Рыжий

- Хорошо, - наконец, сказал Руслан. - Мы возвращаемся к первоначальному замыслу, когда планировалось, что пойдут три человека - британцы и Снегирев. Я надеюсь, других возражений не будет? - Он поднялся и протянул руку для прощального рукопожатия.

- Ну, что вы, Руслан Султанович? - Вдруг обиделся хозяин кабинета. - У нас так не принято. А по рюмке коньяка? Давайте, давайте.

- За успех вашего безнадежного дела, - неудачно пошутил второй генерал.

- За успех нашего общего благородного дела, - поднял свой сосуд Аушев. - И за вашу активную поддержку.

- Ну, ну, - хмыкнул хозяин кабинета. - Посмотрим…

ДЕКАБРЬ 1991 ГОДА. ПАМИР.

ВЫСОКОГОРНЫЙ КИШЛАК ИШКАШИМ

А-а-а-а! Среди ночи я проснулся от ужаса. Сначала решил, что кто-то закрыл мне нос и рот, воздуха не было, я натурально задыхался, как выброшенная на берег рыба. А-а-а-а! Вот сейчас умру, вот-вот… Рывком сел, стал лихорадочно выпутываться из спального мешка и тогда понял, что никого рядом нет, никто меня не душил и не трогал. Просто воздух исчез, тогда исчез, а теперь понемногу он опять наполнял собой темноту, я снова дышал – часто и тяжело. Окончательно выпроставшись из мешка, я медленно встал, на ощупь пробрался к двери, открыл ее и вышел наружу.

За ночь крепко подморозило. Под холодным светом луны заснеженные хребты выглядели зловеще. Я посмотрел вниз, в долину, откуда мы пришли вчера. Защемило сердце. Там, совсем недалеко, в двух-трех часах ходьбы, мерцали электрические огни нашего поселка. Совсем недалеко… Там была наша погранзастава, там было тепло, уютно и безопасно. Там был дом. Он был совсем рядом, каких-то два часа ходьбы.

«Еще не поздно, - сказал я сам себе. - Утром ты придумаешь причину, по которой твое дальнейшее путешествие становится невозможным. Ты извинишься перед спутниками, попрощаешься с ними и уйдешь вниз. В долину. Домой. Тебе хватит. Остановись. Твоя совесть чиста. Ты уже вдоволь наискушал судьбу. Твой лимит исчерпан. Если ты продолжишь этот путь, то уже никогда не увидишь своего дома».

Я опять взглянул вниз, в долину, где мерцали огни, и с неохотой вернулся в наше убогое жилище. Пробравшись в свой угол, сел на спальник, прислонился к холодной стене. Спать я боялся. Вдруг опять кто-то схватит за горло. Я сидел с открытыми глазами и тихо паниковал. «Даже если тебя не убьют, то сердце не выдержит этих гор, этой безумной высоты. Видишь, ты едва ступил на эту тропу, а уже чуть не сдох».

Ближе к полуночи из другого угла послышался гортанный голос ирландца:

- Что, Владимир, не спится? Я тоже не могу спать. Но ты не волнуйся, это акклиматизация.

А следом и Питер дал о себе знать:

- И я не сплю. Обычное дело для такой высоты. Завтра все придет в норму.

Не знаю, почувствовали они мое смятение или им тоже было не по себе. Следом завязался долгий разговор - о Москве, о том, что ждет нашу страну, о наших собственных планах. «Я обещаю, что скоро вы будете спать очень крепко, - сказал Рори. - Просто для хорошего сна надо хорошо уставать». Потом Питер как-то затих, похоже, задремал. А Рори включил фонарь и стал что-то писать в своем блокноте - судя по блуждавшей на его лице улыбке, это было письмо Джульет.

А меня все не покидали тревожные мысли. Много ли снега на перевалах? Не перехватили ли сообщение о нашем маршруте головорезы из ваххабитских формирований? И снова - выдержит ли сердце? Я обращался мыслями к близким, веря в то, что в опасные минуты они своей любовью поддержат, спасут меня. И из головы все никак не выходили такие родные огоньки, мерцавшие совсем недалеко.

Потом наступил день. И тревожное настроение рассеялось, как рассеялась тьма.

Нет, обратного пути не было.

Мы прилетели в Душанбе в самом конце ноября. Пару дней бесцельно потолкались по городу, ожидая пока над перевалами очистится небо. Базар, чайхана, гостиница… Рори нервничал, ему во что бы то ни стало хотелось вернуться к Рождеству в Лондон. Он вообще не умел ждать, а хотел получить все сразу. Но в далекий памирский поселок Ишкашим мы могли добраться только вертолетом.

А погоды не было.

Вынужденную задержку я использовал для того, чтобы решить проблему, которой мы занимались еще в Москве. Заниматься-то мы ею занимались, да только все было без толку. Рори хотел, чтобы с нами в Афганистан шел человек, хорошо знающий язык фарси, на котором говорит большинство афганцев. Переводчик. Рори и Питер сами могли объясниться с «духами», но они владели языком не в той степени, чтобы вести сложные переговоры. Британцы настаивали на том, чтобы наш переводчик знал и фарси, и английский. И я понимал, что они имели право на этом настаивать. В конце - концов, британцы рисковали в этом походе своими жизнями. Но где найти такого сумасшедшего? Я обратился к знакомым в разведке: может, выделите таджика из своих оперработников? У таджиков фарси - тоже родной язык.

Но как-то не складывалось с этим. Генералы из «леса» неуверенно пожимали плечами и отвечали что-то невразумительное, я понять ничего не мог. Только много позже понял. А тогда, в Москве, смог добиться лишь того, что на одном из последних совещаний у Аушева представитель спецслужб пообещал содействие таджикских коллег, они там, дескать, подберут нужного человека.

В Душанбе, когда я об этом заговорил, на меня тоже посмотрели как-то странно. «Ну, нашли мы вам одного сотрудника, - наконец, нехотя процедил местный начальник. - Подхватите его в Хороге. Там ваш вертолет специально посадку сделает».

Наконец, 30-го ноября, проснувшись спозаранку, мы увидели в гостиничном окне чистое голубое небо и заснеженные вершины гор. Стоял легкий морозец. Стало сразу ясно: сегодня летим!

Мигом собрались и ровно в девять были на аэродроме, где уже стоял «под парами» «Ми-8».

В Хороге действительно сели, я выпрыгнул наружу, вижу – идет к нашему вертолету подполковник в зеленой фуражке, а за ним понуро плетется щуплый, усатый таджик, одетый в легкое демисезонное пальто, обутый в модные городские штиблеты и вдобавок – с кейсом в руках. «Вот, - мрачно говорит подполковник, - переводчиком будет в вашей делегации». И подталкивает ко мне своего таджика. А вертолет сзади гудит. Лопасти вращаются. Летчики машут: полетели, времени нет, а то перевалы снова могут закрыться. Втянули мы этого пижона с кейсом внутрь, подполковник с явным облегчением отдал нам честь, и мы полетели дальше.

Мои британцы сразу подступили ко мне с вопросами: это кто? А что им сказать? Я и сам не знаю. Стал расспрашивать парня. Звали его, если не врал, красиво - Памирхан. Был то ли старлеем, то ли капитаном в Хорогском отделе КГБ. Вчера ему сказали: надо лететь в Ишкашим. Зачем - не сказали. Какая-то делегация, то, се… О том, что предстоит идти в Афганистан - впервые слышит. Британцы прислушивались к нашему разговору и, кажется, быстро поняли, что к чему. Питер скоро отвернулся к иллюминатору и стал заинтересованно разглядывать ледники и скалы. У Рори заиграли желваки и в глазах появились хорошо знакомые мне безумные огоньки. «Спокойно, - сказал я ему. - Сейчас прилетим в Ишкашим и там все уладим». Хотя, что уже можно было уладить?

Прилетели. Местный погранотряд был самым дальним и самым высокогорным во всем Советском Союзе. Я сразу нашел командира и рассказал ему о нашей беде с переводчиком. Командир слушал меня с плохо скрываемым ужасом. Кажется, он абсолютно не понимал, что здесь происходит? Как в этой особо режимной зоне оказались два британца (явные же шпионы – за версту видно) и какой-то бородатый подозрительный русский? Чего хотят? Какой переводчик? Какие моджахеды? Какой Афган? Да с вас, ребята, скальпы снимут на первом же километре. А кто будет отвечать? Нет, быть беде! Все это без труда читалось в его глазах. Он молча выслушал мою просьбу насчет того, чтобы связаться с Душанбе и разобраться, кто же будет нашим переводчиком. Больше я этого командира никогда не видел. Говорят, к вечеру он крепко набрался, сильно ругал перестройку, демократов, англичан, моджахедов и свою непутевую жизнь.

Когда мы расположились на базе отдыха пограничников, я объяснил британцам ситуацию. У таджика нет экипировки и, похоже, нет ни малейшего желания пересечь границу в нашей компании. Видимо, нам придется идти без него. Рори, к счастью, уже поостыл. Он лично допросил бедного опера и тоже убедился в правоте моих слов. Правда, прежде чем окончательно сдаться, ирландец предпринял отчаянную попытку спасти положение: он предложил всем нам выложить на полу свои вещи и попытаться в складчину приодеть Памирхана. Но очень скоро понял, что из этой затеи ничего не получится. А таджик вздохнул с явным облегчением: пронесло!

В Ишкашиме к нам прикрепили подполковника по имени Игорь, который, в отличие от своего командира, искренне радовался новым людям и все время пытался как-то нам помочь. Это был самый необыкновенный пограничник, когда-либо встречавшийся на моем пути. Он более четырех лет провел в непрерывных боях на севере Афганистана, вся грудь в орденах, но не только это выделяло его среди других. К нашему приезду Игорь вот уже четырнадцатый день подвергал себя добровольной голодовке. Полной! Он пил кипяченую воду и с энтузиазмом рассказывал нам о пользе лечебного голодания. Практически больше ни о чем другом он не говорил – только о голоде. Чуть позже, приглядевшись к нему, я ужаснулся: у него были потухшие нездоровые глаза, серый цвет кожи, а ходил он, покачиваясь, словно вот-вот упадет.

Днем мы сели за стол, достали привезенные с собой припасы, разлили по стаканам водку. Подполковник чокнулся с нами кипяченой водой и с гордостью доложил, что вместе с ним две недели голодают его пятилетний сын и жена. Мои спутники переглянулись. Держу пари: они подумали о том же, что и я. Игорь явно чуть двинулся умом после жестоких битв. Да, ничто не проходит бесследно.

- Располагайтесь, гости дорогие, - едва шевеля губами, произнес он, когда ужин окончился. - Сейчас я отведу вас в бассейн с нарзаном, а потом покажу Ишкашим.

- Но мы не собираемся здесь задерживаться, - заметил я. - У нас очень мало времени.

- Как знать, - мудро ответил Игорь. - На все воля Аллаха.

Поплескавшись минут пятнадцать в теплой минералке, мы оделись и поехали на уазике в сторону поселка. По дороге нам то и дело попадались щиты с убогими рисунками и надписями: «Решения съезда КПСС - в жизнь!», «Верной дорогой идете, товарищи!» Рори при виде их всякий раз приходил в неописуемый восторг. Он одобрительно хлопал меня по плечу – так, словно я и был автором бессмертных призывов. Я уже привык к этим его шуткам.

Подполковник приготовил для нас сюрприз. Оказывается, он заранее договорился о встрече с представителем моджахедов у моста через Пяндж. Молодец! Мост был в двух километрах от поселка. Перешли по деревянному настилу через реку на небольшой галечный остров, который считался нейтральной территорией. На острове стояли большие светлые шатры. «Это для продовольственной помощи афганцам по линии ООН»,– объяснил Игорь. С чужой стороны к нам двинулся молодой бородач в камуфляже. Оружия при нем не было. Наши сопровождающие свои стволы тоже оставили на берегу, в пограничной будке. Так здесь было заведено.

Рори с помощью Памирхана сразу вступил с бородачом в переговоры. Выяснилось, что главный партизанский командир этих мест по имени Нажмуддин сейчас находится в 150 километрах отсюда, в большом селении Бахарак.

- Есть ли с ним связь?

- Да, из нашего кишлака.

- А далеко ли кишлак?

- Два часа ходьбы.

Посовещавшись, мы решили, что Рори немедля отправится с бородачом в афганский кишлак и попытается связаться с Нажмуддином. Мы должны были через него передать Ахмад Шаху известие о своем прибытии и получить инструкции: как нам действовать дальше. На часах было почти четыре, уже смеркалось, значит, возвращаться ирландцу придется в полной темноте. В чужих горах, по незнакомой тропе. Я подивился смелости Рори. А он взял у Питера фонарь, и они с моджахедом, не мешкая, отправились вверх по склону. Ирландец шел широким шагом, высоко вскидывая ноги и очень напористо.

- Кстати, - сказал подполковник, с удивлением глядя на удалявшихся людей, - афганский кишлак тоже называется Ишкашим. Только расположен он почти на пол километра выше.

Это значит, кишлак был на трехкилометровой высоте. Ого! Я перевел Питеру. Он по своему обыкновению только вяло пожал плечами. Его удивить было невозможно.

Ирландец вернулся часов через пять и сказал, что связь не получилась и что завтра он опять отправится за речку.

На следующий день спозаранку мы проводили его и настроились провести время в безделье. Нарзанный бассейн, чай, праздные разговоры… Вдруг, сразу после полудня, влетает Рори: «Поехали! Моджахеды разрешили пересечь границу». Мы мигом собрались, сердечно распрощались с сержантом, который на этой базе исполнял должность коменданта, пожали руку Памирхану, поехали. Через пол часа были у знакомого моста. На остров с афганского берега выдвигалась группа бородатых здоровяков в пятнистой новенькой форме. Мы пошли навстречу.

Самый высокий из афганцев представился: «Саадулла Ямин, комиссар этого района». Сопровождавшие нас офицеры-пограничники приветливо поздоровались с ним, как со старым знакомым. Официальный партнер Москвы президент Наджибулла был далеко отсюда, а здесь реальная власть принадлежала этому «духу», и с ним считались.

Саадулла подтвердил разрешение пересечь границу. Пограничники тут же изъяли из британских паспортов моих спутников советские вкладыши-визы. Мы попрощались. Бросили последний взгляд назад. И пошли по хлипкому мостику, переброшенному через протоку, на афганский берег. Один из бородачей тут же закрыл за нами убогие жестяные ворота и навесил на них амбарный замок. Вот когда я понял, что выражение «граница на замке» имеет не только переносный смысл.

На чужом берегу нас уже ждал заказанный ирландцем транспорт - три симпатичных ослика, на которых мы погрузили всю нашу поклажу: кофр с телекамерой, треногу, рюкзаки. «Афганское такси», - пошутил Питер. И мы потопали в гору.

Еще вчера в домике с нарзаном Рори мне нудно втолковывал, какие моджахеды особенные люди и как мне следует себя с ними вести. По его словам выходило, что они не только не пьют спиртного, но и не курят, нельзя им курить. «Это самый некурящий регион в мире», – несколько раз с нажимом повторил он и посоветовал еще раз проверить мои карманы: не завалялись ли там случайно сигареты, а не то быть беде. Сам он не курил уже два месяца, специально бросил перед нашим походом. Все спиртное, которое у нас было, мы оставили пограничникам, а пол пачки сигарет я придержал в кармане. Хотел выбросить, да как-то забыл в суете.

И вот мы идем вверх по склону в афганский кишлак Ишкашим. Впереди, как цапля, вышагивает Рори, за ним караван из трех ослов, потом Питер и комиссар. Минут через сорок дышать становится тяжело, я немного отстаю, рядом так же дружно сопят два бородатых парня с автоматами. Они с интересом приглядываются ко мне, а я к ним. Впервые за всю войну русский добровольно оказался у моджахедов и не как перебежчик, как гость. Что испытывают они, глядя сейчас на меня? Ненависть? Жгучее желание убить? Ведь Рори предупреждал: афганцы в этих краях нас ненавидят, и мне никогда, ни при каких обстоятельствах не надо признавать, что я «шурави». Но эти-то знают. Что у них на уме? Вдруг один из них спрашивает: «Сигар аст?» То есть, нет ли у меня сигарет? И спрашивает явно не с целью изъять курево, а меня за нарушение расстрелять. Просто ему хочется глотнуть дымка, по всему это видно. «Есть», – радостно вспоминаю я про пол пачки в кармане. Вот он, тот самый миг, когда надо решительно распрощаться с никотином. Я отдаю моджахеду сигареты, и он тут же с удовольствием затягивается. Правда, потом, в кишлаке, я не видел, чтобы этот парень или кто-то еще баловался куревом. Это и вправду оказался самый некурящий регион на всем белом свете.

Афганский Ишкашим ничем не отличался от других кишлаков, которых я много встречал прежде. Примитивные глинобитные дома. В окнах вместо стекол – полиэтилен. В центре селения – неизменный базар, три десятка дощатых лавок с нехитрым товаром: батарейки, карамель, соль в серых глыбах, чай, рулоны материи. Все покрыто толстым слоем пыли, покупателей не видно. Редкие прохожие зябко кутаются в свои лохмотья, на ногах – галоши или сандалии, хотя мороз даже днем – минус десять.

Нас определили в местной конторе – что-то типа сельсовета – в комнате, где кроме печи-буржуйки больше абсолютно ничего не было. Здесь-то мы и провели ту бессонную ночь, когда в груди не хватало воздуха.

- Смерть русским!

- Смерть советским!

- Смерть коммунизму!

- Смерть Наджибулле!

- Смерть! Смерть! Смерть!

Они орут в пять сотен глоток и косят глазами на меня: как я на это реагирую? Русский-то под рукой только я один.

Не могу сказать, что участие в партизанском митинге доставляет мне удовольствие, но что делать, надо пройти и через это.

Пятница, мусульманский выходной, уездный центр Бахарак. Специально собрали детишек, школьников, молодняк вот они и скандируют свои кровожадные заклинания. Смерть, смерть… Я стою рядом с толпой, маюсь. Питер лениво снимает все происходящее телекамерой, а Рори открыто злорадствует. Наверное, он уверен в том, что меня надо непременно макнуть и в это унижение. Да с головой! Да чтобы побольнее! Но, может быть, он и прав. Я не принимал решение о вводе в Афганистан наших войск и не бомбил кишлаки, но на сотни верст я тут единственный «шурави» и хотя бы поэтому должен нести свой крест.

- Это поколение обречено на то, чтобы всегда плохо относиться к советским, - говорит Рори. – Оно уже знает, что такое коммунизм. Оно уже умирало под вашими бомбами.

Мне его слова кажутся справедливыми только отчасти.

- Но, быть может, это поколение поймет, что коммунистический режим и простые люди – это не одно и то же. Нельзя же всегда жить с ненавистью в сердце. Нельзя желать смерти всем русским.

Ирландцу не нравятся мои возражения. Он назидательным тоном начинает поучать, мол, я не знаю афганцев, а он их знает, эти люди никогда не простят нам жертв и разрушений, а всей правды я здесь не услышу, потому что гость.

- Эти люди не умеют прощать обид. Они плохо одеты, но у них очень хорошая память, – едва ли не по слогам втолковывает он мне. – Вы пытались силой навязать им свою волю и при этом разбомбили пол страны. Раскрой пошире свои глаза и оглянись вокруг. Разве ты не ужаснешься от увиденного?

Черт подери, иногда мне хочется его ударить. Я с трудом сдерживаюсь от того, чтобы заехать по рыжей физиономии.

- Ну, конечно, - перебиваю я. - Всю правду знаешь только ты один.

В его глазах закипает бешенство. Он смотрит на меня в упор и говорит еще медленнее, с расстановкой – явный признак дикого раздражения:

- Слушай меня внимательно. Слушай и запоминай…

Но и меня уже понесло:

- Нет, это ты слушай меня!

Мы стоим друг против друга посреди толпы, крепко сжав кулаки, и вот-вот быть драке. Питер чуть в сторонке невозмутимо снимает митинг телекамерой. Если мы схватимся, он - я уверен - так же невозмутимо снимет и это.

Рори резко поворачивается и уходит.

После митинга, когда детям начинают раздавать яблоки, ко мне подходит инженер Абдурахман, здешний функционер исламской партии «Джамиате». Слегка смущаясь, объясняет:

- Когда требовали смерти для русских, то имелись в виду не все русские, а только враги афганского народа и ислама.

Ну, вот, уже легче. Жаль, ирландца в это время не было рядом.

Это был наш пятый день в «стране моджахедии». Я уже освоился среди чужих, чувствовал себя гораздо увереннее. Наступившее после той первой тяжелой ночи утро принесло избавление от страхов и кошмаров. Оно было морозным, солнечным, обещало удачу.

Едва рассвело, к нам в комнату ввалилась толпа нафаров: один был с кувшином – умываться, другой с чаем, третий с лепешками, четвертый взялся печь разжигать, а пятый просто радостно, как в пионерском лагере, заорал: «Чой! Чой!» Это он нас к завтраку приглашал.

Во дворике на лавочке комиссар Саадулла измерял какому-то старику кровяное давление. Я попросил и мое проверить. Он приладил на запястье прибор, нажал на кнопочки.

- А сколько вам лет?

- Сорок четыре.

- Тогда я вас поздравляю: давление у вас просто идеальное.

И это после бессонной ночи! Ну, как было не воспрянуть духом!

Рори тем временем договорился с водителем маленького, видавшего виды грузовичка о поездке в Бахарак. В качестве платы водитель запросил сто литров бензина. Опять нам пришлось спускаться вниз, к Пянджу, идти к нашему пограничному посту, вызванивать подполковника Гавриленко, просить бензин. На родной берег нас уже не пустили, но бензином после долгих разговоров-переговоров поделились. Так и день прошел.

Утром 3 декабря отправились вглубь афганских гор. В кузов грузовичка весело загрузились человек пятнадцать вооруженных автоматами партизан, маленькая девочка, старик и неопределенного возраста тетка в парандже. Было очень тесно. Скоро в кузове все перемешалось: автоматы, пулеметы, узлы, чалмы, ящики с патронами и маленькая девочка. Грузовичок катил со скоростью тридцать километров час по руслу высохшей реки, по камням и осыпям, его болтало, как в шторм, и было жутко думать о том, что такая езда светит нам на весь день.

Наивный я, наивный… Очень скоро та езда будет вспоминаться, как благодать.

Отъехав километров десять вверх по ущелью, мы встретили «уазик», посланный из Бахарака специально за нами. Вот это удача! С облегчением покинули кузов, пересели в вездеход и шустро покатили дальше. Теперь у меня была возможность получше рассмотреть дорогу. Впрочем, дороги, как таковой, не было, ехали где могли, а где не могли – там все равно ехали, продирались сквозь валуны, карабкались над пропастями, жуть… Я скоро понял, что каждый из этих ста пятидесяти километров будет таким, надо смириться, подавить в себе страх, думать о чем-то другом. Будь что будет…

Недолго продолжалось наше везение с «уазиком», часа два, не больше. Мы миновали крохотный горный кишлак, вскарабкались на скалу, прибавили на склоне скорость и… Буквально в сантиметрах от края глубокой пропасти у машины на ходу отвалилось левое заднее колесо. Отвалилось и на наших глазах улетело в бездну. Приехали!

Воспользоваться запаской не было никакой возможности, это стало ясно очень скоро. Ремонт машины потребовал бы несколько дней. Значит, оставалось дожидаться нашего грузовика, который сильно отстал, опять лезть в кузов и продолжать путь на нем. Вот и стали ждать. Стучали зубами от дикого холода и пронизывающего ветра, бегали вокруг машины, подпрыгивали и приседали, да только согреться никак не могли. Дорога эта находилась на высоте почти четыре километра, еще и поэтому холод казался таким невыносимым.

Когда, наконец, грузовичок нас нагнал, и мы опять забрались в кузов, оказалось, что теперь пассажиров в нем уже – тридцать четыре! Тридцать четыре! Сидели друг на друге, кто-то висел за бортом, как обезьяны, кто-то стоял на подножках. Наверное, для такого типа машин это был мировой рекорд. И ведь ехали. Да по каким кручам!

Афганцы - легкий, неприхотливый народ. Они к таким ситуациям относятся философски. Самое ходовое выражение у них – «парва нист», то есть «будь что будет», «все равно», «наплевать». Ехали мы так часов десять. Парва нист! Каждый раз, оставив позади особенно опасное место, по возгласу самого старшего пассажира все мужики дружно поглаживали руками бороды: слава Аллаху, пронесло. Парва нист!

Всевышний в этот день был явно к нам благосклонен, больше ничего не сломалось, мы не упали в пропасть, не передавили друг друга в кузове, не замерзли, и уже в полной темноте ближе к полуночи благополучно прибыли в Бахарак. При свете керосиновых ламп устроились на ночлег в караван-сарае.

Утром я принялся жадно рассматривать, куда же нас занесло. Караван-сарай, где мы переночевали, повалившись на жесткие деревянные нары, был единственным двухэтажным домом на всю округу. Сам же уездный центр оказался одним сплошным базаром. Я попробовал сосчитать вытянувшиеся в несколько рядов дуканы, но сбился на третьей сотне. Дуканы все были новенькие, только что отстроенные, и товар они предлагали самый разный: батарейки, фонари, мыло, соль, спички, военную форму, сгущенку… И почему-то во всех лавках на видных местах стояли жестяные банки с фритюрным жиром из Самарканда. Как он сюда попал, какими путями?

А чуть свернешь с торговых улиц, сразу бросаются в глаза следы недавних боев: сожженная, наполовину раскуроченная бронетехника, скелеты разбитых бомбами домов… Здесь война шла серьезная. Конечно, Рори не упустил случая потыкать меня и в эти руины: «Вот, видишь, что вы натворили».

Главный начальник этих мест амир Нажмуддин при встрече с нами держится осанисто и уверенно, как и подобает человеку, одержавшему немало побед. Ему только 34 года, но волосы на голове уже с проседью. Ростом невысок, широкоскулый, чернобородый крепыш. Одет в зеленую куртку и пятнистые штаны, перепоясанные советским офицерским ремнем, на плече традиционный восточный платок. В его крохотном офисе тепло и чисто. На подоконнике лежит пистолет Стечкина.

Амир без колебаний соглашается ответить на мои вопросы, потом мы все вместе склоняемся над картой, надо проработать дальнейший маршрут, путь впереди еще неблизкий. Амир говорит, что до кишлака Джарм - это километров тридцать - можно ехать машиной, там следует искать проводников с лошадьми и дальше через перевалы идти пешком. Он с сомнением смотрит на нас: «Но в горах уже выпал снег. Много снега».

У амира хорошая улыбка, он слегка заикается и совсем не похож на злодея. Следующую ночь он приглашает провести в его доме, конечно, мы без колебаний соглашаемся. Нажмуддин, оказывается, приготовил сюрприз: он позвал доктора Ахмадвали и директора строительного департамента Абдулрашида. Первый свободно говорит по-английски, а второй по-русски. Совершенно нормальные интеллигентные люди, а ведь тоже из моджахедов. Абдулрашид с явной гордостью поведал мне о том, что после ухода советских войск, то есть за два года, они построили здесь восемьсот дуканов, госпиталь, несколько школ. Я слушал его с изумлением: какие школы и госпитали? Ведь моджахеды - и я всегда этому верил - темная, средневековая сила, абсолютный антипод какому-то созиданию. А тут - школы… Чокнуться можно.

После традиционного намаза, который они совершили прямо здесь, в комнате, не стесняясь нас, внесли телевизор и видеомагнитофон. Снаружи затарахтел движок-генератор, всю эту технику подключили к электричеству, а я с интересом ждал, что же будет дальше? Какое кино они собираются нам показать? Оказалось, этот сюрприз предназначался персонально для меня: включили видеофильм об афганской войне, снятый французами. Съемки велись «по ту сторону фронта», было показано много разрушений, жертв, авторы фильма очень жестко изобразили наше военное присутствие в Афганистане.

Хозяева, включая амира, то и дело посматривали на меня, это получилось словно бы продолжением дневного митинга. В какой-то момент Нажмуддин не выдержал и прямо спросил, что я думаю по поводу показанного в фильме? Строитель Абдулрашид, переводя его вопрос на русский, постарался подобрать деликатные фразы, но все равно мне стало не по себе. Эти люди десять лет воевали на своей земле с чужими солдатами. Но эти чужие солдаты были моими соотечественниками. И не я ли когда-то приехал в Афганистан, чтобы поддержать их? И не я ли еще совсем недавно пил чай в Кабуле с другими афганцами - теми, кто оказался по нашу сторону баррикады? И не я ли дружил и продолжаю дружить с ними? Что же мне теперь говорить в этой чистенькой комнате с пистолетом Стечкина на подоконнике? Какие слова найти? Отречься от всего? Сказать: наши солдаты - убийцы, преступники, оккупанты? А мои афганские друзья - те, в Кабуле, - меньше вашего любят свою родину, все они поголовно продажные негодяи, прислужники у советских? Что же мне сказать? Они ждут - и Нажмуддин, и эти местные интеллигенты, и британцы.

Я молчу. Я понимаю, что здесь не самое лучшее место для того, чтобы начинать дискуссию. Они, конечно, имеют право задавать мне такие вопросы. Но я не имею права однозначно отвечать на них. Я не могу перечеркнуть все, что было, нет, не могу.

Когда пауза становится совсем невыносимой, Нажмуддин останавливает французский фильм и вставляет в видеомагнитофон другую кассету, теперь мы смотрим кино с пафосным названием «Битва Ахмад Шаха Масуда за Талукан». Я с облегчением впиваюсь в экран: какой он, этот Масуд? Кадры моджахедской хроники показывают его в штабе и на полях сражений. У Масуда иконописное лицо, он всегда озабочен и серьезен. Снято все так, чтобы у зрителя сложилось впечатление о нем, как о выдающемся полководце. Этаком афганском маршале Жукове. Неужели всего через несколько дней мы встретимся?

Утром после обычного чая с лепешками я вышел во дворик. Там уже прогуливался амир Нажмуддин. В руках у него были четки и книга с красной вязью на обложке.

- Что это? Коран? - Поздоровавшись, спросил я.

- Нет. «Теория революций».

- Исламских революций?

Партизан сдвинул на затылок свою суконную шапочку-пакуль, изобразил на лице удивление.

- Ну, почему - исламских? В этой книге обобщены идеи Маркса, Ленина, Кастро и других революционеров нашего времени. Для вас это сюрприз? Но мы должны знать их ошибки. Коммунизм потерпел крах, его больше нет. Но и западное общество далеко от идеала. У нас не будет ни капиталистического рынка, ни коммунистического колхоза.

- А что же будет? Вы пойдете по иранскому пути?

- Мы пойдем по нашему собственному пути, - убежденно сказал амир, поправил на ремне кобуру и ушел в дом.

Моджахед, партизан, «дух» с «Теорией революций» в руках… Нет, прежде я не мог представить себе этого. Никак не мог. )

Пошел пятый день как я нахожусь среди исламских партизан. Чувство опасности уже притупилось, хотя Рори постоянно твердит: «Не говори ни слова по-русски, не читай на людях русскую книгу, не слушай по радио передачи на русском языке. Непременно найдется фанатик, который тебя убьет». Здесь места еще более или менее цивилизованные, а вот дальше пойдет глушь и там мне, действительно, придется забыть о том, что я русский. Но и здесь тоже случаются напряженные моменты. Моджахеды привыкли к тому, что время от времени их из Пакистана навещают западные люди – журналисты, шпионы, представители Красного Креста, они к ним относятся приветливо. А тут вдруг перед ними человек из Москвы. Из Москвы? В любой компании это известие вызывает шок. А почему он тогда не болтается на чинаре? «Это корреспондент, - успокаивают новичков. - Он не коммунист, а журналист».

Иногда я ловлю на себе долгие изучающие взгляды. Они, вроде бы, не содержат вражды, но разве заглянешь в чужую душу? Вот в нашу комнату пришел мальчик. Совсем юный, безусый, с задумчивыми карими глазами. Сел у стеночки, поджал ноги, завернулся в пату. Молчит, смотрит искоса. Его представили: « Это наш герой. Его дом разбомбили советские. Тогда он взял автомат и пошел мстить. Он убил много-много «шурави». Он воюет почти десять лет.» А мальчику этому лет семнадцать… И чего это он на меня так смотрит?

- Владимир, не бросай меня. Прошу тебя, иди рядом.

Ирландец не говорит, хрипит. Пот ручьем бежит по его высокому лбу. Губы посинели. Он делает несколько неуверенных шагов по тропке, пробитой нашим караваном в глубоком снегу, падает. Вид у него жалкий. Я валюсь рядом. Мы оба пригоршнями едим снег, умываемся снегом, и он опять повторяет, что я не должен его бросать.

Господи, да куда я денусь… Сам еле живой. Поддерживая друг друга, мы поднимаемся, медленно бредем по тропинке вверх, проходим совсем немного, может быть, всего метров пятьдесят и снова падаем лицами в снег. И опять едим его, пьем и никак не можем напиться.

Если это была горная болезнь, то Рори переносил ее в особенно острой форме. И куда в тот день девалась его привычная спесь?

- Мы должны держаться вместе, - говорит он, едва отдышавшись и вернув способность шевелить губами. - Так будет легче. А всему виной проклятые сигареты и виски.

- Кажется, эти горы навсегда отобьют у меня охоту курить, - соглашаюсь я.

- И пить тоже, - хрипит британец.

- Ну, нет, глоток виски иногда не помешает. Помнишь «Айриш хаус», ирландский паб на Арбате? Если вернемся, обязательно заглянем туда.

- Вернемся, - без особой уверенности говорит Рори. - А пока давай отдохнем еще немного.

Отдохнем? Прежде я никогда не слышал от него ничего подобного. Чтобы ирландец предлагал отдохнуть? Видно, совсем плохи его дела.

Он садится в снег напротив меня, становится очень серьезным и смотрит мне прямо в глаза – он так всегда делает, когда хочет сказать что-нибудь значительное.

- Владимир! Послушай меня, я имею очень важную информацию.

- Ты, наверное, хочешь сообщить, что вон за той горой нас ждет пивная?

Но Рори не намерен поддерживать шутливый тон, он становится еще серьезнее, а глаза так и буравят меня.

- Я хочу сказать тебе одну вещь и, надеюсь, ты по достоинству это оценишь.

- В чем я должен оценить? В долларах или фунтах?

В его глазах мелькает уже знакомый огонь. Стоп! Шутки в сторону. Послушаем, что же он скажет.

- Владимир, ты должен знать, что мы передавали моджахедам деньги.

- Деньги? - До меня не сразу доходит, о чем речь. - Какие деньги?

- Очень большие. Иногда нас использовали, как курьеров. На эти деньги моджахеды воевали с вами. Мне важно сказать тебе об этом именно сейчас.

- Но почему мне?

Его глаза становятся просто демоническими. Они вот-вот просверлят меня насквозь.

- Потому что это очень важная информация.

А, черт! Я совсем забыл, что Рори подозревает меня в сотрудничестве с разведкой. Ну, Бог с ним. Пусть думает. Но отчего это неожиданное признание? Что он хочет им сказать?

- Спасибо, - я довольно вяло пожимаю плечами, поднимаюсь и мы опять идем в гору. Больше никогда ничего подобного я от него не услышу.

…Да, их использовали, как курьеров. Много лет спустя мне признаются в этом друзья Рори. А тогда… Наверное, он разоткровенничался на том снежном склоне в знак признательности, ведь я не бросил его, помогал, подбадривал. Впрочем, не знаю…

Питер с проводниками и лошадьми ушел далеко вперед. Похоже, ему даже и в голову не пришло оглядываться и ждать. Каждый выживает в одиночку - так, что ли? Когда мы с ирландцем, наконец, из последних сил вскарабкались на этот перевал, наши спутники крохотными точками выделялись на снегу по другую сторону хребта.

В тот день я понял, что на всю оставшуюся жизнь возненавижу путешествия по горам.

5 декабря после полудня мы покинули торговый, многолюдный Бахарак и в кузове пикапа «Тойота» - это, кстати, самый любимый у «духов» автомобиль - отправились дальше на запад. Почти три часа машина снова шла по головокружительной тропе над пропастью, все вверх и вверх. Скоро мы опять оказались в зоне снегов, льда, холода.

Уже в сумерках въехали в широкое ущелье, на одном склоне которого располагалась цепь горных кишлаков. Они, как неприступные крепости - дома лепятся к скалам, прячутся в расщелинах. Мне говорили, что за все годы войны ни советские, ни кабульские войска даже не пытались овладеть этим ущельем, только бомбили его сверху, без особого, впрочем, результата.

Здесь живут узбеки и живут, судя по всему, неплохо: на склонах гор пасутся большие отары овец и коз, охраняют их крупные псы с отрезанными ушами, таких я прежде не видел в Афганистане.

Наши сопровождающие - мальчишки с автоматами Калашникова, - выделенные амиром для охраны, радуются поездке, как и подобает мальчишкам. Они целятся из своих автоматов в собак, в деревенских сопливых пацанов, которые с воплями бегут за пикапом. А когда мы проезжаем мимо высокой скалы, охранники радостно вопят: «Мумие, мумие!» Да, именно в этих местах, на таких вот скалах, добывают целебное мумие, которое на кабульских базарах ценится дороже полудрагоценных камней.

Переночевав в кишлаке Дарайи-Хаш, утром обсуждаем с местными стариками план дальнейшего путешествия. Лошадей тут найти можно и, если они хорошо подкованы, то ничто не мешает хоть сегодня отправиться в дальнейший путь. До Кишма, откуда ходят машины, шесть перевалов, каждый по три с половиной – четыре километра высотой. Это примерно шесть дней пешей дороги. Но есть проблема: в горах выпал глубокий снег и нам трудно будет найти проводников. Кто захочет рисковать своей жизнью? В такое время по этим горам караваны уже не ходят.

Рори с надеждой смотрит на меня. Мы уже предусмотрели подобные трудности. Я достаю из кармана деньги, сто пятьдесят тысяч афгани. Тут таких денег, судя по словам Рори, никто не видел. Для местных жителей это целое состояние.

- Нам надо две очень хорошие лошади и двух надежных проводников, - говорит ирландец. - Таких, чтобы не привели нас к ваххабитам.

Старики смотрят на деньги и улыбаются.

- Тут нет ваххабитов, только люди Ахмад Шаха, - говорит один из них, местный амир. - Через два часа мы найдем вам лошадей и проводников.

Пока Рори и Питер отбирали лошадей и придирчиво рассматривали их подковы, я стал жертвой маленького обмана. Мобилизовав весь запас слов на фарси, которые знал, спросил у моджахедов, зашедших в дом поглазеть на чужестранцев:

- Правда, что в ваших краях добывают мумие?

- Правда, - с готовностью подтвердили они.

- А нельзя ли купить немного?

- Бали, саиб. Да, господин. Сейчас мигом организуем.

Один из них исчез, но вскоре появился в доме снова и радостно протянул мне нечто белое, похожее на стеарин.

- Это мумие? - недоверчиво переспросил я, помня о том, что на кабульских базарах мумие бурого цвета и вонючее.

- Мумие! - Загалдели они. Дескать, не извольте беспокоиться, дорогой саиб, все без обмана.

- А сколько стоит?

- Десять тысяч афгани, - не моргнув глазом, соврал моджахед.

- Пять! - По привычке сказал я, помня о том, что всегда надо делить названную цену пополам. Афганец сразу протянул свой «стеарин».

Но когда я полез за деньгами, оказалось, что в наличии есть только три с половиной тысячи.

- Парва нист, - успокоил меня моджахед. - Плевать. Хватит и этого.

Они взяли деньги и, довольно гогоча, вышли за дверь. А меня не оставляло сомнение: что-то не похоже это на мумие, совсем не похоже. Я вышел на улицу, где в присутствии стариков мои спутники разглядывали лошадиные копыта, показал им свой стеарин:

- Это мумие?

- Нет, - дружно удивились старики. - Это не мумие.

Правда, деньги мне потом вернули. А горбатый мальчик лет десяти принес в горсточке настоящее мумие – коричневые камушки с резким запахом, и денег не взял.

Вот так начался этот день, первый день, когда я перестал быть русским, а стал финном по имени Хана. Кстати, по этому случаю я с утра напялил на голову черную шерстяную шапочку с надписью Finland, привезенную когда-то из Хельсинки. Однако, Рори, критически оглядев меня с ног до головы, шапочку почему-то решительно забраковал, велел спрятать ее в рюкзак, а взамен выдал зеленую спецназовскую. Вот и пойми после, что на уме у этих британцев?

Как ни странно, через два часа все было готово к выходу. На двух низкорослых лошадок навьючили весь наш груз. Откуда-то, как из-под земли, появились проводники: один молодой, узкоглазый по имени Тимур, другой пожилой, щупленький, с жидкой белой бородкой - Худайяр. Оба в грязноватых чалмах, одеты бедненько, почти оборванцы, оба с посохами. Рори попытался с ними заговорить на фарси, но быстро остыл, поняв, что ни тот, ни другой, кроме родного узбекского, иных языков не знает. Часов в одиннадцать тронулись в путь.

День выдался серый, из низких мрачных туч то и дело принимался падать редкий снег. Безлесые скалистые горы выглядели враждебными.

Восхождение на первый перевал под названием Спингав для меня прошло почти без проблем. Были моменты страха, когда мы штурмовали скалы, казавшиеся мне отвесными. Но если лошади их брали, то уж я-то как-нибудь… Эти лошади были, конечно, удивительными. Они карабкались по кручам, словно альпинисты. Вот когда я понял, почему утром речь шла именно о хорошо подкованных лошадях.

Часов через пять мы взяли этот перевал. Ура! Но дальше со мной случилось нечто непонятное. Ноги отказали при спуске в ущелье. И спуск-то был, вроде бы, несложный, по тропочке в неглубоком снегу, почти пологий, иди себе да посвистывай. Но нет. Ноги стали как ватные. Меня шатало и бросало будто пьяного. Я плохо соображал. Задыхался. А когда уже в сумерках мы спустились вниз и вошли в кишлак, где предстояла ночевка, я и вовсе потерял над собой контроль. В кишлаке мы встретили мальчика, который нес на голове кувшин с водой. Так вот, я, ни слова не говоря, отнял у него кувшин и залпом выпил всю воду. Бедный мальчик! Он так и не понял, откуда взялись эти странные люди и почему они так себя ведут. Он остался стоять на дороге и долго, разинув рот, провожал нас недоумевающим взглядом. Да, что было, то было. Я не помнил себя и не контролировал своих поступков. Рори и Питер втолкнули меня в какую-то глиняную хижину (утром выяснилось, что это была мечеть), я вполз в нее и тут же рухнул на кошму, как подкошенный. И отключился.

Надо отдать должное моим спутникам: на следующее утро они не стали подтрунивать надо мной, сделали вид, что ничего не произошло. Только Рори пошутил насчет пацана. «Теперь этот мальчик, – сказал он, – будет всю жизнь считать, что все финны испытывают дикую жажду и плохо воспитаны».

Мы проснулись в 6.30, еще затемно. В 8.00, как договаривались, должны были выйти. Рори планировал на сегодня взять два перевала, идти не менее десяти часов. Но снаружи лил сильный дождь. Это значит, наверху, куда мы держали путь, шел снег. И видимость была нулевая. Проводники дали нам понять, что идти они отказываются, что надо ждать здесь пока погода улучшится.

Вдобавок ко всему куда-то запропастились мои носки. Ночью, замерзнув, я влез в спальник, предварительно сняв носки и разложив их в ногах для просушки. А наутро нигде их не обнаружил. Что за чертовщина? Потеряв надежду найти пропажу, я натянул запасные носки, а тут Питер, который до этого с интересом следил за моими поисками, вдруг подходит к молодому узбеку и жестом просит его задрать штаны. Узкоглазый с готовностью задирает и, ничуть не смущаясь, демонстрирует на своих ногах мои носочки. Вот тебе и раз! Питер стал ему выговаривать, мешая фарси, английский и отдельные узбекские выражения, которые знал. Тимур скорчил недовольную гримасу, словно мы его обидели. «Ладно, – сказал я. – Бакшиш. Пусть носит.»

Питер тут же прочел мне очень полезную лекцию о том, что в этих заповедных местах надо все время быть начеку. Фонарь, транзистор, носки, батарейки, шапку, перчатки – упрут в два счета. Народ здесь простой, у них свои представления о морали.

После этого оба узбека стали посговорчивее и согласились, не смотря на дождь, продолжить путь.

Сначала мы долго шагали по ущелью, все вверх и вверх. Спозаранку - по слякоти, потом по снегу, потом по очень глубокому снегу. К счастью, большого холода не было. Было серо и неуютно, но температура не опускалась ниже минус трех. Только через пять часов довольно быстрой ходьбы тропа круто пошла на перевал. И вот тут-то Рори скис. Сначала он еще бодрился, пытался снимать наши мучения телекамерой, но затем стал на глазах синеть, отдал камеру Питеру, и мы с ним сильно отстали от каравана.

В этот день, судя по карте, мы одолели перевал высотой свыше четырех тысяч метров. Совсем неплохо для декабря, для снега по пояс, для людей без специального снаряжения и без подготовки. В другой ситуации я бы, наверное, стал этим гордиться, но только не тогда. Тогда я на всю оставшуюся жизнь возненавидел горы.

В полной темноте после десяти часов почти непрерывного лазания по скалам мы вошли в кишлак под названием Дуаб. День, начавшийся так скверно, завершался тоже не без проблем. Мы долго искали мечеть, чтобы расположиться там на ночлег. Но мечеть оказалась уж совсем убогим строением с покосившимися стенами и худой крышей. Рори, многое повидавший на своем афганском веку, и то скривился: «Ночевать здесь не будем». Наконец, какой-то местный крестьянин позвал нас к себе. Подсвечивая дорогу фонариками, еле волоча ноги, побрели вслед за этим добряком.

Но, Боже мой, куда же мы в итоге попали! Грязная лачуга с глиняным полом, без окон и дверей, вместо них – дыры. А когда, мы уже разгрузились, и хозяин ушел, выяснилось, что в этом «отеле» мы не одни, по углам сопел кто-то еще. Посветили фонариками: корова, овцы.

- Это что, стойло? - Спросил я ирландца.

- Нет, - мрачно ответил он, - это обычный бедный афганский дом. И здесь наверняка много вшей.

- Больших вшей, - уточнил Питер.

- И что же нам теперь делать?

- Спать! - Коротко посоветовал Питер, развернул свой спальник и залез в него с головой.

Спать… Не тут-то было. Кишлак, который прежде казался нам вымершим – ни одного огонька не светилось, когда мы в него вошли, – был населен людьми, прежде никогда не видевшими иностранцев. Молва о нашей группе мгновенно разнеслась по округе, и началось форменное паломничество к нашему хлеву. Афганцы, в основном подростки и молодые парни, не спрашивая разрешения, группами и по одиночке входили к нам, усаживались на корточках вдоль стен или стояли посреди помещения и бесцеремонно разглядывали чужестранцев. Как зверей в зоопарке. Мы лежали, а они вдумчиво так нас рассматривали. Некоторые держали в руках керосиновые лампы. Стояли и глазели. Молча или обмениваясь короткими замечаниями. Мы уже давно залезли в свои спальники, а они все над нами стояли, одни уходили, другие приходили.

Так продолжалось несколько часов. Ну, разве можно было уснуть? Сначала нас это забавляло, потом Рори рассвирепел, вскочил, стал размахивать руками и страшно ругаться. Он буквально взашей вытолкал всю эту публику, а узбеков наших заставил забаррикадировать дверь поклажей. Все равно сквозь сон я до утра слышал, как за стеной кто-то беспрерывно ходил, шептался, подсматривал.

Рано утром мы встали, дружно почесываясь, злые и с единственным желанием побыстрее покинуть этот злополучный кишлак. Кое-как побросали в рюкзаки вещи, холодно попрощались с обступившими нас аборигенами и пошли. Даже чай пить не стали, так нам было тошно.

Решили в этот день пройти не менее тридцати километров. Рори сказал, что горы здесь пожиже, маршрут будет пролегать в основном по ущельям, перевалы невысокие, словом, нацелил нас на рекорд. Они с Питером и рванули сразу так, что я далеко отстал. А наши лошади и проводники так же далеко отстали от меня. Это было странно: обычно караван, наоборот, уходил вперед, причем, чем круче были горы, тем легче шагали и лошадки, и узбеки.

Таким образом, где-то к полудню я потерял из виду и британцев, и проводников с лошадьми. Ну и что? Тропа была одна, заблудиться я не боялся. Брел себе потихоньку по камням, тяжело переставляя ноги. К счастью, зона снегов осталась позади. Да и погода стала налаживаться, даже солнце изредка выглядывало из-за туч.

Кажется, самые глухие места мы уже миновали. Все чаще стали попадаться небольшие горные кишлаки, а на тропе я встречал идущих навстречу крестьян-таджиков с осликами на поводу. Я спрашивал их на фарси:

- Ду нафар инглиси наздикаст? Два англичанина близко?

- Наздикаст, - радостно кивали крестьяне и показывали вперед - туда, где за поворотом скрылись мои спутники.

Ну и хорошо. Я шел себе и шел. Кишлак за кишлаком. Поворот за поворотом. Вниз по долине.

- Ду нафар инглиси наздикаст?

Стоп! Мой вопрос, заданный очередному таджику, явно поставил его в тупик. Какие-такие англичане? Не видел он никаких англичан. И вообще никого впереди не встречал. Странно… Почесал я в затылке, а куда деваться? Тропа-то, вроде, одна. Надо идти вперед. Где-нибудь да наткнусь на своих товарищей.

Уже и полдень прошел. Вдруг ко мне прицепился какой-то мальчишка лет двенадцати. Очень любопытный. Идет рядом и спрашивает, кто я да куда иду? Кто я? Известно кто - финский журналист. «Хабарнегоре» - так на фарси будет «корреспондент». А куда иду? Тоже скрывать нечего - иду в провинцию Тахар, конкретно в Кишм. И со мной еще «ду нафар инглиси».

Мальчик после этих слов очень возбудился, стал хватать меня за рукав:

- В Тахар не эта дорога. Назад надо. Далеко назад. А потом через реку направо и на перевал.

Как назад? Как направо? Неужели я отшагал лишних пять-шесть километров в сторону и теперь столько же надо отмотать обратно да еще и догонять своих? Боже мой! И где теперь эти британские снобы? Неужели по своей привычке не ждать и не оборачиваться уже ушли далеко за перевал? Я вдруг почувствовал страшное одиночество. Вокруг не было никого, кто мог бы мне помочь. Один, совсем один. И пацан куда-то пропал так же внезапно, как и появился. Куда идти? Где поворачивать направо? Как переправляться через ледяную горную реку? И что ждет меня за этой рекой? Честно сказать, я был близок к отчаянию.

Пошел назад, проклиная своих спутников и себя самого. Через пол часа, когда страх уже почти парализовал меня, я счел за лучшее остановиться, сесть на камень, собраться с духом. По старой привычке все раскладывать по полочкам мысленно стал рассматривать варианты своих действий. Допустим, размышлял я, пацан меня обманул, и мои спутники никуда не свернули, а просто ушли вперед по этой тропе. Тогда что? Тогда мне надо сидеть здесь или идти назад, чтобы встретить наших лошадей и проводников. А если пацан прав? Тогда… Тогда следует искать переправу, искать тропу на Кишм, догонять своих. Какой же вариант избрать? Я уже почти успокоился, решив, что судьба просто-напросто подкинула мне очередное испытание, ничего, выкрутимся, и не такое бывало. Как вдруг…

Из-за скалы, неслышно ступая, вышел молодой моджахед с автоматом в руках и направился прямо ко мне.

Вот так наши ребята и попадали в плен, подумал я. Дело, кажется, принимало плохой оборот.

Моджахед подошел ко мне вплотную, нехотя кивнул на мое «Салам алейкум» и жестом предложил следовать впереди него. И снял с плеча автомат.

- А как по-фински будет… гора?

- Гора? - Я с готовностью называю фамилию недавнего президента Финляндии. – Гора будет - Кекконен.

- А как по-фински будет река?

- Река? - Я вспоминаю еще одну знакомую с юных лет фамилию – знаменитого финского лыжника, олимпийского чемпиона - Мянтюранта. - Река будет - Мянтюранта.

- А как по-фински будет дерево?

- Тампере. – Совсем уж наглая ложь, потому что это название известного города. Но что делать? Надо же как-то выкручиваться.

- А как будет «мой дом»?

Вот влип! Надо было хоть несколько фраз на «родном» языке выучить. На всякий случай. Теперь давай, вспоминай фамилии, географические названия, что угодно вспоминай, только не молчи.

- Пааво Нурми, - называю я фамилию еще одного популярного спортсмена и понимаю, что все, иссяк, что больше ничего финского в голову не придет, надо выпутываться как-то по-другому.

Я умоляюще смотрю на британцев: выручайте же, видите – пропадаю. Они тоже, кажется, начинают сознавать всю серьезность ситуации. Питер мрачнеет, хмурит лоб. Рори понаходчивее, он строго говорит Аманулле:

- Дай отдохнуть нашему финскому другу. Ему и так сегодня досталось. Пусть спокойно поест, а потом ответит на все твои вопросы.

- О, да, конечно, конечно, - Аманулла прикладывает правую руку к сердцу и оставляет меня в покое. Надолго ли?

Этот Аманулла - командир моджахедов в кишлаке Базари-Тешкан. Хотя я не знаю, почему он отрекомендовался нам моджахедом: внешне Аманулла абсолютно не похож на «воина Аллаха». Безоружный, одет в джинсы и зеленую куртку, в каких ходят наши стройотрядовцы, на голове обычная шапка из кролика. Черная борода аккуратно подстрижена, глаза смотрят приветливо. Шестнадцать лет назад он окончил агрономический факультет Кабульского университета, сносно говорит по-английски. Для него появление нашей маленькой экспедиции – целое событие. Он искренне рад новым людям, расспрашивает нас о том, что творится на «большой земле». А, узнав о том, что я «финн», Аманулла и вовсе приходит в восторг. Он никогда не видел живого финна, ему очень интересно узнать, что это за народ – финны и что это за страна – Финляндия.

Вот так нежданно-негаданно мне пришлось на полную катушку отрабатывать свою «легенду».

Впрочем, пока он переключился на моих друзей, у меня есть время утолить жажду и заново пережить все события минувшего дня.

Моджахед с автоматом наперевес вел меня под конвоем около часа. Я пытался с ним заговорить, но он только плечами пожимал: дескать, не понимаю. Мы шли назад, уже знакомой мне тропой. Вброд одолели ледяную горную речку - пришлось разуться и босиком ступить в холодный поток. Поднялись на пригорок, вошли в большой, богатый кишлак. Возле дома, который, судя по привязанным рядом ослам и лошадям, служил караван-сараем, мой провожатый велел мне остановиться. И - о, счастье! - я почти сразу заметил у привязи наших пегих лошадок с навьюченным на них нашим грузом. Значит, проводники здесь. А тут и Рори вышел наружу: «Привет, Владимир! Где тебя носит? А мы уже и чаю попили». Но увидев выражение моего лица, замолчал. И правильно сделал. Я опять с трудом удержался от того, чтобы не ударить его.

Все-таки странные люди, эти британцы. Совсем не такие, как мы. Сколько раз Рори предупреждал меня об опасности, о том, что меня здесь ненавидят даже камни. Может быть, так оно и есть. Но тогда почему он с такой легкостью сегодня ушел вперед, ни разу не обернувшись, не озаботившись: где там отстал его русский друг, что с ним? А ведь только три дня назад на заснеженном перевале он сам умолял меня не бросать его одного, идти рядом. Ясно, что надо идти рядом. Ясно, что эти горы таят опасность для каждого из нас. Но тогда почему Питер никогда не оглянется назад, не позаботится об отставших? Почему так поступил Рори? Мне трудно это понять. Мне вообще многое трудно понять. Когда ночью ирландцу становится жарко, он настежь открывает двери, не спрашивая, что по этому поводу думают другие. В мире существует только он. Он и его любимая Джульет, которой он каждый вечер пишет письма, и при этом слащавая улыбка гуляет по его лицу. В такие минуты он кажется мне безумцем. А кем ему кажусь я?

Я вошел в караван-сарай, сел, скрестив ноги, на пол, где было накрыто привычное угощение, молча набросился на еду. Мне показалось, что сидевший рядом Питер чувствовал себя виноватым. Он то и дело подливал мне чай и приветливо улыбался, хотя обычно его лицо не выражает никаких эмоций.

Я и этого Питера тогда ненавидел точно так же, как Рори. Бездушный, холодный англичашка. Автомат, а не человек. Функция. Сугубый, абсолютный индивидуалист. А как он ходит по горам! Заложив руки за спину, будто по Пикадилли. Пижон! И ведь никогда не потеет, не устает. Просто машина какая-то. Ничем не интересуется, ни о чем не спрашивает. Вечером заберется в свой спальник, послушает Би-Би-Си и все, затих до утра. Только однажды он задал мне довольно странный вопрос: растут ли в России каучуковые деревья? «Вообще-то, каучуковые деревья растут в тропиках, – поддел я его. – А почему тебя это интересует?» Питер промолчал, а Рори потом пояснил мне, что его приятель хочет завязать с бродячей жизнью фронтового оператора, заняться каким-нибудь бизнесом. Кто-то ему напел, что каучуковые плантации – это выгодный бизнес.

Питер всю войну провел в этих горах, рядом с «духами». Но может, только такой робот и способен на это? И может, я не прав, так сурово осуждая их за сегодняшний случай? Просто они другие, не такие, как мы. Не лучше и не хуже, просто другие. А в чем-то мы очень похожи. Когда мы летели из Москвы в Душанбе, Рори поднял стакан с коньяком и, глядя мне в глаза сказал: «Если моджахеды будут стрелять в тебя, то сначала пусть они убьют меня». Рори никогда и ничего не говорит просто так.

Я пью чай, заедая его лепешками, постепенно ко мне возвращаются силы и хорошее настроение. Ну, подумаешь, заблудился… Все ведь кончилось нормально.

Через час мы уже снова в пути. И теперь до темноты идем все вместе – лошади, узбеки, британцы и «финн». А вечер, как награду за все испытания, дарит нам ночлег в чистом и уютном доме. Да еще с электричеством!

Этот кишлак с электричеством назывался Базари-Тешкан и верховодил в нем тот самый любопытный Аманулла в кроличьей шапке, котрый за столом станет изводить меня вопросами о Финляндии. Аманулла запрудил горную речку, на берегу которой стоит кишлак, направил воду по специальному желобу, поставил там турбину, подключил ее к электрогенератору, и вот теперь у них есть электричество. Немного, всего на пятнадцать лампочек, но это единственная работающая электростанция во всей провинции Бадахшан. «Единственная»! – с гордостью повторяет Аманулла, показывая нам крохотную ГЭС.

В своем доме на полу под тускловатой лампочкой он накрыл для гостей щедрый «стол»: плов с цыпленком, крут (это нечто среднее между кефиром и сыром), орехи, чай с сахаром. Давно, от самой границы, мы не ели так много и так вкусно. Питер угостил хозяина витамином С, а Аманулла в ответ предложил нам отведать крут: «Это наш витамин С, лучший крут в Бадахшане.» Когда мы стали нахваливать еду, он заметил: «Только не думайте, что так ужинают в каждом доме. Для обычного крестьянина хорошо, если к вечеру найдется ржаная лепешка и чай». «С сахаром?» – уточнил я. «Нет, что вы? Сахар вы увидите в одном доме из ста. Остальные пьют чай с сушеным тутовником».

Я уже давно, еще со времени первых командировок в Афганистан, привык к тому, что в этих краях не бывает разносолов, пища везде простая и одинаковая. Предположим, входите вы в чайхану или к кому-то в гости. Еще снаружи, у порога надо разуться. Затем вас усаживают на пол вдоль стены. Приходит нафар с кувшином и тазиком – извольте сполоснуть руки. Иногда дают некое подобие полотенца – одно на всех. Но это бывает редко, чаще руки вытирают об одежду. Потом перед вами расстилают длинную и не очень чистую тряпку, как бы скатерть. И на нее швыряют лепешки, бери, ломай, ешь. Приносят в больших блюдах рис – это именно рис, а не плов. Блюда рассчитаны на три-четыре человека, все едят рис руками, вилок не предусмотрено. Так же на несколько человек приносят одну тарелку с шурвой – это нечто вроде супа или бульона, куда надо крошить лепешку и тоже есть руками. Иногда, но редко, подают вареную баранину, курицу или индейку. Часто подают вареный картофель. Вот, собственно, и все. Хочешь ешь, хочешь не ешь, никто никого не уговаривает, тостов не произносят. Когда «скатерть» с объедками унесут, дают чай. Иногда с сахаром.

Все мы – и британцы, и я – всегда охотно уплетаем это. Никаких комплексов у нас нет. А если будут, значит, долго тут не протянешь.

Мне тяжело сидеть, поджав ноги: старые спортивные травмы дают о себе знать, болят колени. Ноги можно и вытянуть куда-нибудь в сторону, чтобы не мешать остальным, но при этом их обязательно надо прикрыть пату или платком, так принято. Так же строго принято есть только правой рукой, Рори меня об этом предупреждал еще до границы: «Левая рука – грязная, она для подтирки.»

Моджахеды – народ довольно чистоплотный, они совершают омовение перед каждой молитвой, то есть пять раз в день, и перед тем, как приняться за еду. Намаз - дело святое. В назначенный час все дружно падают ниц, лицом к Мекке и бормочут слова из священного писания. Мечеть есть в каждом кишлаке – обычно это такая же жалкая глиняная лачуга, как и окружающие дома, только с деревянной терраской по окружности, на ней принято разуваться прежде чем войти внутрь. Никаких предметов культа там нет. Путникам, вроде нас, в мечетях дозволяется ночевать.

…На следующее утро Аманулла вызвался проводить нас до ближайшего перевала. Конечно, глупо было отказываться от его помощи, но мысль о том, что он снова станет расспрашивать о Финляндии, сильно огорчала меня. Когда мы тронулись в путь, я решил перехватить инициативу и сам обрушил на него лавину вопросов – о местной жизни, о войне с советскими, об этих горах… А когда он попытался тоже о чем-то спросить, я сделал вид, что подъем в гору забрал у меня все силы, мол, задыхаюсь, не до разговоров сейчас.

До сих пор я испытываю чувство стыда, вспоминая этого Амануллу. Словно украл что-то у него.

Много лет спустя Джульет любезно позволит мне познакомиться с письмами, которые Рори писал ей в дни нашего похода, и разрешит процитировать их. Он мало описывал само путешествие, зато без конца обращался с нежными словами к своей любимой. Из этих записей хорошо видно, что не опасности и не лишения долгого пути более всего тяготили его, а разлука с женой. Он думал о ней каждую минуту, каждый миг, все же другое имело мало значения для него или, быть может, не имело вовсе.

«Сейчас девять часов вечера, – писал он 1 декабря в том афганском кишлаке, где мы провели две первых ночи после пересечения границы. – Снаружи кричит мулла. Потрескивают дрова в печи. В дальнем углу темной комнаты о чем-то перешептываются моджахеды. Скорее бы закончился этот поход, скорее бы увидеть тебя. Все, что я хочу теперь, это постоянно быть рядом с тобой. Везде и навсегда».

Запись, сделанная двумя днями позже в Бахараке: «Прошлой ночью я видел удивительный сон. Будто я приехал в Кембридж учить русский язык и оказался там на вечеринке в компании из пяти или шести красивых женщин. У одной из них по всему телу была татуировка. Все они выглядели очень привлекательно и наперебой пытались меня соблазнить. Но я сопротивлялся им, как мог, и пробуждение воспринял, как избавление. Теперь гадаю, что же это было, моя дорогая? Ужасно люблю тебя. Мечтаю обнять тебя и больше никогда не выпускать из своих объятий. Обещаю, что это будет мой последний зимний поход в Афганистан. Ты бы и сама возненавидела этот холод».

В день нашей размолвки, случившейся в Бахараке по поводу отношения афганцев к русским, Рори не удержался от язвительного комментария: «Владимир почему-то считает, что моджахеды настроены дружелюбно и будут союзниками русских. Это поразительная наивность. Видимо, он думает, раз провел год или два в Кабуле, то уже все знает про Афганистан. Меня это очень раздражает, но я стараюсь держать себя в руках».

А дальше опять: «Как бы я хотел пригласить тебя на ужин, а после заниматься с тобой любовью. Я ужасно скучаю. Люблю тебя до оцепенения. Очень тяжело испытывать такую страсть и при этом находиться в разлуке. Иногда я ощущаю себя дирижаблем, который вот-вот взорвется. Извини за это невнятное бормотание, но я очень хочу, чтобы ты знала о силе моей любви. Ужасно ревную к твоим бывшим дружкам. Надеюсь, со временем это пройдет».

«6 декабря. Кишлак Спингав. Бедный старина Владимир сегодня к концу дня потерял сознание, поэтому мы раньше времени остановились на ночлег. Теперь он слегка пришел в себя и пытается уснуть. Дорогая, когда я писал тебе о своих странных снах, то это не для того, чтобы ты ревновала. Просто я таким образом хотел показать свою добродетельность и то, что я хорошо себя контролирую».

«8 декабря. Вышли в путь очень рано, даже не дождавшись чаю. Было невмоготу находиться в этом жутком доме в окружении ишаков и дураков. Горы становятся все ниже. Мы теперь продвигаемся по владениям Саида Амина, но, слава Аллаху, сам он далеко в долине, и, похоже, общаться с ним нам не придется. Я рассматриваю твои фотографии, сделанные в Пешаваре, в Американском клубе. У тебя такой властный и упрямый взгляд».

«Наверное, я должен вести себя лучше по отношению к Владимиру, но временами он меня ужасно раздражает. Я вообще стал очень раздражительным. Мне скучно, я напоминаю избалованного ребенка, у которого постоянно плохое настроение. А сегодня, дорогая, я очень испугался, потому что мне показалось, будто я потерял твои письма. Ты замечательно пишешь письма в отличие от меня, абсолютного недотепы в этом деле».

Вот какие слова писал он каждый день своим ровным, слегка небрежным почерком аристократа в простеньком блокноте карманного формата. Когда чай уже был выпит, и все мы пристраивались по разным углам на ночлег, Рори залезал по пояс в свой спальный мешок, зажигал фонарь или пристраивал рядом свечу, открывал блокнот. И чудно тогда было следить за выражением его лица: он словно и впрямь беседовал с любимой, брал ее за руку, обнимал… Он улыбался, хмурился, что-то неслышно шептал… Так распирала его любовь.

Он писал эти письма без всякой надежды отправить их из Афганистана.

10 декабря, одолев за день сразу несколько невысоких перевалов, мы спустились в городок Кишм, через который проходила автомобильная дорога. Распрощались с нашими проводниками-узбеками, перегрузили свою поклажу с лошадей в нанятый за 30 тысяч афгани грузовик, забрались в кузов и покатили дальше на запад, в город Талукан. Аманулла дал нам адрес своих родственников и рекомендовал, пока суть да дело, остановиться у них. Так мы и поступили, глубокой ночью въехав в этот главный город провинции Тахар.

Все относительно. Провинциальный центр, который много раз переходил из рук в руки (то им владели бойцы Масуда, то «непримиримые» Гульбеддина, то его отвоевывали правительственные войска Наджибуллы), без электрического света, полуразрушенный и пыльный, после гор показался нам раем земным. Там была баня – настоящая городская баня с горячей водой, шайками, мылом, раздевалкой, все, как положено, – и утром мы первым делом отправились туда, и через час вышли наружу чистыми, без всяких вшей. После бани зашли в чайхану и заказали настоящий кебаб на коротеньких палочках-шампурах – баранье мясо и печень – такой кебаб умеют готовить только в Афганистане. Потом Рори пошел в штаб к моджахедам – говорить о нашем дальнейшем пути, а мы с Питером долго бродили по базару.

Кстати, в бане случилось небольшое приключение, которому я тогда не придал особого значения. Когда мы уже одевались, Питер обратил мое внимание на круглолицего, чернобородого парня, занимавшего место на скамье неподалеку от нас. Он был одет в новенький, с иголочки, камуфляж, обут в начищенные до блеска ботинки, на коленях держал такой же аккуратный «Калашников». Он просто сидел и все – то ли уже помылся, то ли собирался мыться… «Видишь этого моджахеда?» – «Вижу. А что?» – «Его имя Исламуддин. Запомни на всякий случай.» Заинтригованный, я еще раз взглянул на круглолицего. Он, казалось, не обращал на нас никакого внимания, хотя другие афганцы то и дело бросали в нашу сторону удивленные взгляды: каким ветром занесло сюда этих чужаков?

А когда мы гуляли с Питером по торговым рядам, знакомое круглое лицо в обрамлении черной бороды мелькнуло в толпе еще раз. Или показалось мне?

На следующий день на специально присланном за нами «уазике» мы отправились в ущелье Фархар, где располагалась одна из секретных баз Ахмад Шаха Масуда.

За несколько часов езды по разбитому проселку я постарался вспомнить все, что прежде знал об этом знаменитом вожде моджахедов. А вспомнить было что. Имя Ахмад Шаха Масуда чаще всего звучало из разных уст на протяжении всей войны в Афганистане. Одни почитали его посланцем Аллаха на земле, у других при упоминании о нем гневно сжимались кулаки. Он самый популярный из всех военных командиров исламской оппозиции, на его счету больше всего побед, под его знаменами больше всего бойцов, он удерживал самую обширную часть афганской территории.

Когда наша 40-я армия находилась за Амударьей, Масуд был ежедневной головной болью ее генералов. Против него то и дело устраивались грандиозные войсковые операции с участием сотен вертолетов и многих тысяч солдат. Привлекали даже стратегическую авиацию из Союза - одним из таких налетов однажды руководил комдив Дудаев, который сам вскоре станет вождем исламских фанатов на Северном Кавказе, но, однако, это уже другая песня.

Моджахедов Масуда жгли напалмом, их позиции перепахивали танковыми колоннами, их горы в мелкую крошку дробили артналетами. В ходе ежегодных боев за ущелье Панджшер - именно там размещались его главные базы - многие наши ребята погибли, многие стали инвалидами. Впрочем, и золотых геройских звезд «за Панджшер» тоже было роздано достаточно, и генеральских лампас…

О, какие это были битвы! В 82-м 104 вертолета и несколько полков штурмовой авиации бросили в мятежное ущелье. В горах внезапно высадились 4200 наших десантников. Сотни танков и бронемашин двинулись против партизан. Со времен Великой Отечественной мир не знал подобных сражений. И что же? Да ничего. Масуд, как всегда, заблаговременно предупрежденный о вторжении, вывел из ущелья свои основные силы, оставив в укромных местах засады и нашпиговав минами тропы и дороги.

Маршалы и генералы исправно докладывали в Москву о том, как лихо они бьют этого мерзавца. Против него без остановки трудилась вся гигантская военная машина «ограниченного контингента»: войсковая разведка, ГРУ и КГБ добывали данные, штабы, включая Генеральный штаб, день и ночь разрабатывали хитроумные операции, авиация бомбила, спецназ устраивал засады, агентура подкупала его людей, спецпропаганда придумывала, как дискредитировать Масуда в глазах сограждан… Один из наших полковников в Кабуле рассказывал мне, что они едва ли не круглосуточно держали в воздухе пару штурмовиков, которым надлежало с получением информации о местонахождении «главного душмана» немедленно нанести бомбо-штурмовой удар по этому району.

Увы, все было напрасно. Главарь моджахедов не только всегда ускользал из приготовленных для него ловушек, но и с каждым днем делал сильнее свое войско да еще и посмеивался над нами: «Эти русские совсем не умеют воевать». К началу 90-х он контролировал огромную территорию к северу от Кабула, где создал нечто вроде государства в государстве – со своими структурами управления, школами, больницами, единым командованием и хорошо продуманной системой обороны.

Да, было что вспомнить о человеке, к которому я ехал по тряскому проселку сумрачным декабрьским днем.

Западные военные аналитики признали его самым выдающимся партизанским командиром ХХ столетия. С годами это имя обрастало мифами и легендами. Например, говорили, что он обучался наукам в лучших арабских университетах и свободно изъясняется на многих языках. В Кабуле совсем недавно я сам слышал, будто Наджибулла через посредников предлагал своему врагу любой пост в будущем коалиционном правительстве. Говорили, что наш посол – он же первый заместитель министра иностранных дел – много раз по каналам разведки обращался к Масуду с предложениями о встрече. Но… Но верный своему правилу не доверять никому из шурави, Ахмад Шах игнорировал все эти призывы.

Похоже, я мог стать первым советским гражданином, с которым знаменитый партизанский полководец согласится выпить чашку чая. Впрочем, стоп! Согласится ли? Даже Рори избегает отвечать на этот вопрос. «Потерпи, – говорит он. – В нашей ситуации ничего нельзя знать наверняка». Рори то и дело предупреждает меня, что в разговоре с Масудом – если встреча все-таки состоится – я ни в коем случае не должен спрашивать его о семье, очень аккуратно формулировать просьбы об освобождении пленных и вообще быть максимально деликатным. Кажется, этот Рори все еще уверен в том, что все русские живьем едят младенцев и подрабатывают киллерами у КГБ.

Ущелье Фархар. Нас поселили в чистеньком глинобитном домике, стоявшем на склоне. Рядом был еще один такой же дом, где жила охрана Масуда, а километрах в полутора по другую сторону долины виднелся большой кишлак. Жилище наше было с хитростью: одна его стена примыкала к крутой скале, а в скале имелась пещера, в которой можно было без проблем переждать любую бомбардировку и даже ракетный удар. Отдергиваешь полог и сразу попадаешь под надежные своды пещеры. Очень удобно.

Масуд пришел ночью. Откуда-то из темноты появился «уазик», из машины выскочили два телохранителя, а следом, не торопясь, как и подобает большому начальнику, вышел Масуд.

Британцы сдержанно представили меня:

- Это тот человек, который уполномочен вести переговоры о судьбе военнопленных. Ему можно доверять, он наш друг. Он старается писать правду об афганской войне.

Масуд протянул мне руку:

- Салам алейкум.

У него вытянутое темное лицо с высоким морщинистым лбом, выразительными карими глазами и крупным орлиным носом. Да, про такое лицо у нас говорят – «иконописное». Смоляные усы и борода. На нем зеленые военные штаны, белая рубаха с простенькой жилеткой, на ногах высокие ботинки на шнуровке. На плечи накинут традиционный платок. Суконная шапка-паколь надета как-то легкомысленно набекрень. И вообще, в облике «льва Панджшера» нет ничего монументального, свидетельствующего о его грандиозных заслугах и обладании колоссальной властью.

Дальше происходит и вовсе невероятное. Мы усаживаемся в кружок на соломенную циновку в комнате с растопленной печкой-буржуйкой, я только собираюсь открыть рот, чтобы произнести заранее заготовленные слова, но Масуд опережает меня:

- Не будет ли наш гость так любезен удовлетворить мое любопытство относительно ситуации в Советском Союзе?

Я смотрю на его секретаря-переводчика: может, он не так перевел? Но, нет, все верно: большой начальник и вправду хочет не изрекать, а слушать.

Он обрушивает на меня лавину вопросов. Удержит ли власть Горбачев? Кто такой Ельцин? Какие перспективы у Руцкого? В чем корни межнациональных конфликтов на территории СССР? Какой мне видится судьба Союза? Как наши власти относятся к исламу? Как мы будем строить свои отношения с Америкой? Что происходит в Таджикистане? Почему мы не использовали в Афганистане весь свой военно-стратегический потенциал? Он терзает меня несколько часов, а мои ответы записывает.

Вот такой была эта первая ночь в гостях у Масуда. На следующий вечер повторилось примерно то же самое. Появившись со скромной охраной у нас дома, он приветливо поздоровался со мной, но затем переключился на британцев. Оказывается, они привезли с собой видеофильм о войне в Персидском заливе и журналы с описанием образцов западной военной техники. Масуд смотрел хронику, как подросток смотрит увлекательный боевик, и опять все записывал в свой блокнот. Потом несколько часов мучил Рори и Питера вопросами о новых видах вооружений, о тактике и стратегии войск, о подробностях боев в Заливе.

Впервые в жизни я видел перед собой крупного начальника, обладавшего неограниченной властью и при этом не утратившего умения слушать других, жадно впитывать информацию, не стесняться задавать вопросы. Ему было 38 лет, он находился на пике своей славы, уже весь мир знал о его подвигах, но, клянусь, этот человек совсем не выглядел монументом. Все в нем вызывало симпатию, от него будто исходил свет, и очень скоро я стал понимать, что Масуд – это не просто удачливый командир крупного вооруженного формирования, а выдающаяся личность. Такие люди рождаются для того, чтобы круто менять ход исторических процессов.

На третью ночь он согласился ответить на мои вопросы и обсудить судьбу военнопленных, которые были у него. Вопросов у меня было много. Он отвечал обстоятельно, но с особым удовольствием и подробнее всего рассказывал о своей войне с советской армией.

Масуд фактически впервые видел перед собой «шурави» не через прорезь автоматного прицела. Я впервые получил возможность напрямую узнать ответы на вопросы, которые мучили нас всех много лет.

Слушать его было нелегко. В своих откровениях он был беспощаден. Он говорил о том, что создал агентурную сеть, которой накрыл все значительные структуры противника, его агенты были даже среди офицеров.

- И среди генералов тоже, - бесстрастно уточнял он. Мое лицо вытягивалось.

- Наши люди были повсюду - в окружении Кармаля и Наджибуллы, в аппарате советников, в штабах и даже в посольствах. Некоторые из них работали за деньги, другие - потому, что втайне симпатизировали нам.

- А в советском посольстве?

- Там тоже кое-кто помогал нам.

Конечно, я мог бы заподозрить Масуда в бахвальстве, если бы к тому времени не знал о том, что лет пять назад нашей контрразведкой была раскрыта его сеть, действовавшая… в разведуправлении афганского генштаба. А возглавлял ее сам начальник разведки генерал Халиль. Позже один из высокопоставленных офицеров КГБ говорил мне о том, что работу по выявлению агентов Масуда среди советского офицерства кто-то сверху активно тормозил. «Там, видно, очень большие деньги замешаны, – высказал догадку мой собеседник. – Или камушки. И часть уплывает прямиком в Москву».

Вот почему Масуд был неуловим. Вот почему он заранее знал обо всех самых секретных деталях готовящихся против него операций. .2

Речь зашла о боях 84-го года, когда после годичного затишья 40-я армия решила окончательно поквитаться со своим главным врагом. Разработанный нашими генералами план предусматривал тотальное окружение Панджшерской долины, внезапные атаки со всех направлений и в итоге полный разгром враждебных формирований. Помня о печальных уроках прошлых лет, командование «ограниченного контингента» не посвящало в подробности операции даже высших кабульских руководителей. Никого!

Весна выдалась затяжной, перевалы спали под глубоким снегом, и улизнуть «духам» из Панджшера не было никакой возможности.

- Но все вышло как раз наоборот, - ровным и тихим голосом рассказывал Ахмад Шах Масуд. - Во-первых, сам Аллах благословил нас тогда. А во-вторых, год перемирия мы тоже не сидели, сложа руки. Мы хорошо, очень хорошо, изучили противника, все его сильные и слабые стороны. Мы до мельчайших подробностей продумали свою стратегию и затем точно ей следовали. За пределами ущелья, в соседних провинциях, мы построили запасные базы. Мы решили максимально растянуть для «шурави» фронт или вообще растащить их по разным фронтам.

За несколько дней до начала наступления я имел полное представление о планах вашего командования. Я знал все! Какие объекты, где и когда будут подвергнуты бомбардировкам, где и когда высадят десанты, какова численность наступающих войск и какое оружие будет применено. Все детали вплоть до имен ваших командиров.

- Невероятно. Ведь та операция готовилась в обстановке глубокой тайны.

- Это так, - тонко улыбается Масуд. - Это правда. Но мои люди действительно были повсюду. Я до сих пор храню переданную мне из Кабула карту с обозначениями плана предстоящих боевых действий. Проанализировав ваши замыслы, мы решили, что разумнее всего осуществить тактический отход на заранее подготовленные базы. При этом следовало решить две сложные задачи: суметь стремительно вывести через снежные перевалы несколько тысяч моджахедов да еще сделать это так, чтобы ваша разведка ничего не заподозрила. Да, мы затеяли тогда крупную игру.

Ваши разведывательные самолеты висели над ущельем почти круглые сутки. Чтобы подбросить советским дезинформацию, мы использовали специально созданную только для этого сеть агентов-двойников. За три дня до начала наступления нам еще предстояло скрытно эвакуировать три тысячи человек. А когда все они – до единого! – достигли своих баз, мы решили, что 50 процентов успеха нам уже обеспечено. Нас уже нельзя было победить. Покидая с последними отрядами ущелье, я увидел приближающиеся с севера армады бомбардировщиков. «Слава Всевышнему! – сказал я . - Там остались только камни. Пусть теперь бомбят».

…Каково мне было слышать все это. Еще далеко до позора Чечни, еще живут в голове стереотипы о мудрости наших полководцев, о непобедимости нашей армии. Но Масуд беспощаден. Ровным бесстрастным голосом он рассказывает:

- Уходя, мы заминировали в Панджшере все – дороги, колодцы, дома, сады. Оставили тысячи мин. Когда вы сгоряча влетели туда, эти мины стали взрываться, создавая у наступавших солдат ложное представление, будто вокруг кто-то есть, и даже организована оборона. На самом деле в ущелье осталось только несколько групп по 15-20 человек, которые разместились высоко в горах для скрытного наблюдения за всем, что происходит.

Когда ваши обнаружили, что их провели, они вначале растерялись, а затем пришли в ярость. Какое-то время они пытались нас преследовать за пределами ущелья, но вскоре выдохлись. Эту битву мы выиграли.

…Эту битву он выиграл… А я хорошо помню, как много звона было после той операции в наших штабах, как много наград упало на генеральские мундиры. Наши славные полководцы сумели представить дело так, что с Масудом покончено навсегда. А он спустя несколько недель спокойно вернулся обратно, и с тех пор уже никакая сила не могла его победить.

– Неужели за все эти годы вы не встретили ни одного достойного противника?

Он по-прежнему беспощаден:

– Советские командиры воевали по учебникам, которые они изучали в академиях. Но в этих учебниках ничего не было написано о том, как действовать против партизан, да еще в горах. По-моему, за все девять лет никто из ваших так и не удосужился глубоко вникнуть в ситуацию, постараться понять, что же здесь все-таки происходит.

Несколько лет подряд русские вообще не меняли свою явно порочную тактику, основанную на проведении крупных войсковых операций. Они бросали против горстки моих людей целые полки и дивизии, при этом сметали кишлаки, убивали ни в чем не повинных крестьян, а результат почти всегда был нулевой. Мне казалось, что вы сами упрямо затягиваете петлю на своей шее. А мы всегда старались поступать гибко, никогда не повторялись. И часто загоняли вас в тупик.

…Не могу сказать, чтобы Масуд наслаждался тем впечатлением, которое он производил на своего гостя, нет, за много часов он не менял ни выражения лица – отстраненно-доброжелательного – ни позы: все так же сидел на полу, скрестив ноги и переплетая пальцы рук. Но его речь напоминала приговор.

- Насколько я знаю вашу систему, - говорил Масуд, – иначе и быть не могло. Помню, я был в техникуме, построенном русскими в городе Мазари-Шариф, – там всюду царил серый стандарт, даже комнаты были одинаково безликими, как ящики для обуви. Чего же вы хотите от своих генералов? Они выросли в ящиках для обуви. Я слышал, они должны были согласовывать с Москвой чуть ли не каждый артиллерийский залп. Кто же так воюет?

- Все эти годы наши спецслужбы, войсковая разведка, спецназ, авиация охотились за вами. Что помогло вам избежать гибели, амир-саиб?

- Нас спасали Аллах, хорошая контрразведка и удача. Мы никогда подолгу не задерживались на одном месте. Раз десять расположение моего штаба бомбили, кругом гибли люди, а я не был даже ранен. Все, видно, зависит от Бога, каждому отпущен свой срок.

Однажды около кишлака Руха я вышел в эфир по УКВ-связи и разговаривал с одним из своих командиров. Он спросил, где я нахожусь? Случайно я назвал деревню, расположенную в километре от того места, где был на самом деле. Через десять минут прилетели восемь штурмовиков и превратили деревню в пыль.

…Мы говорили о его прошлом (сын подполковника, два года отучился на архитектурном факультете Кабульского политехнического, а в 19 лет взял в руки оружие, начал свой джихад и вот воюет беспрерывно уже почти двадцать лет). Мы говорили о том, какое будущее ждет Афганистан (Масуд верил, что с падением режима Наджибуллы будет создано коалиционное правительство и в стране наступит долгожданный мир – как же жестоко он ошибся!). Мы говорили о глобальных переменах в мировой политике («хорошо, что покончено с имперской политикой Москвы, но, с другой стороны, боюсь, теперь некому будет противостоять Соединенным Штатам, а их активность может принять опасные формы» – попал прямо в точку).

И вот, наконец, мы подошли к проблеме наших пленных.

Все эти дни я ни на минуту не забывал о том, что привело меня сюда, зачем я здесь. Эти разговоры были, конечно, очень интересны и поучительны, но они казались лишь подступами к главному. На Востоке никогда не станут говорить о главном с места в карьер, часами будут ходить вокруг да около. Рори уже давно донимал меня своими предупреждениями: «Не спеши с просьбами об освобождении пленных, очень аккуратно формулируй каждое предложение, очень внимательно слушай собеседника. Иначе вся наша миссия закончится ничем».

Масуд знал об истиной цели нашего визита в ущелье Фархар. Рано или поздно мы должны были приступить к этой нелегкой теме.

-Так вы русский? - в упор разглядывая меня, скорее не спрашивает, а утверждает Амирхан.

Я согласно киваю головой. Отпираться бессмысленно: за стеной только что закончилась моя встреча с соотечественником по имени Гена, нашим бывшим солдатом, который теперь шофер в отряде ваххабитов под командованием Амирхана, и этот Гена тоже сидит здесь, заметно робея при виде своего властелина. Конечно, я русский, не мог же я при встрече с этим Геной выдавать себя за финна, мне поневоле пришлось открыться.

Гена был шестым нашим парнем, которого мы отыскали на семнадцатый день похода по северным афганским провинциям. После разговора с ним «духи» завели нас в контору местной электростанции, превращенной в партизанский штаб. В углу за письменным столом восседал Амирхан. Глядя на меня немигающими властными глазами, он сухо ответил на приветствие. На шее у него был повязан белоснежный платок. Холеные руки лежали на поверхности стола.

- Но если вы - русский, значит… - Он делает паузу и, четко разделяя слова, завершает: – Значит, мы должны убить вас.

В комнате повисает тишина. Гена еще больше втягивает свою голову в плечи и избегает встречаться со мной взглядом. Челядь, напружинясь, сжимает оружие, готовая, кажется, прямо здесь привести приговор в исполнение. Краем глаза я смотрю на Рори и Питера - оба побледнели, растерялись. Ирландец сегодня выступает в роли переводчика с фарси на английский. Это он мне говорит: «Значит, мы должны убить вас». Я вижу, как трудно даются ему эти слова.

- Мы должны убить вас потому, - холодно и с едва заметным презрением объясняет Амирхан, - что вы, русские, беспощадно уничтожали наших детей и женщин. Вы разрушили нашу страну.

Рори передает мне его слова без обычного злорадства, без привычного желания лишний раз ткнуть меня лицом в грязь. Дело принимает нешуточный оборот. Мы у исламских фундаменталистов, у «непримиримых», а они с неверными не церемонятся.

- Но я не солдат, а журналист. - Моя слабая попытка выпутаться не производит на моджахедов ни малейшего впечатления.

Пленные… Первым, кого мы встретили, был Коля. Это случилось еще у Масуда в Фархаре, в день приезда. Вечером к нам в комнату с печкой-буржуйкой как-то бочком протиснулся чернобородый круглолицый моджахед. Был он среднего роста. Облачен в новенький камуфляж. Высокие ботинки начищены до блеска, суконная шапка-паколь лихо сдвинута на затылок, из под нее выбивается смоляной чуб. Он робко присел у стенки, положив на колени свой ухоженный автомат, протянул руки к огню и сделал вид, будто греется у нашего очага. А мне показалось, что мы где-то уже встречались. Я обернулся к своим британцам. Вид у них был шаловливый.

- Помнишь баню в Талукане? - Помог мне Питер. - Я тебя там попросил обратить внимание на этого парня.

Да, да, конечно. Он сидел тогда в бане и делал вид, что мы его совершенно не интересуем, хотя все остальные так и пялились на нас. А потом это круглое лицо мелькнуло в толпе на базаре. Я даже вспомнил, что его зовут Исламуддин, так тогда сказал Питер и попросил запомнить это имя.

- Это ваш парень, русский, - сказал Рори. - Исламуддин - имя, которое он получил здесь. Поговори с ним.

Только теперь я заметил, что у моджахеда светлые зеленые глаза и курносый нос. Питер мне еще в Москве рассказывал о нашем солдате, который служит в личной охране Масуда и даже является командиром отделения из десяти человек. Питер мне говорил о том, что этот человек, бывший пленный, очень осторожен и абсолютно не доверяет советским. Возможно, он даже не захочет разговаривать со мной, предупреждал Питер.

Вот оно что! Зеленоглазый и курносый Исламуддин, выходит, «вел» нас от самого Талукана. Следил, присматривался. Ну, британцев-то моих он хорошо знал, они с ним прежде встречались, а вот меня он изучал плотно. Наверное, хотел лично убедиться в том, что я не опасен. И вот пришел. Сидит в сторонке, делает вид, что просто греется.

- Ну, здравствуй, что ли, земляк, - сделал я первый шаг навстречу.

Не убирая с колен «калашников» и немного поколебавшись, Исламуддин пожал протянутую руку. Я сел рядом. И мы начали наш трудный разговор.

Трудный потому, что за девять лет Коля - так назвали его родители - почти напрочь забыл родной язык и потому часто сбивался на фарси, которым владел свободно. В первые минуты мне даже показалось, что любые попытки его разговорить обречены: он с великим трудом вспоминал самые элементарные русские слова. Наш диалог с перерывами продолжался три дня - весь срок, который мы провели в Фархаре. Постепенно, шаг за шагом, его робость проходила, в его памяти открывались какие-то неведомые запоры, он поверил в то, что я не желаю ему зла, он отвечал на мои вопросы и спрашивал сам.

Коля попал в плен в 82-м. Взяли его так. Офицер отправил трех молодых солдат из расположения части в ближний кишлак, велев им достать водку и «травку». Когда в первый раз они вернулись ни с чем, их побили и послали снова. Они опять вышли за шлагбаум. И почти сразу угодили в засаду. Солдат Витя в перестрелке был убит, а солдата Женю и раненого в ногу и живот Колю моджахеды захватили и увели с собой.

…Я подумал о том, что не партизаны убили одного нашего солдата и сломали жизнь двум другим, а тот офицер, имени которого Коля уже не помнит. Сколько же подонков жирует на войне… Они возвращаются домой героями, у них ветеранские льготы и полная грудь орденов. А Витя с Женей уже никогда не вернутся. И Коля этот на целых девять лет застрял здесь.

Очнувшись, он увидел вокруг себя страшных бородачей, услышал незнакомую речь. Он понял, что пропал. И заплакал.

До вывода войск из Афганистана и до того времени, когда Москва вспомнит, наконец, о наших пленных, оставалось еще целых шесть лет. Шесть! Треть того, что он прожил. Его могли тысячу раз убить, содрать с него кожу, выколоть его светлые глаза. Он знал, что на этой войне с пленными обычно не церемонятся ни наши, ни «духи». И никто никогда не узнает, как погиб кубанский парень и где могила его…

Так ему стало тоскливо, что он заплакал.

Два раза Коля пытался бежать к своим. Но из ущелья Панджшер уйти не удавалось никому. Его ловили, били, запирали покрепче. Спустя несколько месяцев он понял, что убивать его не хотят. Ему терпеливо втолковывали значение персидских слов, в него не бросали камни даже в тех кишлаках, где от наших бомб погибли почти все женщины и дети.

Через год, овладев языком и освоившись, он добровольно принял ислам. Еще через какое-то время попросил Масуда разрешить остаться при нем. Ему дали автомат, и очень скоро Исламуддин стал самым доверенным и надежным телохранителем партизанского командира..

- Я люблю афганцев, это родные мне люди, – несколько раз повторял Коля. – Они сражаются за свою свободу и за ислам. И я останусь с ними до полной победы.

Он повторял это не раз, делая мою миссию по его освобождению абсолютно бессмысленной. Он и так был свободен и другой свободы для себя не хотел.

Я протянул ему привезенные из Москвы газеты – он взял их без особого интереса, равнодушно посмотрел и отложил в сторону. Только спросил: «Как в Союзе? Холодно сейчас»? Я предложил ему написать письмо домой. «Нет, - отказался он. - Я ту жизнь из сердца вырвал». И он показал рукой, как вырвал из сердца свое прошлое.

Другие моджахеды относятся к нему с подчеркнутым уважением, называют братом, перебрасываются шутками. Самая ходовая шутка в те дни была связана с нашим приездом, над Колей подтрунивали: «Ну, что, большой выкуп за тебя привезли»?

А я мучительно размышлял, что же случилось с этим парнем, какие перемены произошли с ним? Он – русоволосый и светлоглазый – отрастил бороду и стал красить ее в черный цвет, чтобы ничем не отличаться от других моджахедов. Он усерднее других молился во время намаза – все уже поднимались с колен, а он все бил и бил поклоны своему новому Богу. В чужую душу не заглянешь. Но спустя несколько дней я, кажется, понял, что произошло с Колей – Исламуддином.

Девять лет назад, высушив слезы и залечив раны, он ясно осознал, что родная страна предала его, что помощи ждать напрасно. Никто никогда не поможет ему. И он сам не заметил, как однажды внутри него включился механизм самосохранения. Убежать нельзя. На своих надежды нет. Не отправишь весточку родным. Значит, что остается? Погибнуть? Или – принять те правила, по которым живут окружающие его люди? Стать частью этой жизни? Вначале, совершая обязательную пятиразовую молитву-намаз, он не понимал заложенного в ней смысла, а только повторял за другими чужие слова. Но учителя были терпеливы, и год шел за годом. Теперь он знал Священную книгу мусульман не хуже других и молился усерднее всех. Он выучил язык, облачился в афганскую одежду, стал делить с моджахедами кров и стол.

Преданный своими, спасая себя, он поплыл по течению чужой и казавшейся вначале жуткой жизни, а потом и сам не заметил, как стал частью потока.

Так кто же и перед кем виноват? Можно ли Колю - Исламуддина считать изменником, если прежде родное государство трижды предало его самого? Сначала солдата отправили на непонятную войну, там за бутылку водки сдали врагу, а потом не стали выручать из плена.

Спустя несколько дней, опять оказавшись в городе Талукан, я бродил по базару и в одном дукане столкнулся с Колей. Он был с неизменным вороненым «калашниковым» и в вычищенных до блеска ботинках. Забывшись, я по-русски окликнул его. Он смутился, пробормотал «салям алейкум» и быстро скрылся в толпе.

Я знал, что дома на Кубани его по-прежнему ждали – мама, отец и сестренка. Я пытался сказать ему об этом. Коля молчал, смотрел в сторону, поглаживал свой автомат.

Родители стали ждать его три года назад. Прежде они считали сына погибшим: была похоронка, был цинковый гроб, привезенный из Афгана. Три года назад по линии Международного Красного Креста пришла весточка: жив. Вскрыли могилу, гроб оказался пустым. Так родина предала его в четвертый раз, заживо похоронив.

Почему же он должен был ее любить?

Из Фархара Ахмад Шах Масуд направил нас в соседнее ущелье, где на одной из его секретных баз содержались трое наших пленных. Это были Сережа, Леня и Витя. Русский, молдаванин и украинец. Когда мы приехали, они играли в футбол с афганскими подростками. Одеты были в старенький камуфляж, двое отрастили бороды, только сибиряк Сережа был без бороды и, может, от этого выглядел бледнее других.

Под стражей они содержались давно – кто шесть, кто пять лет. Мы привезли им письма от родных - солдаты сразу набросились на них, потом стали жадно расспрашивать меня о том, что происходит дома, скоро ли их освободят? Всем им тоже дали местные имена: Сережа стал Ахмадзаиром, Леня – Азизуллой, Виктор теперь отзывался на Мухаммадислама. Они сказали, что их не бьют и не унижают, но все-таки это был плен. На ночь их запирали под замок, да и днем передвижение их было ограничено маленьким кишлаком в этом глухом ущелье.

Скоро ли их освободят? Я рассказал ребятам о своих переговорах с Масудом. «Освобождение – это вопрос нескольких месяцев. Потерпите еще немного». У меня были реальные основания утешать их: Масуд не стал выдвигать никаких особых условий в обмен на свободу для наших ребят, просто требовалось отработать какие-то детали. Они были изумлены, узнав о том, что в Москве уже нет коммунизма, там другая власть и другое отношение к военнопленным. В их еще недавно потухших глазах засветилась надежда.

Это была иная история нежели та, с Колей – Исламуддином. Они не стали частью потока. Они не растворились в этой чужой жизни. Изможденные бледные лица. Боль в глазах. Дни, месяцы, годы абсолютного ничегонеделания. Их кормили, давали им сносную одежду, им позволяли гулять по кишлаку и играть в футбол с местными пацанами. Но все-таки это была тюрьма. Много лет без всякой надежды на свободу. Мы привезли им эту надежду.

Еще мы привезли им подарки. Рори - молодчина. В Талукане, когда мы бесцельно слонялись по базару, он говорит: «Скоро Рождество. Надо этим пленным ребятам его скрасить. Давайте что-нибудь им купим». Давайте! Мы купили транзисторный радиоприемник, электрические фонари с запасом батареек, а еще я взял четыре одинаковых фарфоровых кружки с нарисованными тюльпанами. Рори настоял на том, чтобы все подарки были упакованы в красивую фольгу и перевязаны ленточками.

И вот настал час прощанья. Мы вручаем им эти подарки и в глазах у ребят видим слезы. У них никогда не было Рождества и много лет не было Нового года. Настает черед моих кружек с тюльпанами. Три я отдаю Сереже, Вите и Лене, четвертую оставляю себе:

- Вы эти кружки держите поближе. Когда вас освободят, я встречу вас в Москве со своей кружкой, и мы все вместе сдвинем их с чаем или с чем-нибудь покрепче. Договорились?

Теперь они, кажется, всерьез верят в то, что их действительно скоро освободят.

Наше путешествие подходило к концу, когда однажды Рори сказал:

- Сегодня, Владимир, тебе предстоит испытать некоторое разочарование. - Мы едем к Ахмату. Он тоже ваш. Бывший ваш. Но он ни за что не хочет возвращаться домой.

- Почему?

- Поговори с ним сам и все узнаешь.

На «уазике» – их здесь называют «джип-шурави» - мы едем в провинцию Кундуз, в тот ее район, который удерживают моджахеды. Эти моджахеды подчиняются не Масуду, а другому полевому командиру, но он, по словам ирландца, из умеренных, так что относительная безопасность нам гарантирована.

Километров через семьдесят - большой кишлак Навабад. Здесь живут в основном пуштуны, а не таджики, как в окрестностях Талукана или в Бадахшане, который мы пересекли с караваном. Вид у них более грозный, воинственный. У многих на головах черные чалмы. Нас под конвоем провожают в глиняный дом, это, судя по развешанным на стенах плакатам и листовкам, штаб местного отряда.

Ахмат прежде был Сашей. Украинцем Сашей из Ворошиловградской области. Но уже восемь лет он моджахед, с прошлым покончено навсегда. Он румяный, рыжеволосый и рыжебородый. Облачен в зеленый узбекский халат, под которым простенькая рубашка и застиранный шерстяной пуловер. На голове белая шапочка. Вид вполне мусульманский.

Саша самовольно покинул свою часть, не выдержав издевательств дембелей. «Нас били каждый день. Мы жаловались офицерам, но они только смеялись в ответ и на следующий день нас били еще сильнее». Осенью 83-го он и его дружок Валера ушли к «духам», сразу приняли ислам, а вскоре – как-то само собой вышло – стали воевать против своих. Валера вскоре был убит в бою, а Саша все еще сражается – теперь с войсками Наджибуллы.

- Посмотри, - сказал он мне, - на моем теле нет ни одной ссадины. За восемь лет никто не обидел меня здесь, никто не сказал плохого слова. А тогда, в армии, все мое тело было в синяках. Как я мог не уйти?

- Но ведь все это в далеком прошлом - армия, дембеля, обиды. Всего этого давно нет. Всех вас простили - неважно, кто и как оказался у «духов». Ты спокойно можешь вернуться домой.

- Вот и мать пишет, что я могу вернуться, и мне ничего за это не будет. Горбачев амнистию объявил. Только я не верю. Я нарушил присягу и заслуживаю смерти. Меня обязательно убьют, если я вернусь.

- Нет, поверь мне, нет! Многие уже вернулись и ничего, живут себе спокойно.

- Те, кто меня бил и унижал, тоже нарушали присягу, но им за это ничего не было, а меня убьют, я знаю. Я ни в чем не виноват, виновато советское правительство.

- Раз так, чего ты боишься? Возвращайся. Хочешь, я поговорю с твоим амиром?

- Не надо. Я не верю вам. Мне нельзя возвращаться.

Вот так мы и говорили, все кружили вокруг одного. «Я не виноват, - уверял Саша - Ахмат. - Но возвращаться боюсь». Потом, когда мы уже распрощались и сели в машину, Рори грустно сказал: «Я знаю, почему он боится. У него на руках слишком много вашей крови».

Может быть, он даже не мести боялся, не трибунала. А самого себя. Этот парень тоже сделал свой выбор.

А я к тому времени сделал очень горький вывод. Большинство из уцелевших и все еще живущих в Афганистане наших солдат - это не захваченные в ходе боевых действий пленные, а добровольно перешедшие на сторону противника перебежчики. И переходили они к врагу не потому, что осознали преступный характер войны, а потому, что не в силах были терпеть порядки, царившие в «ограниченном контингенте». Сослуживцы-интернационалисты били и унижали их так, что в какой-то момент каждый подумал: хуже, чем в родной армии, быть нигде не может. И уходили куда глаза глядят.

Больно писать об этом… Из шести найденных нами тогда в северных провинциях бывших солдат только двое оказались у моджахедов не по своей воле – сибиряк Сережа и кубанский казак Коля. Остальные сами покинули расположения своих частей. Ушли, дезертировали…

Шестым был тот самый Гена, который служил теперь водителем у «непримиримого» ваххабита Амирхана. Не надо было бы нам ехать к этому Амирхану. Но всю дорогу нам так везло. Почему бы не искусить судьбу еще?

Гена был призван в армию с Украины. Ушел из части девять лет назад, как говорит, тоже из-за побоев. Теперь его зовут Никмохаммад, работает водителем в отряде ваххабитов. Уверяет, что оружия в руки не брал, в своих не стрелял.

- Так возвращайся домой, что тебе мешает?

На его синие глаза наворачиваются слезы.

- Как я вернусь? Женился здесь. Хозяин за меня приличный калым заплатил. Как вернуться?

- Но ты бы хотел поехать домой?

Он еще ниже опускает голову, плечи вздрагивают от рыданий.

- Я почти десять лет не видел папу и маму. Но я не могу уехать сейчас. Я вернусь, когда Афганистан станет свободным от коммунистов.

Вот и поговорили.

Потом нас пригласили к местному командиру.

Пауза, которую сделал Амирхан, огласив свой суровый приговор, кажется длинной, как сама жизнь.

- Но я не солдат, я журналист… - Моя слабая попытка смягчить его сердце остается без ответа.

В комнате повисает нехорошая тишина. А что тут скажешь?

Наконец, Амирхан поднимает свою холеную руку и тычет в меня пальцем:

- Да, мы должны убить вас. Но…- снова долгая пауза. - Но законы афганского гостеприимства не позволяют нам сделать этого. А потому уезжайте!

Мы выходим из дома. Мы садимся в машину. Никто не роняет ни слова. Почему, черт подери, шофер так медленно заводит мотор? Почему так медленно едет машина? Оглядываться нельзя. Мы все дальше удаляемся от Ханабада, но спиной я еще долго чувствую холодок автоматных стволов. И еще долго никто в нашей машине не произносит ни слова.

Мы едем по направлению к границе государства, которое в наше отсутствие перестало существовать. Едем к избавлению. Но разве оно может наступить - после всего того, что я видел и помню?

Рори, видно, почувствовав мое настроение, положил руку мне на плечо.

Да, подумал я, все мы в плену. В оковах своей вины за то, что было. За то, в чем участвовали сами и чему являлись молчаливыми свидетелями.

- Лечь на землю, суки! На землю! Лицом вниз! Руки за голову!

Солдаты выпрыгивают из подкатившей машины, на бегу передергивают затворы автоматов. Овчарки рвутся с поводков. Вот шума-то! Нас всего трое и вид у нас вполне мирный – ни оружия, ни намерения скрыться, но солдаты отчего-то очень возбуждены, а в глазах у них страх. Вот-вот они откроют пальбу и тогда нам уж точно конец.

- Что они хотят? - По-английски недовольно спрашивает Рори.

- Ложись, мой друг. Все будет хорошо. - Показывая личный пример, я бухаюсь лицом в серую кашу из грязи и снега. Британцы валятся рядом. Автоматные стволы утыкаются нам в спины. Собаки явно хотят порвать нас на куски, их жаркое дыхание я чувствую на своем затылке. Солдаты, суетясь и матерясь, пытаются связать нам руки какими-то жалкими шнурками.

- Вы только не волнуйтесь, ребята, – говорю я им. – Спокойно. Все будет хорошо.

- Молчи, гад! - Пограничник пинает меня в бок сапогом.

- Что он говорит? - Опять удивленно спрашивает меня Рори.

Эх, лучше бы и ему помолчать, не вылезать сейчас со своим английским. Видно, нас и так приняли за американских шпионов. Граница все-таки. Нам надо молча подождать офицера. Может быть, офицер окажется более вменяемым? А у этих мальчишек пальцы аж побелели на спусковых крючках: так хочется им на месте порешить нашу банду.

Час назад мы тайно пересекли государственную границу, вернулись в Таджикистан.

Дело это оказалось непростым. К границе мы вышли севернее афганского городка Дашти-Кала, там река Пяндж разливается на несколько рукавов. Переночевали в кишлаке Кокуль, наняли провожатых и лошадей, а утром 20 декабря отправились в свой последний переход по владениям моджахедов. Сначала нам предстояло верхом на лошадях перейти вброд два неглубоких рукава реки, затем километров пять идти по болотистой пойме до главного русла. На другом берегу находилась наша застава: в бинокль было хорошо ее видно - пограничная вышка, казармы…

Еще несколько часов и я - дома. С раннего утра не проходило возбуждение: скоро дома.

- Сегодня будем ночевать, как белые люди, - обещал я своим спутникам. - Пограничники нас и обогреют, и накормят, и водкой угостят.

По нашему утвержденному на самом «верху» плану все заставы в Таджикистане должны быть предупреждены о том, что в конце декабря из сопредельного государства пожалуют гости: двое британцев и русский. Их следует хорошо встретить и немедля переправить в Душанбе. План пока сбоев не давал. О чем было волноваться?

Около полудня мы подошли к основному руслу Пянджа. К этому сроку мы уже сильно продрогли и устали. День выдался промозглым, ветреным, с неба часто падал колючий снег. Но и оставалось совсем немного - каких-то сто метров реки, заросшая камышом нейтральная полоса, и мы - дома. В тепле, в безопасности, среди своих. Теперь следовало форсировать реку. Как мы будем это делать, я не мог взять в толк до тех пор, пока не подъехал на своей лошади прямо к берегу. Там Питер и ушедшие с ним вперед проводники сооружали плот.

Хотя плот - это, конечно, сказано слишком сильно. На песчаном берегу местные оборванцы ладили хлипкое плавательное средство из четырех автомобильных камер, двух надутых воловьих шкур, веревок и сучьев. Я остолбенел: неужели на этом «судне» мы отправимся в плавание по стремительной горной реке? А наши вещи? Телекамера, фотоаппарат, записи? Рори тоже был огорчен, но ведь ничего другого не оставалось. Декабрьский день короток, следовало поторапливаться.

Все остальное я помню как в тумане. Кое-как мы со всеми пожитками погрузились на плот, оборванцы, получив свой гонорар, с явным облегчением оттолкнули нас от берега, снег пошел еще гуще, и мы поплыли. Гребли какими-то обломками досок, а то и руками. Посреди реки наш плот стал разваливаться, и плыть пришлось едва ли не по шею в ледяной воде. «Да, - флегматично прокомментировал ситуацию Питер, высоко над головой удерживая дорогую телекамеру, - конец декабря - не самое лучшее время для тайных переходов советской границы.»

Наконец, до нитки промокшие, продрогшие до костей, мы ступили на таджикский берег. Одежда тут же стала превращаться в ледяной панцирь.

- Где же твои пограничники с водкой? - Стуча зубами стал допытываться у меня Рори.

- Не волнуйся, сейчас будут. - Я и вправду верил в нерушимость наших рубежей, в то, что пограничники уже давно засекли нашу группу и вот-вот появятся с объятьями из-за деревьев. Ведь с самого раннего утра мы колготились прямо у них на виду.

Но что-то не пахло здесь теплой встречей.

Мы подождали немного на берегу, а потом навьючили на себя весь груз - килограммов по сорок на брата - и направились от реки через заросли камыша, ориентируясь на дозорную вышку заставы. Холод стал просто невыносимым.

- Ну, где пограничники? - Рори теперь просто издевался надо мной. - Ты же говорил, что они нас от реки на руках понесут. Где они?

Давно ирландец не был таким злобным. А откуда мне знать, где они. Мы уже прилично углубились на территорию родины, однако по-прежнему не было ни малейших признаков того, что нас кто-то обнаружил. Спустя час совершенно обессиленные и продрогшие, мы уткнулись в колючую проволоку, за которой была контрольно-следовая полоса. До вышки и построек заставы оставалось не более полукилометра. Нехорошие предчувствия закрались в мою душу. Казалось невероятным, чтобы нас, совершенно открыто стоявших на виду у заставы, до сих пор никто не увидел.

Сарказм Рори достиг предела. Он высказал мне все, что думает о наших пограничных войсках, наших вооруженных силах и вообще о нашем советском вселенском бардаке. Конечно, было обидно, проделав такое опасное путешествие, замерзнуть рядом с родной заставой. Я молчал, крыть было нечем.

Вдруг на заставе истошно взвыла сирена. Видимо, дозорный на вышке, наконец-то, проснулся и засек нарушителей. Представляю, как он обалдел. Практически прямо под ним стояли три неизвестно откуда взявшихся типа с грузом. Тревога!

- Вот - видишь, Рори, - осадил я ирландца. А ты боялся. Сейчас водку пить будем.

Мы заметили на заставе лихорадочное оживление. Наряд с собаками прытко заскочил в крытый грузовик. Было хорошо слышно, как водитель пытается завести мотор. Чух-чух-чух… Стартер вяло крутанулся раза три и смолк. Этого еще не хватало. «Сдох аккумулятор», - по-русски стыдливо объяснил я своим товарищам. Ирландец не понял, но опять на чем свет принялся ругать советскую власть. Питер, стуча зубами, продолжал изучать систему проволочного заграждения. Он всегда и везде проявлял пытливый интерес к военным сооружениям и оружию.

Отчаявшись завести грузовик, пограничники с собаками набились в «уазик» и поехали к нам. И вот - «теплая встреча». Мы лежим в грязи со связанными руками и теперь абсолютно ясно, что нас тут не ждали, что мы для них - диверсанты и шпионы. Погранцы еще и потому злые, что прозевали нас, обнаружили слишком поздно, за это их по головке не погладят. Рыпаться нам сейчас нельзя, еще шлепнут с перепуга. А потому я шепчу в побледневшее от гнева лицо ирландца: «Ради всех святых - помолчи. Все будет хорошо, только помолчи.»

Бывший парашютист Питер нюхает пядь советской земли безропотно и равнодушно. Как и положено в таких ситуациях ветерану десанта.

Вторым рейсом «уазик» доставляет к месту задержания молоденького старлея. Ага, с этим, кажется, уже можно вступить в диалог. Солдаты тычут в нас автоматами и пытаются наперебой доложить командиру: «Америкосов поймали. Вот они, гады».

Я делаю суровую рожу и, повернувшись к офицеру, раздельно, чуть ли не по слогам, заклинаю его:

- Немедленно свяжись с генералом Мартовицким и предай ему следующее: группа Аушева из Афганистана вернулась.

Старлей меняется в лице. Конечно, он знает, что генерал Мартовицкий командует пограничным округом. Вряд ли, американские шпионы станут прикрываться именем генерала. В следующее мгновение старлей пытается впрыгнуть обратно в вездеход, чтобы вихрем мчаться на заставу, к рации, но у меня хватает ума остановить его: