Рыцарь духа

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Рабочие с каждым днем волновались все сильнее, и не потому, что им уменьшили заработную плату, а по причине совершенно иной: разнесся слух, что их бывший хозяин блуждает в лесу, изгнанный своими дочерьми и мужем Глафиры. Прежде его боялись, потом, когда он стал проявлять необыкновенную доброту, перестали бояться, но смотрели на него с большим недоумением, не понимая его и не зная, чем объяснить происшедшую в нем перемену, и только когда он превратился в бездомного странника, сердца внезапно раскрылись и все заговорили о нем как о чудесном старце, ищущем на земле царства правды и любви. Сострадание к нему и горячие чувства росли с каждым днем. Всему этому способствовали также и слухи о мертвых, выходящих из могил по повелению загадочного человека — сына фабриканта, о том, что он одним словом своим вызвал бурю и молнию и заставил играть в трубы и бубны невидимых, находящихся в воздухе музыкантов. Разговоры такие расходились далеко за пределы фабрики и, достигая слуха членов семьи изгнанного старика, усиливали волнение, пугливость и мистические мысли каждого из них. Скоро все в семье фабриканта стали поговаривать, что из этого дома надо уехать, что все равно он в скором времени или провалится, или сгорит, и эти последние слова говорились вследствие какого-то непреодолимого предчувствия, которое шевелилось в каждом из них.

В один из вечеров, когда за окнами бушевали рабочие, в зал вошли Анна Богдановна и за нею Глафира.

— Вы, мама, только плачете.

— Да, это мне только и осталось — рыдать безутешно.

Она подняла голову и продолжала густым, звучащим как орган голосом:

— Гибнет наш дом и чувствую я, что гибель висит над каждым из нас. Черный судия не отходит от меня и крест вываливается из рук, когда я хочу изгнать его. Он угрожающе кивает головой и шепчет мне, что все мы погибнем, и вот гибнет Зоя от непонятной ужасной болезни, гибнет Капитон, утопая в разврате и позволяя раскрадывать свое наследство. Оргии и пьянство делают его таким же безумным, как и Зоя. Духи-мстители поднялись из гробов и мстят нам за то, что в богатстве мы видим единственного бога на земле, достойного восхваления. Гибель висит над нами. О, прав ты был, Серафим, когда пожелал раздать свое богатство, чтобы хотя этим вызвать милость духов — мстителей наших.

Она со страхом обвела огромную залу испуганными глазами и подняла дрожащие руки.

— Вот они в этих комнатах слушают меня и шепчут: «Гибель вас ожидает, детей Серафима».

В голосе ее послышалось рыданье, но среди слез, душивших ее, звучало негодование.

— Несчастные! Вы заставили отца уйти от вас в лес, чтобы он там убедился, что звери добрее вас.

По губам Глафиры прошла гримаса неудовольствия.

— Вы вечно упрекаете, мама, это несносно.

— Упрекаю, да, и не я одна, а и эти незримые мстители. Муж твой…

Глафира с холодной злостью резко перебила:

— Оставьте мужа моего.

— Оставить, о, нет! — возразила Анна Богдановна и лицо ее сделалось строгим и гневным. — Ведь я понимаю, что это его выдумка и его отца — сделаться опекуном моего бедного Серафима. Опекун! Какая подлость! И мы все согласились на это, и вы — его дети.

— Надо было спасти богатство наше и за что вы тут вините моего мужа, я не знаю.

Анна Богдановна больше не возражала: она сидела, вытянув шею и прислушиваясь к шуму голосов, доносящихся из фабрики.

— Слышишь ты, гул какой?

— Да.

— Волнуется фабрика. Отчего это, объясни.

Глафира вспыхнула, но, стараясь быть спокойной, с наружным хладнокровием отвечала:

— Отец скитается в лесу с своим чудесным сынком не от мира сего, и неудивительно, что рабочие ходят в лес взглянуть на прежнего своего владыку. Можно только вообразить, какие речи раздаются из уст отца под лесными кущами и с каким благоговением внимает ему фабричная чернь. Очень понятно, что это их волнует.

Анна Богдановна тихо и с таинственным видом ответила:

— Ты забыла еще кое-что: их волнуют духи-мстители.

Глафира чуть заметно вздрогнула, но, стараясь побороть свое неприятное чувство, твердо ответила:

— Вздор, мама.

В этот момент шум сотен голосов внезапно усилился, так что казалось, что рабочие, выйдя из фабрики сплошной толпой, пошли по двору к дому.

— Вот они идут, — сказала Анна Богдановна.

— Кто?

Лицо Глафиры побледнело и одновременно с этим сделалось злым.

В этот момент дверь с шумом раскрылась и в комнату вошли Петр Артамонович и его сын. Оба они были сильно взволнованы и, не замечая Анны Богдановны и Глафиры, направились вдоль залы к противоположной двери. Старик был красен от волнения и сейчас же заговорил:

— Полегче, сынок. Гневливость свою замкни в сердце на замок. Ни к чему она. Кипятиться-то всякий сумеет, да толк- то какой в этом?

Илья Петрович приостановился и возмущенно сказал:

— Эти олухи кричат, что не я хозяин.

— Глупышка ты, — вот что, — возразил отец мужа Глафиры с лукавой и вместе с этим радостной усмешкой. — Выжди, говорю. Помилуй Бог, двенадцать миллиончиков — все твои будут, потому такой уже ядовитый ветерок повеял. Один ты останешься с супругой.

Старик полузакрыл глаза, хитро улыбаясь, и захохотал.

Не только Анна Богдановна, но и Глафира была неприятно поражена смехом управляющего, а также его последними словами. Очевидно, он полагал, что всех членов дома фабриканта в близком будущем ожидает гибель.

— Слушайте, орут как, — тревожно проговорил Илья Петрович, прислушиваясь к крикам толпы, доносившимся со двора, и быстро пошел к двери.

— Нет, как угодно, а я должен их обуздать.

Старик пошел было за сыном, но в то время, как последний скрылся, он услышал за собой голос, позвавший его по имени, и остановившись обернулся.

— Анна Богдановна, матушка, не приметил-то я вас, — заговорил старик, направляясь к жене фабриканта, и весь вид его, может быть, в силу долголетней привычки, сделался смиренным и ласковым. — Глаза плохо видеть стали, что поделаешь?

— Фабричные волнуются и мужа зовут…

— Старого господина? — переспросил он и рассмеялся ласковым смехом. — Я сам рад был бы, если б по-прежнему все. Только не захотят они, Серафим Модестович. Лес, да простор, да небо голубое, — вот что теперь надо им.

Едва уловимая насмешливая улыбка перебегала по его старческим синеватым губам, но Анна Богдановна ее не заметила.

— Очень приятно, что вы так рассуждать стали.

— А как же иначе рассуждать мне, старцу ветхому? — воскликнул старый управляющий с искренностью в голосе и, расставив руки над полом, суверенностью сказал:

— Могилы раскрываются и мертвые встают.

Обе дамы посмотрели на него с удивлением.

— Ну, это вы шутите, — сказала Глафира.

— Как так шучу? Прошутил я семьдесят годов и буде. Сам вижу, могилы разверзаются и мертвые встают.

Глафира, чуть-чуть содрогнувшись, снова посмотрела на него изумленно.

— Да вы же их не видели.

— Как так не видел? Как пред глазами стояли.

Говоря таким образом, он не совсем лгал: иногда ему действительно казалось, что он видел мертвую Клару и слышал какие-то голоса. Это его не то что пугало, а порождало мысли о том, что ждет его за могилой, а это до некоторой степени умеряло его земные аппетиты и стремления к деньгам. Видя, что Глафира ему не верит, он обратился к ее матери.

— Правда, матушка, Анна Богдановна, к земному привык и о земном помышляю. Все до времени. Грешный человек. Не могу никак оторваться от мира этого. Ногами вошел в землю, завяз, словно в болоте каком.

Глафира долго смотрела на него и в недоумении пожала плечами.

— Просто не узнаю я вас. Какой же вы нам дадите практический совет?

— А вот какой. Нисколько не медля, из дома выехать в город. Пусть домик попустует пока, Серафим Модестович с сынком поживут. На этом потеряется не много, а волнение затихнет.

Не договорив, он стал прислушиваться. Где-то за дверьми раздавался гул голосов, усиливающийся с каждым мгновением.

— Вы слышите, — идут они.

— Во, во! — покачивая головой, воскликнул управляющий, посматривая на обеих дам. — Сами изволите видеть, что без меня не обойтись никак. Ну, а я как поговорю, все и затихнут.

Опираясь на палку и что-то бормоча про себя, старик быстро направился к двери.

Дамы остались одни. Вдруг Глафира, нахмурив брови, стиснув зубы, сжала руки, в припадке ярости затопала ногами.

Она быстро понеслась к двери, вытянув шею и дико сверкая глазами.