Рыцарь духа

I

Тамара и Зоя вошли в обширную залу, в передней части своей имевшую два этажа окон, и в задней, с потолком, гораздо более низким, за белыми мраморными колоннами, представлявшую род гостиной.

Обе они были одеты в странные ярко-желтые платья с остроконечными вырезами, оставлявшие голые места на груди и руках; в волосах их, высоко поднятых надо лбом, сверкали разноцветными каменьями золотые венцы, по их мнению — эмблема жриц Астарты; ноги их были затянуты в желтые остроконечные ботинки.

Тамара была бледна, и эта матовая бледность ясно говорила, что со времени ночи, проведенной в черной комнате, в душе ее происходили мучительные процессы. В самом деле, в воображении ее постоянно рисовались два Леонида, призрак Медеи и всего, что она видела тогда, и все это наглядно показывало ей, что она, всецело предавшись наслаждениям и проповедуя прелесть пороков и грехов, попала в пропасть мучительных противоречий. Однако же, чем сильнее развивалась ее пугливость, чем яснее рисовалось ей ее падение, тем неудержимее ее влекло к порокам и грехам. Прежде она с оттенком шутливости говорила о своей преданности сатане, в душе не веря в это; теперь она начинала верить в его реальность. Настроения и мысли ее, заражая Зою, опьяняли ум последней прелестью различных утонченных пороков и, так как Тамара уже серьезно считала себя дочерью гибели и греха, то не без чувства тонкого удовольствия делала усилия, чтобы столкнуть ее поглубже в бездну. Она испытывала род наслаждения местью: Леонид и его незримые существа должны видеть торжество зла на земле.

Остановившись у двери, Зоя заговорила, обнимая Тамару:

— Постараемся забыть о всем, что мы видели, Тамарочка. Леонид — душевнобольной, страдающий галлюцинациями — наполнил видениями твое воображение. Вот и все. Я прихожу в бешенство от мысли, что на нас смотрят невидимые свидетели. Мы — дочери греха и тьмы и наше единственное божество — пламенная, распутная Астарта. Демон мой!..

С последним восклицанием Зоя сделала движение броситься на шею Тамары, но в этот момент к ним подошли два очень юных господина. С одним из них начала тихо разговаривать Зоя, с другим — Тамара. Отвечая на слова юноши, Зоя, между прочим, сказала:

— В полночь мы пришлем за вами карету. Вы переоденетесь в женское черное платье, которое мы вам пришлем, приедете и вас проведут ко мне.

Она со смехом вытолкала его и повернулась к Тамаре. Последняя, прощаясь с другим молодым человеком, оканчивала слова свои так:

— В похоронном этом наряде вы должны иметь вид смиренный и молитвенный. На груди вашей должен быть черный крест, в руке — Евангелие. Не забывайте, что дьявол нигде так ловко не может спрятаться, как под монашеской рясой.

Зоя и Тамара остались одни. Они долго смотрели друг на друга, Зоя — все с большим восхищением, Тамара — пленительно улыбаясь, с неизъяснимым коварством и насмешливостью.

— Ты мой бог, мой кумир! — вскричала Зоя, бросаясь к ней и целуя ее в глаза, потом, отойдя от нее и задумчиво в нее всматриваясь, серьезно проговорила: — Тамарочка, глядя на тебя, мне кажется, что какой-то пламенный дух вырисовывает в уме моем огненной кистью картины кричащего в восторге ада под колокольный звон и набожное пеньи ангельского хора.

— Знаешь ли, как я хотела бы жить? — с таинственным видом проговорила Тамара.

— Говори.

— Хотела бы я иметь высокий и мрачный дом, где-нибудь на высокой скале, что ли, чтобы залы дома были обиты в черное, как у твоего брата — комната, с черепами по стенам, из орбит которых смотрела бы желтая смерть. Я жила бы там, окруженная девами в черном, таинственной жизнью жрицы оргий Астарты. И вот, как только наступала бы полночь, мы все, сбросив с себя черные одеяния, начинали бы носиться в вакханической пляске. Так глумилась бы я над миром, посреди которого, на троне из черепов, молитвенно звенящих прошедшим гимном Богу, восседает могучий…

— Сатана, — окончила Зоя, заметив, что Тамара, не досказав своей фразы, стала пугливо смотреть в пространство.

— Да, сатана.

— Что смотришь ты так задумчиво, Тамарочка?

— Два Леонида, — один и за ним другой. Ничто меня так не изумляет, как это.

— Но ведь мы решили, что это только обман зрения.

— Да, конечно.

— Так не думай же об этом.

— Я не думаю, — сказала Тамара, и вслед за этим пристально и задумчиво стала смотреть на Зою. — А что, если…

— Что такое? — тревожно спросила Зоя и глаза ее пугливо расширились.

— Если один настоящий, другой — астральный.

— Это не может быть, — воскликнула Зоя и голос ее дрогнул. — Астральный человек — басня. Довольно нам одного Леонида и этот один несносный, нестерпимый дурак, который, созерцая в своей комнате лежащее на диване божество, ушел от него и еще вдобавок страшно напугал.

— Пусть будет, что быть должно, — вскричала Тамара с просиявшим лицом и загоревшимися глазами. — Демон наш пусть вводит нас в свое царство, а мы, Зоичка, будем гореть в огне блаженства, поднявши знамя бунта к небесам.

Зоя смотрела на нее, любуясь ею и не замечая, что ее муж, войдя в комнату, остановился, прислушиваясь и наблюдая.

— Какая ты красавица! — вскричала Зоя, обнимая Тамару и целуя, и продолжала уже не своим языком, а декадентским:

— Небо смеется в глазах твоих, отрава в твоих губах и твоя грудь, вздымаясь как нежно-пурпуровое, охватывает ароматно-нежным все мое существо…

— Ночь упоений ждет нас, — тихо и таинственно отвечала Тамара.

— Тамарочка, изобретай новые восторги для нас и новые сладкие грехи, а миллионы мои пусть будут конями, несущими колесницу богинь. Все мое бери.

— Богатства твоего мне не надо, — с видом полного равнодушия и как бы лениво отвечала Тамара, — но, когда я убираюсь бриллиантами, мне кажется, что во мне пробуждается царица Савская — мудрая, порочная и сладостно-греховная. Бриллианты твои подари.

— Все драгоценности — твои.

Обе они, обнявшись, пошли в глубину залы, где были расставлены шелковые диваны и кресла. Евгений Филиппович, неслышно ступая, шел за ними с печально опущенной головой. Лицо его было мрачным и злым. Поведение Зои и обращение ее с ним с каждым днем делало его все более несчастным. Никогда ни одного ласкового слова он не услышал от жены с самого дня их свадьбы, несмотря на все свои нежные чувства, которые он высказывал ей. Постепенно он стал понимать, что замужество для нее было не более как ширмы, за которыми она совершала всякого рода любовные похождения. Все это повергало его в полное уныние, сменяемое минутами озлоблением и яростью. Тамару он ненавидел, видя в ней авантюристку, способную для своих каких-то целей устраивать самые вероломные планы. Стоя теперь за женой, которая, усевшись в кресло, о чем- то шепталась с Тамарой, он с храбростью отчаяния шагнул к ней.

Обернувшись и увидя мужа, Зоя с выражением негодующего изумления стала медленно подыматься.

— Милостивый государь, что делаете вы здесь и что вам надо?

— Я не милостивый государь, а законный муж ваш, — растерянно проговорил Евгений Филиппович.

— Законный! — воскликнула Зоя и захохотала. — Закон — цепи, в которых ходят глупцы, безвольные, безличные людишки, как вы. Я — орлица с огнем в груди, моя воля — крылья и я ношусь высоко над этим миром дураков, издеваясь над всеми вашими пугалами морали. Мои желания — закон для меня и мои страсти — огненные кони, уносящие колесницу богини по океану моего неба-воображения.

Она подняла руку и, указывая ею на дверь, нахмурила брови и глухим голосом произнесла:

— Господин законный супруг мой — прочь!

Евгений Филиппович стоял неподвижно, борясь с поднявшимся в нем бешенством.

II

В комнату вошли и расселись невдалеке от Зои и Тамары Анна Богдановна, старик-управляющий, Глафира и ее муж. Петр Артамонович, поглядывая на всю компанию веселыми глазами и почему-то вздохнув, проговорил:

— Все в сборе значит, и вы, Анна Богдановна, матушка. Вот и хорошо. Я-то все готовлюсь спросить: как быть с Серафимом Модестовичем?

— Что же случилось опять? — испуганно воскликнула Анна Богдановна.

— Ничего не случилось такого, — осторожно и вкрадчиво говорил старик. — Только неладно: опять выкинул штуку.

Все переглянулись и на лицах отразилось любопытство.

— Если вы хотите совета, то обратитесь к вашему сыну, — тихо и с огорченным лицом сказала Анна Богдановна. — Он всем руководит и, если не считать моего бедного мужа — глава дома.

— Сынок-то мой! — воскликнул старик, поглядывая на Илью Петровича, и засмеялся. — Что ж, я ничего, не завидую. Был управителем и остаюсь им, а сынок с молодой супругой настоящие господа, значит. Я ничего.

Он смиренно сложил руки на груди, но по губам его пробегала хитрая улыбка и по лицу разлилось удовольствие. В это время его сын громко проговорил:

— Вероятно, опять произошел какой-нибудь новый анекдот Серафима Модестовича с рабочими.

— К счастью, духи могут теперь потешаться над ним сколько им угодно, — насмешливо заговорила Глафира, — он не имеет уже никакой власти.

Зоя, находясь в отдалении от общей группы, громко крикнула:

— Старые люди, как и дети, должны находиться под руководством молодых.

— Это ты про отца так? — огорченно спросила Анна Богдановна. — Мне очень больно это слышать.

Зоя опять крикнула с необыкновенно резкой насмешливостью:

— Большая важность: отец — священная особа, как папа римский или тибетский далай-лама.

Наступила тишина. Тогда Глафира с колкой иронией сказала:

— Отче Серафим! Разумеется, особа священная.

Анна Богдановна вспыхнула.

— Не забывайте, вы ему обязаны тем, что живете на земле.

Сестры переглянулись, и Зоя, как бы прочитав в глазах Глафиры одобрение мелькнувшей в ее голове веселой мысли, прокричала смеющимся голосом:

— Ах, мама, это такой легкий труд! И к тому же он обо мне нисколько не думал, когда занимался этой скульптурой.

Глафира и ее муж засмеялись, а Анна Богдановна, поднявшись с опечаленным и раскрасневшимся лицом с места и негодующе покачивая головой, сказала:

— Ах ты, бессовестная! Как ты решаешься это говорить?

Она снова опустилась в кресло и, укоризненно поглядывая на обеих дочерей, грустно продолжала:

— Еще недавно вы относились к нему с большим уважением и при всякой его вспышке трепетали перед ним, как перед грозой. И вот теперь, когда капиталы его в ваших руках, ваше обращение с ним сделалось возмутительным.

— К помешанным не чувствуют уважения, — коротко отрезала Глафира, и, чтобы придать разговору более веселый характер, обратилась к отцу ее мужа: — Расскажите же, пожалуйста, что у вас там произошло?

— История вышла вот какая, — хитро улыбаясь, говорил управляющий, — явившись сегодня на фабрику, он всем громогласно объявил, что они, рабочие, такие же люди, как он: воплощенные, бессмертные существа.

Раздался громкий смех, в котором слышались насильственные, досадливые звуки. Глядя укоризненными глазами на лица своих смеющихся дочерей, Анна Богдановна вдруг заметила неподвижно стоящего у колонны с бледным, страдальческим лицом Евгения Филипповича и крикнула:

— Что вы так грустно и одиноко стоите у колонны?

Евгений Филиппович медленно подошел к ней и тихо проговорил:

— Ваша дочь — страшное существо, но лучше я буду молчать.

Он повернулся, как автомат и, снова подойдя к колонне, остановился там. «Вот еще один несчастный человек», — подумала Анна Богдановна.

— Пожалуйста, продолжайте, — сказала Глафира, глядя на Петра Артамоновича.

— Дальше вот как ваш папаша говорил, громко, на всю фабрику: «Вы вечные духи. <…>. Деньги проклятые — кровь и слезы <…>. Сердце мое было камень, а теперь вот сам плачу с вами и отдам вам все и закрою фабрику».

Едва управляющий произнес последние слова, как все насмешливо переглянулись, а Зоя крикнула:

— Как хорошо, что надели на него намордник.

— Да, превосходно, что его признали безумным и назначили над ним опеку. Теперь мы хозяева и фабрики, и капитала, и все решительно наше.

Илья Петрович поднялся и, положив руку на грудь, с чувством сознания своей значительности сказал:

— За его действия ответствен теперь я. Печальный процесс совершился.

Наступила тишина, все молчали, посматривая на горделиво выпрямившуюся высокую и тонкую фигуру мужа Глафиры. Вдруг Анна Богдановна громко зарыдала. Слезы текли по лицу ее и, всхлипывая, она говорила:

— Печальный — да, и что же может быть ужаснее для вас, его дочерей, отца признать безумным из страха потерять деньги?

Она подняла руку кверху и голос ее сделался густым, как звуки органа.

— Бог когда-нибудь за это опустит на ваши головы свои громы. И если вы все утверждаете, что не видели привидения, то, может быть, настанет день, когда сама смерть пред вами восстанет из земли…

На минуту воцарилось молчание, но вслед за этим по комнате со смехом стало проноситься одно и то же слово:

— Чепуха!

— Вы, мама, кажется, тоже страдаете галлюцинациями, — совершенно спокойно сказала Глафира, насмешливо глядя на мать. В это время Зоя тихо говорила своей подруге:

— Тамарочка, ты так пугливо смотришь…

— Что, в самом деле, если…

— Что?

— Подымаются мертвые.

Зоя и Тамара пристально и пугливо стали смотреть в глаза друг другу. В это время Анна Богдановна громко и возмущенно проговорила:

— Не понимаю, почему вы все лжете и отрицаете то, что видели своими глазами?

Илья Петрович снова поднялся. Насмешливо посмотрев попеременно на всех присутствующих, он сложил руки на груди и, снисходительно улыбнувшись, авторитетно проговорил:

— Видеть это возможно разве в больном воображении. Во всей истории человечества насчитывается всего несколько чудес и между ними самое поразительное — Воскресение Христа. Его и признают поэтому Богом и нам приходится верить, ничего не поделаешь. Теперь, в двадцатом веке, человечество впало снова в младенчество, и с того света появляются уже не боги и ангелы, как раньше, а из могил выскакивают разные хулиганы и оборванцы. Скажите на милость, разве это не бред? Утверждать возможность таких явлений значит низвергать нас до уровня дикарей или деревенских старух, по понятиям которых ведьмы путешествуют на метле. Как вам угодно, но если бы даже силой каких- нибудь неизвестных науке законов стали бы происходить мнимо сверхъестественные явления, я все-таки сказал бы: именем здравого рассудка повелеваю вам, мертвые, убраться обратно в могилы и не мешать нам работать и наслаждаться.

Он окончил и вид его был заносчив и самодоволен.

— Браво! — крикнула Зоя и за нею Тамара.

— Совершенно резонно, мой друг, совершенно, — сказала Глафира, одобрительно глядя на мужа.

— Тамарочка, ты думаешь о чем-то.

Тамара шепотом отвечала:

— Да здравствует сатана! Вот резюме его речи. Наслаждения и миллионы только и можно находить под крыльями дьявола. Зоя, послушаем его: будем изгонять все, что не отзывается кухней ведьмы.

Глаза Тамары горели и, вглядываясь в них, Зое казалось, что они притягивают ее.

— Согласна, — прошептала она.

— Как мой бедненький муж изменился и до чего он дошел, — с опечаленным видом снова заговорила Анна Богдановна. — Я сама не узнала бы его. Он иногда трогает меня до слез. И этот человек с дико смотрящими глазами, с всклокоченной бородой — ведь он и чесаться теперь не желает — все тот же мой муж, Серафим. Как удивительно это! Ах, знаю — нисколько он не помешан, но в прошлом его были грехи и вот они поднялись из могилы…

Все на нее смотрели с насмешливым сожалением, а Глафира с досадой проговорила:

— Мама, надоели вы. Разве это возможно, чтобы здоровый человек уверял, что из могил подымаются мертвые?

Зоя крикнула:

— К тому же, мама, вы сами подписались под общим желанием назначить над ним опеку.

Анна Богдановна растерянно посмотрела на дочерей и, охватывая голову руками, воскликнула:

— Ах, я бессильна с вами! Вы как ласковые кошечки, когда хотите чего-нибудь добиться, а потом вас и не узнаешь.

За окнами послышался шум и крики людей. Илья Петрович, взглянув в окно, объявил, что рабочие, вышедши из фабрики, большой толпой направились к дому, и едва он проговорил это, как дверь с шумом раскрылась и в залу вошли несколько человек из фабрики. Впереди стоял высокий, рыжий рабочий и, видимо, чувствуя себя неловко, мял в руках шапку.

— Эй, вы! Как вы смели войти сюда? — быстро к ним подойдя и принимая гордый и заносчивый вид, резко спросил Илья Петрович.

Высокий рабочий с рыжей копной волос на голове, продолжая мять шапку в руках, сказал:

— Серафим Модестович изволили приказать перестать работать и закрыть фабрику. Много дураков слухали, и этот Ласточкин первый, а мы как видели, что хозяин не в своем уме, пришли доложить…

— Прекрасно сделали. Объявите же всем от моего имени, что никто не должен его слушать, так как хозяин ваш теперь я.

Высокомерно проговорив это, муж Глафиры гордо закинул голову. В это время Зоя рванулась с места и быстро подошла к рабочим.

— Одним словом, вот что: отец наш сошел с ума.

— Понимаем-с, — проговорил рыжий человек и закачал головой. Он хотел еще что-то сказать, но подошла Глафира и решительно проговорила:

— Никто не должен ни слушать его, ни разговаривать с ним, ни, тем более, принимать от него деньги. Кто нарушит это, немедленно получит расчет. За верность твою вот тебе золотой.

Держа между большим и указательным пальцами золотую монету, Глафира подняла ее над головой, повертела ею в воздухе, как бы всем заявляя, как она великодушна, и уже после этого опустила ее в протянутую лохматую руку рыжего фабричного. К ее досаде, Зоя разрушила весь произведенный ей эффект, так как, опустив руку в карман и достав оттуда маленький портмоне, она одним грациозным движением, с презрительным выражением лица, бросила его на пол, к ногам рабочих.

— Возьмите и разделите поровну.

Она снова подняла руку и, обвив ею шею Тамары, направилась к оставленному ею креслу, на ходу громко прокричав рабочим:

— Гоните отца, как только он явится.

— Ну, сынок, я пойду посмотрю, что там такое, ты — хозяин, можешь себя и не тревожить.

Проговорив это, старик-управляющий, вздыхая и покачивая головой, направился к двери.

Все уселись.

Вдруг среди воцарившейся тишины раздались с необыкновенной грустью прозвучавшие слова:

III

— Горе мне, горе!

Все повернули головы и в конце залы увидели вошедшего Серафима Модестовича и за ним его сына. Старик неподвижно стоял, опустив голову и глядя вниз, в одну точку. Длинная и теперь белая, как снег, борода, закрывая его грудь, свешивалась книзу кольцами, как хлопья снега на опущенных ветвях плакучей ивы; такие же белые волосы падали с его головы на плечи. Морщины на его лице углубились и около рта образовались складки, придающие его улыбке вид необыкновенной грусти. Несмотря на все это, в глазах его светился свет, которого прежде в них не было, точно по мере разрушения его телесной храмины, в духовном храме его все ярче разгорался огонь.

— Ах, с каким чувством он это сказал, бедненький, — тихо сказала Анна Богдановна, и в глазах ее сверкнули слезы.

— Тише вы, мама!.. Сядемте здесь все за колонны, — прошептала Глафира и все, беззвучно пересев на другие места, с любопытством стали прислушиваться и наблюдать.

— Горе мне! — с тяжелым вздохом воскликнул снова старик, продолжая смотреть вниз и расставляя руки. — Лес крестов вижу пред собой. В глазах кровавые круги кружатся и в них бледные лица. Чем больше в совесть смотрю, тем страшнее думать мне, и вот все в голове стучит, словно молоточек: «Сосчитай-ка, сколько ты похоронил». И вот все считаю, все счет веду: того хитростью несчастным сделал, лишив куска хлеба, того в гневе вытолкал в шею умирать смертью голодной <…> того подтолкнул в яму, когда он со слезами молил: поддержи, падаю, тот от притеснений моих на крючке повесился… Все считаю, Богу хочу счет представить и не могу: голова идет кругом, тошнота подымается к горлу, и в глазах кресты, кресты… мертвые встают и слышу предсмертные стоны и пение: вечная память.

Он поднял голову и с исказившимся лицом, густым голосом запел:

— Веч-на-я па-а-мять!..

Опустив голову, он снова стал неподвижно смотреть вниз.

Все вздрогнули и переглянулись.

— Бедный мой Серафим! — прошептала Анна Богдановна и слезы градом потекли из ее глаз. Как бы в ответ на это, лицо Глафиры сделалось холодным и злым и она сухо возразила:

— Да, бедный, но надо еще добавить: совсем безумный.

— Тише, будем слушать, — прошептал Илья Петрович как раз в тот момент, когда Леонид окликнул отца:

— Папаша!

Старик повернул голову с необыкновенной ласковостью в печальном лице.

— Что, мой друг, что?

— Вам тяжело, но душа очищается ваша в слезах скорби.

— Тяжко-тяжко! — со вздохом снова воскликнул старик, снова опуская голову. — Душат мысли о прошлом, душат они меня. Сынок мой, подлинно говорю, как змеи обвили сердце мое и сосут его. Вот говорят ученые глупцы, что жизнь — битва и что будто право победителей налагать ярмо на слабых и что это справедливо. Несправедлив и жесток был бы Творец, если бы это было так, и земля превратилась бы в огромную бойню. И все это не так. Сея зло, думаем: вот счастье строим себе и не знаем, что зло наше впивается в сердце и мучает нас до последнего дня и что замученные нами — мстители наши и тени их ходят пред очами нашими. В руках Духа-Судьи — весы правосудия, но подлинно говорю: слепы мы все и не видим Судью, и не знаем, что чаша с грехами и кровью прольется на нас и порвется сердце наше. О, горе мне! Созидал себе счастье, а вот лес крестов и пред очами мертвецы бледные…

Он снова поднял голову и запел:

— Вечная память.

— Мне даже страшно! — прошептала Анна Богдановна и голова ее нервно закачалась. Глафира смотрела на нее с холодной насмешливостью.

— Вы, мама, совершенный ребенок.

— Папаша! — раздался в это время голос Леонида.

Старик поднял голову.

— Что, сынок?

— Теперь я вижу и восторгаюсь: распадаются оковы ваши и падают решетки вашей темницы, и этот свет и истина, которые открылись глазам, терзают вас. Счастливы видевшие истину посреди земной тьмы, потому что и от могучих властелинов мира она отходит и сердце ваше, раскрывшись для любви, освободило руку от золота.

Старик закачал головой.

— Да-да, сынок. Чем в сердце больше света, тем пальцы слабее держат кошелек. Я все отдам.

— Ого! — шепнула Глафира. — Он все отдаст, слышите?

Губы ее дрогнули от холодного, беззвучного смеха.

Старик, между тем, глядя на Леонида, говорил: <…> ударил себя рукой по голове. Его дочери, Тамара и муж Глафиры сдержанно засмеялись.

— О, незримые гении мира, — возгласил Леонид, — вы ходите со светильниками истины по земле и мы не видим вас. Панаша, я знаю что теперь вы все готовы отдать.

— О, сынок, все, кроме души своей, кроме души.

— Значит, ничего, — шепнула со смехом Глафира, — потому что из всей собственности его у него и осталась теперь только одна душа.

— Неправда, — шутливо возразила Зоя, — брюки и еще кое-что мы ему великодушно оставляем.

— Мне ничего не надо, — продолжал старик, вынимая из бокового кармана бумагу и развертывая ее. — Вот список всего, что у меня есть: имения, дома, капиталы. Сестрам твоим и вам двум оставлю, что сочту нужным… Остальное рассыплю, как пыль… Богом клянусь — все раздам… пусть все берут неимущие…

— Ого! — с выражением гнева в лице шепнул Илья Петрович. — Вы слышали, господа?

— Возмутительно! — откликнулась Глафира и лицо ее сделалось злым и холодным. — Отобрать все у родных детей, чтобы бросить оборванцам-нищим.

Зоя нахмурила черные брови, охватила руками ручки кресла и, с ненавистью и презрением вглядываясь в отца, сказала:

— Ну, отче Серафим, путешествуй в монастырь. Мы тебя накажем за эти слова.

Она повернулась к Тамаре и нежно прошептала:

— Тамарочка, из твоих черных глаз смотрят на меня демоны: пусть они обвеют душу мою тьмой.

— Отдам все… — повторил снова Серафим Модестович.

— Но, сыночек мой, вот что вспомнил я: мне кажется, что люди смотрят на меня не прежними глазами и не так почтительны ко мне. Простые рабочие — у тех раскрытые сердца и в лицах как бы умиление, но кто повыше… Вот разгадай-ка ты мне.

По лицу Леонида пробежала грусть.

— Вы заметили и я тоже.

— Тоже-тоже! — дрогнувшим голосом повторил старик. — Что же ты заметил, мой друг?

— Папаша, оставим это, — со страдальческим видом сказал Леонид, — и верьте мне, что раздать богатство ваше вам не удастся: мои сестры и их мужья уже вцепились в капиталы свои и для вас давно уже расставлены сети.

В лице старика дрогнули какие-то мускулы и в глазах отразились изумление и вспыльчивость.

— Сети!.. Как они смеют?

Леонид поднял руки над головой.

— Мир — тьма.

— Тьма… да…

Он неподвижно стоял с опущенной головой в мучительном раздумье, но потом поднял голову и лицо его оживилось.

— Нет, неправ ты. Всегда любили меня мои дети и теперь, когда я лучшим стал, как они могут восстать против отца… Сети!.. Как на врага подымутся, значит?

Леонид снова расставил руки, как бы показывая на все находящееся на земле.

— Тьма-тьма!

Старик откинул голову и стал смотреть на сына.

— Что сказать ты этим хочешь?

— Слушайте, папаша. Когда человек безумен и жесток <…> тонко душит людей, в его честь часто слагают хвалебные гимны. Когда же, просветлев духовно, он перестает совершать дела тьмы и видит сокровенное и тайное, мнения переменяются и о нем говорят, что он…

— С ума сошел? — быстро проговорил старик.

— Да, да, именно так.

— Это вот самое и мне приходило на мысль. Но что, сынок, ты сказать этим хочешь? Пусть их болтают: обезумел фабрикант, пускай кричат: вон, вон, сумасшедший идет — что мне до этого? Иной есть голос в душе моей и сделаю, как он велит: все раздам, а фабрику я уже велел закрыть.

И Серафим Модестович, с чувством полного сознания святого долга «раздать все», быстро пошел вдоль залы к противоположной двери и вдруг остановился, увидев за колоннами лица членов своей семьи. Постояв немного, он направился к ним.

— А, вы все здесь!

Изгибаясь своей высокой фигурой, Зоя медленно поднялась и над ее мрачно смотрящими синими глазами низко опустились брови, сливаясь в одну черную ленту. Она положила руку на спинку кресла и, когда заговорила, то казалось, что по ее красным губам забегала злая, ядовитая змейка.

— Да, отец прекрасный, с удивлением слушали вас, с удивлением и скорбью: все хотите раздать разной сволочи, пьяницам и оборванной дряни, а родных детей заставить побираться. Превосходно. Старый тиран во всем ясно виден — и в равнодушии к детям, и в безумной любви к оборванной, пьяной черни.

Серафим Модестович стоял неподвижно и с каждым словом дочери, мускулы лица его нервно вздрагивали, как бы от какой-то внутренней боли, в то время как глаза все более расширялись в выражении изумления.

— Ты ли это? Как, ужели это ты говоришь?

Зоя закинула голову и топнула ногой.

— Да, именно я.

— Ты!..

Голос Серафима Модестовича упал, в нем звучали сдерживаемые слезы, но одновременно с этим подымался гнев, подползая, точно горячая волна. Он делал усилия заглушить его.

— Клянусь, тебя не узнаю. Как можно это? Ты всегда послушна была, почтительна и перед волею моей смирялась. Теперь вот только злость в твоем лице я вижу — и грубо, и резко отвечаешь.

— Заслужили.

Она круто повернулась на каблуках и стала спиной к отцу.

Былой огонь дикого гнева сверкнул из глаз старика.

— Мерзавка!..

Он сделал страшное усилие воли потушить прежнего дикого человека в себе.

— Клянусь, нет сил себя сдержать. Как смела ты спиной повернуться!

Зоя снова сделала оборот на каблуках.

— Не кричите, никто вас больше не боится.

Она быстро пошла к колонне и остановилась там, и красные губы ее вздрагивали от злого, глумливого смеха.

— Что значит это? — попеременно глядя на всех, спросил Серафим Модестович. Ответа ни от кого не получалось, и он продолжал стоять неподвижно, точно пораженный громом. Леонид подошел к нему и сказал:

— Папаша, помните, что волнение — слабость и мы с вами, глядя на тьму мира, должны быть спокойны, как бессмертие.

Старик повернулся к сыну и на мгновение лицо его как бы осветилось светом.

— Хорошо, сынок, хорошо, дай овладеть собой… вот, вот…

Он вдруг вскричал:

— Нет, Богом клянусь, огонь она бросила в мое сердце… А, вот и вы! — воскликнул он, увидев стоящего у колонны Ольхина. — Вы ее муж — отвечайте вместо этой негодяйки, что означают ее слова: «никто вас больше не боится»? С каким лицом она плюнула это «больше». Ого! Понимать надо, что прежде боялась меня и потому лаской гасила всякую вспышку во мне, хотя был черств я и жесток. Лицемерка и обманщица! Теперь явилась передо мной с таким лицом, что изумляюсь я. Она языком уколола меня в самое сердце. Почему же теперь именно? Не тот я уже… Упал с небес огонь в мое сердце и забилось оно в слезах печали и сокрушения.

— Простите, нельзя мне это… отвечать от имени жены… ничего я не знаю…

Робко проговорив все это и страшно боясь не вызвать гнева в своей жене, Ольхин постарался скорее стушеваться и снова стал где-то за другой колонной.

Серафим Модестович продолжал стоять неподвижно в чувстве горечи, обиды и изумления. Вдруг увидев свою старшую дочь, смотрящую на него с улыбкой холодного пренебрежения, обрадованно вскричал:

— А! вот и ты, Глафира! Боюсь я, может быть, и ты обернешься теперь ко мне спиной.

— Нет, зачем же? — холодно спросила она и продолжала тоном покровительствующего превосходства, к которому так легко прибегают женщины:

— Ведите себя прилично и благоразумно, не забывая о ваших старых летах, и мне не надо будет убегать от вас, но если хотите скандалить, то извините…

— Как ты сказала? — вскричал Серафим Модестович, почувствовав, что в его сердце как бы вонзилась игла.

— Довольно, — сухо сказала она.

— Довольно — что?

По губам Глафиры задвигалась гримаса досады.

— Отец, такая болтливость вам не к лицу. Вы очень стары и в ваши годы капризы и причуды совсем не у места.

Серафим Модестович долго всматривался в лицо дочери, точно не узнавая ее и, когда заговорил, в голосе его звучала бесконечная скорбь и огорчение.

— Боже мой, совсем дочери моей не узнаю. Ты мне чужая с этим другим лицом — строгим и суровым. Сказала ты: «скандалить». Вот как. Ха-ха-ха… Мальчишка я, пьяница, или кто? — старик с белой бородой. А прежде ты обращалась со мной не так, а ласково и кротко: «Папаша, слушаю, не смею прекословить», повинуюсь — ха-ха, и руки целовала. Теперь на свое лицо маску ты надела, так что тебя и не узнать. Глафирочка, прошу тебя, сними ее, или я умру от огорчения.

Он нагнулся, сложил ладони рук и смотрел на дочь с блистающими в глазах слезами. Она выпрямилась и захохотала досадливым, злым смехом.

— Вот еще новая причуда старого ребенка.

— Так скажи, что я ослышался.

— Нисколько не ослышались, и вообще, отец, вам надо понять ваше новое положение.

— Положение мое — какое? — быстро проговорил Серафим Модестович и глаза его снова засверкали гневом. Леонид, стоя сзади его, нежным голосом тихо проговорил:

— Не волнуйтесь и пускай ваша душа, папаша, остается безмятежной.

Старик быстро обернулся к сыну.

— Сынок, сынок, дай прежде я вгляжусь в твои кроткие глаза.

Положив руки на плечи Леонида, он стал всматриваться в его глаза и губы его сложились в любовную, нежную улыбку.

— Да, из твоих глаз вливается в меня светлая отрада. Голубчик мой, я тебя люблю.

Он снова повернулся к дочери.

— Отвечай ты, — какое положение мое?

— Зависимого от нас человека, как потерпевшего умственное крушение, — с жестокой усмешкой, искривившей губы ее, отвечала Глафира. — Не совсем приятно вам все это объяснять, но что же делать?.. Надо же вам знать, что вы потеряли все ваши права, находитесь под опекой и потому раздавать деньги наши мы вам не позволим.

Метнув на отца последний взгляд, она резко повернулась и отошла к Зое. Там обе они, стоя у колонны, смотрели на все происходящее, перешептываясь и смеясь.

— Ага! — воскликнул Серафим Модестович, хватаясь за сердце и делая усилие потушить свой гнев. — Богом клянусь, она хотела сказать, что я сошел с ума. Я, всесильный фабрикант — кто я теперь? Младенец в пеленках, у которого две няньки.

Вдруг он увидел жену свою. Она сидела, закрыв лицо руками, и нервно вздрагивала.

— А, и ты здесь!

Она поднялась и, направляясь к дочерям, заговорила рыдающим голосом, не отнимая рук от лица:

— Ах, Серафим, бессильна я, но мне тебя так сердечно жаль, так жаль сердечно.

— Ушла! — воскликнул он, стоя неподвижно на месте. — И ты ушла, подруга дней моих…

Он повернулся к сыну и в глазах его заблистали слезы.

— Сынок, скажи, за что они со мной так? Бросают мне обиды и уходят прочь… Ах, да, ты чуял то, что вышло… безумным сделали меня, как только мое заговорило сердце… Оно теперь — дитя, омытое слезами, и кричит к небу в печали и тоске… Вот дочери мои и восстали на меня… Что ж это значит?..

Он опустил голову, долго стоял неподвижно и вдруг воскликнул, продолжая смотреть вниз:

— Клара, Клара, Клара!.. Ха-ха-ха-ха!..

Леонид обвил его шею руками.

— Папаша, что с вами?

Старик поднял голову.

— О, Леонид, как справедлив Судия невидимый: безумной объявил я когда-то для проклятых денег Клару, и вот теперь дочери мои поймали меня в мои же сети и тоже из- за золота. Да, справедлив Судья. Хвала моя летит к небесам и вихри в уме моем уносят все прежние грешные мысли.!.. Голубь в сердце моем бьется в пламени и в этом огне очищается дух мой…

Он посмотрел вокруг себя и, никого не увидев, так как все были скрыты за портьерами и колоннами, безнадежно качнул головой.

— Все ушли. Хозяина Мироздания верный раб Серафим спрашивает, Тебя, Творец, что означает это?

Он посмотрел на Леонида и вскрикнул:

— Сынок!..

Бросившись ему на шею, он опустил голову на его плечо и заплакал.

— Мы одни с тобой. Чувствую, что мы навсегда одни останемся.

— Да, Хозяина Мироздания верные рабы, — сказал Леонид.

Старик взглянул на него, озадаченный, в глазах его сверкнул свет и вдруг, бросившись на колени, он расставил руки и закинул голову.

— И Хозяина Вечного верный раб Серафим сдувает все с себя, чем жил он… Бремя тяжелое было на нем и заботы и вот нет их. И нет в нем больше лукавого дьявола, шептавшего: «Сделай свое счастье большим на гробах». Как младенец, будет он чист и светел. Да, ты прав, в ясном спокойствии — крепость. И крепость моя от Отца должна исходить, от великого мирового духа.

Леонид, склонившись к нему, стал смотреть на него глазами, из глубины которых светились любовь и мир.

— И тогда ничто земное не должно волновать нас, потому что нас возносит над землей сверху исходящий мировой дух.

— Клянусь, клянусь, но…

И старик вдруг вскричал в чувстве внезапного гнева:

— Как они уязвили меня, сынок, как уязвили! О, Леонид, помогай мне овладевать собой. Буря гнева в душе моей и горько мне и больно. Да, силки расставили и изловили меня, и от этого времени я сумасшедший фабрикант. Ах, глупец! Всегда я думал, что дочери любят меня. Казалось это только все, и вот теперь думаю: какое различие между «кажется» и тем, что есть. Мы пьем сладкое вино самообманов и хорошо так: горьки слезы печальной истины и надо вот теперь глотать их. Все-то мы дурачим себя, пока не уляжемся в гроб. Блуждал я много лет среди густого леса грешных мыслей и веры, что создаю счастье, и вот вижу, что все было сон. Твои две сестры меня никогда не любили.

Леонид, задумчиво глядя вниз, с необыкновенной грустью проговорил:

— Наши истинные сестры — души, родственные нам, и наши отцы и матери — Мировой Разум и дух вселенной. Слезы отца и матери часто льются по злобе их детей, и заблуждение родства, часто заставляя носить маску гнусного лицемерия, кладет на уста змеиные поцелуи.

— Змеиные, да, ты прав, совершенно прав, — быстро заговорил Серафим Модестович, обернув лицо к сыну.

— Лицемерие ползет, как змея, осторожно, но кусается больно.

Внезапно задумавшись, он опустил голову и стал смотреть в одну точку.

— Мне кажется, я вижу их.

— Кого, папаша?

Он вздрогнул и, подымая голову, быстро проговорил:

— Сердца моих дочерей. Там тьма, лицемерие и ложь, но на губах всегда улыбка. Вижу, что прежде я был слеп, и вот прозрел. Семья — гнездо змей, которые, ласково свиваясь, незаметно жалят.

Он снова задумался, потом, содрогнувшись, быстро схватил Леонида за руку и, со словами: «Идем, сынок», направился к двери.

— А, вы опять явились? — воскликнул он, останавливаясь и глядя на открывшееся его глазам общество.

Глафира медленно поднялась, и по тонким губам ее пробежал нервный и злой смех.

— Гнездо змей — прекрасно!

Зоя вытянулась и нахмурила брови.

— Очаровательные змейки, ласковые и ядовитые, перед вами, отец прекрасный, полюбуйтесь.

— Я не понимаю собственно, — снова заговорила Глафира, — если мы вам так ненавистны, то что вам мешает оставить наш дом, или, как вы выражаетесь: гнездо змей? Мы можем где-нибудь в ином месте приискать для вас помещение и будем ежемесячно посылать вам посильную помощь.

Старик стоял неподвижно, пораженный этими словами, а Зоя, обменявшись взглядами с сестрой, наставительно продолжала:

— Конечно, это так, и в ваши преклонные годы гораздо приятнее для вас и лучше для спасения души вашей жить где-нибудь в уединенной обители или в монастырской келье, нежели в этом большом, шумном доме, роскошь которого вам напоминает ваши собственные молодые вкусы, а веселость моих гостей вас часто приводит в негодование.

Старик продолжал стоять неподвижно. Глядя на него, Илья Петрович поднялся с места, высокомерно закинул голову и, играя цепочкой от часов, небрежно проговорил:

— Согласитесь, Серафим Модестович, что ведь вы бросили стрелу в себя самого, насколько я понимаю: строительством гнезда занимались вы сами, и если вы воспитали змей, то приходится вас спросить: зачем это делали?

— Горькая правда, — с конвульсивной дрожью в лице быстро проговорил Серафим Модестович и, замолчав, стал снова смотреть на дочерей. Старая грудь его вздымалась от душившего его волнения, но он делал страшные усилия усмирить в себе прежнего гневного человека и выйти из этой борьбы с самим собой и с тьмой жизни очищенным, свободным и светлым. Несмотря на все это, голос его был волнующимся и глухим.

— По лицам вашим читаю ваши сердца и в изумлении я, как они злы. Нет, лучше я замолчу. Пусть слова раздора из уст моих не бросают огонь в души ваши. Да, замолчу… Буря ярости заволакивает ум мой и во мне шевелится бешеный зверь. Волей своей, как обручем железным, оплетаю я зверя — гнев мой.

Говоря все это, он был бледен, и глаза поминутно вспыхивали, как тлеющиеся угольки, которые все снова загораются, не смотря на все старания их потушить. Чувствуя все это, он вдруг вскричал:

— О, старец с белой бородой, смотри вверх, Бога ищи, и да пускай Миродержец, рассеяв тьму сердца твоего, поселит в нем голубя… О, я буду кроток. Бейте меня огненными языками — со смирением буду слушать вас. Да, крепость теперь во мне, и в ясном спокойствии духа моего слышу приговор вечного Судии: «Человек, ты жил неправдой и из неправды восстали мстители твои в том мире и мстители- дочери в этом, и бьют тебя бичом, который свили из твоих злых дел». И далее голос слышу: «Человек, ты был жесток и зол, и вот дух зла в детях твоих; твой бог был — золото, и вот они, зная только этого бога, восстали на тебя, и так как чревоугодие и блуд были в тебе, то дом твой превратился в омут безбожия и разврата».

Едва он умолк, как раздался громкий, рыдающий голос:

— О, Серафим, Серафим!..

Он обернулся.

Анна Богдановна шла вдоль комнаты и сквозь пальцы ее рук, которыми она закрывала свое лицо, скатывались слезы.

— Какой огонь бросаешь ты в мой душу этими словами, и как ужасно думать, что твоими грехами и моя полна вся жизнь. Как раздирает это мое сердце!

Плачущая и дрожащая, она стояла перед мужем, и Серафим Модестович, печально глядя на нее, с необыкновенным чувством проговорил:

— Подруга дней моих, что будем делать? Печали — наш удел.

Он снова взглянул на дочерей.

— Что же до вашего суда надо мной, то принимаю его: он справедлив. Берите же все себе, и имения, и дома, и мешки золота. С пустыми руками ухожу я, безумный фабрикант, и с криком в сердце: «Помилуй, Боже». Скорее же в леса и степи, в общество зверей и птиц, и пускай горит на моем челе надпись: «Грабитель и убийца». Вы выгоняете меня из этого дома, но мне ли роптать, когда руки мои, смотрите, в крови.

Он протянул свои старые, дрожащие руки, показывая их дочерям, и потом обвел глазами своими залу.

— Прощай же, старый дом, дом разбоя, обид, смерти. Не увидит счастья в нем никто, и незримые, оскорбленные существа, блуждая по этим залам, будут наполнять его воплями и ужасом.

Глядя на дочерей, он вдруг закричал:

— Бледная смерть стоит здесь посреди вас, и вы будете казниться в муках совести, и с холодным страхом смотреть в ее страшные глаза.

Он быстро повернулся и пошел к двери.

IV

Все молчали и переглядывались и, хотя почти на всех лицах были насмешливые улыбки, но глаза, — в особенности Зои и Тамары, — пугливо расширялись и с глубины их светился испуг. Тревога овладевала всеми и всем казалось, что последние слова изгнанного старика продолжают еще греметь и проноситься по огромным комнатам.

Один Леонид стоял в отдалении, всматриваясь в лица присутствующих — негодующий и, видимо, готовый разразиться бурей пламенных слов. На него посматривали с опасением.

— Ты слышала, что он сказал? — тихо проговорила Зоя, склонившись к Тамаре. — Смерть стоит здесь! Вот еще вздор. И все-таки это странно — почему старый болтун вздумал нас пугать этим?

Тамара не отвечала. С бледным лицом она смотрела на Леонида с таким выражением расширившихся глаз, точно ее что-то пугало.

— Тамарочка, ты бледна, очень бледна, и что ты так пристально смотришь на этого идиота?

— Видишь ли, Зоичка, — прошептала Тамара, продолжая смотреть в одну точку и похолодевшей рукой крепко сжимая ее руку, — вот стоит твой брат Леонид, но ты не верь…

— Что не верь?..

— Что это настоящий.

— Тамарочка, что с тобой? — в волнении прошептала Зоя и с лица ее сбежала краска.

— Да, за ним мне видится другой — чувственный, животно-страстный и безвольный, а этот меня пугает какой-то ужасной силой своей. Страшно то, что моментами мне кажется, что за этим стоит другой.

Зоя испуганно стала всматриваться в глаза Тамары, в то время как последняя, не отрываясь, смотрела на Леонида.

Общее молчание нарушила Анна Богдановна, которая поднялась и, с рыданьем в голосе, вскричала:

— Куда ушел мой бедный Серафим, куда ушел?

Она снова опустилась в кресло и зарыдала.

— Ах, мама, опять слезы, надоело это, — раздражительно проговорила Глафира. — Большая важность — в лес ушел. Пусть порезвится там немного, сделается холодно, он и вернется.

По губам Глафиры пробежал беззвучный, холодный смех.

— Я тоже думаю, — сказала Зоя с исказившимся, испуганным лицом.

Илья Петрович видел, что всем «не по себе» и потому с иронизирующим видом сказал:

— В крайнем случае, его можно будет отыскать и благополучно водворить в недра горячо любящей его семьи.

— Конечно, — откликнулась Глафира, а за нею Зоя и обе неприятно засмеялись.

От колонны отделилась фигура Евгения Филипповича. Сделав несколько шагов вперед и потом почему-то назад, он, к общему изумлению, сказал:

— Неладно в этом большом доме, неуютно, а потом будет страшно. Его голос звучать здесь будет всегда.

Зоя смотрела на мужа с несказанным изумлением и вдруг вскочила, охваченная злобой.

— Что ты за идиот такой и что этим сказать хочешь: неладно у нас, неуютно. Мне очень уютно в этом доме, устроенном роскошно и с комфортом и, если тебе неуютно, то виновата голова твоя — неуютно устроенная.

Проговорив последние слова очень резко и грубо, Зоя опустилась в кресло, а ее муж продолжал стоять, красный от стыда и растерянный.

— Признаюсь, я тоже не понимаю, что вы хотели сказать этим, — покровительственно проговорил Илья Петрович. — Может быть, пророчества Серафима Модестовича заставляют вас опасаться, что этот дом населится привидениями?

Он снисходительно рассмеялся.

Зоя и Тамара переглянулись и в глазах обеих сверкнул страх, а Евгений Филиппович проговорил, заикаясь и робко:

— Я давно слышал, что в этом доме блуждают какие-то тени, а теперь, с уходом оскорбленного хозяина, они подымутся и будут мстить.

— Ха-ха-ха! — с презрением рассмеялся Илья Петрович. — Как вы суеверны, однако. Все, что вы сказали, всецело относится к области фантазии.

— Как ты смешон! — вскричала Зоя тем с большей злобой, что слова мужа еще более вызывали в ней ее пугливые опасения и страх. — Мне стыдно за тебя. И что ты так разболтался сегодня!

Наступило неловкое молчание.

Все переглядывались глазами, в которых выражалась какая-то тревога, и прислушивались к чему-то. Всем казалось, что в комнате присутствует кто-то незримый, что слышится чье-то дыхание, какое-то веяние воздуха, что будто что- то шелестит, точно листья, вздымаемые ветром. Этому много способствовал ветер, от которого за окнами, в сумерках вечера, гнулись ветви деревьев и били в стекла, точно чьи-то гигантские руки. Ветер усиливался.

— Слышите, как ветер жалобно воет, — нарушая общее молчание, проговорила Анна Богдановна.

— Воет ветер! — вскричала Зоя и в голосе ее столько было тревоги, и он звучал такой радостью и скрытым беспокойством, что всем представилось, что это вовсе не ветер воет, а какие-то невидимые существа, скрытые в пространстве. Это <было> тем более странно, что за окнами начала уже разыгрываться буря. Посреди общего молчания Илья Петрович уверенно проговорил:

— Это ветер завывает в трубе.

— Только не ветер, а кто-то иной завывает в ней, — странным голосом сказала Анна Богдановна, и опять все почувствовали, что «кто-то» действительно завывает.

Желая заглушить свои тревоги, Глафира с неудовольствием проговорила:

— И, мама, опять вы поехали в край бесплотных.

Это вызвало на мгновение смелость в ее сестре и, желая убить свой страх, а также тревоги совести, она насмешливо вскричала:

— Духи воют!

Она захохотала, но смех ее, насильственный и неприятный, странно прозвучал в воздухе и оборвался. Все молчали, прислушиваясь к разным звукам, доносившимся от поднявшейся бури. В это время все они сделались суеверны, и пугливые чувства их страшно усиливались новым обстоятельством: в глубине души звучали голоса совершенного преступления — изгнания хозяина дома. Голоса эти беспокоили, тревожили, разбивали правильность мысли, но в форме ясного сознания не проявлялись.

Вдруг все двери неожиданно распахнулись, ветер ворвался в комнаты и погасил только что зажженные лампы. Сделалось темно.

Все дрогнули и потом стали испуганно всматриваться и прислушиваться. За окнами слышался вой, свист бури, шум гнувшихся деревьев и все это в них отражалось, как тысячи воющих, плачущих, охающих голосов.

Вдруг очень громко по комнатам прозвучал чей-то хохот, в котором слышалось что-то бурное, горькое, трагическое.

— Ха-ха-ха-ха!

Женщины испуганно вскочили. Всматриваясь в темноту комнаты и сначала никого не видя, они вдруг вскрикнули, увидя Леонида в блеске сверкнувшей молнии. Он стоял с высоко поднятой головой и в его лице, озолотившемся вспыхнувшим сиянием, было разлито необыкновенное выражение — величественная сила и мрачный, негодующий сарказм.

— Что с тобой?! — воскликнула дрожащим голосом Зоя.

По комнате пронеслись резкие, уверенные звуки голоса:

— Слышите? Плачут астральные существа.

— Что?! — раздались испуганные голоса и в этот же момент, точно выстрел из пушки, ударил гром.

— Мне страшно, — прошептала Тамара.

— Мертвые плачут, — громко проговорила Анна Богдановна.

Все снова замолчали, глядя на Леонида, фигура которого то вспыхивала в блеске молнии, то погасала снова. Раздался его голос, но в нем было столько силы, он звучал такими переливами негодования, тоски, отчаяния, что всем казался незнакомым:

— О, плачьте, плачьте, бессмертные, вечные существа, и воплями, и завываниями ужаса ответьте на смех сынов земли и на ликования дочерей, прогнавших в лес старика- отца. Мое сердце тоже плачет, хотя на устах смех…

Он приостановился, прислушиваясь к шуму бури, и вдруг закричал:

— Слушайте, слушайте!.. Вот голосок, тоненький, как флейта. Может быть, это голос ребенка, когда-то брошенного злой матерью… А вот и труба, слышите?.. Это воет убийца-ростовщик, окруженный жертвами своими… А вот серебряные колокольчики смешались с жалобными песнями на могиле. Пусть в мыслях ваших звучит концерт незримых музыкантов того мира. Это так сладостно и вместе больно. Там и скрипка, и фагот, цитра и контрабас, и слезы, и вой, и хохот — ха-ха-ха! Пляска, ужас, веселье, вой, рыданье — все несется в быстро крутящихся вихрях астраля.

Он помолчал, прислушиваясь к чему-то, и вдруг громко крикнул:

— Иду, иду, папаша, — ты в лесу и зовешь меня, я слышу.

Странный и страшный вид представляли все находящиеся здесь. Они сидели неподвижно с выражением крайнего ужаса в лицах, с раскрытыми ртами и в ушах их звенели вопли, стонали голоса, о которых говорил Леонид. Все, что было в нем, осветило их воображение ужасными видениями.

— А вот еще, слышите? — закричал Леонид. — Орган звучит…

Послышались уже торжественные гробовые звуки, но в этот момент в залу вбежал Капитон. Он был страшно бледен. В одной руке его была свеча, в другой бутылка и на плечах его красовалась красная женская шаль. За ним шла полуодетая Анетта и несколько других кокоток.

Постояв на месте и заметив присутствующих, он пьяными ногами быстро пошел дальше через залу.

— Этот дом заколдован. Здесь воют и поют неизвестно кто, — проговорила Анетта, перебегая комнату.

Капитон снова приостановился и, пошатываясь, проговорил:

— Нет, это уморительно. Когда я танцевал, какой-то негодяй стал между нами и засмеялся. Я подошел, чтобы его вытолкать, но на том месте, где он стоял, крутился голубой столб дыма. Тогда я понял, что этот господин — дух. Духи мешают мне жить, веселиться, блаженствовать, носиться в канканчике и тратить папашины миллионы…

Окончив эти слова, Капитон, окруженный своими девицами, снова направился к двери и скрылся.

Буря усиливалась. Завывание ветра, шум гнувшихся деревьев смешивались с раскатами грома, но, кроме всего этого, всем находящимся здесь слышались мрачные звуки органа. Они сидели неподвижно, прислушиваясь к этим звукам, недоумевая, пугаясь и глядя испуганно расширившимися глазами на Леонида. Им казалось, что он растет с каждым мгновением и в моменты, когда молния озаряла его лицо, оно казалось лицом ангела-карателя, в священном негодовании бросающего молнии на презренный мир. Вдруг он поднял руки и по зале снова стали проноситься негодующие и печальные звуки его голоса.

— Носитесь, торжественные загробные аккорды астральных музыкантов, наполните весь этот грешный мир и смертельной тоской и ужасом разбейте жестокие сердца. О, мир несчастий, разврата, гибели и смерти!

Раздался страшный удар грома. Им, слушающим странные слова, показалось, что и гром этот вызван чудесной силой Леонида в подтверждение его слов и, вскочив с мест, <они> заметались по комнате. Леонид продолжал:

— Трепещи, богач, полными руками загребающий золото в то время, как под окнами твоими протягиваются исхудалые руки обобранных тобой голяков. Вы, жрецы оргии и пьяного веселья, с похотливым взором в глазах и холодом в сердце, бегите с ложа разврата в пустыню, потому что жизнь на земле — миг на часах вечности, а там ужас, тоска, смертельное сожаление среди блуждания в океане вселенной. Вы же, все, мои сестры и их мужья, все идите в монастырь, слышите, в монастырь, говорю вам, потому что вы изгнали в леса и степи отца вашего… Призраки ваших преступлений блуждать здесь будут и будет за вами всегда стоять смерть.

— Смерть стоит в белом, смотри! — воскликнула Зоя, глядя в одну точку. Тамара издала крик ужаса, глаза ее расширились и, страшно побледнев, она стала смотреть по указанному Зоей направлению.

Раздался новый удар грома и опять прозвучал голос:

— О-о, как гремите над домом несчастья, существа невидимые. Отец, я к тебе, в лес…

Он быстро пошел к двери, и хохот его, горький и негодующий, пронесся по комнатам. А Зоя и Тамара с немым ужасом продолжали смотреть на белеющееся в темноте видение — высокое, тонкое, с ребрами, светящимися фосфорическим блеском, с двумя костяными впадинами вместо глаз.