Рыжий

Сам Рори еще в юные годы тоже преуспел во многом. Он умел доить коров, стричь овец, ставить капканы на лисиц, освежевать зайца… Все это давалось ему легко, он словно появился на свет, уже умея это делать. Хозяйственный Джулиан хотел увидеть сына фермером, когда-нибудь передать ему в управление все обширное поместье. Богемная Кэрол втайне мечтала, что Рори станет интеллектуалом: старинные книги, общество высоколобых умников, трактаты, диспуты… На полках их библиотеки стояли фолианты, возраст которых исчислялся столетиями. Мудрость многих поколений была накоплена в этих книгах с золотыми корешками.

Но очень скоро родители поняли, что их мечтам сбыться не суждено.

К началу 70-х из маленького озорника Рори как-то сразу превратился в красивого высокого юношу, который носил дорогие костюмы и говорил, как аристократ, но при этом не переставал удивлять окружающих своими поступками. Да, корнями он был в том тонком слое общества, который называется элитой, но душа его словно бы рвалась в иные сферы. Обыкновенная жизнь казалась ему пресной, раздражала его, ему было тесно в тех рамках, которые вполне устраивали всех остальных. Да, он одевался так, как было принято в их среде, но иногда мог вырядиться, как натуральный бродяга, или вдруг облачиться в странный тирольский наряд. Он охотно участвовал в вечеринках, которые устраивали юные снобы, отпрыски богатых родителей (карты, сигары, смокинги, легкий флирт), но, случалось, у себя дома затевал просто дикие оргии – с девицами легкого поведения, стриптизом и обильной выпивкой. Обычно это происходило, когда родители надолго отлучались к родственникам Кэрол в Соединенные Штаты.

Не каждый приятель был в восторге от темперамента Рори Пека. Поэтому будет большим преувеличением сказать, что его тогда окружало много настоящих друзей. Впрочем, кто сказал, что настоящих друзей бывает много? Более всего Рори нравилось общество Джона Бересфорда--Эш. Этот высокий худощавый джентльмен с голубыми глазами и перебитым носом был лет на пятнадцать старше, но отчего-то между ними сразу установилась симпатия, переросшая с годами в настоящую дружбу.

Джон и его жена Агнесс – такая же энергичная и доброжелательная особа – занимали обширное поместье Эшбрук неподалеку от Прехена. Рори любил приходить в их большой дом, стоявший среди рощ и лесов на идеально постриженном газоне. О, этот дом был еще более древним, чем Прехен-хауз. Рори разглядывал развешанные повсюду картины с изображением далеких предков Джона – маркизов, лордов, фельдмаршалов… Ему нравилось, что на первом этаже стоит чучело леопарда и много витрин с яркими экзотическими птицами. Он интересовался историями разных безделушек, привезенных из Индии и других южных стран. Этот знатный дом зримо свидетельствовал о том, что Британия когда-то правила миром.

Вообще-то вначале Джон был другом Джулиана, но годам к семнадцати Рори уже перетащил одеяло на себя. Разница в возрасте не мешала им общаться почти на равных. Наверное, Рори тянулся к этому человеку, подсознательно восхищаясь его внутренней свободой, умением жить исключительно по тем правилам, которые он сам устанавливал для себя.

Джон одевался с той небрежной элегантностью, которая всегда отличает породистого аристократа. От него с утра попахивало дорогим виски и за версту разило доброжелательным оптимизмом. Его чувство юмора было непревзойденным. Он ко всему относился легко. Даже когда боевики ИРА забросали бутылками с зажигательной смесью первый этаж его дома, и в огне пожара погибло несколько старых картин, Джон не потерял самообладания. Он обнял Агнесс и сказал: «Все равно, дорогая, эти комнаты требовали капитального ремонта». В промозглые дни, которые даже летом не редкость в этих краях, Джон и Агнесс всем остальным многочисленным помещениям предпочитали свою уютную кухню, где всегда пылали газовые горелки, поэтому было тепло и сухо. Здесь они принимали гостей: яичница с беконом, хорошее французское вино, ирландский виски и все это сдобрено изрядной порцией щедрого юмора.

К тому же, в отличие от других, Джон никогда не порицал своего юного друга за его выходки. Напротив, он обычно смеялся больше всех.

Однажды оба семейства были приглашены на свадьбу к соседям. Дочери Бересфордов стеснительной и робкой Луизе вручили миску с чипсами и велели раздать их гостям. Луиза ужасно стеснялась: гости такие чопорные, такие важные. Тогда Рори вручил ей другую миску – с кубиками льда. «Ходи и бросай лед им в карманы». Он сам показал ей, как это надо делать, и уже через пять минут на лужайке стоял безумный хохот, атмосфера чудесным образом переменилась.

В другой раз на пасху Бересфорды приехали в Прехен-хауз. Когда все стали чинно усаживаться за столом, Рори отвел в сторонку Луизу: «Держу пари, что ты не бросишь в меня взбитыми сливками». – «Брошу». – «Ну, попробуй!» Короче говоря, через некоторое время все присутствующие были с ног до головы в этих сливках.

Его юные годы не были омрачены абсолютно ничем. Окончив школу, он мог бы продолжить учебу в Итоне – этом привилегированном инкубаторе британской знати. Он мог поступить в любой, самый престижный, самый дорогой университет. Нет проблем! Рори по своему происхождению был обречен на обеспеченную и вполне благопристойную жизнь британского джентльмена. Однако он сам не захотел мириться с таким будущим, столь заманчивым для подавляющего большинства обычных людей.

Впрочем, пока рано было думать об этом. Беззаботная юность продолжалась. Вечеринки, дружеские попойки, безобидные приключения, о которых потом, смеясь, вспоминала вся компания: «А помнишь, как ты ночью перепутал спальни?» Его приятели особенно любили рассказывать историю, которая приключилась с Рори, когда ему было семнадцать лет. Проснувшись раз в доме своего школьного товарища после буйной ночи, он выполз в гостиную, прислонился к камину и закурил. Мир еще не успел обрести ясных очертаний, голова разламывалась от выпитого вчера шампанского. Он пытался вспомнить, что было минувшей ночью, курил и сбрасывал пепел в какой-то непонятный сосуд, стоявший на каминной полке. В этот момент в гостиную вошла хозяйка дома:

– О, Рори, как мило, что ты приспособил эту урну под пепельницу. Там хранится прах моего покойного мужа, а я давно собиралась развеять его по ветру.

Его младший брат, действительно, пошел учиться в Итон, как и подобает юным представителям высшего общества. По правде сказать, Колин всегда пытался подражать Рори, но, увы, получалось это у него неважно. Видно, Бог не вполне наделил его теми качествами, которые имел старший. Сестра Джулия вообще не ходила в школу, с ней занимались частные педагоги. Став взрослой, Джулия покинула Прехен-хауз, поселилась в Париже и практически перестала общаться с родственниками. Джулия сильно огорчила семью, продав под гольф-поля подаренные ей родителями земли вокруг родового имения. Все были шокированы таким поступком.

Что касается Рори, то он после школы уехал за океан, предпочтя элитному Итону обычный колледж во Флориде, где иногда надо было кулаками отстаивать свою правоту. Потом он поступил в технологический институт, пытаясь выучиться на океанографа. Бросил. Поступил на инженерный факультет Эдинбургского университета. Тоже не понравилось. В перерывах между этими неудачами он охотился на акул у берегов Мадагаскара, совершил одиночное плавание на лодке по Красному морю, пытался воевать в Родезии.

Наконец, Кэрол возрадовалась: Рори принял решение учиться в Сэндхорсте – знаменитой военной академии, которую закончили отпрыски всех знатных родов Великобритании. Неужели взялся за ум?

Кэрол чаще всего снисходительно относилась к его шалостям, прощала ему самые безумные выходки. Но порой она бывала непреклонной. В частности, так случалось, когда речь шла о женщинах.

– Ты должен на ней жениться, – категорическим тоном однажды заявила Кэрол, имея в виду леди Элизабет Джейн Александер.

– Мама, я действительно дружу с Дженни и отношусь к ней с симпатией, но жениться?.. Я не думал об этом.

– Зато я думала, дорогой. Это будет очень хороший брак. Она замечательная девушка и к тому же происходит из достойной семьи. Она настоящая аристократка.

– Но, мама, позволь мне самому принять решение.

– Рори, милый, иногда стоит целиком положиться на меня, ты же знаешь. Я не желаю тебе плохого.

На следующее утро, подбив с собой друга Патрика, Рори ударился в бега. Они перебрались на юг Англии, в Портсмут, а оттуда решили плыть в Южную Америку. Оставалось дождаться попутного судна.

Жениться на Дженни? Эта идея повергла его в смятение. Девушка и вправду происходила из очень знатного рода и была сказочно богата. Ее отец, шестой граф Каледонии, приходился племянником фельдмаршалу Александру Тунисскому, который прославился своими победами на Ближнем Востоке в ходе Второй мировой войны. Семейство Александеров располагало пятью тысячами акров земли вокруг Каледонского замка, а само поместье оценивалось в 20 миллионов фунтов. К чести леди Элизабет, или попросту Дженни, она в их компании никогда не кичилась ни происхождением, ни богатством. Более того, девчонка выглядела самой застенчивой из всех Рориных подружек.

Она не была красавицей. Напротив, сама девушка считала себя дурнушкой и ужасно комплексовала по этому поводу. Однажды она призналась Рори, что ее взбаламошенная мама, вынашивая детей, принимала какие-то сомнительные пилюли, облегчавшие беременность, но не лучшим образом отразившиеся на детях. Трудно сказать, насколько искренен был Рори, когда говорил ей: «Ты напрасно переживаешь. У тебя замечательные глаза и вообще ты выглядишь просто великолепно». Возможно, Рори говорил нечто подобное и всем остальным своим подружкам, этого мы не знаем, однако, Дженни скоро стала без ума от юного Пека. Он ей нравился тем, что был ни на кого не похож и вел себя, как отважный рыцарь.

Когда ее отец скончался, их огромным домом завладел брат Дженни. Вскоре он женился, а супруга категорически отказалась жить под одной крышей с юной леди. Рори, узнав об этом, пришел к матери: «Пусть эта девочка поживет пока у нас в Прехен-хаузе». Сам он тогда поступил в Сэндхорст, жил, как и подобает курсантам, в казарме и домой наведывался нечасто. Кэрол эта мысль пришлась по душе. Наверное, она уже тогда решила, что было бы неплохо породниться с такой знатной особой.

Прошло девять месяцев. Рори Пек покинул стены прославленной военной академии, как прежде покинул все другие учебные заведения. Он решил, что военная карьера – это явно не для него. Ежедневная муштра, необходимость подчиняться приказам, строгая дисциплина – нет, разве мог его буйный характер смириться со всем этим? Он вернулся в Северную Ирландию. И вот тогда-то Кэрол, ничем не выдав своего огорчения, произнесла:

– Ты должен на ней жениться.

– Но, мама…

– Рори, я все обдумала.

И он в панике бежал на юг Англии.

В Портсмуте Рори купил обручальные кольца. Одно он отправил в Прехен-хауз, адресовав Дженни короткую записку: «Прости, но обстоятельства вынуждают меня надолго покинуть Британию. Если ты дождешься моего возвращения, то через год мы поженимся».

Но он недооценил свою маму. Кэрол, узнав из письма, где находится ее сын, тут же наняла частного детектива и наказала ему – во что бы то ни стало доставить Рори в Лондондерри. Детектив сработал на совесть. Приехав в Портсмут, он справедливо рассудил, что столь авантюрных молодых людей надо искать там, где развлекаются моряки. И он не ошибся. Буквально на следующий день детектив обнаружил приятелей в одном из увеселительных заведений портового города и без особых проблем препроводил их домой.

Вскоре Рори Пек вступил в законный брак с леди Элизабет Джейн Александер. Свадьбу сыграли в Лондоне – на этом настояли ее родственники. Все было устроено так, как и подобает у лиц из высшего общества.

Теперь в спектакле под названием «Жизнь» ему предстояло сыграть новую роль – заботливого и любящего мужа.

И на первых порах он старался. Семейная жизнь начиналась безоблачно и беззаботно. Они катались на лыжах в Альпах. Кутили на Елисейских полях в Париже. Заказывали наряды у модных кутюрье в Милане. Баловались «травкой» в Амстердаме. Отправились в Штаты, где тоже вели расслабленный, богемный образ жизни. Принимали гостей. Делали покупки. Иногда Рори занимался охотой и предлагал Дженни отправиться в экзотические страны, однако, такие варианты не вызывали энтузиазма у молодой супруги. Ей больше нравилось тусоваться и тратить деньги.

Впоследствии его друзья спрашивали себя: отчего Рори из всех своих поклонниц предпочел именно ее? Да, Дженни была славной девушкой и принадлежала к одному кругу, что и семейство Пеков. Они оба являлись типичными представителями провинциальной британской аристократии – со всеми ее достоинствами и пороками. В этом замкнутом мире царили консервативность и эгоизм, интеллигентность и циничный расчет, широкая образованность и пугающее невежество, щедрость и равнодушие, утонченность и порочность. Все переплелось, спаялось воедино. Оба – и Дженни, и Рори – были избалованы и имели возможность тратить на себя любые деньги. Им не стоило заботиться о будущем, об их будущем уже позаботились предыдущие поколения. Живи и радуйся.

Все это так, соглашались его друзья. Но ведь есть еще и другая сторона. Ирландец совсем не подходил для размеренной, салонной жизни, которую предполагал этот брак. Ведь ему всегда было тесно в обычных рамках, он то и дело совершал поступки, которые ставили в тупик окружающих. Он сам говорил, что рожден для приключений. А теперь ему предлагали пресное и сытое существование сноба. Тусовки, бутики, рестораны, светские разговоры… Интересно, надолго ли его хватит?

Да, его хватило ненадолго. Он заскучал. Уже через год или полтора в его душе поселилось смутное беспокойство.

Дженни родила ему двух сыновей: сначала на свет появился Джеймс, затем Александер. Сама юная леди не очень любила возиться с малышами, оставляя их на нянек. Ей по-прежнему больше нравилось вести светскую жизнь и сорить деньгами. А вот Рори, удивительное дело, был прекрасным отцом. Дай ему волю, он проводил бы с сыновьями все свое время.

Беспокойство в его душе росло. Рори Пек привык к тому, что он всегда был победителем. Он всегда делал только то, что хотел и подчинял обстоятельства своей воле. Ему казалось, так будет продолжаться вечно. Он не хотел мириться с тем, что жизнь состоит не только из побед, поражения тоже неизбежны. Он слышал об этом, но снисходительно думал, что это не про него, что он-то как-нибудь обойдется без неудач. Неудачи – удел слабых. Рори Пек не был слабым. Он ничего не боялся. Он отважно шел навстречу собственным страхам и часто поступал вопреки обывательским правилам. Ну и что? Я так хочу! Я сделаю это! Теперь, спустя четыре года после своей женитьбы, он все чаще признавался самому себе: его брак – ошибка. Напрасно он послушал тогда свою мать, дал слабину. Жить с женщиной, которая родила тебе детей, но осталась при этом всего лишь подружкой, жить без любви, без общих интересов, без будущего…

Он все чаще впадал в то состояние, которое на медицинском языке зовется депрессией. Что-то нарушилось в его прежде такой понятной, такой ясной жизни. У них начались ссоры, разлады. Случалось, они не разговаривали много дней. И однажды Дженни сказала: «Все, хватит. Мы должны расстаться».

В середине 80-х неугомонная Кэрол Пек собирала в Северной Ирландии пожертвования «для бедных афганцев». Ну, как она могла остаться в стороне, когда весь свободный мир ополчился против агрессии Советов в Афганистане? Собранные пожертвования направлялись в гуманитарную организацию под названием «Афган эйд», офис которой располагался на лондонской Чаринг кросс. Помещение под офис выделил лорд Крамбоун – один из лидеров палаты представителей британского парламента, родной брат которого был телеоператором и погиб в Родезии. Рори, пребывая в расстроенных чувствах и не зная, чем себя занять, послушался родительского совета и устроился бухгалтером в «Афган эйд». Спустя несколько месяцев начальство направило его с ревизией в пакистанский город Пешавар.

В этом городе, который с началом войны стал главной базой афганского сопротивления, размещались офисы международных гуманитарных организаций, штаб-квартиры западных спецслужб (что, впрочем, часто совпадало), сюда со всего мира стекались наемники, искатели приключений, журналисты, торговцы оружием и наркокурьеры. Публика это была разношерстная и крайне непостоянная. Мало кто надолго задерживался в Пешаваре. Зато старожилы ценились здесь на вес золота. Они знали, как с минимальным риском пробраться в Афганистан, с какими полевыми командирами можно иметь дела, а к каким лучше не приближаться на пушечный выстрел, как на войне сделать бизнес и при этом не угодить за решетку.

Одним из самых авторитетных старожилов в Пешаваре был англичанин, свободный телеоператор (фри-ланс) Питер Джувенал. В то время помимо своей основной журналистской работы Питер подрядился консультантом в телекоммуникационную компанию, которая разрабатывала спутниковую мобильную систему связи, позволявшую передавать «живую» картинку прямо с поля боя непосредственно на мониторы телезрителей. Владельцем компании был тот самый лорд Крамбоун, который благоволил к компании «Афган эйд».

Таким образом, ясно, что встреча Рори Пека и Питера Джувенала была неминуема.

Появившись в Пешаваре, Рори однажды вечером отправился в Американский клуб, где, как ему сказали, собирается «вся тусовка». Ирландец сел у стойки, заказал себе двойной виски и мрачно оглядел бар. Рори выглядел тогда не лучшим образом. Этот развод надолго выбил его из привычной колеи. Он тянул виски и был погружен в самого себя. Помещение, тем временем, наполнялось публикой. К нему подсел знакомый лондонский журналист:

– Хочешь, познакомлю тебя с одним интересным типом? Он, кстати, дружит с людьми из «Афган эйд».

– И чем же он интересен?

– Сам узнаешь. И не пожалеешь.

– Валяй, – равнодушно согласился Рори. Вообще-то, ему было все равно. Через неделю он покинет этот пыльный, восточный город и забудет про него, как забыл про другие города, в которых бывал прежде.

И когда ему представили Питера, ирландец проявил к незнакомцу немного интереса. Ровно столько, чтобы не обидеть. Они сели рядом, выпили. Разговор клеился плохо. И только, когда ему шепнули, что Питер – это человек, который запросто ходит в охваченный войной Афганистан, Рори оживился. Он недоверчиво посмотрел на Питера:

– И что ты там делаешь?

– Бизнес, – флегматично пожал плечами Питер.

– Но это опасно?

– Если соблюдать некоторые правила, то не опаснее любой другой работы.

Рори теперь с явным интересом придвинулся ближе к соотечественнику.

– Расскажи мне об этом.

– Рассказать? – искренне удивился Питер. – Да мне проще взять тебя с собой. Хочешь?

Разговоры за их столиком поутихли. Все ждали, что же ответит новичок на это неожиданное предложение.

– А что я там буду делать?

– Да хоть что. Поможешь мне камеру таскать. Увидишь, какая она – война.

– Согласен, – поднял свой стакан Рори Пек, еще не предполагая, что тем самым он подписывается под контрактом на всю оставшуюся жизнь.

1981 ГОД. КАБУЛ. ГЕРАТ. БАГРАМ

– Эй, шурави! Заходи, давай! Чего хочешь? Дубленка хочешь? Заходи, дешево отдам.

Шурави, значит – советский, так в Афганистане нас называли. Все остальные слова мальчишка-зазывала произносит по-русски. Любой торговец бойко говорит по-нашему. Здешний рынок мгновенно отреагировал на появление стотысячной группировки советских войск: базары и лавки заполонили товары, пользующиеся спросом у «интернационалистов». Дубленки, джинсы, магнитофоны, жевательная резинка, гранатовые бусы…

Вот уж кто был вполне доволен вторжением, так это дуканщики. Их бизнес процветал. Интенданты расквартированных повсюду воинских частей тайком сдавали лавочникам сгущенное молоко, тушенку, масло, сахар, а на вырученные деньги тут же охотно приобретали товары, которые прежде видели только по телевизору. Гражданские специалисты тоже не дремали. Можно было привезти ящик водки, выменять его на три дубленки, эти дубленки отправить в Союз и продать за сумму, которой хватало, чтобы купить подержанный автомобиль. Хватало денег и тем законопослушным гражданам, которые не занимались сомнительными торговыми операциями, а жили на зарплату. Зарплату по советским меркам в Афганистане платили приличную.

Хуже было офицерам и солдатам «ограниченного контингента». Офицеры и генералы получали жалованье в т.н. «чеках» – эти бумажки можно было отоварить лишь в редких и скудных гарнизонных магазинах или в Союзе. А «чеков», которые выдавали рядовым и сержантам, едва хватало только на курево. Чтобы в жару выпить «колы» или «фанты» (в СССР этих напитков еще не знали), чтобы на дембель припасти сувениры – допустим, складной зонтик, бусы или (о, предел мечты!) джинсы «Монтана» – надо было исхитряться. Исхитрялись по разному. К примеру, какой-то расторопный боец спер с моей машины запасное колесо в те пол часа, что я беседовал с замполитом вертолетного полка. Кража произошла среди бела дня на территории образцовой части, прямо у штаба, едва ли на глазах у часового. Меня это и огорчило, и озадачило. Ого! Если наши воины-интернационалисты так лихо метут все, что плохо лежит у своих, то можно себе представить, как не церемонятся они с афганцами. Конечно, лучше было бы без этих базаров. Они разъедали наше сознание, воспитанное комсомолом и партией. Идешь себе по улице, а сзади сопливый мальчонка-зазывала:

– Эй, шурави! Чего хочешь? Кожа хочешь? Сервиз хочешь? Трусы «неделька» хочешь?

Да отвали ты. Ничего я не хочу. Уйди с глаз долой. А он не отстает:

– Гранат, малахит, изумруд хочешь? Гондон хочешь? Любой товар есть. Заходи, бесплатно отдам.

Ну, если бесплатно… Врет, конечно, а вдруг и правда отдаст? Зайду, пожалуй, на минуточку. Только взгляну.

Первые недели в Афганистане… Первые впечатления…

Необыкновенно яркое и теплое, не смотря на март, солнце. Чистое синее небо. Скалы в сиреневой дымке. Глиняные дома террасами лепятся по склонам гор. Шумный, яркий базар, ошеломляющий невиданным ассортиментом товара (у нас-то в Москве прилавки магазинов тогда были абсолютно пусты). Обилие вооруженных людей. Комендантский час. Обязательная стрельба по ночам.

У меня жгучее желание понять эту жизнь. Я как-то сразу, почти без разминки, принял ее, захотел с головой в нее погрузиться. Я вдруг с удивлением обнаружил, что меня завораживают восточные мелодии. С энтузиазмом продолжал начатые еще в Москве уроки по изучению персидского языка. Мне доставляло огромное удовольствие бродить по местным закоулкам – особенно по «диким», в районе Майванда, где категорически не разрешалось появляться русским.

Что такое прежние поездки за границу по сравнению с этой командировкой в Афганистан? Тьфу! Приезжаешь в какую-нибудь Вену или Рим, пол дня смотришь соревнования, потом долго вымучиваешь репортаж, потом несколько часов ждешь пока тебя вызовет московская стенографистка и диктуешь этот дурацкий репортаж. Хорошо, если поздним вечером или ночью успеваешь прогуляться по городу, поглазеть на витрины, тоскливо думая при этом, как разумнее всего потратить жалкие гроши, которые тебе дали в редакционной бухгалтерии. Я объехал много стран, но что видел кроме стадионов, отелей и магазинов? Вот теперь – другое дело. Впереди целый год. У меня есть машина, есть скромный бюджет. И есть огромное желание постичь таинственную афганскую жизнь.

Пока я еще даже не представляю себе, насколько это трудная задача. Совсем другой мир. Он живет по иным законам, опирается на неведомые традиции, чтит свои ценности, наказывает по своим понятиям. Это только так кажется, что афганцы – один народ. Пуштуны, таджики, хазарейцы, узбеки, нуристанцы… И у всех свои правила, свои тайны. Племена, кланы, религиозные секты и течения. Сунниты, шииты, исмаилиты… А взять партию, которая три года назад заварила всю эту кашу, которую потом назвали Апрельской революцией. Там тоже сразу ничего не поймешь. Половина членов НДПА – парчамисты, половина – халькисты. Программа у партии одна, но эти два крыла враждуют не на жизнь, а на смерть. Все силы уходят у них на эту войну, а на борьбу с контрреволюцией сил уже не остается. Странно. Непонятно.

Но ничего, времени у меня вполне достаточно. Разберусь.

Формально я приехал в Кабул с мандатом советника ЦК комсомола. Корреспондентского пункта от газеты здесь нет, его еще предстоит открывать. Пока и не спешу бомбардировать «Комсомолку» своими статьями: надо вначале осмотреться, понять что к чему.

Почти каждый день, ближе к полудню, я появляюсь в редакции местной молодежной газеты под названием «Дарафше джаванон». Она расположена в так называемом «новом микрорайоне» Кабула, застроенном типовыми панельными домами, как где-нибудь на окраине Ташкента или Термеза. Поднимаюсь на третий этаж. Вхожу в грязноватую комнату. В афганской столице все офисы выглядят одинаково обшарпанными и пыльными. У входа, как и везде, дежурят вооруженные солдаты, которые особенно не утруждают себя проверкой документов. Потом я пойму, отчего у каждой кабульской двери сидит солдат с автоматом – для призванных в армию афганцев это верный способ отвертеться от участия в боевых действиях. Но это, как и многое другое, я пойму позже.

Я должен приходить сюда, потому что одной из моих обязанностей советника является помощь в становлении первой афганской молодежной газеты. Это орган их молодежной демократической организации, которую создают по аналогии с нашим комсомолом и при активном участии нашего комсомольского ЦК.

Итак, я вхожу в редакционную комнату и сразу вижу, что тут не чувствуется никакого революционного энтузиазма. Главный редактор пьет чай и с сонным видом разгадывает кроссворд. Его заместитель играет в шахматы с ответственным секретарем. Остальные следят за игрой. Мое появление картины не меняет.

– Салям алейкум, рафик Снегирев, – вежливо приветствует меня главный редактор. Он встает, мы троекратно лобызаемся под взаимные бормотания, перевести которые можно так: «Как дела? Как ваше драгоценное здоровье? Как родители поживают? Как погода? Как, вообще, жизнь? Что нового? Каким был ваш ночной сон? Ничего не беспокоит? Точно, не беспокоит?» Увы, этот ритуальный набор абсолютно бессмысленных фраз надо произносить при каждом приветствии. Так заведено и с этим, хочешь или не хочешь, приходится мириться.

Наконец, закончив с бормотаниями, главный редактор, опять садится и с головой погружается в разгадывание кроссворда.

– Салям алейкум, – тоже сердечно приветствую я коллег. Затем подхожу к шахматистам, сгребаю с доски деревянные фигуры, а самой доской бью по голове заместителя главного редактора. Не сильно, но вполне достаточно для того, чтобы он осознал степень своей вины.

Я сам себя ненавижу в эту минуту. Ну, что за метод? Как смеешь ты поднимать руку на этих людей? Что вообще ты о них знаешь? Но дело сделано. Эмоции опять оказались выше разума.

Заместитель главного редактора, ничуть не обидевшись, моментально делает вид, что погружен в революционную работу. Главный редактор мгновенно откладывает кроссворд и хватает телефонную трубку: «Алло, это центральный комитет? Какие будут указания?» Самый молодой корреспондент, высокий, худощавый и энергичный пуштун по имени Фарук распахивает объятия и идет на меня:

– Товарищ Снегирев, если бы вы только знали, как рады мы вас видеть.

Мы обнимаемся, опять троекратно тремся щеками – так принято, – и Фарук, продолжая глядеть на меня влюбленными глазами, приглашает выпить чаю. Мальчонка-слуга уже разливает по пиалам зеленоватую водичку.

Так начинается мой типичный рабочий день в молодежной газете. Иногда, едва войдя, я в слепой ярости бью чайные чашки. Иногда беру за грудки какого-нибудь особенно отпетого бездельника. Я никак не могу взять в толк: если страна, как нам говорили, полыхает революционным пламенем, то отчего в редакции царит благодушие, словно в застойной российской районке? Где энтузиазм и порыв? Где репортажи из окопов? Почему никто, черт подери, не едет в командировки? Почему на газетных полосах опять нет фотографий юных героев революции? Почему? Почему? Почему?

Сейчас через переводчика мне доложат содержание вышедшего номера, потом мы обсудим план следующего номера, затем я поругаю их за то, что опять никто не поехал в провинции и никто не пишет о том, как идут битвы. Вся газета – сплошные лозунги, отчеты с собраний, трескотня, болтовня, ну, кто станет это читать? Они, как обычно, внимательно выслушают меня и клятвенно пообещают немедленно пересмотреть свое отношение к делу. А завтра все опять повторится сначала.

Странно, но еще три месяца назад я понятия не имел об этой Апрельской революции. А тут как-то очень быстро проникся верой в нее, стал ощущать себя комиссаром, присланным из штаба большевиков, чтобы помочь афганцам одолеть врага и построить у себя светлое будущее. О, я был буквально переполнен революционным энтузиазмом. О степени моей наивности говорят дневниковые записи, сделанные в те первые дни.

«Борьба идет не на жизнь, а на смерть, – восторженно писал я в общей тетрадке в клеточку, едва сойдя с трапа самолета. – Это классовая борьба. Война отжившего с юным. Дремучего со светлым. Возможно, мне посчастливилось стать свидетелем одной из самых яростных и трагических революций на исходе века».

«Праздник на стадионе, посвященный местному новому году (в Афганистане он наступает 21 марта). Поразительный, только здесь возможный контраст: на трибунах многие женщины прячут свои лица под чадрой – дикость, средневековое мракобесие, а на поле стадиона с неба опускаются парашютистки – тоже афганки, выросшие на этой земле. Чадра и парашют. Не надо быть провидцем, чтобы предсказать победу парашюту»

(Увы, тут я, как говорится, буквально ткнул пальцем в небо. По-видимому, еще очень не скоро афганки променяют чадру на парашют. Если вообще это когда-нибудь случится).

Но, простите, как нам было не верить в эту революцию? Мы просто генетически были подготовлены к такой вере. Прочитанные книги, пионерское детство, комсомольская юность…

Верно, сами мы жили при социализме «по Оруэллу», у нас все прогнило и никуда не годилось, но ведь мечты-то оставались. Свобода, равенство, братство. Социальная справедливость. Долой угнетателей трудового народа! «Весь мир насилья мы разрушим!» Коллективизм и братское сострадание. Интернациональная помощь. Эти мечты были впитаны с материнским молоком, заучены из букваря, вызубрены, они стали частью каждого из нас.

И ведь еще была огромная и казавшаяся нам могучей страна. Да, в этой стране все жили одинаково бедновато, но зато там не было такой ужасающей нищеты, а были гиганты индустрии, каналы и гидростанции. И был Гагарин и Олимпиада в Москве. Нам бы не таких заскорузлых вождей, как Брежнев и его окружение, тогда все сложилось бы по-другому. Так думал я, так думали многие мои сверстники. Попав в Афганистан, еще не успев как следует осмотреться, мы начинали делать то, к чему готовились всю предыдущую жизнь.

По вечерам, выпив водки, пели в гостиничном номере, приспособив слова старой песни к новым реалиям: «Наш паровоз, вперед лети. В Кабуле остановка. Иного нет у нас пути. В руках у нас винтовка».

Как было не поверить? Над землей летали космические корабли. По железным дорогам мчались скоростные экспрессы. Вырабатывали ток атомные электростанции. В мире, откуда мы приехали, были компьютеры, телевизоры, автомобили, фонари театральных подъездов, аэропорты, вокзалы, бульвары… А здесь время словно вернулось вспять. На афганском календаре значился 1360 год – иногда мне казалось, что так оно и есть, что я будто перенесся на несколько веков назад, в прошлое. Под жесткими лучами солнца бредут волы, запряженные в деревянную из коряги сделанную соху, за ними уныло плетется, налегает хилой грудью на рычаг босой в лохмотьях крестьянин. Семенят по пыльным дорожкам ослики, вьюченные хворостом для очагов. Кругом – куда ни глянешь – страшная бедность, чудовищная отсталость, мрак, грязь. Эти жутковатые тетки под паранджой. Босые, чумазые дети.

Тогда что же получается? Если в этой отсталой стране нашлась сила, которая захотела вытащить свой народ из мрака, дать детям возможность ходить в школу, крестьянам пахать не на быках, а тракторами, девчонкам смотреть на мир не сквозь сетку чадры, то разве это не революция? Не борьба грядущего с обреченным?

И я к этому причастен. Замечательно! Кровь опять кипела во мне. Я без устали мотался по городу, а затем – по всему Афганистану, глаза горели, жизнь снова казалась наполненной смыслом.

Наш паровоз, вперед лети!..

Как было не поверить? Ведь любая социальная революция – есть борьба за право на прогресс, против нищеты, отсталости, порабощения. Если эти люди захотели жить по-человечески, что плохого? Если Советский Союз пришел им на помощь, что плохого? Мы построили в Афганистане сотни километров дорог, тоннели, мосты, фабрики, ирригационные системы, институты, училища… Десятки тысяч афганцев получили образование в наших университетах и техникумах. Что плохого?

Нет, ничего плохого в этом не было. Агрессоры, завоеватели так себя не ведут. Мы не были агрессорами. Мы действительно пришли им на помощь.

Стоп. Вот тут-то в моих рассуждениях наступал тупик. Мы пришли им на помощь. И Тараки просил, чтобы вошли наши войска, и Амин умолял. А уж Кармаль – нынешний вождь – этот, кажется, и дня не продержится без опоры на советские штыки. Но почему? Отчего случилось так, что революция, совершенная во благо народа, нуждается в поддержке чужой армии? Отчего только крупные города, центры провинций, контролируются властью, а вся остальная страна под «душманами». Выходит, народу революция не нужна? Выходит, народ против прогресса? Стоп, стоп. Чепуха какая-то. Ведь нам с юных лет твердили, что народ является движущей силой исторического процесса. Что рабочие и крестьяне – это самый передовой, самый революционный класс. Их только зажечь! В Афганистане прогрессивно настроенные офицеры и интеллигенты начали демократическую революцию. Зажгли. Но отчего их не поддержали широкие народные массы? Не поддержали – это еще мягко сказано. Я хоть и недавно здесь, но уже убедился в том, что широким массам эта революция до фени. Даже моих коллег из молодежной революционной газеты невозможно уговорить поехать на фронт.

Почему же так мало желающих защищать революцию?

Непонятно. Надо разбираться. Много непонятного.

Разбирался. Колесил по стране. Встречался с разными людьми. Разговаривал. Анализировал. Учился думать.

Непростой это был процесс. Порой мучительный. Ведь кем все мы были? Мы были – специалисты с высшим образованием. То есть каждый из нас окончил университет или институт, прочитал какое-то количество книг, получил диплом. Но это вовсе не означало, что мы умели самостоятельно думать. Вся система советской жизни – от детского сада до старости – была построена таким образом, что человек становился пленником определенных догм, жестких стереотипов, которые, как прутья стальной клетки, не давали воли сознанию. Социализм – лучшая социальная система из существующих на земле. Капитализм агрессивен по своей сути и обречен на неминуемую и скорую гибель. Марксизм-ленинизм – всепобеждающее учение. Кто не с нами – тот против нас.

Думай, парень, думай. Тебе выпал шанс разобраться и в своей жизни, и в том, что происходит вокруг. Не упусти этот шанс.

Просыпаешься обычно не от пальбы, а за мгновение до ее начала. Какой-то сердечный толчок сразу будит тебя, приводит в состояние тревоги. Правая рука инстинктивно тянется к изголовью кровати, где под подушкой с вечера оставлен пистолет.

Прямо под окнами отеля затевается бой: сначала выстрелы редкие, неуверенные, потом вступает башенный крупнокалиберный пулемет бэтээра, потом кто-то из соседей поддает с балкона автоматного огня. И понеслось… Рядом с подъездом расположен минометный расчет – эти тоже не упустят случая ответить на обстрел из своего ствола. Чудная получается ночь.

Я в Герате – древнем городе на западе Афганистана, известном своими историческими памятниками, старой соборной мечетью и искусными изделиями местных ремесленников. Впрочем, с недавних пор Герат еще и печально прославился мятежом, вспыхнувшим в расквартированной здесь 17-й пехотной дивизии правительственных войск. Восстание жестоко подавили, а оставшиеся в живых мятежники с оружием в руках ушли к душманам, которых и без того много водилось вокруг города. С тех пор эти края считаются самыми неспокойными в Афганистане. Только с восхода солнца и до полудня Герат более или менее контролируется властью, потом здесь хозяйничают бандиты.

Моя кровать расположена вровень с окном. И хотя оно до половины заложено мешками с песком, все равно при обстреле становится страшновато, и я привычно соскальзываю на пол. В это время на соседней кровати у стены просыпается мой старший коллега фотокорреспондент Георгий Борисович Надеждин. Ночь уже в клочья разорвана бешеной перестрелкой, снаружи истошно кричат и матерятся наши защитники, а Надеждин словно оглох или спятил.

– Опять ты свои носки забыл постирать, – ворчливо выговаривает он мне. – В этом климате носки лучше стирать каждый день.

Ветеран советской фотожурналистики лежа закуривает сигарету и удовлетворенно обещает:

– Ну, ничего, я из тебя сделаю человека.

– Сделаешь, – охотно соглашаюсь я. – Если до утра доживешь.

Мы уже не в первой поездке вместе, я ценю его дружбу – прежде всего потому, что он беспредельно смел и обладает замечательным чувством юмора.

В Герат мы приехали с грустной миссией: искать пропавшего неделю назад Гену Кулаженко. Гена был направлен сюда из Белоруссии – помогать местному комитету демократической организации молодежи. Я уже приезжал к нему прежде и уже тогда понял, что этому парню досталась трудная судьба: город практически был на осадном положении, густая пальба начиналась сразу после обеда, и даже днем поездки по улицам рекомендовалось совершать только под прикрытием брони. В Герате мы теряли людей почти ежедневно.

Вместе с небольшой группой других советских специалистов (в основном военных советников, офицеров КГБ и ГРУ) Гена жил в отеле «Герат», построенном незадолго до революции сразу при въезде в город на шоссе, ведущем из аэропорта. Этот трехэтажный и вполне приличный по тем временам отель соорудили специально для иностранных туристов, которые раньше во множестве приезжали сюда. Теперь отель был превращен в маленькую крепость: на балконах – брустверы из мешков с песком, у подъезда – бэтээр и минометный расчет, а вместо швейцара в ливрее – хорошо вооруженный боец в пуленепробиваемом жилете.

Нам было известно, что неделю назад рано утром Гена, торопясь, взял в аэропорту такси и поехал в отель. До «Герата» оставалось чуть более километра, когда дорогу желтой «тойоте» перерезала группа полевого командира Каюма Туркона. Что случилось дальше – неведомо. ХАД (так называется местный КГБ), ссылаясь на свои источники, утверждал, что в ходе короткого боя Гена был тяжело ранен и затем скончался. От крестьян из окрестных кишлаков поступала другая информация: будто бы он жив-здоров и находится в плену. Вот мы и приехали из Кабула, чтобы проверить все версии.

Сегодня утром в лабиринте глиняных улиц старого города мы обнаружили изрешеченную пулями желтую «тойоту». Но водитель, боясь, что его могут заподозрить в связях с «духами» (кстати, он вполне мог быть с ними связан), накануне бежал в Иран. После этого мы стали искать выходы на Каюма.

Тяжелые, душные дни и ночи.

Порой меня охватывало отчаяние, казалось, что исчезновение нашего парня никого особенно не волнует – ни спецслужбы, ни армию, ни дипломатов… Это было еще одно горькое открытие, сделанное в Афганистане: наше огромное государство абсолютно равнодушно к судьбам отдельных граждан, в лучшем случае оно может только декларировать свою заботу о них.

Я-то по наивности считал, что на ноги будет поднята вся разведка, подключен агентурный аппарат, задействованы возможности 40-й армии… Где там… Не появись мы в Герате, так все бы и затихло само собой. Был человек, и нет его.

Правда, и нам не везло. Только договорились о встрече с племянником Каюма, как его тут же убили. Я нашел дядю Каюма по прозвищу Гулям Кур, но и он после первой осторожной встречи немедля бежал в Иран. Хадовские агенты приводили нас к свежим захоронениям, мы брались за лопаты, раскопали одну могилу, другую, нет, опять мимо. Наконец, когда наши поиски совсем зашли в тупик, к губернатору пришел мулла из кишлака Саурестон и сказал, что он покажет место, где погребен советский. Мулла согласился быть нашим проводником, но ставил при этом одно условие: никто из местных жителей не должен знать об этом, иначе ему смерть. Хорошо, согласны. Посадим муллу в танк и пустим его впереди колонны. Без танка афганцы идти в кишлаки категорически отказывались. Впереди двинет танк с минным тралом, следом пойдут два бэтээра.

Ближе к вечеру, сгруппировавшись в уездном центре Инджиль, наша маленькая колонна направилась к кишлаку Саурестон. Но, едва въехав в лабиринт высоких глиняных стен, танк встал, его просто заклинило в узкой, как щель, улочке. А кругом дома-крепости с бойницами, глухие дувалы. И ни души. Все попрятались, затаились. Я уже знал, что это плохой признак: значит, не миновать засады.

Неужели мулла намеренно завел нас сюда? Ничего не стоило пожечь застрявшую, лишенную маневра технику, перестрелять людей. Что делать? Старший в нашей группе, полковник, явно растерялся, дал команду отступать, выводить из опасного места броню. Однако другой офицер, помоложе и посмелей, в это время буквально силой вытащил из танка муллу, облаченного в глухой плащ с капюшоном. «Вперед!» – прорычал он. И длинная цепь людей стала втягиваться в кривую, узкую улочку.

Мы прошли этот кишлак насквозь и оказались на берегу небольшой речки. Мулла покрутился немного и велел копать здесь. Солдаты-царандоевцы взялись за лопаты. Мулла поднялся на высокий берег и исчез в кустах, никому не сказав ни слова. «Где мулла?» – заволновались мои товарищи. Если он сбежал, значит здесь явная ловушка. До танка и бэтээров больше километра. Никто не поможет.

И тут раздались первые редкие выстрелы. И как обычно, было совершенно непонятно, откуда ведется огонь.

Не помню, кто скомандовал отходить. Пошли не по той тропе, которая привела нас сюда, а по руслу реки. Эта река, как нам казалось, выведет к шоссе. А прежний путь был уже явно перерезан.

Стрельба усиливалась. Все попытки заставить царандоевцев идти по верху, по обе стороны от русла ручья, ни к чему не привели: от страха эти вчерашние крестьяне потеряли способность подчиняться и, словно малые дети, жались к своему командиру – рослому майору с глубоким шрамом на лице. Поверху шли партактивисты и хадовцы.

Пройдя метров четыреста, мы увидели нашего муллу. Он сидел на рыхлом склоне, по-прежнему укутанный до самых глаз в свои страшноватые одежды. «Копать здесь», – велел, пошептавшись с ним, царандоевский майор. Два взмаха лопатой и из-под земли показалась черная куртка. Нашли? Но у Гены не было черной куртки.

И тут началось. По-настоящему. Будто кто-то там, наверху, дал команду всех нас положить в этой яме. Из-за дувалов на правом берегу загрохотали автоматы, послышались гулкие хлопки винтовочных выстрелов. Наших активистов сверху как ветром сдуло.

Вскоре стало ясно, что тело человека, на которое мы наткнулись, было изрублено самым чудовищным образом. Принесли целлофан, в него стали укладывать останки. Смрад стоял невообразимый. «Быстрей, быстрей», – поторапливал полковник, с трудом сдерживая тошноту.

Царандоевский майор пытался организовать оборону. Где там… Солдаты мешками сползали с откоса вниз, вжимались в землю, их глаза выражали животный, нечеловеческий ужас.

– Наверх, кретины! – кричал, размахивая пистолетом, майор. – Нас же всех перестреляют сейчас. Наверх!

От солдат всего-то и требовалось – ползком выдвинуться к естественному брустверу наверху и спокойненько контролировать ситуацию – чтобы никто не добрался до нашей ложбины и не забросал ее гранатами. Нет, они были парализованы. Никогда прежде я не видел таких напуганных людей. Зато партийцы и хадовцы вели себя организованно и спокойно: они заняли оборону выше по течению и хладнокровно отстреливались.

Я пытался делать фотографии, но скоро оставил эту затею. На откосе лежат с зажмуренными от страха глазами, постреливая в небо (хорошо, что не в нас), афганские солдаты. Внизу копошатся с трупом хадовцы. Яркое летнее солнце. Свист пуль над головой. Чего тут снимать?

Неосторожно оперся левой рукой о землю, и в ладонь впилось несколько колючек. Теперь все мое внимание было занято ими. Я подумал о том, что если колючки не вытащить, то ладонь начнет гнить. Забыв обо всем, я вытаскивал свои колючки. Потом спохватился, как бы увидел себя со стороны: что за бред, чем ты занят, ведь мы попали в самую настоящую западню и мало шансов выбраться из нее живым, а ты – колючки…

Майор со шрамом на лице опять занялся своими солдатами: пинками и руганью пытался загнать их на бруствер, а потом направил на солдат свой «ТТ»: «Убью, твари»!

Пальба становилась все ожесточеннее. Наконец, останки были погружены в целлофановый мешок. Обливаясь потом и с трудом сдерживая тошноту, я взвалил его на плечи. Мы стали уходить вниз по ручью. Теперь огонь по нам велся уже с трех сторон: слева, справа и сзади.

Как-то само собой получилось, что хадовцы и партактивисты организовали группу прикрытия: они чуть отстали, выдвинулись выше и палили веером без остановки. И очень кстати нас поддержала броня. Танк и бэтээры, оставленные в кишлаке, успели к этому сроку выбраться из лабиринта узких улочек и заняли огневую позицию недалеко от шоссе. Поняв по звукам выстрелов, что с нами неладно, танкисты стали стрелять из пушки в сторону реки. Конечно, они вполне могли накрыть своим огнем и нас. Один снаряд разорвался совсем недалеко от русла ручья, по которому мы двигались. Но, к счастью, все обошлось. Около семи вечера мы без потерь вышли на шоссе совсем недалеко от отеля «Герат».

К этому остается добавить, что мы так и не нашли Гену. Вернувшись в Кабул, мы, его друзья, еще долго обивали пороги военных штабов, представительств разведки и контрразведки. Нас принимали маршал Соколов и генерал армии Ахромеев. Они слушали, вызывали своих помощников, отдавали какие-то распоряжения, но в итоге их приказы, переходя сверху вниз и достигнув конкретных исполнителей, теряли всякую силу. Или выяснялось, что такие приказы выполнить просто невозможно…

Да, наверное, я занимался не своим делом. Не мне, журналисту, надо было шастать по чужим кишлакам, искать выходы на «духов», разрабатывать планы операций. Не мое это дело. Но обнаружить, чье это дело нам так и не удалось.

Этот случай… Другие эпизоды… Война открывалась передо мной во всей своей неприглядной жестокости.

В Герат я приезжал еще не один раз. И разыскивая своего товарища, и по чисто корреспондентским делам.

Гена Кулаженко незадолго до исчезновения рассказал мне историю про местную 16-летнюю девочку, которая недавно погибла в бою с душманами. Фазиля – так ее звали. Она увлеклась идеями борьбы, вступила в отряд молодых защитников революции. Кстати, убили ее люди Каюма Туркона – того самого, который спустя три месяца захватит самого Гену.

Меня эта история сразу заинтересовала. Наконец-то, есть реальный факт героизма и самопожертвования, проявленного в битве за революцию. Надо немедленно писать очерк в «Комсомольскую правду».

В Герате я разыскал брата Фазили, он был офицером в звании капитана и служил в 17-й пехотной дивизии. Мы проговорили с ним несколько часов. Мухтару было лет тридцать, однако его черные волосы уже обильно посеребрила седина. Когда речь зашла о сестре, он заплакал. Никогда после я не видел рыдающего пуштуна. Получалось так, что он был виноват в гибели сестры, ведь именно от него Фазиля впервые услышала о революции, о Советском Союзе, о возможности жить без нужды и горя. Сам Мухтар уже пять лет состоял в партии. Сначала это была подпольная, нелегальная работа, потом, с апреля 1978 года, когда НДПА свергла Дауда и захватила власть, он уже ни от кого не скрывал своих взглядов. При Амине отсидел в тюрьме.

Он был выходцем из очень бедной крестьянской семьи. Сказал мне, что до сих пор сохранил в себе самое главное желание детства – хотя бы раз досыта поесть. Горсть вареных кукурузных зерен да сухая лепешка – даже такой обед у них считался роскошью. Чудом попав в военное училище, стал жадно читать книги, захотел понять, отчего его страна влачит такое жалкое существование. Позиции НДПА в армейской среде всегда были очень сильны, поэтому нет ничего удивительного в том, что Мухтар стал членом партии, провозгласившей своей главной задачей демократические социальные реформы. Он примкнул к этим людям из идейных соображений, он искренне поверил в их благородные цели, в их борьбу.

Мухтар оказался первым человеком на моем пути, которого можно было с полным правом считать сознательным революционером. Нет, прежде встречались, конечно, и другие – умные, симпатичные, смелые, убежденные борцы, – но, как правило, они занимали какие-то официальные посты, были функционерами, то есть получали за свою работу деньги, привилегии. Они разъезжали на автомобилях, говорили правильные слова, выступали на митингах, почти к каждому из них был прикреплен советник из СССР. А Мухтар просто служил в армии. Членство в партии не давало ему никаких дивидендов. Он избегал высоких фраз и не стеснялся слез, когда рассказывал о Фазиле. С первой встречи я проникся к этому человеку симпатией.

27 апреля 1981 года в «Комсомолке» появился мой очерк «Последний бой Фазили». Его перепечатали все главные афганские газеты. Один из лидеров демократической молодежной организации Фарид Маздак написал стихотворение «Сестра победы», а еще через некоторое время эти слова были положены на музыку – так родилась песня о Фазиле, которую часто исполняли по кабульскому телевидению. В Герате именем девочки назвали улицу. Но и это еще не все. Опережая ход своего повествования, скажу, что три года спустя я написал и издал в Москве книгу о Фазиле, которую затем опубликовали на фарси в Афганистане. Перевел повесть генерал Голь Ака – начальник афганского главпура, правая рука Кармаля.

Знакомство с Мухтаром переросло в дружбу. Из Герата его направили служить в горный Гардез – я прилетал туда на вертолете, и мы подолгу беседовали, сидя у горевшей печки-буржуйки: была зима, лежал снег, стужа стояла, как у нас в Сибири. Потом он недолго учился на курсах в Москве, и я был счастлив принимать Мухтара в своем доме. Потом служил в Кабуле и даже стал генералом…

Ну и что? Ради чего я вспомнил сейчас обо всем этом? Стыдно ли мне за тот очерк в газете и за ту книгу? Времена стали другими, мы стали другими, многое отвергли, от многого открестились… Но ведь была та девочка, которая взяла в свои руки автомат и отправилась в бой – потому что наслушалась от брата рассказов про социальную справедливость и поверила в светлые идеалы. Была. И была ее и моя вера в то, что мир можно устроить по законам этой социальной справедливости. Чтобы всем стало хорошо.

Конечно, легче всего сейчас признать прошлое заблуждением, отмахнуться от него, вычеркнуть из памяти. Но не получается – вычеркнуть и забыть. Прошлое – это часть каждого из нас.

Приезжая в Герат, я всегда не упускал случая, чтобы поинтересоваться судьбой и другого капитана 17-й пехотной дивизии, точнее, бывшего капитана. Его звали Исмаил, и он был в числе тех офицеров, что в марте 1979-го подняли мятеж против новой власти. Командиру зенитной батареи Исмаилу посчастливилось сбить один из самолетов, участвовавших в бомбардировке восставшей дивизии. Это сразу выделило его. После разгрома мятежа он ушел к партизанам и скоро стал самым заметным полевым командиром на западе Афганистана. Туран Исмаил – так его все звали. Туран – означает капитан. Став эмиром семи провинций, он к началу 1985 года превратился в одного из самых грозных противников государственной власти. По популярности он, пожалуй, занимал второе место среди всех исламских командиров после Ахмад Шаха Масуда. Я никогда не видел его, а все сведения черпал из разговоров с людьми или агентурных материалов ХАД, но даже этого было достаточно, чтобы составить впечатление о Туране Исмаиле, как об очень яркой и достойной личности.

Два капитана. Два убежденных борца за счастливое будущее Афганистана. Но отчего же так по-разному они видят это будущее и особенно – дорогу к нему?

Из дневника:

Ночная поездка в район кишлака Мирбачакот. Лязг гусениц. Пыль. Броня. Бегущий впереди колонны на привязи подросток Гулям Сахи со связанными сзади руками – он выполняет роль наводчика.

Встающее из-за гор солнце. Направленные в сторону кишлаков жерла тяжелых пушек, беспощадные, мертвые, изрыгающие смерть. Задранные хоботы минометов, сеющие смерть. Шакальи силуэты боевых вертолетов, рыскающие по небу и несущие смерть. Танки в пшеничных полях.

И – ясное, сразу жаркое утро. С пением петухов, блеянием овец, щебетом птиц, журчаньем воды в арыке..

Все деревни на огромном пространстве окружены броней. Редкие выстрелы.

Всех встреченных мужчин проводят мимо бэтээра, в котором спрятан другой наводчик из местных – он смотрит в бойницу и определяет, кто мирный, а кто душман.

Первый пленный. Наводчик опознал в нем врага. Афганец одет прилично. Оружия при нем нет, есть какие-то потертые справки. С ним разговаривают хадовцы – ласково, почти по товарищески.

Глаза задержанного – белесые, выцветшие, в них – любопытство, наивный какой-то свет. Он и трое хадовцев сидят на обочине, беседуют. При моем появлении все дружески мне кивают. «Вы кто?» – на фарси наивно спрашиваю я. «Друг, – радостно отвечает задержанный. – Я – друг». Это хорошо, что друг. Ясное солнечное утро, и рядом друзья. Что может быть прекраснее? А пушки в посевах – это дурной сон, нелепость, бред.

Сидевший слева от пленного полуобнял его и что-то доверительно говорит, нашептывает ему. Второй заходит сзади, неторопливо снимает с головы пленного чалму, разматывает ее, скручивает жгутом. Набрасывает ему на горло. Стягивает. Сильнее. Еще сильнее.

Хорошая дружеская компания. Все по-прежнему улыбаются, кроме пленного, который уже посинел, хрипит и выдавливает из себя только одно слово: «Салам». Его глаза вылезают из орбит. «Салам», – хрипит он, словно уже здоровается с Аллахом.

Щебечут птицы, и солнце празднично сияет с голубых небес полям, деревням и рощам.

Дневниковые записи той поры часто оставляют тягостное впечатление. Война оказалась вовсе не такой, какой она прежде представлялась по книгам и кинофильмам. Мое зрение никогда не выискивало в окружающей жизни только черные краски. Я старался видеть мир таким, какой он есть. Не моя вина была в том, что этот мир оказался столь нелепым.

Та запись была сделана недалеко от Баграма. Здешняя «зеленка» – обширная зона садов и виноградников – все годы войны оставалась очагом ожесточенных столкновений. Бои там не прекращались ни на один день.

Эта ограниченная горными хребтами долина была нашпигована нашими и афганскими войсками. Здесь располагались крупная авиабаза, мотострелковая дивизия, отдельный парашютно-десантный полк, множество других наших и афганских частей. Колоссальная сила. Казалось, тысячные массы солдат, скопления брони должны были стать гарантом мирной жизни, должны были устрашить, уничтожить «духов». Нет… Все девять лет человеческая мясорубка действовала здесь безостановочно. Партизанская война, вспыхнув сразу после ввода наших подразделений, не утихала до самого конца.

И так происходило не только вокруг Баграма. За редким исключением война ожесточеннее всего полыхала именно там, где находились наши солдаты. Чем больше солдат, тем больше стрельбы и крови. Так было и под Кундузом, и под Кандагаром, и под Гератом…

Война рождала войну, получался заколдованный круг.

Появление «интернационалистов» на афганской земле спровоцировало невиданный рост сопротивления, у джихада появился новый мощный стимул, борьба теперь велась под привлекательным для афганцев лозунгом «Смерть советским оккупантам!» Наши войска, которые по первоначальному замыслу, должны были осуществлять только охрану важных коммуникаций и объектов, постепенно втянулись в бойню по полной программе. Око за око, зуб за зуб.

Та операция под Баграмом была типичной для первого периода войны. Артиллерийские и бомбо-штурмовые удары разрушили несколько кишлаков, танковые траки изуродовали возделанные с таким трудом поля, смяли виноградники, привели в негодность сооруженные руками многих поколений ирригационные системы. Потом вперед пошли цепи мотострелков и десантников – эти тоже мало разбирались, кто там мирный, а кто душман, да и поди разберись, когда кругом все чужое, непонятное, а жить очень хочется. Возможно, в этих кишлаках и скрывался враг, но след его простыл еще вчера, когда был захвачен в плен подросток Гулям Сахи, который наутро бежал на привязи впереди колонны. Возможно, еще спозаранку, издалека углядев приближение огромной массы войск, «духи» спрятались в подземных колодцах-кяризах и преспокойно пересидели там весь шум-тарарам. Короче говоря, людей с оружием обнаружено не было. Агентура и наводчики показали на каких-то крестьян – дескать, это враги. Но кто знает – может, хадовцы просто сводили свои личные счеты?

Зато число «мятежников» после такой операции возросло в этом районе многократно. Хотя бы за счет тех, кто остался без крова.

Мы сами с удивительной последовательностью плодили своих врагов, сами лезли в петлю, которая с годами затягивалась все туже.

Понемногу осмотревшись, я стал регулярно диктовать московской стенографистке материалы в газету. Процесс этот оказался далеко не гладким. Я не был новичком и хорошо знал, что такое цензура, но теперь столкнулся просто с драконовскими ограничениями, которые ЦК ввел для освещения афганских событий. Нет, никто не запрещал описывать подвиги местных революционеров, рассказывать о советской экономической помощи Афганистану, сообщать об успехах аграрной реформы, передавать информации о митингах и пленумах. Но читателю было интересно не это. Каждый в СССР знал о том, что за Пянджем идет война. Гибнут люди. Уже к моему появлению на этой земле группировка наших войск насчитывала больше ста тысяч человек. И этот так называемый «ограниченный контингент» не выходил из боев. Ну и что? В начале 80-х в советских СМИ запрещалось даже намекать на то, что наши воины участвуют в боевых операциях. Цензура еще могла пропустить репортаж о том, что солдаты раздают афганцам муку и сажают сады, охраняют высокогорный перевал и читают местным детям на ночь сказки. Но, упаси Бог, никаких боев, никаких засад, никаких подвигов. Все это вычеркивалось беспощадно, да еще и внушения следовали: «Ты на чью мельницу воду льешь?»

Хороший вопрос. На чью мельницу? Умели у нас одной фразой осаживать «зарвавшихся» журналистов.

В мае на дальнем западе страны, почти у иранской границы, я встретил замечательного парня командира десантного батальона Сережу Козлова. Это был настоящий русский богатырь – синеглазый, могучий, добродушный. Он самым первым в 40-й армии получил золотую звезду Героя Советского Союза.

В феврале 1980-го Сереже поставили задачу взять под контроль стратегически важный мост в одной из северных провинций. Численный перевес был у «духов», их, как впоследствии выяснилось, засело там раз в десять больше, чем десантников. Наши только-только вошли в Афганистан, молодые, необстрелянные, для них это был первый бой. Пойти на противника в открытую – значит, не избежать больших потерь. Да и поднимет ли он в атаку своих пацанов? Так густо летит свинец, что головы из-за валуна не высунуть. Основной огонь велся из расположенной на том берегу глиняной башни, превращенной в дот. Она как раз стояла в створе моста. Ждать помощи? А мост вот-вот взорвут: Козлов в бинокль видел, как под пролетами копошились люди в чалмах, тянули провода, волокли ящики с динамитом. И тогда он велел своим бойцам открыть из всех стволов огонь по окнам башни, а сам, распихав по карманам гранаты, в одиночку побежал по мосту. Двести метров отделяли его от башни на том берегу. Он добежал. Забросал окна гранатами. Глиняная башня превратилась в груду пыли. Тогда и мальчишки его встали во весь рост, и пошли тоже.

Я написал об этом. О том, откуда взялся Сережа Козлов, откуда в нем эта необыкновенная смелость, что это за парень такой. И вот приходит в Кабул газета с моей статьей. И я глазам своим не верю. Про то, что он – Герой, ни слова. Про Афганистан – ни слова. Про бой на мосту – ни слова. Написано, что есть такой хороший офицер, что познакомились мы во время каких-то учений и что рядом с комбатом все его люди чувствуют себя героями. Во как! Под статьей стоит моя фамилия, но это не я писал. Это военная цензура поработала.

Ну, ладно! Еще придет время, и я расскажу правду о своем новом друге. Подождем.

Потом я написал про девочек-медсестер Лену Якович и Ларису Савкину. Их из Кабула направили в ущелье Панджшер, где проходила крупная операция против Масуда. Бои были ожесточенные. Двадцатилетние девчонки оказались на самом переднем крае, не раз попадали под минометный обстрел, а работать им приходилось круглые сутки: раненых все везли и везли. В экстренных случаях Лена и Лариса отдавали раненым свою кровь. «Прямое переливание» – так это называется на медицинском языке. Эти пигалицы спасли жизнь многим солдатам, стали им кровными сестрами. Как я мог про них не написать?

И опять красное перо (а цензоры работали только красным) густо прошлось по моему материалу: раненые превратились в больных, всякие упоминания о боях были вымараны). Тут уж я разозлился, решил искать справедливость у первого заместителя начальника Генерального штаба Ахромеева, который в ту пору отвечал за Афганистан.

– Как же так, – говорю, – Сергей Федорович? Весь мир знает, что мы в Афганистане воюем, к нам в Союз гробы уже потоком идут, а в газете я должен сказки сочинять.

Генерал армии испепелил меня суровым взглядом, не обещавшим ничего хорошего. Тогда я зашел с другого боку:

– Мы же должны воспитывать молодежь на примерах героизма. Вот тут у меня в материале содержится конкретный случай, при этом никаких военных и государственных тайн я не раскрываю, вот – посмотрите.

Он взял у меня листки с цензорскими пометками, еще больше насупился, и не читая, своим красным карандашом решительно вычеркнул то, что прежде уже убрал цензор.

– Нам лучше знать, что можно и что нельзя публиковать в печати, – сказал он и встал, давая понять, что аудиенция окончена.

Ладно, опять подумал я, надо набраться терпения и подождать до лучших времен. Только наступят ли они когда-нибудь?

Хорошо еще, что у наших полководцев хватало ума не запрещать журналистам общаться с офицерами и солдатами «ограниченного контингента». В Шинданте я познакомился с командиром мотострелковой дивизии полковником Громовым – будущим командармом, которому спустя годы выпадет историческая миссия выводить из Афганистана наши войска. В Кунаре, это у черта на куличках, рядом с Нуристаном, подружился с капитаном Ертаевым – будущим начальником Генерального штаба независимой Республики Казахстан. В Баграме встретил израненного, покрытого шрамами лихого десантника Востротина – будущего заместителя министра, Героя, генерала.

Ходил в рейды с разведчиками. Летал на удары с вертолетчиками. Поднимался на заоблачный перевал Саланг с водителями бензовозов. Терзал вопросами немногословных спецназовцев. В тайных местах встречался с хадовской агентурой.

Мне все было интересно, я вновь ощущал себя человеком, которому выпала козырная карта.

Никто еще не знал тогда, что афганская эпопея станет рубежом между прошлым и будущим, круто изменит всю нашу жизнь. Но все происходившее – в грязных окопах под Кундузом, в бывшем дворце Амина, превращенном в штаб 40-й армии, в резиденции Кармаля, в тихих виллах, облюбованных КГБ, в афганских батальонах, в аппарате наших многочисленных советников, в посольских стенах – все происходившее на огромном пространстве Центральной Азии захватывало, завораживало, делало вечным пленником.

…Пройдут годы и об афганской войне напишут сотни книг. Генералы, дипломаты, разведчики, историки, журналисты, советники, правозащитники, бывшие члены политбюро – все выскажутся. Одни предадут анафеме, другие пропоют гимн. А кто-то попробует трезво и честно разобраться в том, что было. Я все эти книжки читал. Наверное, каждая из них имеет право на жизнь. Из такой разноцветной мозаики, из множества оценок одних и тех же событий – оценок часто прямо противоположных – будущие историки и смогут составить объективную картину минувших битв. Но случится это еще не скоро. Не остыли мы еще…

СЕРЕДИНА 80-Х. ПЕШАВАР. ОТЕЛЬ DEANS

– Согласен, – сказал Рори Пек в ответ на предложение Питера отправиться с ним в воюющий Афганистан. В тот момент он даже не мог себе представить, как круто изменится теперь его жизнь.

Питер одобрительно кивнул:

– Тогда завтра приходи ко мне, я тебе должен кое-что рассказать.

Лекция, которую на следующий день в отеле Deans прочел ему Питер, была краткой. Он рассказал об особенностях войны, которая шла на территории Афганистана, дал характеристику основным исламским группировкам, показал на карте места, которые представляют сейчас интерес для съемки.

– Есть две основных опасности, – сказал Питер. – Это мины, ими русские усеяли подходы к своим базам. И это их авиация, которая появляется неожиданно и бомбит все подряд.

Впрочем, опасностей, конечно, гораздо больше, – спохватился Питер. – Там все время надо быть начеку. Но это ты поймешь сам.

– Когда отправляемся? – Рори уже откровенно скучал. Ему явно не терпелось попасть на войну прямо сейчас.

- Есть еще одно правило, которое надо бы усвоить, - заметил Питер. – В этих местах невозможно ничего планировать загодя и с привычной нам точностью. Возможно, мы отправимся завтра. Возможно, через неделю. Наберись терпения, иначе тебе придется несладко.

Через несколько дней они оказались в приграничном районе и благополучно перешли на афганскую территорию.

Но прежде чем рассказать о военном дебюте Рори Пека, надо представить вам Питера. Он – не последний герой в нашем документальном повествовании.

Описать Питера Джувенала не просто. Это человек с неброской внешностью и нешумным характером. Встретишь такого на улице – пройдешь мимо, не повернув головы. Простоватое лицо с правильными чертами. Голубые глаза. Аккуратные светлые усы. Слегка вьющиеся каштановые волосы. Приятная, чуть смущенная улыбка. Никогда не высовывается, не лезет вперед. Словом, ничего особенного. Вероятно, таким должен быть идеальный шпион. Ничего особенного - если не считать его биографии. В редкой книге, вышедшей в Британии о современных войнах, не упоминается Питер Джувенал.

Он родился в 1957-м году в состоятельной семье, которой принадлежали большие участки земли к западу от Лондона. Детство провел в маленьком городке Хенли-на-Темзе, который знаменит тем, что там каждый год устраивались королевские гребные регаты. Возможно, поэтому многие считают, что в городе живут поголовно одни снобы. Впрочем, нет дыма без огня. Уютный Хенли-на-Темзе, расположенный на зеленых холмах в 45 минутах езды от Лондона, действительно населяют всякие знаменитости. Отошедшие от дел политики, звезды шоу-бизнеса, отставные генералы… Здесь всегда царила особая атмосфера, здесь чтили старые традиции и не терпели чужаков.

Жизнь в городке протекала тихо и чопорно. Отец, скончавшись в конце 60-х, оставил им большой дом из сорока комнат, расположенный под сенью зеленых рощ. Странно, но он никогда не рассказывал друзьям про свою мать. Было только известно, что их взаимоотношения не отличались безоблачностью. Скорее всего, они не ладили. С семи лет его отдали в привилегированную частную школу, а на каникулы обычно отправляли куда-нибудь за границу – в Германию, Францию или даже в Южную Африку. «Мама была родом из Германии, но я больше тяготел к бабушке – матери моего отца. Когда меня в шутку называли немцем, я обижался: нет, я не немец, у немцев плохо с чувством юмора», – говорил Питер.

Да, он с малых лет жил отдельно и всегда полагался только на самого себя.

Питер страдал редким заболеванием под названием дислексия – это когда все буквы при чтении смешиваются в одну кучу. Так что учиться ему было куда сложнее, чем сверстникам. По этой причине он был явно не силен в грамоте и редко брал в руки авторучку, возможно, оттого, что писал с огромным количеством ошибок. Но зато слова произносил безупречно, как и подобает истинному джентльмену.

Закончив в восемнадцать лет школу, Питер решил, что станет военным фотографом. Толчком, пробудившим такое странное желание, стал альбом, однажды увиденный у его учителя: там были собраны фотографии эпизодов первой мировой войны. Питера «замкнуло». Он часами, словно, завороженный, рассматривал эти фотографии, лица солдат, образцы старого вооружения и амуниции.

Но как стать военным фотографом? В мире не существовало ни одного учебного заведения с таким профилем. Тогда Питер составил для себя план. Он решил действовать постепенно. Для начала, чтобы овладеть навыками военного дела, пошел добровольцем в парашютные войска. Служил в Норвегии, Германии, Северной Ирландии. Научился метко стрелять и управлять военной техникой. Легко переносил тяготы дальних походов. Прыгал с парашютом. Но и о фотографии не забывал. В части, где он служил, не была предусмотрена должность фотографа – тогда Питер уговорил командира ее ввести. Ему помогло то, что как раз тогда они находились в Ольстере, и Питер обосновал свою просьбу тем, что мог бы тайно снимать на пленку потенциальных террористов.

В армии поначалу ему мешало только одно – слишком правильное произношение, свойственное выпускникам частных школ. «Подумаешь, сэр выискался», – косо поглядывали на него сослуживцы. Но очень скоро все встало на свои места. Питер не только чеканно произносил слова, но и стрелял едва не лучше всех, а в тяжелых походах ему вообще не было равных. Он очень мало говорил, зато всегда был исключительно надежен.

1979-й год он встретил в должности инструктора-резервиста 10-го парашютно-десантного батальона, который стоял в Лондоне. «Я делал из новобранцев настоящих солдат. Приходили 200 человек, я оставлял 60, и кое-кто из них после обучения становился на что-то годен».

В это время для него встал вопрос: что дальше? Командиры прочили Питеру блестящую военную карьеру. Ему обещали повышение по службе, офицерское звание, командировки по всему свету. Он недолго раздумывал. «В конце – концов я ведь пошел в армию исключительно за тем, чтобы получить военный опыт, – объяснял Питер своим приятелям. – Я получил его. А оставаться там впредь было неинтересно и бесперспективно. Ну, сидел бы я в начальниках и писал бы бумажки. Скучно. Я научился кое-чему, и этот опыт впоследствии спасал меня много раз. Меня по-прежнему интересовало все связанное с армией, но только не карьера военного. Я хотел стать фотографом и работать на газеты».

В последние дни 1979-го советские войска вторглись в Афганистан. Он понял, что пробил его час. Настала пора принять старт. Вначале, правда, его смутило, что к афганским границам направились настоящие асы журналистики. Не чета ему – с профессиональным стажем, хорошей аппаратурой, большими деньгами. Конкурировать с ними? К счастью, он не поддался отчаянию. Прошло шесть недель, и Питер увидел, что ничего путного эти ребята так и не сделали. Все, что они передавали в свои редакции – и тексты, и фотографии – было ниже всякой критики. Они сидели либо в Кабуле под контролем советских, либо в Пешаваре под контролем пакистанцев. Никто так и не показал реальной войны. Потому что реальная война бушевала далеко от них.

В марте 1980-го он пришел на лондонский вокзал Виктория и сел в автобус, следовавший через Париж и Солоники до Стамбула. Билет стоил всего 60 фунтов – это был хороший стимул для того, чтобы совершить именно автобусное путешествие. Из Турции и тоже автобусом направился в Тегеран, оттуда через Белуджистан перебрался в пакистанский город Кветта, где пересел на поезд и доехал до Пешавара. Все это путешествие заняло у него три недели.

От Пешавара было уже рукой подать до афганской границы. Этот город на многие годы стал его основной базой. Первым делом Питер поселился в самом крутом отеле – Intercontinental. Он решил, что это сделает легче процесс знакомства с моджахедами. Питер не знал здесь ни единого человека и имел очень смутные представления о том, с чего надо начинать.

В первый же вечер обратился к портье: «Как мне найти командиров партизанских групп?» Ему дали адрес какой-то исламской партии: «Иди туда, там тебе помогут». Но в доме, расположенном по этому адресу, Питера встретили холодно и настороженно. Может, его приняли за шпиона? Ладно, решил Питер, наберусь терпения, вода камень точит. Первым делом он намеревался обрасти самым широким кругом знакомых.

Прошла неделя. Питер успел побывать в лагере афганских беженцев, расположенном на окраине Пешавара, в штаб-квартире крупной организации моджахедов и завязал знакомства с западными журналистами, скучавшими здесь. Он всем говорил, что хочет побывать в Афганистане. Некоторые смотрели на него, как на чокнутого.

Наконец, кажется, клюнуло. Знакомый пакистанец дал ему карточку с адресом: «Эти те люди, которых ты ищешь». Адрес был написан на пушту, ничего понять Питер не сумел. Он показал карточку другому приятелю из местных. Тот прочитал и тут же порвал ее: «Это плохие моджахеды. Они тебе голову оторвут, едва представится такая возможность». Так Питер впервые услышал, что моджахеды бывают хорошие и плохие, и что с плохими дел лучше не иметь.

Он вживался в новую атмосферу, сразу усвоив очень важное для этих мест правило: здесь никогда не следует спешить. Терпеливо изучал эту жизнь, а местные люди, вероятно, изучали его самого.

Спустя месяц нашелся человек, который пообещал тайными тропами провести его в афганскую провинцию Кунар. Питера нарядили в пуштунскую одежду, он обмотал голову чалмой, в руки взял четки. Без особых приключений на автобусе пересекли зону племен. Проводник предупредил:

– Здесь надо скрывать, что ты европеец, иначе возьмут в заложники, чтобы потом обменять на своих соплеменников, которые сидят в тюрьме.

Питер кивнул и послушно прикрыл платком свое бледное с рыжеватыми усами лицо. Пешком перешли линию границы, о которой не напоминало ничто. Прошли с пол километра.

– Все, – сказал проводник. – Дальше нельзя. Очень опасно.

Питер был разочарован. Деньги он уплатил этому пуштуну заранее, ясно, что обратно их уже не вернешь. И заставить его идти дальше не было никакой возможности. Парень просто решил подзаработать на наивном англичанине. Это был еще один урок, полученный им: никому не доверяй и не плати ни за что вперед.

Однако на этом его злоключения не кончились. На обратном пути британца арестовала полиция. «Ты иностранец? А где твое разрешение на пребывание в погранзоне?» Впоследствии его арестовывали еще много раз, и он научился относиться к этому философски. Никогда не сопротивлялся, если надевали наручники, никогда не бузил, если сажали в камеру. Все равно, проходил час или два или больше, но рано или поздно его отпускали на волю, с напускной строгостью предупредив: «Больше не нарушай». О, кей, кивал Питер, прекрасно зная, что нарушит и очень скоро.

Полицейские «наезды» были своеобразной игрой, правила которой усвоили обе стороны. Задерживая нарушителя, власти как бы формально соблюдали закон. Но неформально Пакистан и Запад были союзниками в борьбе против Кабула и советских, поэтому максимум, что грозило корреспонденту, это два-три часа потомиться в участке.

Время работало на него. В отличие от других он приехал сюда надолго. Капитал, который накапливался с каждым днем, рано или поздно будет удачно вложен.

Как-то ему представили итальянского журналиста из газеты «Корьера делла серра», который накануне приехал в Пешавар и тоже очень хотел в Афганистан. Он не умел снимать и потому Питер стал для итальянца находкой.

– Ты делаешь фотографии, я пишу статьи, – тараторил журналист. – Мы вместе хорошо заработаем.

«Он просто нанял меня, вот и все, – рассказывал потом Питер. – И мы отправились через границу».

По сути это был его первый контракт с большой газетой, и Питер постарался, чтобы теперь не случилось проколов. Снова вырядившись в афганскую одежду и заранее отрастив бороды, они в сумерках выехали из Пешавара и около полуночи пересекли афганскую границу вместе с большой группой моджахедов. Это были бойцы командира Абдул Хака, с которым впоследствии Питер станет поддерживать дружеские отношения. Их было человек восемьдесят. Одетые кто во что горазд, почти босые, вооруженные допотопными винтовками «Бур» и абсолютно неподготовленные в военном отношении. Так начиналась их война...

Три недели они находились на вражеской территории в восточных районах Афганистана. Действовали только из засад, избегая прямых столкновений с войсками Кабула и тем более – с советскими солдатами. Однажды ночью атаковали аэродром, хотя настоящей атакой это назвать было нельзя: просто подкрались поближе и открыли беспорядочную стрельбу по постройкам и складам. Ущерб от такого налета оказался минимальным, просто нервы противнику пощекотали. Питер был разочарован: ночью фотографировать абсолютно невозможно и вообще непонятно, что там происходило. Дурная пальба, вспышки разрывов, трассеры по всему небу... Красиво, да только что толку?

Дорого обошелся им этот налет. Взбешенные русские гнали их отряд до самых гор Тора-Бора.

Потом группа моджахедов обнаружила рабочих, которые под охраной трех танков с эмблемами правительственных войск трудились на сооружении ирригационного канала. Командир предложил напасть на них? Зачем, не понял Питер. «Но они же сотрудничают с советскими. Неужели непонятно?» То есть, если ты не заодно с моджахедами, то, значит, враг и подлежишь уничтожению, дошла до Питера суровая истина этой новой жизни.

Моджахеды без особого труда захватили строительных рабочих. Экипажи танков разбежались, едва заслышав стрельбу. Суд был скорый: к расстрелу. Приговор тут же привели в исполнение.

Он мог бы не снимать эту казнь, партизаны не стояли с пистолетом у его виска. Но… Он снимал. Он дал себе слово фиксировать на пленке все, что увидит. Все то, из чего состоит эта война.

Труднее всего было запечатлеть бой. Да, это оказалось совсем не таким простым делом, каким ему представлялось раньше. Ты не видишь ни противника, ни своих спутников – во время стычки все прячутся, маскируются, только пальба с разных сторон, но полет пуль на пленку не снимешь. Значит, понял Питер, надо снимать не саму войну, не сами боевые действия, а людей, в них участвующих. Их лица, позы, глаза, руки, их реакции...

«Корьера» опубликовала шесть фотографий Питера прямо на первой полосе. Этот дебют его вдохновил. Не огорчило даже то, что продувная бестия итальянец, воспользовавшись неопытностью Питера, украл все его негативы.

А по возвращению в Пакистан Питера опять арестовала полиция.

Он переходил границу из Пакистана в Афганистан 72 раза. Это можно было бы считать абсолютным рекордом. Никто и никогда не сможет его превзойти. Нангархар, Кунар, Пактия, Пактика, Кандагар, Пагман, Бадахшан, Нуристан... Нет ни одного места в Афганистане, где бы он хоть однажды не появился со своей камерой.

«Афганские моджахеды всегда думали, что мое присутствие в их рядах поможет им получить деньги от западных стран, – говорил Питер. – Поэтому у меня редко случались проблемы с ними». Видимо, это было недалеко от истины. Он передавал в редакции газет фотографии, а затем стал снимать для телевидения, тем самым постоянно напоминая Западу об этой войне, возбуждая интерес к ней.

С годами он узнал все про «поборников истинного ислама». Он знал, в какие двери в Пешаваре можно стучать, а какие дома лучше обходить стороной. Он убедился, что и вправду – наряду с «хорошими» моджахедами есть «плохие» – те, которых зовут «непримиримыми», эти могут убить только за то, что ты не одной с ними веры.

После того второго похода в Афганистан, куда он отправился вместе с итальянцем, у него сложились дружеские отношения с вождем крупной исламской партии Юнусом Халесом. Этот человек, не смотря на свой преклонный возраст, сам участвовал в том рейде. Его полевые командиры – Абдул Хак и инженер Махмуд – тоже стали друзьями Питера.

В Парване, недалеко от авиабазы Баграм, куда его привели люди из другой влиятельной исламской организации, он познакомился с командиром по имени Гуль Хайда.

– Ты вовремя появился у нас, – одобрительно сказал ему этот моджахед. – Мы как раз завтра собираемся пощипать кяфиров.

Так Питер попал в гущу долгого и трудного боя, который разгорелся в «зеленке» под Баграмом. В этом бою со стороны русских участвовали танки, бэтээры, вертолеты. Но «духи», как обычно, избегали прямых столкновений, они действовали, словно призраки: обстреливали из засады машины или людей и тут же уходили прочь по заранее намеченному пути.

Гуль Хайда, не пригибаясь, ходил под пулями и тихим голосом отдавал приказы.

Когда бой закончился, Питеру показали парня, одетого в советскую военную форму. Он был голубоглазый, русоволосый, с жидкой бороденкой.

– Это бывший советский солдат, который теперь сражается за нас,– объяснили ему.

Питер тут же вскинул фотоаппарат. Сенсация! Впоследствии его снимок появился в «Пари матч»: русские переходят на сторону моджахедов. Через два года, опять приехав в этот отряд, он спросил:

– А где тот русский парень, которого я снимал?

Партизаны схватились за животы:

– Русский? Ха-ха-ха!

Оказывается, Питер стал жертвой розыгрыша. Тот блондин был нуристанцем, среди них часто встречаются такие – с голубыми глазами и светлыми волосами.

Гуль Хайда впервые поведал Питеру об Ахмад Шахе Масуде, и англичанин сразу понял, что должен непременно познакомиться с ним. Это был 1981-й год, когда Масуд еще только набирал силу, о нем пока мало кто знал. Правда, вспомнил Питер, однажды в американском консульстве ему посоветовали обратить внимание на этого командира, сказали: у него большое будущее. И скривились: но уж больно он независим, этот таджик.

Прямо из Парвана Джувенал направился в ущелье Панджшер, где были основные базы Масуда. Ему понравилось, что все моджахеды, которые подчинялись этому командиру, одеты в одинаковую песочного цвета форму, купленную у советских интендантов на перевале Саланг. Он сразу обратил внимание на то, что Масуд отдает команды, как офицер, что у него в отряде дисциплина и порядок. Ахмад Шах охотно позировал ему в саду, затем они долго – целых четыре часа – беседовали и расстались, довольные друг другом. Впрочем, как говорил позже Питер, он тогда и думать не думал, что Масуд станет таким знаменитым.

До этой встречи Питер знал, что отношения между различными группировками моджахедов вовсе не такие безоблачные, как это казалось со стороны. Но только сейчас он стал понимать, как глубоки трещины. Ахмад Шах резко отзывался об исламской партии «Хезбе исламие», возглавляемой Гульбеддином Хекматияром и наиболее активно поддерживаемой западными странами. «Они продались американцам и Пакистану. Для них главное – урвать как можно больше денег». Этот конфликт, как понял Питер, начался еще в середине 70-х, когда они оба – и Масуд, и Гульбеддин – были эмигрантами в Пакистане. Они покинули Кабул, гонимые правительством Дауда, то есть еще задолго до Апрельской революции. С тех пор их пути разошлись. Ахмад Шах скоро вернулся в родной Панджшер и приступил к вооруженной борьбе – сначала с «неверными» Дауда, затем с революционерами Тараки и Амина, теперь – с Кармалем и советскими. Он своей славы достиг сам, собственными способностями, умом и энергией. А Гульбеддин осел в Пешаваре, не делал секрета из тесных связей с пакистанской военной разведкой, охотно принимал деньги от западных доброхотов и при этом не всегда использовал их по прямому назначению.

Когда, вернувшись в Пешавар, Питер поделился своими наблюдениями со знакомым дипломатом, тот рассмеялся ему в лицо.

– Ну, конечно, – ехидно сказал он Питеру. – А Масуд твой чист, будто агнец. Он что, на свои кровные воюет? Тоже не без греха, тоже берет денежки у нас.

– Да,– неохотно согласился Питер, – видимо, берет. Как я понял, он больше связан с французами и англичанами.

Совсем скоро Питер встретит одного малого, своего соотечественника, который за стаканом как-то похвастает ему: однажды, дескать, вез Масуду на лошади миллион фунтов в золотых соверенах. Целый мешок.

Кого только не встретишь в этих диких горах. Какие невероятные типажи. Какие крутые интриги. Куда там полковнику Лоуренсу Аравийскому!

В 84-м Питер Джувенал перешел с фото на телесъемку. Дело было так. В пешаварском Deans Hotel, где он предпочитал останавливаться, Питер однажды познакомился с командой из телекомпании Эн-Би-Си. Советником американцы наняли его знакомого француза Доминика, тоже пешаварского старожила, он то и представил Питера телевизионщикам. Сели в баре, разговорились. Питер был поражен: они приехали всего на неделю, а их бюджет при этом составлял 50 тысяч долларов. Ничего себе! Прежде он и не предполагал, что телевидение располагает такими деньгами. Было отчего задуматься.

Оказавшись вскоре в Лондоне, он направился в компанию VIS-news, наполовину принадлежавшую Би-Би-Си. Он показал там свои афганские фотографии и сказал, что впредь хотел бы заниматься киносъемкой. Как ни странно, его не выставили за дверь. Компания в то время переходила на новый формат пленки, старые камеры все равно выбрасывали в утиль, вот одну из таких камер Питер и получил в подарок.

Он вернулся в Пешавар и отправился в район Тора-Бора, где партизаны замышляли крупную операцию. Однако в то же время стало известно, что русские намерены нанести по этому району упреждающий удар с высадкой десанта. В Джелалабад были стянуты вертолеты чуть ли не со всего Афганистана. Они хотели блокировать эту огромную территорию, а потом тщательно прочесать ее всю. Моджахеды настояли на том, чтобы их гость немедленно уходил обратно. Ему дали провожатых, и Питер отправился в Пакистан – через заснеженные горы и глухие ущелья (шестнадцать лет спустя тем же путем отсюда уйдет Бен Ладен). Но по пути случилась беда. Из-за скал им наперерез вышли пакистанские бандиты, направили на них автоматы. Пришлось отдать им все – деньги, камеру, отснятые пленки.

Едва они пересекли границу, Питера, как обычно, арестовала полиция. В участке он пил чай с офицером и жаловался ему на разбойников, ожидая пока последует обычный звонок «сверху», означающий свободу. Через три месяца этот же офицер пригласил его в участок и торжественно вручил кинокамеру. «Работаем!» – гордо доложил полисмен.

Да, телевидение платило совсем другие деньги. Он два года сотрудничал с американской компанией Си-Би-Эс, которая давала ему 1000 долларов за каждый съемочный день плюс оплачивала накладные расходы. Допустим, идет Питер в Панджшер, к Масуду, это путешествие занимает не меньше месяца и за каждый день набегает больше чем по тысяче баксов. Разве плохо?

Этого англичанина многие в Пешаваре считали большим везунчиком. Но сам он все свои удачи объяснял просто. «В отличие от остальных я хорошо подготовил себя к жизни на войне, вот и все», – настаивал Питер и в доказательство рассказывал историю, случившуюся с ним под Кандагаром.

Там моджахеды по ночам повадились обстреливать из минометов аэропорт. Позицию они выбрали, как им казалось, безупречную: за высокой горой, полностью укрывавшей их от русских. «Духи» появлялись на этой позиции ближе к ночи. Выгружали из «Тойоты» свой скарб, устанавливали минометы китайского производства, доставали из ящиков мины и детонаторы к ним, снаряжали заряды и открывали огонь. При этом они совершенно не обращали внимания на то, чтобы соблюсти хоть какую-то маскировку. Не было ни траншей, ни окопов, а пластиковые футляры от детонаторов скоро усеяли все вокруг. И никто даже не подумал их убрать, закопать в землю, увезти с собой. «Это было типично для моджахедов – никакой особой маскировки, никаких мер безопасности, – объяснял Питер. – Сойдет и так. Все в руках божьих. Фаталисты». Конечно, рано или поздно русские обнаружили бы эту позицию. Поэтому Питер все время был начеку.

Так и случилось. Когда партизаны в очередной раз принялись готовиться к стрельбе, невдалеке от них разорвалась мина. Перелет, отметил про себя Питер. И сразу еще один взрыв. Теперь недолет. Они берут нас «в вилку», понял Питер. В следующую секунду он выключил камеру, в прыжке бросился в сторону, распластался в ложбинке. Это его спасло. Третий снаряд взорвался как раз там, где он только что стоял. Были убиты все пять афганцев, а Питеру осколки посекли плечо. Но он уцелел. «Это было 21 октября, в день моего рождения, я не мог погибнуть тогда».

Он никогда не подвергал свою жизнь безоглядному риску. Старался все просчитать, накопить побольше информации, узнать детали... Не случайно именно с ним хотели идти в Афганистан западные корреспонденты. С ним было надежно.

Итак, они оказались в районе Джаджи, в зоне пуштунских племен, на афганской территории. Опытный фрилансер Питер Джувенал и зеленый новичок, еще не нюхавший пороху Рори Пек. Здесь партизаны намеревались атаковать базу правительственных войск. Однако перед самым боем Питер обнаружил неисправность в своей камере и остался в лагере. Рори, подумав, сказал, что пойдет один. У него был любительский фотоаппарат, и он наивно надеялся сделать им хорошие фотографии. Питер вначале пытался его отговорить от пустой затеи, но скоро понял, что это бесполезно. Ирландец был упрям и напорист, словно буйвол.

Питер давал ему последние наставления, когда в небе появились штурмовики.

– А вот и та опасность номер два, о которой я тебя предупреждал, – Питер потянул ирландца за рукав, увлекая его под кроны деревьев.

Поздно. С неба раздался нарастающий свист. Опытный Питер решил, что бомба летит прямо в них. И он не ошибся. Она упала рядом, буквально в нескольких шагах от того дерева, под которым они укрылись. Огромная 500-килограммовая бомба. Упала и не взорвалась – иначе от них не осталось бы и следа.

Но удивительно также было другое: Рори отреагировал на это так, словно бомбы падали рядом с ним всю прежнюю жизнь. Он даже обрадовался: «Вот это приключение!» Питер и прежде видел, как по-разному люди реагируют на опасность, но чтобы вот так радоваться… Похоже, сегодня я приобрел себе нового компаньона, подумал он.

Всю неделю, пока продолжался этот рейд, он внимательно приглядывался к новичку. Интересный персонаж! Конечно, парень не без странностей, но зато ведет он себя так, будто провел в этих диких горах всю жизнь. Казалось, удивить его просто невозможно. Он охотно уплетал приготовленную афганцами на очаге грязноватую пищу, мертвым сном спал на голых скалах, без единой жалобы терпел долгие переходы. Более того, весь его вид свидетельствовал о том, что именно такая жизнь ему и нравится.

Снова оказавшись в Пешаваре, в окружении привычного комфорта отеля Deans – любимого прибежища Питера последних лет, – они пригласили знакомого оператора из афганцев по имени Хабиб, достали выпивку. Рори поднял стакан: «За нашу удачу в Афганистане!» Оказывается, он уже принял решение осесть в Пешаваре и присоединиться к племени свободных журналистов. Питер с удивлением глянул на него, но ничего не сказал, только молча выпил. В тот вечер, когда все уже прилично набрались, а сигаретный дым стал щипать глаза, Рори вдруг предложил им вместе организовать компанию или агентство по производству и продаже эксклюзивных видеоматериалов с фронта.

– Так мы сможем делать гораздо больше, – уверял он. – У нас появятся новые возможности.

– Идея, может быть, и хорошая, но я должен подумать, – осторожно ответил Питер.

Вскоре Рори Пек снова отправился в Афганистан – на этот раз с Хабибом, а Питер ненадолго уехал в Европу. Через две недели приятели позвонили ему:

– Мы вернулись в Пешавар.

– Отлично, – похвалил их Питер.

– Мы привезли эксклюзив. Съемка – закачаешься.

– Отлично, – снова похвалил их Питер.

– Но у нас кончились деньги.

– У меня есть для вас совет. Пора покинуть отель и снять дом. Мы на этом хорошо сэкономим.

Еще через пару дней Рори опять нашел его:

– Мы сняли виллу с тремя спальнями. Когда ты приедешь, тебе понравится.

Питер приехал. Однако он обнаружил, что арендован не только дом с тремя спальнями. Еще там есть повар, охранник и трое слуг. Питер схватился за голову: какая тут экономия? Но и это еще не все. По дому разгуливали незнакомые молодые красотки, и места для Питера форменным образом не было. Он понял, что депрессия окончательно покинула Рори Пека.

Ирландец, не снимая черных очков, целыми днями колесил на моторикшах по городу, энергия так и била из него. Иногда он напоминал Питеру мачо из голливудских фильмов. Ну, ну, думал про себя Питер, пусть развлекается.

Однако, повар, слуги… Не чересчур ли? Пока Питер размышлял над этим, ему шепнули, что Рори приплачивает сто рупий менеджеру в отеле Deans только за то, чтобы тот сообщал ему о вновь прибывших в Пешавар молоденьких девушках. А этим девушкам менеджер, отрабатывая гонорар, рассказывает, что вот, мол, есть неподалеку роскошный дом с поваром, прислугой и классными ребятами, рекомендую. Нет, Питер был, конечно, не против того, чтобы развлечься с девчонками, но… Короче, повара и одного из слуг по его настоянию уволили почти сразу.

Компания, которую они организовали, получила название VIP. Video in Pakistan. Но Рори расшифровывал это по своему: «Видео Интернэшнл Продакшен». Ему казалось, что так солиднее. Он вообще с самого начала говорил о том, что скоро об их фирме узнает весь мир, ни больше, ни меньше.

СЕРЕДИНА 80-Х. СЕВЕРНЫЙ КАВКАЗ. ИНГУШСКИЙ ДОМ

Сижу за столом на втором этаже просторного частного дома, расположенного в ингушском поселке рядом с городом Орджоникидзе. Чувствую себя неловко. Потому что другие гости за этим столом – сплошь убеленные сединами местные старики. Они в папахах, начищенных сапогах, лица у всех торжественные, спины прямые. Верховодит застольем самый почтенный из аксакалов по имени Идрис Базоркин. Он – живой классик ингушской литературы, автор романов, которые описывают жизнь и характер горцев. Сейчас он, показывая рукой в мою сторону, говорит:

– Мы рады приветствовать в нашем доме дорогого гостя из Москвы. Это замечательный человек. Он специально проделал такой длинный путь, чтобы приехать к нам. Такая честь для всех нас! И он, – тут писатель делает многозначительную паузу, – он большой друг нашего Руслана.

Провалиться мне на этом месте. Что он говорит? Да это для меня большая честь – оказаться за одним столом с мудрецом Идрисом Базоркиным и с любым другим из почтенных старцев – тоже. В какое неловкое положение он меня ставит. Но надо терпеть. В чужой монастырь со своим уставом не ходи. Я уже не первый день на Кавказе, потихоньку привыкаю к местным обычаям.

Эти застольные комплименты в адрес гостя имеют явный педагогический подтекст. Аксакалам, конечно, ясно, что никакой я не замечательный, а вполне заурядный, если не хуже, человек, но их велеречивые тосты как бы заставляют внутренне подтянуться, постараться стать лучше.

Самое смешное, что поводом для сегодняшнего праздника является приезд сюда Руслана Аушева, первого и единственного Героя Советского Союза у ингушей. Молодой майор в этих краях – больше, чем национальный герой, он объект всеобщего восхищения и обожания. Ингуши в 44-м были выселены Сталиным в Казахстан, лишены всех прав. Режим обвинил их в сотрудничестве с немцами. И хотя Хрущев уже давно вернул их на родные земли, это не означало, что им вернули возможность жить, как живут другие. Долгое время существовали негласные установки, запрещавшие продвигать горцев по карьерной линии, принимать их в военные училища, направлять на работу за рубеж. За ними как бы все еще тянулся шлейф вины за прегрешения, которых они вовсе не совершили.

Аушев был одним из первых советских офицеров, получивших в Афганистане золотую звезду Героя. Храбрец, каких мало. И вообще, он удался – и статью, и умом, и манерами. Он быстро стал очень популярным человеком в Советском Союзе. О нем восторженно писали газеты, его часто приглашали на телевидение. А уж как почитали его на Северном Кавказе!

В Кабуле мы с ним находились в одно и то же время, но тогда странным образом ни разу не встретились. Я вернулся в Москву в марте 82-го, он заменился на пару месяцев позже, стал слушателем военной академии. Вот тогда, в Москве, мы и познакомились. «Комсомолка» проводила так называемые «дни газеты» в Экибастузе, нам требовалось в выездную бригаду найти известных узнаваемых людей, вспомнили про Аушева. Редакция обратилась к командованию академии откомандировать Героя в наше распоряжение на неделю. Так мы встретились. И сразу, едва ли не с первой минуты, сделались друзьями.

Руслан часто бывал в моем доме, даже иной раз оставался ночевать. Я приезжал в дом его родителей, расположенный в Грозном. Глава клана Султан Юсупович Аушев, быстро вникнув в наши отношения, объявил меня «старшим братом». В один из таких приездов он сказал, что нас ждут в поселке Карца под Орджоникидзе, где тогда проживало много ингушей. Самые почтенные старцы пригласили Руслана в гости. Мы сели в «Волгу» и по трассе Баку – Ростов поехали в столицу Северной Осетии.

Но сейчас за столом Руслана не было. Торжественный ужин давался в его честь, а сам виновник торжества отсутствовал.

Под каким-то благовидным предлогом я вышел из комнаты, спустился вниз. Во дворе тоже был накрыт стол, за которым так же чинно, как и старики, сидела молодежь. И Руслан сидел здесь же. Я подошел:

– Как же так?

– Потом тебе все объясню. По нашим обычаям я не имею права быть за одним столом со стариками.

– Но ведь это все в твою честь?

– Ничего, ничего, ты там за меня побудь.

Ну и дела! Я опять поднялся к аксакалам. Они по очереди, подчиняясь команде тамады, говорили свои тосты – про честь, храбрость, верность, про славного сына ингушского народа Руслан и про «замечательного московского гостя, который уважил их своим присутствием».

В доме Аушевых законы гор тоже соблюдались со всей строгостью. К примеру, если мы с его отцом садились за стол, то никакая сила не могла заставить Героя Советского Союза сесть рядом с нами. В лучшем случае он мог появиться в комнате только за тем, чтобы налить нам чай. Поначалу меня это напрягало, я даже пытался протестовать, однако Султан Юсупович – высокий, статный, седоусый, – позволив мне высказаться, выдержал паузу и спокойно объяснил:

– Верно, он уже битый час стоит за нашими спинами, а если потребуется, будет стоять сутки. И двое суток будет стоять, и трое. Потому что я стоял так у своего отца, а мой отец – у моего деда. И сын Руслана будет так стоять, когда в дом к Руслану гости придут. А если Руслан нарушит эту традицию, значит он не мой сын и он – не ингуш.

Только один раз я видел, как старый обычай был нарушен. Мы приехали к родственникам Руслана в Назрань – в то время это было обыкновенное большое село: по улицам бродили коровы, пахло навозом. Конечно, прознав о приезде Аушева, в местном ДК стали собирать население, чтобы каждый воочию мог увидеть Героя. И вот мы идем с ним по улице, а на лавочке сидят, подставив солнцу лица, три старика. Горбоносые, в каракулевых папахах, в сапогах с галошами, они сидят молча и горделиво. Так, словно знают какую-то тайну. У них красные, натруженные шеи, узловатые руки. При виде Руслана они как по команде встают и тянут правые руки к тому месту, где сердце: «Салам». Руслан смущен до слез. Это неслыханно, чтобы почтенные старцы вставали перед 30-летним парнем.

Он вернулся из Афганистана, а два других его брата, тоже офицеры, туда добровольно поехали и сейчас сражались с моджахедами.

Да, моя афганская командировка закончилась, но война и не думала меня отпускать. Сама судьба послала в лучшие друзья майора Аушева, как верного связника между этой и той жизнью.

Вскоре после возвращения я принял решение уйти из газеты на учебу в аспирантуру академии общественных наук. Три года аспирантуры хотел использовать для изучения английского языка, да и умных книжек пора было почитать.

По итогам учебы каждому аспиранту полагалось защитить диссертацию. Большинство моих сокурсников, как и было принято в те годы, избрали темами диссертаций «роль партийных организаций» – дальше подставляй что угодно: «в повышении надоев молока», «улучшении жизни трудящихся», «укреплении репертуарной политики драматических театров», «воспитании коммунистической морали», «увеличении поголовья кроликов»… И так далее. Та же участь грозила и мне. Но убить три года на явную ерунду? Ни за что! Я приложил некоторые усилия, привлек связи, слегка поинтриговал, и утвердил тему, которая не значилась в застойных академических реестрах, но которая вполне отвечала и моим личным интересам, и имела очевидное практическое значение. Предложил исследовать содержание публикаций западных (в основном американских) СМИ по афганской войне. На кафедре вначале переполошились: во-первых, война продолжала оставаться закрытой и как к ней относиться – все еще было не ясно, во-вторых, для того, чтобы анализировать иностранные газеты и журналы, мне надо разрешить к ним доступ, и в-третьих, как сюда пристегнуть «роль партийных организаций»? Но последовал звонок со Старой площади (а там нашлись люди, которые уже были сильно озабочены тем, как нам реагировать на массированные пропагандистские удары Запада с использованием «афганского фактора»), и вопрос оказался решенным.

Таким образом, Афганистан и здесь продолжал крепко держать меня.

Учеба в аспирантуре была необременительной и сулила много приятных моментов. Полученный доступ к спецхрану помог расширить представления о мире. В те времена только избранные могли читать «Ньюсуик», «Тайм», «Ю.С. ньюс энд уорлд рипорт», «Интернэшнл геральд трибюн». Более того, в ЦК мне позволяли знакомиться с радиоперехватом передач «вражеских голосов» – «Свободы», Би-Би-Си, «Голоса Америки», «Немецкой волны». О, сколько интересного я узнал в те годы – и о нас самих, и о тех, кто нас ненавидел!

Чтобы читать американскую прессу, надо было совершить прогресс в английском – тоже полезно. Нам, аспирантам, сохранили зарплату, получаемую по прежнему месту работы, и даже выделили по отдельной комнате со всеми удобствами в гостинице при академии на проспекте Вернадского. Вот была жизнь!

Слегка омрачала существование необходимость посещать лекции по обязательным тогда дисциплинам, связанным с изучением идеологической догматики и т.н. «ленинского наследия». Но, честно сказать, я их и не посещал. Надо отдать должное нашим преподавателям – даже самым кондовым – на экзаменах они оказались незлопамятны и вполне щедры на высокие оценки.

В академии в основном учились партийные и советские работники среднего звена, которых готовили к более крупным должностям. Окончив аспирантуру, они отправлялись в свои регионы руководить городами и областями. Распределением занимался ЦК КПСС. Помню одного аспиранта, моего земляка из Сибири – он страстно хотел, чтобы его распределили в Узбекистан.

– Хочу быть секретарем обкома партии! – закатывал он глаза.

– Но почему именно там?

– Да потому, что в этих республиках не надо думать о хлебе насущном. Там утром открываешь тумбочку своего рабочего стола и уже видишь десять тысяч рублей. Как они туда попали, меня не касается. Наверное, национальный обычай такой. Год поработал – и на всю жизнь хватит.

Но мне до распределения еще было далеко. Отучившись несколько месяцев, я опять попал в Афганистан. В Кабуле проходила научная конференция стран «третьего мира», меня пригласили выступить с докладом. Что-то такое о принципах и методах ведения «психологической войны». Воспользовавшись оказией, я остался в Кабуле еще на пару недель, навестил старых знакомых и даже слетал в провинции. Ничего не изменилось в Афганистане за то время, что я там не был. Все так же шла война. Конвейер смерти работал безостановочно.

Повидался с нашим послом Фекрятом Ахмеджановичем Табеевым. Он уже пятый год тянул лямку в Кабуле, это было чересчур для страны, где полыхала война. До этого Табеев два десятилетия был первым секретарем Татарского обкома КПСС, причем «татарским ханом» он стал чуть ли не в двадцать восемь лет – случай для нашего времени неслыханный, ведь в наше время страной руководили люди, которым было далеко за шестьдесят. Значит, что-то было в Табееве такое, что выдвинуло его. Что? Когда я работал в Кабуле, мы встречались, бывало, подолгу беседовали – я старался разгадать эту загадку. То, что он был сильным человеком, это очевидно. Это было заметно по тому, как он разговаривал с маршалами и высокими партийными бонзами, постоянно навещавшими Афганистан, как вел совещания, как решал вопросы. Но, похоже, он еще был и неглупым человеком. Когда весной 81-го я пришел ему представляться, посол долго расспрашивал меня о нашей полярной экспедиции, об Арктике, о Северном полюсе. Чтобы начальник его уровня этим интересовался, такое встречалось чрезвычайно редко. А он даже книгу о полюсе попросил меня надписать и поставил ее в кабинете на самое видное место. Ага, сделал я вывод, значит Табеев из той половины человечества, которая аплодирует безумцам и романтикам.

Подобно многим другим руководителям его калибра, Фекрят Ахмеджанович мог хорошо «заложить за воротник», причем на его поведении это, как я замечал, абсолютно не сказывалось. Бывают такие богатыри: выпить пол литра водки для них – это то же самое, что для остальных пригубить из рюмочки.

Однажды после традиционной «читки» (это такие еженедельные утренние совещания в посольстве с участием журналистов) Табеев пригласил меня позавтракать с ним. Мы спустились из его кабинета в столовую, расположенную на первом этаже.

– По рюмке? – спросил он и, не дожидаясь ответа, сам налил мне и себе по полному фужеру «Посольской».

– Так ведь рано же еще, – попробовал я протестовать. – Еще и двенадцати нет.

– Поэтому я и говорю – только по рюмке.

Он залпом выпил свои сто пятьдесят и проследил, чтобы и в моем фужере не осталось ни капли. Закусили. Поговорили.

– Ну, что, еще по одной?

– Фекрят Ахмеджанович, – взмолился я. – Мне ведь еще работать надо.

– А ты думаешь, мне не надо.

Выйдя из посольства, я сел в машину и, с трудом контролируя себя, поехал домой – спать. Он, как ни в чем не бывало, пошел в кабинет – работать.

Табеев, зная о моей привычке мотаться по стране, завидев меня в посольских стенах, немедля зазывал к себе и дотошно допытывал, что я видел, с кем встречался, и что я вообще думаю о ситуации. Под конец он обычно спрашивал: «Ну, а как там наши воюют?» Хорошо, воюют, отвечал я, думая, что он имеет в виду советских солдат. И только потом до меня дошло, что Табеев интересуется конкретно своими земляками. Видно, он и меня почему-то считал татарином. «Как там наши?» Впоследствии, уловив суть вопроса, я уже подробно рассказывал о встреченных на поле боя татарах и их подвигах. Врать не приходилось, татары действительно воевали отважно.

Но отчего же его так долго держали в Афганистане? Кремлевские интриги? Или оттого что справлялся? Оттого что трудно было найти замену? Табеева, действительно, заменить кем-то другим было нелегко. Он умел находить общий язык и с военными, и с КГБ, и с афганскими лидерами. Там ведь каждый мнил себя главным. А по сути главного не было, всегда существовала грызня между ведомствами. Посол старался стоять над схваткой.

Встретив меня сейчас в своем кабинете, он пытливо оглядел с ног до головы, потом расспросил о жизни, одобрил решение об учебе в академии и неожиданно предложил пойти прогуляться в сад. Там он с горечью сказал:

– А у нас тут, как видишь, все без изменений. Кончать надо с этой войной.

Я, ошеломленный, молчал. Вот почему он не стал беседовать со мной в кабинете. Этажом выше располагалась резидентура ГРУ, этажом ниже – резидентура КГБ, а за стеной – официальное представительство этого грозного ведомства. Конечно, он подозревал, что каждый его чих пишется на пленку.

– А как кончать? Уйдем, значит, перережут здесь всех наших друзей.

– Нет, – буркнул он. – Ты не прав. Уже не перережут. Взрастили силу. Я был недавно в Москве, там появились люди, которые готовы взять на себя ответственность за вывод войск.

– На самом верху?

– На самом верху, – подтвердил он.

Может быть, посол имел в виду Горбачева, звезда которого начала восходить на политическом небосклоне? Не знаю. Только его прогноз не сбылся. Еще долгих пять лет мы барахтались в том кровавом болоте.

Навестил я и начальника особого отдела 40-й армии. Он щедро поделился с будущим кандидатом наук материалами враждебной пропаганды, направленными на разложение нашего боевого духа. Душманскими листовками, призывающими бойцов переходить на сторону исламистов, фальшивыми советскими газетами, отпечатанными в Европе (открывает солдат родную «Красную звезду», а в ней, батюшки мои, карикатуры на членов политбюро и призывы повернуть штыки против Кремля).

От главного армейского чекиста я впервые услышал о перебежчиках, то есть тех солдатах, которые по своей воле ушли к «духам» и теперь воюют против своих. Для меня это был шок. Неужели они клюнули на эти убогие листовки?

– Какое там! – махнул рукой генерал. – Макулатуру эту сразу к нам несут, народ у нас бдительный. Тут другое. Дедовщина. Разъедает она армию.

Картина, по его словам, получалась неприглядная. «Салаг» нещадно лупили и унижали практически во всех частях «ограниченного контингента». Случалось, и «опускали». Ставили «на счетчик». Заставляли заниматься мародерством. Вот многие и не выдерживали. Оказавшись на боевой операции, стреляли в спину обидчику или с оружием в руках уходили в горы, а там неминуемо попадали к душманам.