С четырех сторон

Shrikrishna Alanahally

The Woods

© Shrikrishna Alanahally, 1979

Перевод с английского В. Воронина

Редактор И. Клычкова

1

Китти был на седьмом небе: дома готовятся к празднику, столбы веранды и входная дверь радуют глаз яркой синевой, свежая краска еще влажна на ощупь. Едва он переступил порог, как в ноздри ударил острый запах побелки. Во внутреннем дворике Силла замазывал трещины в каменных плитах. Камаламма, тетя Китти, уже побелила большую комнату и теперь, присев, рисовала на полу ранголи[1].

— Погоди, погоди, Китти, я сейчас! — остановила его тетя, когда он влетел в комнату. — Смотри не наступи! — Ему не терпелось поскорей показать ей свои богатства — полные карманы бенгальских огней, которые дядя купил ему в лавке Шетти в Хосуре. Он швырнул ранец на кровать и, осторожно ступая, подошел к тете. Продемонстрировав свои оттопыренные карманы, он вкрадчивым голосом спросил:

— Можно я пойду зажгу один прямо сейчас, атте?[2]

— Чуточку подожди, Китти. Вот дорисую ранголи, покормлю тебя, тогда можешь идти.

Но ждать не было никаких сил. Он выскочил во внутренний дворик и поджег одну палочку. Силла оторвался от работы и смотрел на сноп искр. Камаламма, услышав треск и шипение, в беспокойстве вышла из дому и с ласковыми уговорами: «Пойдем, Китти, пойдем, сначала надо поесть» — увела его умываться в ванную.

Камаламма забывала о собственном горе, стоило только Китти прощебетать нежным голоском «атте» и подластиться к ней. А ведь когда муж предложил: «Давай усыновим сынишку моей сестры», — она, помнится, согласилась не очень-то охотно. Но получилось как нельзя лучше. Китти появился у них в доме пятилетним малышом. Пухленький, с круглой мордашкой, он и тогда щебетал без умолку. Сначала муж сам провожал его в Хосур, где была школа, и отводил после занятий домой. Теперь Китти больше не нуждается во взрослых провожатых. Он сам провожает в школу маленькую Наги.

Поев, Китти позвал Силлу и вместе с ним сжег чуть ли не половину своего запаса бенгальских огней. Оставшиеся палочки он убрал до завтра в собственный стенной шкафчик. Камаламма, которая, забыв о своих делах, засмотрелась на устроенный Китти фейерверк, вдруг вспомнила, что цветы для праздничных гирлянд еще не собраны, и послала Силлу в поле. За Силлой, конечно, увязался и Китти. Камаламма забеспокоилась, но, как ни отговаривала она его, как ни пугала змеями, выползающими к вечеру на поля, Китти все-таки настоял на своем.

Возле речки, в поле, засаженном стручковым перцем, было полным-полно ноготков. Спустившись в ложбинку, Силла нашел цветущее дерево какке, взобрался на него и поспешно нарвал охапку цветов. Тем временем Китти собрал полную корзину красных и желтых ноготков. В обратный путь отправились, когда солнце село. В роще уже сгущались сумерки. У развалин храма Ханумана Китти вспомнил, что где-то здесь он спрятал под кустом несколько неспелых плодов каре, и решил посмотреть, не дозрели ли они. Силла принялся его отговаривать:

— Киттаппа, не ходи теперь, там змей полно.

Спускаясь вниз по склону за храмом, Китти оглянулся и увидел оранжево-багровый закат. Напоминание о змеях напугало его. Ему вспомнилось, как сжигали на погребальном костре его дедушку, который умер от укуса змеи. Китти до сих пор помнил: в тот вечер был такой же багрово-красный закат. Решив, что плодов ему сейчас не хочется, Китти спросил:

— Силла, а ты знаешь, что такое смерть?

— Нет, не знаю, — неуверенно пробормотал Силла. — Лучше ты мне скажи.

— Потом скажу, — подумав, ответил Китти.

В роще стало совсем темно, над головами с пронзительным писком носились летучие мыши. На опушке им повстречалась странная фигура — лохматый мужчина в длинной накидке и цветной набедренной повязке. Как только они немного отошли, Китти испуганно спросил:

— Кто это, Силла?

— Колдун. Он умеет говорить с дьяволами, и они делают то, что он им велит.

Китти бросило в дрожь от страха. Домой он пришел, ошеломленный этой встречей. Ему захотелось зажечь оставшиеся бенгальские огни, но дядя не разрешил:

— Еще скотину напугаешь, Китти. Лучше зажжешь завтра утром. — Удрученный, Китти ушел со двора в комнату.

Вечером, когда все поужинали, дядя надел на ноги джирки[3], взял свой карманный фонарик и, как всегда, ушел. Китти рывком распахнул дверцу шкафчика: его распирало желание сейчас же поджечь все бенгальские огни. Но в этот момент его позвала, приоткрыв дверь маленькой комнаты, Камаламма:

— Китти, иди-ка сюда. — Наполнив его карманы леденцами, она прошептала: — Пойдешь сейчас со мной. Я тебе кое-что покажу.

Крайне заинтересованный, Китти забыл про бенгальские огни и, похрустывая леденцами, пошел следом за тетей. У задней двери дома их уже ждал Ломпи с фонарем в руке. Китти еще только рот открыл, чтобы спросить, куда они пойдут, как тетя сама сказала:

— В храм Ханумана.

Ему стало страшно.

— Давай не пойдем туда, атте! — попросил он, умоляюще глядя ей в глаза. — Сейчас там змеи могут быть и дьяволы…

— Нет, нет, Китти, — стала уговаривать тетя, прижимая его к себе. — Ну что ты? Мы с Ломпи будем рядом. Не бойся. Идем.

За поворотом улицы Ломпи сказал:

— Все готово. Я уже и цыплят отдал. — Китти ничего не понял. — Пшел! — вдруг крикнул Ломпи. — Вот паршивый пес, не отстает! Станет еще там лаять да мешать. — И он с ругательствами запустил в Монну камнем, пытаясь прогнать его.

Ломпи шагал впереди, освещая дорогу фонарем. Длинные тени от кокосовых пальм пугали Китти: ему казалось, что они гонятся за ним по пятам. В страхе он все теснее прижимался к тетиной ноге. Монна незаметно убежал вперед. Когда они приблизились к бамбуковым зарослям позади храма, Китти чуть не плакал от ужаса. Как ни успокаивала его тетя, как ни твердила: «Не надо бояться, Китти», обнимая его, — ничто не могло унять бившую его дрожь.

Страшный глиняный идол, освещаемый огнем большого глиняного светильника, — язык у него свешивается изо рта, как будто его сейчас вырвет кровью. Настил из зеленых листьев. Перед изваянием — кучка красного риса, кокосовый орех, обмазанный кумкумом[4], сверкающий нож и полуголый темнокожий мужчина с окрашенным кумкумом лбом. Китти в ужасе закрыл глаза. Это был тот самый человек, которого он видел, когда возвращался с Силлой домой. Китти вспомнил, что говорил о нем Силла, и заплакал. Лишь после того, как тетя укрыла его краем своего сари, решился он приоткрыть глаза. Колдун, беспрерывно что-то приговаривая нараспев, знаком велел Ломпи подержать цыпленка, прижал нож к глазам, потом отрубил цыпленку голову и обильно полил кровью высунутый язык идола. Затем он одним ударом разрубил кокосовый орех и громко, с подвыванием закричал. Сжавшись от ужаса, Китти поглубже спрятался под тетино сари. Ногам его вдруг стало тепло и мокро.

— До чего же ты перепугался, Китти! — прошептала Камаламма, помогая ему подняться. — Смотри, даже описался.

Когда они собрались уходить, заклинатель сказал:

— Амма[5], я заговорил вашего мужа. Заклинание это верное. Пожалуй, он теперь никогда и не подойдет к той женщине.

Он забрал цыпленка, рис и кокосовый орех. Камаламма вынула из складок сари рупию и протянула ему. Обратно пошли все вместе, но вскоре колдун свернул на боковую тропинку. Монна с лаем бросился за ним, затем примчался назад. Китти осторожно ощупал свои карманы. И когда тетя спросила его, испугался ли он, Китти ответил «да», посасывая леденец. Но, услышав смешок Ломпи, он рассердился и мысленно обругал его. Вот они и дома. Похрапывает Силла, с головой укрывшийся циновкой. Говоря что-то Ломпи, Камаламма украдкой бросила взгляд на дверь комнаты мужа. Дверь по-прежнему была закрыта. Вымыв руки и ноги, она зажгла светильник перед изображениями семейных богов и молитвенно склонила голову. Снаружи доносился громкий лай Монны.

Китти лежал в постели; в его сознании одно за другим оживали пугающие впечатления дня: пронзительный писк летучих мышей, жалобный крик ночной птицы у развалин храма, тявканье лисицы на горе Карикалл… Он задрожал и начал всхлипывать. Когда к нему подошла тетя, он прижался к ней и спрятал голову у нее на груди. Успокаивая его, тетя прошептала:

— Только смотри, Китти, никому не рассказывай!

— Не буду, — обещал он. В ушах у него все еще звучали последние слова колдуна. Уткнувшись лицом в тетину грудь, он улегся поудобней и сладко заснул

2

Еще не рассвело, а тетя уже разбудила Китти. Она только напомнила ему, что сегодня праздник, и он сразу вскочил на ноги. Правда, когда она повела его мыться в ванную, глаза у него совсем слипались. Тетя раздела его, и он застыдился. Она помыла ему голову, велев крепко закрыть глаза, потом вымыла его порошком мыльного ореха, окатила водой и вытерла насухо. Китти поморгал и открыл глаза — во всем теле появилась необыкновенная легкость. Пока она одевала его в штанишки цвета хаки и голубую рубашку, специально купленную к празднику, собирала сажу с боков котелка и ставила черное пятнышко ему на щеку, чтобы отвести дурной глаз, Китти думал о том, какая тетя красивая — красивей его матери. Камаламма начала раздеваться перед омовением и сказала:

— Иди теперь, Китти, займись на веранде гирляндами, я скоро приду.

Китти вышел на веранду. Едва начало светать. Внизу во дворе Ломпи при свете фонаря раскрашивал рога волов в красный и синий цвета. Силла плел гирлянды, которые будут надеты им на шеи. Китти вспомнилась родная деревня, мать, старшая сестра, Суши, вся родня. Там вокруг сплошь дома, а не леса, как здесь. Там нет ничего похожего ни на здешнее поле у речки, ни на гору Карикалл, ни на лес Додданасе, ни на развалины храма Ханумана, возле которых можно собирать плоды диких деревьев. Потом он вспомнил, как плел толстые венки из цветов коттимани, которые росли по берегам ручья, текущего через фруктовый сад, и решил отдать их Суши, когда она приедет. Стоя в дверях, Китти поднял глаза и увидел, что небо за лесом начале розоветь. И снова потоком нахлынули воспоминания: как ставил он вместе с Силлой ловушки на птиц в лесу Додданасе; как он поймал на дереве зеленого жука, посадил в спичечный коробок, привязал к его ножке нитку и отпускал полетать; как кормил жука молодыми побегами; как купался голышом в ямах, заполненных дождевой водой; как лазал по деревьям, играя в обезьян… одна картина сменялась в воображении другой.

Заметив Китти, замечтавшегося в дверях, Силла сказал:

— Киттаппа, сплети-ка мне, пожалуйста, пару венков из ноготков, чтобы волам на рога повесить.

— Ладно, только сперва сплету гирлянду для двери.

Расчистив себе местечко среди груд красных и золотистых цветов, Китти уселся и принялся за работу. Вплетая цветок за цветком в гирлянду, он начал клевать носом. Но сон разом слетел с него, когда он увидел своего дядю Чандреговду. Дядя, зевая и потягиваясь, вышел из комнаты и начал громким голосом отдавать приказания слугам. Он стоял на веранде, возвышаясь над Китти, как гора, и Китти отчего-то было страшно посмотреть на него. Вот и вчера он тоже испугался, когда дядя позвал его и повел покупать бенгальские огни. И так было всегда. Китти сидел тихо, не поднимая глаз от груды цветов, и пытался понять, почему он так пугается в присутствии дяди. Тетя, подумалось ему, тоже его боится: она при нем и рта почти не раскрывает. Разве не бил он ее из-за какого-нибудь пустяка? Сколько раз Китти уже весь кипел… Чандреговда спустился по ступенькам веранды во двор, сунул ноги в джирки и отправился к деревенскому пруду. Китти заметил, как усердно трудились, затаив дыхание и прислушиваясь, Ломпи и Силла, пока зловеще громкий звук дядиных шагов не замер вдали. Потом Ломпи стал выгонять волов, а Китти снова принялся плести гирлянду.

Всякий раз, когда Китти спрашивал у тети, куда уходит дядя по вечерам, она начинала горько плакать, и он перестал спрашивать. Иногда он даже слышал, как тетя всхлипывает среди ночи. От одной мысли об этом у него самого навернулись слезы. Дядя ужасно злой. Он, Китти, помнит все — с первой минуты своей жизни здесь.

Он не захотел поехать домой, пусть даже всего на неделю, когда мать, приезжавшая сюда, звала его с собой. Ведь в прошлый раз — это было еще до праздника Гаури — он заскучал дома уже на третий день. Суши выросла, стала такая же большая, как Наги. Она все упрашивала, чтобы ее отпустили вместе с ним, покуда мать не задала ей порку. Мать уговаривала его остаться подольше, но он вспомнил тетю и уехал. Тетя у него добрая: ни разу его не ударила и даже дяде, не дает пальцем его тронуть. А как она кормит его, точно маленького: кладет кусочки прямо ему в рот! Хоть и стесняется он иногда, но есть так — одно удовольствие…

Китти размечтался и перестал плести гирлянду.

Камаламма вышла из ванной и выговаривала теперь слугам за то, что они сидят с фонарем, хотя совсем рассвело. Потушив фонарь, она спросила:

— Ну что, Китти, закончил гирлянду? — Потом подошла и остановилась возле него. Ее влажные густые волосы двумя широкими потоками спадали ей на грудь. Китти залюбовался тетей: зеленое сари с красной каймой; белая округлая рука — гладкая, как у его старшей сестры, — вся унизанная синими и зелеными браслетами; красивые глаза. Он смотрел на нее, будто увидел впервые. Его переполняло ощущение счастья.

Тетя подняла гирлянду, оказавшуюся слишком длинной для двери.

— Зачем же ты сделал ее такой длинной, Китти? — И, сохранив только ту ее часть, которая была сплетена сплошь из красных ноготков, оторвала смешанный красно-желтый конец. Цветы рассыпались по полу. От красного и желтого у Китти зарябило в глазах. В нем словно что-то перевернулось. Тетя встала на цыпочки, чтобы дотянуться до притолоки, и принялась обеими руками прилаживать над дверью цветочную гирлянду. Она стояла, вытянувшись, в проеме двери, и Китти видел ее со спины. Кайма ее сари была такой же красной, как гирлянда из ноготков. Красота тети вызывала восторг в его душе. Спать больше совершенно не хотелось.

Китти сидел в каком-то оцепенении, а глаза у него наполнились слезами. Камаламма спросила:

— Ты что, Китти?

Он не знал, как ответить, и лишь глядел на нее. Она велела ему постоять перед изображениями богов, зажгла светильник, потом отвела его на кухню и угостила вкусной горячей лепешкой, приготовленной ради праздника особым способом, а сверху положила еще на нее кусок масла. Китти с удовольствием принялся за еду, сразу же позабыв обо всем на свете.

Когда он снова вышел на веранду, уже совсем рассвело. Тем временем Силла и Ломпи раскрасили рога у всех волов, повесили на них венки и привязали к столбам веранды листья манго. Бхоги пришла выгребать навоз. Сейчас она привязывала корову Маллиге перед домом. Китти подошел к краю веранды. Вдоль изгороди перед домом буйно цвели разные сорта тыкв. Сочная зелень вьющихся растений ласкала глаз. Как только Бхоги отворила дверь закута для коз, чтобы вычистить его, оттуда выскочили козлята и, подбежав к изгороди, начали щипать траву. Монна развалился на земле, нежась в лучах утреннего солнца.

Ломпи напомнил Китти, что сегодня вечером будет праздничная процессия с паланкином, и сообщил, что они тоже будут бить в большой барабан. Обрадованный Китти хотел было со всех ног броситься к Наги и поделиться с ней этой новостью, но тут вернулся дядя, и он застыл, прислонясь к стене. Силла и Ломпи начали подметать веранду. Дядя сказал:

— Китти, узнай, нагрелась ли вода.

Китти вошел в дом, спросил про воду у тети, и она ответила:

— Скажи, что вода готова.

Дядя направился в ванную, на ходу сбрасывая с себя одежду. Китти повесил в ванной на крюк свежевыстиранную одежду для дяди, которую ему дала тетя. А сама она вышла на веранду со всем необходимым для совершения священного обряда над волами, которых затем отправят до вечера пастись на свежий выгон, куда до этого дня не выпускали скотину. А вечером, когда скот вволю наестся, на улице разожгут костер, и волам, возвращающимся домой, придется прыгать через огонь, перегораживающий им путь.

Дядя вышел из ванной, совершил обряд над волами и уселся на веранде есть лепешку. Силла и Ломпи вполголоса разговаривали в хлеву. Тетя и им дала по лепешке. Дядя отвязал волов и сам повел их на пастбище. Ломпи пошел за ним. Китти видел, как тетя вышла на веранду, встала на самом краю и долго смотрела дяде вслед, пока он не исчез за деревьями. Глаза у тети были мокрые от слез, и слезинки катились по ее щекам. Встревоженный, Китти подошел к ней и потянул за сари. Она продолжала глядеть вслед дяде, который уже скрылся из виду вместе с волами.

— Почему ты плачешь, атте?

— Нет, с чего ты взял, Китти, я вовсе не плачу. — Тетя вытерла краем сари глаза и вернулась в дом.

И снова воспоминания…

Как яростно бранится дядя, придираясь к каждой мелочи… Как глаза тети наполняются слезами, едва только дядя уйдет из дома… Как он утирал ей слезы подолом своей рубашки, упрашивая: «Не плачь, атте, не то я тоже заплачу», — и она успокаивалась… Но сегодня — сегодня дядя не ругал ее, не бил. Он даже улыбнулся и съел лепешку перед уходом. Почему же тогда тетя все равно плачет? Этого Китти не понимал. И еще он не понимал, почему дядя, такой добрый, когда покупает ему сласти в Хосуре — а он всегда это делает, если видит, как Китти проходит мимо лавки Шетти, где он играет в карты, или мимо веранды Басакки, где он сидит, разговаривая с Путтачари и Деванной, — становится таким злым, когда ругает и бьет тетю… Он помнит, как налились кровью дядины глаза, когда он побил тетю несколько дней назад. И куда он уходит каждый вечер? Тетя плачет, стоит только ему заикнуться об этом. А у Ломпи всегда один ответ: «Зачем ты суешь нос куда не надо? Нельзя детям говорить о таких вещах!» Этот ответ сердил его.

Когда Китти вернулся на кухню доесть свою лепешку, тетя сказала:

— Смотри, Китти, никому не говори про то, куда мы ходили вчера вечером!

— А почему? — спросил он. Ведь ему так хотелось рассказать об этом Силле! Хотя Силла был не намного старше его, он очень задирал нос.

— Я весь лес исходил, — хвастался он, — следы тигра нашел, а однажды даже питона видел — он обвился вокруг мангового дерева. А кто, как не я, выгнал здоровенного оленя из соседней рощи?

Слушая рассказы Силлы о том, чего он навидался в лесах, Китти завидовал и жалел, что все это не случилось с ним самим. Силла любил пугать его дьяволами, которых можно встретить у храма Ханумана. Теперь, когда он, Китти, побывал там вчера поздно вечером и не встретил никаких дьяволов, он предвкушал, как посрамит Силлу.

Не понимая, по какой причине тетя запрещает ему рассказывать о вчерашней поздней прогулке, он и спросил: почему?

— Ты не поймешь, Китти. Только помни: если расскажешь хоть кому-нибудь, я умру.

— Никому не расскажу, атте, — успокоил ее он и взглянул тете в лицо. Она сидела напротив горевшего очага, и в глазах у нее плясали огоньки.

3

Наутро после праздника Китти проснулся все еще в праздничном настроении: в школу идти очень не хотелось. Не умывшись, он взял книгу и сделал вид, что читает, а сам пытался придумать какой-нибудь предлог, чтобы остаться дома. Наги — она жила рядом с чавади[6] — уже отправилась в школу и теперь приближалась к их дому. Китти, так и не придумав никакой отговорки, был в замешательстве. А дядя тем временем говорил:

— Китти, опоздаешь, поторапливайся!

Так повторялось каждый день: он выходил из дому только после того, как зайдет за ним по дороге в школу Наги. Делать нечего, он умылся, поспешно проглотил завтрак и начал собираться. Тетя наполнила ему карманы оставшимися сластями. Перед уходом Китти еще раз заглянул в свой шкафчик, битком набитый всякой всячиной, и осторожно вытащил из-под груды вещей спичечный коробок. В суматохе последних двух дней он совсем забыл про жука. Блестящий зеленый жук лежал со скрюченными ножками и оставался неподвижен, даже когда он посадил его к себе на ладонь. Он взял с собой мертвого жука, чтобы выбросить по дороге. Остановившись в большой комнате, Китти сердито уставился на Наги. И снова голос дяди:

— Ты не опоздаешь, Китти?

Китти бросил еще один сердитый взгляд на Наги, закинул за плечи свой потрепанный ранец и, стиснув в ярости зубы, отправился в школу.

Вечером, когда кончились занятия, небо заволокло. Громыхало. Похоже, собирался дождь, и мальчики из деревни Говалли побежали домой от самого дерева ним, что росло за околицей Хосура.

— Побежим, Наги, — предложил Китти. Наги согласно кивнула и побежала следом. На бегу она запуталась в своей длинной юбке, упала и оцарапала колено. Китти помазал царапину слюной и сказал:

— Ладно, давай бежать не так быстро.

Над головой собирались тяжелые тучи. Потемнело.

Когда они миновали тамаринд — дерево призраков, Наги зашла за кустик, попросила Китти отвернуться, подняла юбку и присела. Китти, искоса подглядывавший, громко закричал, видя, что она собирается встать:

— Наги, змея! Змея! — Она в испуге вскочила и бросилась к нему.

— Где, Китти, где?

— Вот трусиха-то! Я просто так сказал «змея» — и все… Ай-ай-ай, как не стыдно! — И Китти со смехом показал на ее намоченную юбку. Наги чуть не заплакала от стыда и досады. С обиженным видом она пошла вперед. Китти вспомнил, что накануне ночью он обмочился. Обычно, дойдя до дороги из Майсура в Коте, они останавливались в тени и ждали, когда пройдет майсурский автобус, чтобы поглазеть на него, но сегодня они не стали ждать.

Тучи над головой сгущались. Оба вздрогнули от оглушительного удара грома. Когда они добрались до храма Ханумана, посыпал мелкий дождь. Смеркалось. Китти вдруг вспомнил про плоды каре, которые он положил дозревать под кустом.

— Они уже совсем дозрели, Китти?

— Мы их завтра заберем, Наги, — сказал Китти. — Дождь начинается.

— А вдруг их смоет?

Вспомнив, что один раз так и случилось, Китти отправился на поиски в заросли позади храма. Он не мог сразу найти куст, под которым должны лежать плоды. Оглядываясь, он заметил, что высокие стебли травы у ручья колеблются. Подумав, что это кролик или еще какая-нибудь зверюшка, Китти шепнул Наги: «Тихо!» — и, спустившись к сухому песчаному руслу ручья, наклонился, чтобы получше рассмотреть, что там такое. Наги во все глаза глядела на Китти, который, застыв на месте, молча разглядывал что-то невидимое ей. Китти подумал, что перед ним — дьявол. Волосы у него поднялись дыбом… Ведь позавчера где-то здесь произносил свои заклинания тот колдун. Он пристально вгляделся и увидел две лежащие фигуры. Наги, потеряв всякое терпение, крикнула:

— Китти, что это? — Лежавшие вскочили, торопливо поправляя одежду. Китти бросился прочь и потащил за собой Наги. — Что там было? — в недоумении спрашивала она. — Что, Китти?

До рощи добрались в глубоких сумерках. Наги все приставала с расспросами, и Китти, удивленно улыбаясь, сказал:

— Наги, ты знаешь того айю[7] — жреца из храма? Так вот, он лежал там голый с неприкасаемой Кали.

— А почему они?.. — спросила было Наги, которой это показалось смешным, но Китти строго оборвал ее:

— Не следует задавать такие вопросы, Наги.

Дождь постепенно усиливался. Было так приятно подставить лицо под крупные дождевые капли. Начался настоящий ливень. Улица опустела. Одежда на них насквозь вымокла. Тут Наги увидела Дьяву, работника ее отца, торопливо гнавшего домой коз, и побежала с ним, а Китти свернул на тропу, ведущую к его дому, который стоял за холмом на отшибе.

Домой Китти пришел промокший до нитки. Он вытер полотенцем голову, после чего тетя усадила его перед огнем на кухне и дала ему лепешку, полив ее топленым маслом. Китти до смерти хотелось рассказать ей о странных вещах, которые он увидал за храмом, но в этот момент тетю позвал со двора Ломпи. Она отправилась доить коров. Съев половину лепешки и слизав все масло, Китти вышел во двор. В дальнем углу грелись у костра работники в ожидании дневной платы. Дядя, закутанный в одеяло, сидел на койке в большой комнате и распределял работу на завтра.

Китти, стараясь не попадаться дяде на глаза, тихонько проскользнул к коровнику. Ему не терпелось рассказать работникам обо всем, что он увидел. Эти работники, каждый день гонявшие коров и коз пастись в лесу, всегда рассказывали друг другу интересные истории. Китти, который во все уши слушал их рассказы, теперь и сам имел что рассказать. Боббараси, Карья, Нанджа и другие потеснились, освобождая ему место у огня. Монна, лежавший тут же на теплой золе, почуял запах масла, встал и принялся лизать Китти руки. Дождавшись паузы в разговоре, Китти торопливо поведал им о том, что видел сегодня вечером. Все работники громко расхохотались. Китти почувствовал себя неловко. Он растерянно встал.

Дядя громко спросил:

— В чем там дело, ребята?

Никто не решился ему ответить. Наконец Карья, который держался с дядей смелее других, громко повторил ему то, что рассказал Китти. У Китти замерло сердце. Что-то сделает сейчас дядя?

— Китти, пойди сюда! — позвал дядя.

У Китти пересохло во рту от страха. Дядя позвал его снова. На этот раз Китти, боясь ослушаться и навлечь на себя дядин гнев, подошел к нему. Дядя залепил ему оглушительную затрещину. Китти пронзительно вскрикнул. Из коровника, бросив доить корову, выбежала тетя и отвела рыдающего Китти в дом.

— Что ты там натворил, Китти? — спрашивала она, но он в ответ лишь громко всхлипывал. Тетя вышла во двор и спросила работников. Те молчали. Вернувшись в дом, она полила маслом лепешку и дала ее плачущему Китти. Она снова принялась расспрашивать его, и теперь он все ей рассказал.

У него отлегло от сердца, когда тетя рассмеялась, выслушав его рассказ. Но только лишь он открыл рот, чтобы спросить ее, зачем эти двое так странно улеглись спать в русле ручья, как тетя предостерегающим тоном сказала ему:

— Китти, ты не должен никому об этом рассказывать, иначе тебя посчитают пустым человеком, бездельником.

— Почему, атте?

Не найдя лучшего ответа, тетя стала внушать ему:

— Видишь ли, Китти, порядочные люди никогда не говорят о таких вещах. Ешь-ка свою лепешку.

Догадываясь, что взрослые многое от него скрывают только потому, что он еще маленький, предвкушая, как интересно будет жить, когда он вырастет, Китти, горячо пожелав себе вырасти поскорей, опять рассеянно слизал все масло и не доел лепешку.

Мелкий дождь то моросил, то переставал и наконец прекратился совсем. Костер возле коровника догорал, и только Монна оставался у огня; он, щелкая зубами, ловил налетевших после дождя комаров. Фонарь, подвешенный под потолком в большой комнате, бросал мягкий свет на каменные плиты внутреннего дворика и стену коровника.

Работники сели ужинать. Тетя сама подавала им еду. Дядя, который уже поужинал, взял лампу — при ее свете Китти готовил по вечерам уроки — и уселся на своей койке записывать расходы. Китти обрадовался: теперь можно не учить уроков. Он потихоньку подошел к шкафчику, открыл его и пересчитал шарики геджуга, похожие на кусочки мрамора горошины для игры. Получилось ровно двадцать пар. Скорей бы воскресенье! В этой противной школе только один выходной в неделю, даже по субботам — и то до середины дня занятия! Только в воскресенье можно лакомиться фруктами в саду, ставить ловушки на птиц, плескаться в озерках — Китти погрузился в мечты.

Отужинав, работники мыли руки в водосточном желобе, в этот момент к воротам подошло несколько мужчин. Они постучали и почтительно окликнули дядю. Монна с яростным лаем бросился к воротам, но, услышав голос Банде Мады, поджал хвост. Мужчины вошли во двор и попросили дядю прийти на заседание деревенского суда для разрешения спора, которое должно сейчас начаться на чавади. Банде Мада добавил, что все старейшины уже собрались — и почтенный Ситарамайя, и староста деревни Додда Говда. Эти судебные разбирательства на чавади для разрешения спорных дел всегда волновали воображение Китти. Банде Мада, который прежде был у них работником, в этом году стал деревенским глашатаем. Он о чем-то шептался с Карьей, стоя во дворе. Китти припомнил, как жалел он в прошлый раз Пилли из дома Додды Нинганны, которого дядя отстегал тамариндовыми розгами за то, что он ходил в дом прачки Чикки. А когда тогда же всыпали розог потешному Калаи Саби и тот ползал у всех в ногах, выкрикивая: «Я виноват, я виноват, господа мои!» — Китти не было его жалко — скорее смешно. Он шепнул Силле, что хочет потихоньку улизнуть и посмотреть суд с веранды дома Наги.

Отложив расходные книги и взяв с собой карманный фонарик и шейный платок, дядя спросил:

— Что за спор разбирается сегодня, Мада?

Когда тот замешкался, дядя спросил еще раз требовательным голосом:

— Ну, о чем там спор?

Запинаясь от страха, Мада пробормотал:

— Все то же самое, господин, эта Деви с нашей улицы, жена Гадиге Суббы, она вроде бы малость… э-э-э… ну, того… она и…

Как только дядя и Мада, продолжавший непонятно бормотать, вышли за ворота, Китти бросился к тете и попросил:

— Атте, отпусти меня к Наги.

— Ах ты хитрец! Как будто я не знаю… ты просишь отпустить тебя к Наги каждый раз, когда что-нибудь происходит на чавади… Не ходя сегодня. Там будут говорить о разных дурных вещах…

Китти продолжал тянуть ее за сари и упрашивать, пока тетя, подумав про себя, что ребенок все равно ничего не поймет, не отпустила его наконец с Силлой.

— Только возвращайся скорей!

4

Оба открытых помоста на чавади уже были заполнены людьми. Заметив среди них жителей Хосура, Чандреговда пришел в ярость. Когда он, негодуя на хосурцев, посмевших явиться на разбор спора между жителями Коппалу, поднялся по ступенькам на крытое возвышение, Ситарамайя сказал:

— Садись здесь, Чандраппа. — И он сел за столбом вместе с Сингаппаговдой, чей дом стоял рядом с чавади. Земля вокруг была после дождя мокрой и грязной. Никто не сидел на помосте под священным деревом, потому что при каждом дуновении ветерка с дерева капало. Многие сидели на каменных плитах и на лежащих там и сям камнях. Китти и Наги покатились со смеху при виде храмового жреца, который со вчерашнего вечера стал для них комичной фигурой. Китти уже удобно уселся на коврике, который постелила на веранде бабушка Наги. Когда бабушка спросила: «Над чем это вы там смеетесь?» — дети, с трудом подавив приступ хохота, ответили: «Ни над чем, аджи[8]».

Наги обернулась к своей мачехе, стоявшей в дверях, и позвала ее на веранду. Но бабушка рассердилась и приказала мачехе:

— Кальяни, иди в дом.

Наги подумала, что бабушка злая.

Над чавади стоял ровный гомон; люди разговаривали о том о сем. Беседуя с Сингаппой, Чандреговда заметил, что их односельчанин Путтасвами о чем-то сговаривается с Шивагангой и Ченнурой из Хосура, и вперил в эту троицу свирепый взгляд. Внутренне он весь затрясся от гнева, поняв, что не кто иной, как Путтасвами, позвал сюда людей из Хосура. «Эти гнусные ублюдки втаптывают в грязь наше достоинство! — подумал он, в бешенстве скрежеща зубами. — Спор между жителями Коппалу должен решаться только нами. Вмешательство посторонних — это оскорбление для Коппалу». Ведь Коппалу славилась своим правосудием. А этот Путтасвами марает репутацию их деревни. Ничего, Чандреговда еще проучит его!

Наконец Ситарамайя громко откашлялся и проговорил:

— Додда Говда, пожалуй, можно начинать. К чему тянуть?

Когда храмовой жрец, сидевший рядом с Доддой Говдой, громким прерывистым голосом поддакнул Ситарамайе: «Да, пора начинать, давайте начнем», Китти с Наги снова прыснули.

— Что это вы, дети, нашли смешного в словах жреца? — спросила бабушка.

Поглаживая свои роскошные усы, Додда Говда подозвал глашатая. Банде Мада со всех ног бросился к нему.

— Из всех домов пришли люди?

— Да, Говда, все в сборе.

Додда Говда попросил Гадиге Суббу выйти вперед, и все головы повернулись в ту сторону, где он сидел. Китти и Наги, накрывшиеся из-за наступившей прохлады бабушкиным одеялом, вытянули шеи. Субба, одетый в драную рубаху и короткие штаны, прошел вперед. Голова его была повязана куском материи. Он поклонился и встал, сложив ладони. Додда Говда обратился к Ситарамайе:

— Задавай ты вопросы.

Ситарамайя предложил, чтобы следствие вел Чандреговда. Тот, не решаясь «сидеть на равных» со старшим по возрасту Доддой Говдой, пересел по другую сторону от Ситарамайи. Китти с интересом всматривался в дядино лицо.

Расследование дела Гадиге Суббы началось.

Гомон на чавади стих. В наступившей тишине можно было бы услышать даже шепот. Люди превратились в слух. Китти обвел взглядом собравшихся. Они сидели неподвижно, как статуи, а Субба стоял перед ними с низко опущенной головой. Но вот Ситарамайя откашлялся и произнес:

— Послушай, Субба, ты стоишь перед божьим храмом. Здесь нельзя говорить неправду. Точно и ясно расскажи нам, что случилось.

— Айо, отец наш, — начал Субба, медленно поднимая голову. — Пусть я сгорю в аду, если солгу перед богом и перед всеми вами. Пускай забьют мне рот черви, если я скажу неправду. — И он принялся рассказывать, как все было. Так как говорил он тихо, жалобным тоном, Китти было плохо слышно. Тогда Китти потихоньку спустился с веранды и, стараясь не попадаться дяде на глаза, подошел поближе и удобно расположился на коленях у Сингаппаговды, который ему всегда нравился и с которым он чувствовал себя свободно.

Рассказ Суббы показался Китти каким-то чудным… Ну и что из того, что его жена заходила в хижину Кенчи? И в чем виноват этот Кенча? За что Субба ругает его? Почему Субба избил и выгнал из дому свою хорошенькую жену Деви? Как красиво она поет! Он, Китти, помнит, как звонко она заливалась в поле за ручьем. Словно только вчера это было. А когда она приходит к атте попросить какую-нибудь старенькую блузку, она иногда повернется к нему и пошутит, улыбаясь красным от сока бетеля ртом: «Ну, что, маленький, в школу пойдешь сегодня или будешь купаться в пруду на выгоне?» И засмеется. А когда она вот так смеялась, ему вспоминалось, как расхохоталась она, увидев Раджу и Мутху и его, Китти, купающимися голышом в том пруду на выгоне. «Прямо статуи — совсем без ничего!» — крикнула тогда она, а они бросились наутек, на ходу срывая с ветвей свою одежку. Раджа сказал: «Знаешь, наш слуга Калинга и тот Кенча — они оба спят с ней…» И вот снова ее обвиняют здесь: она спала с Кенчей.

Китти не понимал, зачем нужна вся эта судебная процедура, но происходящее очень его волновало.

Вызвали Деви.

Деви робко прошла вперед, с головой накрывшись сари. Сложив ладони и поклонившись собравшимся на чавади, она замерла на месте. Китти подался вперед и глядел на нее во все глаза: бедняжка Деви, всегда такая веселая, сегодня стоит в слезах и не поднимает взгляда от земли… на ее лбу, щеках и подбородке видна татуировка. Ее не вывел из оцепенения даже голос Ситарамайи, обратившегося к ней со словами:

— Послушай, Деви, расскажи-ка все, как было, ясно и точно.

Чандреговда, видя, что Деви стоит как столб и не отвечает на вопрос Ситарамайи, заданный мягким тоном, стал спрашивать сам.

— Ты что, оглохла, женщина? — рявкнул он.

Деви, вздрогнув, подняла голову. Боясь, что Чандреговда исколотит ее до полусмерти, если она станет и дальше молчать, Деви со слезами в голосе начала отвечать на все вопросы, которые так и выпаливал один за другим Чандреговда. Китти подумал, что вот так же он отвечает таблицу умножения учителю в школе. Все собравшиеся внимательно выслушивали ответы Деви и затаили дыхание, когда Чандреговда стал спускаться по ступенькам веранды. У Китти мороз пробежал по коже. «Может быть, атте смогла бы помешать тому, что сейчас случится?» — промелькнуло у него в голове. Дядя ударил наотмашь. Деви задрожала всем телом.

— Ах ты потаскуха! Давай выкладывай, что он тебе сказал! Все выкладывай. Почему ты согласилась? Неужели только потому, что он позвал?

Деви продолжала дрожать, не в силах вымолвить ни слова. У Китти подступили к глазам слезы. Он весь сжался. Люди как зачарованные глядели на Деви. Никто не решился остановить Чандреговду. Наконец вмешался Ситарамайя:

— Будет, Чандраппа. Пусти ее — что взять с женщины? Мерзавец, должно быть, посулил ей денег.

Чандреговда отошел и сел на край помоста. Китти вздохнул с облегчением. Разрешив Деви сесть, Ситарамайя вызвал Кенчу.

Снова раздался приглушенный шум голосов, а вслед за тем наступила тишина. Кенча с заносчивым видом поднялся с места и большими шагами прошел вперед. Чандреговду так взбесило нахальство Кенчи, что он готов был втоптать его в землю. Но он разъярился еще больше, когда понял причину столь наглого поведения: Кенчу настропалили Шиваганга из Хосура и Путтасвами из крайнего дома их деревни. Кенча стоял вызывающе прямо и даже не поклонился суду. Чандреговда знаком подозвал Банде Маду и велел ему принести тамариндовых прутьев. При этом он свирепо посмотрел на Кенчу и сквозь зубы пригрозил:

— Не будь я сыном собственного отца, если я сегодня же не собью спесь с этих прохвостов!

Банде Мада с удовольствием отправился выполнять поручение. Он тоже был зол на Кенчу. Радуясь тому, что его соперника ждет порка, он уже строил планы обольщения Деви, которая отвергла его ради этого паршивца Кенчи.

Китти, уверившись в том, что Кенча явился причиной всех злоключений Деви, скрежетал зубами и желал, чтобы дядя всыпал ему покрепче. Его удивляло, почему дядя замолчал. Вопросы Кенче задавал один только Ситарамайя. Кенча отвечал вызывающим тоном. Это сердило всех присутствующих. Рудра, сыч Додды Говды, чувствовал, как в его груди вскипает гнев, и крепко сжимал кулаки. Поэтому, когда Банде Мада наконец принес и положил перед Чандреговдой целую охапку тамариндовых прутьев, все были очень довольны: теперь-то уж Кенча получит по заслугам.

При виде тамариндовых розог Кенча вздрогнул, но продолжал хорохориться — разве не заступятся заднего Шивагангаппа из Хосура и Путтасвамаппа из крайнего дома?.. Так чего же ему бояться?

— Правда, Кенча, что ты спал с Деви за кактусовой изгородью? — спросил Ситарамайя. Кенча хотел было по-прежнему отвечать дерзко и грубо, но не сумел до конца выдержать этот тон, так как ему мешала мысль о тамариндовых розгах. Он смог только выдавить из себя:

— Она сама пришла, а я же и виноват?

Тогда Ситарамайя спросил у Деви, так ли это, и она сказала:

— Нет, айя, он силой утащил меня за изгородь, когда я шла работать в поле. Он даже обещал купить мне сари из хорошей материи.

Чандреговда, повернувшись к Кенче, воскликнул:

— Ага! Вот прохвост! Отчего не купить, когда за его спиной стоят ублюдки, которые рады разрушить чужую семью!

Кенча, даже не взглянув на Чандреговду, повернулся в сторону Шиваганги и Путтасвами, ища у них поддержки, и оба они поощряюще подмигнули ему.

Посоветовавшись с Доддой Говдой, Ситарамайя принял решение и огласил его:

— Слушай, Кенча, что случилось, то случилось. Но мало тебе этого: ты еще хочешь позорить доброе имя нашей деревни перед людьми из Хосура. Мы пришли сюда, чтобы дать тебе, человеку еще молодому, отеческое наставление, а ты встал здесь перед нами и даже не поклонился, как будто тебе наплевать на нас.

Ситарамайя собирался продолжить, но тут вмешался Чандреговда:

— С какой стати будет он кланяться? Этот мерзавец уже полный рот слюны набрал!

— Вот что, оставьте этот тон, — уязвленно ответил Кенча. — Я вам не раб!

Ярость, которую до этого момента Чандреговда сдерживал, вырвалась наружу, и он в неистовом гневе принялся стегать Кенчу тамариндовым прутом. Кенча скорчился от боли. Ситарамайя тотчас же спустился с веранды и остановил Чандреговду.

— Будет, Чандраппа. Послушай, Кенча, хоть сейчас-то скажи, что ценишь наши слова.

Глаза Кенчи наполнились слезами. Когда Китти увидел, как корчится Кенча под градом дядиных ударов, у него прошел весь гнев. Он во все глаза смотрел на Кенчу. Дядя все еще сжимал в руке розгу. Храмовой жрец, сидевший рядом с Доддой Говдой, громко сказал:

— Кенча, ты совершил постыднейший поступок, как же ты смеешь после этого так нагло держать себя с нами?

На этот раз Китти не рассмеялся, услышав голос жреца, — он рассердился… Дядя меня ударил за то, что я рассказал, как этот айя спал с Кали. Сегодня он бил Кенчу за то, что они спали за кактусовой изгородью. Но ведь этот айя тоже так делал, правда же? Почему тогда его не побьют? Глядя в лицо жрецу и в лицо дяде, Китти мысленно выругался.

— Скажи, господин, что я должен сделать? — спросил Кенча у Ситарамайи.

— Так вот, Кенча, — отозвался Ситарамайя, — прежде всего признайся, что ты поступил дурно, и заплати двадцать рупий штрафу на нужды нашего деревенского храма.

— Да, сделай так, как сказал Ситарамайя, — подтвердил Додда Говда.

— У меня нет денег, господин.

— У тебя есть деньги, чтобы купить ей сари! — с насмешкой бросил Чандреговда. Кенча злобно посмотрел на него. Чандреговда поднялся, как бы говоря всем своим видом: «Ты посмел пялиться на меня, наглец?» Он снова замахнулся, но в этот момент Шиваганга из Хосура вскочил и громко крикнул:

— Вот оно, ваше хваленое правосудие! Только не мешало бы тем, кто его вершит, самим быть честнее.

Чандреговда шагнул вперед и с угрозой в голосе произнес:

— Кто ты такой, чтобы совать сюда нос?

— Кенча — мой работник, так что я имею право знать, что тут происходит, — небрежно ответил Шиваганга; в его тоне сквозила скрытая ярость. Чандреговда сделал еще несколько шагов и грозно повысил голос:

— Говоришь, имеешь право, да? Этот прохвост живет в моей деревне. Хосурские штучки здесь не пройдут. Пусть он попробует не признать своей вины — ему небо с овчинку покажется!

Шиваганга не обратил внимания на эту угрозу. Вокруг него уже сгрудились Путтасвами, Ченнура и еще трое или четверо из Хосура.

— Пошли, Кенча, — позвал Шиваганга, — пускай себе судятся, если хотят! — Кенча направился к группе хосурцев.

Чандреговду обуял чудовищный гнев. Его рука, сжимавшая розги, задрожала — в такую он пришел ярость. Стиснув зубы, он вперил в Шивагангу свирепый взгляд, словно вот-вот разорвет его на куски.

— Эй, Шиваганга, — взревел он, — не искушай судьбу! Я думал спустить тебе, но ты зашел слишком далеко. Скажи-ка, может, этот Кенча и с твоей женой забавляется?

— Придержи свой язык! — грубо оборвал его Шиваганга. — Если ты не уймешься, я тебя проучу!

Тем временем к Чандреговде подошел Рудра со своей ватагой. Теперь все, кто сидел, повскакали с мест и стали кричать, пытаясь предотвратить надвигающееся столкновение. Китти тоже вскочил — вокруг сплошная людская стена. Тогда он на четвереньках протиснулся вперед сквозь лес ног и, высунувшись, стал смотреть. Шивагангу силой усадили и держали. А Чандреговда повернулся к Кенче. Тот в ужасе зажмурился. Чандреговда стал хлестать его, как одержимый, приговаривая: «Все из-за тебя, подлец!» Ни у кого не хватило духу остановить Чандреговду, хотя на Кенче живого места не оставалось. Кенча, корчась от боли, завопил: «Я виноват, господин!» — и упал к ногам Чандреговды. Китти стало дурно. Он закрыл глаза. Сердце колотилось у него в груди. Протиснувшись сквозь толпу обратно, он возвратился на веранду дома Наги. Никто не обращал на него внимания: все взоры были прикованы к происходящему.

Шиваганга закричал так громко, что у Китти зазвенело в ушах:

— Чурбаны, дурачье! Ведь каждый знает, как они лижут пятки своим любовницам-вдовам!

Чандреговда принялся хлестать Шивагангу, несмотря на то что люди оттаскивали его. Ченнура и Путтасвами поспешили было на помощь своему другу, но остановились при виде Рудры с приятелями. Додда Говда и Ситарамайя тотчас же вмешались и развели их в разные стороны.

— Пусти его, Чандраппа, незачем тебе встревать в драку со всяким безмозглым ублюдком, — воскликнул Ситарамайя.

Не желая ослушаться Ситарамайю, Чандреговда отбросил в сторону тамариндовый прут. Повернувшись к Шиваганге, Ситарамайя с укором вымолвил:

— Ты никогда не слушаешь, сколько бы тебе ни говорили!

Китти опять подошел ближе и стал смотреть. Деви исчезла. Кенча сидел, прислонясь к помосту у священного дерева, и тихонько стонал. Китти было страшно. Он вспомнил рассказы о ракшасах-демонах, которые ему приходилось слышать. Поднявшись на веранду дома Наги, Китти спрятался под бабушкиным одеялом. Стоял такой шум, что хотелось уши заткнуть. Откуда-то, словно из-под земли, появился Силла и тихо позвал:

— Киттаппа, пошли домой.

Китти охватил страх — боязно было даже с веранды спуститься. Однако он все же пошел за Силлой.

Додда Говда и Ситарамайя успокаивали бурлящую толпу. Дружки Шиваганги оттащили его в сторону. Он с вызовом выкрикивал:

— Ничего, я еще проучу этих подонков! Я им покажу, кто я такой! — Повернувшись к Кенче, он позвал: — Идем, Кенча. — Кенча не сдвинулся с места. — Ну и подыхай, ублюдок! — крикнул Шиваганга, удаляясь со своими приятелями. Китти с Силлой тоже потихоньку двинулись к дому.

Гомон на чавади мало-помалу стихал. Впереди шли возвращавшиеся домой люди из Хосура. В свете фонарей были видны только их ноги, шлепавшие по грязи. Вскоре хосурцы скрылись за поворотом улицы. Китти вспоминал Деви. Ему не терпелось рассказать обо всем тете. И о том, как заплакал Кенча… У бедняги вся кожа, наверно, содрана. Китти представил себе, как это, должно быть, больно… Они вздрогнули, услышав позади какой-то звук. Испуганно оглянулись — к ним, скуля, бросился Монна. Силла выругался.

— У Кенчи вся спина в крови, — сказал Силла, и Китти захотелось плакать.

Никто не вступился за Кенчу, когда на него сыпались удары. «Какие люди плохие!» — подумал Китти. Рассказывая тете обо всем, что он увидел, Китти не мог удержаться от слез.

— Вот бедняжка! — пожалела тетя. — И зачем ей это было нужно? Сильно ей досталось, Китти?

— Деви — один разок, зато Кенче…

— Ну ладно, будет об этом.

Когда сонный Китти улегся рядом с тетей, в ушах у него все еще стоял шум на чавади. Вспоминались страшные бабушкины рассказы о ссорах и драках ракшасов… благодарно ощущая, как этот стонущий, плачущий, кричащий, издевающийся, жестокий мир отодвигается все дальше и дальше, он уютно примостился возле тети — если бы только тетя была там, их бы пальцем не тронули… а вдруг дядя, который так часто бил ее, и ее отхлестал бы тамариндовыми розгами… а что, если бы и меня отхлестал?.. Китти в страхе прижался к тете.

— Говорила я тебе, Китти, не ходи туда, — сказала она, обнимая его. И Китти погрузился в тревожный сон.

Его разбудил громкий дядин голос. Испугавшись, Китти встал и пошел за тетей, цепляясь за ее сари. Когда тетя отперла дверь, дядя вошел, сел на койку и попросил пить. Во внутреннем дворике толпились пришедшие с ним мужчины. Напившись воды и продолжая разговаривать с этими мужчинами, дядя распорядился!

— Постели мне здесь.

Тетя постелила ему на койке и осталась стоять в дверях комнаты. Китти так хотелось спать, что он заснул один, так и не дождавшись тети, под монотонный говор, доносившийся снаружи. Когда тетя вернулась, он крепко спал.

5

Протирая глаза, Китти подошел помочиться к изгороди, отгораживающей ток. За изгородью он увидел костер, возле которого грелись работники. Ему тоже захотелось погреться, и он подошел к ним. Ломпи, подбросив в костер сухих веток, принялся что есть силы раздувать огонь.

— Никак не разгорается, проклятый, — пожаловался он. — Дерево намокло.

Карья, придвинувшийся почти вплотную к огню, закрыл глаза и яростно чесал себе ноги. Он посоветовал Ломпи получше дуть. Когда костер разгорелся, Карья отодвинулся и снял с себя рубаху. Китти понял зачем и подошел посмотреть. Карья вывернул затвердевшую от грязи рубаху наизнанку, положил ее к себе на колени и принялся обирать из швов многочисленных вшей, одновременно продолжая рассказывать неприкасаемому Анке о событиях вчерашнего вечера. Отряхнув с ногтей в огонь остатки раздавленных вшей, он напоследок встряхнул рубаху и, обернувшись к Китти, сказал:

— А ты почему здесь, Киттаппа? Ты ведь должен спать в постельке под одеялом и не просыпаться, покуда солнышко не взойдет.

Китти, пропустив его слова мимо ушей, поинтересовался:

— Они кусаются?

— Хочешь, посажу тебе парочку в рубашку? Сам увидишь тогда, кусаются или нет, — расхохотался Карья. Китти отпрянул:

— Фу! Не надо!

Увидев подошедшего Чандреговду, работники встали.

— Послушайте, с сегодняшнего вечера будете сторожить поле по ночам, — обратился он к ним. — Сейчас встретил у деревенского пруда Басавараджи Тамманну. Он только что был в Ваддарагуди, говорит, в лесу Гаддиге объявились слоны… вытоптали поле в Сулкере. Если они пойдут в эту сторону, долго ли им и до нас добраться? Так что еще несколько дней придется покараулить посевы. Не то урожай, который, казалось, уже у нас в руках, мимо рта проплывет. Мы-то радовались, что бог явил нам свое благоволение, — и вот теперь еще эта напасть!

Разговор о слонах заинтересовал Китти. Карья все чесал и чесал свои ноги. Когда Ломпи собрался идти домой, Чандреговда велел ему зайти на улицу неприкасаемых и передать Банде Маде, чтобы вечером он принес барабаны. Ломпи отправился выполнять поручение. Карья, продолжая почесывать ноги, высказал свои соображения:

— Не знаю, зачем им понадобится идти в нашу сторону, если в большом лесу им всего хватает. Еще слава богу, что они ходят стадами. Со слоном-отшельником сладить куда трудней. Если развести костер побольше и лупить в барабаны, они сюда не сунутся. — Он потер расчесанную до крови ногу. — А правильно вы вчера отделали его, хозяин, — обратился он к Чандреговде. Чандреговда, который во время этого разговора стоял, теперь присел и стал греть руки над огнем.

В отличие от других работников Карья совсем не боялся Чандреговды. Вот и сейчас он сидел и разговаривал с ним совершенно свободно. Поглаживая усы, похожие на засохшую пену, он продолжал:

— Этот Кенча так важничал, словно вся деревня — его собственность. Сегодня юнцы вроде него расхаживают с таким видом, будто чужие жены созданы для их удовольствия! — Карья расхохотался. Зубы у него были с желтовато-зеленым налетом, и Китти стало неприятно смотреть.

Вообще-то Китти всегда восхищался Карьей. Когда бы он ни попросил его что-нибудь рассказать, Карья рассказывал историю за историей. Слушая его, Китти забывал о еде. Карья рассказывал такие удивительные вещи, что каждый был готов слушать его хоть всю ночь напролет. Взять хотя бы его рассказ о том, что приключилось с ним, когда он возвращался с бамбуком из леса Беркуппе. А разве можно было забыть историю о птице, которая зовет людей? Недаром оказывается, говорят, что в лесу нельзя окликать человека по имени. Позовешь кого-нибудь по имени, а тебя услышит эта птица. Вот и станет она звать его человеческим голосом. А если человек откликнется, это все, верный конец. Его начнет рвать кровью, и он умрет. Китти слушал эту историю с ужасом. А ну как эта птица залетит как-нибудь в лес Додданасе?.. Что, если она вдруг позовет Силлу и Ломпи, когда они отправятся туда пасти скот?.. Их станет рвать кровью… и они умрут… «Лучше пусть она никогда ни прилетает!» — подумал Китти. Дядя, продолжавший разговаривать с Карьей, взглянул на Китти и велел ему пойти и привести Рудру из дома Додды Говды. Дом этот стоял на их улице и сразу же за чавади. Китти помчался со всех ног.

Всякий раз, когда ему надо было пойти в тот дом, он забывал обо всем на свете и летел во весь дух. Веранды в этом доме такие просторные, что можно в салочки играть, если придет охота. Всю дорогу он предавался воспоминаниям о том, как они играли там с Раджей и Мутху; какие интересные люди гостили там: бродячие кукольники, гимнасты, певцы народных песен, да мало ли кто еще. Вот только когда у дома Додды Говды разбивали табор коравы — дикого вида люди из кочевого племени, живущего нищенством, — он обходил его далеко стороной.

Рудранну Китти застал за работой: он делал новую веревку, привязав концы волокнистых прядей к столбу на веранде.

— Рудранна, идем к нам, дядя зовет, — окликнул его Китти. Рудра, не отрываясь от работы, спросил:

— Зачем, Китти? — А когда Китти принялся его торопить, он, продолжая сучить веревку, сказал: — Погоди, сейчас закончу.

Китти смотрел, как перекатываются бугры мускулов у него на руках. «Вот это ручищи! — подумал Китти. — Поэтому ему и поручили роль Раваны[9]». Китти вспомнил про спектакль.

С тех пор как он стал жить в Коппалу, спектакль поставили всего один раз. Да и то три года тому назад. Китти понять не мог, как это никому в голову не придет снова поставить спектакль. Когда он спрашивал о спектакле у тети, она обычно говорила: «Людям не до спектаклей, если есть нечего». А как же славно было три года назад: куда ни пойдешь, всюду люди распевали песни из драмы. Все это почти стерлось из памяти, как вдруг снова приехал постановщик из Банкипура, чтобы подготовить в их деревне представление. Снова, как и прежде, повсюду слышались песни. Китти всем сердцем радовался, что у них будет поставлен спектакль.

По вечерам Китти с нетерпением ждал, когда дядя поест и уйдет. Едва за ним закрывалась дверь, как Китти, позвав с собой Силлу, отправлялся смотреть на подготовку спектакля. Сколько раз он засыпал во время репетиций, и Рудранна относил его домой на руках. Китти очень нравилось, как Рудранна играет Равану. Постановщик зачесывал назад длинные волосы, всегда носил белую одежду и расшитый шейный платок. Вечером, играя на фисгармонии, он накидывал на плечи синюю шаль. Даже для того, чтобы приблизиться к нему, нужна была большая храбрость. Китти наизусть знал, кому поручена какая роль в спектакле. Недавно постановщик приходил к ним домой и беседовал с дядей за чашкой кофе.

Всю обратную дорогу Китти приставал к Рудре с вопросами о том, когда состоится спектакль, совершат ли перед ним богослужение и так далее. Рудре никогда не надоедало отвечать на вопросы Китти, но сейчас его мысли были заняты событиями вчерашнего вечера. Он строил догадки, зачем мог позвать его Чандреговда. Когда Рудра поднялся по ступенькам крыльца, Чандреговда, сидевший на своей койке в большой комнате, приветливо воскликнул:

— Входи, входи, Рудра.

Рудранна сел на прислоненный к столбу мешок. Китти решил, что дядя сейчас спросит его о спектакле, и навострил уши, но дядя заговорил о том, что надо сторожить поля, и любопытство Китти сразу угасло.

— Я распорядился разжечь костер побольше да велел передать Банде Маде, чтобы он барабаны принес. Если хорошенько пошуметь, может, они не придут, — говорил дядя.

Карья, который плел во дворе корзину, заметил:

— Им все нипочем. Видали бы вы, как они прямо в деревню врывались! Я тогда еще совсем маленький был. Один раз громадный слон-отшельник явился вот так в деревню и давай лакомиться побегами тыквы, которые тогда на крышах выращивали. На двух-трех домах крыши разорил, стервец. С тех самых пор в деревне и перестали тыквы на крышах сажать: а ну как снова слон придет? Теперь-то можно спокойно запереться да смотреть из окошка.

Рудранна встал и собрался идти. Чандреговда остановил его:

— Садись. Сначала поешь, потом можешь идти. — И он крикнул Камаламме, чтобы она принесла Рудре лепешек. Китти прошмыгнул на кухню, где тетя пекла лепешки. Обвив руками ее шею, он повис у нее на спине и прошептал:

— Дядя сам с тобой заговорил, правда, атте?

— Пусти, дай мне отнести лепешки Рудранне, — сказала, освобождаясь, Камаламма. Она положила лепешки на тарелку, полила их кислым молоком и подала Рудре. Возвратясь на кухню, она обратилась к Китти: — Если ты умылся, я и тебе дам.

— Потом! — отозвался Китти и вышел в большую комнату, чтобы не пропустить момент, когда дядя заговорит с Рудранной о спектакле.

— Мерзавцы, они не знают, с кем имеют дело, — кипятился Рудра. — Еще этому Путтасвами из нашей деревни надо было бы задать хорошую порку!

— Ну, этому прохиндею мы припомним! Ладно, хватит об этом. Надеюсь, к спектаклю ты хорошо готовишься? Постановщик заходил ко мне позавчера. Кто, кстати, готовит роль Шурпанакхи? Что-то не видно его на репетициях. Смотрите же, разучивайте роли получше. Вы должны поддержать доброе имя Коппалу. Если хотите, мы возьмем напрокат костюмы, выпишем из Мандьи.

Китти обрадовался не меньше Рудры. Доев лепешки, Рудра поднялся и вышел.

Китти открыл дверцу стенного шкафчика. От того, что он часто открывал и закрывал ее, петли расшатались и дверца скрипела. Вместо того чтобы собираться в школу, он принялся раскладывать перед собой свои сокровища. Дядя с упреком сказал: «Разве ты не идешь в школу?» — и вышел. Китти достал коробочку с шариками геджуга, потряс ее и высыпал все содержимое на пол. Потом разделил шарики на кучки и ссыпал их обратно в коробку. Бхоги вычистила хлев и стояла теперь посреди двора, очищая пальцы от прилипшего коровьего навоза.

— Как дела, сопливчик? — обратилась она к Китти. Он пришел в ярость. Ведь это она нарочно назвала его так, чтобы поддразнить! Китти шмыгнул носом и принялся ругать Бхоги. Из кухни вышла тетя:

— Ты что это ругаешь ее, Китти?

— А чего она обзывается?

— Вы давно не видали Деви, авва[10]? — перевела Бхоги разговор на другое. — Если бы это была напраслина, вряд ли бы дело дошло до деревенского суда, правда? Да, я совсем забыла сказать вам, авва. Она уже на пятом месяце.

— Подумать только! Она мне не говорила. А я и не заметила ничего!

— Разве поступают так добродетельные жены? Если уж невмоготу стало жить со своим собственным мужем, ну и уезжала бы с Кенчей куда-нибудь подальше. Но она, видите ли, еще хочет выглядеть прилично — матерью семейства! Нет уж — или то, или другое.

— Будет, Бхоги. Недаром говорят: грехи грешников плодятся в устах сплетников.

Услышав, что речь опять идет о Деви, Китти живо заинтересовался, но так ничего и не понял из их разговора.

— Иди умываться, Китти, в школу опоздаешь! — Эти тетины слова повергли его в отчаяние. И что это за пытка такая — каждый день ходить в школу! Китти с неохотой начал собираться.

Наги сегодня не зашла за ним, хотя было уже довольно поздно. Китти закинул за плечи ранец и отправился в путь. Сначала — зайти за Наги. Когда он подошел к ее дому, он показался ему опустевшим, безлюдным. На ступеньках лежал, хрипло дыша, старый пес; пес приоткрыл глаза и посмотрел на Китти. Не слышно было постоянного ворчания бабушки Наги. Робко переступив порог, Китти вошел в дом. Отчего-то ему стало страшно. Китти нерешительно прошел во внутренний дворик. В большой комнате он увидел Наги. Она забилась в самый дальний угол и навзрыд плакала. В доме было неубрано. На полу валялись обломки браслетов. Во дворе высилась груда немытой посуды. Над ней, жужжа, вился рой мух. Китти пересек дворик и вошел в большую комнату. Подойдя к Наги, он спросил:

— Ты что, Наги?

Из глубины дома донесся визгливый старушечий голос:

— Наги, сейчас же умойся! Ешь и отправляйся в школу, не то опять трепку получишь! — У Наги были красные, заплаканные глаза.

— Наги, Наги, не плачь, — уговаривал Китти, склонясь над ней.

Наги сжалась в комочек и не отвечала. Вошла, вытирая глаза, мачеха Наги. Кальяни подняла Наги, помогла ей умыться и отвела на кухню. Китти понять не мог, почему все плачут. Он неподвижно стоял в большой комнате, прислонясь к столбу, пока не вошла Наги. Она взяла свой портфель, и они вышли из дому. У Кальяни тоже были красные от слез глаза. Она смотрела им вслед. Не в силах обернуться и встретить ее взгляд, Китти перешел на другую сторону улицы.

Наги не проронила ни слова, пока они не миновали рощу. Только когда они проходили мимо пруда, она наконец заговорила. Оказывается, рано утром началась ссора между бабушкой и мачехой Наги. В разгар ссоры вошел отец и отхлестал мачеху, как хлещут скотину. Наги, не понимавшая, из-за чего все началось, что-то не так сказала бабушке, и та побила ее. Рассказывая это, Наги обливалась слезами. Китти тоже стало грустно. Все из-за той старухи! Он был убежден, что она ракшаси — ведьма. Китти никому не желал смерти, но сейчас, рассердившись на бабушку Наги, он хотел, чтобы она умерла. Бедная Кальяни, такая красивая! Снова и снова вспоминал он ее растрепанные волосы, сломанные браслеты и покрасневшее, заплаканное лицо. Ему стало не по себе.

— Из-за чего они поссорились, Наги?

— Не знаю. Бабушка с самого утра ругала ее. «Ты, — кричит, — осквернила мой дом, шлюха!»

Китти тоже ничего не понял.

6

Когда Чандреговда вечером собрался, как обычно, уходить, Камаламма опечалилась. В течение всего дня тетя, как заметил Китти, была необыкновенно радостная, веселая, и он уже стал надеяться, что теперь так будет всегда. Но стоило дяде уйти, как тетя сникла. Она неподвижно стояла, прислонясь к столбу в большой комнате. Фонарь с чисто протертым стеклом горел ровным пламенем и бросал мягкий свет на тетино лицо. Китти самому хотелось плакать, когда он видел на ресницах у тети слезы. Он сидел на кровати и срисовывал обезьяну с картинки в учебнике. Отшвырнув учебник в сторону, он вскочил на ноги.

Камаламма не заметила, как Китти подошел и встал рядом с ней. Она смотрела перед собой невидящим взглядом. Сколько раз видел Китти, как глаза тети наполняются слезами! Потянув за край ее сари, он позвал: «Атте». Тетя не откликнулась. Он потянул еще раз. Она, опустив голову, взглянула на него, и слезинки, сорвавшись с ее ресниц, капнули ему на лицо. Почувствовав, как по его лицу катятся ее теплые слезы, Китти, не в силах дальше сдерживаться, уткнулся лицом в ее сари и разрыдался. Прижимая его, плачущего, к груди, Камаламма сердцем ощутила, что она не совсем одинока в жизни, что есть у нее это родное существо. Глубоко вздохнув, она еще крепче прижала Китти к себе.

Китти ничего не понимал. Что случилось с тетей? Почему она грустит? Он вытер слезы и растерянным голосом спросил:

— Почему ты плачешь, атте?

Слезы снова потекли у него из глаз. Она ответила, словно разговаривая сама с собой:

— Не знаю, какие уж грехи могла я совершить в прошлых своих существованиях, что теперь приходится так дорого за них платить? Наверное, я еще не до конца их искупила.

Китти, ничего не поняв из ее слов, только молча смотрел на нее… Почему дядя каждый вечер уходит в Хосур?.. Почему тетя начинает плакать, стоит только ему спросить об этом?.. Почему Ломпи всегда обрывает его, когда он спрашивает у него, а потом посмеивается? Он вспомнил, как однажды в Хосуре, когда он шел домой из школы, на него как-то странно посмотрели Шиваганга, Ченнура и еще несколько мужчин, стоявшие у храма Мари; и как Басакка зазвала его к себе, уговорила поесть в ее доме и расспрашивала, что произошло вечером, а он отвечал на все ее вопросы. Он чувствовал себя виноватым, потому что зашел к Басакке в дом, несмотря на запрет тети.

Утерев слезы, Камаламма сказала:

— Ложись, Китти, — и постелила постель в большой комнате.

Ломпи в доме не было: он ушел на ночь стеречь поле. Тетя позвала Силлу, устроившегося спать во дворе, и сказала, чтобы он переходил в дом. Силла принес свою циновку и расстелил ее у входа в комнату. Становилось прохладно. Силла попросил мешок, чтобы укрыться им как вторым одеялом. Тогда тетя спросила:

— Что, очень холодно снаружи?

— Очень, амма, да еще этот противный Монна покоя не дает!

— Какой стыд, собаку забыла покормить! — воскликнула Камаламма и, вылив кислое молоко в остатки риса, выплеснула месиво на каменную плиту во дворе. Монна против обыкновения не набросился на еду, а лизнул ее раз-другой и улегся возле циновки Силлы.

— Наверно, где-нибудь белку сожрал, — предположил Силла. Камаламма принесла джутовый мешок и одеяло; протянув их Силле, она сказала:

— Отдай что-нибудь из этого Ломпи.

Силла оставил себе одеяло, а мешок решил отдать Ломпи.

Камаламма убавила свет в фонаре и легла в большой комнате рядом с Китти, но сон к ней не шел. Она лежала и перебирала в памяти события предыдущего вечера. Ее одолевало беспокойство за мужа; а ну как эти люди из Хосура нападут на него, когда он будет возвращаться один среди ночи? Сердце у нее тревожно колотилось. Словно вспомнив что-то, она встала и пошла в молельню. Китти, которому тоже не спалось, последовал за нею. Камаламма зажгла светильники перед изображениями богов и долго-долго стояла, молитвенно склонясь перед ними; Китти тоже стоял молча, со сложенными ладонями. Когда она увидела стоящего сзади Китти, у нее потеплело на душе. Она нежно прижала его к себе. Но и после того, как они вернулись и снова легли спать, Китти с болью в сердце услышал сдавленные рыдания тети. Боясь, что она расплачется еще сильнее, если он станет ее расспрашивать, Китти лежал тихо.

Проснувшись утром, Китти поспешил во двор, откуда доносился приглушенный шум голосов. Все работники, ходившие охранять ночью посевы риса, столпились возле коровника. Увидев среди них и тетю, Китти подумал, что они, наверное, принесли оленя, как не раз уже бывало раньше, и подошел поближе. Но оказалось, что все они собрались вокруг коровы Гаури. Китти оцепенел от ужаса: нижняя челюсть у коровы болталась как на ниточке; язык, губа, зубы — все превратилось в сплошную кровавую массу. Коровьи глаза были полны слез. Стоящие кругом мужчины строили догадки насчет того, кто бы мог поставить пороховую ловушку, искалечившую корову. Банде Мада высказал предположение.

— Знаете тот храм — так вот, похоже, где-то там расставил взрывные ловушки Свамиговда, чтобы защитить от диких свиней свое поле, засаженное сладким картофелем…

Правда, пороховые ловушки обычно ставят только в самом начале сезона дождей, а теперь уже лето на носу. Зачем, спрашивается, понадобилось Свамиговде ставить ловушки сейчас? Все про себя проклинали его.

Конечно, было бы лучше, если бы корова сразу пала. Ведь сейчас со своей изуродованной кровоточащей челюстью она все равно была обречена. Тетя стояла перед коровой и плакала. Во двор заходили любопытствовавшие односельчане. У Китти навернулись слезы. Он наполнил водой миску и поставил ее перед коровой. Страдающее от жажды животное потянулось к воде, но пить не смогло — лишь причинило себе боль. Сердце Китти не выдержало зрелища таких мучений: он сел рядом с коровой и заплакал. Ломпи осторожно отвел Гаури в коровник. Силла, сознавая свою вину, никак не мог унять дрожь. Когда корова не вернулась вчера вечером с пастбища, он никому об этом не сказал, понадеявшись на то, что она попасется где-нибудь ночью, а утром, как обычно, вернется. Не зная, что отвечать, если Чандреговда станет его расспрашивать, он пока что старался не попадаться хозяину на глаза.

Весь день Китти думал только о Гаури. Возвратившись вечером из школы, он сразу же побежал в коровник. Гаури стояла точь-в-точь так же, как она стояла утром перед его уходом, и глядела полными слез глазами. Когда он бегом вернулся, чтобы налить воды в миску, тетя спросила:

— Зачем тебе вода?

— Гаури напоить.

— Как же она станет пить, Китти? У бедняжки даже языка нет.

Китти, не слушая, поспешил с миской к коровнику, по дороге расплескивая воду себе на одежду, и поставил миску перед Гаури. Как и в прошлый раз, она попыталась пить, но не смогла. Китти немного постоял, задумчиво обхватив рукой подбородок, а затем сходил в дом за своей молочной чашкой с носиком. Наполнив чашку водой, он взобрался на деревянную перегородку стойла, приподнял корове голову и начал осторожно вливать ей воду в рот. Когда вода достигла пересохшего коровьего горла, Гаури глотнула. Китти был вне себя от радости. Он продолжал поить корову до тех пор, пока миска не опустела. Ему хотелось бы дать ей немного травы, но он не знал, как помочь ей есть.

Весь вечер его мучили мысли о корове… Бедняжка ничего не ела сегодня. Наверное, она ужасно голодна… Что же делать? Должно быть, она очень мучается… А вдруг Гаури ночью подохнет?.. Китти стало страшно.

Когда наутро Китти подошел к коровнику, он увидел, как дядя, Нанджа и еще несколько мужчин привязывают мертвую корову за ноги к длинной толстой жерди. Китти приблизился к ним. Заметив, что он плачет, Ломпи стал насмехаться. Гаури понесли на опушку ближайшего леса. Ломпи весело сказал:

— Ну и налопаемся за ужином говядинки! — Китти готов был броситься на него с кулаками и почувствовал себя глубоко несчастным. Он в оцепенении сидел на перекладине, что перегораживала опустевшее стойло Гаури, и по его щекам текли слезы.

В школу идти не хотелось. Тетя, как могла, утешала его:

— Сегодня ведь суббота, учиться всего полдня. А вечером пойдем с тобой на базар.

Обычно Китти, услышав, что пойдет на базар, чуть не плясал от радости, но со вчерашнего вечера он был как в воду опущенный. Печальный и молчаливый, отправился он в школу и такой же подавленный вернулся домой. Камаламма не знала, как его развлечь. Она догадывалась, как страдает его нежная, ранимая душа. Когда она в шутку сказала: «Что ты будешь делать, Китти, если я тоже умру, как Гаури?» — он вздрогнул, как от удара. В уши вонзился какой-то острый гвоздь, в глазах поплыло и потемнело. Камаламма встревожилась, поняв, какую боль причинили Китти ее слова, и принялась ласково гладить его, приговаривая:

— Нет, Китти, нет, я не умру.

С веранды Китти увидел, как кружат над лесом отвратительные стервятники. Возле одного дерева на опушке леса суетилась толпа женщин и детей из касты неприкасаемых. Китти ясно представил себе, как они разрезают Гаури на части и распределяют куски мяса между собой. До этого он не раз наблюдал, как они кромсают туши коров, подохших от старости и отнесенных на опушку леса. Тогда это зрелище казалось ему забавным. Теперь ему хотелось плакать. Придя домой, он лег и молча уставился в потолок. Его мысленному взору представлялись ужасные картины гибели Гаури.

Тетя позвала его с собою на базар, и он отправился туда без всякой охоты. Наги с мачехой тоже пошли на базар. Возле пруда Китти заметил Савитрамму из дома жреца; при виде этой женщины Китти сердился и смеялся одновременно. Она сидела в тени деревьев амате, поставив свою корзину на каменную плиту, лежащую поодаль. Савитрамма ему решительно не нравилась. Можно было издали безошибочно узнать ее истошный голос.

— Ах ты такой-сякой, сын неприкасаемой вдовы! — вопила она. А стоило назвать ее племянника «Анантой», как она оскорбительным тоном поправляла: — Эй, парень, надо говорить почтительно: «Анантайя»!

Китти помнил, как однажды Раджа предложил проучить ее — он уже придумал, как это сделать. А то вечно она орет:

— Убирайтесь прочь, паршивые дети вдовы!

По правде говоря, Китти понимал далеко не все из того, что рассказывал о ней Раджа. Но он всегда с интересом слушал рассказы Раджи про нее и приезжего плотника Бхаскару, который работал в доме Додды Говды. И вот в один прекрасный день Раджа сказал: «Китти, пошли, сегодня мы проучим Савитрамму». Китти, горевший желанием поквитаться с ней, отправился вместе с Раджей. Они дождались у пруда, когда Савитрамма пришла стирать свою одежду. Выстирав свои сари, она развесила их сушиться на бамбуковых побегах возле пруда. Как только она высушила свое красное сари вдовы и опять спустилась по ступенькам к пруду, Китти и Раджа, действуя согласно заранее разработанному плану, описали ее сари вдоль и поперек и убежали. Некоторое время спустя Китти увидел, как она в этом самом сари направляется в храм, и его разобрал неудержимый смех.

— Чему ты так смеешься, Китти? — удивленно спросила Камаламма.

Что мог он ей ответить! Просто отвернулся, сотрясаясь от смеха. Когда же впоследствии Китти рассказал об этом тете, она, помнится, сказала:

— Нельзя так поступать, Китти. Это грех…

Тетя, Савитрамма и Кальяни всю дорогу проговорили о скандальной истории Кенчи и Деви. После того как они пришли на базар, Китти немного повеселел. Вспоминая, каким способом проучили они Савитрамму, он забыл про смерть Гаури.

Когда они возвращались с тетей домой, его окликнул дядя, который сидел в чайной Сиддалинги, выходящей прямо на улицу, и дал ему сладостей. Китти положил кулек в тетину корзину. Недовольный тем, что они так быстро ушли с базара, Китти тащился сзади. Кальяни с тетей, разговаривая, шли впереди. Савитрамма осталась: она не успела купить все, что хотела. Китти окликнул тетю:

— Атте, Басакка обещала купить мне сладости, если я зайду к ней, но я не пошел. Правда, Наги?

— Да, да, атте, — подтвердила Наги.

— Ах вы, жулики, — с улыбкой сказала Камаламма. — Ползучая тыква всегда кивает плоду дерева ним!

Теперь Китти обратился к Наги:

— Наги, вот ты смотрела картины, которые нам показывали: Бомбей, Калькутту, храмы. Видала, какой страшный Ямапури — ад, куда бросают грешников?

— Ой, как их там наказывают! — отозвалась Наги.

— Думаешь, тебя не накажут, если ты совершишь грех? Еще как! Поэтому и нельзя грешить. Поняла?

— А что такое грех, Китти? — спросила Наги, которая не совсем поняла смысл его слов.

— Тьфу! Вот бестолочь! — воскликнул Китти, решив, что объяснит ей это как-нибудь потом.

Про подохшую корову Китти вспомнил, когда лег спать. Перед его мысленным взором вставали видения недавнего прошлого, одно страшнее другого: раздробленная коровья челюсть; полные слез глаза Гаури; как она мучилась, когда пыталась — и не могла — пить; как потащили ее тушу неприкасаемые, чтобы разрезать на части, а в небе вились омерзительные грифы и вороны; жуткие изображения Ямапури… потом ему представилось, как они описали сари Савитраммы… поплыли в глазах цветные бутылки с красным и желтым фруктовым соком… Тетя встала и передвинула его кровать, тихонько сказав:

— Давай-ка я тебя отодвину: говорят, если спишь под матицей, дурные сны снятся.

7

Китти начал бояться Шивагангу. Всякий раз, когда Китти встречал теперь его по дороге из школы домой, тот смотрел на него таким свирепым взглядом, точно хотел живьем съесть. А ведь у Китти не изгладилось из памяти то время, когда Шиваганга играл с дядей в карты, посиживая в лавке Шетти в Хосуре, или попивал с ним кофе в гостинице, которую держал Бхуджангайя. Сколько раз видел он их, занятых разговором, на веранде дома Басакки. Да и у них дома Шиваганга бывал частенько. Казалось, их с дядей водой не разлить — отчего же они так сразу рассорились?

Чандреговда купил у некоего Кондайи поле Курекере, которое находилось на земле Хосура. Вот это и стало причиной их раздора. Оказывается, Шиваганга сам хотел прикупить этот участок, примыкающий к его собственному полю, но он уже был продан Чандреговде. Кондайя, будучи человеком честным, не придавал особого значения регистрации сделки — считал, что с этим всегда успеется. А Шиваганга тем временем принялся обрабатывать односельчан. Нельзя допустить, утверждал он, чтобы хосурская земля отошла к другой деревне. Он и к Кондайе подъехал: стал склонять его вернуть деньги Чандреговде и расторгнуть сделку. Но Кондайя считал, что лучше уж выпить яд и умереть, чем обмануть такого человека, как Чандреговда. В тот же день он прямиком отправился к Чандреговде и без околичностей объявил:

— Говдре, поехали прямо завтра. Надо совершить купчую. Чтобы уж передумать нельзя было.

Чандреговда, которому было известно о происках Шиваганги, ответил:

— Ладно. Сходи в Говалли и скажи шанбхогу[11], чтобы собирался завтра в Коте.

Узнав, что дядя едет дневным автобусом, Китти огорчился. Он так надеялся, что дядя отправится в Коте с утра, и уже строил планы, как он пойдет вместо школы бродить с Силлой по лесу Додданасе, взберется на гору Карикалл… Теперь все его планы рухнули. Делать нечего, пришлось идти в школу. Зато вечером, после занятий, он стал полным хозяином в доме. Тетя собралась почистить лампу, но Китти настоял, чтобы эту работу доверили ему. Когда лампа заблестела, он принялся отдавать распоряжения работникам, как это обычно делал дядя: «Иди-ка волов чистить», «Проверь, хорошо ли ты запер дверь коровника!» Китти тоном взрослого повторял эти и другие дядины фразы, а работники исполняли его приказания.

Если в обычные дни приходилось считаться с дядей, то сегодня уж ничто не помешает ему пойти посмотреть репетицию. Он едва дождался ужина, поспешно проглотил несколько кусков и, не дав Силле вдоволь поесть, потащил его за собой. Ломпи уже ушел сторожить поле. Тетя сама заперла за Китти и Силлой дверь на засов, чтобы Монна не увязался за ними. Монна попытался было просунуть морду между створками двери, но пролезть наружу не смог. Тогда он потянулся и улегся во дворике.

Когда они подошли со стороны дома Додды Говды к сараю, где проводились репетиции, послышались звуки игры на фисгармонии.

— Вот видишь, уже началось, — воскликнул Китти.

Мужчины, которые должны были идти охранять поля, задержались и стояли в дверях, наблюдая. Китти протиснулся внутрь. Рудранна уже прошел с постановщиком всю роль Раваны: ночью ему предстояло караулить, и он пропел все свои песни и сказал все реплики в начале репетиции. В тот момент, когда Китти вошел и усаживался рядом с Раджей, он уже уходил. Китти почувствовал разочарование, словно чего-то лишился. У сидящих вокруг волосы, по многу дней не знавшие ухода, были причесаны и густо смазаны маслом. Головы блестели, а кое у кого масло стекало с волос на лицо. Китти сидел и слушал, покуда его не начало клонить в сон. Увидев, что он засыпает, Андани из дома Додды Говды отвел его и Силлу домой. По дороге Китти смутно вспоминалась то одна, то другая роль в спектакле. Когда они постучались, Монна громко залаял. Тетя открыла им дверь со словами: «Вы бы еще позже заявились!» В тепле, укутавшись одеялом, Китти подумал о том, как долго он дрог на холоде, и заснул крепким сном…

Разбудил его отчаянно громкий лай Монны. Силла вскочил на ноги. Монна остервенело лаял, подняв морду кверху. Его было видно, хотя лампа в большой комнате, освещающая и двор, едва горела. Китти и тетя тоже встали. Силла подошел к двери и спросил: «Кто там?» Но за дверью, похоже, никого не было. Китти испугался: а вдруг это пришли грабители? Силла бесстрашно открыл дверь. Не успев даже переступить порог, он бросился обратно с криком: «Пожар! Пожар!» Выбежав наружу, они увидели прямо перед собой яркое пламя. Горели скирды хлеба на току. Задыхаясь от дыма, они спустились по ступенькам, приблизились к изгороди. Огонь осветил весь ток. Пламя с грозным треском разрасталось, хотя ветерок нес влагу. Они не знали, что делать. Силла бросился бежать в сторону чавади. Китти взглянул на тетю. Она стояла молча, словно окаменев. Огонь все разгорался. Монна с подвывом лаял. Ему принялись подвывать другие деревенские собаки. Китти объял ужас. Тетя не кричала, не плакала. Просто стояла, будто прикованная к месту. Китти тоже лишился дара речи. Вместе с пламенем к небу вздымались чудовищные клубы дыма. Несмотря на то что Китти стоял далеко от огня, его обдавало жаром. Он не понимал, почему все скирды пылают ярким пламенем, как погребальный костер. Может быть, это бог Мунишвара принял огненную форму? У Китти помутилось в глазах. Ему было невыносимо страшно, хотелось бежать вслед за Силлой к чавади, взяв с собой тетю. Он снова посмотрел на горящие скирды. Огонь разгорался, полыхал все жарче и, казалось, даже подползал ближе. На них словно надвигалась стена пламени. Ему почудилось, что пламя вот-вот сожрет его, тетю, дом, все на свете. Закрыв глаза, он вскрикнул и прижался к тете, прячась в складки ее сари.

Вскоре со стороны чавади подошло человек семь-восемь односельчан. С ними вернулся и Силла. Китти почувствовал себя немного смелее. Подошедшие не приближались к огню. Они, как и тетя, стояли, ничего не предпринимая, и лишь громко причитали: «Сгорело зерно, пропало!» Огонь пожирал скирды. Глядя на всех этих людей, которые стояли, сложив руки, как будто пришли погреться у огня, Китти рассердился. Почему они не носят воду, чтобы залить пламя? Когда в прошлом году начался пожар на улице неприкасаемых, вся деревня помогала заполнять водой водовозную бочку, и пожар потушили. Отчего же они теперь этого не делают? Подошло еще несколько человек. Скирды, догорая, становились меньше и меньше. Все, кто подошел, просто стояли и ругались.

Забрезжил рассвет. Люди стали постепенно расходиться. Устав стоять, Китти поднялся на веранду и сел рядом с тетей. Огонь ослаб, и стали видны горы черного пепла. Пришел Додда Говда. К этому времени весть о пожаре дошла до улицы неприкасаемых, и народ стал приходить оттуда. Возвращались и мужчины, уходившие на ночь караулить поля.

Рудра был вне себя от гнева. Глаза его горели яростью. Подойдя к Камаламме, он воскликнул:

— Подлые ублюдки! Это все Шиваганга с Ченнурой, их работа. Пойду спалю их скирды к чертям собачьим! Пусть я не буду сыном своего отца, если они не проклянут тот день, когда появились на свет!

Возмущенный Рудра в бешенстве продолжал сыпать угрозы, но Камаламма, до сих пор молчавшая, остановила его:

— Не надо, Рудранна! Если ты подожжешь то, что должно служить пищей бессловесному скоту, не говоря уже о людях, бог опалит нас пламенем своего гнева!

Рудра тотчас же образумился. Но и оставшись на месте, он скрежетал зубами и метал яростные взгляды по сторонам.

Хлеб, лежавший в скирдах, должны были обмолотить через месяц — в праздник Санкранти. Это был первый богатый урожай за последние три года. После обмолота тут набралось бы никак не меньше полутораста мер отборного зерна. И все это богатство пожрало пламя. О том, как прокормить свою собственную семью, Чандреговда, конечно, мог не беспокоиться: у него было достаточно риса, собранного с поля, что находилось возле берега речки Этхоре. Зато тем семьям, которые полностью от него зависели, и в этом году предстояло жить впроголодь.

Додда Говда, спускаясь по ступенькам веранды, утешал Камаламму:

— Ну что ты так убиваешься, Камали? Не надо! На все воля божья. Чему быть, тому не миновать.

Камаламма стояла, прислонясь спиной к стене. Додда Говда вышел на улицу, снова вернулся и сказал:

— Попроси Чандреговду зайти ко мне, как только вернется. — Бросив еще раз взгляд на пепелище, он вышел на улицу.

Тетя не развела огонь в очаге на кухне. Говракка, жена Додды Говды, сама разожгла огонь и принялась за стряпню. Говракка и раньше иногда приходила к ним готовить. Китти ужасно проголодался. После бессонной ночи глаза у него щипало. Тетя неподвижно, словно оцепенев, сидела в углу большой комнаты и говорила мачехе Наги:

— Эти люди ни перед чем не остановятся, они и дом поджечь могут. И зачем ему понадобилось одному встревать в эту ссору между деревнями? Мало того, он ходит один темными ночами. Как знать, когда… и что… — Ее глаза наполнились слезами. Кальяни сразу же ответила:

— Ну зачем думать о плохом? — И, повернувшись к Китти, спросила: — Разве ты не идешь в школу? — «Неужели у них других забот нет?» — с раздражением подумал Китти, а вслух вымолвил:

— Атте, я есть хочу.

Солнечные лучи осветили уже весь внутренний дворик и подобрались к большой комнате. Мачеха Наги подала ему поесть и вышла. Сегодня Наги опять не зашла за ним. Китти не мог решить, куда ему пойти. Тем более что тетя не выпроваживала его в школу. Он вышел и снова посмотрел на сгоревшие скирды. К их дому по-прежнему подходили люди, что-то говорили и шли дальше. На груды пепла было неприятно смотреть. Побеги ползучей тыквы, которыми была увита изгородь вокруг тока, засохли от жаркого дыхания огня. Китти направился в коровник. Силла помогал Бхоги убирать там навоз. Бхоги шла к выходу с корзиной, полной навоза, на голове. Лицо у нее было заплаканное. Никто не заговорил с Китти.

Чандреговда, вернувшийся из Коте дневным автобусом, не заплакал, как Камаламма. В отличие от нее он не сидел, подперев голову рукой, не отказывался от пищи. Подавая ему поесть, Камаламма сказала, что Додда Говда просил его зайти. Повернувшись к Китти, дядя спросил:

— Почему ты не пошел в школу?

Китти промолчал. Дядя поел и вышел. Даже не повернул голову, чтобы взглянуть на сгоревшие скирды; просто зашагал в сторону дома Додды Говды. Китти пошел следом за ним. Возле чавади дядю обступили несколько односельчан, среди которых был и Рудра. Подталкиваемый любопытством, Китти подошел ближе.

— Забудь об этом, Рудра, — без гнева говорил дядя, — меня это не разорит. Мы не должны поступать так неумно.

— Если спустить им такое, эти сукины дети что угодно могут сделать. Когда же я хочу проучить их, вы начинаете проповедовать…

— Нет, Рудра. Если ты не послушаешься Додду Говду, мы уроним наше доброе имя в глазах жителей других деревень.

Дядя направился к воротам дома Додды Говды. Китти был изумлен. Почему дядя никого не клянет? Почему он не оплакивает сгоревший хлеб? Все в один голос говорили, что дело тут не обошлось без Шиваганги. Поэтому Китти думал, что дядя прикончит его, как только вернется.

Китти собирался пойти с Мутху в поле, но теперь он направился к дому Наги рядом с чавади. Наги тоже не пошла в школу. Вдвоем они подошли к дому Додды Говды.

На веранде сидели дядя, Ситарамайя и другие важные люди. Тогда Китти вошел через заднюю дверь. Увидев его, Говракка спросила:

— Китти, твоя атте поела?

Китти вспомнил, что тетя еще ничего не ела, и сразу же отправился домой. Вернувшись, он принялся уговаривать тетю. В конце концов, уступив Китти, она чуть-чуть проглотила чего-то. Китти, не спавший всю ночь, положил голову тете на колени и закрыл глаза. В тот же момент он погрузился в сон.

8

Китти удивляло, почему никто больше не судачит о сожженных скирдах, словно все происшедшее было прочно предано забвению. Теперь, когда он, возвращаясь из школы, встречал в Хосуре Шивагангу, тот не буравил его свирепым взглядом, а отводил глаза в сторону. Догадываясь, что с Басаккой ему лучше не встречаться, Китти сразу за лавкой Шетти стал сворачивать на другую улицу. Дядя теперь тоже не всегда проводил время в Хосуре, не то что раньше. Лишь изредка можно было увидеть его в лавке Шетти, играющим в карты с Чати Саби и плотником Бхаскарой. Встречая Китти и Наги, дядя всякий раз поторапливал их, чтобы они добрались до наступления темноты.

Китти только что поужинал и собирался пойти к чавади, когда тетя позвала его с собой в храм. У нее уже все было приготовлено: на блюде, предназначенном для приношения даров богам, лежали листья конамаву, пахучие палочки для воскурений, масло в отдельном блюдечке. Китти не раз уже ходил с тетей в храм и помнил эти посещения. Храм Гудикатте находился за полем, что возле речки, и стоял посреди густой рощи. Перед храмом был небольшой пруд. Когда Китти вошел через дверной проем внутрь, он поначалу ничего не различал в непроницаемом мраке. Но немного погодя глаза привыкли к темноте, и ему стали видны окружающие предметы. Прямо над головой, громко хлопая крыльями, пролетела стая летучих мышей. Тетя чиркнула спичкой и затеплила светильник. Огонек масляного светильника тускло осветил внутренность храма. Китти вспомнил, как боялся он сначала приходить сюда: ведь во дворике перед храмом видели следы гиены. Теперь гиены стали редкостью. Со временем Китти хорошо изучил местность вокруг храма, потому что приходил сюда рвать плоды с дерева хунасулли, растущего за храмом.

Тетя долго стояла в молитвенной позе. Китти выглянул наружу. Сгущались сумерки. Потянув тетю за сари, Китти сказал:

— Атте, темнеет уже.

Они вышли из храма. Перейдя поле, они вошли в деревню. По улице гнали домой стадо, и в воздухе висели тучи пыли. Пастухи пели, но, завидев тетю, они оборвали песню и принялись разгонять скотину, расчищая проход. Как только они с тетей прошли, пастухи снова затянули свою песню.

В доме было темно. Тетя зажгла фонарь и прошла на кухню. Дядя, как обычно, ушел, обувшись в джирки и взяв свой карманный фонарик. Это уже стало чем-то неизбежным. Когда тетя сказала Бхоги, что заклинание колдуна, как видно, не подействовало, та ответила:

— Нет, амма, что ни говорите, а сейчас стало малость лучше. Ведь прежде-то он и днем там пропадал.

Приближался праздник Санкранти. В каждом доме царило оживление: на токах готовились к обмолоту урожая. В воображении Китти вставали связанные с этим картины: вот поджигают порох, вот веют зерно, молотят, выметают высевки, вот с песнями отправляются работники спать на току… Китти взглянул в сторону их тока. Кучи золы — все, что осталось от сгоревших скирд. Он почувствовал в сердце боль утраты.

Китти больше не стремился всеми правдами и неправдами попасть вечером в дом, где шли репетиции. Ему не нравились странные взгляды, которые люди теперь бросали на него. Да и все юноши — участники спектакля — ходили словно в воду опущенные с тех пор, как злоумышленники сожгли скирды на току Чандреговды. У них так и стояло перед глазами зрелище пожираемого огнем зерна. Искры, взлетавшие к небу в ту ночь, казалось, все еще жгли их душу.

Не только в Коппалу, но и в Хосуре было хорошо известно, что поджог скирд на току Чандреговды — дело рук Шиваганги. Вся деревня дивилась, почему не был созван панчаят[12] для раскрытия этого преступления. Деревенский шанбхог хотел было заявить о поджоге в полицию, но Чандреговда воспротивился этому: он считал своим долгом поступать по совету старших — Додды Говды и Ситарамайи. Шиваганга увидел в его сдержанности признак трусости и совсем обнаглел. Он стал дерзок и заносчив, словно какой-нибудь вождек, избалованный поддержкой соплеменников. С его языка так и сыпались теперь угрозы: «убью», «измордую», «на куски разорву»… Даже жителям Хосура стало надоедать его бахвальство. Он и всегда-то злобно поносил Басакку, но старался незаметно ускользнуть, если поблизости оказывался Чандреговда. Теперь же он начал громко честить ее на всю деревню. И все-таки, как ни пыжился Шиваганга, его по-прежнему бросало в дрожь от одного свирепого взгляда Чандреговды. Придравшись к чему-то, Шиваганга жестоко оскорбил Кондайю. Но и после этого Чандреговда продолжал хранить молчание. Шиваганга начал хвастливо угрожать: «Пусть только сунутся убирать хлеб с этого поля!» Однако стоило ему заметить хотя бы тень Чандреговды, как он торопливо менял тему разговора.

С недавних пор Чандреговда начал провожать Китти домой из школы. Он стал более внимателен к Наги и Китти и с каждым днем нравился им все больше. Когда дядя бывал с ними, он обязательно покупал им каких-нибудь лакомств. А позавчера Китти набрался храбрости и попросил дядю купить в лавке Шетти цветных шариков для игры — редкостных цветных шариков, которые обычно продаются только на ярмарке в Боммадевара Гуди, а на простом деревенском базаре даже не бывают. Дядя купил ему шарики, а Наги — зеленые ленты, которыми она не переставала восхищаться. Она помахала перед Камаламмой своей длинной косичкой, переплетенной зеленой лентой:

— Атте, это дядя купил мне ленту.

— Ну конечно, дядя уже боится, что иначе его невестка может осерчать. — Наги смутилась и покраснела.

Всякий раз, когда Китти приходил поиграть с Наги, поднимался целый скандал. Ее бабушка только и знала, что ругаться. Стоило ему позвать Наги играть на улицу, старуха начинала браниться: «Иди играй, бесстыжая девчонка!» Как не похожа на нее была его бабушка в родной деревне! Он не помнил, чтобы она когда-нибудь обругала его или ударила. Да она даже отцу не давала бить его. Лицо у нее все в морщинках… и руки тоже. Она часто ходила на берег пруда срезать зеленые побеги хоногане и брала его с собою. Когда она надевала перед выходом изношенное сари его матери, та говорила:

— Надели бы вы новое сари, аджи.

— Зачем новое сари старухе, которая в любую минуту может умереть?

А какую сказку про маленького принца рассказывала она ему! Как ракшасы унесли его в свой мир, а прекрасная Бидирала Чадуре помогла ему бежать оттуда… Эта сказка так врезалась ему в память, точно бабушка рассказывала ее только позавчера… Сердце его сжалось от горячего желания увидеть ее.

Дядя еще до зари ушел на поле возле речки — проследить за обмолотом риса. Китти притворился, будто у него разболелась нога, которую он уколол вчера вечером о какую-то колючку, и добился, чтобы тетя положила на нее припарку. Благодаря своему притворству он избавился от школы. Уже почти всюду скотину отпускали свободно пастись на сжатых полях. На дядином поле еще не дозрели бобы, посаженные с опозданием: убирать их можно будет не раньше, чем через неделю. А пока Силла с Ломпи будут до утра сторожить урожай. Поэтому Китти, как он и хотел, отправился с Раджей и его друзьями в лес Додданасе собирать дикий мед.

Бродить по лесу было для Китти огромным удовольствием. Хотя он боялся змей, леопардов и рогачей-оленей, ему ужасно нравилось продираться сквозь густые заросли, залезать в поисках меда в самую середину купы сросшихся деревьев, весело топать по хрустящему под ногами валежнику… что может быть лучше этого? С утра прошатавшись по лесу, полазав по непроходимым дебрям, отыскав пару маленьких ульев и полакомившись медом, они вышли из лесу с расцарапанными в кровь руками и ногами. У Китти порвалась рубаха. Они пошли после леса в сад Кенганны и стали играть в обезьян, забравшись на большое манговое дерево.

Китти был младшим в этой компании. Чтобы его не поймали сразу же, он уселся в развилине тонкого сука. Сук немного наклонился. Когда Шива стал подползать к Китти, чтобы осалить, тот подвинулся еще дальше к концу, все время поглядывая в сторону Раджи и Мутху. Он сердился на них: почему они медлят? Давно им пора спрыгнуть и подальше забросить палку, за которой Шиве придется бежать. Когда Шива потянулся, чтобы осалить его, Китти в отчаянии решился перепрыгнуть на ветвь, что была пониже, но верхняя ветвь, за которую он держался, обломилась, и он сорвался, ударившись при падении левым локтем о сук. Все ребята тотчас же спрыгнули вниз и помогли ему сесть. Китти упал на мягкую землю и, чувствуя, что не ушибся, сразу же встал. Мгновение спустя что-то словно сдвинулось у него в локте, и руку пронзила острая боль. Он снова сел и заплакал. Ребята кое-как довели его до дому и ушли. Боль теперь стала непереносимой, и он не переставая плакал. Камаламма не знала, что делать. Решив, что он, наверное, сломал руку, она посадила его к себе на колени и ласково гладила по голове. Даже легкий толчок причинял ему мучительную боль. Утомление все же взяло свое: наплакавшись, Китти так и заснул у тети на коленях.

Вечером дядя, ощупав локоть, сказал, что это, должно быть, растяжение. Он послал Ломпи с Силлой в Говалли за Бандиговдой, чтобы тот пришел осмотреть поврежденную руку. Бандиговда явился, когда тетя кормила Китти, который сидел у нее на коленях. Дядя усадил Бандиговду к себе на койку и поговорил с ним, дожидаясь, пока Китти поест. Затем Китти подвели к Бандиговде; Китти не отрывал взгляда от его лица — заросшего колючей щетиной, — которое он так часто видел раньше. Кривой Бандиговда, отвлекая внимание Китти, долго растирал его руку маслом — и вдруг резко дернул ее. Китти вскрикнул. Обмотав руку вощеной бумагой, Бандиговда наложил на нее тугой бамбуковый лубок и удалился.

Ночью рука ныла, боль не давала заснуть. Ломпи и Силла легли спать на веранде. Перед тем как уйти, дядя предупредил:

— Смотри не снимай повязку. Будет туго — терпи. Не то опять локоть вывихнешь.

Сложив два-три сари, тетя подсунула их под больную руку, чтобы ей было мягче. И все-таки руке было тесно и больно. Во дворе залился лаем Монна.

Ломпи постучал к ним в дверь и позвал:

— Камалаваре!

Тетя пошла открывать. Китти затаил дыхание, услышав чьи-то всхлипывания. Оказалось, это Кальяни, мачеха Наги. Пока тетя прибавляла огня в лампе и спрашивала у Кальяни, что случилось, Китти разглядывал ее. Волосы у нее были растрепаны, на руке не осталось ни одного браслета, на лбу вспухла шишка. Она навзрыд плакала. А когда она показала, какие рубцы от ударов кнутом остались у нее на бедрах, Китти обожгло: словно это его отхлестали. Семь-восемь страшных полос чернели на ее светлых бедрах. Тетя тоже чуть не плакала. Смазывая раны маслом, она посочувствовала Кальяни:

— Это же зверь! Так отхлестать тебя! Как скотину!..

— Он придавил мне голову каменной плитой. Нет, я больше не вынесу такой жизни, Камаламма. Брошусь в пруд или в колодец…

— Разве можно так говорить, Кальяни? Это случилось в несчастливую минуту, вот и все. «Смеем ли мы отказаться есть то, что сами просили?» Что мы такое? Котомка с прахом, которую и так выбросят после каких-нибудь нескольких дней жизни на этой земле. Вставай, нельзя ложиться спать на голодный желудок. Поешь.

Кальяни немного поела и принялась подробно рассказывать с самого начала. Если у Кальяни имелся в деревне по-настоящему близкий человек, то это была Камаламма. Сколько раз Кальяни совсем было решалась проститься с жизнью, но тихие уговоры Камаламмы придавали ей мужества пожить еще немного. Кальяни рассказывала все как есть, без утайки. Китти жалел ее. Повязка больно стягивала руку. Тетя говорила:

— Ложись спать, Кальяни. Пускай он придет за тобой утром. А я и твоей свекрови пару слов скажу. Как можно так жестоко обращаться с женщиной только потому, что это чужая дочь? Ты до сих пор не спишь, Китти?

Тетя укрыла его и стала ласково гладить по голове, чтобы он уснул. Локоть по-прежнему болел. Китти было слышно, как постанывает Кальяни. За что ее так страшно избил отец Наги? Дядя и то так не бил… может, он и Наги отстегал… Китти вспомнил злобную старуху в доме Наги и подумал, что это, наверно, она во всем виновата. Ведь это же настоящая ракшаси — ведьма: ногти у нее длинные, грязные, похожие на когти; глубоко запавшие глаза вечно слезятся; из беззубого рта стекает на подбородок красный сок бетеля; лицо, руки, ноги покрыты морщинами… Китти вспоминал, вспоминал и лишь много позже забылся беспокойным сном.

9

Дома стало совсем невесело. У Китти от этого портилось настроение. Даже работники и те ходили молчаливые и подавленные. Наступил праздник Санкранти — и прошел скучно, без радостного оживления. Совсем не так, как Дипавали с его праздничной суетой! У всех в деревне выросли на токах горы зерна, всюду раздавались песни и веселые возгласы. Китти подошел к краю веранды и бросил взгляд в сторону их собственного тока. Там по-прежнему темнели огромные кучи пепла — безрадостное зрелище! Китти было до слез досадно. Хотя локоть у него еще побаливал, Китти размотал повязку — сил не было терпеть, как она стягивала руку, — и выбросил вощеную бумагу вместе с бамбуковым лубком. Ему надоело столько дней сидеть дома. Он отправился проведать Наги. На веранде лежала бабушка Наги и надсадно кашляла. Остановясь во дворе, Китти крикнул:

— Аджи, Наги дома?

Бабушка приподняла голову и посмотрела в его сторону:

— Кто это?

Китти подошел ближе. От старухи шел дурной запах. Она хрипло спросила:

— Это ты, Китти?

— Я, аджи… А почему вы легли спать, аджи?

Старуха велела ему подойти еще ближе и, откинув одеяло, показала гноящуюся рану на руке.

— Натолки мне бетелю с орехами, — сказала она и вытащила из-под изголовья мешочек с бетелем. В последнее время Китти терпеть не мог эту бабку. Он думал, что это из-за нее так достается Кальяни и Наги. И поэтому не раз желал ей смерти. Но сегодня ему стало ее жалко. Он вспомнил, как сочился гной с кровью из раны, и его чуть не вырвало. Он принялся что есть силы толочь бетель, а закончив, спросил:

— Где Наги, аджи? — Узнав, что она на току, он пошел туда.

На току сгребали в кучи высевки. Там были Наги, ее мачеха и человек семь-восемь работников — все эти работники были ему знакомы: они служили в доме его дяди. Наги с маленьким совком из кактуса в руках сгребала высевки в кучи вместе с неприкасаемой Нингой, которая тоже работала у них. Увидев Китти, Наги собралась и ему дать совок, но Кальяни остановила ее:

— Не надо, не бери, Китти. Волосы себе запылишь. Да и рука у тебя…

Не дав ей докончить, Китти выхватил из рук Наги совок и принялся усердно работать, показывая, что рука у него совсем прошла. Неприкасаемый Ханума, повернувшись к Кальяни, громко сказал:

— Посмотри-ка на дочь. Она уже впрягает в работу своего мужа!

Все дружно рассмеялись. Китти и Наги смутились… Впрочем, они не стали бранить Хануму, хотя и рассердились на него: ведь это он сплел им из тростника две маленькие горагу — непромокаемые шапки, без которых в дождь не выйдешь на улицу. Китти отшвырнул совок и подошел к Кальяни. На его смазанных маслом волосах уже осел слой пыли.

— Вот видишь, Китти, что я тебе говорила? Смеркается уже. Шел бы ты домой, пока еще светло. Тетя, наверно, обыскалась тебя. — Кальяни вытерла ему голову краем сари. — Смотри, скоро стемнеет.

Китти пошел домой. В воображении ему рисовалось, как он тоже, не сгори их скирды, делал бы все это на их собственном току вместе с Силлой, Ломпи и Бхоги. Проходя мимо чавади, он заметил поодаль огромную груду срубленных деревьев и бамбуковых жердей и догадался, что это материал для сцены — помоста, на котором будут играть спектакль. Добравшись до дому, он увидел, что на веранде сидят и беседуют его дядя и Ситарамайя.

— Смотри-ка, — воскликнул дядя, — рука еще не зажила, а он уже по деревне слоняется!

— Да нет, уже ни капельки не больно, — возразил Китти и для убедительности энергично помахал рукой.

— Тогда завтра пойдешь в школу, — тотчас же сказал дядя.

У Китти упало сердце. Он совсем не ожидал, что будет так наказан за свои слова. Не зная, что ответить, Китти постоял молча и вошел в дом.

Утром, как только Китти встал, на него обрушились две печальные новости: ночью леопард загрыз Монну и умерла бабушка Наги. У Китти даже голова кругом пошла. Когда он ложился спать вчера вечером, Монна был во дворе. Он долго лаял. А ночью его утащил леопард. Силла рассказывал, что слышал, как Монна возился и даже один раз взвизгнул.

— Откуда же мне было знать, — говорил он, — что на него напал дикий зверь?

Леопард утащил собаку под дерево неподалеку от колодца и там сожрал ее. Силла и Ломпи, которые уже ходили посмотреть на то, что осталось от Монны, в один голос сказали:

— Еще слава богу, что он не забрался в закут к козам! — и пошли помогать Бхоги выносить навоз.

Дядя ушел в дом, где лежала покойница. Тетя уже побывала там и вернулась. Китти решил сперва сходить посмотреть на останки Монны под деревом у колодца, а потом пойти в дом Наги. Когда Китти добрался до того места, под деревом уже пировали стервятники. Китти стало страшно, и он не подошел ближе. Немного постояв поодаль, он направился к дому Наги.

Перед домом лежала кучка тлеющих углей — «огонь», извещающий людей, что в дом вошла смерть. Покойницу положили на веранде. В изголовье на низенькой скамейке горел глиняный светильник. Рядом сидели с заплаканными глазами Кальяни, Наги и ее отец. Веранду заполняли родственники Додды Говды и множество других людей. Китти подошел к Наги. При виде ее слез ему самому захотелось плакать. Хотя он много раз желал старухе смерти, теперь, когда она в самом деле умерла, он жалел об этом. Он долго стоял на краю веранды, пока ему не свело ногу судорогой. Присев, он вспомнил о том, как еще вчера старуха показывала ему свою гноящуюся рану и как ужасно от нее пахло, — его чуть не стошнило. Он сошел с веранды и, почувствовав голод, отправился домой.

— Сейчас, Китти, подам тебе завтрак, — сказала тетя, — а сама пойду приведу Наги. — С этими словами тетя дала ему поесть и ушла. Хотя он и был голоден, пища не шла в горло. Он посидел просто так, потом принялся за еду. Когда пришли Наги с тетей, он доедал последний кусок. Тетя, усадив Наги с ним, подала завтрак и ей. Наги рыдала и не притрагивалась к еде, но тетя все-таки уговорила ее поесть.

Дальше все происходило как в тот раз, когда умер его дедушка. Наги, ее отец, Кальяни — все они совершили омовение у них в доме и здесь же поели.

— Пускай Наги останется у нас на ночь, — предложила Камаламма, и Наги оставили у них. Китти обрадовался этому. Наги проплакала чуть ли не всю ночь. И в доме, и снаружи воцарилась непривычная тишина. Раньше Монна, услышав малейший шорох, заливался громким лаем, который разносился по всей деревне. Китти лежал и представлял себе, как леопард терзает Монну и пожирает его. А вдруг он придет и сегодня? Его охватил смертельный страх. Даже с закрытыми глазами он не мог заснуть и беспокойно метался. Тетя спросила:

— Ты что не спишь, Китти? Спи, — и стала тихонько поглаживать его. Сон все не шел к нему. Как и накануне ночью, стали кричать совы на большом тамаринде в конце улицы. Жужжание жуков ясно слышалось в ночной тишине. Китти вспоминал все, что случилось сегодня с самого утра. Ему почудилось, будто что-то страшное надвигается на него, разинув огромную пасть. Вздрогнув, он спрятал лицо у тети на груди.

Кровавые останки Монны, растерзанного леопардом; гной с кровью, вытекающий из язвы на руке старухи; треск костра, на котором сжигали покойницу; Наги, причитающая: «Аджи, аджи!» — столько ужасных воспоминаний! Откинувшись на подушку, он широко раскрыл глаза.

Со всех сторон окружала его кромешная тьма. Огонек лампы в дальнем углу комнаты еле мерцал, вот-вот готовый погаснуть. Китти стало невыносимо страшно. Он решил прибавить огня в лампе, привстал, но тут ему стало еще страшнее, и он лег обратно под одеяло.

10

Китти шел в школу с ватагой мальчишек из Говалли, обсуждая по дороге спектакль, который будет поставлен в его деревне, как вдруг он заметил перед храмом Басавы в Хосуре десятка два мужчин, копающих яму для воды. Значит, скоро Окали[13], сообразил он и направился к группе работающих, хотя и так уже опаздывал на урок.

Праздник Окали пользовался широкой популярностью в округе, и даже в Коте отмечали его. Но в последние два года его нигде не праздновали на широкую ногу. Поскольку в этом году дождей было достаточно и хлеб уродился, заранее начались приготовления к большому празднованию и к игре, которой знаменит праздник Окали. Из сарая, примыкающего к храму, была вывезена колесница. Ее деловито чинил Бхаскара, плотник, который не так давно приехал к ним в деревню, чтобы что-то перестроить в доме Додды Говды. Увидев Китти, он заговорил с ним. В Хосуре — это было известно Китти — и процессию с колесницей, и игру Окали устраивают в один и тот же день: процессию — утром, Окали — днем.

— Скоро будет Окали, Бхаскара?

— За день до спектакля в вашей деревне, — ответил Бхаскара. Язык каннада не был родным языком Бхаскары, и он говорил неправильно, с сильным акцентом, что очень забавляло Китти. Читать на каннада он не умел. Поэтому, когда Китти протянул ему несколько цветных афишек, Бхаскара попросил его прочитать их вслух. В афишках сообщалось о предстоящем спектакле в Коппалу. Китти вытащил эти листочки из кипы афиш, которую постановщик спектакля накануне привез из Майсура.

На обратном пути из школы Китти с радостным возбуждением отметил, что афиши о спектакле в Коппалу наклеены на стене лавки Шетти и гостиницы Бхуджангайи. Он только заглянул домой и тотчас же побежал к чавади, даже не ответив тете, которая уговаривала его сначала поесть. Рядом с чавади уже сооружалась сцена. Дядя сам следил за ходом работ. По правде сказать, даже сидя на уроках в школе, Китти в мыслях был все время тут.

На чавади Китти увидел Додду Говду, Ситарамайю и нескольких жителей Хосура — они о чем-то разговаривали с дядей. Подойдя ближе, Китти стал слушать. Жители Хосура явились, чтобы вручить старейшинам Коппалу листья бетеля в знак официального приглашения на праздник Окали в Хосуре, который состоится через четыре дня. Поначалу Чандреговда отказался принять приглашение.

— Разве это возможно? Их же трясет от ненависти при одном упоминании о нашей деревне! Как стали бы мы играть с ними?

Санаппанна из Хосура примирительно говорил:

— Послушай, Чандраппа, в каждой деревне есть дурные люди. Если в злую минуту случилось что-то такое, что не должно было случиться, мы не должны растравлять свои обиды. Ведь эта игра передавалась из поколения в поколение. Говорят, давным-давно Коппалу и Хосур были одной деревней. Ныне настал худший из веков. Люди потеряли честь и совесть. Разве ты сам не видал, какая нас постигла кара? Три голодных года подряд, страшная засуха. Будь же великодушен, забудь, что было, и прими наше приглашение. И так уж люди с нижней улицы склоняют нас пригласить вместо Коппалу Говалли. Я, конечно, против: мыслимое ли это дело? Так вот, прислушайтесь к моим словам и примите наше приглашение.

Додда Говда, к которому обратился Санаппа, ответил:

— Ну ладно, можете дать лист бетеля Чандраппе — мы принимаем ваше приглашение.

Увидав, что дядя дает свое согласие, Китти чрезвычайно обрадовался. Он со всех ног бросился к Наги, сказал ей и помчался домой — сообщить новость тете.

К этому времени уже ходили толки, что мужчины Коппалу не станут состязаться с мужчинами Хосура в игре Окали. Как только в Коппалу вдруг стало известно, что сам Чандреговда принял приглашение хосурцев, вся деревня забурлила. Мужчины доставали с чердаков свои ханде и отлаживали их механизм. С этого дня они начали практиковаться, чтобы набить руку перед игрой. Одни обстреливали струями воды доски, приставленные к помосту вокруг священного дерева на чавади. Другие, как Чама, Анка и Доддира, практиковались возле пруда. Все в деревне только и говорили что о предстоящем спектакле и празднике Окали в Хосуре.

Неприятные события и впечатления мало-помалу изгладились у Китти из памяти. Даже кучи пепла на месте сгоревших скирд и те постепенно осели, стали меньше. Рудра, Чама и Карипапа долго уговаривали дядю принять участие в предстоящей игре и добились-таки своего. Тетя полезла на чердак, достала старинный семейный ханде и до блеска начистила его. А когда дядя ударил струей воды по доске, раздался звук, похожий на раскат грома. Мужчины и юноши, практиковавшиеся вместе с ним, стояли вокруг в одних набедренных повязках и, подобно Китти, с восхищением глядели на дядю. Китти не спускал глаз с могучих дядиных рук. Вот дядя согнул руку, бугры его мускулов напряглись, и туго завязанная вокруг руки черная нитка, на которой висел талисман, лопнула. Дядя поднял с земли талисман и протянул его Китти.

Когда Китти передал талисман тете, ее лицо омрачилось.

— Почему он отдал его в твои руки, Китти? — с беспокойством в голосе спросила она.

Тогда Китти рассказал ей, как лопнула нитка и талисман упал на землю. Тетя благоговейно прижала талисман к глазам и положила его перед изображениями богов. Поздно вечером, когда дядя сидел после ужина на койке, тетя попросила Китти передать дяде новую нитку, чтобы привязать талисман. Но дядя сказал ему в ответ:

— Эти бумажные нитки, Китти, слишком легко рвутся. Завтра мы с тобой купим в лавке Шетти шелковую, тогда и привяжем его.

Тетя положила талисман на прежнее место перед изображениями богов. У Китти на шее и на поясе висели два-три похожих талисмана. Он, правда, толком не знал, зачем они там висят.

На завтрашний вечер был назначен пробный спектакль. Мысль о нем долго не давала Китти заснуть. Наутро он решил не идти в школу и прямиком побежал к дому Додды Говды. Говракка уговорила его поесть, хотя он и сказал, что завтракал дома. Рудранна и Андани из дома Додды Говды были важными участниками спектакля. Выйдя на улицу, Китти встретился с Мутху и Раджей и отправился с ними бродить по деревне. Во второй половине дня участники спектакля собрались в сарае Додды Говды, и постановщик проверил, все ли они знают назубок свои роли.

Раджа, у которого роль была всего из нескольких слов, вскоре освободился и пошел вместе с Китти к нему домой — попросить у тети на вечер расшитое сари для Мадиранны — исполнителя роли Ситы. Пробный спектакль было решено провести на помосте, только что сооруженном для спектакля. Туда уже были доставлены из лавки Шетти сильные лампы с рефлекторами. Всем исполнителям женских ролей сегодня полагалось играть одетыми в сари, хотя пока еще не накрашенными. Поэтому Мадира и послал Раджу к Камаламме за расшитым сари. Китти выпалил тете все о поручении Мадиранны, прежде чем Раджа успел открыть рот.

— Хорошо, Раджа, — сказала Камаламма, — я пришлю сари вечером с Китти.

Раджа пошел обратно. Китти, отправившийся вместе с ним, поинтересовался:

— А тебе, Раджа, не нужно сари?

— Нет, не нужно, Китти. Давай-ка зайдем за Анантой.

И они направились к дому храмового жреца. Савитрамма вот уже много дней не показывалась на улице. Жрец, сидевший на веранде, спросил:

— Вы зачем сюда явились?

— Нам надо повидаться с Анантайей, — ответил Раджа. Китти насмешило, что Раджа, который был старше Ананты, побоялся назвать его в присутствии жреца просто «Анантой». Жрец, похоже, был чем-то рассержен.

— Что вам от него нужно?

— Так, ничего, — пробормотал Раджа.

Услышав голоса, Ананта вышел к ним, и дальше они пошли втроем. Жрец даже не крикнул вдогонку своего обычного предостережения: «Смотри, чтобы неприкасаемые не осквернили тебя!» Он продолжал сидеть с сердитым, мрачным лицом. А у Ананты, кажется, глаза были заплаканы. Раджа начал выпытывать у него, что случилось, и Ананта в конце концов все рассказал: как отец избил Савитри и вышвырнул ее ночью из дому, как мать впустила ее обратно и как ей тоже досталось за это… Китти ничего не мог понять. Раджа продолжал пытливо расспрашивать:

— Скажи, Ананта, а Бхаскара больше не приходит к вам?

— Нет, не приходит.

— Бхаскара сейчас в Хосуре, — вставил Китти. — Я сам его там видел.

Дома тетя торопилась переделать вечерние дела, чтобы все могли пораньше поесть и пойти на пробный спектакль. Быстро расправившись с ужином, Китти забрал сари, которое дала ему тетя, и поспешил к чавади — там уже собралась шумная толпа мальчишек. Все участники спектакля тоже были в сборе; они столпились вокруг одной из газовых ламп, предназначенных для освещения сцены, — Рудра готовился ее зажечь. Китти протиснулся в самый центр. В никелированной поверхности рефлектора, как в зеркале, отражались лица стоящих вокруг. Китти всмотрелся и увидел свое собственное лицо, вытянутое, как лошадиная морда. Ну и ну! Раджа взял у него сари. Когда его развернули, узорчатое золотое шитье ослепительно засверкало в ярком свете лампы. Ни у кого во всей деревне не было такого нарядного сари. И старые, и молодые с изумлением глядели на него.

Пришел постановщик, сел перед фисгармонией и заиграл. На чавади уже было полным-полно людей. Китти позвал Наги, которая сидела вместе с тетей, Кальяни и Говраккой, и усадил ее рядом с собой около фисгармонии. Появился дядя, беседующий о чем-то с Путтачари из Хосура. Пришел Ломпи — он принес свой барабан. Поставив барабан возле фисгармонии, он принялся, настраивая, постукивать по нему молоточком. Потом повернулся к постановщику и объявил:

— Все в порядке, можно начинать.

Собравшиеся захлопали, когда на сцене появился Раджа в роли традиционного распорядителя спектакля. Спев, он поклонился публике и ушел. Китти было жестко сидеть на голом полу; он встал и пересел к тете. Долго смотрел он спектакль, пока не задремал. Наги разбудила его, когда по ходу действия появился Хануман. Китти протер глаза и стал смотреть: Саваланна пел и прыгал по сцене, как обезьяна. Китти рассмеялся. Тетя вполголоса разговаривала с матерью Ананты, сидевшей рядом. Савитрамма не пришла. Мать Ананты была не похожа на Савитрамму: она никого не бранила. Ананта сидел рядом с матерью на отдельной циновке. Если бы его мать не пришла, он сидел бы вместе со всеми, забыв про запрет «оскверняться», соприкасаясь с людьми низших каст.

Китти заснул, не досмотрев представления до конца. Тетя разбудила его и повела, сонного, домой. По дороге Ломпи говорил Камаламме:

— Правда же, авва, зрелище будет хоть куда, когда привезут еще красное стекло для ламп, костюмы и всякое прочее? — Тетя соглашалась. Так они дошли до дому. За дверью скулил щенок, которого Силла принес утром с улицы неприкасаемых. Только они стали засыпать, как Ломпи постучал в дверь и окликнул тетю. Камаламма открыла дверь и увидела на веранде храмового жреца: он плакал и что-то говорил шепотом ее мужу.

Чандреговда велел Силле сходить за Рудранной. Ломпи же он поручил погрузить на повозку все дрова, какие только найдутся на заднем дворе. Увидев Камаламму, жрец и ей сообщил о своем несчастье: его сестра Савитрамма повесилась. Камаламма была потрясена. Савитрамма не пошла на пробное представление. Она осталась дома, сославшись на головную боль. К тому времени, когда все они вернулись домой, Савитрамма остыла. Успокоив кричавшую жену, жрец тотчас же отправился к Чандреговде. Рассказывая, он весь дрожал. Когда Камаламма спросила: «Но почему, почему?» — он не смог солгать и сказал ей правду: «Она была на четвертом месяце…» Люди давно поговаривали, что Бхаскара, который достраивает новый дом Додды Говды, спит с Савитраммой. Но он не верил сплетням… мысли не допускал, что она окажется такой женщиной, Камаламма сказала, что положение можно было бы спасти, сохранив все в тайне.

— А ты спи! — обратилась она к Китти. — Я скоро вернусь. — И ушла. Китти боялся спать один. Когда он попросил тетю взять его с собой, она сказала: — Незачем тебе смотреть на удавленницу. Это очень страшно. — Ее слова еще больше напугали его. Он встал с постели и прибавил огня в лампе.

По поручению Чандреговды Рудра привел с собой Ситарамайю. Ситарамайя долго сидел, горестно подперев голову рукой. В конце концов он тоже пришел к выводу, что лучше всего поступить так, как предложил Чандреговда: сжечь тело еще до рассвета. Если хосурцы, которые и так уже ненавидят Коппалу, и этот предатель Путтасвами отправят анонимный донос в полицейское управление в Коте, неприятностей потом не оберешься. Поэтому лучше уж покончить со всем сегодня же ночью. Рудра позвал еще двоих мужчин. Тем временем Ломпи погрузил дрова. Рудра сам взялся править и осторожно повел повозку в сторону деревенского пруда. Ломпи пошел за повозкой. Силла остался с Китти. Вошла тетя.

— Как же так, Китти, — воскликнула она, — ты до сих пор не спишь? — Она попросила Силлу запереть дверь на засов и лечь спать в доме.

Китти не спалось. Голова шла кругом от мыслей. Почему повесилась Савитрамма? Что значит «на четвертом месяце»?.. И вообще, что происходит в жизни? Зачем люди умирают? Надо бы спросить у тети. Но она, кажется, заснула. Ананта, наверное, сейчас плачет. Снова и снова вспоминались ему умершие: старуха с запавшими глазами — бабушка Наги… Монна, растерзанный леопардом… а теперь вот и Савитрамма. От всех этих мыслей ему стало не по себе. Он весь вспотел. Его передернуло. Он крепко прижался к тете.

11

Китти ликовал. Завтра вечером — спектакль. Сегодня — праздник колесницы и Окали в Хосуре. Он поднялся ни свет ни заря. Хотя зубы стучали от холода, он разделся и пошел мыться: ведь, если придет тетя да примется намывать ему руки и тело, этому конца не будет! Тогда уж он, конечно, опоздает! Торопливо помывшись, он вышел из ванной. Поспешность Китти позабавила Камаламму. Опасаясь, что он может улизнуть из дому не поев, она дала ему наскоро приготовленный завтрак. Мигом проглотив его, он сунул в карман коротких брюк монетку в две аны, которую дала ему тетя, и поспешил к дому Наги. Наги горько плакала. Ее отец сидел, обхватив голову руками, на бревне, отгораживающем стойло в коровнике. В доме до сих пор не было убрано. Скотина все еще оставалась в хлеву. Китти был ужасно разочарован. Наги даже не умыта. Да что же это со всеми случилось? Почему они сидят в скорбных позах? Ведь еще вчера вечером мачеха Наги просила передать ему, чтобы он взял Наги с собой в Хосур на праздник колесницы. Китти вернулся в большую комнату и спросил:

— Наги, тебя, может быть, мачеха не отпускает?

Наги разрыдалась. Китти все это показалось странным. Он обошел весь дом: заглянул в среднюю комнату, на кухню — Кальяни нигде не было. Куда же она ушла в такую рань, не растопив даже очаг на кухне? Наги рыдала и не отвечала на его вопросы.

Китти пошел к отцу Наги. Сингаппаговда не знал, как ответить Китти. Он сидел на прежнем месте, устремив неподвижный взгляд на старую корову, мерно качающую головой. Китти с удивлением смотрел на него: колючий кустарник бороды и усов… черные с проседью волосы, заплетенные в косицу… морщинистый лоб… большие серьги в ушах… Впервые Китти видел его таким ошеломленным. Обычно, заметив Китти, он сплевывал бетелевую жвачку и вступал с ним в разговор. Почему же сегодня он точно окаменел? Китти потянул его за рубаху и повторил свой вопрос:

— А где Кальяни?

Сингаппаговда чувствовал себя глубоко несчастным. Он тяжело вздохнул. «Как могу я сказать ребенку, — думал он, — куда убежала Кальяни, почему и с кем». Наконец, не в силах больше сдерживать себя, он вымолвил, всхлипывая, как женщина:

— Она ушла, Китти… она меня опозорила… я от стыда не смогу показаться в деревне. — Его душили рыдания.

Китти опрометью помчался домой. Он боялся опоздать на праздник колесницы, но, жалея Наги, решил не идти в Хосур без нее. Одним духом выпалил Китти эту новость тете, которая поначалу ничего не поняла. Наконец, когда он сказал ей, что Наги и ее отец плачут, она смутно припомнила слухи, ходившие о Кальяни. И принялась бранить ее последними словами. Китти это удивило. Сколько раз тетя ругала отца Наги, когда Кальяни, избитая и выгнанная им из дому, вся в слезах приходила к ним. Тетя всегда давала ей поесть, прежде чем уложить спать. Китти помнил, что всего несколько дней назад отец Наги отстегал ее кнутом и у нее на бедрах вздулись широкие полосы. Тетя смазала раны маслом, а наутро сама отвела Кальяни домой. Наверное, Кальяни сбежала из-за того, что ей так доставалось.

С поля вернулся дядя и, услышав новость, ушел к Сингаппаговде. Когда Китти, держась за тетино сари, снова пришел в дом отца Наги, дядя был еще там.

— Не беда, что эта шлюха ушла от тебя, — утешал он Сингаппаговду. — Другую жену ты себе всегда найдешь!

Плачущей Наги Чандреговда велел идти к ним. Увидев стоящих позади Китти и Камаламму, он обернулся и сказал:

— Заберите Наги с собой. Пусть она поживет у нас.

Тетя собрала Наги и вновь стала последними словами ругать Кальяни. До Китти постепенно дошло: оказывается, Кальяни сбежала ночью с работником Ханумой. И Наги, и Китти не могли понять, зачем она так поступила. Китти решил, что она, наверное, ушла потому, что отец Наги каждый день ее бил.

На праздник колесницы они не успели. Говракка, жена Додды Говды, Лакшмакка, жена Кадакалы, и несколько других женщин сидели в большой комнате, обсуждая поступок Кальяни. Китти с нетерпением ждал, когда они встанут и отправятся в Хосур смотреть Окали. Наги сидела грустная. Увидев, что Ломпи наконец-то начал готовить повозку, Китти очень обрадовался. Он позвал Наги во двор. Ломпи настелил на голые доски повозки солому и положил сверху циновку. Когда в дом вошел дядя, женщины поднялись. Взяв свой ханде, дядя велел Китти принести медный кувшин. Китти принес кувшин, и дядя обвязал его горлышко шнурком. Женщины, судачившие в большой комнате, одна за другой ушли. Осталась только Говракка.

После того как дядя поел, за еду принялись Китти, тетя, Наги и Говракка. Тут уж Китти наелся до отвала. Даже рыгнул, вставая. Дядя уже ушел к чавади. Наги, вытирая вымытую руку о подол юбки, остановилась позади Китти. Китти не оглядывался, потому что его почему-то брала жалость, когда он смотрел на нее. Вдруг до его слуха донесся рокот барабанов со стороны чавади. Схватив Наги за руку, Китти бегом потащил ее туда.

Перед чавади собралось множество народу. У всех мужчин были в руках ханде. Жрец совершал на чавади пуджу, обряд приношения даров богам. Звенели колокольцы, грохотали барабаны — шум стоял такой, что в нем тонули голоса людей. Жрец дал выпить освященной воды из Ганга всем, кому предстояло участвовать в игре Окали. Каждый простирался ниц перед Ситарамайей и Доддой Говдой, сидевшими под навесом на чавади.

От дома Путтасвами не выставили ни одного игрока. Сам Додда Говда послал передать Путтасвами: «Пришли хотя бы своего брата». Но даже его просьбе Путтасвами не внял. При одном только упоминании этого имени Рудру трясло от бешенства. Ночью было тайно сожжено тело Савитраммы. Однако Путтасвами каким-то образом пронюхал об этом и подбил Шивагангу из Хосура послать анонимное заявление в полицию Коте с просьбой провести расследование.

Под бой барабанов и пение рожков мужчины Коппалу, которым предстояло принять участие в игре, отправились в Хосур, Китти и Наги побежали домой. Ломпи уже запряг в повозку волов. Тетя и Говракка взобрались на повозку. Китти тоже одним махом влез наверх. Говракка подняла в повозку Наги. Волы тронулись, и повозка покатила по улице к пруду. Все участники Окали совершили пуджу также и в заброшенном храме Ханумана. Ломпи стегнул волов, и они рванулись вскачь.

— Тише, тише, Ломпи, — сказала тетя. Китти стал горячо возражать. По другой стороне пруда катила, как он заметил, повозка Свамиговды, и ему хотелось, чтобы Ломпи пустился наперегонки и обогнал его.

Мало-помалу становилось теплее. Когда дорога пошла по насыпи у края пруда, пришлось ехать тише из-за потока людей, которые двигались в Хосур со всех концов Коппалу. Невозможно было объехать эту толпу: справа был полный до краев пруд, слева — ряд деревьев с облетевшей листвой, лишь на немногих из них виднелись кое-где молодые побеги. Китти стоял, опираясь на край повозки. У дальнего конца пруда тетя, попросив Ломпи остановить повозку, подсадила к ним жену и детей Донне Беттаны, которые шли пешком.

Жена Беттаны с детьми сошла напротив лавки Шетти в Хосуре. Ломпи подстегнул волов, рассчитывая подъехать поближе к хосурскому чавади. Но когда они поравнялись с домом Басакки, та вышла им навстречу, заставила остановиться и распрячь волов. Тетю, Говракку, Китти и Наги она позвала к себе в дом. На веранде сидели люди, с которыми они не были знакомы. Китти с удивлением посмотрел на тетю. Она говорила с Басаккой веселым, оживленным голосом. Он-то думал, что тетя не переносит Басакку, поэтому и не велит ему заходить к ней. Видя, что тетя дружелюбно беседует с Басаккой, Китти решил попросить потому нее разъяснений.

На Басакке было новое сари. В отличие от тети она не украшала свой лоб пятнышком и не носила браслетов на руках. Когда бы Китти ни приходил к ней, он заставал у нее дома только курносого мальчика. Кожа у Басакки была темнее, чем у Камаламмы, а талия — более округлой, и Китти нравилось, что говорила она всегда так весело, словно щебетала. Она часто зазывала его к себе и чем-нибудь угощала. Если Китти спрашивал у тети: «Басакка нам родственница?» — она отвечала: «Басакка тебе тоже тетя». Но когда тетя говорила с кем-нибудь из взрослых, она принималась бранить Басакку: «Она приворожила моего мужа». Китти стал звать Басакку «атте». Однажды он зашел в лавку Шетти купить себе сластей, и Шетти стал подшучивать над ним: «Как? Разве твоя Басатте ничего тебе не дала?» Все, кто был в лавке, рассмеялись. Не понимая, почему они смеются, Китти спросил у Ломпи, зачем его дядя ходит в дом Басакки. Ломпи лишь сказал в ответ: «Ты еще маленький. Нечего тебе совать нос в такие дела». Китти его слова ужасно рассердили.

Басакка внесла четыре тарелки, полных всевозможными лакомствами. Лицо у Китти осветилось радостью. Его тетя сказала:

— Мы только что поели. Зачем все это?

Басакка настойчиво угощала:

— Здесь совсем немножко. Подкрепитесь. Китти, почему ты не ходил в школу последние три дня?

У Китти даже кусок застрял в горле. Он выругался про себя: неужели этим взрослым не о чем говорить, кроме как о школе? В большой комнате у Басакки висели часы, точь-в-точь такие, как в школе. Китти часто мечтал, как он заводил бы подобные часы, если бы они появились у них в доме. Часы пробили один раз.

Громко забили барабаны, затрубили рожки — казалось, вся деревня вздрогнула от этих звуков, долетевших со стороны чавади. Тетя и Говракка как ни в чем не бывало продолжали болтать с Басаккой, словно вовсе и не собирались уходить. Китти был возмущен. Он потихоньку выскользнул вместе с Наги на улицу. Ломпи, привязав волов, куда-то ушел. Китти сунул руку в карман. Пальцы нащупали монетку, которую утром дала ему тетя. За все это время он ни разу о ней не вспомнил. Китти, не мешкая, отправился вместе с Наги в сторону чавади. Наги, все еще скучная, почти не разговаривала. Ее отец не пошел на Окали. Он поел у них в доме и лег спать. В мыслях Наги оставалась дома, с отцом.

Когда они подошли к чавади, вокруг просторного огороженного двора толпилось видимо-невидимо народу. Тут же, как на базаре, шла бойкая торговля с лотков. Лоточники под пестрыми зонтами, расположившись в длинный ряд подле чавади, продавали леденцы, разноцветные шарики для игры и всякую всячину. В двух местах торговали содовой и фруктовым соком. Пруд для Окали, вырытый посредине чавади, был полон до краев. Как говорили, другого такого пруда, оборудованного ступеньками со всех четырех сторон, не было больше нигде. Потребовался целый день, чтобы наполнить его: в пруд вылили сто двадцать бочек воды. С храмовой колесницы еще не сняли цветной балдахин, порвавшийся утром. Ее громадные колеса были закреплены камнями. По другую сторону колесницы мужчин Хосура — участников предстоящей игры — поили освященной водой из Ганга. Пока что они не раздевались. Грохот барабанов и звуки рожков смолкли. Палило солнце.

К моменту, когда к храму подошли тетя с Басаккой, мужчины Коппалу уже полностью приготовились к игре. Игроки Хосура, столпившиеся по другую сторону колесницы, с нетерпением дожидались завершения пуджи. Китти устроился вместе с тетей на большом камне у храмовой кухни, где была хоть какая-то тень. Жрец хосурского храма Басавы зазвонил в колокольцы и разложил принадлежности для богослужения на ступеньках пруда Окали. Затем он обошел пруд кругом и приступил к совершению пуджи. А Девайя из Говалли и шанбхог начали запускать в огороженный двор участников Окали — по равному количеству от каждой из деревень. В конце концов человек семь-восемь игроков Хосура оказались лишними. Их попросили отойти в сторону. Две группы участников игры встали в разных концах большого огороженного двора. Чандреговда в ожидании конца богослужения шепотом давал последние наставления мужчинам Коппалу. Шиваганга и Ченнура посвящали хосурцев в хитрости игры. На веранде храма восседали все важные лица Хосура, Коппалу и Говалли. Вокруг, куда ни глянь, было море человеческих голов. Многие взобрались на крыши соседних домов, на деревья. Взоры собравшихся были прикованы к заполненному водой пруду посередине двора. Китти во все глаза смотрел на дядю. Тот уже снял с себя одежду и остался водной набедренной повязке. В правой руке он держал ханде, в левой — медный кувшин для воды. Китти любовался его могучими мускулами. Ханде в руке Дяди сверкал на солнце. Видя, что все вокруг глядят на его дядю, Китти исполнился тайной гордости.

Зной, пекло. По лицам людей, стоящих вокруг, катится пот. Перед самым началом Окали Ираппа из Хосура, Додда Говда, Ситарамайя из Говалли и еще двое старейшин спустились с веранды и обратились к участникам игры с коротким напутственным словом. Жрец, завершая пуджу, воскурил благовония. Рудра втолковывал своим товарищам, чтобы они не жалели Шивагангу, Ченнуру, Нилаканту и прочих, всыпали бы им покрепче.

Хосурцы были обескуражены одним уже только тем, что Чандреговда решил сам принять участие в Окали. Многие в Хосуре поговаривали: «У него поразительно мощный ханде. От отца ему достался. Бьет без промаха». Как только закончилась пуджа, двор чавади вдруг огласился ревом сотен глоток. Все участники Окали одновременно бросились к пруду наполнять водой кувшины. Грохотали барабаны, надрывались рожки. Немилосердно жгло солнце.

Замелькали обнаженные торсы. Мужчины, согнувшись, принялись метать друг в друга струи воды из своих ханде. Неловкий игрок, подставивший спину противнику, получал звучный, как выстрел, удар. А когда он с воплем подпрыгивал, в него попадало еще несколько струй; одни хлестали сильно, другие послабей. И хотя в обеих командах игроков было поровну, мужчины Коппалу, похоже, начали одолевать. Рудра подмигнул своим дружкам: мол, пора задать жару Шиваганге, Ченнуре и всей их шайке.

Зрители громко подбадривали играющих: «Врежь ему!..», «Сбей его с ног!..», «Ожги его промеж лопаток!» Вскоре земля во дворе намокла, ноги играющих месили жидкую грязь. Воды в пруду заметно убыло, но оставалось еще достаточно. Китти, охваченный возбуждением, вскочил. Все взгляды устремлялись туда, откуда доносились самые звонкие удары. Чандреговда яростно атаковал хосурских игроков: он кричал, прыгал, разил как одержимый. Оголенные тела играющих, исхлестанные упругими струями, покраснели. Чама, игрок с улицы неприкасаемых в Коппалу, разил противников с такой же яростной мощью, как и Чандреговда. Вот он хлестнул струей из своего ханде хосурца, который целился в одного из игроков Коппалу, хосурец потерял равновесие и шлепнулся в грязь.

Пруд уже был наполовину вычерпан. Дело явно шло к полному поражению Хосура. Все реже и реже отваживались хосурские игроки вставать в полный рост — они низко приседали к земле, пытаясь выиграть время и передохнуть. Зрители начали возмущенно кричать и свистеть. Китти прыгал от радости. Раззадоренные хосурцы перестали отсиживаться и разом повскакали на ноги. Тех немногих, кто, не выдержав града секущих ударов, жались к загородке, вытолкнули на середину. Шиваганга и Ченнура, видя, что их команда проигрывает, бились с удвоенной яростью. Войдя в раж, игроки обеих сторон вновь принялись хлестать друг друга водой, словно сцепившиеся в смертельной схватке ракшасы. Китти смотрел, широко раскрыв глаза. Его трясло как в лихорадке. К этому моменту у нескольких игроков, пораненных острыми краями ханде, текла по телу кровь.

На глазах у всех Ченнура умышленно полоснул металлическим ободком своего ханде левую руку Чандреговды. Из рассеченной руки хлынула кровь, пальцы выпустили кувшин. Ранив Чандреговду, Ченнура попытался улизнуть со двора Окали. Рудра догнал его и, отшвырнув обратно, принялся молотить своим ханде. Вскоре игра превратилась в потасовку: игроки начали бить друг друга своими ханде.

Китти и тетя, отчаянно крича, бросились было во двор, но стоявшие впереди не пропустили их. Вожди деревень тоже устремились с веранды во двор, чтобы разнять дерущихся. Ченнура упал, и в свалке люди топтали его ногами. Когда его подняли и отнесли на веранду храма, он был без сознания. Никто его не жалел — наоборот, все ругали его как виновника того, что случилось. Каждого участника игры крепко держали теперь по три-четыре человека из числа зрителей. Руки и торсы у игроков были в крови. Китти почудилось, будто он и впрямь попал в жуткий мир ракшасов.

Несколько односельчан оттащили дядю к храмовой колеснице. Он яростно ревел, не обращая внимания на рану, из которой текла кровь. Дядя тоже казался сейчас Китти огромным ракшасом. Китти стало страшно. Долго еще не стихал шум на чавади. Жители Коппалу и Говалли, пришедшие посмотреть Окали, со всех сторон окружили игроков команды Коппалу и чуть ли не силой повели их домой. Рудра принес большое полотенце, туго обвязал дяде руку и отвел его к повозке, оставленной перед домом Басакки. Наги, тетя, Говракка, а за ними и Китти залезли в повозку. Все деревенские вожди, отложив обсуждение сегодняшних событий, отправились вместе с игроками по домам. День клонился к вечеру. Кровь из раны на руке Чандреговды просочилась даже через толстое мохнатое полотенце. У Китти было тоскливо на сердце. Он заглянул дяде в лицо. Глаза у дяди были сухие, лицо словно окаменело. Когда повозка выехала с хосурского проселка на шоссе между Коте и Майсуром, дядя спросил у Рудры, который шел за повозкой:

— Где мой ханде? — Никто не заметил, в чьи руки он попал в свалке. Дядя выругался: — Вот мерзавцы! Интересно, кто же это украл мой ханде?

Камаламму пропажа ханде почти обрадовала. При виде его она всегда испытывала смутное опасение, что-то вроде дурного предчувствия. Еще за несколько дней до Окали, начищая ханде во дворе дома, она вспоминала — и хотела бы не вспоминать, да ничего не могла с собой поделать — многочисленные кровавые истории, связанные с этим ханде. Даже у Китти постоянно всплывали в памяти истории, рассказанные тетей.

Чандреговда лег на койку в большой комнате и накрылся одеялом. Камаламма растолкла снадобье, которое Рудра принес от Путтанайи, и положила на рану припарку. Дядя задремал. Все работники с подавленным видом стояли возле коровника. Проснувшись, Чандреговда окликнул их:

— Эй, принимайтесь-ка за работу! Что такого случилось со мной, чтобы вы стояли тут с кислыми лицами?!

Китти был поражен. Неужели дядя, у которого глубоко рассечена рука, не чувствует никакой боли? А если ему больно, то как ухитряется он не плакать? Вместе с Наги Китти вышел на веранду. Отец Наги, не ходивший в Хосур на Окали, поспешил к Чандреговде, как только услыхал о его ранении. Теперь он сидел и слушал рассказ Чандреговды о событиях дня.

В сумерках пришел постановщик спектакля. Китти очень хотелось послушать, что скажет постановщику дядя. Дядя настаивал, чтобы спектакль сыграли во что бы то ни стало. Кого-то уже послали в Мандью за костюмами. Сообщив, что фургон с костюмами приедет часов в десять утра, постановщик ушел. Камаламма принесла мужу поесть в постель. Дядя теперь разговаривал с тетей, и Китти пришел в восторг. До чего же было бы замечательно, если бы дядя всегда мог оставаться дома, как сегодня. Но тут ему вспомнилось, как похож иногда дядя на свирепого ракшаса, и его радость угасла. Наги с отцом поели у них и ушли на ночь к себе домой.

В доме готовились ко сну, когда вдруг явился курносый мальчишка из дома Басакки и стал о чем-то рассказывать Чандреговде. Китти сел в постели и прислушался: Шиваганга, Путтасвами и их дружки, рассказывал мальчик, отвезли Ченнуру в Коте и, не послушавшись старейшин своей деревни, подали жалобу в полицию… Мальчик поспешил обратно. Дядя не сказал ни слова. Он велел убавить огонь в лампе и лег, натянув на себя одеяло.

12

Наутро Чандреговда, несмотря на боль в руке, отправился лично руководить работами по окончательному оборудованию сцены. Все участники деятельно готовились к спектаклю, стряхнув с себя усталость вчерашнего дня. Китти, наигрывая на дудочке из листа кокосовой пальмы, наблюдал вместе с Мутху за последними приготовлениями.

Было около десяти часов утра.

Вот-вот должен был прибыть из Мандьи фургон с костюмами. Пришел автобус из Коте. Через несколько минут к чавади подошли пятеро полицейских. Люди опешили. Китти вытаращил глаза. Эти полицейские были совсем не такие, как те, которых он иногда видел на базаре. Эти — все усатые, с длинными палками в руках… Что же они станут делать? Китти перепугался. Работа прекратилась, все затаили дыхание и переговаривались шепотом. Полицейские велели Чандреговде и Рудре немедленно собираться в Коте и предъявили ордер на арест. Чандреговда остался совершенно спокоен. Он говорил неторопливо, взвешивая каждое слово. Подойдя к помосту у священного дерева, он сел и послал за Ситарамайей.

Вскоре у чавади собралась толпа. Приближалось время, когда должен был прийти автобус Майсур — Коте.

— Пойдемте, — настаивали полицейские. — Мы должны ехать этим рейсом. — Они принялись торопить Чандреговду с Рудрой. Чандреговда отправился домой — вместе с ним пошли и двое полицейских. Китти стоял неподалеку от Рудры. Трое других полицейских сказали Рудре:

— Ну, идем. — Рудранна побледнел и молча пошел с ними. Вокруг собралось уже полдеревни.

Когда Китти прибежал домой, полицейские сидели у дверей. Отправляясь в Коте, дядя не проронил ни слова. Глаза тети наполнились слезами. До прихода автобуса осталось совсем мало времени, а Ситарамайи все не было. Полицейские встали. Дядя надел свои джирки, сказал: «Пошли». Тетя, прислонясь к столбу веранды, смотрела, как он уходит. Китти, глотая слезы, побежал следом. Он не понимал, почему полицейские уводят дядю. Когда они подошли к чавади, там столпилась уже вся деревня. У людей, в особенности у тех, кому предстояло играть в спектакле, были вытянутые, огорченные лица.

Подъехал фургон с костюмами.

Взгляды всех присутствующих обратились в ту сторону. Подозвав постановщика, Чандреговда сказал:

— Готовьтесь к представлению. Ну и что же, что меня не будет? Сыграете спектакль без меня.

— Как же это можно без вас, господин? Если вас не будет, то ради кого тогда играть спектакль? Да и какой бы это был спектакль без Рудры — Раваны?

Когда люди поняли, что спектакль не состоится, все начали на чем свет стоит ругать хосурцев и их праздник Окали. По указанию Чандреговды постановщик расплатился с людьми, которые привезли костюмы. Фургон развернулся и покатил обратно. Полицейские повели Рудру и Чандреговду к шоссе. У людей, собравшихся вокруг чавади, выступили на глазах слезы.

Китти, всхлипывая, побрел домой.

Палящая послеполуденная жара. Дома жизнь замерла: тихо и пусто, как на дне высохшего заброшенного колодца. Китти вздрогнул, испугавшись звука собственных шагов. Тетя неподвижно сидела в большой комнате, прислонясь спиной к столбу. Китти сел рядом. Как заговорить с ней? Она точно окаменела. Лишь одна за другой катятся слезинки по ее щекам. У Китти не хватило духа вытереть ей слезы и попросить больше не плакать. Он встал и подошел к Наги, позвал ее. Она даже не пошевелилась. Ужасно хотелось есть. Он долго стоял, облокотись о спинку кровати. Все по-прежнему сидели словно в каком-то оцепенении. Китти больше не мог этого вынести. Он вышел на улицу, растерянно посмотрел по сторонам. Что делать? Куда пойти?

Он направился к чавади.

У сцены, приготовленной для спектакля, не осталось ни души. Дом Наги заперт. Китти постоял, поглядел на сцену. Еще не стерлись следы шин, оставленные фургоном. Китти посмотрел в ту сторону, куда он уехал… Куда уехали позже его дядя, Рудранна и полицейские. Слезы затуманили ему глаза. Солнце пекло все жарче, но Китти не замечал этого. Он зашел в дом Додды Говды. И тут было то же самое: никто не заговорил с ним… все сидели в таком же горестном оцепенении, как его тетя. Раньше, когда бы он ни пришел сюда, его уговаривали: «Поешь, Китти». Его ни разу не отпустили из этого дома, не угостив чем-нибудь. А сегодня никто с ним даже не заговорил.

Китти вышел, прошел мимо чавади и отправился к пруду за деревней.

Нигде ни проблеска надежды чем-нибудь утешиться. Вся деревня словно уснула, сморенная жарой. Китти шел и шел, пока не добрался до пруда. Сел на берегу, стал смотреть на воду. Вода как будто застыла: неподвижная, ровная гладь без единой морщинки. И тишина, ужасная тишина.

Китти уселся на ступеньке лестницы, спускающейся к воде. Долго-долго вглядывался в перевернутое отражение окаймляющих пруд деревьев… Потом медленно поднялся на ноги, пошел вдоль берега, схватил с земли камень. И вдруг что есть силы запустил им в воду. Подобрал еще несколько камней и принялся как безумный швырять их в пруд. У него уже заболели руки, а он продолжал бросать камни в пруд, разбивая зеркало воды на тысячи осколков.

Кто-то коснулся его плеча. Китти оглянулся — сзади стояла Бхоги, их работница.

— Ну зачем ты, Киттаппа? — проговорила она и, разжав его ладонь, высыпала камни на землю. У Китти полились из глаз слезы: когда с тобой столько времени никто не разговаривает, это еще больнее, чем стоять на колючках. Возвращаясь домой, он не отводил взгляда от лица Бхоги. На веранде он застал Ситарамайю, который что-то говорил тете. Китти уселся рядом с ней.

— Я поеду в Коте трехчасовым автобусом и освобожу их под залог. Не тревожься, Камаламма.

Сказав это, Ситарамайя торопливо ушел. Снова воцарилось молчание… Китти хотелось есть… хотелось спать… нахлынули неприятные воспоминания.

13

Наступили сумерки. С пастбищ возвращался скот. В конце улицы поднялось облако красноватой пыли. Обычно в этот час тетя становилась в дверях и беспокойно вглядывалась в даль, стараясь высмотреть своих дойных коровушек. Сегодня она не вышла их встречать. Страх, таившийся в глубине сознания Китти, нарастал… Что сделают с дядей полицейские?.. Китти вспоминались рассказы о жестоких наказаниях, которым подвергают людей в полиции. А вдруг Ситарамайя не привезет сегодня дядю домой?

Вышла тетя, неся блюдо с подношениями богам. Следом за ней — с блюдечком, наполненным маслом, — вышла Наги. Китти догадался, что они идут в храм, и отправился вместе с ними. Пока они с трудом пробирались через бредущие домой стада, чтобы выйти к повороту на тропинку, что ведет к храму, он успел порядком устать. Тропинка змеей вилась через поле. Почти все деревья по ее сторонам были голые, лишь кое-где виднелись молодые побеги. Когда они спустились с холма неподалеку от храма и шли через рощу и заросли кустарника, начало темнеть. Деревья и кусты протягивали к небу голые ветви. Ни звука вокруг — лишь хлопали крыльями птицы, перелетая с места на место. Китти почудилось, будто что-то проползло по земле, шурша опавшими листьями. Ему стало страшно. Он искоса взглянул на тетю. Она шла молча, покрыв голову сари. Казалось, она ничего не замечает вокруг.

И только когда он мыл ноги в пруду перед храмом, она предупредила его: «Осторожно, Китти, не поскользнись». Внутри храма было бы уже совсем темно, если бы сквозь трещины в каменных стенах не пробивался снаружи скудный свет. Тетя чиркнула спичкой и зажгла светильник перед изображением божества. Храм осветился. Над головой заметались летучие мыши. Китти, стоявший поодаль, задрожал и вплотную придвинулся к тете. Наги осталась на прежнем месте, как будто ей не было боязно. Снаружи, на высоких деревьях возле храма, хлопали крыльями и странно вскрикивали птицы. Китти вспомнил рассказ про птицу, окликающую людей. Он оглянулся и увидел, что снаружи стемнело. Тетя долго стояла с закрытыми глазами. Огонек светильника рассеивал сгущающийся мрак. Наги тоже стояла закрыв глаза. В уголках ее век поблескивали слезы. Китти стало не по себе, голова наполнилась тяжестью.

Он потянул тетю за край сари. Взяв тарелку для даров, она сказала: «Пошли». Китти боялся идти впереди. Он подошел к выходу из храма. Тетя двинулась вслед, но, сделав несколько шагов, остановилась, снова обернулась к алтарю, постояла так несколько мгновений и только потом вышла. Под кронами деревьев у храма было совершенно темно. Что-то с шумом пробежало по шуршащим сухим листьям. У Китти широко раскрылись глаза от ужаса: по вечерам, говорят, выходят охотиться леопарды. Он крепко ухватился за тетино сари.

Когда они шли через рощу, на них внезапно набросились трое или четверо мужчин. Китти поперхнулся и даже не вскрикнул. Наги закричала. Один из них зажал ей рот. Другой придавил ладонью рот Китти и, легко подняв, отнес его к дереву манго. Как ни отбивалась тетя, ей зажали рот и потащили под дерево… Перед глазами Китти поплыли кровавые круги.

Китти был убежден, что это ракшасы.

Они повалили тетю на кучу сухих листьев.

14

Поздний полуночный час. Вдруг дверь распахнулась, и с воплем «Камали!» в комнату ворвался дядя. Все, кто был здесь, плакали. Рудра и Ситарамайя, вошедшие вслед за дядей, безмолвно замерли на месте. Китти ползком придвинулся к тете. Она по-прежнему лежала с закрытыми глазами и стонала. Дядя, которого Китти никогда не видел в слезах, зарыдал. От потрясений Китти даже не мог больше плакать. Он молча смотрел то на дядю, то на тетю.

Дядя сидел, содрогаясь от рыданий. Но вот он вскочил и стал озираться по сторонам. Шагнув к стене, вытащил из-за балки большой топор. Китти, как загипнотизированный, смотрел на него. Топор был такой тяжелый, что Китти едва смог бы поднять его обеими руками. Китти стало страшно: лицо дяди покраснело, глаза яростно сверкали, рука с топором дрожала. Тяжко и широко ступая — весь дом содрогался от его шагов, — дядя устремился к выходу. Китти вспомнился Мари-хабба[14]…

Под оглушительный треск барабанов и неистовое пение рожков дядя двумя руками поднял этот топор и с хрястом опустил его на шею барана, обреченного на заклание, кровь струей ударила из обезглавленной туши… Китти вскрикнул.

— Что, Китти, что? — спросила Говракка, взяв его к себе на колени. Он плотно сжал веки. Отец Наги, подумав, что он напугался, подошел ближе и стал звать:

— Китти, Китти!

У Китти не открывались глаза… Он лишился чувств. Говракка положила ему на лоб мокрую тряпку и пристроила его поудобней у себя на коленях.

Глухая ночь.

Вернулся дядя. Китти неотрывно смотрел на него. Плакавшие заголосили еще громче. Дядя вошел и остановился во внутреннем дворике. Он больше не кричал, не метался. Китти уставился на топор в дядиных руках. Топор поблескивал в свете фонаря, мокрый от крови. Китти увидел, как топор выскользнул из дядиных рук и со звоном упал на каменные плиты. Этот звон наполнил весь дом и долго еще стоял у Китти в ушах.

Стремительной чередой покатились перед мысленным взором Китти события и впечатления минувших дней…

Как умерла бабушка Наги, когда у нее прорвался нарыв и из него потек гной… как бормотал заклинания колдун в ночь накануне Дипавали позади заброшенного храма… как разворотило челюсть корове Гаури… как полицейские увели дядю… как убежала Кальяни с неприкасаемым Ханумой… как дядя в кровь исхлестал Кенчу… как леопард сожрал под деревом Монну… как пылали скирды хлеба… как кличет людей птица в лесу… как лилась кровь на празднике Окали в Хосуре… как выскочили из чащи демоны… кровь на тетиных бедрах…

Все тело Китти била крупная дрожь.

Тетя вдруг застонала, приподнялась и, упав навзничь, смолкла… Дом огласили громкие причитания.

Вот уже и утро настало, а мир страшных видений, завладевший воображением Китти, не выпускал его из своих цепких объятий. Он по-прежнему дрожал всем телом. Родная деревня, о которой он не вспоминал все это время, показалась ему теперь такой желанной. Мать, бабушка, Суши — все они ожили в его памяти. Желая как можно скорей, сию же минуту, вырваться из этого страшного жестокого мира, Китти сел и в нетерпеливом ожидании устремил взгляд на дорогу — туда, откуда должны прийти его родные.