С четверга до четверга

КАПИТАН СКОТТ Рассказ

Они стоят рядом, и вагон метро качает их. Они никуда не смотрят. Все смотрят на их модные куртки.

— Ты сдал сопромат?

— Тимоха, говорят, сыплет…

Они долговолосы, они оба без шапок, хотя декабрь на исходе.

— Скукота у Тимошенки…

— Начетчик…

Черноватый смотрит в никель. В никеле качается его красный шарф. Тетка напротив воззрилась на этого женоподобного парня, ее глаза и нос деревенеют. Она в цигейковой шубе.

— Ты у Лины в среду будешь?

Блондин смотрит в тоннель, воронка ветра глотает темноту.

— Все одно — можно…

— Есть новое, побалдеем…

Воронка бессмысленно сосет и глотает скорость.

— В пятницу зачет по истории…

— Плюнь! Кировская? Моя. Пока!

— Привет!

Черноватый вываливается, толпа гасит его красный шарф. Блондин совсем в одиночестве. Он смотрит мимо чужих зрачков, которые щупают, ползают и решают. У него вспотела шея. Тогда он открывает книгу на 324-й странице.

Вагон качается, и бежит темнота, и слепые лица в стеклах темноты, и слепые лампочки, и провода, провода, и опять гром и эхо бетонной темноты.

«Комсомольская!» Грохот и свет, лица, шубы, новые глаза, рты. «Наплевать на них. Но сколько их все-таки… И я… Не так просто все. Вот Севе действительно наплевать на них».

Сева сказал бы: «Чего они там потеряли на полюсе?» Сева… Он говорит: «Все — дерьмо». Он старший брат. «Плюнь на все навсегда», — говорит он. Но ведь он — сильный… Глаза у него сильные и голубые… Он не хныкал от той его первой жены… Плюнь на все. На все?..»

«Плюнул бы Сева на Эванса? Он был великан, лейтенант королевского флота. Умер и все. Странно. Сейчас над ним, наверное, метров десять снега. Белого и сухого».

— Вы выходите?

Плечи задевали за плечи, эскалатор пропускал через сотни встречных глаз. «Эванс умер в белом мираже»… Белый мираж заслонял вокзал, через него пробивался репродуктор: «Поезд до Загорска, первая остановка… далее везде…»

В вагоне капало со стекла, дышали, кашляли, шуршали газетой, смотрели исподтишка. Он не смотрел, он все знал: все день в день одно: сквозь немытые вагонные стекла, сквозь палисадник пригорода, сквозь вранье и зачеты, и столовку, и кино, и авоську, и ларьки, и пиво, и чертежи… Туда и обратно и туда…

Дернуло, поплыло, откачнуло, на платформе раздавленная станиоль от мороженого, и плевки, и окурки, и мокрый асфальт, доски, а потом масляные стрелки, и шлак, и черные лужи…

«Все одно…» Это стало тошнотой, в сером вагоне на секунду не хватило дыхания, но духота была промозглой, как грязный лед.

«Да, не в состоянии. И мы тоже не в состоянии. Никому и себе. Тошнота стала плотной, как вялая мертвая серость. Вечер у Лины — тоже тошнота. И водка — тоже. На черта это нам?»

Кто-то сел напротив, седоватый и небритый, устало посмотрел. Кто-то сел рядом, и студент не понимал слов: «Я говорю ей, вы культурный человек, а переставили…» Он не хотел слышать и уходить к Отсу. Огромный, заледеневший, он сидел на санях. У него были добрые, холодные глаза.

«И я бы не смог, наверное, хотя все это — сантименты. Так сказал Сева, «все живут для себя», — сказал он, и ударил по стакану, и порезал руку. Он был пьян, но сказал: «Что я буду о них думать?»

«Сева сказал бы: «При чем здесь полк?» Но ведь он и сам был когда-то солдатом?»

«Сева бы плюнул на Отса? Если да, то он сам подонок. И «благородный человек» — здесь не смешно, — они это говорили, потому что делали так. А мы? Кто мы? Кто я?»

Он поднял голову. Ответа не было. Он стал подходить к ответу и не смог. Поезд подходил к станции. На окне лежал лед. Отс ушел в пургу, чтобы остальные дошли до базы на Ледяном Барьере. Матовая стена над миром — Великий Ледяной Барьер. Сквозь него пробегали шлаковые пути Лосиноостровской, дачки-теремки, закопченные прутья в сугробах. Люди без глаз и без имен заполняли вагон. Сквозь них светились льды.

«Кто из них знает про Отса? Они не верят ни во что. Но ведь он был. Это не роман — это дневник. Документ. Отс был. Холодно здесь».

Сумерки неслись назад без конца. Поезд спешил к ночи, между телом и ночью дрожало тонкое стекло, и лампы неслись и дрожали в нем.

Последняя запись: РАДИ БОГА, НЕ ОСТАВЬТЕ НАШИХ БЛИЗКИХ. Колеса стучали: Ради Бога, ради Бога не оставьте, ради Бога… Несет и крутит снег. Снег, снег… «Папа умер в снегу в войну под Волоколамском. Говорят — так надо».

Колеса стучали: Так надо. Зачем? Так надо. Зачем?

Он открыл глаза. Поезд несся во всю мочь, и сумерки гудели от скорости. Он прижался к окну: через тьму бежал снег. Он вспомнил его крепкий запах. Снег чист. Это хорошо. «Сева что-то напутал. Он боится сознаться, что напутал, и плюет на все. Снег чист. Это важно. На это нельзя плевать. Нельзя плевать на снег».

Он не следил сейчас за своим лицом, что-то первый раз так задело остро и прямо, как лед, как лезвие. Он забыл о своем лице, и о модном презрении, и о чужих и смотрел, как мальчишка в опере, на огромную безмолвную равнину. Она белела незыблемо, как мрамор. Бесконечно.

«Что сказали бы об этом у Лины? Поль сказал бы… Он умно и сонно улыбнулся бы вот так… И я дал бы ему в морду вот так… Хоть он и сильный, и умный, и он прав. Прав?»

Пол и потолок качало. Стало мучительно от потери равновесия. Вагон с мыслями качало и швыряло к чертям. «Надо одно, что-нибудь одно…»

…Этот крест, девяти футов в вышину из австралийского красного дерева стоит ныне на вершине наблюдательного холма. Он обращен к Великому Ледяному Барьеру, и его отлично видно с места зимовки «Дискавери».

Строка из Теннисоновского «Уллиса» написана на кресте: «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

«Вот что значат эти слова. А я где-то читал их. Так вот что они значат».

Он закрыл книгу. Колеса стучали: — Этот крест, этот крест…

У соседа напротив — седая щетина, глубокие поры, усталые глаза. Не чужие, а просто очень усталые. Может быть, они что-то знают об этом? Но что? Колеса стучали: но что? но что?

Вагон разрывал сумерки, махающие деревья. Лица и лица качались в стеклах. Их уносило в поля, в отблески электрических городов.

«Кто из них знает, ради чего умер капитан Скотт?»