Рыжий

– Ну и что вы с этим делаете?

– Предателей ловим и отдаем под трибунал, – ответил начальник особого отдела.

– А с теми, кто плодит перебежчиков, как поступаете?

– Ну, это не наша забота. Этим должны политработники заниматься.

Тему про дедовщину он развивать не стал, официально ее как бы не существовало в советской армии.

Политработники… Я, как редактор военного отдела «Комсомолки», однажды пригласил в редакцию заместителя начальника главного политического управления и показал ему письма от солдат, которые жаловались на царившие в армии полутюремные порядки. О, как же разгневался этот генерал-лейтенант. Как долго он клял и меня, и нашу газету, которые посмели «бросить тень на славные вооруженные силы». По его словам, никаких «неуставных отношений» не было, все это выдумки журналистов. Отчитав нас, генерал посоветовал больше писать о хорошем, а не выискивать «отдельные недостатки».

Может, этот человек работал на ЦРУ? Ведь именно «отдельные недостатки» в итоге и разложили наши вооруженные силы, сделали их абсолютно небоеспособными.

Война продолжалась, а вместе с ней продолжал безостановочно заседать прибывший из Ташкента на время, но осевший здесь навсегда военный трибунал, выносились суровые приговоры – за дезертирство, мародерство, воровство, насилие, контрабанду наркотиков…

Эта война разлагала не только армию, но и всю страну.

И в то же время я не мог согласиться с теми парнями, которые по ту сторону «железного занавеса» утверждали в своих статьях, будто советские солдаты и офицеры воюют в Афганистане из-под палки, что их силой поднимают в бой. Как ни странно, это как раз было не так.

Старые маразматики, загнавшие в капкан стотысячную армию, настолько перепугались содеянного, что окружили войну молчанием, постарались спрятать ее от всех. Сами они один за другим отправлялись в мир иной – Брежнев, Андропов, Черненко, – но цензура еще долго, вплоть до середины горбачевской перестройки, продолжала вымарывать любые упоминания об участии в боевых действиях. Никакой войны как бы и не было. Но возвращались домой, отслужив свой срок или по ранению, солдаты и офицеры, заменялись советники, переводчики, гражданские специалисты, журналисты. Молва об Афгане широко гуляла по всей стране. Появились магнитофонные пленки с записями фронтовых песен: «Вспомним, товарищ, мы Афганистан, зарево пожарищ, крики мусульман». Появились молодые ребята с геройскими звездами на мундирах и гражданских пиджаках. Их приглашали выступить в школах, вузах, на предприятиях. Они выступали. Говорили о боях, вспоминали своих товарищей. Вокруг войны, сам собой, без помощи «сверху», возникал своеобразный ореол – тайны, недосказанности, опасности, романтики.

Наряду с теми, кто любыми способами старался отвертеться от службы «за речкой», было много таких, кто рвался в окопы добровольно. Мне трудно судить, кого было больше. Но много раз я встречал людей, приложивших титанические усилия, чтобы попасть именно туда. Были офицеры, которые отслужив в Афганистане положенные два года, потом снова просились направить их в воюющую армию.

Загадка… Что искали там они? Не смерти же. Наверное, каждый имел свои причины рваться в бой. Но была и одна общая причина, в той или иной степени объединявшая всех. Душманы воспринимались нами именно как враги, как люди, угрожавшие тем ценностям, на которых мы выросли. Наши солдаты верили в то, что действительно пришли помочь афганскому народу защититься от зла. Они делали то, к чему их самих (а прежде – их отцов и дедов) готовила вся наша жизнь. Не Кармаля или Наджибуллу защищали они, а тех нищих людей, которые, как нам наивно казалось, заслуживают иного существования.

Но и противники были у этой войны. И тайные, и явные. Причем с годами их становилось все больше.

Как-то мы ехали в Ленинград, где проходили очередные «дни «Комсомольской правды» и, конечно же, взяли с собой Руслана. По традиции в выездной бригаде были известные артисты, политики, телеведущие. Когда поезд тронулся, опять же по традиции подняли стаканы: «С отбытием!» В наше купе набилось человек восемь. Было шумно и весело. Напротив Руслана оказался популярный ведущий радиопередачи «Встреча с песней». Он пристально смотрел на геройскую звезду Аушева. Потом вдруг сказал:

– Нет, майор, не там ты получил свою звезду.

В купе мгновенно повисла тишина. Как он мог оскорбить нашего друга? Как вообще мог сказать такое?

Видно, артист что-то уловил в наших глазах. Потому что через минуту он встал, вышел из купе и на первой же остановке, среди ночи, покинул поезд. Дальше мы ехали уже без него.

Сейчас, задним числом вспоминая этот эпизод, я думаю, что зря мы своими колючими взглядами вытолкали того человека из поезда. Может, он уже тогда знал нечто такое, к чему мы пришли только спустя годы? Все мы – и Руслан в том числе.

Летом 85-го меня неожиданно пригласили на Старую площадь. Один из руководителей агитпропа, известный своими симпатиями к «афганцам», едва я вошел в его кабинет, поднял голову от заваленного бумагами и книгами стола и вместо приветствия ехидно спросил:

– Ну, как там учеба в академии? Уже всех секретарш перетрахал или кто-то еще остался?

– Как можно? – Я сделал обиженное лицо. – Огромный объем работы. Лекции, семинары…

– …Практические занятия. Ты мне тут сказки не рассказывай. Не забывай, где находишься. Знаем мы, чем вы там занимаетесь, – он смачно дожевал румяное яблоко, прицелился огрызком в меня, но передумал, бросил его в корзину и продолжил уже серьезно. – Тут у нас есть мнение. Хватит тебе штаны за партой протирать. Как ты отнесешься к тому, что мы тебя рекомендуем на пост главного редактора «Собеседника»?

Ничего себе! Первый в стране цветной еженедельник «Собеседник» начал выходить всего пол года назад, формально – как приложение к «Комсомолке», но это было вполне самостоятельное издание – со своей редакцией, помещением и тиражом в почти полтора миллиона экземпляров. Возглавить такую газету? Вот это сюрприз. Но, как же с аспирантурой? Ведь еще год надо учиться, а потом защищать диссертацию.

– А с академией мы договоримся, – прочитал мои мысли начальник. – Кандидатский минимум ты уже сдал. Диссертацию допишешь, как говорится, без отрыва от производства.

Если в этом здании говорили «мы тебя рекомендуем», это означало, что решение уже принято. Исходившие отсюда «рекомендации» никто не мог подвергнуть сомнению или, упаси Бог, ослушаться их. Так что через неделю бюро ЦК ВЛКСМ утвердило меня редактором, и главный комсомольский секретарь приехал на Новослободскую улицу представлять нового шефа коллективу.

Примерно тогда же Руслан с отличием закончил учебу в военной академии имени Фрунзе. Живыми вернулись домой его братья – тоже майоры – Адам и Багауддин. Правда, им повезло меньше: оба были изранены, долго лежали в госпиталях. Теперь на трех братьев Аушевых приходилось двадцать боевых наград. Такой семьи в стране больше не было.

Руслану предлагали для дальнейшей службы на выбор несколько округов. Опытные люди советовали: «Поезжай в Германию – там и на виду будешь, и деньги платят хорошие». Руслан внимательно выслушивал советы, благодарно кивал головой, но ничего не отвечал. Я уже знал, что советовать ему в любом деле бесполезно: все равно все сделает по-своему. Наконец, он объявил мне о принятом решении. Мы сидели у него в комнате офицерского общежития на Садовом кольце, пили сухое вино. Жена Аза хлопотала с закуской.

– Я обратился с рапортом направить меня в Афганистан.

Аза стрельнула в него взглядом своих темных выразительных глаз, но ничего не сказала. Я тоже нашелся не сразу, хотя нечто подобное от Руслана ожидал.

– Рус, а не исчерпал ли ты уже свой лимит? Не пора ли поменять курс?

– Стоп! – Он решительно поднял ладонь. – Давай, я попробую тебе объяснить. Ты поймешь. Когда мне вручили золотую звезду, жить по– старому я уже не мог, правильно? А тут еще такая слава обрушилась. Помнишь, как у нас на Кавказе седые старики встали, увидев меня? А эти письма от пацанов, которые мешками приходят: «Хотим быть такими, как вы». Теперь представь себе, что после академии я поеду служить в какое-нибудь тепленькое местечко. Идет война, гибнут мои товарищи, а я буду отсиживаться в Германии. Что про меня люди подумают? Что те же мальчишки скажут?

Я молчал. Крыть было нечем. Если бы напротив сидел кто-нибудь другой, возможно, у меня и появились бы аргументы. Обычные, человеческие доводы. Но дело в том, что Аушев был не таким, как все. Честь и долг он ставил превыше всего. Конечно, выбери он любой мирный регион, никто бы его ни в чем не упрекнул. Ни словом, ни мысленно. Он уже отдал свое сполна, отвоевав два с половиной года. Но ведь бои-то «за речкой» продолжались. И он, обстрелянный боевой офицер, видел свое место только там.

Да, конечно, он уже исчерпал свой запас безнаказанно ходить под пулями. Чудес не бывает. И не бывает заговоренных от ран людей. Рано или поздно свинец настигает тебя, таков один из беспощадных законов войны. И он знал это лучше меня. Стоило ли искушать судьбу снова? Но решение было принято. И никто не мог его отговорить.

…Уже отшумели все прощальные застолья, все напутственные тосты были сказаны. За полночь мы стояли вдвоем в пустом вестибюле станции метро «Проспект мира». Утром он улетал в Кабул.

Редкие поезда с грохотом проносились по перегону. Запоздалые пассажиры торопились в вагон, не обращая на нас внимания.

Пора… Любые слова, которые я мог теперь произнести, были никчемны.

Клянусь, я знал наперед, что его ждет.

Мы молча обнялись. Он повернулся и пошел в вагон. Я сжал зубы.

Спустя несколько месяцев он был тяжело ранен на перевале Саланг и только чудом избежал гибели.

Все испытав, мы знаем сами,

Что в дни психических атак

Сердца, не занятые нами,

Не мешкая, займет наш враг.

Займет, сводя все те же счеты.

Займет, засядет, нас разя.

Сердца. Да это же высоты,

Которых отдавать нельзя.

Расположившись в кабинете главного редактора, я первым делом повесил на стене лист с этим стихотворением. Оно мне нравилось. Оно соответствовало моему пониманию редакторской работы. Не информировать, а формировать. Не развлекать, а драться за человека.

Меня назначили редактором в то счастливое и странное время, которое позже назовут «перестройкой». К власти пришел Горбачев. Подули свежие ветры. Жизнь наполнилась какими-то светлыми надеждами, все время что-то происходило и внутри и вокруг страны. Работать стало интересно, азартно. В «Собеседник» потянулись молодые талантливые ребята. Кстати, спустя годы все они (все!) станут заметными фигурами в российских СМИ, возглавят газеты, журналы, телеканалы, а кто-то выбьется даже в медиа-магнаты. Это я не в заслугу себе говорю – сама наша необычная газета притягивала неординарных людей.

Экспериментировали бесконечно. Придумали новый стиль обложки – наша первая страница должна была выглядеть как плакат – броский, яркий, вызывающий желание немедля взять в руки газету и прочесть ее. Убрали со страниц всякого рода «жвачку», скуку. Все должно читаться, трогать за сердце, вызывать споры, заставлять думать.

Нет, мы еще не подвергали сомнению основы своей жизни, но хотели коренным образом изменить ее. Стоп двойным стандартам, лицемерию, ханжеству! Долой все прежнее убожество! Даешь новый социализм, социализм с человеческим лицом! Мы как бы сразу заявили себя печатным органом перестройки, ярыми союзниками тех перемен, которые провозглашал Горбачев.

Социализм по-прежнему казался вечным, а Советский Союз нерушимым. Но уже не казались неизбежными вранье, демагогия, вся та пустая трескотня, которой прежде были наполнены наши газеты.

Счастливое и странное время. Мы поверили в необратимость перемен, осмелели, стали разрабатывать новые, абсолютно запретные прежде темы, искать новые формы.

Однажды я подъезжаю утром к редакции и вижу такую картину: прямо посреди нашей широкой улицы, напротив редакционного подъезда, стоят столы с телефонами, а за столами сидят молодые люди и делают вид, что работают. Их со всех сторон обтекает поток машин. Пялятся из машин удивленные водители. Что за чертовщина? А это наши сотрудники так себя самовыражают. Володя Яковлев (будущий учредитель и владелец «Коммерсанта»), Дима Сабов, Костя Михайлов… Это они так показывают Москве, что «Собеседник» находится в гуще жизни, что редакция неотрывна от народа.

А почему я сказал, что время «странное»? Потому что мы-то поверили в перестройку и рванули со страшной силой вперед, но только над нами все еще оставались два ЦК – комсомольский и партийный, а также 5-е (идеологическое) управление КГБ, цензура и еще целый ряд «директивных» ведомств. И все наши острые статьи, необычные обложки, шумные акции и другие «хулиганские выходки» немедленно получали там «должную» оценку. Обычно меня вызывали «на ковер» и жестко прорабатывали: «Не сметь чернить наше прошлое. Мы не позволим вам предать идеалы социализма».

Даже секретарь ЦК КПСС Александр Яковлев, которого вскоре назовут «архитектором перестройки», не упускал возможности вытереть об нас ноги. На одном из совещаний главных редакторов на Старой площади он долго упрекал «Собеседник» за публикации, которые ставили под сомнение эффективность колхозов. На другом совещании вдруг набросился на меня за то, что газета часто критикует формализм в комсомоле.

А может, мы и правда, слишком рано поверили тогда в перемены, слишком поторопились увидеть будущее?

В редакторском кабинете по левую руку от меня стоял телефон правительственной связи, так называемая «вертушка» – о, как же я ненавидел этот белый массивный аппарат с гербом. Почти каждый раз после выхода газеты он вкрадчиво звонил, и у меня сжималось сердце: опять надо выслушивать очередную накачку из уст партийного или комсомольского чинуши.

Больно били. Однажды мы опубликовали беседу с видным экономистом, будущим ближайшим соратником Горбачева академиком С.Шаталиным. Речь шла об экономической реформе. И вот раздается у меня этот вкрадчивый телефонный звонок – а «вертушка» звонила так, что ее всегда можно было отличить, негромко, солидно. И куратор со Старой площади говорит:

– Ты бы зашел как-нибудь побеседовать.

– Ладно, – отвечаю я, не почувствовав подвоха. – Обязательно как-нибудь зайду, если вопрос не срочный. Или давайте прямо сейчас по телефону поговорим.

– Э, нет, – отвечает он уже потверже. – Приезжай сегодня, сейчас. Пятый подъезд. Пропуск уже заказан.

Приезжаю. Вхожу. Сидит насупленный. Перед ним номер газеты с тем интервью, причем вся страница густо подчеркнута цветными карандашами. По всему видно, что читали этот текст в разных кабинетах и очень внимательно.

– Это что? – Смотрит он строго поверх очков.

– Это? Это интервью с известным ученым. Членом КПСС. Академиком.

Тогда он вдавливает очки в нос и вслух зачитывает жирно подчеркнутую фразу. Он читает ее медленно и с такой убийственной интонацией, что я, по-видимому, услышав все это, должен упасть в глубокий обморок. Или наложить в штаны.

«Мы привыкли, – читает он, – к такой модели нашего социализма, которая в основном, даже в целом, была создана при Сталине…» – Куратор поднимает глаза и опять поверх очков смотрит на меня, будто проверяет, жив ли я еще. Еще жив. Тогда он продолжает: – «…Социализма недемократичного, экономически неэффективного, чрезмерно централизованного, догматичного». Он отшвыривает газету и теперь уже с неприкрытой яростью смотрит на меня:

– Ну, что? Вы читали это, подписывая номер в свет.

Ага, перешел на «вы». Это плохой признак. Поскольку меня застали врасплох, то тяну время и пытаюсь понять: это он сам такой умный или вышестоящие товарищи вдохновили его на порку.

– Что-то не понимаю я вас, – говорю ему. – Вы о чем?

Ярость у него получается настоящая, высшей пробы. Он даже краснеет от негодования.

– Вы? Не понимаете?

– Нет, – нагло соглашаюсь я. Конечно, я не круглый идиот и могу сделать вид, что понимаю и даже начать уже потихоньку каяться, да только уж больно противно участвовать в этом спектакле.

Он в упор смотрит на меня. Я – на него, стараясь свой взгляд сделать максимально доброжелательным. Вдруг все обойдется? Но куратора уже понесло:

– Вы против социализма? Против идеалов? Против коллективизации? Может, вы вообще против, а?

Ого! Вот куда его понесло. «Вообще против» – это он мне уже что-то серьезное шьет.

– Я давно подозревал, что вы не тот, за кого себя выдаете. Социализм, видите ли, ему не нравится! Сталин, видите ли, ему плох! – Он снова берет и тут же отшвыривает газету. – Так что это такое – я вас спрашиваю? Что?

– Это хорошая газета, – тихо, но достаточно твердо объясняю я, – Она опубликовала мнение умного и достаточно авторитетного человека. Вы можете соглашаться или не соглашаться с ним, но вам никто не позволял говорить со мной таким тоном.

А вот теперь мне становится его жаль. Он в растерянности. Не знает, что сказать. Зачем-то он хватает трубку одного из множества телефонов. Зачем? Уж не в психушку ли он собрался звонить? Вот так это было в 37-м, думаю я. Поднимал подобный куратор телефонную трубку, входили в кабинет люди, и редактор оказывался на Колыме. Но сейчас не 37-й. Интересно, куда же он позвонит?

– Да я сейчас, знаешь, что с тобой сделаю! – Он снова переходит на «ты». – Да ты сейчас отсюда без партбилета выйдешь.

Дрожащими руками он пытается набрать какой-то номер, потом швыряет трубку на рычаг. А я окончательно успокаиваюсь. Мне даже становится интересно, как он выпутается из щекотливой ситуации?

Время этих людей уходило, но они – битые, опытные, закаленные в аппаратных интригах, – еще лихорадочно цеплялись за старое, еще делали вид, что главнее их никого нет. Впрочем, некоторые – те, кто оказался похитрее, погибче, побессовестнее, – уже спешили вскочить на подножку поезда, отправлявшегося в другую сторону.

Начинался период большой ломки.

Тот цековский функционер хотя бы был честным человеком. Ну, сталинист. Ну, убеждения у него такие. Да на Старой площади девяносто процентов имели такие убеждения, с иными взглядами поступить туда на работу было сложно. Кто-то и до сих пор остался «верен идеалам». Кто-то прошел мучительный путь переоценки, стал другим. А кто-то еще в пути. Нам всем предстояло одолеть этот путь. Это понятно и объяснимо. У нас практически все грамотное население состояло в партии или в комсомоле. Необъяснимо другое. Некоторые партийные начальники в одночасье объявили себя демократами и убежденными сторонниками перемен и моментально оседлали новую лошадь. Еще вчера они были убежденными коммунистами, громче всех славили Ленина и занимали высокие номенклатурные посты, а теперь, стремительно поменяли «политическую ориентацию» и опять остались у руля. Даже не покаялись.

Это можно объяснить только в одном случае. Если признать, что нами во все времена должны править циничные, расчетливые мерзавцы, у которых нет зачатков совести.

Вот беда, так беда.

Усевшись в кресло главного редактора популярного еженедельника, я не забыл про Афганистан, уезжал туда, как только появлялась малейшая возможность. Тот год, проведенный в Кабуле, оказался лишь разминкой, репетицией перед главным. А главным было – не просто отбыть многие месяцы на войне, но и основательно повоевать с самим собой, собственными заблуждениями, страхами, привычками.

Очень скоро я понял, как мне необыкновенно повезло – причем, уже в который раз! В Афганистане я узнал нечто такое, что для других оставалось неведомым. Это была даже не новая информация, хотя и ее поступало более, чем достаточно, это было именно новое знание, которое формировало иное отношение к жизни. Я видел, какой хрупкой является граница между войной и миром, между бытием и гибелью. Я видел, какие неисчислимые жертвы несут оба лагеря, каждый из которых отстаивает свою правду.

А есть ли она – эта общая правда для всех? Кажется, нет, не существует такой правды. Тогда что же – вечные споры, кровавые конфликты, война non-stop?

Потом, много позже, скажут, что афганская эпопея стала началом краха коммунизма, толчком к распаду советской империи. Может быть… Я точно знаю одно: она многих заставила задуматься, посмотреть на себя другими глазами. .

Да, как только выдавался случай, я немедля ехал «за речку». Это было трудно кому-либо объяснить. Какая-то мистика. Ведь я хорошо знал, что меня там ждет. Ничего нового в течении десяти лет. Все та же война. Запыленные, усталые люди на войне. Свист пуль и вой реактивных снарядов. Все те же разговоры. Третий тост – за погибших. Яркое солнце каждый день. Усиленные динамиками протяжные песни муллы. Ничего нового. Отчего же тогда я ехал? Бросал все – теплое кресло, персональную машину, дом – и ехал, ставя в тупик друзей и знакомых. Много раз зарекался («все, хватит испытывать судьбу») и постыдно нарушал свои обещания, опять оказывался в неуютных горах, страшась и радуясь.

Страшась и радуясь…

В какой-то момент мне даже показалось, что это стало болезнью, о которой невозможно было никому рассказать. По-настоящему я жил только там, на войне, в пьянящей атмосфере риска. И – недолго, вернувшись домой, когда еще оставалась накопленная особая энергия. Потом опять жизнь казалась пресной, пустой, мелкой, загаженной суетой и интригами.

Скорее бросать все и – туда, «за речку», к своим.

СЕРЕДИНА 80-Х. ПЕШАВАР. АМЕРИКАНСКИЙ КЛУБ

Много лет спустя после описываемых событий побывав в Пешаваре, я, кажется, понял, отчего этот расположенный рядом с афганской границей город так притягивал любителей острых ощущений. Пешавар – совершенно особое место на Востоке. Внешне там все устроено будто бы так, как и всюду – шумные базары с ароматами пряностей; ярко раскрашенные автобусы без стекол, с пассажирами, облепившими крыши; нещадно тарахтящие такси-мотороллеры; зеленые кварталы богатых вилл… Однако стоит побыть здесь день или два и начинаешь ощущать какую-то тайну, которой пронизана вся местная жизнь. Она – эта тайна – передается тебе странным образом: через случайные взгляды на улице, через шепот за спиной, через обрывок услышанной фразы. Дальше – больше. Вдруг тебе «по-товарищески» подскажут, что надо остерегаться встреч с такими-то людьми и избегать визитов в такие-то места. Вдруг тебе откажут в заранее согласованном интервью, а деловое свидание назначат поздним вечером и в таком месте, куда и днем-то явиться страшно. Ты обратишь внимание на то, что целые кварталы в этом городе обнесены глухими высокими заборами, окутаны колючей проволокой (кто там? что там?). Ты очень скоро поймешь, как непросто выехать за пределы городской черты, туда, где начинается зона племен и – соответственно – заканчивается зона действия пакистанских законов, но от этого твое желание проникнуть в заветные (запрещенные) места не убавится, только станет пикантнее, острее.

Город, где, не таясь, торговали наркотиками и оружием. Где бесследно исчезали люди. Где наряду с обычной, открытой всем взорам жизнью существовала еще и другая параллельная жизнь – скрытная, опасная, связанная с чем-то таким, о чем лучше не говорить вслух.

Ну, как, скажите, Пешавар мог не притягивать к себе отъявленных авантюристов?

Отель Deans был расположен в той части города, которая разделяла два крупных торговых района. По одну сторону простирались шумные ряды Саддар-базара, по другую располагались кварталы не менее экзотичного Хайбар-базара. Стоило свернуть с Саддар-роуд, и через несколько шагов ты попадал в необыкновенную атмосферу шумного и яркого восточного рынка.

Впрочем, немногие иностранцы отваживались погружаться в эту атмосферу. Большая часть из них старалась не покидать пределы той части Пешавара, которая звалась Юниверсити-таун. Этот район вилл и коттеджей, расположенный по дороге, ведущей в сторону Хайберского перевала, считался самым престижным и дорогим в городе.

Когда-то Пешавар был крупной военной базой британцев, их главным плацдармом для завоевания новых территорий. От тех времен сегодня сохранилась мощная крепость Бала-Гиссар, где ныне располагается командование пограничных войск. Печать британского присутствия отличает также местную архитектуру. Все образованные жители говорят по-английски. В наследство от англичан остались хорошо постриженные газоны, левостороннее движение и асфальтовые шоссе.

Теперь Пешавар снова стал военным оплотом западного мира в его битве против СССР. Здесь разместились штабы, склады оружия и боеприпасов, учебные полки, разведцентры, идеологические комитеты – все, что было развернуто и мобилизовано в пику советскому вторжению в Афганистан.

Конечно, главные базы моджахедов, их тренировочные лагеря и офисы не бросались в глаза, их предусмотрительно вынесли далеко за город, спрятали от посторонних взоров. Но и в самом Пешаваре война иной раз напоминала о себе – стрельбой по ночам, взрывами. Случалось, по каналу рядом с домом, который сняли Питер и Рори, проплывали обезглавленные тела. Поговаривали, что это жертвы агентов ХАД. Своим врагам хадовцы, якобы, отрезали головы для того, чтобы предъявить их затем в Кабуле, как доказательство выполненного задания.

Разумеется, афганская госбезопасность была не единственной спецслужбой, чьи люди орудовали в городе. Возможно, по числу шпионов Пешавар тогда вообще не имел себе равных в мире. Здесь шуровала даже австралийская разведка, в чем Питер однажды убедился лично. Что касается янки, то они действовали очень осторожно, стараясь не оставлять следов. В консульстве США под дипломатическим прикрытием работало множество американцев, но никто не мог с точностью сказать, чем они там заняты. Ребята из ЦРУ старались проворачивать свои дела через посредников, которыми, как правило, были офицеры пакистанской военной разведки. В основном через них моджахедам передавались деньги, оружие, инструкции. Пожалуй, только однажды Питер сам засек «цэрэушные уши». Один парень из Вашингтона, представлявшийся корреспондентом агентства USIA, вдруг воспылал необъяснимой любовью к фрилансерам: он приглашал Питера и его друзей к себе домой, щедро угощал их виски и пивом, а потом подробно расспрашивал об афганских делах. Замаскированный микрофон в его гостиной Питер обнаружил случайно.

Ни для кого не было секретом, что война с Советами ведется на американские деньги, и что всю стратегию этой войны определяют за океаном. И Питер, и Рори понимали: американцам в принципе плевать на Афганистан и на то, какой режим там у власти, им надо было во что бы то ни стало обескровить, а еще лучше – стереть с лица земли Советский Союз. В этой схватке они не гнушались ничем. Это с их подачи среди партизан появились арабские наемники, ваххабиты. Какая разница – ваххабит ты или просто наемник – лишь бы насолить коммунистам.

Но вернемся к рассказу о Пешаваре.

Иностранцы, ненадолго навещавшие город, обычно останавливались в двух отелях – Intercontinental или Deans. В первом была доступна выпивка, а второй представлял из себя уютный комплекс, выстроенный в традиционном британском стиле.

Если ты хотел увидеть нужного тебе западного человека – журналиста, дипломата, разведчика, чиновника благотворительной организации, просто искателя приключений, – вечером следовало прийти в Американский клуб, расположенный в Юниверсити-таун. Это место, где обычно собирались все. Здесь обедали, обменивались информацией, флиртовали, заключали сделки, элементарно надирались, смотрели видеофильмы, играли в бильярд, загорали в шезлонгах возле бассейна. Американский клуб хорошо знал всякий, кто больше недели пробыл в Пешаваре.

Несколько домов, выстроенных в колониальном стиле, вмещали два ресторанных зала с приличной кухней, бар, TV-room с программами спутникового телевидения, гостиную, веранду, бильярдную комнату. На стенах были развешаны фотографии и картины в солидных рамах. В торце коридора на первом этаже стоял стеклянный шкаф с американским флагом. Это было единственное заведение в городе, где предлагали настоящую западную выпивку. В «Интере» алкоголь продавался местный, пакистанский.

Как и во всякий приличный клуб, пускали сюда только по членской карточке, которую полагалось предъявить на воротах. Членство в клубе стоило 600 долларов в год, но журналистам оно обходилось всего в сотню. Можно было привести с собой гостя, он платил за вход два бакса.

Очень скоро Рори Пек стал своим парнем в Пешаваре. Он без опаски появлялся в самых сомнительных местах этого прифронтового города, кишащего вооруженными людьми. Довольно сносно говорил на фарси и заучил много пуштунских слов. Обзавелся множеством друзей и знакомых. Без особого труда Рори овладел навыками видеосъемки, изучил тонкости качественной записи звука, правила установки света, научился брать интервью. Нет, нельзя сказать, чтобы он уже стал хорошим профессиональным оператором – для этого у Рори, пожалуй, не доставало аккуратности и терпения, но отсутствие столь важных качеств он сполна компенсировал своей неистовой энергией, умением пробиваться туда, где не было (да и быть не могло) никаких других журналистов.

Вот когда он нашел, наконец, свое призвание.

Быть в самой гуще сражений, показывать всему миру справедливую борьбу афганцев за свободу, разоблачать агрессивную суть коммунистов – о чем еще и мечтать?

Иногда он вспоминал свои детские страхи перед «красными», тот бесконечный ужас в ожидании дня, когда они захватят Альбион. Нет, русские так и не отважились перейти Ла Манш, но зато здесь, в Азии, они уже решительно двинулись на юг, оккупировали огромное государство и наверняка не остановятся на этом, пойдут дальше – к нефтяным скважинам Персидского залива. Во всяком случае, так говорят, так пишут газеты. А о чем ему когда-то твердила мама? Не о том ли?

С материнским молоком Рори впитал антикоммунизм, страх перед Советским Союзом и ненависть к нему. В военной академии они стреляли по мишеням, на которых были изображены солдаты в советской военной форме. Там, где русские, там зло, коварство, агрессия. Прежде у него никогда не было причин подвергать хоть малейшему сомнению эту свою позицию. Она казалась незыблемой, как незыблема была Великая Британия. Да и особенными размышлениями по этому поводу он себя не утруждал. А чего, собственно, размышлять? Есть свободный мир, где все устроено по демократическим законам. И есть «империя зла», существующая вопреки здравому смыслу, основанная на насилии и к тому же объявившая о своем желании господствовать на всем земном шаре. Нет места для сомнений! Рори счастлив оттого, что оказался на самом переднем крае этой битвы.

Правда, иногда случались досадные недоразумения.

Как-то раз он согласился отправиться на войну в компании с молодым американцем, представлявшим крупное информационное агентство. Для янки это было первое приключение такого рода, а ирландец уже считал себя тертым калачом. Они по обычной схеме перешли границу с одной из групп моджахедов, а уже в Афганистане присоединились к другому отряду – тот как раз двигался в нужном им направлении. Но вскоре выяснилось, что это была ошибка.

Питер не раз советовал ирландцу остерегаться встреч с ваххабитами и теми пуштунскими племенами, которые не жалуют иностранцев. Для исламских экстремистов любой иноверец – враг, убить его – пара пустяков. Для горных разбойников это источник возможной наживы: ограбят или возьмут в заложники, потребуя выкуп. Но как-то прежде Рори везло, все партизаны, с которыми он имел дело, отличались подчеркнутым гостеприимством и всегда помогали ему чем могли.

Теперь удача, кажется, отвернулась от него. В первый же вечер командир того отряда, с которым они отправились от границы вглубь Афганистана, пригласил их к своему очагу и объявил:

– Вы находитесь среди защитников и последователей истиной веры.

– Салям алейкум, – привычно приложил руку к сердцу Рори, еще не ощущая тревоги. Про истинную веру любили поговорить многие моджахеды. Как англичане про воскресные скачки или про погоду.

Кто-то из бородачей встал, освобождая им место поближе к огню. Однако командир властным жестом велел партизану сесть обратно. То есть, получается, гости должны были стоять, как провинившиеся школьники. Такого холодного приема ирландцу прежде никто не оказывал. Но и теперь Рори еще не догадывался, в какую неприятную историю они влипли. Он спокойно уселся, потеснив моджахедов, а рядом усадил американца, который взирал на «воинов Аллаха», как на инопланетян.

Вокруг огня воцарилось тягостное молчание. Только потрескивали горящие сучья да в темноте шумно отфыркивались вьючные лошади. Все партизаны, как по команде, почему-то уткнулись глазами в землю. Лишь командир продолжал сверлить их своим странным взглядом. Ага, подумал Рори, его взгляд – вот что мне сразу не понравилось. Будто не человек смотрит на тебя, а покойник. Или зомби. Никаких эмоций не выражают эти глаза. Ему захотелось поежиться или даже встать перед главарем, как тот хотел. Но нет. Ирландец, мгновенно вспомнив предостережения Питера, понял, что стоит ему хоть на мгновение дать слабину – тогда им обоим конец.

– Салям алейкум! – Он опять приложил руку к сердцу, изобразив на лице максимум почтения. И продолжал, тщательно подбирая и четко выговаривая слова: – Слава Аллаху за то, что он привел нас в ваш отряд. Мы наслышаны о ваших победах и теперь хотим, чтобы о них знал весь мир.

– Весь мир? – Презрительно переспросил бородач. – Этот ваш мир погряз в грехе и безверии. Мы не хотим иметь с ним ничего общего. Скоро мы добьем коммунистов, а потом сразу возьмемся за вас. – Он усмехнулся. – Хотя лично за вас мы можем взяться и прямо сейчас.

Американец, не понявший из этого диалога ни слова, по-прежнему взирал на партизан с почтением и любопытством. А Рори почувствовал, как холодок пробежал по его сердцу. Но сдаваться он не привык.

– Мы ваши гости, – прозрачно намекнул он на старое восточное правило, которое повелевало всячески оберегать путников, нашедших приют у афганца. – Поэтому… Поэтому вы можете делать с нами все, что захотите. Мы пришли к вам с открытым сердцем и желанием помочь в вашей благородной борьбе.

– Но вас никто не звал.

– Возможно, – согласился Рори Пек. – Однако все воины Аллаха охотно принимают нашу помощь. Разве не на наши деньги куплены ваши «Калашниковы»?

Командир гневно тряхнул головой, а в его холодных глазах закипело бешенство:

– Оставьте себе свои грязные американские деньги. Мы не нуждаемся в них. Нашей борьбе помогает Саудовская Аравия, да хранит ее Всевышний.

Он встал, следом, сжимая в руках автоматы, вскочили все остальные партизаны, только гости остались сидеть у догорающего костра.

– Мы не намерены вести с вами разговоры. Утром мы решим вашу участь. – Он сделал знак своим людям, и те проворно обыскали Рори и американца, который, кажется, стал что-то соображать.

У них отобрали фото и телеаппаратуру, диктофон. Ирландец объяснил своему спутнику ситуацию.

– И что же нам теперь делать? – Испуганно спросил тот.

– Теперь – спать. А утром будем выпутываться.

Едва рассвело, отряд стал собираться в дорогу. Вьючили лошадей, гортанно перекликались. Рори и американец одиноко сидели у остывших углей, ждали своей участи.

– Тебя мы отпускаем, – брезгливо махнул рукой в сторону американца бородач. – Возвращайся к себе в Америку и скажи там всем, чтобы не лезли в наши дела. А ты… – Он уставился на Рори своими немигающими мертвыми глазами. – Ты пойдешь с нами. У меня есть одна идея по поводу тебя.

Как выяснилось чуть позже, идея заключалась в следующем: ирландцу предлагалось стать правоверным мусульманином. То есть совершить обрезание, принять ислам, выполнять положенные обряды.

– Или ты примешь наше условие, или мы тебя убьем, – лаконично объяснил ему бородач.

Рори Пек был горячим парнем и, случалось, совершал необдуманные поступки. Сейчас ему очень хотелось вцепиться в горло этому роботу, повалить его землю, разорвать на куски. Но нет, такой вариант нельзя было признать хорошим. Даже если бы он и справился с ним, другие моджахеды мгновенно растерзали бы самого ирландца. Нет, тут следовало придумать что-то другое. Вступить в теологический спор? Объяснить, что он уже принадлежит иной вере? Нет, Рори вспомнил рассказы бывалых людей о том, что ваххабиты не терпят таких разговоров и не приемлют даже мысли, даже намека на то, что возможно существование другого Бога, кроме Аллаха, который – абсолютный творец всего сущего. Тогда ирландец избрал тактику затягивания времени.

Принять вашу веру? Но я ведь ничего про нее не знаю. Давайте поговорим. Расскажите мне о вашей вере. О вашем Боге. О ваших святых. О, у ваххабитов не бывает святых? А как же пророк Мохаммед? Да, да, я понимаю: никто не должен быть посредником между Богом и человеком. А что такое, по-вашему, джихад? И правда ли, что ваша вера запрещает использование четок? Но ведь простые мусульмане везде не расстаются с четками – я сам это видел. Да, это очень интересно. А какие религиозные праздники вы признаете?

Через два дня, когда они уже углубились на афганскую территорию, главарь, видимо, заподозрив неладное, прямо спросил, готов ли, наконец, ирландец принять его предложение?

– Я должен еще подумать, – ответил Рори.

– Нет, кяфир, у тебя было для этого достаточно времени.

Его связали, и командир объявил, что Рори будет расстрелян. Прямо сейчас, немедленно.

Увы, можно только догадываться о том, что подумал при этом наш герой, сам он впоследствии ни с кем не делился такими воспоминаниями.

Его вывели на открытую площадку, велели встать на колени. Два партизана отошли шагов на десять, вскинули автоматы, прицелились. Грянули выстрелы. Он повалился на бок, больно ударившись головой о камни. Но если ему больно, значит, он жив? Жив…

Казнь оказалась инсценировкой. Стреляли холостыми. Но не было ли это репетицией настоящей казни?

На следующий день их путь пересекся с маршрутом другого отряда партизан, которым командовал инженер Махмуд из группировки Юнуса Халеса. Рори знал его по встречам в Пешаваре и совместным рейдам в Афганистан. С Махмудом был в дружеских отношениях Питер Джувенал. Инженер, увидев ирландца, обрадовался. А узнав, в какую передрягу тот попал, он сразу направился к главарю ваххабитов. Через час Рори был свободен и, присоединившись к своим избавителям, отправился с ними дальше. Нет, прежде он настоял, чтобы ему вернули камеру и все отобранные вещи.

Наверное, любой другой на его месте решил бы, что этого приключения будет вполне достаточно, и повернул бы назад, в сторону Пешавара. Он и не подумал об этом. Все случившееся он рассматривал всего лишь как досадный и случайный инцидент, который следовало побыстрее вычеркнуть из памяти, потому что кроме всего прочего этот случай мешал ему во всей первозданной чистоте воспринимать героический образ храбрых афганских партизан, истинных борцов за свободу.

Благополучно вернувшись спустя месяц из Афганистана и чувствуя себя немножко героем, Рори Пек пригласил приятелей в Американский клуб, щедро угостил выпивкой, и сам не раз приложился к стакану. После рискованных путешествий алкоголь, как ничто другое, снимал напряжение, приводил в порядок нервы.

Рори еще не остыл, он все еще был там, в афганских горах. Выпив, он возбужденно размахивал руками, грубо ругал русских и нахваливал моджахедов.

В то время Рори Пек еще видел жизнь без оттенков, без полутонов. Это – черное, это – белое. Это – хорошие афганцы, они сражаются с коммунистами, а это – плохие, они продались Советам.

Всегда проще жить, если не утруждать себя сомнениями, если раз и навсегда определить, кто друг, а кто враг. Моджахеды – друзья, это ведь очевидно.

– Они настоящие герои, – громко утверждал ирландец. – Эти люди знают, за что сражаются. Отваги им не занимать.

В доказательство Рори привел несколько случаев – свидетелем одних он был сам, о других слышал.

Питер сидел напротив и помалкивал. Однако когда пафос ирландца стал чрезмерным, он не выдержал:

– А по мне, так партизаны никакие не герои. И думают они за редким исключением не о борьбе за свободу, а о том, чтобы побольше заработать.

Рори оторопел:

– Ты, что, и вправду так считаешь?

– Конечно, – меланхолично подтвердил Питер.

Ирландец выглядел так, словно на полном ходу налетел на стену. Он уважал Питера Джувенала и признавал за ним право на истину во всем том, что касалось афганских дел.

– Все эти высокопарные лозунги – только прикрытие, – пояснил Питер. – Сегодня им дают деньги на борьбу с коммунистами, значит, они будут что есть мочи орать: «Смерть советским и их приспешникам!» Завтра им пообещают хорошо заплатить за то, что они – поборники истиной веры, тогда – вот увидишь – они все, как один, отрастят бороды и на Востоке не отыщешь более правоверных мусульман. А наступят либеральные времена – они так же охотно нацепят галстуки и сожгут паранджи.

– Ну-у, – укоризненно протянул Рори.

А Питера неожиданно поддержал их новый товарищ Вон Смит:

– Мне афганские моджахеды иногда напоминают банду воров. В трудной ситуации им проще перейти на сторону врага, чем отстаивать свои принципы. Конечно, все не так просто, как тебе кажется. Помнишь, Марк Урбан нам говорил о Кабуле. Он там был довольно долго и вовсе не считает, что русские построили в Афганистане свой социализм. Да, кабульский режим держится на чужих штыках, не спорю. Но, посмотрите, он дает возможность женщинам учиться, работать, ощущать себя полноправными людьми. Где это ты видел, чтобы женщинам это дозволяли моджахеды? И торговцам никто не мешает заниматься бизнесом. И все мечети открыты. А придут в Кабул наши бабаи – еще неизвестно, что тогда будет. На женщин-то они, точно, паранджи напялят и посадят их под замок – это как минимум.

– Мне кажется, надо сделать все, чтобы мы не стали пешками в чужой игре, – опять подал голос Питер. – Чтобы нас не использовали «в темную».

Эту мысль они часто обсуждали. Каждый из них давно понял, что не моджахеды воюют с советскими, а сила, куда более тайная и грозная. Они не раз видели в рядах партизан офицеров пакистанской разведки. Они знали про американцев. На их глазах в горы хлынули «Стингеры» и «Блоупайпы» – эти умные ракеты, запускаемые с плеча – каждая из них стоила целое состояние. Они догадывались, какие безумные деньги проходят через Пешавар и растекаются реками и ручейками по моджахедским отрядам. Некоторые пакистанцы, через чьи руки проходили эти деньги, за одну ночь становились миллионерами. Появление «Стингеров» совпало с таинственным появлением ваххабитов – этих странных людей в белых тюрбанах, которые располагали огромными средствами (откуда?) и вели себя, как хозяева. Знающие люди утверждали, что их породила и привела сюда американская разведка. Скорее всего, так оно и было. Американцы – большие умельцы создавать себе проблемы на будущее. Даже среди журналистов из США находились такие, кто за стаканом виски брюзжал: нельзя бездумно разыгрывать исламскую карту, вскоре это может обернуться против нас самих. Но когда оно еще наступит, это «вскоре»? А советские танки – вот они, в часе хода от Пешавара.

– Еще, я думаю, что афганцы – это люди, которые больше всего хотят, чтобы их не трогали, – сказал Вон. – Они будут сопротивляться всему, что приходит извне. Прогрессу, науке, чужой культуре… Всему. Они никому не позволят вторгаться в их жизнь – ни коммунистам, ни американцам, ни арабам.

Однако Рори не собирался сдаваться.

– А что вы скажете по поводу того героизма, который мы наблюдаем? Посмотрите: плохо вооруженные, босые, оборванные, они храбро идут против танков и бронемашин. Они вступают в бой с противником, который во много раз сильнее. Гибнут тысячами, но не сломлены. Это как, а?

– Гибнут тысячами, – подтвердил Питер. – Но не забывай, что для них смерть в джихаде – это всего лишь обретение заветного рая. А жизнь на земле – сплошная мука. Цена такой жизни – три пенса, вот отчего они так охотно лезут под танки.

Хотите, расскажу вам один случай. Однажды я был с отрядом партизан, который готовил нападение на колонну русских. Заминировали в ущелье дорогу, укрылись, стали ждать. Вот показалась колонна. Проходит одна бронемашина, другая, третья… Вся колонна прошла, а закопанный на дороге фугас не взорвался. Командир в ярости: «Кто минировал?» Подводят к нему мальчонку лет четырнадцати: «Вот – он». Командир ему говорит: «Ты, наверное, что-то неправильно сделал?» – «Нет, амир-саиб, все сделал по инструкции, как учили». – «Ах, так! Тогда иди на это место, где закопан фугас, и попрыгай там. Проверим – если взорвется, значит, ты прав, а если нет, тогда я прав и тебя ждет суровое наказание». Мальчик охотно выбежал на дорогу. Прыг-прыг. Взрыв. И ничего от мальчика не осталось, ни кусочка. Командир засмеялся: «Ну, вот, значит, он прав». И все другие загоготали: вот потеха!

– Но, Питер, мы не обсуждаем сейчас особенности афганского характера, – напомнил Рори. – Мы говорим об их мотивах в борьбе с русскими и коллаборационистами. Ты утверждаешь, что они сражаются за деньги, а я говорю, что ими руководят принципы.

– Согласен, деньги – это, возможно, слишком упрощенное объяснение. Здесь клановое общество, страна, где все повязаны племенными и семейными узами. Что им скажут вожди, старейшины, муллы, то они и делают.

– Кажется, теперь мы ближе к истине, чем пол часа назад, – обрадовался Вон. – Есть элита, которая разделена борьбой: одна часть кормится от Москвы, другая от Запада. Одна сделала ставку на коммунистическую идеологию, другая подняла зеленый флаг джихада. А бойцы, что у тех, что у других, плохо понимают смысл происходящего.

– Мошенники, – упрямо повторил Питер.

– А еще есть исламские экстремисты, – продолжал Вон. – Ты, Рори, уже лучше нас знаешь, какая это публика. Вот кто по-настоящему опасен. Может случиться так, что, когда моджахеды и коммунисты истощат силы в борьбе друг с другом, эти фанаты повылезают из своих нор. И уж от них пощады не жди.

– О, нет! Что ты! Жалкая кучка сумасшедших, – презрительно махнул рукой ирландец. – Кто за ними пойдет?

– В ключевые моменты истории фанаты не раз уводили за собой толпу…

Но Рори уже не слышал его. К их столику, приветливо улыбаясь, подходила красивая шатенка.

– Хай, Джульетт, – ирландец проворно вскочил, приглашая девушку присоединиться к их компании. Даже, пожалуй, слишком проворно для уверенного в себе мачо, каким его все привыкли видеть.

– Спасибо, Рори, – еще шире улыбнулась она. – Но я здесь не одна. Доминик где-то замешкался.

Приятели с интересом наблюдали за этой сценой.

ФЕВРАЛЬ 1989 ГОДА. МОСКВА. СЕРЕБРЯНЫЙ БОР

Зимним воскресным вечером я выхожу за калитку и не спеша иду по скрипучему снегу вдоль бесконечных зеленых заборов, огораживающих номенклатурные дачи. Вообще-то, к цели моего путешествия есть и прямой путь – всего-то двести метров через территорию дома отдыха, – но я намеренно выбираю длинную дорогу: прогулка доставляет настоящее удовольствие, да и с мыслями надо собраться перед важной встречей.

Глухим проулком я выхожу на главную улицу дачного поселка, теперь повернем налево, еще пять минут и вот она – неприметная дверь в безликом казенном заборе. Я просовываю руку в замаскированное отверстие над почтовым ящиком и, нащупав по ту сторону забора потайную кнопку, нажимаю ее. Нелепый грубый звонок нарушает тишину заснеженного леса, я вздрагиваю и смущенно оглядываюсь по сторонам: чудится, что теперь весь Серебряный бор знает о моем визите. Странные, однако, заведены на этой даче порядки.

Через некоторое время калитку отворяет коренастый молодой человек. Делает он это демонстративно не торопясь, как и подобает хозяину перед непрошеным гостем. Затем, загородив собой проход, долго справляется о цели моего прихода. «Не положено», – цедит он, наконец, привычную, годную, кажется, для любой ситуации фразу и красноречиво показывает рукой на улицу. Но я уже не первый раз здесь и готов к такому холодному приему. У этого малого своя работа, а у меня своя. Каждый, как может, выполняет свой долг. Эти ребята из КГБ привыкли к тому, что перед ними все робеют, возражать им не принято, они никогда отпора не ожидают – вот тут-то и есть их слабое место, надо пользоваться.

Неожиданно для охранника я делаю шаг вперед и в сторону.

– Меня ждет Бабрак Кармаль, – твердо говорю я и с удовольствием отмечаю в холодных глазах признаки замешательства. – Если вы не пропустите, будет большой скандал.

Некоторое время поразмышляв, он отступает:

– Тогда вам сначала придется пройти во флигель и спросить разрешения у старшего.

Флигель – вон он, в тридцати шагах отсюда, под соснами, напротив основного дома. Там располагается охрана. Но зачем мне туда? Нет, я пришел в гости к свободному человеку, живущему в свободной стране и свою роль должен доиграть до конца. Мне во флигель не надо.

– Нет, молодой человек. Если товарищ Кармаль увидит, что его гость вначале идет отмечаться к вам, что он о таком госте подумает?

Чекист озадаченно чешет в затылке и уже без прежнего гонора, велев мне подождать, семенит по расчищенной от снега дорожке за старшим. А я, не торопясь, двигаюсь ко входу в дом.

В этом двухэтажном деревянном особнячке на Таманской улице теперь живет бывший руководитель Афганистана с женой и скромной прислугой. Советские кураторы, определив ему этот адрес, сказали, что он их – почетный гость на полном пансионе. «Отдыхайте, товарищ Кармаль, набирайтесь сил, вы еще будете нужны для великих революционных свершений.» Однако, сам Кармаль очень скоро понял свой новый статус – он пленник, заключенный в золотую клетку.

Я знал его и по другим временам – тогда он, принимая меня в своем кабульском дворце, держался осанисто и властно, как и подобает первому лицу государства. Он на удивление скоро освоился с должностью вождя, охотно выслушивал лесть и славословия, восседал на троне с явным удовольствием. И вот теперь все переменилось. Советские товарищи, которые навязали ему пост лидера Афганистана, в одночасье предали, отвернулись, забыли. Чем отличается этот дряхлый дом в престижном поселке от кабульской тюрьмы, в которой он когда-то сидел? Только кормят получше и к врачам возят.

Судьба снова свела меня с ним в Серебряном бору. Я получил там служебную дачу от «Правды», куда меня перевели, чтобы «поддержать главного редактора в его стремлении изменить главную газету страны в духе перестройки» – примерно так звучал приговор ЦК. Но совсем скоро стало понятно, что изменить «Правду» невозможно, слишком сильны там были позиции старой партийной гвардии. Все они предпочли бы пойти ко дну вместе со своим кораблем, чем согласиться на малейшие преобразования. Едва ли не единственным утешением в этой новой должности для меня стала крохотная дача среди сосен в Серебряном бору.

Однажды выхожу погулять и – вот это сюрприз! - прямо навстречу мне Бабрак Кармаль собственной персоной. Рядом с ним почтительно следовал моложавый афганец, а чуть поодаль их сопровождал крепыш, профессиональная принадлежность которого была видна с первого взгляда. Мы поравнялись. «Салям алейкум, рафик Кармаль.» Он будто того и ждал. С готовностью сделал шаг навстречу, мы пожали друг другу руки, обменялись длинным набором традиционных приветствий и трижды по афганскому обычаю потерлись щеками. «Как дела? Как здоровье? Рад вас видеть», – сквозь этот поток ритуальных фраз я пытался понять, узнал ли он меня? Ведь прошло столько лет…

Он был в темном костюме и легком свитере. Осанку сохранил прежнюю – горделивую, подобающую значительному лицу. И лишь глаза выдавали: они светились грустью и искренним интересом к случайному встречному – абсолютно неподобающее для вождя человеческое проявление. Его афганский спутник тоже с готовностью приветствовал меня, а охранник топтался невдалеке, с подчеркнутым вниманием рассматривая верхушки сосен.

Я не стал заставлять Кармаля долго маяться воспоминаниями, а сразу представился, напомнил, где и как мы встречались прежде. Охранник навострил уши и придвинулся к нам ближе. Я рассказал о своих последних поездках в Афганистан. Говорили мы на смеси английского, русского и фарси. Я показал Кармалю, где находится мой дом, пригласил его в гости:

– Попьем чаю, поговорим. Мне было бы очень интересно узнать ваше мнение о современной истории Афганистана.

Кармаль согласился.

Вот так Серебряный бор спустя годы свел нас опять. Мы стали встречаться. Правда, ко мне он так и не пришел, но к себе охотно приглашал: обычно я звонил ему по телефону, мы обговаривали время, он звал для перевода своего сына или зятя, мы пили чай и говорили часами. Трудностей было две. Первая: почти всякий раз приходилось с боем прорываться сквозь охрану. А вторая проблема заключалась в том, что Бабрак Кармаль категорически запрещал мне пользоваться диктофоном, а вначале и записи делать не разрешал. Поэтому, возвратившись к себе, я допоздна восстанавливал в памяти и на бумаге наши беседы.

…Из флигеля в распахнутой куртке, под которой видна тельняшка, выбегает решительно настроенный «старший». «В чем дело?» Но уже поздно. Я стою напротив широкого окна гостиной, сквозь которое Кармаль сразу замечает меня и приветливо машет рукой.

– А вы, собственно, кто? – вопросом на вопрос отвечаю я «старшему».

Он сразу сбавляет тон:

– Вас, что, приглашали?

– Конечно.

– А на какое время?

– Меня здесь ждут всегда. – Последняя фраза – это, конечно, перебор, но победа нуждается в закреплении. От дверей дома навстречу мне уже спешит молодой родственник вождя, его зять Асмат, приглашает идти за ним.

В скромной прихожей, откуда двери ведут в гостиную и в комнату для прислуги, висит замечательный плакат: «Обеспечить хорошую дисциплину и высокое качество обслуживания!» Первая часть, видимо, адресована пленнику, а вторая – кухарке и уборщице. Я каждый раз невольно улыбаюсь, но хозяин сегодня настроен сурово. После короткого приветствия и обмена привычными заклинаниями он, вдруг резко отстранившись, говорит по-русски:

– В «Правде» нет правды.

Невелико открытие, думаю я, а вслух, выразив на лице изумление, спрашиваю:

– Что вы конкретно имеете в виду, товарищ Кармаль?

Он открывает дверцу секретера и порывшись в бумагах, достает номер газеты, где опубликовано интервью нашего мидовского работника с Наджибуллой. Все оно густо исчеркано.

– Почему вы печатаете такое?

Вдаваться в этот бесплодный и неинтересный спор мне не с руки, я делаю скорбную мину и чтобы слегка сбить его с толку, говорю, что доктор Наджибулла, кстати, тоже недоволен этой публикацией. Доктор, как мне рассказывали в Кабуле, разговаривал с мидовцем доверительно, «не для печати», а тот взял да и обнародовал эти беседы.

– В «Правде» нет правды, – наступает на меня Кармаль. – Наджибулла лжет, будто я был против вывода советских войск, будто я заявил Горбачеву: если сейчас выведете сто тысяч солдат, тогда в будущем вам придется держать в Афганистане миллион. Это наглая ложь! Я, конечно, должен написать опровержение, но учитывая, какая сложная сейчас ситуация и в Афганистане, и в вашей стране, я не буду этого делать. Но вы тоже несете за это ответственность, – он без улыбки больно тыкает меня в грудь. «Грейт респонсибилити!» – по-английски с нажимом повторяет он. – Большую ответственность.

– Этот автор у нас не работает, – вяло отбиваюсь я.

– Знаю. И все равно у вас нет ни настоящей гласности, ни подлинной свободы слова.

Определенно, Кармаль сегодня не в духе, спорить с ним бесполезно. Его 25-летний сын Кава, аспирант института международных отношений, который помогает нам с переводом, за спиной отца огорченно разводит руками, но он на моей стороне, ему нравятся мои визиты, они явно оживляют этот полутюремный быт, и спасая ситуацию, Кава сам приглашает меня к столу. Кармаль тоже садится и уже смотрит на гостя не так строго.

– Скажите, товарищ журналист, еще раз – для чего вам нужны эти разговоры со мной?

Я опять, уже не впервые, объясняю ему, что пишу книгу о новой истории Афганистана, о советском военном присутствии и всем том, что с ним связано. Я добросовестно перечисляю ему людей, с которыми уже беседовал на эту тему в Кабуле и Москве. Я объясняю, что товарищ Кармаль, как никто другой, способен закрыть многие белые пятна, которые существуют в моем исследовании.

– Я всегда говорил только правду и по-другому не могу. Я говорил правду, когда восемь лет был членом парламента. И когда был генеральным секретарем. Я не умею иначе. Но что значит сказать правду в ответ на ваши вопросы – вы это понимаете?

– Понимаю…

Он поднимает руку ладонью ко мне, словно призывая не спешить с ответом:

– Я знаю все. Знаю, кто и зачем убил Дауда. Кто и почему убил Тараки. Кто и как убил Амина. Я знаю, кто стоит за моей отставкой и назначением Наджибуллы. О, я знаю очень много. Но именно поэтому я не могу говорить. Еще не пришло время.

– По-моему как раз пришло.

– Афганистан и Советский Союз сейчас находятся в очень сложном положении. И я бы также не хотел усугублять его своими рассказами.

– Но, товарищ Кармаль, – я пытаюсь перехватить инициативу не очень честным способом, – вы благородно отмалчиваетесь, а в это время другие направо и налево раздают интервью, критикуют вас…

Он реагирует мгновенно:

– Вы про Наджибуллу? Да я занимаюсь политической борьбой столько, сколько ему сейчас лет! Разве это он впервые заговорил о политике национального примирения? Нет, я! Мое выступление на 26-м съезде вашей партии восемнадцать раз прерывали аплодисментами. И в том же году меня убрали. Кто из советских был тогда главным в Кабуле?

– Послом был Табеев.

– Нет, не послом. Кто был от КГБ?

Ну, это нечестный прием. Я укоризненно развожу руками:

– Нам это знать не положено.

Он грозит мне пальцем: «Все вы знаете, не притворяйтесь». И с прежней обидой возвращается назад:

– Ну, хорошо, Наджиб не имеет совести, а Шеварднадзе? А ваш главный редактор? Кому и зачем понадобилось меня убирать? Почему меня держат здесь, как животное в зоопарке: кормят, позволяют гулять, но не дают свободы? Почему не разрешают уехать в Афганистан?

Да, похоже, с этой темы нам сегодня стронуться так и не удастся. Что ж, попробуем развить ее.

– Есть по меньшей мере две причины, которые мешают вашему возвращению.

– Пожалуйста, назовите их.

– У Наджиба сейчас и без того трудное положение. После выхода наших войск он воюет на всех фронтах. А ваш приезд, вряд ли, будет способствовать единству партийных рядов.

– Но у Наджиба нет сторонников в руководстве партии, – кипятится Кармаль. – Назовите хотя бы одного.

– Допустим. Зато за Наджибом стоит министерство госбезопасности, а это большая сила…

Кармаль снисходительно улыбается:

– Вы плохо информированы. Верных ему людей там мало. Он непопулярен. А вы знаете, кстати, что когда-то он был одним из моих телохранителей? Да, да, ходил рядом и твердил: «Я закрою вас своей грудью.» А теперь он что говорит? Предатель! Если вы поедете в Кабул вместе со мной, то увидите, как меня встретит народ.

– Но я не поеду с вами в Кабул, – говорю я и смотрю ему прямо в глаза. – Я хочу жить, а вас и ваших попутчиков убьют, едва вы сойдете с трапа. И это вторая причина, по которой вам следует остаться здесь.

Он тоже в упор смотрит на меня. Нет, наверное, нельзя так разговаривать с руководителем государства, хоть и бывшим. Сейчас обидится, вышвырнет меня из дома, и никакие извинения не помогут. Но что-то ломается у него внутри.

– Я не боюсь смерти и готов умереть за родину, – тихо говорит он.

– Зачем умирать. Возможно, я преувеличиваю степень опасности, но я знаю точно: ваша личная трагедия заключается в том, что афганский народ уверен – вы приехали в Кабул на броне советских танков и сидели на троне, поддерживаемый советскими штыками. Вы непопулярный человек у себя на родине, товарищ Кармаль.

– Это ложь! – Его и без того темное лицо чернеет. – Да, у меня есть много врагов, потому что я был беспощаден в своей борьбе. Но везде – в Кабуле, Кандагаре, Герате, Джелалабаде – я всегда чувствовал, что народ меня любит, идет за мной. И народ, и партия.

…Ну, что на это сказать? Нет, лучше сегодня остановиться. Иначе Бог знает, чем обернется наш диалог. Лучше сделать паузу.

Я аккуратно свожу разговор к каким-то несущественным вещам, делаю ему несколько комплиментов, выражаю надежду на продолжение наших встреч. Мы прощаемся вполне сердечно, словно только что не было никакого спора.

Бабрак Кармаль… Еще одна судьба – символ великого противостояния в 20-м веке, еще одна человеческая драма. С юных лет сын генерал-полковника, губернатора крупной пуштунской провинции посвятил себя служению идее свободы. В студенческие годы – активист движения за демократические права, оппозиционер, диссидент. Много раз был под арестом, несколько лет провел в тюрьме, участвовал в голодовках, подвергался допросам «с пристрастием».

Свобода для него никогда не была понятием классовым. Вернее, не была до той поры, пока пути юной афганской демократии не пересеклись с коммунистической религией, миссионерами которой в Кабуле выступали наши дипломаты и разведчики.

Фамилию нового афганского лидера мир узнал в последние дни 1979 года. Сообщения агентств были скупы и противоречивы. В Кабуле то ли путч, то ли переворот, прежний вождь Хафизулла Амин оказался «наемником мирового империализма», «кровожадным тираном», «агентом ЦРУ» и потому убит (кем? как?), в ДРА вошли советские войска (с какой целью? на какой срок?) новым генсеком избран (или назначен?) Кармаль Бабрак (сначала у нас писали именно так – Кармаль Бабрак).

Роковой день известен – 27 декабря 1979 года. Однако у всего есть свои истоки.

Восхождение Кармаля на афганский престол началось пятнадцатью годами ранее.

1 января 1965 года в скромном глиняном доме на окраине Кабула собрались 27 молодых мужчин. Дом принадлежал писателю по имени Тараки, а гостями были избранные марксистскими кружками делегаты учредительного съезда народно-демократической партии Афганистана.

В перерыве, разбившись на группы, пили чай с печеньем, толпились в коридоре и гостиной. Кто-то спросил Тараки: «Какая сила уполномочила тебя нас собрать? Кто тебя поддерживает?» На что Тараки высокопарно ответил: «Собственная воля и народ Афганистана».

После перерыва приняли устав и программу партии. Генеральной линией было провозглашено «построение общества, свободного от эксплуатации человека человеком». Идейно-теоретическими основами был назван марксизм-ленинизм.

Сразу после этого семь избранных членов ЦК провели пленум, на котором первым секретарем выбрали Тараки, а его заместителем – Кармаля.

Известно, что впоследствии партию станут раздирать жесточайшие фракционные разногласия, междоусобицы, яростная борьба за власть и это горько скажется на судьбе всех афганцев. Но мало кто знает, что первые трещинки появились уже тогда, сразу, на том учредительном съезде. Так, Джаджи, не обнаружив себя в числе членов ЦК, настолько обиделся, что немедля покинул ряды партии. Трех человек – Тараки, Кармаля и Бадахши – делегаты заподозрили в подлоге при голосовании.

Через год расхождения руководителей НДПА в вопросах тактики и борьбе за лидерство приводят к расколу: Кармаль и его сторонники выходят из состава ЦК и формируют свою фракцию «парчам» («знамя»), провозглашенную как «авангард всех трудящихся». Другая группировка «хальк» («народ»), руководимая Тараки, называет партию «авангардом рабочего класса». В рядах парчамистов больше выходцев из богатых семей – помещиков, торговцев, интеллигенции, высшего офицерства (ничего себе – «трудящиеся»!). Среди халькистов преобладают малоимущие. У парчамистов много таджиков. Халькисты в основном пуштуны.

Еще деталь: Афганистан – страна крайне отсталая, сплошь крестьянская, феодальная, однако партийцы в уставе своей организации определяют ее, как «высшую форму политической организации рабочего класса». Чуете, откуда ноги растут? А многие функционеры «халька» открыто называют себя «коммунистами». При этом обе фракции, не жалея бранных эпитетов, щедро обмениваются взаимными обвинениями: для сторонников Тараки парчамисты – это «продажные слуги аристократии», а люди Кармаля называют халькистов «полуграмотными лавочниками и националистами». Вот такая партия…

1968 год. Внимание! На сцене появляется еще одно важное действующее лицо. После учебы в американском университете, домой возвращается Хафизулла Амин. Вступив в партию, он начинает яростно проповедовать в ее рядах идеи пуштунского национализма. Даже соратники по фракции «хальк» в шоке от его речей. На ближайшем пленуме Амина переводят из членов партии в кандидаты и клеймят его, как «фашиста и шовиниста». Погодите, он очень скоро припомнит это всем, кто его клеймил.

А на другом полюсе общественно-политической жизни в те же годы вызревала еще одна тайная сила.

В конце 60-х в Кабуле родилась организация под названием «Мусульманская молодежь». Своей целью она объявила «создание подлинно исламского государства», вся жизнь которого должна быть основана на фундаментальных основах религии. Это был инкубатор будущих исламских партий и течений, которые спустя десять лет возглавят борьбу против советского военного вторжения. До поры, до времени две этих силы существовали параллельно, никак не соприкасаясь и не враждуя друг с другом. Их ряды множились, их авторитет рос. Энергия будущего взрыва накапливалась.

В июле 73-го армейские офицеры, руководимые членом королевской семьи, бывшим премьер-министром Даудом, совершают в Кабуле бескровный переворот. Король Мухаммад Захир-шах свергнут. Провозглашается республика. Исламисты воспринимают это, как сигнал к началу боевых действий и через некоторое время «Мусульманская молодежь» поднимает антиправительственные мятежи – вначале в Панджшерской долине, а затем в других афганских провинциях. Военному делу молодые люди обучаются в Пакистане. Эти ребята скоро станут ядром «джихада», то есть «священной войны с неверными». Пока «неверными» объявляют кабульских чиновников. Впрочем, режим Дауда подвергается нападениям с двух сторон: справа его атакуют исламские фанатики, а слева беспрерывно критикует НДПА.

В 77-м новая конституция страны провозглашает Афганистан «демократическим государством», однако наряду с этим лишает партию Тараки и другие общественно-политические организации права на легальное существование. Перед лицом грядущих опасностей лидеры стараются забыть о былых разногласиях и подписывают «Заявление о единстве ». Обе фракции соединяются на принципах равного представительства халькистов и парчамистов в руководящих органах партии. Ура!

Тогда же в ЦК начинают разрабатывать план действий по свержению Дауда и захвату власти. Почему бы и нет? У них уже почти 20 тысяч членов, около трех тысяч в своих людей в вооруженных силах. Почему бы и нет?

17 апреля 1978 года. Еще одно ключевое событие: в этот день агентами службы безопасности убит видный парчамист Хайбар. Взрыв негодования в столице. Гигантская толпа на кабульских улицах три дня подряд скандирует антиправительственные лозунги. Президент Дауд после консультаций с членами своего кабинета и конфиденциальных встреч с послом США решает приступить к разгрому НДПА. В ночь с 25 на 26 апреля арестованы все главные руководители партии, включая Тараки и Кармаля.

27 апреля военный революционный совет во главе с полковником Кадыром объявляет о начале национально-демократической революции.

Все остальное хорошо известно. Началась непрерывная цепь убийств, переворотов, войн, хаоса.

Апокалипсис.

Сначала революционеры безжалостно расправились с Даудом, членами его семьи (они-то чем провинились?) и лицами, приближенными к президенту. Были казнены министры и государственные деятели (более сорока человек). Многих бросили в тюрьму. Круто взяла новая «по-настоящему демократическая власть». Но видно плохо учили историю афганские революционеры.

Тараки, возглавивший государство, названное Демократической Республикой Афганистан, первым делом приблизил к себе Амина – «самого верного и преданного ученика», предоставив ему практически неограниченные полномочия. Амин, кумирами которого были Сталин и Кастро, немедля развил бурную деятельность по искоренению врагов. Врагами были все – моджахеды, муллы, торговцы, хазарейцы, белуджи, но самыми главными врагами были соратники по партии, в первую очередь парчамисты и все остальные, кто имел неосторожность критиковать Амина. О, с каким наслаждением он бросал в тюрьмы и подвергал пыткам своих недавних товарищей. Не бойся врагов, бойся друзей! Некоторых наиболее заметных парчамистов трогать до поры не стали, их отправили послами в дальние страны. До них очередь должна была дойти позже. Кармаль стал послом в Чехословакии.

Амин жаждал власти. Полной, абсолютной, единоличной. Он родился для того, чтобы стать диктатором. И он никогда, ни при каких обстоятельствах не критиковал СССР. Никогда! Выступая однажды перед какой-то нашей делегацией, он сказал: «Я более советский, чем вы».

Власть была рядом, только один человек стоял на пути к ней – «мудрый и обожаемый учитель Тараки», при встрече с которым Амин всегда подобострастно целовал ему руку.

16 сентября 1979 года по приказу Амина учитель был задушен подушками.

Дауд. Тараки. Кто следующий?

Страна тем временем все глубже погружалась в пучину гражданской войны. Повсюду вспыхивали мятежи, множились ряды «воинов Аллаха», стрельба звучала круглые сутки. Амин, как до него Тараки, все настойчивее убеждал советских товарищей оказать ему прямую военную помощь. Кстати, наше военное присутствие уже и тогда было ощутимым: северный сосед помогал Афганистану оружием, техникой, боеприпасами, советниками. В рядах афганских вооруженных сил появились наши генералы в форме без знаков различия, а в голубом небе летали наши штурмовики. Но местные революционеры хотели большего: «Нам бы немного войск на подмогу – тогда мы быстро разгромим врага».

Репрессии стали еще ожесточеннее. Кармаль был отозван из Праги, якобы, для назначения на другую должность. Но заподозрив худшее, он вместе с семьей скрылся в глуши Высоких Татр. Амин был взбешен. Приехавшему с официальным визитом в Кабул видному чехословацкому функционеру он бросил в лицо: «Если мы нападем на след Кармаля, мы привезем его в Афганистан и расстреляем здесь, как агента ЦРУ». После чего Кармаль спрятался в еще более укромном месте.

Амина охраняли люди из КГБ, пищу ему готовил повар из КГБ, его лечили советские врачи и окружали советские военные советники. По каналам госбезопасности Амин много раз обращался к Москве с просьбой разрешить ему визит в СССР – там он лично хотел убедить высшее советское руководство в необходимости оказать широкомасштабную военную помощь Афганистану.

Дальше произошло то, чем почему-то гордятся наши спецслужбы, но – если вдуматься – то, что по своему цинизму, абсурду и бестолковости имеет мало аналогов в современной истории.

В конце декабря 79-го Советский Союз, наконец, внял мольбам о помощи и направил в Афганистан крупный «ограниченный воинский контингент». Оказавшись в суверенном и независимом государстве, наши интернационалисты первым делом пошли на штурм дворца, в котором в окружении наших же советников, охранников, поваров и врачей находился человек, пригласивший их в свою страну.

Поздно вечером 27 декабря в наступившей темноте дворец в ходе кровопролитного боя был взят, а Амин убит.

Дауд. Тараки. Амин. Кто следующий?

28 декабря мир узнал имя нового афганского лидера – им стал Бабрак Кармаль.

Ох, много вопросов было у меня к этому человеку. И каких вопросов! Они мучили меня долгие годы. В последнее время каждую свою поездку «за речку», я использовал для того, чтобы встретиться с видными деятелями «халька» и «парчама», вызвать их на откровенный разговор, что-то прояснить для себя. Время изменилось, страха стало меньше, афганцы обычно без долгих уговоров шли на диалог, и многое из их недавней истории проступало все яснее и яснее. А многое оставалось тайной. И вот сам Аллах послал мне в соседи Бабрака Кармаля. Грех было упустить такой шанс.

Несколько дней назад я позвонил Каве, сказал ему, что хотел бы навестить отца. Кава явно обрадовался: «Конечно, приходите. Он будет рад.» Условились на субботу. Странно, но в этот раз никаких проблем с проходом на дачу у меня не возникло: охранник, ни слова не говоря, отворил на звонок калитку и молча пропустил внутрь.

Кармаль был одет в синий самодельной вязки свитер и в потертые темные брюки. Выглядел он не очень хорошо: с лица не сходила тень, улыбался редко.

На круглом столике появилась белая скатерть, принесли чай и кофе. Кармаль первым делом затянулся своим неизменным «Кентом», не забыв предложить сигарету и мне. А я напомнил ему, что когда девять лет назад я впервые пришел к нему во дворец в компании большой группы наших советников, сопровождавший нас чекист строго-настрого запретил всем доставать сигареты в присутствии генсека. Кармаль тогда пробовал бросить курить.

– Да, раза три или четыре я действительно пытался бросить, но ничего не выходило.

– А курите исключительно «Кент»?

– От других першит горло.

«Для разбега» я завожу разговор о прежних постояльцах этой гэбэшной резиденции:

– Говорят, раньше здесь жила Долорес Ибаррури?

– До меня в этот дом занимал руководитель компартии Йемена. Отсюда он уехал на родину, и вскоре его там убили.

– Вот видите, – пытаюсь я пошутить, – не надо значит спешить с отъездом.

Но он не улыбнулся, не принял шутливого тона.

– Начнем, товарищ журналист?

Разговор получается без разминки, деловой и жесткий.

– Как вы с позиций сегодняшнего дня воспринимаете апрельскую революцию 1978 года?

– Как величайшее преступление перед народом Афганистана, – не задумываясь, отвечает Бабрак Кармаль.

– Ого! Но ведь и вы были одним из активных участников и даже вождей этой революции. Значит, вы тоже преступник?

– Нет! – Он протестующе поднимает руку. – Я был против. Революция совершилась вопреки моей воле и вопреки воле партии.

– Как? – Снова искренне удивляюсь я. – Разве не ЦК партии принял решение свергнуть Дауда?

Бабрак Кармаль смотрит на меня снисходительно и улыбается так, словно знает великую тайну, но не уверен, надо ли этой тайной делиться.

– Нет, – говорит он. – Это было не так.

– Но позвольте! Судя по тому, что я слышал от некоторых афганских товарищей, в руководстве партии якобы существовала договоренность: если возникнет угроза разгрома НДПА, то следует немедленно выступить против режима. В конце апреля все ваши лидеры были арестованы, возникла реальная угроза разгрома, поэтому случилось то, что случилось. К такой версии склоняются все серьезные исследователи – наши и западные.

– Официально такая версия существует. Но одно дело давать интервью журналистам и историкам и совсем другое – раскрывать подлинную правду. Мы с вами сейчас говорим как друзья, а не проводим интервью, так?

Я с готовностью киваю.

– Тогда я вам кое-что расскажу. Не было плана революции. ЦК не принимал плана свержения Дауда. Все члены центрального комитета были арестованы.

– Включая Амина?

– Не совсем так. Амин присоединился к нам в тюрьме на 18 часов позже. Интересно, где он провел это время?

– Где же?

Кармаль улыбается еще таинственнее.

– Амин хотел крови. И многие из халькистов разделяли его взгляды. Но не только они. – Кармаль поднимает вверх указательный палец и делает многозначительную паузу. – Была и еще одна очень большая сила, которая толкала партию к перевороту, точно так же, как когда-то толкала афганцев к свержению короля.

– Какая же это сила? – Я старательно изображаю из себя полного идиота.

Но Кармаль знает, где надо остановиться.

– Увы… Если я назову ее, то и вам, и мне не сносить головы, – он произносит это тихо, почти шепотом. И я верю в то, что ему действительно страшно.

– Ну, хорошо. Допустим, и вправду решающей была эта таинственная «третья сила». Может быть… Но свергать короля? Зачем? Ведь при короле отношения между Афганистаном и СССР развивались превосходно?

(Все, карты открыты, правила игры приняты, вперед!)

– Да, это так. Но когда прежде премьером был Дауд, наши отношения были еще лучше. То десятилетие называли «золотым» в истории взаимоотношений двух стран. Затем, в последующие десять лет, в Каабуле сменилось пять премьер-министров. Две сверхдержавы каждая перетягивала Афганистан на свою сторону. Американцы в конце 60-х сделали ставку на главу кабинета Майвандваля, он был даже арестован по подозрению в связях с ЦРУ, но затем при загадочных обстоятельствах задушен в тюрьме.

Так что нет ничего удивительного в том, что «третья сила» хотела увидеть на троне в Кабуле более подходящего ей человека.

– Ну, хорошо… А зачем было свергать Дауда? Ведь принято считать, что, придя к власти после изгнания короля, он вел очень сбалансированную внешнюю политику. Спички – советские, сигареты – американские.

– По правде, вначале его курс был откровенно просоветским, но затем он стал больше симпатизировать другой стороне. Он побывал с визитами в Саудовской Аравии, Кувейте, Иране, готовился ехать в США. Он, кажется, решил, что западная помощь может быть более эффективной, чем советская. Запад обещал миллиарды долларов, а СССР помогал не больше чем на 500 миллионов в год.

– То есть вы утверждаете, что революция явилась для вас полной неожиданностью? Поразительно! Я, откровенно говоря, с трудом этому верю. Но что же было дальше? 27 апреля вас вместе с другими руководителями партии восставшие освободили из тюрьмы и…

– …Где-то в два или три часа дня нас всех на двух бронемашинах вывезли в здание, где размещалось радио и телевидение. Бои в Кабуле были в самом разгаре, но ситуация складывалась для нас успешно. Дауда вместе с семьей и членами кабинета заблокировали во дворце. Ясно, что он был обречен, так как даже в рядах охранявших его гвардейцев находились наши сторонники. Восставшие офицеры действовали слаженно и смело. В те часы были забыты все разногласия, «хальк» и «парчам» воевали плечом к плечу, хотя «третья сила» этого не хотела.

– А руководство партии тогда тоже действовало сообща?

– Нет, так сказать я не могу. «Парчам» был против вооруженного выступления, доказывая, что революционная ситуация еще не созрела. Теперь, когда кровь уже пролилась, мы убеждали халькистов не втягиваться в братоубийственную войну, пощадить Дауда и его приближенных. Я предлагал позвонить во дворец по телефону или использовать громкоговорящие установки, чтобы предложить осажденным добровольно сдаться. Однако, Тараки, Амин и их сторонники настаивали на том, чтобы всех уничтожить. Так и было сделано: убили Дауда, его жену, детей, внуков, находившихся рядом министров.

– Вам не кажется, что резня, устроенная 27 апреля по приказу Амина, очень напоминает то, что случилось 27 декабря следующего года, когда убивали самого Амина и его приближенных?

– Ну… Тогда убили только Амина и его брата…

– Не только. Заодно постреляли некоторых видных военных и гражданских лиц, ранили дочь генсека, а десятки сторонников Амина на многие годы отправили в тюрьму.

– Кстати, вы знаете, кто убил Амина? – Он явно пытается перевести разговор в другую колею.

– От разных людей я слышал, что это сделал Гулябзой[1], которого во время штурма специально для этой цели наши привезли во дворец.

– Правильно, – с особым удовлетворением подтверждает Кармаль. – Халькисты Гулябзой и Сарвари участвовали в этом. А кто пристрелил начальника генерального штаба? Вакиль – нынешний министр иностранных дел. Но это к слову. А тогда… Наши внутрипартийные разногласия копились с каждым часом. Идет заседание ЦК по вопросу о власти. Амин предлагает утвердить список военно-революционного совета из 50 человек, а среди них всего три парчамиста. О правительстве и речи нет – стране хотят навязать военно-террористический режим. Я выступил резко против и в конце – концов наша точка зрения одержала верх. Тараки стал первым лицом в правительстве, ревсовете и партии. Я во всех трех случаях был утвержден его заместителем.

Бабрак Кармаль, закончив свой темпераментный монолог, опять закуривает, а я прошу его вернуться немного назад:

– Итак, я готов поверить в то, что революция свершилась вопреки вашей воле. Но ведь в итоге переворот обернулся для партии полной победой. Какие чувства вы испытывали в те дни – радость, беспокойство, тревогу?

– Никакой радости не было. Было горькое ощущение скорой беды, – говорит он и испытующе смотрит на меня: поверю ли? – Я понимал, что в случае насильственного захвата власти массы нас не поддержат, что власть нам не удержать. «Парчам» выступал за уважительное отношение к исламу, к традициям. Мы боролись прежде всего против правой реакции. Но многие ваши люди, работавшие тогда в Кабуле, сделали ставку на «хальк»: советским товарищам это крыло, видимо, казалось более марксистским.

Первую бутылку водки халькисты выпивали сами, а вторую им услужливо подставляли ваши: «Молодцы! Так держать! Беспощадно искореняйте всех врагов. Верной дорогой идете, товарищи!» Правда очень горькая…

Он открыл лежавший перед ним блокнот, водрузил очки, глянул на меня поверх стекол.

– Перед вашим приходом я кое-что для себя пометил, – сказал он, а я почему-то сразу подумал, что эти записи ему кто-то продиктовал. Уж не третья ли сила?

Дальше он, то и дело заглядывая в блокнот, долго и пафосом говорит о том, что не знал о существовании КГБ вплоть до прихода к власти, что не догадывался о том, какие должности занимают Андропов и Крючков. Да, это заявление явно записано им с чужих слов.

– Какой характер носили до апрельского переворота связи между КПСС и НДПА? Оказывала ли вам Москва финансовую поддержку? Поступали ли оттуда указания и рекомендации?

– Москва обратила на нас внимание не сразу, ведь мы не были коммунистической партией. Конечно, мы встречались с советскими товарищами на приемах в посольстве.

– Только на приемах?

Кармаль медлит, он явно взвешивает в уме: говорить или не говорить? Наконец, понизив голос, он решается:

– Если начистоту, то вы были так глубоко внутри этой партии, что если рассказать об этом, то наступит большое удивление. Очень большое! Отрицать и лгать легко, труднее следовать голосу своей совести.

Он берет со стола пачку сигарет, но она пуста, и Кармаль с раздражением отбрасывает ее в сторону. Кава приносит новую. Он закуривает. Его пальцы мелко подрагивают. Ногти желтые от никотина.

– Тяжело смотреть правде в глаза. Но это наш долг. Нет ничего страшнее, чем суд собственной совести.

На его лице отражается сложная гамма чувств. Кажется, он уже жалеет о своем порыве. Нет, еще не пришла пора сказать всю правду.

– Возможно, я что-то забыл, – сворачивает он с трудной темы. – Давайте поговорим об этом в другой раз.

Он помнит о чекистах во флигеле и давно уже лично знаком с Крючковым. Похоже, «третья сила» никогда не оставит его в покое.

– И вообще, – окончательно меняет тон Кармаль, – если вы хотите взять у меня официальное интервью, то мы должны говорить не о заслуживающих внимания мелочах прошлого, а о будущем Афганистана.

– Но любое будущее вырастает из прошлого. Наш с вами долг закрыть белые пятна в нашем совместном прошлом, разве не так?

– Я могу говорить только о том, что не пойдет во вред партии и взаимоотношениям между нашими странами.

Бабрак Кармаль был завербован Москвой еще в 50-е годы. Сначала ему был присвоен оперативный псевдоним «Марид», затем – «Мартов». Я узнаю об этом только после его смерти, как, впрочем, и о многом другом. К примеру, о том, что Тараки был завербован еще раньше (псевдонимы «Нур», «Дедов»). По инициативе Москвы, похоже, был проведен и тот учредительный съезд в 1965 году, после чего Старая площадь поставила новую партию на тайное финансирование, а кабульская резидентура взяла всех видных партийцев «под колпак».

Агентами или т.н. «доверенными лицами» были практически все руководители НДПА. Гулябзой имел оперативный псевдоним «Момад». Амин проходил по картотеке КГБ, как «Казем». Полковник Кадыр – «Осман». Министр Дост – агент «Перс». Двоюродный брат Кармаля Махмуд Барьялай – агент «Шир»... Я не знаю, есть ли в истории спецслужб другие примеры столь тотальной вербовки руководителей дружественной политической организации?

Вот что имел в виду Бабрак Кармаль, говоря мне о том, что мы были «глубоко внутри» его партии. Вот какой «третьей силы» он опасался. О, он-то хорошо знал, на что она способна, эта тайная, всепроникающая, недремлющая сила.

Да, Лубянка гуляла в Кабуле, как хотела. Под присмотром были все – и не только афганцы, но и советские специалисты, работавшие по разным контрактам. Так, осенью 1979 года на связи у кабульской резидентуры только по линии СК (советская колония) находились 103 агента и 115 доверенных лиц.

Еще в октябре 1979 года, за три месяца до ликвидации Амина, Бабрака Кармаля стали активно готовить на роль будущего вождя: для этого в Чехословакию был специально командирован старший офицер внешней разведки с подробными инструкциями.

Кармаль занимал пост генерального секретаря и председателя ревсовета с декабря 79-го по май 86-го. Он редко покидал пределы мрачного дворца в центре Кабула. Снаружи дворцовые стены охранялись афганской гвардией, внутренняя территория контролировалась советскими десантниками, а в самих зданиях за безопасность отвечали офицеры 9-го управления КГБ СССР. Ему не рекомендовали выезжать за пределы этих старых стен наши советники, да и выезжать, собственно говоря, было некуда: все эти годы кругом полыхало, грохотало и дымилось, шла война. Летели годы, менялись советники, а над дворцом каждый день все так же кружили боевые вертолеты и каждую ночь темное небо метили пунктиры трассеров.

Конечно, он не был настоящим руководителем Афганистана, всем там руководили советские советники. Кармаль был окружен особенно плотным кольцом: советник по партии, советник по ревсовету, советник по совмину, а еще специальный, находившийся при нем круглосуточно «дядька» от КГБ, а еще «прикрепленные» от 9-го управления… Одни приезжали, другие уезжали. И все они – особенно во время застолий – клялись ему в вечной любви и дружбе. Лицемеры… Одного его близкого советника увезли из Кабула на родину прямо в кандалах: не смотря на крупную государственную должность оказался замешан в вульгарной уголовщине.

Кармаль доверял только одному человеку из своего ближнего круга – этим человеком был тот самый «дядька» из органов, резидент КГБ в Кабуле полковник Осадчий. С самого начала Осадчий был рядом, к нему привыкла семья, без него и шагу не мог ступить генсек. Полковник не был солдафоном, знал местные языки, чтил местные традиции, интересовался историей и культурой Афганистана. Но в начале 86-го случилось странное и страшное: резидент, который никогда и ни на что не жаловался, умер на пороге своей квартиры. Остановилось сердце.

Генсек не верил официальному заключению о смерти. Что-то было не так… Потеряв единственно близкого из своего круга человека, он впервые в жизни испытал страх. Настоящий страх. Я знаю об этом из рассказов его родственников – сам Кармаль запретил мне касаться этой темы в наших разговорах и упоминать фамилию полковника.

Очень скоро стало ясно, что боялся он не зря. На март была назначена большая джирга племен. Кармаль готовился выступить на ней с программной речью. Но накануне советский посол сказал:

– Вас приглашают в Москву. Наше руководство хотело бы обсудить с вами ряд важных вопросов.

– Могу я отправиться в СССР после джирги?

– Вы все успеете, дорогой товарищ. Два дня у нас погостите и сразу обратно.

На аэродроме в советской столице ему и рта не дали открыть: «Вы плохо выглядите, дорогой товарищ Кармаль. Мы не можем рисковать вашим здоровьем. Надо немедленно обследоваться.» И в больницу – на 20 дней. Какая там джирга... На джирге с большой речью выступил Наджиб.

Тревога в его душе росла. В «кремлевке» на Мичуринском один из врачей, которого, видно, забыли проинструктировать, выразил восхищение отменным здоровьем афганского гостя и удивился, зачем его здесь держат. С того дня Кармаль выбрасывал в унитаз все лекарства, которые ему рекомендовали принимать. Нет, что-то явно было не так.

Все разъяснилось, когда, наконец, его принял генеральный секретарь ЦК КПСС. Горбачев с радушной улыбкой на лице прочел ему целую лекцию о том, что мир становится другим, что большие изменения грядут и в Советском Союзе, и в Афганистане, что «не каждый из нас способен адекватно соответствовать этим изменениям». Конечно, заслуги товарища Кармаля велики, а его вклад в дело революции и укрепление афгано-советской дружбы просто выдающийся, но, возможно, было бы целесообразно подумать о том, чтобы уступить пост генсека кому-то из более молодых товарищей. Бабраку Кармалю очень тяжело и пора ему подумать о своем здоровье, он еще будет нужен всем нам для грядущих свершений.

При встречах с Горбачевым он не курил, сдерживался, курить в этом кабинете было не принято. Но когда Михаил Сергеевич закончил свой монолог, афганец, враз потемнев, назвал действия советской стороны «государственным терроризмом», разволновался, попросил переводчика принести ему пепельницу. Советский руководитель тоже расстроился, его предупреждали, что Кармаль – крепкий орешек, но… Нет, не привык Горбачев к тому, чтобы ему возражали. Так в партийном аппарате не принято.

На следующее утро Кармаля навестил начальник Первого главного управления КГБ Крючков: «Не волнуйтесь, дорогой товарищ, все будет хорошо». Но хорошо быть уже не могло. Это заговор, понял Кармаль. Сейчас снимут меня, затем бросят в тюрьмы и постреляют моих соратников. Так уже было. Сценарий известен. Решив выиграть время, он попросил разрешить ему вернуться в Кабул, «чтобы посоветоваться с соратниками и уже после этого принять окончательное решение». Москва, подумав, разрешила, но вслед за его самолетом в Кабул вылетел другой, «комитетский», на борту которого были Крючков и его будущий преемник на посту начальника разведки Шебаршин. Самолеты приземлились в афганской столице с интервалом менее чем в сутки.

Утром 2-го мая московские гости прибыли во дворец. Позже по рассказам генерала Шебаршина и родственников Кармаля я восстановил картину тех дней.

Крючков 20 часов (!) убеждал афганского руководителя добровольно покинуть пост генерального секретаря. В ход было пущено все – лесть («вы наш самый большой и настоящий друг, истинный интернационалист, патриот, который всегда общие интересы ставит выше личных»), скрытые угрозы («в афганском руководстве нет единства и лучше не доводить дела до греха, а добровольно сложить с себя полномочия»), посулы сытой жизни («за вами останется пост председателя ревсовета, вы всегда будете окружены почетом и уважением»)…

Кармаль все уже прекрасно понял. Он – жертва перемен в глобальной советской политике. Крючков и его люди тайно подготовили ему замену – видимо, это шеф афганской госбезопасности Наджиб. Но он, Кармаль, не намерен уступить просто так, без сопротивления. Настала пора высказать советским всю правду, все, что накипело в душе за эти годы.

– Это – заговор, – бросает он в лицо высокому гостю. – Моя отставка вызовет взрыв возмущения в партии.

Он говорит о том, что не хочет быть марионеткой Москвы, что с его уходом тысячи людей будут брошены в тюрьмы, что ему непонятно, на каком основании Советский Союз так бесцеремонно вмешивается во внутренние дела суверенного государства. Все тщетно. Крючков твердо стоит на своем:

– Инициатива отставки исходит из Кабула, а Москва лишь помогает афганским товарищам. Кармаль не должен осложнять и без того непростое положение. Он обязан сохранить себя ради афганской революции.

– Оставьте в покое афганскую революцию! – негодует хозяин. – Вы говорите, что в Афганистане гибнут советские солдаты и это дает вам право ставить мне условия. Уходите, уводите свои войска! Мы сами будем защищать свою революцию.

Эти изнурительные беседы днем позже завершаются тем, что хозяин дворца в присутствии советских генералов пишет заявление об уходе для предстоящего пленума ЦК НДПА. 14 мая пленум принимает его отставку. Генеральным секретарем становится Наджиб. В Кабуле все спокойно, ни партия, ни народ, ни вооруженные силы не проявляют никакого недовольства.

Кармаля с семьей поселяют в просторном доме неподалеку от дворца. Впоследствии этот дом займет миссия ООН и именно здесь после взятия Кабула моджахедами будет укрываться Наджибулла. Именно здесь его схватят талибы, чтобы после жестоких пыток вздернуть на одной из площадей.

…Господи, как много в моем повествовании роковых совпадений… Вся эта череда заговоров, убийств, предательств – словно кошмарный план, составленный самим дьяволом.

Ровно через год, в мае 87-го, наверху принимают решение пригласить товарища Кармаля в Москву «на лечение». Он понимает, какое лечение его ждет, но возражать нельзя, будет хуже. Крючков лично прилетает за ним на специально выделенном самолете.

– Вам следует отдохнуть, подлечиться. А если вы откажетесь, враги могут убить вас.

– Нет, – с горечью отвечает ему поверженный лидер. – Теперь меня могут убить только друзья.

В Москве ему выделяют квартиру в цековском доме на Миусах, но жить рекомендуют на казенной даче в Серебряном бору. Следующие четыре года он проводит фактически под домашним арестом.

– Скажите, товарищ Кармаль, каким был ваш путь из Чехословакии в Афганистан в декабре 79-го?

Он погружается в раздумья.

– Правда очень горькая.

Он опять надолго замолкает. Я жду. Надо терпеливо ждать и помалкивать.

– Да, правда горькая, – опять повторяет он. – До 79-го года я всегда был вторым на всех постах – сначала в партии, потом в партии, государстве, правительстве. Затем Тараки убивают его же соратники, Амин предает интересы нашего общего дела. К кому партия должна, по вашему, обратить свои взоры? Кого призвать?

Какой бы дорогой я ни приехал в Кабул, это была воля моей партии.

– Но все же, как ваше возвращение было исполнено технически?

– Конечно, мы не могли приехать в Кабул через Пакистан. Мы летели через Москву. Как мы летели и на чем – это уже детали, в которые я не хотел бы вдаваться.

– Еще один вопрос, который я не могу не задать, хотя, возможно, он и покажется вам бестактным. 28 декабря, то есть на следующее утро после убийства Амина, вас по радио назвали генеральным секретарем. Но ведь не было ни съезда, ни пленума…

– Зато было вооруженное восстание. Накануне и в ходе битвы прошли встречи с товарищами, которые раньше составляли руководящее ядро партии, а при Амине скрывались в подполье. В ходе этих встреч и было решено, что я должен встать во главе партии. Вначале я не хотел брать на себя такую ответственность. Но меня обрабатывали с разных сторон, даже халькисты в этом участвовали. Особенно я был против, когда узнал о планах широкого военного вторжения в Афганистан.

– А когда вы узнали об этих планах?

– Накануне начала вторжения. Месяца через три-четыре после занятия высших постов в государстве мне стало известно о том, что СССР хотел ввести войска сразу после покушения на Тараки, то есть еще в октябре. Как я понял, это решение связывалось с возможными санкциями США против Ирана. Москва опасалась, что американцы первыми появятся у афганских границ.

– Вы хотите сказать, что войска вошли бы в Афганистан независимо от того, просил об этом Амин или нет? Что Афганистан стал жертвой противостояния двух супердержав?

– Да, правильно. Холодная война была тогда очень горячей. Однако американцы оказались тогда поумнее, чем вы. Они не послали свои войска в Иран.

Удивительно, но за столько лет вы так и не поняли Афганистана. Вы все оцениваете своими мерками, к любой проблеме подходите упрощенно.

Я охотно согласился с ним. Мне и самому казалось диким, не поддающимся пониманию: отчего это мы, так глубоко увязнув в афганских делах, за много лет не удосужились толком заглянуть в душу, традиции, привычки этого народа, разобраться в хитросплетениях племенных и национальных отношений, изучить весьма поучительную историю страны. Этого не сделали ни военные, ни политики, ни разведчики. На авось вошли, на авось воевали и так же бестолково бросили все…

– Я уже сколько живу здесь, – с обидой сказал Кармаль. – Почему же за все это время ко мне никто не пришел из ваших историков, политологов, дипломатов? Почему никто не поинтересовался моей судьбой, моими суждениями? Где все эти люди, которые в Кабуле обливались пьяными слезами и клялись мне в вечной дружбе?

Разговор постепенно увядает. Когда я уже прячу ручку в карман, он вдруг задает свой коронный вопрос:

– Как вы думаете, почему меня не отпускают в Афганистан?

– Х-м… Но я уже высказывался по этому поводу.

– И все же, – настаивает он. – Мне хочется знать вашу точку зрения. Ведь я же был с вами откровенен.

– Ну, если честно, то я думаю следующее. Наджиб не хочет видеть вас в Кабуле, потому что опасается консолидации вокруг вас каких-то сил, которые могут представлять для него опасность. «Кармалисты» могут воспринять ваше появление в Кабуле, как сигнал к началу активных действий против президента. А надо ли это сейчас и партии, и стране? И потом, в какой же роли вы видите себя дома?

– Я хочу вернуться рядовым гражданином, частным лицом и помогать политике национального примирения. Поймите, все мои мысли там, на родине. Я слышал, в прошлом веке английские шахтеры работали под землей, по много дней не выходя наверх. А когда их поднимали, им становилось на свету так скверно, что они сами просились опять под землю. Так, наверное, и со мной. Я не могу думать ни о чем, кроме родины.

– Но возвращаться сейчас не безопасно.

– Меня не пугают опасности. Я должен быть вместе со своим народом. Как я могу в такое время оставаться здесь? – Он показал рукой на ненавистные сосны за окном. – Я должен найти путь домой, помогите мне.

…Мы замолчали. А что было говорить. Он не был нашим пленником. Он был пленником собственной судьбы.

Порыв ветра обрушил с деревьев снежную кутерьму. Кармаль резко отвернулся от окна. Кажется, вот-вот он мог потерять самообладание, разрыдаться. Серая кошка потерлась о мою ногу. Пора было уходить.

– Потерпите, – сказал я на прощанье. – Я думаю, скоро в вашем положении наступят серьезные перемены. Потерпите еще немного.

Он покинул Москву глубокой ночью 19 июня 1991 года обычным рейсом авиакомпании «Ариана». Если бы не сотня возбужденных молодых афганцев, явившихся в аэропорт на проводы, его можно было бы принять за вполне рядового пассажира. Но он не был таким. Совсем недавно в его честь на аэродромах выстраивались почетные караулы и самые высокие лица нашего государства с почтением обнимали его. Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев… Теперь не пришел даже тот инструктор из международного отдела ЦК, который раньше считал за великую милость поднести чемодан его жены. И куратор с Лубянки не пришел. Никто из советских не пришел.

Это болью отозвалось в нем. Он так и не смирился с тем, что его предали.

Он так им всем верил…

ВЕСНА 1989 ГОДА. КАБУЛ. ДЖЕЛАЛАБАД

Той весной судьба свела меня с Рори почти вплотную. Мы одновременно оказались на расстоянии выстрела друг от друга, но только – по разные стороны линии фронта.

Джелалабад стал тем местом, где опять едва не пересеклись наши пути.

Мы оба с великим трудом прорывались к местам боев, а, оказавшись в гуще событий, хлебнули через край – особенно страха.

Примечательно и другое: мы оба – каждый по своему – считали Джелалабад очевидной удачей в своей карьере.

И мы по-прежнему даже не догадывались о существовании друг друга. Наверное, тогда еще не пробил час для нашей встречи.

В феврале советские войска, «выполнив свой интернациональный долг», покинули территорию Афганистана. В Кабуле остался небольшой штат советников по линии Минобороны, КГБ и МВД, дипломаты и десятка три гражданских специалистов. Все женщины и дети были эвакуированы. Надо признать, мало кто в Москве верил в то, что без наших солдат Наджибулла продержится хотя бы месяц. Считалось, что его дни сочтены.

Солдаты и офицеры, покидавшие Кабул, смотрели на остающихся там соотечественников с явной жалостью. Как на потенциальных покойников.

Армия уходила, потому что никаких перспектив одержать победу у нее не было. Потому что каждый день войны обходился Советскому Союзу в миллионы и миллионы рублей, эта война уже давно стала непосильным бременем для страны. Потому что наше военное присутствие за Амударьей было вопиющим противоречием новому кремлевскому курсу.

Нельзя сказать, что выход армии напоминал бегство. Нет, это будет неправдой. Все было организовано так, чтобы сохранить лицо. С моджахедами договорились расстаться мирно, без выстрелов в спину. Наджибулле оставили хороший запас оружия, техники, боеприпасов. В Афганистане загодя объявили политику национального примирения. Предложили «духам» забыть прежние обиды, сесть за стол переговоров, а затем создать коалиционное правительство с участием представителей всех противоборствующих сторон.

Очень крупное лицо из Москвы тайком навестило афганского короля, который жил в Италии («Не изволите ли и Вы, Ваше величество, поучаствовать в процессе национального примирения?»). Давно забытый всеми король был польщен, однако от каких-либо обещаний воздержался. Наджибулла через агентуру передавал письма Ахмад Шаху Масуду, предлагая ему любой пост в будущем коалиционном правительстве. Масуд отмалчивался.

Как водится, все прояснилось со временем.

Дело в том, что западные партнеры моджахедов свой «интернациональный долг» решили выполнять и дальше. То есть толкать партизан к полной и безоговорочной победе над Кабулом. Никаких компромиссов! Никакого национального примирения! Истребить коммунистическую заразу! Камня на камне не оставить от прежнего режима!

Похвальная последовательность. Однако, копая яму Наджибулле, они так увлекутся, что через несколько лет сами едва не свалятся в нее…

Надо честно признать: тогда даже в Кремле мало кто верил в чудо.

Незадолго до вывода войск генеральный секретарь Горбачев направил в Кабул со специальной миссией своего доверенного человека. Наказал ему: «Поговори там со всеми, осмотрись, как следует, и лично мне доложи объективную картину. Главное, привези ответ на вопрос: долго мы там продержимся или нет?» Спецпредставитель добросовестно выполнил поручение. Он обошел всех видных военных, пообщался с разведкой и посольскими, был принят афганским президентом, а потом пошел на второй круг: разговоры теперь вел в неформальной обстановке – баня, бутылочка… Так у нас, русских, вернее будет.

Я знаю этого человека – он не обделен ни умом, ни аналитическими способностями.

Вернувшись в Москву, горбачевский эмиссар доложил: режим падет в самое ближайшее время.

Генеральный секретарь отреагировал на удивление спокойно, дескать, ну, что поделаешь? Наверное, Горбачева это не очень огорчило. Что для него был Афганистан? Наследие замшелого прошлого. Уйти и забыть. Лично он никому ничего не обещал. Не он заваривал эту кашу, не ему ее и расхлебывать. Уйти и забыть…

В предвкушении скорого краха в Кабул слетелись корреспонденты крупных западных газет, информационных агентств и телекомпаний. Вот-вот отряды под зелеными знаменами войдут в город. Вот-вот будет перевернута еще одна страница мировой истории.

И вначале все развивалось так, как ожидали. Уже в начале марта «духи» начали решающее наступление. По их плану (правильнее сказать – не по их плану, а по плану, разработанному пакистанской военной разведкой) сначала должен был пасть Джелалабад. Этот город, расположенный на востоке страны, рядом с границей, моджахеды избрали своей первой крупной целью. Падет Джелалабад, значит, следом падет Кабул. Джелалабад – это ключ к столице. Вперед!

Разрозненные прежде исламские группировки впервые за всю войну объединились, назначили общего командира, получили от пакистанской разведки жесткие инструкции, а от пакистанской армии – оружие, боеприпасы, амуницию и технику. Аллах акбар!

Они пошли на штурм утром 6-го марта. Еще никогда за всю историю последаудовского Афганистана силы оппозиции не предпринимали совместной военной акции. Еще никогда наступление не было столь масштабным. 30-тысячная группировка очень быстро со всех сторон окружила город, полностью отрезав его от остальной части страны. Защитники Джелалабада, которых было ровно в десять раз меньше, отныне полагались только на вертолеты – ими завозили боеприпасы и продовольствие, эвакуировали раненых. С каждым днем кольцо вокруг города сжималось все туже. Мало кто сомневался в том, что сдача Джелалабада – это вопрос дней и даже часов.

Логика тех, кто придумал и подготовил эту операцию, базировалась на том, что Нангархар – провинция, прилегающая к Пакистану. От Джелалабада до границы меньше 60 километров. До Пешавара – пара часов езды по хорошему шоссе. Значит, можно без труда наладить бесперебойное снабжение наступающих отрядов всем необходимым.

В первый же день они смяли позиции 11-й пехотной дивизии, выдвинутые на холмы между Торкхамом и Самархейлем. В Самархейле, благоустроенном поселке посреди цветущего оазиса, до недавнего времени жили наши советники и специалисты, работавшие на сельскохозяйственных фермах. Эти фермы – с системой оросительных каналов и шлюзов, с обширными садами, плантациями и консервными фабриками – были едва ли не главной гордостью экономики Афганистана. Один Всевышний знает, сколько денег и труда было вложено в то, чтобы их построить, чтобы освоить пустыню, где летом и в тени температура не опускалась ниже сорока пяти градусов.

В ходе своего наступления моджахеды беспощадно разрушили и фермы, и гидросистемы, и фабрики. Они овладели Самархейлем и подошли вплотную к аэродрому, где защитники города успели выстроить прочную систему обороны – с траншеями и опорными пунктами. А из Кабула к тому времени были переброшены подкрепления. Первый испуг у сторонников Наджибуллы прошел. Началась война, которую называют позиционной.

Я прилетел в Кабул накануне афганского нового года, который здесь отмечают в день весеннего равноденствия, то есть 21 марта. В тот раз праздник вышел скромным. В городе повсюду ощущалась тревога, а на окраинах рыли окопы.

40-я армия ушла, а вместе с ней ушла уверенность в том, что завтра здесь не начнется резня. Оставшиеся в столице наши специалисты, дипломаты и представители спецслужб скучковались на территории посольства, которую обнесли двойным бетонным забором, укрепили стальными воротами, словом сделали все, чтобы посольство стало похоже на неприступный бастион.

Мой старый друг генерал Владимир Павлович, в просторечии Палыч, у которого я остановился, в первый же вечер таинственно поманил меня вглубь глухого посольского отсека на первом этаже, отпер массивную дверь и показал хорошо обставленные апартаменты, правда, без окон.

– Что это?

– Приготовили на всякий случай для Наджибуллы, – пояснил Палыч, который всегда был на короткой ноге с афганским президентом. По вторникам на специальной вилле Палыч парился с ним в бане и вел долгие разговоры с глазу на глаз.

Сам Палыч в те дни был одним из немногих, кто не терял оптимизма. Он почти круглые сутки сидел в своем крохотном кабинетике, похожем на сейф, принимал доклады, читал донесения с фронтов, говорил обычно сразу по двум, а то и по трем телефонам и еще умудрялся смотреть по телевизору футбол из Москвы.

– Доктор, – вежливо и весело обращался он в один телефон к президенту Наджибулле. – Вы правильно предлагаете, доктор, насчет того, чтобы ударить «скадами» по скоплению противника. Москва? А что нам Москва, доктор? Пока мы свяжемся с Москвой, пока они там будут думать да решать, время уйдет и противник тоже – уйдет. Действуйте, доктор!

«Скадами» назывались оперативно-тактические ракеты класса «земля-земля», оставленные нашими войсками афганцам. Летали они недалеко – километров на триста, но тротиловый заряд там был мощный, я однажды видел воронку от этой ракеты. Дивизион «скадов» находился в прямом подчинении афганской госбезопасности и располагался там, где еще месяц назад стояли тыловые службы штаба нашей 40-й армии.

Едва Палыч клал на рычаг трубку, как в двух километрах от посольства раздавался адский грохот, и за облака уходили одна за другой страшные ракеты.

– Петрович, – говорил он так же доброжелательно в другой телефон, имея в виду далекого московского начальника. – А не пошли бы вы на ….. со своими советами. Мне тут виднее, что делать. Я «духов» вон прямо из окна отслеживаю. Ты мне лучше скажи, как там «Динамо» играет?

– Процесс национального примирения идет по намеченному плану, – бодро докладывал он в третий телефон, как я догадывался, сановитому собеседнику из союзного МИДа.

Я знал Палыча еще подполковником, относился к нему с симпатией, он платил мне той же монетой. Мне импонировало то, что генерал никогда не надувал щек, не строил из себя умника, умел слушать других и не боялся брать на себя ответственность. Увы, к тому времени я уже хорошо усвоил, что девять генералов из десяти являли собой полную противоположность.

В Москве, в специфических компаниях, о Палыче рассказывали истории, на фоне которых Джеймс Бонд выглядел бы бледно. Будучи молодым сотрудником Первого Главного Управления, он легко обводил вокруг пальцев американскую контрразведку в Вашингтоне, а когда его командировали на Ближний Восток, он и там закрутил крутую интригу. Жаль, еще не пришло время поведать подробности.

Вечером я вручил генералу презент с родины в виде десятка березовых веников для бани и бутылки виски, передал письмо от жены и пока он варил пельмени, рассказал главные московские новости.

– Значит, ты говоришь, в Москве не верят в то, что доктор сможет продержаться без наших войск?

– Не верят, – подтвердил я. – Да и какие основания есть для этой веры?

– Как какие основания? Да вся наша работа – это и есть лучшее основание! Так никто ни хрена и не разобрался в том, что здесь происходит, – махнул он рукой. – Давай-ка, Вова, лучше выпьем с тобой.