Рыцарь духа

I

Золотисто-бледная луна, задумчиво катясь в голубой бездне, разбрасывала свои бледно-серебристые лучи на нашу планету-корабль, несущийся в пучине беспредельности с двумя миллиардами пассажиров-преступников.

Ели и сосны, образующие лес, и липы и клены сада Колодникова, стояли точно погруженные в волшебное оцепенение и, как таинственные существа, нашептывали одно другому тайны своего зачарованного бытия. Ночь божественно молчала и звезды в беспредельности триллионов верст трепетали золотыми ресничками, точно миллионы очей матери-природы.

Хотя ночь дышала священной тишиной, но в душах людей была тревога, жажда порока и греха светилась из их глаз и минутами ложилась по их лицам мрачными тенями.

Как и в прошлый раз, Глафира с своим женихом сидела в беседке, а под липами, вокруг стола, на котором стояли бутылки с шампанским, — Капитон со своими дамами и напротив — Зоя, Тамара и Ольхин. Все много пили и Капитон — в особенности.

— Господа, — громко воскликнул Илья Петрович, подымаясь с места и вглядываясь в лица пирующей компании, — я вам должен сообщить вот что: Серафим Модестович начинает безрассудно разбрасывать деньги. Вообразите чудо: являясь почти ежедневно на фабрику, он начинает раздавать, не считая.

— Капитон и Зоя, — заговорила Глафира, в свою очередь подымаясь, — не забывайте — наши капиталы отец в безумии своем может разбросать на ветер, то есть раздать разным оборванным рабочим, и потому нам надо посоветоваться, что делать.

— Остаться без миллионов! — воскликнула Зоя, делая кислую гримасу. — Да я сама тогда превращусь в привидение и стану ему являться в саване по ночам: «Папаша, мои миллионы!..»

— Ха-ха-ха-ха! — захохотал Капитон. — Превосходная идея: оденемся все в саваны, возьмем факелы в руки и пойдем к нему петь: «Миллионы…».

— Тише ты! — перебила его Глафира. — Вон к своему заветному дубу идет отец и за ним его безрассудный сынок. Будем слушать, чтобы знать, что нас ожидает.

Едва она замолкла, как Серафим Модестович, подойдя к дереву, опустился на камень, а Леонид, в руке которого была скрипка, глядя своими задумчивыми глазами на небо, заговорил:

— Какая чудная ночь! Смотрите вверх — какое божественное спокойствие разлито под этим голубым необъятным куполом, и в этой бездонной глубине проносится от звезды к другой и катится в беспредельность одно дыхание: Бог, и в этом просторе, в трепетании звездных лучей слышится голос: вечность, и в дыхании всего безграничного мироздания: любовь, бессмертие, блаженство бестелесных…

Умолкнув, он задумчиво продолжал смотреть на небо, а фабрикант, вглядываясь в высоту, вдруг прошептал: «Бог, Бог!»

Леонид быстро взглянул на него.

Он сидел неподвижно, с руками, положенными на палку, и глаза его были устремлены к небу. Его лицо было задумчивым, бледным и важным. Вглядываясь в беспредельную высоту, откуда миры светились, как мельчайшие искорки, он поражался этой высотой и поражался, что никогда раньше не замечал этой беспредельности и не чувствовал в этой голубой бездне дыханья Бога. Теперь ему казалось, что он слышит трубные звуки архангелов, призывающих всех, кто может их слышать, на высоту, где мир и тихая радость. «Гроба раскроются и обвинители встанут мои», — проходило в его уме, и в воображении его в сотый раз восставал человек, в горле которого зияла красная рана.

Леонид долго смотрел на отца и, наконец, тихо сказал:

— Папаша, мне кажется, что теперь вы видите сами, как ничтожно наше обманчивое счастье на земле, но воздвигать это счастье безумных и слепых на могилах замученных — как это безумно, жестоко и страшно.

— Сын, сын! — воскликнул старик и губы его передернулись в нервной судороге. — Зачаровываешь ты меня или как, не пойму, но слушать тебя страшно, больно и сладостно — прямое чудо. Вспоминаю о жизни своей, — сколько слез и крови выдавливал и не понять, к чему все было. Словно камень, скатился с небес и так тяжко… и вот в небе Бога ищу…

С последним словом он снова возвел глаза к небу и опять, положив руки на палку, смотрел, неподвижный и задумчивый.

Зоя, которая расслышала последние слова отца, посмотрела на окружающих и, гримасничая, воскликнула:

— Вот чепуха-то еще!

Она посмотрела на Тамару и, как бы лаская ее своими смеющимися глазами, шутливо проговорила:

— Тамарочка, из твоих глаз в блеске ночи смотрит на меня демон.

— Да неужели?

Яркие губы Тамары дрогнули от смеха.

— Да, да, вообрази — демон. Он дразнит меня и обольщает, так что мне хочется крикнуть: «Грех, оплети меня и свейся на моей груди твоими черными кольцами».

Тамара опять засмеялась, а Зоя, как бы прельщенная этим смехом, в котором чувствовался скрытый порок, нежно обняла ее.

В это время Илья Петрович тихо говорил:

— Глафирочка, бедный папаша твой, кажется, совершенно помешался.

— Будем внимательно слушать и наблюдать, чтобы знать, что делать нам.

На некоторое время воцарилось общее молчание. Капитон продолжал пить, с каждым бокалом разгораясь все более сладострастием, так что неудивительно, что он наконец сказал:

— Анетта, закрой нас всех троих твоей шалью.

— Зачем это? — спросила Анетта, голова которой давно уже кружилась от выпитого шампанского.

— Они ищут Бога в небе, — насмешливо говорил Капитон, — а я хочу жить блаженствуя и умирать с поцелуями на губах…

— Как вы теперь мне противны! — неожиданно воскликнула Роза, отталкивая Капитона, который хотел обнять ее, и пересаживаясь на другое место. — Оставьте меня и не трогайте. Я слушаю их и мне делается противным все это.

Она положила локти рук на стол и, закрыв руками лицо, стала прислушиваться к словам Серафима Модестовича, который взволнованно говорил:

— Сын, сын, твои слова не выходят из ума моего, что будто каждый мертвый, что там, на кладбище — обличитель мой. Положим, ты уверил меня, что это так, да я и сам соображаю: когда кто кует капитал себе, многие жизни подламываются, как солома под косой. Думал я об этом много после слов твоих и вот вижу, что так <…>. Прежде-то и мысли не было такой и в ожесточении сердца привык думать: вы, покойники, будете лежать смирно, и вот чудо великое совершилось: померещилось это мне или как, не знаю, но только видел — поднялась из гроба Клара…

Длинные брови его тревожно зашевелились над испуганно уставленными на Леонида глазами, и последний сказал:

— Говорю вам, не только Клара, но все те, мертвые, не в земле лежат там, а кочуют в пространстве.

Руки фабриканта, опирающиеся на палку, задрожали, и он повторил взволнованно густым голосом:

— Кочуют в пространстве!..

Глядя со страхом на сына, он понизил голос до шепота:

— Значит, и супруг Клары смотрит на меня с перерезанным горлом?.. Говори, сын!

— С перерезанным горлом! — повторил в ужасе Леонид.

— Тише ты! — испуганно вскричал старик, с нервной силой хватая его за руки и привлекая к себе. — Слушай, какую тайну тебе открою…

Голова его подалась вперед и закачалась и по лицу пробежало нервное содрогание. Какая-то сила подталкивала его высказать сыну тайну своего преступления, освободиться от нее, как человек хочет освободиться от тяжелого груза, который давит его: казалось ему, что давящий его кошмар рассеется, когда откроет тайну свою Леониду.

— Слушай ты, — прошептал он, — супруга Клары убил я.

— Убили вы!..

— Тише ты! — воскликнул старик, освобождая его руку, и упавшим голосом добавил с хитрой, но жалкой усмешкой:

— Разве я говорил тебе это?..

— Вы сказали, что супруга…

— Нет, не говорил, — перебил его старик. Глаза его мучительно смеялись, и в углах рта пробегала судорога.

Отец и сын смотрели молча друг на друга, и вдруг старик снова заговорил, но мрачным глухим голосом:

— Могилы раскрываются и закрытые тайны выходят и гробов, но тайна в сердце моем глубоко похоронена и не крикнет: «Вот он, убийца». Так годы шли, и думал я, что скорее небеса прокричат языками молний: «Вот он, убийца…» Но молчало небо, а сердце вот закричало само. Как закрыть ему уста? Да, сынок, оно кричало, а я не хотел. Сын, молчи. Много лет прошло, как было это, но вижу я, что мертвец всегда подымался из земли и смотрел в душу мою — мертвыми, холодными глазами. Молчи… Только вот, мешается ум мой.

В глазах Леонида заблистали слезы, грудь мучительно поднялась и, опустившись на колени, он взял руки старика в свои.

— Несчастный человек вы.

Старик смотрел на него удивленно.

— Что ты, глупый! Перед кем стал на колени? Кто я?

— Мученик, — отвечал Леонид, — и я склоняюсь пред тем незримым алтарем в душе вашей, на котором вспыхнул очистительный огонь.

— Не целуй руки-то… в крови, — воскликнул старик с каким-то воплем в голосе и, подняв руку кверху и потрясая ею, вскричал со смехом отчаяния в лице: — Красная перчатка на ней. Так ходил тридцать годов. Никто не примечал, какой я. Теперь кричит сердце мое: «Крикни на весь мир, кто ты есть и тайну выбрось».

— Страдания — очистительный огонь и потому не бойтесь их…

— Да, сынок, с той поры, как явилась Клара, нет покоя мне, — в волнении заговорил снова старик. — Огненное колесо кружится в уме моем и в блеске его вижу мертвеца бледного. Да, сынок, чей-то глаз вверху смотрит на меня: так пусть в небесах звенят колокола и все люди закричат: убийца. Да слушай ты, как было это…

Он прислонился к плечу сына, который уже сидел рядом с ним, и начал шептать:

— Ночь была темная, гром гремел и лес стонал от бури. Сердце мое горело. Вдруг вижу, человек едет верхом по лесу — муж моей сестры, и демон-соблазнитель шепчет мне: убей, никто не узнает, капитал его от Клары возьмешь себе, и будет у тебя много золота и всякого богатства. «Стой!..» — крикнул я и, когда всадник остановился, я подошел к нему и стал ему что-то говорить. Разговаривали оба ласково, и вижу, что все сказал, что можно, и что теперь остается или дать ему уехать, или убить, и повернулся уже я, чтобы дать ему уехать; но здесь демон-соблазнитель шепнул во мне: «Убей — золото твое». Я повернулся, одним ударом сбил его с лошади и минуту спустя он лежал с красной раной в горле. Луна выплыла из-за туч, а я, наклонившись, смотрел в зияющую рану, и казалось мне, что она, расширяясь, делается громадной и из глубины ее бьет фонтаном кровь, заливая меня, что мои руки в крови, что во рту моем кровь, так что я ощущаю вкус ее, и что внутри меня хлещут красные волны. Я поднялся и пошел, шатаясь, и хотелось мне себя убить, но стало рассветать и, не знаю как, я увидел, что стою около дома и Клара пристально смотрит в мои глаза убийцы. Возненавидел я ее; стал ее бояться и объявил безумной. Тридцать лет прошло с тех пор, тридцать лет молчал судья на небе и громы молчали и вот раскрылись могилы.

Ужас светился в глазах его, по губам побледневшего лица пробегала судорога и какие-то точки нервно бились под веками. Глядя неподвижно на сына, он с силой охватил его плечи и вскричал:

— Слышишь ты, сынок, что говорю-то? Косматые руки острыми когтями тянут мое сердце и в глазах видения… Молчи ты, Леонид, сын, приказываю строго… Судьи мои — вон они в могилах и подняли руки к небесам <…>.

С последней фразой он поднял руки кверху и, устремив глаза к небу, остался с минуту в этом положении, а Илья Петрович в это время тихо проговорил:

— Ага, ты слышала? Его слова пахнут кровью и смотри, какой у него вид.

— Молчи, милый, будем слушать, — ответила Глафира.

— О, отец, — проникновенным тихим голосом заговорил Леонид, подымаясь с места, — верьте мне, что очень скоро священная истина раскроет ваше сердце для света и любви. Безумны мы все на этой грешной земле — планете осужденных духов-преступников. Но вот спадает скорлупа эта — ваше тело, вы увидите, как были несчастны и воскликнете: «Злодейство мое из тьмы души моей возросло». Ваше «я» будет судить вас и еще другой неумолимый судия — ваша совесть. Сатана связал вас цепями из золота и вы для пленения своего подняли нож…

— Тише ты, тише ты! — испуганно простонал старик, так как последнюю фразу Леонид проговорил громким, возмущенным голосом. Как и всегда, в этом состоянии вид его изменился: он стал как бы выше, тоньше, лицо стало светлым, точно в отблеске огня, вспыхнувшего в душе, и голос стал звенеть, точно натянутые струны арфы. Все это означало, что нервы его пришли в движение и подняли его вверх, как человека-духа.

Не обращая внимания на страх отца, он поднял руку кверху и проговорил слова, которые по последствиям оказались роковыми:

— Выбросьте миллионы ваши в пучину этой жизни, чтобы ваш дух понесся свободно и легко, как корабль на парусах бессмертия в бесконечном океане вселенной.

Глафира, до слуха которой донеслись последние слова, в волнении поднялась с места.

— Опасный идиот!

— Да, опасный, — согласился Илья Петрович, — но успокойся, сядь и будем слушать.

— Что ты, сын, шутишь или как? — говорил Колодников, пораженный предложением сына и, вспоминая о могуществе денег и ценой каких страшных усилий они доставались ему, невольно продолжал: — Миллионы — боги на земле — вот кто они, и бросить их, так все как раз и закричат: «С ума сошел фабрикант». Забудь, что болтал я про видение и помни, глупый, что золото мое — здесь оно, под моим сердцем, сосет его и в сердце впилась каждая монета.

На некоторое время он снова сделался таким, каким был раньше, и прежняя любовь к деньгам заставила его в волнении проговорить:

— Разорвать сердце хочешь и распять волю мою и все, чем жил я…

Леонид звенящим голосом, с непреклонностью человека, высоко поднявшегося над тьмой жизненного бытия, вскричал:

— Распните на кресте истины и любви вашу злую волю и незримые ангелы понесут ваш бессмертный дух в потусторонний мир разума и света…

— Не своди меня сума, сын… Га!..

С этим восклицанием он стал изумленно смотреть на Леонида. В сиянии луны глаза его казались большими и светящимися, лицо бледным и оно светилось необыкновенной силой.

— Какой свет в лице твоем! — воскликнул старик.

Он, однако, все еще находился под обаянием своих миллионов и Леонид в его глазах представлял как бы чуждую всему его прошлому силу, с которой надо бороться, и потому быстро заговорил:

— Слушай ты… миллионы… сила в них, в них чары скрытые, волшебство и зачаровывают нас…

Он вдруг остановился, так как ему показалось, что из глаз Леонида полилось презрение и по губам прошла грустная улыбка, и это совершенно изменило мысли его.

— Да… прав и ты… ударит час и где я буду?.. Гроб, гроб и в нем прах гниющий мой. Да, не умрет одна душа разве.

Леонид смотрел на него пристально и строго.

— Что же ты хочешь от меня, сын? Знаю, знаю, чтобы я одел на себя лохмотья, взял посох в руки и в пустыне дикой начал бы взывать к Господу: «Ангелы небесные, возьмите старца Серафима под ваш священный кров, ангелы небесные, избавьте его от бесов, что в сердце завывали его…»

— В пустыню, в пустыню! — с силой экстаза воскликнул Леонид. — И камни там запоют вам: «Человек, ты найдешь Бога в себе, забитого ударами демонов мира».

— Ох, ты, сын, как говоришь! — воскликнул Серафим Модестович и, сознавая необычайность своего положения и глубокого переворота, совершившегося в душе его, он вдруг начал с жалкой недоумевающей улыбкой ощупывать свою голову.

— Что делаете вы, папаша?

— Дай убедиться, что я — я. Как будто это я и как будто кто-то в кровавой ризе вышел из меня. Как, ужели это я выслушиваю непутевый вздор твой и не закричу: «Дурак, хочешь миллионы вышвырнуть как тряпки… золото — царь в короне, а дух, что он?»

Ему вдруг опять показалось, что он находится под влиянием какого-то бреда и с этим вместе все прежние понятия и страсти вынырнули со дна души его, так что он с силой проговорил:

— На весах мудрости дай взвесить, что тяжелее.

Он сделал вид, что что-то обдумывает.

— Га! Глупый ты — дух ничто, легок, как пух и улетел, а золото осталось здесь, на земле, мое оно…

Он странно захохотал каким-то не своим, чужим смехом и, как бы испугавшись, внезапно умолк и голова его опустилась на грудь.

— Страдайте, отец.

Старик поднял голову и в лице его были печаль и растерянность.

— Смеешься ты!

— О, нет, нет! — с чувством воскликнул Леонид. — Но я хочу, чтобы вы страдали, потому что мучения — очистительный огонь. Вот эти звуки…

Он приложил скрипку к плечу, ту скрипку, на которой когда-то играла Медея, и провел по струнам смычком.

— Эти звуки наполнят ваш дух отзвуками иного, духовного царства.

В воображении его явилась Медея и ему казалось, что ее бездонные глаза заглянули в душу его, наполняя ее одновременно и грустью, и радостью существа, оторвавшегося от жизни. Он стал играть, как бы наполненный пламенем, упавшим с небес, и скрипка Медеи заговорила, застонала всеми мучениями земли, но потом звуки, сделавшись радостными и светлыми, как бы понеслись к небесам в голубом сиянии.

— Играй, играй, — повторял старик, испытывая такое чувство, что ему казалось, будто множество херувимов, отдернув над ним голубые ризы неба, склонили вниз сияющие головы, устремив на него печальные глаза, и ему стало больно и сладостно.

Леонид остановился.

— Гармония этих струн — отзвуки нашей родины, неба, и блаженства светлых созданий. По кругам небесных светил подымаемся мы с каждым воплощением все выше и очи наши начинают видеть всю необъятность мироздания и астральных гигантов, катящих миры в беспредельном воздушном океане.

Скрипка снова зарыдала, а немного спустя звуки ее стали сливаться с тоненьким женским голоском. Это пела Роза. Беспутная жизнь ее показалась ей теперь такой, какой она была и на самом деле, отвратительной и пошлой, и она, как бы уносимая звуками поющей скрипки в иной мир, пела, точно оплакивая свой прошлый позор. Тамара, которая долго смотрела на нее с блуждающей на губах улыбкой, положила голову на плечо Зои и, глядя на небо, стала в свою очередь тихо подпевать.

Скрипка рыдала, а два женских голоса тоненько звучали в воздухе.

Серафим Модестович в это время взволнованно говорил, как бы рассуждая с самим собой:

— Да, теперь я чувствую, что во мне заключен некто, оплакивающий жизнь мою. Как это странно: я, фабрикант — дух бесплотный, и это я знаю потому, что под вздохи скрипки твоей он рыдает во мне и рвется вырваться из этой храмины. Вот тело мое: машина, но кто-то скрытый уносит меня вверх — дух, кто-то невидимый шепчет мне: «Ты — вечность, бессмертие — дух, миллионы — гниль…»

Он уставил вниз глаза и на лицо его точно упала туча.

— А вот еще кто-то кричит во мне: «Убийца ты и весь в крови… убийца!..»

Он смотрел в одно место, в пространство между двух ракит с печально свешенными книзу ветвями. Лунные лучи серебрили их и на траве отражались дрожащие кружева листьев. Он долго смотрел широко раскрывшимися глазами и лицо его выражало все больший ужас.

Со времени появления видения Клары в его душе была вечная тревога, опасение, нет ли около него призрака мертвеца. Страх этот все более овладевал им по мере того, как он проникался мыслями сына и верой, что мертвые блуждают среди живых. Днем он успешно боролся со своими страхами и в борьбе с ними так называемый здравый смысл всегда торжествовал. Но наступала ночь и пугливость овладевала им настолько, что он делался жертвой ярких образов своего воображения. Ему казалось, что слышатся шаги, шелестят и подымаются занавеси и портьеры и что всюду скользят тени — обличители его злых деяний. И он не мог понять: видит он их на самом деле или они создания его собственного ума.

Теперь звуки скрипки и пение, разбив его волю, наполнили его высокими чувствами, страданием и в то же время ужасом. С этой высоты бездна, в которой он находился, показалась ему особенно глубокой и мрачной. В воображении его стал обрисовываться образ человека, и благодаря сейчас же овладевшей им пугливости ему показалось, что между деревьями скользнул серебристый человеческий силуэт.

Он стал медленно подыматься с камня.

— Га!.. Кто там стоит? Ты видишь, сын? Вон он, вон…

Перестав на мгновение играть, Леонид с чрезвычайно нервной силой проговорил:

— Да, он там… он смотрит на вас, в вашу совесть лучистыми, но страшными, мертвыми глазами.

Казалось, в организме Леонида разрядилось заключавшееся в нервах электричество и потому слова его отразились в старике, как невидимый бич, ударивший по нервам. В то же время, воля Леонида направила силу, исшедшую из тела его, в пространство, куда смотрел его отец, и вот с полной ужасающей реальностью перед Колодниковым появился, весь обсыпанный серебристыми иглами, облик человека с широко раскрытыми мертвыми глазами, из глубины которых исходили яркие лучи. В горле его краснелась рана.

Колодников задрожал с ног до головы, ощущая в себе холодный свет, льющийся из глаз видения, и в безумии отчаянья, дребезжащим, как струна, голосом заговорил:

— Тридцать лет как было это, но ты вылез из гроба и стал здесь, предо мной. Рана твоя в горле все еще сочится кровью и кричит: «Вот здесь ты вонзил свой нож, убийца…» Ох, ох, ох!., Ты манишь за собой меня? Иду! Твои бездонные глаза влекут меня ужасной силой. Иду!.. Сто демонов в груди моей кричат: «Убийца».

С последними словами старик медленно пошел в просвет, образуемый деревьями, а Леонид, продолжая играть и глядя на небо, пошел за отцом.

II

— Ты слышал?

— Да, кое-что, — отвечал Илья Петрович на вопрос Глафиры, — хотя далеко не все, но нетрудно догадаться: старые преступления выползают из гробов и мучают старика. Вот отчего он стал так суеверен и так подчиняется внушениям безумного сынка.

— Все это ужасно. Леонид действительно безумен и Бог знает, что в будущем им обоим может взбрести в больные головы. Они, действительно, способны расшвырять капитал нищим. Необходимо принять меры.

— Я же тебе говорил, Глафирочка.

— Так советуй же мне, что делать. Ты умный, рассудительный, ты все знаешь.

Оба они начали шепотом совещаться.

Между тем, звуки скрипки становились все тише и тише, и это показывало, что старик, увлекаемый призраком, и его сын уходили куда-то все дальше. Несмотря на это, Роза продолжала петь, но тихим, печальным голоском, и в ее кротком, матово-бледном лице отражалась невыразимая грусть. Не обращая больше внимания на нее, Капитон, заключив в свои объятия Анетту, нашептывал ей что-то настолько грязное, что даже она, не выдержав, громко сказала:

— Однако, ты совершенное животное, мой миленький, совершенное.

— Может быть, и животное, что ж такое? — спокойно ответил Капитон, залпом выпил бокал вина и, сидя на стуле, качнулся.

— Да, Тамарочка, я с тобой согласна, — тихо говорила в это время Зоя своей подруге. — Замужество — свобода для меня; отец мне должен будет выдать, по крайней мере, миллион, и тогда все цепи добродетели долой и понесемся мы с тобой в вихре грехов и удовольствий.

Тамара, голова которой, по обыкновению, лежала на плече Зои, а чудные глаза мечтательно смотрели на небо, с блуждающей по губам улыбкой тихо проговорила:

— Грехи — очаровательные змейки, с чудесным ядом, — знаешь?

— Да, да.

— Ужалят и кровь побежит в жилах, как бешеная, сердце замрет в наслаждении, а в уме в это время воцаряется маленький, все осмеивающий демоненок.

Тамара уставила на свою подругу свои грешные глаза, в глубине которых что-то смеялось, и по губам ее скользнула улыбка.

— Как это интересно выходит у тебя, Тамарочка.

— Однако, прежде тебе надо купить себе мужа. Вон, твой будущий раб ходит вокруг нас, боясь подойти. Утешь его, чтобы он не сорвался у тебя с цепи.

— Евгений Филиппович, — крикнула Зоя.

Ольхин подошел. Она потянулась к нему губами.

— Поцелуйте меня.

Ольхин стоял, не двигаясь.

— Ну!..

— Не верю я такому счастью.

— Целуйте сию минуту, — скомандовала Зоя, нахмуривая брови и краснея от гнева.

— Какое счастье, — шептал Ольхин, исполняя ее приказания. — Зоя, милая, я пьянею, целуя тебя, как от вина.

— Пей! — крикнула Зоя и рассмеялась каким-то хищным, развратным смехом. Когда же Ольхин стал ее целовать, она с силой оттолкнула его от себя и опять рассмеялась.

— Учи его, Зоичка, — с невыразимо коварной улыбкой на губах тихо проговорила Тамара, снова кладя голову ей на плечо.

Вдруг Роза, которая продолжала тихонько петь, неожиданно закрыла лицо руками и зарыдала. Все с видом недоумения стали смотреть на нее.

— Что с тобой, глупая? — искривив губы, злобно спросила Анетта. Роза подняла голову.

— Я привыкла думать, что этот мир — болото мерзостей, разврата и обмана. Но иногда приходится думать, что это не так, и эта скрипка плачет и разбивает мое сердце. Что- то поет, стонет в душе моей и мне хочется унестись куда-то под эти звуки от этой грязи и пошлости.

Она снова закрыла лицо руками и опустила голову, а Анетта, глядя на нее злыми глазами, сказала:

— Разодолжила, признаюсь.

Капитон посмотрел на Розу пьяными глазами, с неожиданным бешенством схватил бокал и, разбив его вдребезги, поднялся с места.

— К черту слезы! Тоска и грусть, это не по мне — мешают жить и наслаждаться. Эй, я хочу жить!

Глафира, поднявшись с места, строго крикнула:

— Капитон, не смей скандалить!

— Жить хочу! — кричал он, расставив руки и глядя пьяными глазами вниз. — Эй, пейте и пляшите! Эта желтая луна опьяняет <не> хуже, чем мадера, и лучи ее пляшут, точно маленькие желтые девочки. Ха-ха-ха! Анетта, ну-ка, хорошенький канканчик в честь луны. Да ну же, танцуй! Не хочешь?

Он приблизился к ней и шепнул:

— Десять катенек обещаю, это уж верно.

— Если хочешь, изволь, — сказала Анетта и, став против Капитона, начала вальсировать, сладострастно изгибаясь и подымая кончиками пальцев платье. Эта картина оргии в безмолвии ночи вызвала в Зое ее врожденные склонности и, неожиданно сорвавшись с места, она завертелась, ударила веером Ольхина, приглашая его стать против нее, и когда он это сделал, заставила его танцевать. «Как это интересно, в лунном сиянии», — кричала Зоя, стараясь в движениях своих быть, насколько возможно, бесстыдной. Скоро все они закружились и понеслись, притоптывая ногами, хлопая в ладоши и моментами издавая дикие восклицания. Глафира, полная возмущения, поднялась с места и крикнула:

— Да вы все с ума сошли, господа.

Никто ее не слушал. Тогда Глафира с негодующим видом взяла за руку жениха своего и быстро сошла со ступеней беседки с видимым намерением оставить эту пьяную компанию, как вдруг увидела стоящего невдалеке от нее своего отца и за ним Леонида и остановилась, полная затаенной тревоги и любопытства.

Опираясь на палку, Серафим Модестович смотрел на всю компанию, мрачно нахмурив брови, а Капитон в это время, галопируя против Анетты с поднятой бутылкой над головой и выделывая ногами всевозможные узоры в воздухе, выкрикивал пьяным голосом:

— Душа, ешь, пей и наслаждайся. В этом все мои десять заповедей и больше я ничего не хочу знать. Для этого папаша нам сколотил капитал огромный. Вот молодчина. Всю жизнь он трудился, как верблюд, для того, чтобы я мог разбрасывать его деньги, как царь. Всегда нам можно плясать так, кутить и наслаждаться с девочками, а желтая луна пусть себе смеется на своем небе своим желтым смехом, мне какое дело? Да, пусть смеется. Я буду блаженствовать под хрустение нежных косточек розовых девственниц. Молодец папаша, сколотивший для всего этого нам капитал. За его здоровье и к черту всякую мораль.

Он поднес к своим губам бокал вина, но в этот момент раздался громкий, негодующий голос:

— Мерзавец!

Танцующая Зоя и все другие внезапно остановились. Серафим Модестович стоял посреди них, дрожа от негодования, по губам его пробегала конвульсия, и под нависшими бровями бегали и сверкали глаза, как маленькие, злые зверьки. По всем этим признакам видно было, что им со стихийной силой овладевает ярость. Вдруг он поднял палку и закружил ею в воздухе, точно желая кому-то размозжить ею голову, но потом, видимо, сделав страшное усилие над собой, опустил ее и в волнении заговорил глухим, негодующим голосом, в звуках которого моментами слышались сокрушение и грусть:

— О, если прав ты, Леонид, и если с небес высоких смотрят на нас существа всезрящие, то пусть они разразятся хохотом и миллионами языков заговорят: «Безумный, глупый, жестокий старик Колодников! О, да, ты, Серафим, комедиант, ты шут пред Богом и собой, — и вот, смотри: на золоте твоем, которое ты добыл трудом сотен людей, их потом и слезами, кружатся в разврате твои дети и глумятся над тобой же». Так, так надо осмеять меня, старого глупца, а когда в могиле я буду лежать, настанет для вас всех праздник светлый и в ликовании закричите: «Га, сколько денег оставил нам, детям греха и дьявола, этот старый шут». Да, дьявол был во мне, в душе моей, и глаза мои были закрыты. О, плясуны! Вот так, ударом палки…

С этими словами, подняв палку свою, он одним взмахом разбил вдребезги бутылки и бокалы.

— Вот так, одним ударом я хотел бы разбить все плоды жизни, — эту выдумку дьявола, — капитал. Знайте же вы все, что я вот что сделаю: раздам его я нищим, бездомным людям, не знающим, где преклонить голову свою <…> все, все им отдам! О, я безумец! Я терзал людей, мучил их <…> и вот плоды: на миллионах этих возросли безбожие и разврат.

Он повернулся, чтобы уйти, но, увидев за собой Леонида, неожиданно охватил его шею рукой, склонился головой на его плечо и зарыдал:

— Мой друг, мой милый сын, идем отсюда.

Оба они стали медленно уходить.

Глафира, Зоя, Капитон и другие все долго стояли неподвижно, ошеломленные последними словами отца — раздать капитал. Наконец Зоя воскликнула:

— Раздать наши миллионы нищим и оборванцам! Как бы не так! Позволим мы — как же!

— Опасное сумасшествие, — вскричала Глафира, блеснув глазами, и нежно очерченное лицо ее сделалось злым.

— Ха-ха-ха! — искусственно рассмеялся Капитон. — Вот еще чудак-старикашка. А ведь когда-то он и сам имел целые стаи красоток. Видно уже вместе с молодостью черт уносит на рогах своих и последний умишко, годный хотя бы для того, чтобы сообразить, что жизнь дана для упоений, или черт с ней.

— Перестань ты паясничать, — вскричала Глафира, и в нижней части ее лица отразилась холодная злоба. — Мы должны унять отца. Не дожидаться же нам, чтобы он в страхе перед привидением раздал наши богатства.

Зоя нахмурила свои черные брови, с нервной силой сжала руки в кулаки и, вытянувшись, вскричала:

— Я просто бешеной делаюсь от этой мысли — раздать наш капитал.

— Вот идет мама, — сказала Глафира и шагнула навстречу матери, которая, выйдя из боковой аллеи, остановилась и стала попеременно смотреть на всех.

— Сидя на балконе, я слышала, что ваш отец говорил здесь с большим гневом, — сказала Анна Богдановна.

— Он просто рассвирепел, мама, — ответила Глафира, а ее сестра скороговоркой, резко добавила, делая презрительные гримасы губами.

— Как бенгальский тигр.

— Он уже не тот, — заговорила снова Глафира, — и так страшно изменился в ужасе пред своим же бредом о воскресении мертвых, что я не узнаю его и прямо ставлю вопрос, мама.

Она шагнула к матери и, почти касаясь ее лица, резко спросила:

— Хотели бы вы быть нищей?

Анна Богдановна даже отшатнулась от неожиданности.

— Очень странный вопрос, признаюсь.

Зоя, в свою очередь, тоже шагнула к матери и глядя на нее из-под нахмуренных бровей своими синими глазами, настойчиво сказала:

— Нет, вы прямо отвечайте: хотели бы вы, чтобы у нас ровно ничего не было — ни имений, ни капиталов, ни бриллиантов?

— Бриллиантов! — воскликнула Анна Богдановна со слабым смехом на губах и на минуту глаза ее засветились прежней, былой жизнью. — Да это и представить себе нельзя. Мои бриллианты были всегда моей гордостью, и на балах я блистала в них, как королева.

Она вдруг остановилась, почувствовав, что все, о чем она говорит, время унесло с собой безвозвратно и что это даже и хорошо, потому что в душе ее теперь поднялись совершенно другие силы. Она стояла неподвижно, задумчиво глядя в пространство голубой ночи.

— Что с вами, мама? — с досадой в голосе спросила Глафира.

Продолжая смотреть в пространство и как бы взвешивая каждое слово, Анна Богдановна тихо и печально отвечала:

— Сверкающие эти камни и все, что было — тщеславие и суета. В душе моей не то теперь и с прошлым я простилась. Как будто бы во мне поселился кто-то мрачный и печальный и совершает панихиду над мертвецом в алмазах, в бальном платье, и я слышу голос: «Молись, молись», и перед глазами человек в венке терновом — мой судия.

Глафира холодно выслушала, на губах ее появилась гримаса досады, и она с презрением сказала:

— И, мама… Кажется вы опять поехали за Рубикон здорового ума.

Проговорив это, она стала пристально смотреть на нее, а Зоя в это время, склонившись к уху Тамары, со смехом шептала ей:

— Со стороны мамы это отвратительное лицемерие, Тамарочка, так как она нисколько не вакханка, а скорее Мессалина, и ее романы нам известны всем.

Между тем, Глафира, продолжая смотреть на мать, громко и резко проговорила:

— Отвечайте просто: хотели бы вы быть нищей?

Анна Богдановна удивленно посмотрела на дочь и, опустив голову, задумалась и только потом сказала:

— Нищей быть — тяжелый крест, хотя Господь может убить и миллионами.

— Теряю я с вами терпение, мама, и повторяю снова, — раздражительно заговорила Глафира, — настанет день, когда отец раздаст наш капитал, и нам останется ходить по домам и славить Христа.

— Христа славить — светлая радость, — к общему удивлению, тихо и печально отвечала Анна Богдановна. — Взять крест в руки и воспевать Христа и, одевшись в черное, жить в черной комнате, как сын мой, и видеть привидения из могил.

Все смотрели на нее, совершенно ошеломленные такой необыкновенной для нее речью, и только спусти некоторое время Зоя, сорвавшись с места, подскочила к ней, уперла руки в бока и покачивая головой, насмешливо отрезала:

— Мама, вот что с вами случилось: какой-нибудь астральный идиот потушил всякий свет в голове вашей и там теперь совершенная тьма.

Анна Богдановна только страдальчески посмотрела на нее.

— Как ты дерзка, Зоичка, и бесчувственна.

Глафира, пристально взглянув на мать и как бы сразу сообразив, как им надо поступать с ней, подошла к Зое и шепнула ей о необходимости повлиять на мать мнимой добротой и ласковостью. Зоя только тонко улыбнулась, показывая этим, что она сразу поняла Глафиру, и как только последняя отошла совещаться с своим женихом о способах поставить отца в невозможность поступать по своей воле, Зоя, нежно обняв мать, начала ей ласково нашептывать что-то. Вообще, лицемерие в характере Зои играло не последнюю роль: когда не помогали дерзость, грубая насмешка или гнев, она благоразумно прятала когти, в лице выражалась ласковость и уста начинали лгать, произнося слова любви и мира. Против этих орудий своих дочерей, уловления в сети, Анна Богдановна, по слабости характера и чувствительности, всегда оказывалась бессильной, и потому не удивительно, что в конце концов, после того, как Зоя объявила о своем желании немедленно выйти за Ольгина, Анна Богдановна сказала:

— Он очень добрый человек. Да, вам обеим необходимо выйти замуж, и капитал надо разделить.

— Вот видите!

— Но как повлиять на вашего отца, я, признаться, не знаю.

— О, мама! На него теперь совершенно нельзя положиться, так как привидения все более завоевывают его. Он разбрасывает деньги рабочим и делается совершенно невменяемым.

Пока они разговаривали таким образом, Капитон, находясь в объятиях Анетты, под влиянием сладострастия, а также выпитого шампанского говорил:

— <…> для меня ничего не значат никакие мертвецы, которые, может быть, и подымаются из гробов, как только им там надоест лежать. Пусть себе и подымаются, я все равно не изменю своей жизни, хотя бы с неба опустился целый эскадрон духов на белых крылатых конях и протрубил мне: «Анафема, анафема».

Анетта звонко рассмеялась и, бесцеремонно барабаня пальцами по его лбу, со смехом проговорила:

— Эскадрон девиц, мой котик, девиц, а не духов, это вот более вероятно, и я предчувствую, что ты умрешь где-нибудь на сеновале, протерев глазки твоим миллиончикам.

Капитон захохотал.

— Процеловать миллион — ничего не имею против и в этом ты мне поможешь.

— О, не беспокойся. Ведь я тебя обожаю.

В доказательство своих слов Анетта, охватив голову Капитона обеими руками и прислонив ее к своей высокой груди, начала бесцеремонно теребить ее во все стороны, не замечая, что в это время мимо них проходили Глафира и ее жених. Приостановившись на мгновение, Глафира с видом глубочайшего презрения только произнесла: «Какая безобразная сцена» и пошла дальше.

— Понимаешь, остается одно, — продолжая разговор и занятый исключительно своим иезуитским планом, говорил Илья Петрович, — остается твоего отца признать душевнобольным и назначить над ним опеку.

— Раз другого исхода нет, то это только грустная необходимость.

— Для этого необходимо согласие всех членов семьи и вообще, хлопот будет много.

— Ну, что же делать? Нельзя же нам оставаться в таком рискованном положении, и мы сейчас же устроим первое совещание.

С этими словами Глафира направилась к матери и с выражением ласки в лице и голосе объявила ей, что им всем необходимо собраться, чтобы посоветоваться, что делать. После этого Глафира крикнула: «Капитон, иди вместе с нами» и, взяв под руку жениха своего, направилась уже было к террасе дома, как вдруг все приостановились, пораженные видом идущего вдоль ограды сада Леонида. Он шел, закинув назад голову и, как всем казалось, рассматривая звезды. В одной руке его была скрипка, в другой — смычок, которым он размахивал в воздухе, точно дирижируя воздушным оркестром.

Остановившись, Глафира указала всем на брата.

— Смотрите, как задумчиво идет он.

Илья Петрович тоном злого сарказма проговорил:

— На крыльях бессмертия идет и в небесах видит Бога. Не будем ему мешать.

— Бедный мой Леонид! — со вздохом и печалью в лице проговорила Анна Богдановна.

— Тамарочка, и ты пойдешь с нами, — сказала Зоя, беря под руку свою подругу, но Тамара ответила:

— Нет, Зоичка, я должна совершить один подвиг.

— Какой?

— Поймать на удочку сына небес, — сказала Тамара, указывая глазами на уходящего Леонида, и в ярких губах ее промелькнуло тонкое коварство.

— Как это интересно! — воскликнула Зоя. — Поймай же сына небес, Тамара: тогда мы обе обломаем его крылья, и он будет уже безопасен для нас.

— Он будет на цепочке у меня, — прошептала Тамара, блистая глазами и медленно отходя.

III

Изгибаясь гибкой талией своей, Тамара быстро прошла под ветвями лип и вязов и внезапно остановилась, увидев Леонида. К ее удивлению, он был не один. Он стоял, размахивая над головой своей смычком и поглядывая то на небо, то на стоящую в нескольких шагах от него Розу.

— Пегас, Лира, Сириус, Арктур, Андромеда, Проксима, Альфа Южного Креста, Альтаир, Альдебаран — все эти бриллианты, топазы и яхонты — миры, прелестная дама, — дома и приюты, обсыпанные алмазной пылью, для таких одиноких, грустных странников, как моя странница-душа и, может быть, и ваша. Вы же говорите мне, что я одинок и что, вероятно, я скучаю на этой маленькой грязной планете. Надо быть слепым, чтобы не видеть миллионы существ, окружающих нас, как улей — рои золотистых пчелок, и совершенно глухим, чтобы не слышать, как уверял еще и Пифагор, музыки небесных сфер.

«Да он совсем сумасшедший», — думала в это время Тамара, стараясь скрыться в сиреневых кустах, и тем увереннее она думала это, что, произнося все свои странные слова, Леонид казался то грустным и серьезным, то в лице его и глазах отражался злой сарказм, так что в общем трудно было понять, серьезно все это он говорит или в словах его выливался горький юмор его души.

Роза стояла вытянувшись, как бы в чувстве удивления, и в ее широко раскрытых кротких глазах выражалась печаль, испуг и непонимание.

Леонид, между тем, продолжал и голос его звучал то юмором, то грустью:

— Согласитесь, что вы ошибаетесь, прекрасная дама, думая, что сын вечности может скучать, находясь в этом храме, в лучах миллионов светил. Мои друзья — мысли, мои неверные спутники — страсти тела моего, которых я хлещу бичами воли моей, но они все-таки кусают меня, как стаи злых псов, мои кроткие подруги — небесные воспоминания, как называет их Платон, и стремление сына вечности. Видите, в какой я прекрасной и разнообразной компании, как настоящий король, окруженный огромной свитой из баронов, рыцарей и наглых хамов, которых укрощать можно только хлыстом. Правда, находясь на этой планете безумцев, очень легко провалиться в болото, но оно не опасно для того, кто умеет читать в вечной книге небес.

Вдруг он остановился, быстро шагнул к Розе и стал пристально смотреть в ее глаза.

— Что вижу я! Из этих сияющих окон в смятении смотрит печальная душа и в отчаянии кричит: «Как грязен этот мир».

— Вот это совершенная правда, — воскликнула Роза, обрадованная, что наконец услышала понятную для нее фразу. — Да, я всегда думала, что этом мир очень грязен, хотя я сама самое ничтожное, презренное и порочное существо.

Не глядя на нее, а куда-то в пространство, Леонид задумчиво проговорил, как бы отчеканивая каждую фразу:

— Ничтожное и презренное существо никогда не может подняться на такую высоту, чтобы это признать, хотя бы в руках судьбы оно было бы простой размалеванной куклой.

И с последним словом его глаза уставились на Розу.

— Я это и есть — размалеванная кукла, — вскричала она, и по губам ее пробежал беззвучный печальный смех.

— О, нет, не думайте.

— Что не думать?

— Это только тело ваше — кукла.

Он склонился к ней и чрезвычайно нежным голосом, причем глаза его светились лаской, проговорил:

— Душа же ваша в плену у демонов мира этого.

Он грустно смотрел на нее.

В его собственной душе постоянно одни чувства сменялись другими и, хотя господствующим была грусть, но, так как он видел противоречия жизни нашей, то она часто сменялась иронией и юмором. Теперь же, глядя на кроткое огорченное лицо Розы и понимая, что происходит в ней, он испытывал печаль, теплое участие к ней и чувство вполне человечной любви. Он нежно провел рукой по волосам ее и сказал:

— Не огорчайтесь и поверьте мне, что, хотя демон мира и зажег в душе вашей огни пороков и грехов, но в вас живут воспоминания иной, светлой стороны, и я слышу, как в вас звенит печаль, а это отголосок бессмертия.

— Звенит печаль! — повторила Роза с кроткой и счастливой улыбкой. — Хотя я не понимаю, как может звенеть печаль, но чувствую, что в моей душе звенит что-то. Я не помню, чтобы кто-нибудь так говорил со мной. Ваши слова так же трогают меня, как и звуки вашей скрипки; но я не хочу скрывать кто я такая… Я не только кукла размалеванная, я…

Она гордо выпрямилась и резко произнесла:

— Кокотка.

Леонид схватил ее за руку и, став на одно колено, приложил ее к своим губам.

Раза испуганно отскочила.

— Что делаете вы?!

— Душу, оскорбленную демоном мира, подымаю к небесам, — отвечал он, подымая руки кверху, и поднялся. — Однако, вы ошибаетесь, — продолжал он, сразу меняясь и переходя в иронический тон. — Кокотка — тело, но в размалеванной храминке может случайно поселиться король- дух. Какое мне дело, во что ваше «я» временно заключилось? Мы, бессмертные существа, миллионы лет блуждая в пространстве мироздания, не можем знать, где поселимся — во дворце или в лачуге. Наше «я» — то нищий, то король. Из ваших глаз смотрит существо страдающее, молитвенное и вечное и в них отражаются развалины прежних царств.

С удивлением слушая его, Роза стояла неподвижно, с улыбкой счастья на губах, и в глазах ее светилась радость.

— Знаете ли, что вы сделали со мной? — спросила она.

— Что?

— Теперь мне омерзительна моя жизнь и я бросаю ее.

— О-о! — воскликнул Леонид с сияющим лицом. — Пускай же душа ваша омоется от грязи в купели страдания, печали и тоски.

Он быстро подошел к ней и поцеловал ее в лоб.

— Роза, Роза! — раздался откуда-то голос Анетты.

— Запишите в сердце вашем, — проговорил снова он, — Леонид желает вам счастья вечного…

Не договорив, он поднял руки и задвигал ими над головой.

— В просторе эфира.

Показалась Анетта и, увлекая с собой Розу, тихо сказала ей:

— В просторе эфира — вот идиот!

Отходя, она хохотала и говорила:

— Удивительно, что это с тобой делается, Роза. Дура ты, что ли, в самом деле? Разговаривать с этим сумасшедшим — это все равно, что слушать вой ветра или завывание в трубе. Не он, а пьяница и распутник, его брат — вот клад, от которого мы обе можем черпать сколько угодно золота.

Судорога отвращения пробежала по губам Розы и, ни слова не ответив, она быстро ушла от нее. Анетта долго стояла неподвижно, совершенно ошеломленная этим.

Между тем, Леонид стоял на месте, прислушиваясь к хохоту Анетты и печально покачивая головой. В это время Тамара, стоя за кустами сирени, думала: «Я никогда не видела такого сумасшедшего». Разговор с Розой, а в особенности нежное обращение с кокоткой, удивляло ее, возмущало и вызывало злость, досаду и ревность. Ей казалось, что если он так относился к «бульварной девке», как она мысленно называла Розу, то перед ней он должен преклониться, как перед божеством, и если до сих пор он только убегал от нее, то это, конечно, потому только, что ее красота действовала на него слишком сильно. Подстрекаемая всем этим, а также и желанием искусно разыграть свой роль, Тамара беззвучно вышла из-за кустов и вблизи Леонида стала у дерева, выпрямилась, заложила свои руки за шею, чтобы выразить этим картину душевных мучений, закинула голову и чудесные глаза свои молитвенно устремила на звезды. В этой позе, залитая светом луны, в котором ее матово-бледное лицо в рамке черных волос светилось, как алебастр, а глаза, казалось, шептали небесам молитвы, она действительно казалась божественно прекрасной. Леонид, однако же, погруженный в свои мысли, стоял неподвижно, с опущенной головой.

Не изменяя позы, Тамара вздохнула.

Он вздрогнул и, увидев ее, бросился к ней и уставил на нее свои изумленные и очарованные глаза. Он смотрел на нее и ее красота тонким ядом охватила ум его и наполнила душу отравой желания и стремления к ней. Хотя глаза ее и смотрели в голубое небо, но в глубине их горело пламя греха и на ярких губах пробегала улыбка, точно крошечная змейка, полная ядом. Он чувствовал, что вся она дышит пороком и всеми обольщениями земли и что под ее ангелоподобной формой скрывается грех, смотрит из ее глаз и влечет к себе всеми земными чарами. Волнение охватывало его все сильнее и кто-то в душе, как бы его второе «я», повторял давно забытые слова Медеи: «Распни змея».

— Прекрасная дама, — заговорил он тоном иронии и всеми силами стараясь побороть свое волнение, — что хотите вы сказать вашей театральной позой сыну вечности?

Тамара, не изменяя позы и продолжая смотреть вверх, очень тихо проговорила таким мелодическим голосом, точно в груди ее была музыка:

— Что на меня с глубины этого неба смотрит вечность. — Яркие губы ее вздрагивали от змеино-коварной и в то же время обольстительно-порочной улыбки. — Мне хотелось бы вознестись к небесам и хотелось бы, чтобы там был колокол: я стала бы звонить в него до тех пор, пока все люди поднялись бы от праха земли к небу.

Леонид изумился, так как такого ответа не ожидал. Вслед за этим им овладело еще большее волнение, ему казалось, что все тело Тамары пышет огнем земли, грудь с каждым вздохом манит его, забыв все, броситься на нее и выпить чашу блаженства, смешанного с ядом и огнем, и будто яркие уста ее шепчут: припади к ним и выпей яд очарования моего. Ему почувствовалось, что огненный змей поднялся из глубин его животного существа и, расправляясь кольцами своими, каждую каплю крови превращал в пламя. «Распни его», — шепнул голос в нем, и в его душе поднялась эфирная Медея, ее бездонные глаза, в которых теперь была вечность, взглянули в его глубину, все нервы его дрогнули и вдруг раздался звон струн.

Тамара вздрогнула, опустила руки и с побледневшим лицом стала смотреть на него.

— Ага, прекрасная дама! — властным голосом воскликнул Леонид. — Сын вечности опрокидывает чашу с обольстительной отравой и уходит в свой духовный храм. Счастливо оставаться.

Он заиграл. Струны скрипки зазвучали с такой силой, точно по ним пробегали пальцы невидимых фей. Он играл, быстро удаляясь от Тамары.

Она стояла, неподвижная и бледная.