Рыжая для палеонтолога (СИ)

Глава 11. Гамаюн

Клубы пыли, поднятые автобусом, увёзшим студентов, осели на отсыпанной гравием дороге, заметённой прибрежным песком. Вокруг пахло солью, пылью и бензином, нотки которого растворялись с каждым мгновением.

Женя так и не сел в машину, продолжая стоять спиной к дороге, по которой уехала в аэропорт Рита. Горло жгло раскалённым полуденным воздухом, а мельчайшие песчинки норовили забиться в глаза, горевшие огнём. Сердце билось ровно, он даже удивился этому, но холодный ком гнездился в груди маленьким Чужим, который всё рос и грозил вскоре заполнить собой всю ту пустоту, что оставила после себя Рита.

Женя устало прикрыл глаза, упёрся руками в крышу машины и склонил голову. Волосы упали на лоб, но сейчас ему было всё равно. Он чувствовал, что фарфоровая маска, которую он носил сам и сумел разбить у Риты, дала трещину, покрывшись тонкой сеткой разломов.

Хотелось кричать. Женя до судороги в пальцах сжал горячую крышу «Жигулей». В голове шумело, и мысли ― непривычные, странные ― рвались наружу.

― Рита Громова, ― негромко произнёс он её имя, словно пробуя на вкус. ― Гори ты синим пламенем!

Она ведь сгорела. В его глазах. Что она там про них говорила? Что они похожи на расплавленные адским пламенем сапфиры? Или на перья райской птицы, несущей смерть ― Гамаюна?

― Сирин недоделанная.

А сердце рвалось на части.

Ему не семнадцать лет, чтобы страдать по рыжей, как ведьма, девчонке, имя которой и было именем ведьмы из романа Булгакова. Спирт она пила, жёлтые цветы сразу выкинула, когда он сказал, что они воняют. А розы ей нравились. Женя вспомнил, как залез в палисадник в деревне и сорвал с куста россыпь светло-алых мелких роз.

― Я ведь люблю тебя, дура.

Ударив кулаком по нагревшейся крыше «Жигулей», Женя побежал на пирс. Он не знал, что им руководило. Хотелось просто двигаться, делать что-то, но не оставаться наедине со своими мыслями, разъедавшими душу подобно кислоте.

Жене казалось, что ему на мозг капает слюна ксеноморфа.

Синее море пахло солью и водорослями, а вода манила. Женя решил, что неплохо было бы искупаться: прыгнуть рыбкой в воду.

«Башкой об камни». ― Сразу за пирсом под водой вдоль всей линии берега скрывались большие скользкие каменные блоки. Своеобразное средство от дураков, которым не терпелось примерить на себя роль великих пловцов.

Солёный ветер дул с моря, но в это мгновение лёгкий порыв, гнавший песок и пыль с берега, донёс до Жени сладковатый запах медоносных цветов.

«Пожалуй, вечерком я нажрусь», ― эта мысль странным образом согрела и приподняла настроение, хотя в обычном состоянии Женя ни за что бы так не поступил.

Эйфория на грани с истерикой охватила его, заряжая безудержным весельем, пока Женя широким шагом направлялся к белёному дому в конце улицы.

― Ку-узьми-ич! ― прокричал он, глядя в распахнутые резные окна, за которыми виднелись просторная кухня и сидевший за столом пасечник. ― Ты что-то говорил про медовуху?

― Твоя Ритка уехала, ― понимающе произнёс Кузьмич, доставая откуда-то из воздуха бутылку с медовухой, когда Женя уже зашёл в дом и сидел на прохладной кухне за накрытым скатертью столом. ― На душе тоска. Хочешь поговорить?

― Да что-то пиздец, как грустненько, ― вяло ответил Женя, глядя на то, как гранёный стакан наполняется светло-коричневой жидкостью. Стоявшая рядом нехитрая закуска и бесполезный сейчас пузатый самовар не вдохновляли совершенно.

― Пей до дна, ― ухмыльнулся Кузьмич. ― У меня есть ещё.

Женя с сомнением покосился на полный стакан медовухи, а затем, от души выругавшись, осушил его. Сладковатая жидкость пролилась в желудок быстро и легко, не оставив неприятного послевкусия, лишь желание выпить ещё. Утопиться, словно в море, в медовом хмелю.

Кузьмич, улыбаясь, наливал ещё, рассказывал истории про молодость, про войну, про всё на свете. Женя слушал его, окунаясь в атмосферу мира, который навсегда для него исчез. Если раньше он думал, что сохранил в себе осколки прошлого, то теперь был уверен, что окончательно перешёл в новый мир: Рита Громова не оставила ему никаких шансов.

День неумолимо близился к вечеру, и в сумерках Женя с удивлением обнаружил, что он, сидя напротив изрядно захмелевшего Кузьмича, поёт дуэтом песню про коня:

― Аль брусничный цвет, алый да рассвет, али есть то место, али его нет.

Выходило отвратительно, пьяный голос хрипел и срывался, половина слов отсутствовала вовсе или же строчки обрывались на середине. В затуманенном сознании мелькнула мысль, что Рита бы за такое пение надавала кулаками по морде и выставила вон. Перед глазами Жени встала Рита как живая. Она усмехалась и протягивала стакан спирта, а за её спиной летела в небо птица с головой женщины.

«До чёртиков допился, ― подумал Женя, проваливаясь в забытье под вой Кузьмича, затянувшего что-то другое. ― Здравствуйте».

Он проснулся на мягкой продавленной кровати в доме пасечника. Сам Кузьмич храпел на лавке возле печки, а его тучная жена гремела посудой на кухне. Женя вспомнил, что ночью, кажется, помогал Настасье Филипповне уложить пьяного вусмерть мужа.

В голове как будто били куранты, а мерзкий привкус, заполнявший рот, не давал даже проблеваться. Женя, выйдя на крыльцо, закашлялся и сплюнул на землю вязкую слюну, которая обожгла губы.

― Почему я не сдох вчера, пока был трезвый? ― пробормотал Женя, присаживаясь на ступеньки и обхватывая раскалывающуюся голову руками.

Так он не пил уже давно. Полевые сезоны в разнообразных условиях научили Женю разбираться в выборе компании и алкогольных напитков. Беспросветно пьянствовать было участью покладистого Генриха, развязывавшегося всякий раз, стоило поманить его запахом этанола.

Восходящее солнце начинало припекать, пить хотелось неимоверно, а до палаточного городка надо было ещё дойти. Женя встал, отряхнул брюки и, попрощавшись с Настасьей Филипповной, отправился в путь.

― Блудный сын вернулся! ― лучезарно улыбнулся Жене Сергей Сергеевич, протягивая помятому начальнику стакан воды. Руки у Жени не тряслись, поэтому осушил он его мгновенно и практически залпом. ― Ты где был?

― У Кузьмича, ― буркнул Женя, опускаясь на раскладушку. ― Я с возвращения из армии так не бухал.

― Ты же воевал? ― откуда-то сбоку вылез серый от недосыпа Генрих. ― На Востоке, да? И вообще, с чего вдруг ты решил нарушить свой сухой закон?

― Отстань, ― Женя, прикрыв глаза, прислушивался к себе. Блевать, вроде, не хотелось. ― Ты пил четыре недели, не просыхая, так что заткни свою корову и не мычи.

― Да ладно тебе, Евгений Николаевич, ― миролюбиво протянул Сергей Сергеевич. ― Поправляйся и пошли на раскоп: Генрих вчера начал оконтуривать тазовые кости мамонта.

«Везде жопа, ― устало подумал Женя. Он пообещал Сергею Сергеевичу отправиться на раскоп после обеда: солнце было уже в зените и нещадно пекло. ― Даже на раскопе. ― Он перевернулся на бок и из нагрудного кармана выпала фотография. ― Просрал, ― подумал он, глядя на карточку. ― Всё просрал».

И, не в силах больше сдерживаться, Женя, убедившись, что рядом никого нет, залился злыми похмельными слезами. На душе у него было как никогда грустно, словно Гамаюн затянул свою тоскливую песнь.