой какого-то крепчайшего напитка и опустился в кресло. Голова его закружилась и голос сделался жалобным и тоскливым.

— Когда я в розовом блаженстве, они часто тревожат меня, делают стуки, шевелят одеялом, трещат, точно маленькие косточки ломают. В такое время, когда душа замирает в трепетании, с того света смотрят шпионы — прошу покорно. Знаю, что они здесь прохаживаются, но не хочу их знать… Вот, слышите?

Он поднял палец над головой и стал прислушиваться, и это так подействовало на девиц, что все они замерли на месте, стараясь уловить какие-то звуки. Вдруг всем показалось, что посуда зазвенела, бутылки качнулись и над столом пронеслось что-то темное и бесформенное.

Охваченные ужасом, все продолжали стоять неподвижно.

— Этот дом заколдован! — вскричала одна из девиц и бросилась к двери. Вслед за ней побежали и другие.

— Нет, нет, нет! — кричал Капитон, становясь у дверей и стараясь их удержать. — Да, эти господа здесь квартируют, но мы будем пить. Я окружен шпионами. Мысль, что они смотрят, часто рассеивает всякое веселье в душе моей. Знаете ли, до чего это страшно: иногда мне хочется убить себя. Вот отчего будем пить и танцевать канканчик: черно-холодное уползает и в душе развевается пурпурно-солнечное. Танцуем.

Он шагнул к середине комнаты, но девушки, расхватав из шкатулки деньги, с визгом и писком убежали. Посмотрев вокруг себя и никого не видя, Капитон задрожал от страха и, чтобы рассеять страх, подошел к столу и стал пить различные ликеры — рюмка за рюмкой. Шатнувшись от опьянения, он налил бокал шампанского и поднес уже его к своему рту, как вдруг увидел руку, протянувшуюся со своим бокалом к его.

— Твое здоровье!..

Бокал зазвенел и, выпав из его рук, снова зазвенел, разбившись в куски. Ноги Капитона подкосились и он стал падать.

II

— Ты мой бог, мой кумир, — говорила Зоя, стоя посреди огромной, слабо освещенной залы и целуя Тамару. — Твоя красота влечет и ослепляет. Когда я на тебя смотрю, внутри меня зажигается огонь и искры его наполняют струнным оркестром грудь мою. Губы мои поют поцелуи, поцелуи-молитвы, и они такие страстные, как крики темной бездны. Какая ты красавица! Небо смеется в глазах твоих и упоительная отрава в твоих губах. Мой бог!

С последним восклицанием, Зоя обвила руками шею своей подруги и голова Тамары упала на ее плечо. Лицо последней отличалось теперь какой-то прозрачной бледностью и черные глаза, казалось, сделались еще больше.

— Ты меня всегда так пугаешь. Оставь!

Зоя дико смотрела на нее и вдруг стала испуганно смотреть в пространство.

— Ты слышишь, Тамарочка?

Тамара ничего не слыхала, но ужас Зои перешел на нее, и она дрогнувшим голосом проговорила:

— Хохочет она опять!

— Да, смерть. С того дня, как прозвучали в этом доме проклятия, я не узнаю себя. Как будто в меня кто-то вошел, пугливый и страшный, и когда мы блаженствуем, слышу в себе голос: «Оглянись, смерть за тобой».

Она стала медленно поворачивать голову, лицо ее с каждым мигом все более бледнело и вдруг, содрогнувшись, <она> стала неподвижно смотреть в одну точку. Ей казалось, что какая-то фигура, прозрачная и легкая, как воздух, скользнула вдоль стены и остановилась, глядя на нее сверкающими, мертвыми глазами.

Зоя стала видеть всякие призраки. Воображение, расстроенное картинами оргий, отуманенное различными ликерами и ядами, вспыхивало при всяком страхе ее, как пламя, на фоне которого вырисовывались всякие фигуры. После того, как медиумической силой Леонида она увидела призрак смерти, она уже не имела сил рассеивать свои иллюзии. От сатаны к Богу — огромная пропасть: это подымало в ней отчаяние, заставляя искать забвения в чувственных оргиях и всякого рода наркозах, и все это отнимало от нее всякую волю бороться с своими видениями. Даже декадентский язык, которым она выражала свои ужасы, еще более уносил ее от реального мира в мир, созданный ею самой. Тамара не всегда видела то, что Зоя. В воображении ее постоянно носился Леонид в двух образах, и это страшно пугало ее. Несмотря на это, она всегда поддерживала страхи Зои: помимо коварных целей своих, какая-то сила влекла ее к ужасам, а выражать это необычайным, красочным языком доставляло ей жуткое, тонкое наслаждение.

— Тамарочка, смотри, вон она, вон! — воскликнула Зоя вибрирующим, как струна, голосом. — Смотри, стоит, сверкая желтым и факельно-могильное горит в орбитах ее. Холодные иглы пронизывают и сердце мое, и мозг.

Тамара стала пристально вглядываться. Во многих местах залы дрожали полосы лунного света и вдруг она увидела… при этом раздались какие-то голоса и прежние, далекие звуки органа.

— Да, вижу, вижу… Молитвенно-органный хохот льется из ее уст и факел смерти в ее руках. Видишь ты?

— И факел озаряет желто-саванным светом ее лицо.

С выражением отчаяния Зоя заложила руки за голову. И сказала с судорогой, пробежавшей по бледным губам:

— Да, она, смерть, вопит во мне голосом могильно-черным: «Умрешь».

— Зоичка, умереть готова с тобой и я.

С этими словами Тамара нежно обвила руками шею Зои и добавила:

— Умрем вместе.

Между ними часто возобновлялся разговор о том, что они должны умереть. Чувственные наслаждения, которым они предавались, и в особенности Зоя, временами образовывали как бы пустоту — пропадали всякие желания и чувствовалась только одна боль и равнодушие — и в этой пустоте вырисовывался вопрос: что же дальше? Ответа не получалось и, так как они сами понимали, что должен был быть предел такой жизни, а изменить ее значило искать света и Бога, то за гранью наслаждений им рисовалась страшная, холодная смерть. Чувственные опьянения и смерть сближались, роднились между собой, и в первых часто чувствовался запах трупа и разложения.

— Смотри, как она светится! — проговорила Тамара, неподвижно глядя в пространство и держа руки на плечах Зои.

— Смотрю — и желто-холодное и змеино-скользкое ползет во внутренности моей с зелено-сверкающими глазами и, переворачиваясь, хохочет, и я слышу голос: «Желания неутолимые пылают в сердцах ваших и сколько ни упивайтесь восторгами с юношами в черном, огонь будет вас жечь и не погаснет». Вечной жаждой томлюсь я, Тамарочка. Груди мои уплывают в желаниях, жаром пышет красно-горючее из уст, а успокоения нет. Среди мигов блаженства я часто вздрагиваю: рисуется бездна и там бледная смерть…

Она снова стала смотреть в одну точку.

— Вон она, смотри же… могильным веет и желтым улыбается, умереть надо. Мы выпили вино восторгов в желаниях яда сладко-горючего, но смерть сторожит.

Теперь Тамаре казалось, что она ясно видит бледно-желтоватую фигуру, скользящую от одной колонны к другой, и ужас ее не сопровождался больше мыслью, что это ей только кажется, и чувством удивления: видела же она одновременно двух Леонидов и Медею, направившую в нее свой кинжал.

— Вижу, вижу, вижу — вот она! Слышишь ты, как желтеют в челюстях смех и щелканье?

— О-о! — воскликнула Зоя, холодея от ужаса и, благодаря внушению, слыша тихий, зловещий смех.

— Но, Зоичка, пойдем отсюда… Там ждут нас рабы желаний наших — мужчины, в одеждах черно-похоронных…

Между тем, Зоя стала смотреть на прежнее место в зале и, нахмурив брови и стиснув зубы так, что между губами виднелась их белая полоска, проговорила, покачивая головой:

— Мы тебя перехитрим, проклятый призрак смерти. Идем, Тамарочка, и потонем в блаженстве.

Тамара, глядя на нее, засмеялась жутким смехом и с расширившимися глазами выразительно произнесла:

— Мой демон на развеянных крыльях унесет нас в свой бездну, и смерть, сторожащую нас, опрокинет ударом крыла.

— Ха-ха-ха! — засмеялась Зоя больным смехом и вслед за этим холод ужаса снова охватил все ее существо: ей ясно послышался зловещий холодный хохот, пронесшийся под потолком.

— Тамарочка, она хохочет! — воскликнула Зоя, в испуге бросаясь на шею Тамары. — Бежим отсюда.

Обе они, не выпуская друг друга из объятий, побежали к двери.

Из двери, за которой находилась маленькая комната, вышли Глафира и ее муж, высокий, толстый господин и Евгений Филиппович. Идя к середине залы, Глафира вдруг обернулась и сказала высокому человеку:

— Доктор, вы слышали?

— Все, от слова до слова.

— Согласитесь, это ужасно.

— Да, признаюсь, это почти полное безумие, выросшее на почве эротомании и веры в сверхъестественное. Давно это они?

— Ох, не знаю. Я вижу только, что их безумие растет с каждым днем.

— Эта красавица — кто она такая? — быстро спросил доктор, и видно было, как его глаза из-под стекол очков пытливо уставились на лицо Глафиры.

— Эта особа — армянка и очень загадочное существо, но я о ней знаю очень мало.

— Мне вот кажется, что она очень хитра, — сказал доктор.

— Не сомневаюсь, страшно коварна, — быстро отвечала Глафира, и видно было, что так говорить ей доставляет живейшую радость. Глядя уже на мужа, она продолжала: — Думаю я еще: кто эти две дамы-монахини, которые так часто бывают у сестры по ночам?

Илья Петрович, ничего не отвечая, пожал только плечами, и Глафира обратилась уже было снова к доктору, как вдруг Евгений Филиппович громко, озлобленно захохотал.

— Что с вами? — воскликнула Глафира.

Он продолжал хохотать, но уже беззвучным, больным смехом и его лицо было страшно искажено выражением отчаяния и озлобления — одновременно. Это был род какого- то нервного припадка. Видя, что на него все смотрят, он, вдруг перестав смеяться, поднялся, по лицу его текли слезы и, глядя на Глафиру, он тихо проговорил:

— Эти дамы изменяют свой пол, превращаясь в мужчин, как только наступает ночь… Злополучный я человек! Я должен все переносить, все терпеть, хотя в груди моей огонь и слезы. Я теряю всякое самолюбие и уже не знаю, что ужаснее: терпеть молча или кричать в чувстве моего бессильного бешенства.

Глафира быстро подошла к нему и, глядя на него с презрительным состраданием, тихо, но резко проговорила:

— Не будьте тряпкой, а мужчиной с волей и самолюбием. С Зоей надо уметь поступать решительно и смело, и пусть она поймет, что вы ее муж, а не соглядатай ее пороков.

— Зачем женился я на ней! — горестно воскликнул Евгений Филиппович, уклоняясь от ответа на слова Глафиры и, с выражением испуга в лице, отходя от нее в глубину залы.

— Тряпка! — резко проговорила Глафира, гневно топнув ногой.

Постояв на месте, она задумалась и вдруг с озабоченным видом обратилась к высокому господину:

— Доктор, я знаю, вы будете смеяться, и все-таки я решаюсь вам задать вопрос вот какой: уверены ли вы вполне, что в воздухе, в пространстве не существует никаких живых существ, невидимых глазами…

Она не окончила, так как доктор, нагнув голову и блистая стеклами своих очков, стал смотреть на нее с видом самой уничтожающей иронии, не считая нужным даже ответить ей что-нибудь на это.

— Глафирочка, — воскликнул ее супруг, — мне будет очень прискорбно, если и ты с твоим здоровым умом вступишь на путь мистицизма, в это болото, в котором увязло уже так много членов семьи несчастного старца Серафима.

Она слушала его с опущенной головой, но, когда он окончил, она вдруг подняла голову и лицо ее сделалось красным и злым.

— Ты очень упрям, надо согласиться, что упрям страшно, и за это я тебя обвиняю в том, в чем ты меня — в суеверии. Сегодня ночью ты сам слышал чьи-то шаги и, боязливо проговорив: «Кто-то идет», зажег свечу и обошел всю нашу половину дома, но все двери оказались запертыми. Ты лежал в постели с побледневшими губами и все шептал: «Странно». Так как это повторяется часто, то по необходимости приходится думать, что в нашем доме обитают невидимые квартиранты.

Илья Петрович, видя, что высокий господин, посматривая то на Глафиру, то на него, насмешливо улыбается, повернулся к жене и с сарказмом сказал:

— В таком случае, они должны платить за помещение. Иначе я буду думать, что этот народ просто хулиганы.

— Остротами ты ничего не объяснишь и потому, мой милый, не трудись напрасно, — спокойно отвечала Глафира и повернулась к доктору. Она побаивалась его улыбки и напрасно: он был ловкий дипломат и прекрасно понимал, что его улыбка говорила: «Я знаю очень много и так презираю ваше невежество, что не желаю вам даже возражать». Очевидно, что улыбаться было дипломатичнее, нежели говорить: улыбка давала понять о скрытых сокровищах в недрах докторской головы, а между тем, если бы он стал выкладывать свои знания, то все увидели бы, что там, кроме старого мусора и мелкой ходячей монеты, ничего больше и нет.

— Доктор, — говорила Глафира, — я вовсе не суеверна, но все, что я видела в последний год, заставило меня прочитать книги этих господ теософов и оккультистов, и тревожное настроение мое растет: я не могу не понимать, что в природе скрыты незримые силы, находящиеся вне области знаний. Европа и Америка заняты разрешением всех этих вопросов и желанием проникнуть в тайны невидимого мира, и невозможно думать, чтобы столько умов было одержимо бредом.

— Идиоты! — воскликнул Илья Петрович, подстрекаемый иронической и презрительной улыбкой высокого человека.

— Сознайся, ты это говоришь так себе, по чувству умственной гордости какой-то…

— Такая гордость — очень почтенное чувство, — отвечал он, высоко подняв голову. — Мы создали столько чудес силой знания положительных физических законов, что стыдно бледнеть перед выходцами из того света. Мы не только носимся по земле, но и летаем по воздуху, как кондоры или орлы. Крылатые люди действительно существуют, но только не в астральном царстве, а в том, в котором живем. Могущество человека в нем самом, а богатство — его сильнейший рычаг, и потому задача моей жизни быть колоссально богатым, и я буду идти к этой дели, хотя бы мне пришлось обратить в астральных существ еще целый полк фабричных.

— О, ты у меня молодец, — сказала Глафира, любуясь им, — но только, мой друг, на фабрике неспокойно: рабочие волнуются, потому что ты слишком уменьшил заработную плату.

Разговаривая таким образом, все медленно направились к двери, и на ходу Илья Петрович проговорил:

— Они волнуются — вот ослы! Воображают, что бунтом заставят меня быть щедрее. Да ни за что в мире!

В зале остался только Евгений Филиппович. Убедившись, что все ушли, он быстро стал ходить по комнате с выражением горя и озлобления в лице и, хотя по щекам его текли слезы, его руки сжимались в кулаки.

— Негодяй! Да, я мерзавец, прирожденный скот, женившийся, как дурак, привлеченный красивым телом и деньгами и теперь разгуливающий, как олень с бесчисленными рогами на лбу. Посмотрите на себя в зеркало, Евгений Филиппович, и полюбуйтесь, какая у вас чудная рогатая голова. О!..

Он смотрел на себя в громадное зеркало и смеялся громким смехом.

— Прекрасно! Чудные, великолепные рога с идущими бесчисленными изгибами к самому небу… Ха-ха-ха! Мне хочется ее убить… потом я буду целовать, целовать это распутное, мертвое тело, которое никогда не было моим… Какое оскорбление, какая жгучая насмешка надо мной и какая во мне жгучая жажда обладать ею!..

Он стоял среди комнаты бледный, озлобленный, но с текущими из глаз слезами.