Рыжий

- Сначала руки развяжи.

Бедный командир не знает, что делать? А вдруг провокация? Вдруг настоящие шпионы?

- Этому развяжите, - кивает он на меня, снова направляясь к машине.

- Стой! - Уже нагло кричу я, почувствовав слабину в лейтенанте. - Всех развяжи и быстро доставь в тепло. Немедленно!

…Через час из штаба отряда за нами пришла машина. Еще через пару часов мы блаженствовали в офицерской сауне, окруженные повышенной заботой наших пограничников. «Прокол» на границе случился, как я понял, по вине начальника заставы. Он вместе с другими был оповещен о нашем возможном приходе из Афганистана. Но вчера уехал в отпуск. А со своим заместителем этой информацией не поделился. Забыл, наверное. Майоры и подполковники из штаба отряда выглядели смущенными. Вину своего коллеги они постарались загладить обильным угощением, а прощаясь, подарили нам по комплекту полевой пограничной формы.

Утром они отправили нас в Душанбе, а на исходе того же дня мы вылетели самолетом в Москву.

Была глубокая ночь, когда мы вернулись в столицу государства, которое еще месяц назад называлось - Советский Союз. Во Внуково нас встречал Руслан Аушев. Он подъехал на своей «Волге» прямо к трапу самолета. Мы обнялись. Руслан выглядел взволнованным.

- Я бы представил вас к самым высоким орденам, - сказал он. - Но нет Союза, нет и наград.

Мы с Рори отошли в сторонку, я перевел ему эти слова.

- А как назывался ваш самый большой орден? – спросил он.

- Орден Ленина.

Рори ядовито засмеялся:

- Неужели ты думаешь, что я бы согласился принять такой орден?

Я промолчал. Что-то мешало согласиться с ним.

И очень хотелось спать.

1993 ГОД. ПОДМОСКОВЬЕ.

ДАЧНЫЙ ПОСЕЛОК ПЕРЕДЕЛКИНО

– Владимир, привет! Скажи, как ты относишься к черной икре?

– Что за вопрос? Конечно, положительно.

– Тогда приезжай сегодня вечером с Таней к нам в гости. Обещаю много Irish whisky and black caviar.

- О' кей, мой друг. Мы обязательно будем.

- Таня! - кричу я жене, положив трубку. - Сегодня едем к Пекам в Переделкино.

Удивительно, но мой британский друг и вправду устроил свою московскую жизнь именно так, как хотел. В полном соответствии с той программой, которую он озвучил мне после августовского путча. Напрасно я над ним смеялся, когда он говорил про усадьбу с конюшней. Он действительно снял уютный дом в престижном подмосковном поселке, завел двух лошадей, собак и даже упоминал о желании Джульет выписать сюда верблюда. Хотя зачем им верблюд, я так и не понял.

Переделкино всегда было вотчиной знаменитых писателей и поэтов. Уже одно то, что здесь много лет творил Пастернак, придавало поселку особый статус. Было видно, что для Рори это обстоятельство тоже имеет значение. Нет, он не стал бы жить, где попало.

Впрочем, и само по себе это место было неплохим. Каких-то пятнадцать миль от Кремля и ты попадаешь под сень вековых сосен, в сонную тишину прелестного дачного Подмосковья. На обширном участке, обнесенном деревянным забором, стоит двухэтажный дом: внизу гостиная с камином, кабинет и веранда, вверху три спальни. Старый полузапущенный сад, в котором Джульет тщетно пыталась устроить настоящий английский газон. Ветхий сарай, который ее же стараниями теперь превращен в конюшню.

Им было хорошо в Переделкино. Они привезли детей. Кажется, сами собой появились кот и два лохматых пса: добродушная кавказская овчарка по имени Брежнев и слюнявый бульдожка, которого назвали Борис. В честь Ельцина, наверное. По утрам дети забирались в родительскую постель, и Рори лично подавал чай. А потом шли гулять в лес. Конечно, так происходило в дни, когда он был свободен.

Очень часто Рори уезжал по заданиям разных телекомпаний в «горячие точки» - они теперь то и дело возникали на просторах бывшего СССР. Он снимал гражданскую войну в Таджикистане, яростные бои между грузинами и абхазами на Кавказе, выезжал в Нагорный Карабах… Потом заполыхало в Югославии, и Рори снимал там. Все чаще вместе с ним отправлялась жена, она уже хорошо справлялась с обязанностями его ассистента и продюсера.

Он по-прежнему легко тратил все заработанные деньги и жил, не особенно думая о завтрашнем дне. Иногда разговоры заходили об Индии, куда они собирались когда-то поехать.

- Подожди еще немного, – говорил Рори. - Вот скоро здесь все уладится, работы не будет, тогда и поедем.

В Индии он хотел купить чайную плантацию, навсегда забросить свое опасное ремесло, остепениться, стать добропорядочным плантатором. Джульет только тонко улыбалась в ответ:

- Говори, говори, милый.

По вечерам или на уик-энд они приглашали к себе друзей. Рори покупал безумное количество черной икры, которая тогда в Москве на твердую валюту стоила сущие гроши. Джульет ставила икру на стол, нарезала крупными ломтями французские батоны, подавала масло, и мы с удовольствием все это уплетали, запивая красным вином или виски. Иногда Рори сам запекал баранью ногу и колдовал над специальной подливкой к ней, а Джульет варила рис по-пакистански. Готовить ничего кроме риса он ей почему-то не дозволял.

Когда на втором этаже вдруг принималась громко плакать их маленькая дочь, которую назвали Летис, Джульет не обращала на это ровным счетом никакого внимания. Крошка просто надрывалась там, а маме хоть бы хны: она мило улыбалась гостям, вела светскую беседу, пила вино. Мою Таню поначалу это необыкновенно поражало: сама она срывалась с места, едва наш собственный ребенок открывал рот. «Вот почему британцы и растут такими самостоятельными, - поучал я жену. - Они с младенчества привыкают к тому, что надо рассчитывать только на себя». Она согласно кивала, но понять этого не могла.

В камине ярко горели березовые поленья, наверху шумели дети, за окнами падал снег. Из потертого кресла благодушно взирал на гостей лохматый кавказец Брежнев. Под столом покусывал за ноги, требуя своего, бульдожка Борис. Рори влюблено поглядывал на Джульет и выглядел абсолютно домашним человеком. Ему бы еще шлепанцы и пижаму. Потом он приглашал всех на прогулку. Мы брали свои стаканы, накидывали на плечи куртки и по узкой тропинке в глубоких снегах шли среди сосен, разговаривая о пустяках.

Славные были вечера.

Ну, разумеется, мы говорили не только о пустяках. Рори уже давно не был тем наивным парнем, который делил все человечество на «плохих коммунистов» и «хороших капиталистов». Он стал замечать оттенки. Он стал задумываться о тех скрытых сторонах большой политики, которые, собственно, и движут миром. Мы по-прежнему много спорили. Часто возвращались к афганской войне. Он оставался непреклонным, считая, что наши солдаты вели себя, как оккупанты.

- Нет, - возражал я. - Ты видел только одну сторону войны и напрасно полагаешь, что этого вполне достаточно. Все не так просто. Какие мы были оккупанты и поработители, если все эти годы кормили афганцев, строили им дома, фабрики, школы, больницы… Хорошенькие оккупанты! Да вся их экономика построена нами – ты хоть это-то знаешь? Все их врачи и инженеры у нас бесплатно выучились. Разве завоеватели ведут себя так? Нет, концы с концами не сходятся у тебя.

Рори багровел в ответ на столь серьезный упрек.

- А в пыль разнесенные кишлаки! А многие тысячи погибших мирных граждан! А грабежи, мародерства, зверства – этого, что, не было?

- Было, - соглашался я. – Было все то, что сопровождает любую войну. Даже если эта война ведется с самыми благими целями. Ты упорно хочешь выставить нас зверьем. А американцы во Вьетнаме мало начудили? А цивилизованные немцы, когда к нам в 41-м пришли, как себя вели? Ты забыл? Тебе напомнить?

Тут я сам начинал кипятиться:

- Любая война будит в человеке низменные, абсолютно дикие инстинкты, поднимает внутри него неведомые черные силы. Одни люди справляются с этим, другие, увы, нет. Ты думаешь, с твоими британцами при определенных условиях такого не может произойти?

- Нет, - сжимал кулаки ирландец. – Никогда!

- Да, - наступал на него я. - Да! Потому что это вне твоего и моего желания. Это прямая реакция на участие в бойне, на возможность безнаказанно убивать самому и быть убитым другими.

- О, Владимир, да ты, кажется, оправдываешь, своих соотечественников, совершавших преступления в Афганистане.

- Никого я не оправдываю. Мне самому тошно становилось оттого, что я там видел. Но я хочу разобраться, докопаться до сути. Скажи, а разве на моджахедах твоих любимых мало крови? Вон, когда они Джелалабад пытались взять, то сколько мирных там положили – били эрэсами по городу, по площадям, куда упадет… А ведь наша армия тогда уже ушла из Афганистана. Это разве не аморально было?

-Те эрэсы сметали коммунистическую заразу.

-Ага, и заодно убивали тысячи сограждан, абсолютно далеких от какой-либо идеологии. Ты полагаешь, это всего лишь издержки борьбы? Но не признать ли тогда такими же издержками те жертвы, которые на совести наших солдат?

Надо отдать Рори должное: он, хоть и горячий был, но умел, когда надо, пойти на компромисс. Мы потихонечку приходили к согласию. Не по всем пунктам, конечно, и не сразу. Но все-таки…

Я пытался ему втолковать, отчего наши солдаты и офицеры - большинство из них - воспринимали службу в Афганистане не как наказание Божие, не как участие в преступной акции, а как естественное выполнение своего интернационального долга. И что такое - этот интернациональный долг, откуда он взялся, и кому мы были должны - это тоже я пытался втолковать своему британскому другу. Рори слушал меня с недоверием, но уже не лез с кулаками. Все, что я говорил, было так далеко от него, казалось ему таким странным. Но он хотел понять. А я хотел понять его жизнь и его убеждения.

Слишком много перемен случилось в мире в последние годы, чтобы вот так, сразу, разобраться со всеми.

Мы только начали путь навстречу друг другу, и оба сознавали, насколько путь этот тернист и длинен.

Иногда Рори принимался меня ругать.

- Владимир, - строго выговаривал он мне. - Почему вы живете в таком дерьме? Посмотри вокруг - у вас все убого: дома, магазины, рестораны, офисы, кладбища… У вас скверные дороги, у вас везде хамят, у вас все хотят получать подарки или взятки, но при этом ничего не делать. Владимир, - тут он еще и нецензурно выражался по-английски - объясни мне, наконец, почему вы не хотите работать, как работают чехи, китайцы, японцы, я уже не говорю про немцев? Ну, почему?

Крыть было нечем. Я и без него это знал и сам всю жизнь задавался точно таким же вопросом. Я пытался говорить ему о том, что за годы советской власти цвет нации был уничтожен в тюрьмах и лагерях, что сама система отучила людей трудиться, сделала их иждивенцами, что теперь потребуется не одно десятилетие, чтобы жизнь стала нормальной. Он смотрел на меня насмешливо и ядовито, так, словно ждал на самом деле какого-то другого ответа. Он задавал свои жесткие вопросы и высоким российским чиновникам, которые в те времена еще трепетали перед западными журналистами и охотно давали им интервью (многие - в тайной надежде на гонорар в твердой валюте). Представители новой кремлевской номенклатуры в ответ все сваливали на «пережитки проклятого коммунизма» и обещали, что они-то вот-вот ситуацию переменят. Рори и на них смотрел насмешливо и ядовито. Им он верил явно еще меньше, чем мне - хотя бы потому, что многие из этих людей совсем недавно были крупными партийными бонзами.

Несколько раз он просил меня организовать интервью с Руцким. Бывший летчик взлетел теперь очень высоко: его кабинет находился в Кремле рядом с покоями Ельцина. Правда, на их отношения уже набежала тень, вице-президент стремительно становился оппонентом и жестким критиком хозяина. Наивный, он и вправду поверил, что царь-Борис позволит ему «порулить». Кажется, он ощущал себя не вице, а заместителем Президента, а это, как говорится, две большие разницы.

Я позвонил знакомым ребятам из окружения генерала, и вскоре разрешение на интервью было получено. Мы встретились с Рори у Спасской башни, чтобы вместе пройти в Кремль. Дело было поздней осенью. На Красную площадь Рори явился в грубых армейских ботинках, старых джинсах, толстом свитере, потертом пальто - он в нем ездил в Афганистан - и лохматой шапке. Критически его оглядев, я не удержался от сарказма:

- Все же в Кремль идешь, а не на базар к моджахедам.

В его глазах промелькнули знакомые искры, не предвещавшие ничего хорошего. Я понял, что продолжать эту тему бесполезно. Но втайне обиделся. Интересно, пошел бы он в таком же виде во дворец британской королевы?

В Москве он всегда одевался, словно бомж. Я никогда не видел на нем костюм, приличную рубашку, галстук, хорошие туфли. Меня это занимало. Спрашивать у него, отчего так, я не решался. Много позже его друзья постарались мне объяснить, в чем тут дело. Рори, говорили они, вовсе не собирался эпатировать тебя или окружающих. Для него такой стиль был естественен, он – истинный представитель своего класса – мог позволить себе это, так же как он мог позволить себе заказывать костюмы у лучших лондонских портных по пять тысяч фунтов каждый. Не волнуйся, говорили мне, он носил и эти костюмы и вообще одевался иной раз так, как тебе не снилось – это, правда, бывало редко и в особо торжественных случаях. Что же касается британской королевы, говорили они, то вовсе не факт, чтобы Рори отправился к ней в смокинге.

Кроме Рори я знал только одного человека, который так же мало обращал внимания на свою одежду – им был Юра Хмелевский из нашей полярной экспедиции. Он мог явиться в важное учреждение в ботинках без шнурков или в носках разного цвета. В советской науке Юра официально считался выдающимся математиком (я сам видел эту формулировку в отзыве на его диссертацию). Если Рори был аристократ по происхождению, то Юру можно вполне назвать аристократом духа. Одежду и тот, и другой воспринимали лишь с сугубо практических позиций.

Но вернемся к Руцкому. Его кабинет под номером 49 на втором этаже главного корпуса Кремля украшал большой портрет Петра Первого. Александр Владимирович с явным удовольствием показывал гостям на портрет и говорил, что государь является для него образцом государственного деятеля. Это уже напоминало вызов: по кремлевским традициям тут полагалось бы висеть Ельцину.

Рори одобрительно осмотрелся, установил на треногу камеру и через переводчика задал первый вопрос:

- Скажите, господин вице-президент, изменились ли ваши взгляды после августа 1991 года?

Видимо, генерала часто спрашивали об этом, потому что он выпалил, не задумываясь:

- Настоящий политик меняет действительность, а не убеждения.

Ирландец не стал возражать и дальше мусолить эту тему. Не за тем он пришел. На Западе уже знали, что между Руцким и Ельциным пробежала черная кошка, ходили слухи о том, что генерал хочет силой свалить патрона, который казался ему совершенно неспособным руководить Россией. Поэтому Рори почти сразу взял быка за рога:

- Каковы ваши взаимоотношения с Президентом Российской Федерации?

- У нас нормальные отношения, - легко соврал Руцкой. - Мы регулярно встречаемся, обмениваемся мнениями. Президент дает мне разнообразные поручения…

- Значит, то напряжение между вами, о котором все поговаривают, уже ушло?

- Ну-у, - протянул Руцкой, - некоторое своеобразие в отношениях между нами, конечно, осталось, но оно идет не от Президента, а от его окружения, которое хотело бы нас поссорить.

Да, про окружение Рори знал тоже, я рассказывал ему о кремлевских интригах, о тех странных людях, которые в то время были рядом с Ельциным и вовсе не способствовали миру между двумя первыми лицами государства. Все в Москве знали, к примеру, что госсекретарь Бурбулис часто повторял: «Наша главная проблема - голенище с усами». Эти невесть откуда взявшиеся ребята толпились у трона, оттирая друг друга плечами, и немедленно насмерть затаптывая того, кто был к президенту ближе всех. Руцкой был намечен первой жертвой, но на беду он оказался крепким орешком.

- И все же фактом остается то, что вы - как бы это поаккуратнее сформулировать - не всегда идете в ногу с господином Ельциным. На Западе полагают, что это не вполне соответствует общепринятым нормам поведения второго лица в государстве. Согласно рутинной этике ваш статус предполагает быть тенью Президента, разве не так?

Ага, знает ирландец, как завести собеседника. Вице-президент, действительно, вспыхивает, будто сноп сухой соломы.

- Нормы! Этика! Запад! Да где, в какой стране ситуация сейчас хотя бы приблизительно напоминает то, что творится у нас? Вот и приходится вести себя не в соответствии с протоколом, а в зависимости от обстоятельств. Вы что, хотите, чтобы я ушел в отставку? Не дождетесь! Это для меня будет означать капитуляцию, предательство по отношению ко множеству людей.

Далее Руцкой горячо говорит о реформах, о том, каким он видит будущее страны. Он долго рассказывает, как собирается решить проблемы сельского хозяйства (опытный интриган Ельцин поручил ему заниматься этим делом, на котором прежде сложили головы и не такие зубры) и как будет организовывать борьбу с преступностью (это уж и вовсе для России дело дохлое).

Я тоже записываю на диктофон ответы нашего героя, а краем глаза наблюдаю за ирландцем. Кто бы мог подумать, что еще два года назад он был всего лишь оператором, да и то самоучкой. Теперь Рори вполне квалифицированно задает вопросы и уже выглядит почти как политический обозреватель. У него явно наступила пора благополучия на всех фронтах.

Вот уж чего нельзя было сказать про меня. Хлопнув дверью в «Правде», я какое-то время сидел дома, осматривался, зализывал раны. Моя ошибка заключалась в том, что я рано поднял вверх лапы. Мне показалось, что теперь, с провозглашением новой демократической власти, повсюду придут молодые, талантливые, энергичные ребята. Без груза прежних заблуждений, без всяких обязательств перед прошлым. Демократы. Они придут и в бизнес, и в журналистику. А нам места уже не будет. В сорок четыре года я решил, что моя песенка уже спета. Гуляй, Вова, пиши мемуары.

Внешне так оно все и было. Везде менялись вывески, ломалась старая административная система, новая власть действовала по принципу большевиков – «весь мир насилья мы разрушим до основанья, а потом…» А потом и вовсе началось непонятное – оно называлось приватизацией. Мало кто соображал, что это такое, но зато те, кто сообразил, своего не упустили. В мгновение ока заводы, нефтепромыслы, транспортные компании, рудники, шахты, стадионы, отели, газеты, телекомпании, словом почти все, что прежде принадлежало государству, перешло в руки кучки ушлых людей. Никто и глазом не моргнул, как в России начался капитализм – дикий, воровской, бандитский.

Нет, я не против частной собственности и приватизации, но уж больно ловко шайка мошенников обманула всех нас. Одни мгновенно сделались богачами, другие остались с носом. Помню, знакомый бизнесмен, еще вчера директор мелкого кооператива по пошиву одежды, а сегодня – владелец фабрик, универмагов, ферм и лесов, терпеливо втолковывал мне, как законченному дебилу:

- Чудак ты человек! Сейчас все под ногами валяется - вся госсобственность. Бери, не зевай. Хватай, что можешь: заводы, мосты, пароходы…

- Но погоди, Илья, - пытался я понять. - Ты же просто не в состоянии всем этим управлять. Там же живые люди работают, им надо зарплату платить, капитальные средства вкладывать.

Он смотрел на меня с жалостью:

- Потом, потом разберемся, как ты не понимаешь. А пока надо брать. Иначе другие подсуетятся. Время сейчас такое - кто смел, тот и съел.

Эти люди повыскакивали на сцену жизни, словно черти из табакерки. Вчера о них никто и слухом не слыхивал, а сегодня они - хозяева. Ездят в бронированных машинах, окружили себя охраной, арендовали бывшие дачи членов политбюро.

Понятно, когда богатство нажито созидательным трудом. Нет, наши ребята не утруждали себя этим, они стали миллионерами за месяц, за год, за два, украв то, что поколениями создавали другие.

Однажды меня пригласили войти в состав совета директоров создаваемой на севере нефтяной компании. Я слегка обалдел от внезапно привалившего счастья. Уже и визитную карточку отпечатал: «вице-президент по связям с общественностью». Ну, все, думаю, теперь до конца дней не надо будет заботиться о хлебе насущном. Нефть по трубам течет, денежки капают. Надо же, как повезло! Когда в Москву из Сибири приехали мои компаньоны-учредители, я повел их в престижную сауну. У нас тогда мода такая была: все вопросы «перетирать» в бане, голыми. Попарились. Выпили. Добавили. И я поднял тост:

- За первую нефть!

- Не понял, - с трудом поднял голову и пьяно уставился на меня президент нефтяной компании. - Ты чего такое сказал?

- За нашу первую нефть! - Опять с пафосом повторил я. - Надеюсь, мы скоро ее увидим?

Президент скорчил такую рожу, словно я пнул ему ниже живота. А его соратник, который был чуть потрезвее, доходчиво объяснил:

- Ты что, дурак? Какая нефть? Получим хороший кредит, обналичим, деньги попилим и все дела.

Я понял, что визитные карточки надо немедленно выбросить в мусорный контейнер. Не знаю, что там стало с этой компанией, но ее президент спустя три года пролез в губернаторы. То есть все равно – «обналичил и попилил».

- Без особой охоты - надо же было где-то зарабатывать деньги - я устроился политическим обозревателем одной популярной газеты с большим тиражом. Меня привлекло то, что главный редактор пообещал полную свободу: на работу ходить не обязательно, только пиши иногда все, что захочешь. Другим обозревателем с таким же вольным статусом был мой старый приятель Юрий Михайлович Лепский. Нам дали на двоих комнату, компьютер и холодильник. Эта комната на втором этаже дома в Настасьинском переулке тут же стала клубом наших друзей: каждый знал, что в холодильнике всегда найдутся пиво и виски. К нам заходил Руслан Аушев, и мы шумно, со стрельбой в потолок, обмывали его генеральские погоны. И Рори бывал здесь регулярно, с неудовольствием оглядывая застойные интерьеры и не понимая, что я здесь делаю. Я и сам не понимал.

Вообще, невозможно было что-либо понять. Иногда звонил телефон и какой-нибудь знакомый торопливо спрашивал: «Слушай, у тебя нет выхода на танки или истребители? Срочно надо найти десяток Т-60 и эскадрилью МиГов, получишь хороший посреднический процент». Впрочем, вариаций бывало множество: боеприпасы, нефть, сахар, цемент, металл… Всех обуяла жажда немедленного обогащения. Купить, продать, вложить, «обуть», «наварить», «кинуть»… Раньше других олигархами стали вчерашние комсомольские функционеры, крупные хозяйственники и ученые-математики. Последние верно воспользовались своими мозгами и прорехами в законах, а первые и вторые – своими связями.

Зато резко упал спрос на качественную журналистику. Бульварные газеты, публиковавшие на первых полосах голые задницы, прибавляли в тираже, а серьезная печать умирала.

В декабре 1991 года мы привезли из Афганистана уникальный материал для телевидения: съемку наших пленных, беседы с ними, первое за всю войну интервью с Масудом… Такой материал в любой другой стране оторвали бы с руками. Это было то, что называется «супер–эксклюзив». Рори отдавал кассеты безвозмездно, лишь бы съемка появилась на телеэкранах, лишь бы матери увидели своих сыновей. Я пошел с этими кассетами по телекомпаниям. Повторяю, это был материал, который в любой нормальной стране телевизионщики купили бы за большие деньги. Но дело происходило в России.

- А сколько заплатишь? - спрашивали меня жуликоватые ребята с бегающими глазами, которые теперь стали телевизионными начальниками.

- За что?

- За то, что мы это смонтируем, озвучим, а потом поставим в эфир. Это знаешь, каких «бабок» стоит?

Я не знал. Они называли сумму. Ого! Я шел дальше. Везде история повторялась. Не мог помочь ни Аушев, ни Громов… На телевидении царило только одно правило - плати, тогда покажем. Взятки и «откаты» брали в открытую, не стесняясь и не таясь. Ничего святого не существовало. Только деньги.

В конце-концов я случайно набрел на своего старого приятеля Стаса Покровского, который когда-то освещал подвиги нашей полярной экспедиции, а теперь на российском канале делал еженедельную программу о путешествиях. Афганская война была совсем не по его профилю, но Стас, что для большинства телевизионщиков абсолютно нехарактерно, сумел остаться порядочным человеком. Он посмотрел наши кассеты, сразу все понял, и за несколько ночей в его студии мы смонтировали часовой фильм. Рефреном там звучали стихи:

Я знаю: никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны.

В том, что они – кто старше, кто моложе -

Остались там. И не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь.

Речь не о том.

Но все же, все же, все же…

Эти стихи были написаны еще во время Великой Отечественной, но и теперь они точно легли на то, что мы сняли в Афганистане. Стас Покровский чувствовал свою вину за прошлое, за все то, что с нами было. А его коллеги не чувствовали. Он был и остался нормальным человеком. А новые телемальчики восприняли теперешнюю жизнь, только как возможность безнаказанно красть. Равнодушные, циничные твари.

Стихи за кадром прочитал друг Стаса, известный актер из театра на Таганке. Фильм стараниями того же Покровского показали в субботу вечером, то есть в прайм-тайм. Когда позже, по многочисленным просьбам телезрителей, его захотели повторить, выяснилось, что пленка уже размагничена. Все остальные пленки хранились годами, а эту почему-то размагнитили. Вот такая история.

Когда-то я обижался на Рори, считая его отношение к России и русским слишком жестким. Но как он мог относиться к нам иначе после всего того, что видел здесь собственными глазами?

Последний раз мы вместе оказались в районе боевых действий весной 1992 года. Ожидалось, что дни режима Наджибуллы сочтены, что Кабул вот-вот падет под натиском моджахедов. Я должен был досмотреть эту историческую драму до самого конца. Был и вполне конкретный повод для нового визита в Афганистан: дальнейшие переговоры с полевыми командирами об освобождении пленных. Победа исламистов не за горами, и теперь у них не останется никаких оснований дальше удерживать наших горемык.

Сначала в Кабул на транспортном самолете российских ВВС прилетели мы с Питером, а чуть позже кружным путем через Пакистан вместе с командой Би-Би-Си приехал Рори. С ним была Джульет.

Мы вылетели с военного аэродрома Чкаловский в абсолютно пустом и гулком, словно спортзал, чреве Ил-76. Было только два пассажира - Питер и я. Этот рейс стал последним накануне штурма Кабула, им должны были эвакуировать посольское имущество. Когда мы оказались над Афганистаном, летчики, как обычно, стали нервно отстреливать специальные тепловые патроны, призванные увести от самолета моджахедские «Стингеры». Питер приник к единственному иллюминатору. Наверное, он впервые видел вблизи такой фейерверк. Еще недавно он снимал своей камерой, как партизаны пытаются сбить наши самолеты. Теперь он сам летел в одном из них, а внизу кто-то из его бородатых друзей, возможно, держал нас на прицеле.

В который раз я изумился, какие же немыслимые повороты совершает жизнь.

В Кабуле в те апрельские дни все происходило стремительно. Застрелился начальник госбезопасности. Перебежали к моджахедам несколько министров. Втихую испарились известные генералы. Наджибулла держался до последнего, но и он понимал, что карта бита. Советского Союза не стало, а новое российское руководство давно оставило его без поддержки. Соратники предают один за другим. Пора и ему покидать тонущий корабль. Он заранее отправил в Индию жену и детей. Теперь пора самому… Ночью президент вместе с братом выехал из дворца в аэропорт, где уже стоял готовый к вылету самолет. Но на пол пути дорогу ему преградили товарищи по партии: «Ты куда, милый? А как же мы? Нет, дорогой доктор, мы тебя сдадим - глядишь, и сами тогда уцелеем». На следующее утро министр иностранных дел Вакиль, который еще вчера называл себя ближайшим соратником президента, сказал журналистам:

- Мы ненавидели его точно так же, как его ненавидели моджахеды.

Каждый спасал себя, как мог.

Вакиль пообещал, что передача власти вооруженной оппозиции произойдет «цивилизованным путем», без кровопролития. Но никаких гарантий, что случится именно так, не было.

В Кабул грозились одновременно войти отряды разных исламских группировок: «непримиримые» пуштуны Гульбеддина, таджики Масуда, узбеки Дустума, хазарейцы и еще Бог знает кто. Жители боялись, что начнется большая резня. Боялись, что, войдя в столицу, «духи» теперь схватятся между собой. И не напрасно они боялись.

Страх тогда просто висел в воздухе. Что будет? Ходили слухи о каких-то списках, которые имеются на руках у партизан: в них имена людей, назначенных к арестам и казням. Что будет?

Я встретился со своими друзьями, которые прежде занимали большие посты в демократической организации молодежи, а теперь стали видными функционерами в партии и государстве. Странно, но они не выглядели испуганными. Очень скоро я понял, почему. Оказывается, они уже давно состояли в тайной переписке с Ахмад Шахом Масудом и имели от него индульгенции. Они сказали, что и Кармаль тоже может спать спокойно. Они молили только о том, чтобы Масуда не опередил Гульбеддин - тогда им всем конец.

Случайно я столкнулся со старым приятелем, известным афганским журналистом и редактором по имени Хамид. Сначала он обрадовался, увидев меня, но когда я вскользь заикнулся о том, что планирую встретиться с Кармалем, Хамид скис:

- Этот человек направил Масуду письмо, в котором советует убить несколько членов партии. Моя фамилия там стоит третьей.

- Вот уж не думал, что ты такая важная птица, - улыбнулся я.

Но ему было не до шуток.

- Сейчас каждый спасает себя сам. Чтобы выторговать себе жизнь, надо иметь или много денег или…- он запнулся.

- Или что? Быть большой сволочью? Предать кого-нибудь?

- Да, так. А у меня нет денег, и я не хочу предавать. Значит, и шансов у меня нет. Может быть, ты поможешь? - Он посмотрел на меня с надеждой.

Вот черт! Я же не мог ему ответить: звони, Хамид, мы что-нибудь придумаем. Может быть, самым честным в моем положении было попрощаться и уйти? Ведь я и сам по сути находился в таком же положении, как и он. Если в Кабул первыми ворвутся фанатики Гульбеддина или ваххабиты, нам всем не сдобровать. Так что же тогда тешить его иллюзиями? Да, надо встать и уйти. Но что-то удержало меня. Наверное, меня удержала та вина, которую я ощущаю еще и сейчас, через годы, вина перед этими людьми. Когда-то мы поманили их за собой в светлое будущее, сделали их подобными себе, а потом вероломно бросили. Не мы ли привели их к той пропасти, которая сейчас разверзлась перед Хамидом?

- Давай думать, - сказал я и налил себе чай.

- Давай, - с явным облегчением согласился он.

Мы решили, что если станет горячо, Хамид позвонит дежурному по посольству, представится, как мулла Сафед и передаст для меня условную фразу. Он будет ждать меня в одном из трех оговоренных нами пунктов: у аптеки в районе Шахре-нау, у входа на хлебозавод, у дукана в старом микрорайоне - он сам нарисовал схему и пометил на ней все три места.

- Ты успеешь доехать за пятнадцать минут?

Я прикинул расстояние до всех пунктов:

- Вроде бы, да. Если, конечно, позволят обстоятельства.

- Ты должен успеть, - упрямо повторил он.

Он смотрел мне прямо в глаза - пристально и с вызовом. Я вспомнил наши предыдущие встречи в Москве и Кабуле, их было немного, но мне всегда нравилось беседовать с этим человеком - он обладал аналитическим умом и самостоятельным характером. Год назад он женился на дочери одного из самых могущественных деятелей режима, но теперь этот деятель успел скрыться в Индии, а беременная жена была здесь, в Кабуле. Он надеялся только на меня. Я был его якорем.

- Когда ты подъедешь, - сказал он, - то, возможно, не сможешь меня узнать сразу. Я изменю внешность. Ты не спеши. Но и не задерживайся надолго, это может стоить нам жизни.

- Хорошо, - кивнул я. - А что дальше? Погружу тебя в багажник, и куда мы поедем? В посольство? К таджикской границе? В Пакистан?

- Я не знаю. Думай, Володя.

…Он так и не позвонил. Моджахеды вошли в Кабул с разных сторон и тут же яростно сцепились между собой, начался невообразимый хаос, следы Хамида затерялись.

Но я забежал вперед. 22 апреля мы с Питером наняли машину и отправились на ней к северу от столицы в городок Джабаль-ус-Сарадж, где со своим штабом располагался Ахмад Шах Масуд. Нам предстояло проехать около восьмидесяти километров по территории, которая, как слоеный пирог, контролировалась различными исламскими группировками. Чтобы избежать неприятностей, Питер где-то достал мандаты, подписанные гульбеддиновскими и масудовскими командирами, мы их показывали на постах, заранее, по внешнему виду, определяя, кто в данный момент направляет на нас автоматы. Я в этих бумажках значился, как Рей – журналист из Польши. Надо сказать, даже «непримиримые» в тот день были настроены к чужакам довольно благожелательно. Победа в джихаде близка. Чего уж там зверствовать! Я умилился, увидев, что в стволы их автоматов воткнуты алые тюльпаны – этими цветами были тогда покрыты все склоны гор. «Духи»-то, оказывается, не лишены сентиментальности.

По дороге навстречу нам шли толпы партизан, расхристанных, веселых, опьяненных предвкушением скорой победы. В обнимку с ними топали солдаты в мышиной форме правительственных войск. Все! Армии больше нет. Дорога на Кабул абсолютно свободна. Город не брали только потому, что между партизанами разгорелся спор: как справедливо разделить этот лакомый пирог и что делать дальше? Кто будет президентом, премьером, министром обороны?

В штабе Масуда, расположенном на склоне холма, где когда-то стоял наш полк, охранявший вход в ущелье Саланг, царила радостная суета. Бойцы Ахмад Шаха были обряжены в свеженький с иголочки натовский камуфляж, вооружены до зубов новым стрелковым оружием. Со всех сторон лагерь окружали их танки. Вот это войско! Я весь день не переставал удивляться. У них были свои вертолеты и пилоты, обученные когда-то в СССР. С одним из масудовских летчиков Мохаммадом Амином я разговорился. Еще сюрприз: оказывается, его отец все эти годы служил заместителем командующего ВВС в Кабуле. Вот почему мы бы никогда не победили в этой войне.

Узнав, что я из России, ко мне подходили другие моджахеды, приветливо здоровались и на хорошем русском языке, подпуская иной раз родной матерок, расспрашивали, как дела в Москве? Все эти люди обучались когда-то у нас: в институтах, военных училищах и даже на курсах КГБ. Вот Фарид – он начальник контрразведки у Масуда. Почти год овладевал этим специфическим ремеслом в Москве. Называл мне фамилии знакомых лубянских начальников, просил передать им приветы… По территории лагеря свободно, как у себя дома, расхаживали известный хадовский генерал и крупные чины из генерального штаба. Они были здесь своими в доску.

То, о чем прежде многие догадывались, теперь окончательно вышло на свет божий: афганцы уже давно не столько воевали друг с другом, сколько имитировали войну. Я вспомнил разговор с одним компетентным человеком, который назвал мне количество боеприпасов, израсходованных кабульским гарнизоном за одну неделю прошлого лета: сотни ракет «Скад», десятки тысяч авиабомб, реактивных снарядов и мин. Наверное, Сталинградская битва не ведала такого. И этот же человек назвал мне результаты столь массированной стрельбы: 19 убитых, 27 раненых. И то, подозреваю, эти цифры были взяты с потолка.

Старательно выполняя указания наших советников, афганские генералы разрабатывали планы грандиозных войсковых операций, поднимали в воздух армады штурмовиков и боевых вертолетов. Создавалась видимость беспощадной борьбы с врагом. А на самом деле уже давно не было ни врага, ни борьбы. Вне пределов чужого зрения, недоступная пониманию советников, разведчиков, дипломатов, подспудно протекала другая жизнь – та, которая привела к сегодняшней ситуации.

Масуд пригласил нас на ужин. Он подтвердил, что теперь уже нет причин для того, чтобы удерживать советских пленных, пообещал освободить их в самое ближайшее время (и слово свое вскоре сдержал). Он выглядел очень счастливым человеком и охотно согласился ответить на все мои вопросы.

- Какое чувство вы сейчас испытываете, стоя на пороге Кабула? Нет ли у вас тревоги перед будущим?

- Все идет по намеченному плану, и я испытываю прилив счастья.

- Гарантируете ли вы безопасность тем людям, которые были связаны с прежним режимом?

- Да, жители Кабула могут не волноваться. Мы отстраним от дел только тех, кто занимал высшие посты. Мы не намерены мстить. Передайте вашему послу, что российским дипломатам также ничего не угрожает.

По-моему, на следующее утро я увидел еще одну впечатляющую картину. К Джабаль-ус-Сараджу одновременно – с юга и севера – приближались вертолеты. Их было восемь. Из Кабула прибыл специальный представитель ООН Бенон Севан и генералы столичного гарнизона, а из Мазари-Шарифа прилетели посланцы коалиционного совета северных провинций. Получилась поистине историческая встреча. Вчера Ахмад Шах Масуд был горным разбойником, полевым командиром, одним из лидеров сопротивления. Сегодня он принимал гостей, как официальное лицо нового Афганистана. Я был рядом с ним и хорошо видел, насколько он взволнован.

Мы благополучно вернулись в Кабул, а на следующий день началось то, чего так все опасались. Сначала из Пешавара пришло сообщение: лидеры оппозиционных исламских партий, наконец, пришли к соглашению относительно раздела высших постов: главой государства будет Моджадедди, премьером - Гульбеддин, министром обороны - Масуд. Однако западные журналисты, связавшись по радио с Гульбеддином, сказали, что он отказывается от любых компромиссов и по-прежнему не намерен ни с кем делить лавры победителя.

Далее события развивались с невероятной быстротой. Я не могу с точностью сказать, кто первым нарушил уговор не входить в Кабул с оружием. Только вдруг обнаружилось: наше посольство окружено шиитами из проиранской «Партии исламского единства», аэропорт контролируют узбеки Дустома, весь юго-восток столицы под Гульбеддином, а в центре уже хозяйничают повстанцы Масуда. По всему городу поднялась бешеная пальба. Прежде «духи» все вместе воевали против «шурави» и «коммунистов». Теперь же принялись остервенело уничтожать друг друга. Поистине это была их пиррова победа.

Кто бы мог подумать, что джихад будет иметь такой необыкновенный финал.

25 апреля в три часа дня, уговорив наших новых стражей-шиитов не чинить препятствий журналисту, я выехал на «семерке» за пределы посольских ворот. В «Интерконтинентале» подхватил Рори, и мы вместе направились в центр города. Почти на каждой улице шли бои. Мы чудом добрались до набережной, запарковали в безопасном месте машину, а дальше короткими перебежками выдвинулись к мосту через реку Кабул. Здесь происходило настоящее сражение между «Хезбе» и объединенными силами Масуда и Дустома. Гульбеддиновцы засели в крепости Бала-Гиссар, воспетой еще Киплингом. С обеих сторон в битве участвовали танки и бронемашины, свинцом был пронизан воздух, а снаряды буквально на наших глазах разрушили добрую половину зданий на торговой улице Майванд.

Под прикрытием танка Рори вышел к реке и снял бой, что называется, в упор. Разгоряченный, он вернулся назад, к старому дереву, за стволом которого я прятался от пуль. «Теперь надо уходить, – сказал он. – Здесь очень неуютное место».

Мы еще поколесили по городу, который на глазах превращался в руины, потом я завез своего друга в отель, а сам взял курс на посольство. Я уже сворачивал на проспект Дар-уль-Аман, оставалось каких-то два километра по прямой, и я окажусь под защитой бетонных посольских стен. Ну, давай же, не подведи, родной «жигуленочек»! И тут на дорогу наперерез моей одинокой машине из кювета выскочили оборванцы с дымящимися автоматами. Их махновское обличье сразу выдавало ополченцев генерала Дустома. Я ударил по тормозам. Стволы уперлись мне в грудь. «Журналист, – кричу им на фарси. – Русский журналист. Еду в посольство».

Оборванцы, ни слова не говоря, вытащили меня из машины и уволокли за собой в канаву. Оказалось, что по эту сторону дороги засели узбеки, а по другую – пуштуны, гульбеддиновцы. И вот они истребляют друг друга со страшной силой. Но я-то зачем им нужен? Вижу, мои узбеки что-то лопочут по-своему и из «калашей» палят, не переставая. Ужасная ситуация, просто головы не поднять. Я вспомнил, что в посольстве мне дали японскую рацию, на всякий случай. Вот она, милая. Сейчас я на эту кнопочку нажму, этот рычажочек подвину… На помощь я не рассчитывал. Всем нашим немногочисленным гражданам, включая охрану из пограничников, в те дни категорически запрещалось покидать посольскую территорию. Но хотя бы сообщу, где я и что тут происходит. Однако с радиостанциями мне никогда не везло. Эта японская тоже не подавала признаков жизни. Видно, не те кнопочки нажимал.

Наконец, прояснилось, зачем они меня тормознули. Откуда-то на одеяле притащили раненого. Да какого раненого – у этого парня кишки по земле волочились, явно он был не жилец. Но узбеки жестами велели грузить беднягу в автомобиль и везти в госпиталь. Ну, за что мне такое наказание… А куда деваться? Попробуй откажись! Все вместе, под шквальным огнем, мы дотащили раненого до машины, запихнули его в багажник, я вскочил за руль, эх, была не была. Я помнил, что госпиталь Красного Креста был всего в нескольких кварталах отсюда, по дороге к «Интеру». Никогда в жизни я не ездил так быстро. Через три минуты уже был на месте. В госпитале без проволочек у меня забрали бойца. Теперь – обратно, тем же путем, ну, давай, «семерочка»! Что есть силы я вжал в пол педаль газа. По-моему, скорость была под двести километров в час. Посольская охрана еще издали увидела знакомую машину и заранее отворила двойные ворота с тамбуром. На полном ходу я влетел внутрь. Пронесло! Дома!

Комендант, принимавший у меня автомобиль, долго качал головой, глядя на густую кровь, которая плескалась в багажнике. То ли узбека жалел, то ли машину…

В ходе бойни была повреждена электростанция, в городе погас свет. И вот тут я смог вернуть долг ребятам из Би-Би-Си. Год назад они выручили нас, подобрав на иорданской границе и доставив в Багдад. Теперь сама британская команда во главе с Джоном Симпсоном терпела бедствие: без электричества они не могли перегонять свои видеоматериалы из Кабула в Лондон. Позвонил Рори: «Владимир, может быть, у вас в посольстве есть бензиновый генератор?» Есть! Я объяснил коменданту суть дела, пообещал магарыч и вечером опять мчался знакомой дорогой в «Интерконтиненталь», а в багажнике у меня был генератор. Джон, увидев такой подарок, растрогался чуть не до слез, полез за бумажником:

- Сколько мы тебе должны?

- Перестань, Джон. Считай, что теперь мы квиты.

Джульет тоже не сидела в эти дни без дела. С помощью знакомых полевых командиров она проникла в брошенное здание афганской госбезопасности. Джульет надеялась отыскать там документы, проливающие свет на гибель ее первого мужа. Она подозревала, что Доминика «заказал» ХАД и теперь хотела добраться до архивов. Но ее поиски оказались тщетными.

В начале мая бои стали стихать. Казалось, вот-вот наступит долгожданный мир. Я засобирался в Москву.

Накануне отъезда приехал в т.н. «третий микрорайон» и нашел панельный дом, где на первом этаже в скромной квартире жил мой друг Мухтар. Брат той гератской девочки, которая погибла в бою одиннадцать лет назад. За эти годы Мухтар стал генералом, последнее время он служил начальником политотдела кабульского гарнизона. У него было девять детей, и все они ютились в этой убогой квартирке, где почти не имелось мебели и пахло нищетой. Это все, что дала ему революция?

Жив ли он теперь? Последний раз я был в этом доме два года назад. С тревогой в душе постучал в дверь. Мухтар сразу вышел мне навстречу. Одетый в национальный пуштунский костюм – шаровары, длинная рубаха, жилетка, – абсолютно седой. Мы обнялись. Дети окружили меня, словно близкого родственника: Мухтар много раз рассказывал им о нашей дружбе, о Москве, о том, как был моим гостем. Хорошо, что я принес с собой конфеты, печенье, консервы, все, что смог раздобыть в посольстве.

- Мухтар, почему ты не уехал? Это опасно?

Он сидел напротив меня, его карие глаза были серьезны.

- Я никогда не уеду. Я солдат и не стану ни от кого бегать.

- Но ведь уже ничего нет - ни армии, ни партии, в которой ты состоял, ни государства, которому ты служил. Ничего. Все переменилось, Мухтар.

- Нет, не все. А идея, которой мы служили - она ведь никуда не исчезла?

Я даже растерялся. Идея, которой мы служили… Свобода, равенство, братство… Социальная справедливость… Общество равных возможностей… Кто сказал, что это плохо? Кто сказал, что это надо забыть навсегда? Просто время еще не пришло.

- Мухтар, - виновато сказал я. - Идея не исчезла. Просто время еще не пришло.

- Может быть. Но я хочу, чтобы ты знал. Если они ворвутся и потребуют, чтобы я отрекся, я не отрекусь.

Его глаза стали влажными. Ему было очень важно сказать это.

А мне показалось: это прозвучало, как укор.

Как ни странно, ирландского аристократа тоже задел тот ажиотаж (бери! хватай!), который тогда царил в России. Однажды он сильно озадачил меня сообщением о том, что ведет переговоры на предмет приобретения Музея революции. Рори очень нравилось это здание в классическом стиле на Тверской, рядом с Пушкинской площадью. Он уже выяснил, что когда-то там размещалось Дворянское собрание, уже въедливо осмотрел всю экспозицию.

- Ты что же, собираешься открыть там казино? Или салон по продаже иномарок?

- Нет, Владимир. Не угадал. Я всегда подозревал, что ты плохой бизнесмен. У меня другие планы.

Оказывается, мой приятель смотрел вперед. Он был убежден, что пройдет совсем немного времени, и эти революционные экспонаты будут пользоваться бешеным спросом, привлекут сюда туристов со всего мира. Кстати, сам он по субботам неизменно отправлялся на «блошиный рынок» в Измайлово и скупал там все, что хоть как-то было связано с советской эпохой: портреты и бюсты вождей, картины в духе соцреализма, знамена победителей социалистического соревнования. Часть этой коллекции красовалась у него в доме, до глубины души изумляя его гостей. Мне казалось, что Рори испытывал удовольствие, наблюдая за их реакцией.

Поcле облома с Музеем революции он пытался вовлечь меня в процесс создания телепрограммы, посвященной автомобилям. Мы вместе навестили какого-то начальника в Останкино, но, как я и предполагал, ушли из его кабинета, не солоно хлебавши. Начальник сразу наметанным глазом профессионального обиралы оглядел иностранного гражданина и назвал цифру в твердой валюте, которая наповал сразила моего небедного друга. Мешая английские и русские ругательства, Рори сказал мне все, что он думает о бизнесе по-российски.

Мне кажется, в тот период он часто задумывался о том, чтобы покончить со своей опасной профессией. Но подходящего дела не находилось. Зато в войнах и революциях недостатка не было.

Да, его журналистские дела шли неплохо. Спрос на информацию с просторов бывшего СССР оставался высоким. Рори подряжался снимать и для англичан, и для немцев. Он делал репортажи о том, как демонтируются и режутся на куски ракеты, прежде нацеленные на Запад. Как покидают Германию и Польшу наши воинские части. Как открываются для всеобщего обозрения наши прежде секретные «атомные» города и оборонные предприятия. Он бывал на космодромах и базах подводных лодок, брал интервью у бывших руководителей КГБ и членов политбюро.

Его боссы прежде всего хотели убедить свою аудиторию (и убедиться сами) в том, что угрозы с востока больше нет, что монстр, которым многие десятилетия пугали обывателя, отныне не существует.

Но, как и прежде, с особой охотой ирландец отправлялся туда, где стреляли. А вернувшись, скупо рассказывал о том, что видел и никогда – о том, что пережил.

Собственно, ничего нового видеть он уже и не мог. Война везде была одинаковой. Безумной, бессмысленной, вонявшей трупами, перепачканной кровью и грязью, обильно политой слезами. Люди очень быстро забывали о том, отчего прозвучал первый выстрел, и принимались яростно уничтожать друг друга, желая добиться победы любой ценой - даже если с обеих сторон в живых не останется никого. От этих кровавых конфликтов на исходе двадцатого века больше всего страдали не воины, а мирные жители. Тогда у нас пол страны стало лагерем беженцев.

Рори Пек ни минуты не жалел о своем решении остаться в России. Он прекрасно сознавал, какие масштабные исторические события сотрясают одну шестую часть земного шара. Будущие исследователи станут по минутам изучать то, что происходит на пространствах бывшей империи. Вместе с крахом коммунизма меняется и весь остальной мир - это тоже очевидный факт.

Теперь у него появилась возможность изнутри узнать жизнь русских, постичь мотивацию их поступков, которые, если честно, по-прежнему иногда ставили его в тупик. Нет, Рори уже не считал, что все граждане этой огромной страны - поголовно пьянь и бездельники. Но взгляд его, как и раньше, был беспощаден. Он всегда очень точно определял человека: этот - негодяй, а вот с этим я бы стал иметь дело. Однажды он сказал мне:

- Было бы здорово найти хоть одного человека, который при виде иностранца не клянчит у него доллары.

Чаще всего мы встречались с ним в «Айриш пабе» на Новом Арбате. Почему-то Рори Пек предпочитал это место всем другим. Там всегда было не протолкнуться. От множества голосов шум стоял такой, что приходилось кричать на ухо собеседнику. Дым от сигарет пластами плыл над залом, как утренний туман на болоте. Но ему нравилось. Он ледоколом протискивался к стойке, гортанно заказывал «Гиннес», потом «Гиннес» заказывал я… Гуляли… Он в этом ирландском баре сразу расслаблялся, словно переносился к себе в Британию.

Когда он бывал в моем доме на проспекте Мира, Татьяна делала русский стол: грибочки, селедочка, пельмени… Ну, и, разумеется, водочка. Иногда с ним приходил Питер, который неожиданно для нас, завел в Москве подружку и теперь периодически наезжал в Россию. Питер поражал моих друзей тем, что мог за весь вечер не проронить ни слова. И при этом чувствовал себя совершенно раскованно: улыбался, хмыкал в усы, ел все подряд и не пропускал ни одной рюмки.

- Питер, - говорили ему подвыпившие гости, - женись на Оле.

Оля, судя по ее глазам, тоже была не против. Но бывший парашютист только вежливо скалился и пожимал плечами, что можно было расценить, как возражение: зачем жениться, когда можно и так?

Летом 1993 года семья Пеков решила отправиться в Монголию. Обычно они проводили каникулы в своем американском доме в штате Мэн, но теперь изменили традиционной привычке. Собственно, решил за всех Рори, сказав, что мальчикам пора становиться мужчинами. Видимо, Монголия, по мнению главы семейства, была для этого самым подходящим местом. К тому времени Финну исполнилось пять лет, Али - восемь, а Джеми - одиннадцать. Они ходили в школу, играли в крикет, собирали модели самолетов и иногда дрались. Словом, они были обыкновенными мальчишками. Но Рори Пек посчитал, что настала пора кое-чему поучиться.

- Вы должны знать, как поставить палатку, убить и освежевать дикого козла, переправиться через горную реку и разжечь огонь без зажигалки, - строго сказал он.

Из Москвы до Иркутска долетели самолетом Аэрофлота, там пересели на поезд, идущий в Улан-Батор. Вагоны были забиты мелкими торговцами, везущими свой товар, иногда между ними вспыхивали драки, проводники пили водку с пассажирами. Дети взирали на все это с ужасом, а Джульет уколола мужа: «И это, по-твоему, называется романтическим путешествием по Транссибирской магистрали?»

В монгольской столице к ним присоединились еще трое британцев. Они наняли два джипа и грузовик, который вез снаряжение, продовольствие на три недели и даже разборную юрту, которую предполагалось ставить на ночь. С ними вместе отправились три шофера, повар, гид и два специалиста «по установке юрты». План путешествия предусматривал три этапа: сначала, до гор, они должны были ехать на машинах, потом пересесть на лошадей и верхом достичь пустыни Гоби, а по пескам еще десять дней передвигаться на верблюдах.

Первая неделя превратилась в настоящий кошмар из-за того, что почти непрерывно лил дождь, и машины больше стояли в грязи, чем ехали. Монголы сокрушенно качали головами: «Это самое дождливое лето за последнюю четверть века». Рори, убежденный, что нельзя терять даром ни одной минуты, во время вынужденных остановок мучил мальчишек таблицей умножения, читал им лекции по истории или обучал французскому. Через несколько дней дети уже хорошо ориентировались в деталях британского военного господства, причинах безнадежности французской армии и разделяли тревогу Рори в отношении растущей японской угрозы. Зато по вечерам, когда разбивали лагерь где-нибудь на берегу озера или ручья, мальчишки с гиканьем уносились рыбачить или искать кости динозавров. Найти кость динозавра стало для них просто манией после посещения музея в Улан-Баторе, где над посетителями возвышались гигантские скелеты этих чудовищ.

Потом, когда вся экспедиция пересела в седла, дети и вовсе старались держаться подальше от строгого и начитанного родителя. Они галопом носились по степи, изображая из себя индейцев. А вот верблюды нашим путешественникам категорически не понравились. Джульет мне жаловалась впоследствии, что это были просто кошмарные создания. Они ужасно воняли, кусались, плевались, все время норовили лягнуть всадника и категорически отказывались делать то, что от них требовалось. Даже мальчишки настолько возненавидели верблюдов, что на финише их с трудом уговорили залезть в седла для памятной фотографии.

А наше документальное повествование приближается к своей развязке.

Наступил 1993 год.

Противостояние между Верховным Советом (так тогда назывался наш парламент) и Президентом грозило перерасти в настоящую войну. Противники уже открыто поливали друг друга грязью, активно копали компромат.

Конечно, Ельцин и его окружение вели себя не лучшим образом. Трагических ошибок было допущено сверх всякой меры. Да и выглядела власть неприглядно: сам гарант конституции часто появлялся на публике вдрызг пьяным, его присные нагло разворовывали государство, а проводимые ими реформы больно били по людям. Что ни день, то у оппозиции появлялись новые козыри против Кремля.

Но и сама оппозиция не была безупречной. Именно в этом лагере отчетливо проявлялась та прежняя совковая ментальность, которая так пугала молодую российскую демократию. Руководители Верховного Совета и примкнувший к ним вице-президент уверовали в то, что их миссия заключается в отстранении от власти законно избранного главы государства. Не перевыборы, не конституционный путь, а именно отстранение - если потребуется, то и силой. Спикер Хасбулатов говорил Руцкому: «Саша, ты должен стать Президентом уже этой осенью». Руцкой не возражал. Он давно поверил в свое высшее предназначение.

Он был храбрый летчик. Отчаянный вояка. Придя в Кремль, он засел за книжки: государственное строительство и право, агропромышленный комплекс, история, дипломатия, политология… Если человек учится, значит он уже не безнадежен, у него есть шансы. Обычно российские начальники редко заглядывали в книги. Но трагедия Руцкого заключалась в том, что он очень спешил. И слишком стремительным оказался его взлет к вершинам власти. Голова кружилась, он ощущал себя спасителем родины. А соратники нашептывали: «Давай, Саша, осталось совсем немного. Вали этих мальчиков в розовых штанишках».

Порочность новой власти, непродуманные и скороспелые реформы вызывали у людей у кого вопросы, а у кого открытый протест. А тут еще подстрекательские заявления Хасбулатова, Руцкого, их сторонников… Ситуация накалялась с каждым днем.

Я точно знаю, что вице-президент не хотел возврата к прошлому. Просто он по-другому видел пути движения к рынку, иначе представлял себе способы реформирования российской жизни. Чтобы они не били так больно по человеку, не подрывали основ государства. Это так. Но правда и то, что под его флаги встали коммунисты, маргиналы, анархисты, левые… Все те, кто ностальгировал по прошлому. В Москве начались стихийные митинги, потом стычки с милицией, потом погромы, а вокруг Белого дома снова, как и в 91-м, возникли баррикады.

К осени температура ненависти уже зашкаливала. Страна оказалась на пороге гражданской войны.

Вася Шишкарев - человек, которого я считал своим другом, нет, даже не другом, а почти братом, почти родственником - Вася однажды при нашей встрече сказал мне: «Жаль, что я тебя не видел, когда мы строили баррикады. Я бы тебя убил». Он просто прожег меня взглядом, в котором сконцентрировалась вся классовая непримиримость.

Вася Шишкарев, когда полярная экспедиция, просуществовав семнадцать лет, рассыпалась, нашел себе новое увлечение: стал одним из лидеров рабочего движения. Его взгляды оказались настолько левыми, что даже коммунистов Вася считал предателями интересов трудового народа. Он ходил на митинги, создавал боевые организации, ездил по стране, поднимая на борьбу с режимом своих сторонников. В какой-то момент пути демократа Руцкого и его абсолютного антипода Шишкарева пересеклись, их интересы совпали. Собственно, интерес тогда был один: долой Ельцина!

Странно. В экспедиции мы спасались от стужи в одной палатке, хлебали из одного котелка. Я знаю наверняка: если бы мне угрожала опасность, Васька без раздумий бросился бы мне на помощь. Даже с риском для себя. Так мы тогда жили. Что же изменилось теперь? Отчего эта ненависть? Отчего между нами возникли эти баррикады? Потому что я не разделяю его убеждений? Потому что я с облегчением покинул «Правду», которая никогда не была правдой, а в лучшем случае была полуправдой? Потому что я поверил в другую Россию, а он нет?

Согласен, новая жизнь оказалась совсем не такой, какой она рисовалась в воображении. Эта безумная коррупция. Это продолжающееся разрушение государства. Это наплевательское отношение к людям, которые не сумели вписаться в дикий рынок, оказались заложниками бесчеловечных экспериментов… Все это меня удручало не меньше, а может быть даже больше, чем Василия. Но вернуть советское прошлое? Снова стать рабом и при этом петь: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» Снова оказаться членом редколлегии «Правды» – с еженедельным пайком, казенной дачей, служебной «Волгой» - и участвовать в этом лицемерном спектакле под названием «Строительство коммунизма»? Нет, этого мы тоже нахлебались досыта. Путь назад исключен.

Возможно, России на роду написано пройти и через эти испытания, чтобы стать, наконец, цивилизованной, подлинно демократической страной? Возможно…

В конце сентября стало ясно, что прольется большая кровь.

3 ОКТЯБРЯ 1993 ГОДА. МОСКВА. ОСТАНКИНО

Да, как ни жестоко это прозвучит, но Рори Пек не ошибся, когда в 1991 году принял решение остаться в Москве, чтобы стать очевидцем событий, происходящих в России. Августовский путч, распад Советского Союза, фундаментальные перемены во всей прежней жизни - о, для западного журналиста у нас тогда хватало работы. Новости из Москвы в те годы шли прямиком на первые полосы газет, транслировались в прайм-тайм по телевидению.

Пятая часть земного шара продолжала биться в конвульсиях: старая жизнь рушилась, новая рождалась в муках. Эта новая жизнь казалась нам уродливой и жестокой. Разве об этом мы мечтали? Это ли грезилось, когда в августе 91-го несли ночную вахту у стен российского Белого дома? Вместе с заветной свободой в Россию пришел капитализм. Но какой-то он был не такой. Со звериным ликом. Многие миллионы людей, прежде жившие скудновато, теперь враз стали нищими. На улицах, чего раньше не было, появились бездомные бродяги, попрошайки, дети-беспризорники. «Демократическая» власть с каким-то остервенением продолжала громить и рушить все прежнее - экономику, вооруженные силы, систему здравоохранения, практику социальной защиты. Вместе с водой выплескивали ребенка. Точно так же поступали большевики, захватившие Россию в 1917-м. Огромная держава, которой было чем гордиться, погружалась в хаос, тьму, разруху.

Неужели такова была неизбежная плата за то, что мы отказались от великой и дерзкой идеи «общества социальной справедливости», повернули вспять? Неужели по-другому было нельзя? А китайский опыт постепенного перехода к рынку? А абсолютно нормальная жизнь наших недавних партнеров по «социалистическому лагерю» - восточноевропейских стран? Мы много спорили с ирландцем по этому поводу. Он твердо стоял на своем: социализм был обречен, для вас нет иного пути кроме западного. В моей голове царила сумятица, в чем-то я соглашался с ним, в чем-то нет. Так нельзя обходиться с собственным народом. С собственным прошлым. Меня не покидало ощущение, будто страну захватила банда воров и разбойников, которые не ведают, что творят. Разве это и есть западный путь? Тут Рори соглашался со мной:

- Вы оказались не готовы к переменам, у вас опять правит бывшая номенклатура. Что Ельцин, что Руцкой - разве есть между ними разница? Вы хотите получить все сразу. У вас никто не желает работать, но все мечтают ездить на «мерседесах». Вы, русские, очень странные люди.

- Это правда. Мы очень странные. И мы выбираем себе еще более странных начальников. Ведь Ельцина нам не политбюро навязало, сами его на трон посадили с восторженными воплями.

- Вот-вот, - Рори презрительно кривил губы. - Я помню, как два года назад ты им восхищался. Вам обязательно нужен вождь, царь, идол для поклонения. Может, вы язычники?

- Нам на роду написано копаться в себе в поисках ответа: кто мы и зачем мы. Такова загадочная русская душа, это правда. Но правда и то, что за многие десятилетия нас отучили быть свободными людьми, а это значит - размышлять, принимать самостоятельные решения, критически относиться к действительности. У нас это в генах. Так что ты особо не наезжай на меня, я такой же, как все.

- Но общение со мной для тебя, кажется, не проходит даром, - издевался ирландец. - Ты становишься лучше. Я помню, как ты дорожил своим кабинетом в «Правде». А?

- И я помню. Ты думаешь, так просто все это? Так легко все зачеркнуть, от всего откреститься? Все проклясть? Нет, мой друг, ты меня не уговаривай, я так не смогу. Если бы смог, то сидел бы сейчас в каком-нибудь теплом кресле, как многие. Ты же сам видишь: все самые оголтелые партийные функционеры, все гэбэшные стукачи у нас сегодня или губернаторами стали, или президентами или владельцами нефтяных компаний. А завтра, не дай Бог, коммунисты вернутся, они опять в бюро заседать будут и доносы писать. Вот что омерзительно. Сегодня он белый, завтра красный. Да плевать таким на Россию - лишь бы собственной заднице тепло было. Хотя, что это я все - об идеалах, о принципах, о России? А может, как раз они-то и правы, может, так и надо жить - чтобы себе и твоим близким было хорошо, а все остальное побоку? Может, я просто безнадежно отстал от реальной жизни, застрял где-то там, в своих сомнениях? Ты говоришь, что я стал лучше. Вряд ли. Я не стал ни лучше, ни хуже. Просто жизнь меняется, и я меняюсь. Но если бы ты знал, как мучительно все это.

- О’кей, Владимир, - он становился серьезным. - Я понимаю. Кажется, я понимаю.

- Наверное, поэтому мы с тобой и дружим. Ты, кстати, в ближайшие дни не покидай надолго Москву. Вот увидишь, грызня между Кремлем и парламентом добром не кончится. Готовь свою видеокамеру, скоро она тебе опять пригодится.

Эпические потрясения лета и осени 1991 года при всей их значительности еще не означали, что с прошлым покончено навсегда - Рори соглашался с этим и всячески оттягивал свое прощанье с Россией.

Еще не все бури пронеслись.

22 сентября 1993 года вице-президент Александр Руцкой, который совсем недавно грозился отдать жизнь за Ельцина, объявил, что приступает к исполнению обязанностей президента. То есть он фактически низверг главу государства. Этому накануне предшествовали два эпизода: сначала Ельцин своим указом прервал деятельность съезда народных депутатов, затем Верховный Совет прекратил президентские полномочия самого Ельцина.

Противостояние подошло к той грани, за которую даже заглянуть было жутко.

С того дня каждый час приносил тревожные вести.

Кремль отрубил в Белом доме - а именно там находился Верховный Совет и заседали народные депутаты - связь, отключил электричество, воду, канализацию. Пусть бунтовщики захлебнутся в собственном дерьме.

В ответ Руцкой объявил низложенными всех силовых министров и призвал встать под свои знамена армию, авиацию и флот.

Следующий ход сделал Ельцин: он посулил тем депутатам, которые перейдут на его сторону, по миллиону рублей каждому и московскую прописку (помните, я говорил, как трудно было добыть эту бумажку, разрешавшую тебе легально проживать в столице).

Белый дом приступил к формированию своих вооруженных отрядов. К концу сентября здание российского парламента оказалось в плотном кольце добровольных защитников, а само это кольцо Кремль со всех сторон так же плотно окружил отрядами милиции и спецназа, блокировал водометами, грузовиками, бронетехникой.

Затем наступила пауза. Сторонники парламента делали одно воинственное заявление за другим, а Ельцин словно бы затаился. И это выглядело зловещим.

Да, игра шла по-крупному.

Впоследствии, изучая документальные свидетельства и хронику тех дней, встречаясь с людьми, разговаривая со следователями Генеральной прокуратуры, я не раз ловил себя на мысли, что кроме Кремля и Белого дома тогда существовала еще одна могучая сила, которая тайно влияла на ход событий, направляла их в нужное русло. Кремль неспроста затаился. Все шло по сценарию, разработанному этой третьей силой, шло к финалу, который был заранее предначертан. Что это за сила? Лубянка? Лэнгли? Британская разведка? Я не знаю, могу только строить предположения. Моя книга не является историческим исследованием или попыткой криминально-политического расследования, я всего лишь прослеживаю судьбу своего героя, стараюсь понять мотивы его поступков, логику его жизни. Но тут линия судьбы Рори Пека пересекается с маршрутом этой неведомой силы, и я невольно обязан об этом сказать.

Кто-то очень старался сделать так, чтобы пролилась большая кровь. Чтобы в этой крови раз и навсегда утопить оппозицию, чтобы смертельно напугать каждого, кто отныне осмелится выступить против власти. Пусть будет гора трупов. Пусть погибнут невинные люди. Пусть пули попадут в тех, кто вообще не при чем. Какая разница, когда на карту поставлена судьба нет не России даже, а всего будущего мироустройства. Громко сказано, но суть такова.

Не в моих правилах гадать или, тем более, выдавать версии за истину. Поэтому я воздержусь здесь от выводов и просто поделюсь той информацией, которой располагаю.

3 октября в три часа дня, когда демонстранты шли по Конюшковской улице, рядом с посольством США, какой-то тип в милицейском бушлате, но без погон, из колонны полоснул автоматной очередью по милиционерам. Не просто по милиционерам, а именно по тем, которые, как потом установило следствие, колебались: а не примкнуть ли и им к восставшим? Пять раненых, один убитый. Сомненья прочь, те выстрелы укрепили дух защитников Ельцина.

Кто был человек в милицейском бушлате? Куда он делся? Чей приказ выполнял? Нет ответа. Провокатор - считает следствие.

Руцкой дал команду генералу Макашову штурмовать здание мэрии, расположенное напротив Белого дома и американского посольства. Штурмовать мэрию? Но там милиции было больше, чем всех сторонников парламента. Только безумец мог рассчитывать на победу. «Ну, теперь нам конец, - обратился Макашов к начальнику своей личной охраны морскому офицеру Штукатурову. - Теперь нас точно замочат».

Ничего подобного! Мэрия пала без всякого боя. Ее защитники просто вышли с поднятыми руками и все. План явно не предполагал устраивать здесь сражение. Еще не время. Мэрию сдали, а вместе с ней сдали толпе большое количество стволов - их словно специально приготовили на этот случай: одних новеньких пистолетов в смазке более сотни - зачем на сугубо гражданском объекте столько? Эти небольшие пистолетики марки ПСМ - оружие скорее условное, «пукалки», но кому-то очень хотелось вооружить толпу, сделать ее еще более воинственной. Зачем? Кому? Следователи считают, что и это было сделано намеренно. Еще одна провокация?

Капкан готовили в другом месте.

Рори Пек в это время приехал из Переделкино в офис немецкой телекомпании ARD, там он взял профессиональную видеокамеру Sony и сказал, что направится сейчас к парламенту, а затем, скорее всего, в Останкино. По радио уже сообщили, что следующей целью восставших будет телецентр.

На площади у Белого дома царила эйфория: толпа разбирала захваченное оружие и все больше распаляла себя. У этих людей было ощущение победителей. Им казалось, что власть уже капитулировала, сдалась, что теперь уже ничто не может им помешать. «На Останкино!»-– звучат громовые призывы. Там, в Останкино, телецентр, оттуда они обратятся к России с сообщением о своей победе, с воззванием повсюду громить сторонников Ельцина. «На Останкино!» - командует Руцкой. «Вперед!» - кричит Макашов и сам садится в захваченный у милиции УАЗ.

Если действительно существовала тайная сила, разработавшая этот дьявольский план, то именно в тот момент ее руководители, видимо, довольно потирали руки: все шло, как надо.

Рори, его брат Колин - с недавних пор он тоже стал приобщаться к фронтовой журналистике - и Джульет появились у Белого дома, когда разгоряченная толпа рассаживалась в трофейные грузовики с эмблемами войск МВД. С этими грузовиками тоже вопрос: складывается впечатление, что и их как бы преподнесли в дар толпе, аккуратно подсунули восставшим: «Машины поданы, ребята, куда изволите?» На Останкино! Откуда-то объявились добровольцы-водители, в замках зажигания почему-то оказались ключи, ничто не мешало им двигаться туда, куда звал Руцкой.

Рори поймал частные «Жигули», сунул шоферу пять долларов - тот обалдел от привалившего счастья: «Куда поедем?» - «Двигай вслед за колонной». Тут частник слегка приуныл: «А не опасно?» - «Если будет опасно, я тебе еще дам», - ирландец показал стодолларовую бумажку. «А, была - не была», - махнул рукой водитель.

На протяжении всего пути ни один милиционер, ни один пост ГАИ не сделал попытки задержать или хотя бы приостановить макашовцев.

А по параллельным улицам, иногда в пределах прямой видимости, на Останкино шла другая колонна – спецназа внутренних войск, грозная боевая сила.

К моменту появления бунтовщиков у комплекса зданий телецентра его уже охраняли 500 вооруженных сотрудников милиции, солдат внутренних войск и 14 бронемашин. Вскоре их станет еще больше - около тысячи до зубов вооруженных военнослужащих и милиционеров, а с ними 24 бронетранспортера.

Теперь - внимание! - я назову численность противоположной стороны. Следствие с абсолютной точностью установило, что генерал Макашов привез с собой штурмовать телецентр группу из 20 или чуть более вооруженных людей. У них были короткоствольные автоматы АКСУ, пистолеты и один отобранный у милиции гранатомет с двумя зарядами к нему. Судя по всему, этим гранатометом никто из восставших пользоваться не умел. Остальная толпа состояла в основном из довольно пожилых теток и дядек с красными знаменами, а по большей части - из обыкновенных зевак, которые хотели увидеть, чем все это закончится.

Следствие сделало вывод, что никакого штурма телецентра не было, да и быть не могло при столь вопиющем неравенстве сил.

А что же было?

Последний раз я видел своего друга около семи часов вечера. Он был в джинсах, свитере и легкой куртке. По своему обыкновению, он, словно ледокол, легко рассек возбужденную толпу, вплотную приблизившись к человеку в генеральских штанах с лампасами и берете набекрень. Этот человек выкрикивал в мегафон призывы немедленно покончить с антинародным режимом, казнить Ельцина и из Останкино сообщить о победе на весь мир. Это был генерал Макашов. Рори снимал. Генерал перемежал революционные призывы с чистой матерщиной. Было заметно, что он сам боялся того, во что оказался ввергнут. Вокруг бесновалась толпа. Я точно помню, что обыкновенных зевак в этой толпе было куда больше, чем активных сторонников Макашова.

Потом генерал и люди из его окружения вошли в подъезд главного здания и потребовали предоставить им выход в прямой эфир. Офицеры милиции объяснили, что не могут этого сделать без санкции своего руководства, попросили дать время. Милиционеры просто тянули резину в ожидании подхода новых сил. Они рекомендовали Макашову перейти к другому зданию - напротив основного корпуса, мол, оттуда он и сможет выйти в эфир. Именно в том здании уже изготовились для стрельбы бойцы отряда специального назначения «Витязь», профессиональные убийцы, только что вернувшиеся из Чечни. Генерал вместе со своей охраной и вооруженными повстанцами - это те самые 20 человек - послушно перешел улицу Королева. За ним ринулись демонстранты, журналисты и зеваки.

Низкое осеннее солнце ярко высветило красные флаги в руках людей, отразилось множеством бликов в стеклянном фасаде главного корпуса. Желтая листва на липах вспыхнула золотом. И вслед за этим почти сразу стали сгущаться сумерки.

Рори снимал. Его лицо не выражало ни испуга, ни удивления. Прежде ему уже не раз приходилось видеть такое: орущую толпу, бесноватых поводырей, перевернутые автомобили, брошенные пассажирами троллейбусы… Ничего нового. Бухарест, когда свергали Чаушеску. Москва в августе 91-го. Югославия, Кавказ, Ирак, Афганистан… Это его работа - оказаться в такой момент в таком месте.

Кто бы мог знать, что так все обернется…

Мне следовало бы взять его за руку и увести отсюда подальше. Но какие слова я мог найти при этом? Что я мог ему сказать? Что здесь опасно? Но он всегда был именно там, где опасно. Что он очень рискует? Но риск был всего лишь элементом этой профессии. Что его лимит исчерпан? Но он никогда не думал об этом, это не входило в те принципы, по которым он жил.

К нам подошел мой приятель из одной крупной российской газеты.

- Знаешь, - сказал он, покосившись на ирландца с камерой, – мне шепнули, что сегодня днем кто-то обзвонил все западные корпункты и рекомендовал иностранным журналистам не появляться в Останкино. Посмотри: здесь одни стрингеры. Плохой признак.

- Вот видишь, Рори, - обратился я к ирландцу. - Все говорят, что сейчас может начаться большая заваруха. Будь осторожен.

- Ты рядом, - сказал он мне, - значит, все будет хорошо. Не в первый раз.

Потом толпа разъединила нас. Все дальнейшее я знаю из материалов следствия, которое вела Генеральная прокуратура, и собственных попыток установить истину.

Примерно в 19.20 генерал Макашов, кажется, поняв, что его водят за нос, пригрозил милиционерам через три минуты приступить к штурму. Вплотную к подъезду подогнали два мощных грузовика марки «Урал», «подаренных» войсками МВД. Одна из машин попыталась въехать прямо внутрь здания, но только разбила стеклянные двери, дальше продвинуться ей не позволили габариты. К разбитому стеклу вновь подошел Макашов, стал кричать:

- Предлагаю вам сложить оружие. Здание окружено сторонниками законного президента. Сдавайтесь. Переходите на нашу сторону.

Из вестибюля на втором этаже, где за гранитным барьером укрылись спецназовцы, генерала в ответ покрыли густым матом: «А не пошел бы ты…»

Дальше - цепь загадочных взрывов: два прозвучали у входа в здание, еще один на втором этаже, где залег спецназ. Следствие так и не смогло установить их природу. Взрывами внизу были ранены демонстранты, а наверху погиб спецназовец Ситников. В частных беседах со мной следователи Генпрокуратуры высказали предположение, что эти взрывы - скорее всего из того же ряда провокаций. Во всяком случае, следователи точно доказали, что бунтовщики не имели оружия, которое было бы способно убить лежащего за толстой гранитной стеной рядового Ситникова. Гранатомет? Но люди Макашова так и не смогли привести его в действие. Эти взрывы были спроектированы кем-то извне. Возможно, той самой таинственной спецслужбой, которая и заманила сюда толпу.

Все! Курок спущен. Шлюзы открыты.

Сверху на людей, стоявших вплотную к подъезду, обрушился шквальный огонь из автоматов и снайперских винтовок.

По существу с этого момента Россия начала жить по новым правилам. Это был рубеж, позади которого остались наивные представления о свободе и демократии. Тот беспощадный расстрел в Останкино и последовавшая наутро танковая осада Белого дома навсегда отбили охоту выступать против Кремля. Пусть отныне никто не вздумает посягнуть на основы власти, на трон законно избранного президента. Пусть каждый знает, что президент, защищая эти основы и собственное благополучие, готов положить сотни, а если потребуется, то и тысячи своих граждан. Пусть трепещут.

В Останкино, ближе всех к разбитому подъезду, стояли теле- и фотожурналисты. Наивные, они надеялись, что при самом плохом исходе обе стороны не станут целиться в них, так принято в цивилизованном мире: в журналистов и медиков не стреляют.

Журналисты и люди в белых халатах были убиты одними из первых.

Когда я писал свою книгу, то в этом месте надолго забуксовал. Мне трудно было понять мотивы тех, кто устроил бойню. Я разговаривал с уцелевшими коллегами, со следователями, которые вели дело, я пытался найти тех спецназовцев, которые хладнокровно в течение нескольких часов расстреливали безоружную и беззащитную толпу.

Почему? Если этих спецназовцев вел страх, то отчего он не прошел спустя десять минут, когда, застрелив десяток соотечественников, они уже положили на асфальт всю толпу и дальше просто куражились, не давая никому поднять головы?

А если это был приказ, то кто мог отдать его? И почему эти парни в форме элитного спецназа с таким садистским удовольствием его выполняли? Им кричали с улицы: «Мы журналисты, не стреляйте!» - «Журналисты? - переспрашивали они. - Тогда получайте, суки!» И нажимали на курки, меняя автоматные рожки, не жалея патронов. «Дайте вынести раненых»,- умоляли их с улицы. - «Х… вам», - отвечали солдаты и прицельно добивали и этих самых раненых, и тех, кто пытался их спасти. «Пощадите! - слезно просили их. - Остановитесь хоть на минуту, и мы все уйдем». Нет. Тщетно. Они словно бы задались целью настрелять как можно больше людей.

Я смотрел материалы уголовного дела – там таких эпизодов десятки.

Не могу понять.

Генерал Макашов покинул Останкино, едва прозвучали первые очереди. «Поехал организовывать оборону Белого дома», - стыдливо объяснит он свое бегство прокуратуре. И все его войско, состоявшее из двух десятков необученных военному делу граждан, разбежалось почти сразу. Никто не штурмовал телецентр. Перед зданием остались журналисты, старики с флагами и зеваки – зевак было больше всего. Эти люди не представляли ни малейшей угрозы телецентру, милиции и президенту Ельцину. И именно их расстреливали несколько часов подряд.

Непостижимо.

46 убитых. Более 120 раненых. Последняя жертва пала уже под утро - это был уборщик улицы, который по обыкновению спозаранку выехал на своем тракторе сгребать мусор и был застрелен милицией напротив телецентра.

Можно ли понять это?

За исключением того рядового, который погиб от таинственного взрыва на втором этаже, других потерь защитники телецентра не понесли.

Что касается Рори Пека, то его сразили одним из первых. Трудно было промазать по высокому человеку, который открыто стоял на улице всего в тридцати метрах от стрелявших.

Пуля, попав чуть ниже горла, прошила его навылет. Мой знакомый фотокор по имени Алексей Бойцов, который был рядом и сумел уцелеть, упав за бетонное ограждение цветочной клумбы, рассказывал, что Рори успел несколько раз позвать на помощь. По-русски своим высоким гортанным голосом крикнул: «Помочь! Помочь!» И затих. Эвакуировать его смогли только спустя три часа - тогда стрельба на какое-то время прекратилась, и нашлись смельчаки, которые вынесли к машине тело ирландца. В больнице № 81, куда его привезли, врачи сразу констатировали смерть.

Встретиться с убийцами моего друга я не смог. Офицеров спецназа после этой истории щедро наградили орденами и тут же отправили воевать в Чечню. Говорят, оттуда почти никто не вернулся. Солдат быстро демобилизовали, они разъехались кто куда, в основном в глухие сибирские городки, откуда были призваны на военную службу. Следователи прокуратуры в попытках докопаться до сути пытались разыскать этих солдат, но вот что выяснилось: очень скоро многие из них за разные преступления были осуждены и отбывали наказание в колониях и тюрьмах.

Все эти годы октябрьские события в России вспоминали неохотно. Следствие завершилось, однако суда не было, обе стороны согласились с президентской амнистией. По телевидению редко показывали кадры пылающего парламента, лично у меня нет никаких сил видеть эти кадры. Расстрел в Останкино не показывали вообще.

Наверное, так и задумывалось.

А Рори Пек мог им помешать.

Когда я сел писать эту книжку, то очень скоро понял, что должен своими глазами увидеть дом, в котором вырос Рори, пейзаж, который он видел каждый день, его друзей и его маму, которая больше всего на свете боялась русских. Я и не подозревал, что самым тяжелым будет разговор с Кэрол, его мамой. Потому что я был обязан знать ответы на простые вопросы: почему я жив, а Рори - мой друг и ее сын - погиб? Чем может быть оправдана его смерть? Какой высокой целью, каким сокровенным смыслом? Я обязан был знать ответы на эти вопросы, даже если мне их не зададут.

А я не знал. Я и теперь не уверен, что знаю.

Почему он погиб? Да потому что всегда лез впереди всех, потому что все время хотел быть первым, а не вторым или, не дай Бог, опоздавшим, потому что ему вечно надо было больше, чем другим. Потому что он рыжий.

Он всегда казался чуть сильнее, чуть выше, чуть напористей, чуть стремительней, чуть агрессивнее, чуть добрее, чуть справедливее, чуть ранимее, чуть грубее и чуть нежнее, чем я. Чуть-чуть…

Но ему хватило и этого.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Что стало с героями этой книги

Руслан Аушев в феврале 1993 года стал первым президентом Республики Ингушетия. Во многом благодаря именно ему, там, в отличие от соседних регионов, не вспыхнули вооруженные конфликты. Аушеву было присвоено звание генерал-лейтенанта, он вошел в число самых авторитетных российских политиков. В то же время независимость генерала, его позиция по многим вопросам всегда раздражали кремлевскую администрацию. Он так и остался человеком чести, высоких принципов, а людей с такими качествами сегодняшняя политическая система России не преемлет. Сейчас Р.С. Аушев, как и в начале 90-х годов, возглавляет Комитет по делам воинов-интернационалистов.

После гибели Р.Пека Аушев обратился к Президенту РФ с ходатайством о посмертном награждении британского журналиста. Вскоре посол России в Великобритании Борис Панкин (да, тот самый, что когда-то брал меня на работу в «Комсомолку») вручил родителям Рори в Прехен-хаузе орден «За личное мужество».

Питер Джувенал, не смотря на неоднократные попытки заняться каким-нибудь мирным делом, продолжает держать порох сухим. Когда писались эти строки, он освещал боевые действия в Ираке. В последнее время Питер живет по преимуществу в Кабуле, где он арендовал дом, прежде принадлежавший «террористу номер один» Усаме Бен Ладену, и устроил там гостиницу. Он работал на чеченской войне, снимал бои в Югославии, отыскал в диких горах Бен Ладена и взял у него интервью. По оценкам знающих людей, Питер остается самым опытным военным оператором в мире.

Вон Смит также не упускает возможность подставить свою голову под пули. Во всяком случае, на последней войне в Ираке он опять снял то, что называется «эксклюзив». Недавно Вон загорелся идеей создать в Лондоне клуб независимых фронтовых журналистов. Неподалеку от вокзала Паддингтон он уже подобрал подходящее помещение. А в сотне метров от этого здания в небольшой комнатке на первом этаже размещается компания Frontline News, где Вон и заправляет сейчас всеми делами.

Джон Симпсон, международный редактор Би-Би-Си, написал несколько книг, в которых тепло отзывается о Рори и Питере. Джону тоже неймется, он много путешествует и никогда не проедет мимо «горячей точки». В апреле 2003 года Джон Симпсон сделал, по моему мнению, лучший военный репортаж. Американская бомба взорвалась всего в нескольких метрах от него, когда он сопровождал конвой из курдов и янки на севере Ирака. Много людей погибло, а сам журналист был ранен. Вряд ли, эти кадры понравились американцам, зато миллионам телезрителей они еще раз продемонстрировали всю мерзость войны.

Бабрак Кармаль 1 декабря 1996 года тихо скончался в Москве и согласно его воле был похоронен на севере Афганистана. Он – единственный из высших афганских руководителей последних десятилетий, который умер собственной смертью.

Доктор Наджибулла четыре года подряд просидел под «домашним арестом» в кабульской резиденции ООН. Он много читал и размышлял о трагических событиях, свидетелем и участником которых стал. В частности, доктору не давал покоя вопрос: отчего его с такой легкостью бросили (предали?) московские друзья? В 1996 году Кабул захватили талибы, которые вскоре зверски замучили и казнили доктора и его брата.

Абдул Хак, который командовал многочисленными отрядами моджахедов, после взятия Кабула занимал крупные посты в правительстве, затем жил в Абу-Даби. На рубеже веков был заподозрен талибами в сотрудничестве с американцами. Талибы устроили на него настоящую охоту: они взорвали его пешаварский дом, убили жену и старшего сына, а осенью 2001 года поймали самого Абдул Хака и 26 октября 2001 года повесили его.

Ахмад Шах Масуд, самый легендарный полководец моджахедов, занимал должность министра обороны в правительстве Исламского Государства Афганистан. Затем, на протяжении пяти лет, ожесточенно бился с талибами. Собственно говоря, на рубеже веков отряды Ахмад Шаха оставались единственной реальной силой, которая противостояла этой черной силе. Его главной базой по-прежнему было неприступное ущелье Панджшер. Погиб в сентябре 2001 года, за несколько дней до теракта в Нью-Йорке. Официально считается, что покушение на него совершили террористы-смертники из Туниса, которые пришли к Масуду под видом журналистов. Но в этой истории есть много неясного. Сегодня Ахмад Шах Масуд - национальный герой Афганистана, его портреты можно увидеть повсюду.

Мухтар на многие годы выпал из поля моего зрения. Следы его затерялись. Уже поставив точку в этой книге, в мае 2003 года я приехал в Кабул и к нашей взаимной радости отыскал там своего друга. Это была очень волнующая встреча. Мухтар поведал мне о своих злоключениях после победы моджахедов: он сидел в тюрьме, перебивался вместе со всем семейством с хлеба на воду, скрывался при талибах. Словом испил беды через край. Но все равно остался таким же светлым и добрым человеком. И верным тем идеалам, за которые погибла когда-то его сестра.

Джульет Пек с детьми живет в четырех часах езды от Лондона, в Северном Йоркшире. В середине 90-х ей сделали серьезную операцию, в результате которой Джульет лишилась одного глаза, но это мало отразилось на ней: Джульетт, как и прежде, обаятельна, энергична, полна оптимизма. Испытания, выпавшие на ее долю не сломили волю этой хрупкой женщины. Она много занимается детьми, путешествует, работает над обширным обзором под названием «Кто есть кто в Афганистане». Джульет была инициатором создания Фонда Рори Пека, который учредил ежегодную премию для лучших фронтовых журналистов и помогает семьям погибших репортеров. (Увы, Джульет скончалась от рака – В.С.).

Кэрол Пек, мама Рори, все еще заправляет делами в Прехен-хаусе. Она овдовела. Ее дни скрашивает присутствие младшего сына Колина, иногда приезжают погостить внуки. Надо признать, дом сильно обветшал, на нем печать запустения.

Сергей Козлов, первый из военнослужащих «ограниченного контингента» получивший звезду Героя, окончил военную академию имени Фрунзе, служил на разных должностях, но, к сожалению, скорее шел вниз по сту-пеням карьерной лестницы. Виной тому – тотальная русская беда. В начале 90-х умер.

Питер Арнетт после «Бури в пустыне» продолжал поднимать рейтинг СNN, однако, его чрезмерная независимость в какой-то момент стала раздражать хозяев компании и под благовидным предлогом лауреат Пулитцеровской премии был уволен. Работал в другой известной американской телекорпорации-– NBC. В марте 2003 года, в самом начале новой военной операции против Хусейна, дал интервью иракскому телевидению. За это Питера обвинили в отсутствии патриотизма и снова указали на дверь.

Геннадий Селезнев, занимавший пост первого заместителя главного редактора, а затем главного редактора «Правды», стал Председателем Государственной Думы.

Александр Руцкой, отсидев почти год в тюрьме, пока шло следствие по делу о попытке насильственного захвата власти, затем опять оказался на высокой политической орбите, был избран губернатором Курской области. Но вопреки обещаниям, ему не удалось создать там остров благополучия. Очередные выборы Руцкой проиграл представителю компартии. Генерал в третий раз женился. Занимается бизнесом. Политических амбиций больше не заявляет.

Бывшие военнопленные Сергей Фатеев, Леонид Вылку, Виктор Назаров благополучно вернулись на родину. Судьба их сложилась по-разному. Вернулся, но позже, и Николай Быстров (Исламуддин) - он привез к себе на Кубань афганскую жену и остается правоверным мусульманином. Геннадий Цевма и Саша Левенец до сих пор проживают на территории Афганистана.

Василий Шишкарев продолжает трудиться на заводе ЗИЛ и возглавляет рабочее движение. Мы встречаемся раз в году - в ночь с 30 на 31 мая в подмосковном поселке «Заветы Ильича» на даче Юры Хмелевского, который скончался еще в середине 90-х. В ночь с 30 на 31 мая 1979 года был покорен Северный Полюс. С тех пор все наши ребята и встречаются в эту ночь. Ровно в 2.45 мы поднимаем стаканы: «За наш полюс!» В этот момент бывают забыты все споры, обиды, большие и мелкие разногласия. Мы снова вместе. Жаль, что эта летняя ночь так коротка.

Брюс Кларк еще довольно долго работал корреспондентом британских газет в Москве. В 2002 году он взял длительный отпуск, чтобы написать книгу о бывшей Югославии. Брюс сказал очень точные слова о своем погибшем друге на похоронах Рори в графстве Дерри (Северная Ирландия) 10 октября 1993 года. Я приведу их: «Самая заветная мечта всех диктаторов, тиранов и коммандос нашего времени состоит в том, чтобы создать мир, в котором они смогли бы безнаказанно бомбить мирных жителей, морить голодом деревни, выжигать из домов женщин и детей. Такие люди, как Рори доставляют ужасные неудобства этим монстрам. Циники заметят, что не существует в мире журналиста, которого нельзя было бы купить или затерроризировать, если цена достаточно высока, а угроза достаточно ужасна. Но сказать так, значит, не знать Рори… Он был хорошо обучен искусству войны. Однако в какой-то момент своей жизни Рори осознал, что камера является более мощным и более благородным оружием, чем автомат или пушка. Потому что камера не стреляет и не убивает мирных людей, но обладает способностью покорять миллионы сердец и даже свергать диктаторов… Есть какая-то трагическая символика в том, что Рори погиб в бою за телевизионный центр, за то место, от которого зависел взгляд на мир 200 миллионов людей… Я не знаю другого человека, кто так сполна осознавал бы великую истину, которая, как и все великие истины, сначала трудна для понимания и приятия. Она звучит так: «Только когда мы перестаем бояться смерти, мы начинаем по-настоящему жить».

ОГЛАВЛЕНИЕ

Пролог

31 мая 1979 года. Северный Полюс

Начало 70-х. Северная Ирландия, Лондондерри

1981 год. Кабул. Герат. Баграм

Середина 80-х. Пешавар. Отель Deans

Середина 80-х. Северный Кавказ. Ингушский дом

Середина 80-х. Пешавар. Американский клуб

Февраль 1980 года. Москва. Серебряный бор

Весна 1989 года.Кабул. Джелалабад

1990 год. Пешавар. Юниверсити-таун

Февраль 1991 года. Багдад. Отель «Аль Рашид»

Весна 1991 года. Великобритания

19 августа 1991 года. Москва

Декабрь 1991 года. Памир. Высокогорный кишлак Ишкашим

1993 год. Подмосковье. Дачный поселок Переделкино

3 октября 1993 года. Москва. Останкино

Десять лет спустя