С четырех сторон

Vyankatesh Madgulkar

The Winds of Fire

© Vyankatesh Madgulkar, 1974

Перевод с английского В. Воронина

Редактор И. Клычкова

ДЕЛИ. Сегодня в десять минут шестого Ганди прибыл к месту совершения вечерних молитв. Опираясь на плечи своих внучек Абхабен и Ману, он медленно прошел сквозь толпу людей, пришедших совершить вечернюю молитву. Отвечая на приветствия собравшихся, он отпустил внучек и сложил ладони лодочкой. В этот момент некий Натхурам Винаяк Годсе, протиснувшись через толпу, остановился прямо против Ганди и трижды выстрелил в него в упор. Вымолвив «О Рама!», Ганди упал.

ПУНА

Это сообщение пришло уже вечером тридцатого. Стали известны все подробности.

Наутро вспыхнули беспорядки. По городу метались толпы людей. Каждого, на ком был тюрбан или шапочка, заставляли обнажить голову.

Кое-где в стекла домов полетели камни. Бесчинствующие толпы разграбили несколько магазинов, спалили несколько ресторанов. Подожгли редакцию газеты. В трех районах города полиция открыла огонь, пытаясь пресечь беспорядки.

В городе ввели на тридцать шесть часов военное положение.

Улицы Пуны опустели, стали похожи на высохшее русло реки. Магазины закрылись. Всякое движение замерло. Шумный город, круглые сутки гомонящий на разные голоса, вдруг умолк, онемел.

Лишь изредка нарушит тишину одинокий армейский грузовик, чиркнув колесами по черному асфальту, словно грифелем по аспидной доске. Бродячие псы с озадаченным видом перебегают обезлюдевшие улицы или подолгу стоят у стен, тупо уставясь в пустую уличную перспективу.

Налаженная повседневная жизнь горожан вдруг остановилась. Взрослые не могут пойти на работу, дети — в школу. Не слышны зазывные крики молочника, заперта лавка бакалейщика. Не работают мельницы, пекарни. Все пришло в полное расстройство.

Крыши домов залил золотистый свет предвечернего солнца. Повеял свежий ветерок, но улицы по-прежнему пусты, по-прежнему безлюдны парки. Закрыты рестораны. Даже воробьи — их столько всегда по вечерам — и те куда-то попрятались. Не видно и голубей под мостом. Рынки являют собой печальное зрелище. Лавки заперты. Одни лишь уличные фонари на высоких столбах кажутся бодрствующими. Этот день тянется бесконечно, словно в больном забытьи.

Под вечер я задремал. Проснулся в половине шестого. Подтянул одеяло к подбородку и продолжал лежать. За два последних дня я почти ничего не ел, да и есть не хотелось.

Обычно в этот час школьники и студенты, живущие здесь в общежитии, поднимали невообразимый шум. С верхнего этажа доносился громкий топот, слышались обрывки популярных песен, исполняемые самыми немелодичными голосами, свист, кто-то кого-то громко звал, коверкая имя до неузнаваемости. Гудели примусы, звякали металлические ведерки о водопроводный кран. Но сегодня царит гробовая тишина.

Мне не хочется есть, не хочется выходить из комнаты. Прохладно. Я, похоже, продрог до костей. Нет никакого желания вылезать из-под одеяла. Может, я заболел? Ощупываю свой лоб, грудь. Жара как будто нет, и голова не болит. Только язык обложило.

В комнате темнеет. Все громче зудят комары. Днем на другой койке прикорнул и Ешванта. Потом он куда-то ушел, закрыв за собой дверь. Я слышал это сквозь сон. Куда он отправился? Возможно, на службу. Открыты ли сегодня учреждения? Впрочем, Ешванта работает тут же, в соседнем здании. Но какая может быть работа при нынешних обстоятельствах?

Смеркается, густеют вечерние тени. Душу давит смутная тоска; в самом воздухе разлита гнетущая грусть. Какой день сегодня, какое число? Второе или третье февраля? Сколько же я проспал? Надо вставать. Зажги свет. Подойди к раковине и умойся. Промой глаза холодной водой. Ну-ка, вставай!

Но я по-прежнему лежу в постели. Я не сплю, однако веки сами собой опускаются, и я начинаю куда-то проваливаться, все глубже и глубже. С усилием снова раздираю глаза — они слипаются. Да что же это со мной такое?

С головой укрываюсь одеялом и сворачиваюсь калачиком.

Я не слышал, как отворилась дверь. Почувствовал только, что в комнате вдруг стало светло. Хотя спал я на животе, с головой накрывшись одеялом, но все равно понял: в комнате включили свет. Ешванта вернулся?

— Как?! Ты все еще спишь? Вставай! — воскликнул Ешванта, расталкивая меня. Я отбросил одеяло и повернулся на спину. Резкий свет ударил в глаза. Ешванта прикоснулся ладонью к моей шее и спросил:

— Нет ли у тебя температуры, а?

— Вроде бы нет, только вставать не хочется.

— Пойдем, поешь чего-нибудь, а потом спи себе на здоровье. Я обо всем договорился. Мой начальник приглашает нас с тобой на ужин…

— Не хочу я ужинать.

— Ты должен поесть. Уже половина девятого. Наверное, нас там заждались. — Навязчивость Ешванты раздражала. Дался ему этот ужин! Неужели человек с голоду умрет, если не поужинает раз-другой?

— Иди один. Я не пойду.

— Почему?

Ну что ему растолкуешь?!

— Мне неудобно туда идти. Я не знаком с твоим начальником. С чего бы ему приглашать меня на ужин? Должно быть, это ты его об этом попросил.

— Чего же тут неудобного? Нам с тобой надо поесть, а он как-никак живет у себя дома. Что ему стоит накормить ужином двух гостей? Это же не прием какой-то. Разве мы знакомы с подавальщицами в столовой? Он не хочет, чтобы мы голодали, вот и позвал поужинать. Как можно отказываться?! Пошли.

Ешванта чуть ли не силой вытащил меня из постели. Я неохотно последовал за ним. Его настырная забота о моем благополучии вызывала у меня глухую досаду.

Контора, где служил Ешванта, помещалась тут же, на обнесенной стеной территории общежития для учащихся. Начальник Ешванты занимал с семьей три комнаты, примыкающие к конторе.

Когда мы появились на пороге его жилища, начальник, сидевший без рубашки на матерчатом коврике, приветствовал нас словами: «Заходите, заходите. Садитесь».

Я уселся на коврик, Ешванта остался стоять.

— Он не хотел идти. Стесняюсь, говорит, ведь я с ним не знаком.

— Чего же тут стесняться? — изображая радушие, воскликнул начальник. — Как-никак мы земляки, из одного княжества. И вашего отца я прекрасно знаю! Он недавно ушел со службы? Где он теперь живет? В деревне?

— Да.

— Понятно. Землица-то у него есть?

— Немного.

— Вот и хорошо. Что же ты стоишь, Ешванта? Садись, садись, пожалуйста. — Затем, повернувшись ко мне: — Ведь вы работаете здесь в редакции газеты, да?

Не люблю, когда мне задают этот вопрос. Но меня вечно спрашивают, работаю ли я в газете.

— Нет. Просто пишу всякую всячину для журналов и еженедельников.

— Ах, вот как. Наверно, хорошо зарабатываете. Теперь многие читают журналы. Даже мои домашние пристрастились к чтению. — Повернувшись, начальник громко спросил: — Ну как, готово?

Из полутемной кухни, освещаемой одной слабой электрической лампочкой, пахло дымом и гороховой похлебкой. Женский голос откликнулся:

— Да, да, подносы и тарелки достаем!

Ешванта торопливо вскочил и отправился на кухню помогать.

Положение его было здесь довольно деликатным. Дело в том, что общежитие, соседние строения и магазин, выходящий на улицу, — все это являлось собственностью раджи нашего княжества. Начальник Ешванты был управляющим этой собственностью. Ешванта работал у него клерком.

Ешванта поспешил на кухню помочь: расставить на подносах тарелки, соусы и приправы, наполнить водой чаши.

Начальник, высокий тощий мужчина, сидел, поджав колени к подбородку и потирая во время разговора подошвы ног длинными костлявыми пальцами.

— Утром на всякий случай спрашиваю его: «Как ты устраиваешься с едой?» А он говорит: «Трудно с едой. Все столовые и рестораны закрыты. Да и выйти-то никуда нельзя. А в комнате даже примуса нет». Тогда я говорю: «Приходи вечером к нам». Надо ведь помогать друг другу в трудные времена, правда? — Я хмыкнул в ответ и уставился в потолок. Хозяин дома продолжал: — Вот тут он и говорит: мол, с ним живет его друг. «Кто он такой?» — спрашиваю. Он отвечает: «Шанкар, родственник того-то и того-то». Тогда говорю ему: «Пускай и он приходит. Он, кажется, брахман?» Ведь это верно?

— Да, верно, — подтвердил я, выдавив вежливую улыбку. Не имея понятия, о чем начнет говорить этот человек дальше, я отвел взгляд в сторону.

Несколько минут длилось натянутое молчание. Наконец в дверях появился Ешванта.

— Идемте, — позвал он.

Еду подавала дочь начальника, девушка на выданье. Жена начальника сама пекла пресные лепешки. Я сидел, опустив голову, и нехотя ел.

Ловко раскатывая тесто скалкой, хозяйка настойчиво угощала нас:

— Ешьте, не стесняйтесь. Кушайте больше. Питаетесь каждый день в этих столовых да ресторанах, вот и потеряли аппетит.

— И не говорите! — тотчас же подхватил Ешванта. — Там даже запах у еды и тот противный. — Повернувшись к дочери начальника, которая стояла поодаль у стены, он добавил: — Пожалуйста, положите мне еще тушеных овощей. Необыкновенно вкусно!

Мне наскучил этот ужин, надоела эта беседа. Вежливость дочки начальника, назойливые уговоры его жены покушать еще, навязчивое сочувствие хозяина дома, подобострастие Ешванты — все это становилось совершенно невыносимым.

Мы вернулись к себе. На кровати сидел с сигаретой в зубах Гопу, сын адвоката. Не успели мы войти, как он обрушил на наши головы горькие сетования.

— Нет, жить в Пуне становится невозможно! Ужас какой-то! До ручки довели! Завтра же еду в Нандавади. Поедем со мной?

— Едем, Шанкар? Несколько деньков поживем в спокойной обстановке, а там видно будет.

— Поехали. Только как мы доберемся до вокзала?

— Завтра в некоторых районах на несколько часов снимут военное положение. Так что собирайтесь живей. Отправимся завтрашним ночным поездом. Я за вами зайду. Автобусы не ходят — до вокзала придется добираться пешком.

Поболтав еще несколько минут с Ешвантой, Гопу ушел. Я уже лежал на своей кровати. Ничто меня не интересовало. После ухода Гопу Ешванта спросил:

— Свет потушить?

— Угу.

Темнота успокаивала. Ешванта тоже улегся.

— Что с тобой? — спросил он. — Голос совсем слабый, лицо осунулось…

— Ничего.

— Эта новость многих расстроила. Люди даже в обморок падали, услышав об этом.

— Мм…

— Съездим на несколько дней домой. Повидаемся со своими — и настроение улучшится. Я уж не помню, когда дома был.

— У меня денег на дорогу не хватит.

— Я куплю тебе билет.

— Тогда едем.

В ДОРОГЕ

Наши места были как раз позади кабины водителя. Рейсовый автобус катил в Сарангпур, вздымая огромные клубы пыли. От неумолчного гудения мотора заложило уши, от мерного покачивания клонило в сон. На одежде, на лицах густым слоем лежала пыль. Скоро и Сарангпур.

Прошедшую ночь мы провели в вагоне третьего класса, что оставило весьма красноречивые следы на нашей внешности. Мы насквозь пропитались мерзким вагонным запахом. Спать пришлось на голых скамьях, в результате одежда у нас запачкалась, волосы засалились. Всю ночь напролет наше купе продувал холодный ветер, врывавшийся в открытые окна. Из носов у нас текло. У меня потрескались губы и обветрилась кожа на щеках.

Ешванта сидел в автобусе рядом со мной. Он сунул руки между коленями, положил голову мне на плечо и крепко спал. Шевелюра, прикрывающая его узкий лоб, даже ресницы — все было запорошено пылью. Голова Ешванты расслабленно моталась у меня на плече в такт толчкам. Ему было двадцать два года, столько же, сколько и мне. Это был худощавый молодой человек с очень светлой кожей и детским лицом со вздернутым носом. Лишь на подбородке, где пробивался мягкий пушок, кожа казалась чуть темнее.

Дальше сидел Гопу. Он был постарше нас. Плотный, упитанный, гораздо более сильный физически, ростом он уступал нам. Гопу сидел прямо, сложив руки на широкой груди, и тоже спал. Его голова размеренно покачивалась, а не моталась из стороны в сторону, как у Ешванты. В детстве мы с Ешвантой учились в одной школе. Мой отец был конторским служащим, его отец — учителем. Оба недавно ушли в отставку. Наши семьи занимали одинаковое общественное положение, и мы с Ешвантой дружили. Два года назад я переехал из деревни в Пуну. Ешванта перебрался туда годом раньше. Он устроился работать при общежитии для школьников и студентов, которое, среди прочей небольшой собственности, входило во владения раджи нашего княжества в Пуне. Я поселился вместе с ним.

Строго говоря, мы не могли назвать Гопу своим другом. Начать с того, что отец у него — адвокат, человек состоятельный. Гопу — единственный сын. Жил Гопу в Пуне без родителей, учился на юриста. Он носил хорошие костюмы, курил дорогие сигареты, тогда как мы ходили в одежде, выстиранной дома. Ну как мы могли при этом быть друзьями? Единственное, что было у нас с ним общего, — это чувство землячества: все мы приехали из одной деревни — Нандавади, которая была районным центром в округе Сатара. Строго говоря, сам-то я не из Нандавади. Моя родная деревня расположена по соседству, милях в четырех-пяти, но я несколько лет прожил в Нандавади, когда учился в школе. Ешванта с Гопу жили на одной улице.

В автобусе — не продохнуть. От жаркого дыхания людей, набившихся в заднее отделение, воздух стал спертым. В ноздри бил едкий запах нестираной одежды. Кто-то вез большую корзину красного перца. От его запаха щекотало в носу и першило в горле. Но дух, исходивший от чьего-то мешка с сушеным бомбилем — у нас эту рыбу называют еще «бомбейской уткой», — перебивал все прочие ароматы. Казалось, он с каждым вдохом въедается в легкие.

Для большинства наших попутчиков эти запахи были привычны. Но тех, кто принюхался и не страдал от них, мутило от вони бензина. Женщины сидели в полном молчании, уткнувшись носами в складки сари.

Но вот позади остались поля, посевы сорго, свежая зелень лугов, развесистые кроны манговых деревьев, рощицы у водоемов — мы подъехали к Сарангпуру.

Автобус притормозил. «Пошлину брать не с чего!» — крикнул кондуктор сборщику налогов, который вышел из полуразвалившегося здания поста у городской заставы. Круто повернув, автобус въехал в город. Я принялся расталкивать Ешванту:

— Эй, проснись! Сарангпур.

Ешванта широко открыл глаза и с недоумением огляделся по сторонам. Очнувшись от сна и сообразив, где он и куда едет, Ешванта несколько раз сладко потянулся. Потом стал будить Гопу:

— Давай просыпайся. Приехали.

Гопу открыл глаза и начал отряхиваться. Громко сигналя, автобус подкатил к автовокзалу. Пассажиры повставали со своих мест и принялись собирать вещи, покачиваясь из стороны в сторону, чтобы сохранить равновесие. Автобус окружила толпа кули и нищих. Подхватив свои матерчатые дорожные сумки, покрывшиеся слоем пыли, мы вышли наружу.

Автобус до Нандавади отправлялся только в четыре часа дня. Сейчас было около половины одиннадцатого. Что мы будем делать все это время? Для начала мы направились к буфетной стойке и заказали себе овощную приправу и лепешки. С едой мы расправились моментально, а время как будто остановилось. Неужели так и сидеть четыре часа на жестких скамейках? Слава богу, хоть беспорядков здесь вроде бы нет.

— Пойдемте в контору Паршурамской автобусной компании, — предложил Ешванта. — Там можно подремать в креслах часок-другой.

— Ты и так дрых всю дорогу от Карада досюда, — заметил Гопу.

— А ты что предложишь?

— Пошли по городу побродим.

— Вернемся — автобус уже полон. Нет, если заранее не занять места, домой мы сегодня вечером не попадем, — возразил Ешванта. Но Гопу сумел переубедить его. Он уговорил нас заглянуть к его родственникам, живущим здесь в городе. Со своими матерчатыми сумками в руках мы совершили путешествие через целый лабиринт улочек и переулков и наконец подошли к особняку довольно внушительных размеров.

— Вот и дом моей тетушки, — объявил Гопу.

Мы вошли. Это было большое здание старинной постройки с верандами на четыре стороны и внутренним двориком посередине. Навстречу нам вышел юноша в шортах цвета хаки.

— Входите, входите, — сказал он, здороваясь.

— Нана, мой двоюродный брат, — пояснил Гопу, повернувшись к нам.

Мы уселись на большой хлопчатобумажный ковер, расстеленный на веранде, выходящей на улицу. Тем временем из внутренних комнат появилась тетушка Гопу. Она села возле самого порога и завела разговор с племянником. Я огляделся по сторонам. Мой взгляд упал на развешанные по стене картины. Помимо картин Рави Вармы[15] на выкрашенной в песчаный цвет стене красовались рядышком фотопортреты Саваркара и Хеджевара[16]. На вешалке лежал свернутый кольцом широкий кожаный ремень. Там же висела складывающаяся черная шапочка — знак принадлежности к партии «Раштрия сваям севак»[17]. На двух колышках вешалки покоилась бамбуковая трость.

— Что нового? — спросил у Гопу его двоюродный брат.

— Сил больше не было оставаться в Пуне, — ответил Гопу. — Двое суток жили на военном положении. Носа не могли высунуть на улицу. Во рту — ни маковой росинки. Нет, говорю себе, поезжай-ка домой.

— Газеты писали, в Пуне были большие беспорядки, — подала голос тетушка.

— Еще какие! — И Гопу, не жалея красок, живописал поджоги и грабежи в Пуне. Мы с Ешвантой тоже вспомнили кое-какие колоритные подробности. Тетушка слушала с вытаращенными от изумления глазами, то и дело восклицая: «Да неужели?», «Подумать только!» Двоюродный брат сосредоточенно слушал.

— А здесь были беспорядки? — спросил Гопу, закончив свое повествование.

— Пока не было, — ответил двоюродный брат, — но, похоже, страсти накаляются. Не известно, что может случиться завтра.

Мы были ошарашены.

— Значит, и тут назревают беспорядки! А мы думали, что здесь-то ничего такого не случится!

— Поверьте мне, всюду, где есть брахманы, — сказал двоюродный брат, — на них начнутся гонения. Пуна — самый передний край Махараштры. Все, что случается в Пуне, эхом отзывается повсюду. Сообщения, которые печатают в газетах, еще больше будоражат народ. Говорят, в Сангли спалили весь базар.

— Но все эти бесчинства происходят в городах. А в деревнях они и знать об этом не будут. Кто там станет затевать беспорядки?

— Что верно, то верно. Там-то уж ничего не случится.

Мы напились чаю, потом снова поговорили. В половине второго собрались уходить. Двоюродный брат, в белоснежной рубашке и шортах цвета хаки, вышел проводить нас, надев на коротко стриженную голову черную шапочку. Прощаясь с нами, он сказал:

— Пожалуй, хорошо, что вы едете в деревню. Ваши родные, слушая все эти истории, конечно, беспокоятся за вас.

Неторопливым шагом мы дошли до автовокзала. Автобус уже был битком набит. Ни кондуктора, ни водителя не было. Поэтому мы не полезли в автобус, а остались стоять рядом. Мы мирно разговаривали, как вдруг откуда-то появилась группа людей — человек двадцать — и окружила нас плотным кольцом. Мы не знали, что подумать. Почему эти люди — нам совершенно незнакомые — так пристально нас разглядывают? Мы продолжали стоять, вопросительно глядя на них. Молодой человек в дхоти[18], с тюрбаном на голове выступил вперед и повелительным тоном потребовал, обращаясь ко мне:

— Покажите-ка нам ваши сумки.

— Зачем?

— Мы должны вас обыскать.

Зачем понадобилось им обыскивать нас? Мы же не воры, не бандиты. Да будь мы даже грабители, все равно эти молодчики никак не похожи на полицейских. Почему они хотят обыскать нас? Мы переглянулись в полном недоумении. Что все это может значить? Молодой человек в тюрбане свирепо уставился на нас, как бык, готовый пронзить рогами свою жертву. Когда до него дошло, что мы не собираемся выполнять его приказ, он с угрозой крикнул:

— Эй вы! Лучше покажите, что у вас в сумках!

Задетый за живое его бесцеремонностью, я сердито воскликнул:

— С какой стати? И не подумаем!

— Ах так?

— Кто вы такие, чтобы обыскивать нас?

Тут вперед вышел худенький юнец.

— Мы — общественность, — произнес он, выпятив грудь. Что он имел в виду, осталось нам непонятным.

— Послушайте, если вы нас в чем-то подозреваете, пойдите и приведите полицейского. А без представителя полиции мы никому не позволим себя обыскивать.

Как видно, худощавый юнец не нашелся, что ответить на это. Он нервно потер кончик носа и, повернувшись к тем, кто стоял позади, промолвил:

— Вот видите! Эти трое не понимают, когда с ними говорят по-человечески.

Молодой человек в тюрбане громко откашлялся и сплюнул. Он взглядом подал знак худощавому юнцу. Что-то должно было случиться. Лица окруживших нас напряглись в нетерпеливом ожидании. Несколько мгновений никто не решался ни заговорить, ни пошевелиться. Сердце мое отчаянно колотилось. Гопу приблизился ко мне, судорожно глотнул и прошептал дрожащим голосом:

— Давай покажем им сумки.

В моей сумке, сшитой из материи цвета хаки, лежала аккуратная стопка выглаженной одежды. Я протянул «общественности» сумку со словами:

— Нате. Можете обыскать, только не помните выглаженную одежду.

— Ладно, ладно, — пробурчала «общественность».

Молодой человек в тюрбане, тощий юнец и еще человека два-три отделились от толпы, взяли наши сумки, раскрыли их и тщательно осмотрели содержимое. Покончив с осмотром, они положили вещи обратно и вернули нам сумки.

— Ладно, теперь можете ехать, — сказал нам человек в тюрбане.

Даже сейчас, после того как нас обыскали, мы не могли понять, что все это значит. Когда толпа вокруг нас стала таять, я остановил парня в тюрбане и спросил:

— Эй, скажите, зачем вы нас обыскивали?

Тот пристально посмотрел на меня, прищурив глаза, и многозначительно произнес:

— Ведь вы сейчас шли из дома брахмана Сакхарама, так?

— Да, — ответил Гопу, — это дом моей тетки.

— Этот брахман — член «Раштрия сваям севак». Он пытается посеять беспорядки: собирает вместе молодых брахманов, вооружает их палками и кое-чем еще. Может быть, у вас, брахманов, в сумках револьверы, чтобы всех нас перестрелять! Откуда мы знаем?

— Нет, нет, мы ни к чему такому отношения не имеем. Ведь вы же сами убедились! — сказал я с вымученной улыбкой.

Он снова перешел на угрожающий тон:

— Проваливайте теперь отсюда. И поменьше разговаривайте!

Громко гомоня и оглядываясь на нас, вся компания удалилась. Нам не хотелось смотреть друг другу в глаза. Ни слова не говоря, мы влезли в переднее отделение автобуса. Так и промолчали в ожидании водителя. Но вот водитель сел за руль, и автобус тронулся.

Выехали за город. Как только автобус покатил по шоссе, из заднего отделения донесся чей-то грубый голос:

— Эти парни чудом остались живы!

Оглянувшись, я посмотрел на говорившего. Это был толстый коротышка с очень темным цветом кожи. Он обращался к сидящему рядом старику.

— Счастливчики! Повезло им! Значит, еще не суждено покинуть этот свет. Поэтому и спаслись. Иначе лежали бы сейчас мертвые.

Кожа у него на лице напоминала своим видом апельсинную корку. Нос был вздернут и приплюснут. Рот, красный от бетеля, который он непрерывно жевал, придавал ему сходство с кровожадным чудовищем-людоедом. На голове у него красовался выцветший розовый тюрбан, прошитый золотой нитью. Его толстая шерстяная куртка шоколадного цвета, насквозь пропылившаяся, была заштопана в нескольких местах белой шерстью. Три массивных золотых кольца украшали его пухлые пальцы. Это явно был какой-то подрядчик.

— Вы не знаете, до чего вредный тип этот брахман Сакхарам. Как нос задирает. Он вожак всех этих молодых брахманов, которые расхаживают по городу в своих мерзких черных шапчонках, с тростями. Знаете, что они хотят сделать? Все эти брахманы только и мечтают сговориться между собой да захватить власть над нами. Вот чего они домогаются.

— Да ну?! — воскликнул старик.

— Это уж поверьте мне! Все брахманы такие. Вечно они крутят да извиваются — точь-в-точь как шнур, который они носят у себя на шее.

— Верно, верно.

— Вы согласны?

Я обернулся, чтобы одернуть его, но Ешванта шепнул мне на ухо:

— Помалкивай.

Подрядчик между тем продолжал:

— Посмотрите на этих молодчиков-брахманов! Вот один из таких и застрелил великого Ганди. Люди увидели, как они распивают чаи в доме брахмана Сакхарама, ну и, ясно, рассердились. Велели им показать сумки. Еще хорошо, что на том все и кончилось. А ну как их начали бы бить? Чем бы кончилось тогда?

— Бить? — переспросил старик.

— Конечно. А что бы им помешало? Сейчас повсюду брахманам достается. Так правительство Неру велит. Сжигайте дома брахманов! Долой кастовую систему!

Теперь разговор живо заинтересовал всех едущих в автобусе. Мужчина, который молча жевал табак, выплюнул жвачку в окно и принял участие в беседе. Вытирая усы, он веско заметил:

— Не только дома жгут. Например, в деревне, где мой зять живет, убили одного.

— Да неужели?

— Точно! Когда стало известно об убийстве Ганди, один брахман заиграл на фисгармонии. Говорили, что он от радости сластями людей угощал. Люди приходили к нему и говорили: перестань играть. Но он и слушать не захотел. Мол, у себя дома делаю, что хочу. Захочу — стану играть на фисгармонии, захочу — нагишом спляшу. Кто вы такие, спрашивает, чтобы помешать мне играть? Не успел он договорить, как кто-то схватил топор да разрубил его надвое, как полено.

Для наглядности рассказчик жестом показал, как разрубили брахмана.

— А потом? Следствие-то было? Арестовали кого-нибудь?

— Как бы не так! Все деревенские собрались, изрубили тело на куски и зарыли у ручья. Свидетелей нету, улик нету.

— Да, брахманы сейчас мертвым позавидовать могут.

— Еще бы! Кругом такое творится! Повсюду их собственность жгут: дома, магазины, лавки.

— Должно быть, и человеческие жертвы есть? — тихо спросил один из собеседников.

— Много, ох, много людей перебито! — во весь голос заверил его подрядчик.

— А как насчет брахманов из деревень и селений? Останутся они там жить?

— Все уедут. Как могут они остаться?

— Значит, уедут? — переспросил мужчина в красном тюрбане с узелком на коленях. — А что будет с их землей?

— Землю они продадут.

— Кто же ее купит? Нет уж, их землю мы покупать не станем. Получим ее так, бесплатно.

По мере того как страсти накалялись, сердце у меня билось все сильнее. Ешванта и Гопу сидели, низко опустив голову. Разговор принял совершенно невыносимый характер, но мы волей-неволей слышали каждое слово: громкие голоса собеседников перекрывали шум ревущего двигателя. Хоть на полном ходу из автобуса выпрыгивай — лишь бы этого не слышать. Но вот дорога пошла все круче в гору, и мотор заревел еще надсадней, заглушая говорящих. Подрядчик, который уже долго напрягал голос, стараясь перекричать завывания мотора, наконец выдохся и смолк. Мужчина в красном тюрбане сунул в рот новую порцию табака. Старик начал клевать носом. Таким образом, оживленная дискуссия утихла сама собой. Однако мы уже слышали достаточно, чтобы понять, куда ветер дует. Очень скоро эти настроения достигнут даже самых маленьких и отдаленных деревень. В Пуне мы по крайней мере находились в безопасности. Никто не смог бы ворваться в наше убежище, обнесенное с четырех сторон стеною, и выволочь нас наружу. Никто нас пальцем бы не тронул. Зато здесь возможно всякое. Здесь все может случиться. До нас мало-помалу дошел весь ужас нашего положения.

Тем временем автобус катил и катил вперед. За окном проплывали деревья и кустарники. Мы то с надсадным ревом взбирались вверх, то с громыханьем мчались под гору, то виляли вправо и влево на крутых поворотах, поднимая тучи пыли. Постепенно мы добрались до знакомых нам мест.

Вот и Шивагхат. Отсюда дорога спускается вниз, еще миль восемнадцать — и Нандавади. А вот и могучий баньян на самом высоком месте. Слева от него виднеется проселочная колея, ведущая в деревню моей тетушки. На меня нахлынули воспоминания детства. В годы, когда я учился в Нандавади, я частенько добирался сюда рейсовым автобусом, а потом шел пешком до тетушкиного дома. А сколько раз сиживал я под этим баньяном, застигнутый туманом или дождем. Здесь я съедал угощения, которыми снабжала меня, провожая в дорогу, мать, и угощения, которые давала мне на дорогу тетушка. Здесь я, задрав голову, глядел на резвящихся зверьков и щебечущих птиц.

Извилистый горный участок шоссе остался позади. Теперь дорога пошла вниз. Справа возвышались высокие скалы, слева тянулось глубокое ущелье, поросшее буйной растительностью. На поворотах опытный шофер лихо крутил руль, и нас бросало то в одну сторону, то в другую.

Солнце клонилось к закату. Косые лучи били в окна автобуса. Спуск кончился, и дорога стала ровней. Гопу и Ешванта то дремали, то, вздрогнув, просыпались и погружались в невеселые размышления.

Я тоже ушел в свои мысли. Вдруг автобус остановился. Человек, стоявший на обочине дороги, подошел к окну водительской кабины и встревоженным голосом спросил:

— Есть в автобусе брахманы?

Водитель оглянулся. Посмотрел в нашу сторону и тот, кто спрашивал.

— Здравствуй, Аба-сахиб, — воскликнул Гопу. — В деревню возвращаешься? Залезай сюда к нам. Тут есть место.

Теперь и я узнал старого знакомого. Этот Аба-сахиб, молодой человек с мальчишеской внешностью, считался в среде маратхских семейств в Нандавади юношей, подающим большие надежды. Я наклонился вперед и поздоровался.

— Как жизнь?

Лицо Аба-сахиба сохраняло прежнее испуганное выражение. При виде нас он побледнел еще больше. Подняв руки со сложенными в знак мольбы ладонями, он проговорил:

— Шанкар, Дешпанде-сахиб, ради всего святого, не езжайте дальше. Умоляю, сойдите здесь. Я пришел сюда только ради того, чтобы предостеречь.

— Но почему? Что случилось, Аба-сахиб?

— Не спрашивайте, творятся ужасные вещи. Повсюду насилие. Вон туда, в Самвади, приехали на двух грузовиках погромщики. Эти люди как бешеные: бесчинствуют, грабят, жгут дома. Как будто с цепи сорвались, так и бросаются на всех. Если в разгар этого буйства появитесь вы, может случиться и кое-что похуже. Заклинаю вас, слезьте тут.

Мотор автобуса глухо урчал. Пассажиры спрашивали один у другого, что случилось. Мы ошеломленно смотрели друг на друга, не зная, на что решиться. Шофер повернулся к нам и сердито произнес:

— Эй, что же вы не сходите? Разве вы не слышали, что он говорит? Не хватает, чтобы из-за вас эти люди сожгли мой автобус. Вылезайте! — После этого мы поспешно выбрались по очереди из автобуса через открывшуюся переднюю дверь. Мотор продолжал работать. Как только мы сошли, Аба-сахиб торопливым движением подобрал края своего дхоти и взобрался на освободившееся место. Попрощавшись, он сделал знак водителю, что можно ехать. Автобус укатил в тучах пыли. Мы стояли на дороге, глядя ему вслед, покуда он не скрылся из виду.

— Что же теперь делать, Гопу?

— Слава богу, Аба-сахиб пришел предупредить, не то угодили бы в самое пекло.

— Далеко отсюда до Самвади?

— Миль шесть.

— Зачем же туда идти?

— А как же быть?

— Давайте присядем и подумаем.

Вокруг нас простиралась голая пустошь. Пыльная дорога убегала вдаль. От нее ответвлялась другая, совсем узкая, ведущая в деревню Курванди. На развилке росло деревце, посаженное какой-то доброй душой. Под деревцем был выровненный и даже подметенный клочок земли, где мог бы передохнуть усталый путник. Опустив на землю сумки, мы уселись под деревом. Только постепенно до нашего сознания дошло, в какой переплет мы попали. Следующий автобус пройдет в Нандавади лишь завтра вечером. Наши родные места — не меньше чем в шестнадцати милях отсюда. Нигде не видно ни малейшего признака человеческого жилья, а солнце вот-вот зайдет.

Гопу достал сигареты. Ешванта тоже закурил, а я принялся очищать место, где мы сидели, от камешков и колючек.

Небо на западе побагровело. Порывами подул холодный ветер. Он колыхал желтую траву, которая кое-где росла на пустоши. Над головами у нас начали кружить огромные ночные бабочки.

Гопу, который сидел, уставив взгляд в землю, поднял голову. В его глазах, маленьких и блестящих, застыл страх. Устремив отсутствующий взор куда-то вдаль, он глубоко вздохнул. Должно быть, все это время он предавался грустным размышлениям. Глядя мимо нас, он вполголоса произнес:

— Я ужасно боюсь за отца. Он ведь ростовщик и нажил массу врагов. Отец несправедливо отбирал у людей землю и имущество. Обиженные будут мстить. Разграбь они наш дом, даже сожги его — я бы это пережил, но… — У него не хватило духу закончить свою мысль.

Ешванта глубоко затянулся в последний раз и раздавил окурок о землю. Отвернувшись, он выдохнул облако дыма, проглотил слюну и высказал свое мнение:

— Послушай, Самвади сожгли, но это еще не значит, что сгорит и Нандавади. Нечего зря беспокоиться и пугать нас попусту на ночь глядя.

— Нет, не попусту, — с горячностью возразил Гопу. — Так оно и есть. Когда толпа начинает бесчинствовать, личная вражда и зависть тут как тут. Человек богат — и его объявляют врагом бедняков. А никому дела нет, дал он для этого повод или нет. Голодные всегда с ненавистью смотрят в вашу полную тарелку. Они не преминут швырнуть туда ком грязи, лишь только им предоставится такая возможность. Отцу грозит большая опасность, я это все время чувствую.

Мне было мало что известно о семье Гопу. Разумеется, я слышал, что старик Дхондопант, его папаша, был по профессии адвокат и прослыл порядочным душегубом. Зато Ешванта знал всю подноготную этого семейства. Ему-то было хорошо известно, каким способом Дхондопант скопил громадное состояние и как он обходился с людьми.

В отличие от Гопу у нас с Ешвантой не было оснований беспокоиться. Никто из наших родственников никогда не занимался ростовщичеством, не навлекал на себя гнев и проклятия. Средства к существованию давали нашим семьям маленькие наследственные участки земли да небольшое жалованье конторских служащих и учителей. Не может же им грозить опасность только потому, что они родились на свет брахманами! Лично у меня не было такого ощущения, что над ними нависла беда. Ведь если бы они находились в опасности, у меня, наверное, было бы какое-нибудь предчувствие: болело бы сердце, грыз бы в глубине души безотчетный страх. Ешванта, по-моему, тоже не тревожился за близких.

Сумерки сгущались. Потемнели далекие холмы. Надо было подумать о том, как добраться из этих голых мест до какого-нибудь жилья, пока окончательно не стемнело. У нас не было с собой ни еды, ни постельного белья, ни одеял. Поэтому нас беспокоило сейчас не столько то, что могло случиться с нашими близкими, сколько наша собственная участь. Тут я вспомнил о дороге, ответвлявшейся влево, в сторону Курванди — деревни, которая находилась милях в десяти отсюда. Один из рейсовых автобусов из Сарангпура приезжал в эту деревню на ночную стоянку.

— Послушай-ка, — обратился я к Ешванте, — скоро пройдет автобус в Курванди?

— Да, скоро. А что?

— Поехали туда.

— Зачем? Мы там никого не знаем.

— Но не лучше ли поехать туда, чем оставаться в этой глуши? Там мы могли бы купить на две аны вареного риса и переночевать в каком-нибудь храме. И незачем нам кого-то знать.

— Когда же мы доберемся домой?

— Утро вечера мудренее. Нам нужно где-то провести ночь. Как ты считаешь, Гопу?

Лицо у Гопу осунулось. Облизав пересохшие губы, он сказал:

— Поехали.

Минуту-другую все трое молчали. Потом меня взяло сомнение:

— Скажи, а этот автобус ежедневно ходит?

Ешванта когда-то работал канцелярским служащим в департаменте общественных работ нашего княжества и ведал дорогами и транспортом как раз в этом районе, так что должен был знать.

— Ежедневно. Но как знать, может, какая-нибудь поломка приключилась? Ведь здешние автобусы никуда не годятся.

Мы сели на землю и стали молча ждать, чертя на пыли замысловатые линии, подбрасывая и ловя камешки и напрягая слух в надежде уловить далекий, слабый звук мотора. Время от времени то один, то другой из нас поспешно вскакивал, думая, что он расслышал отдаленное громыхание, вытягивал шею, вглядывался вдаль, но, не увидев никакого намека на приближающийся автобус, понуро опускался на место. Так повторялось несколько раз. Уже совсем стемнело.

Беспомощные, скованные страхом, мы одиноко сидели в этой безлюдной глуши, вдали от наших родных, вдали от дома. По мере того как вокруг нас сгущалась тьма, мое разыгравшееся воображение рисовало картины одну страшнее другой. А вдруг обезумевшая толпа движется в нашу сторону? А вдруг тот подрядчик сказал этим беснующимся, что на пустынной дороге остались трое юношей-брахманов?

Что, если бесчинствующая, обезумевшая толпа явится сюда, выкрикивая лозунги, размахивая пылающими факелами? Куда мы тогда денемся? Каждый из этих смутьянов, увидев трех беззащитных молодых людей, принадлежащих к столь ненавистной им касте, может подбежать к нам и, изрыгая в ненависти и гневе проклятия, ударить палкой, ткнуть в лицо горящий факел. Что делать тогда?

— Автобус не придет, Еша, — прервал молчание Гопу.

— Похоже на то. Он должен был уже пройти. Но, может быть, он запаздывает? Скажем, шина спустилась — вот и задержался.

По открытой пустоши гулял ветер, шелестя жухлой травой. Похолодало. Я вынул из сумки полотенце и обмотал им голову и уши. Мы продолжали сидеть в тягостном молчании.

После долгого ожидания автобус, идущий в Курванди, наконец появился. Далеко-далеко засветились огни. Торопливо подхватив сумки, мы бросились к обочине. Автобус приближался, ослепляя своими фарами. Мы подняли руки. Автобус затормозил. Когда он поравнялся с нами, шофер пристально поглядел на нас и прибавил скорость. Автобус промчался мимо. Мы, как дураки, побежали вслед за ним, крича: «Эй, Эй!» — и размахивая руками. Пыль, поднятая стремительно удалявшимся автобусом, набилась нам в рот, в нос. Автобус вскоре исчез из виду.

— Что случилось, Еша? Почему он не остановился? Ведь не был же переполнен!

— Я узнал водителя. Он живет в Курванди.

— И тут виновата наша каста! Он увидел, что мы брахманы, и прибавил газу.

— Что же нам делать?

— Идти пешком. Милях в трех отсюда есть селение — Белкаранджи. Переночуем там.

— Сколько, говоришь, миль? — усталым голосом переспросил Гопу. Он стоял ссутулясь, опустив голову.

— Мили три-четыре, не больше. Пошли.

И мы побрели по дороге, купая ноги в густой пыли. Холод пробирал нас до костей. Пронзительный ветер, клонивший к земле посевы на полях по обе стороны дороги, обжигал тело. Съежившись и стуча зубами, мы шагали вперед. При виде призрачных силуэтов деревьев и кактусов мы испуганно вздрагивали. Нам казалось, что с наступлением полной темноты дорога станет неразличимой, но она молочно белела перед нами даже при слабом свете звезд. Гопу почти все время плелся сзади. Нам с Ешвантой приходилось поджидать его. Мы быстрым шагом уходили вперед, а потом останавливались и ждали, пока он появится. Вглядываясь в кромешную тьму, мы подолгу не могли различить его фигуру на светлом фоне дороги и начинали беспокоиться, не рухнул ли он где-нибудь на землю. Мы продолжали напряженно таращить глаза, покуда издали не доносился звук его шагов и не появлялся через некоторое время его темный силуэт. Так повторилось раза два-три. Наконец Ешванта сказал ему:

— Зря ты вешаешь нос, Гопу. Ничего с твоим отцом не случится. Он из тех, кто уговорит козла и тигра напиться из одного ведерка. Никто его пальцем не тронет. Верно, Шанкар?

— Не знал я, Гопу, что ты такой трус. Послушай, как-никак Нандавади — районный центр. Глава нашего княжества — брахман. То, что случилось в других местах, у нас тут невозможно. Здесь не допустят ничего подобного. В деревне не меньше пятидесяти брахманских семейств. Кто посмеет причинить им вред?

Гопу ничего не сказал в ответ, лишь устало переставлял ноги. Мы тоже замедлили шаг. Через некоторое время он остановился и проговорил:

— Ничего себе четыре мили. Никаких признаков жилья. Где же селение? Ни огней, ничего.

— Вообще-то, это даже не селение — маленькая деревушка. Расположена она в лощине, так что огней не видать, пока не подойдешь к ней совсем близко.

— Ты хоть знаешь там кого-нибудь?

— Когда я служил в департаменте, манги, что тут живут, нанимались на дорожные работы — гравий укладывать. В списках рабочих было человек пять и из этой деревни. С тех пор прошло три года. Я не могу сейчас припомнить ни одного имени.

— Манги? А узнают они тебя?

— Узнали бы, если бы не эта заварушка. А теперь — не ручаюсь!

Наконец показалась деревня. Впереди замерцали во тьме огоньки. Дорога по-прежнему тонула во мраке. Предводительствуемые Ешвантой, мы чуть ли не ощупью добрались до храма Марути. Со вздохом облегчения мы присели на приступку у входа. Пока мы шли сюда, собаки, услышав наши шаги и почуяв чужих, подняли лай. Из домов стали выглядывать люди.

Вскоре вокруг нас собралось человек десять-двенадцать. Наших лиц они в темноте разглядеть не могли, но смутно видели, что на приступке у храма сидят двое или трое незнакомцев в белой одежде. Те, кто подошли первыми, молча смотрели на нас, но когда вокруг сгрудилось достаточно много людей, один из них набрался храбрости и отрывисто спросил:

— Кто там сидит?

— Нас застала в пути ночь. А что?

— Куда вы идете?

— В Нандавади.

— В Нандавади? Почему же тогда вы оказались здесь? Откуда вы пришли?

— Из Пуны.

— Кто вы такие?

Говорить им или нет? Разве скроешь нашу касту?

— Я — Кулкарни, а эти двое — Дешпанде.

— Значит, вы брахманы?

— Да.

Собравшиеся вполголоса заговорили между собой. Мы сидели ни живы ни мертвы. Как знать, до чего договорятся эти люди, что они сделают? Один из них подозрительно спросил:

— Так, говорите, вы из Нандавади? Почему же вы свернули в сторону и явились сюда? Вы могли бы прямиком добраться туда автобусом.

— Мы так и хотели, — ответил я. — Но нас высадили. Мы слышали, в Самвади были какие-то беспорядки. Это правда?

— Да, да! Большие беспорядки! Сегодня днем там сожгли все дома брахманов.

Во время этого разговора подошли еще человека четыре — они принялись расспрашивать тех, кто пришел раньше.

— Кто эти люди?

— Молодые брахманы из Нандавади.

— А что они здесь делают?

— Напугались. Остались одни на дороге. Шофер автобуса высадил их у развилки, и они пешком пришли сюда.

Мы по-прежнему сидели на приступке у входа в храм. Никто не подошел и не сел рядом с нами. Деревенские жители столпились во дворе храма и разговаривали с нами издали, с расстояния нескольких шагов.

— В Нандавади тоже были большие беспорядки, — заметил один из них. — Говорят, восемь человек убито.

Когда Гопу, сидевший рядом со мной, услышал эту новость, он вскочил на ноги и тут же снова сел. Дыхание его участилось, он судорожно глотнул. Низко наклонив голову, он обхватил ее обеими руками. Потом, посмотрев в сторону говорившего, он упавшим голосом спросил:

— Восемь человек убито?

— Да, кажется, восемь.

Повернувшись к нам, Гопу сказал:

— Я пошел. На рассвете буду дома. — Подобрав лежавшую у стены сумку, он встал.

Нас это известие тоже потрясло. Ведь дыма без огня не бывает, а худые вести, как известно, самые верные. Я потянул Гопу за руку, усадил его обратно и шепнул ему на ухо:

— Мало ли что они говорят, Гопу. Это только слухи. У нас же не анархия. Как можно безнаказанно убить восемь человек? Да еще в административном центре района! Какого черта ты веришь этим ублюдкам?

Гопу выдернул руку и охрипшим голосом произнес:

— Нет, я пойду. А вы придете позже, утром.

— Ты что, спятил? — напустился на него Ешванта. — Тьма кромешная! Ты и дороги не знаешь, а идти отсюда — миль двадцать, не меньше.

Гопу встал, отошел на несколько шагов и остановился, спиной к нам, устремив взгляд в небо.

Тем временем слух о нас распространился по всей деревне. Люди толпились вокруг, как будто мы были актерами из бродячей труппы и собирались дать представление. Каждый подходивший первым делом спрашивал: «Они брахманы, да?» — и присоединялся к глазеющей толпе. Нас разглядывали с таким выражением, с каким смотрели бы на преступников, которых сейчас вздернут на виселице. В толпе шли разговоры о том, что произошло в той или иной деревне, какой всенародный гнев навлекли на себя брахманы из-за убийства Ганди и как дрожат теперь они за свою жизнь. Мы слушали молча, чувствуя себя как в ловушке. Мы забыли про голод и жажду. Головы наши были словно налиты свинцом. Никто из жителей не предложил нам остаться на ночлег. Никто не предложил нам напиться воды. Они приходили и, постояв, уходили. А мы продолжали сидеть.

Так прошло немало времени. Подошел еще кто-то и тоже начал спрашивать:

— Кто эти люди?

— Брахманы из Нандавади.

Услышав это, подошедший спросил тоном, в котором вдруг появился живой интерес:

— Из Нандавади, говорите? А как их зовут?

— Вроде бы какие-то Дешпанде…

Мужчина протиснулся вперед и подошел к нам. Нагнувшись, он стал вглядываться в наши лица.

— Из каких Дешпанде вы будете?

— Я Ешванта Дешпанде. Сын учителя.

— Ешванта?! — изумленно воскликнул мужчина. — А я Махада, цирюльник! Может, есть еще знакомые?

Тут и я его узнал. Цирюльник Махада? Как попал сюда Махада из Нандавади?

— Слушай, Махада, что ты здесь делаешь? Узнал меня? Я Шанкар.

— Нет, это вы что здесь делаете? Я-то гощу тут у тестя. А кто там сидит поодаль?

— Гопу, сын ростовщика.

— Гопу? Так почему вы здесь сидите? Откуда вы явились и как попали сюда в этот поздний час? Что случилось?

— Отойдем в сторонку, Махада, я все тебе объясню, — сказал я ему шепотом. Укрывшись за стеною храма, я вполголоса поведал Махаде историю наших злоключений и закончил рассказ словами: — Здешние жители тоже какие-то странные. Сам не знаю, зачем мы сюда притащились.

Наше бедственное положение тронуло Махаду.

— Э, что взять с этих дурней? Деревенщина! Надо же было таким хорошим людям, как вы, забрести в эту дыру! Пойдемте-ка ко мне. Посмотрим, что они посмеют сделать! Пусть только пальцем вас тронут — будут иметь дело со мной!

Мы подобрали свои сумки и пошли вслед за Махадой. Высокий, атлетически сложенный Махада возглавлял процессию, а мы плелись сзади. Деревенские смотрели, не трогаясь с места. Один из них спросил:

— Кто он такой?

— Зять цирюльника. Гостит у него.

Гопу шел позади меня. Вдруг он остановился и придержал меня за плечо. Когда Махада и Ешванта отошли на несколько шагов вперед, Гопу прошептал:

— Может, не нужно нам идти к нему? В такое время никому нельзя доверять.

Удивленный подобным поворотом мыслей, я спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Ты его хорошо знаешь? Можно ему доверять? Если ты не доверяешь ему полностью, лучше не ходить.

— Послушай, мы же года четыре чуть не каждый вечер проводили время в одной компании, сидели, разговаривали допоздна. Оставь ты свои глупые подозрения!

Видя, что мы порядочно отстали, Махада и Ешванта остановились. Махада окликнул нас:

— Эй, что вы там замешкались? Идемте.

— Пошли, пошли, — сказал я и решительно потянул Гопу за рукав. — Что будет, то будет!

Этот Махада был родом из Нандавади. Мы с Ешвантой познакомились с ним шесть лет назад, когда оба учились в старших классах средней школы. Вся моя семья жила в деревеньке, расположенной в нескольких милях от Нандавади. Я же на время учебы переселился в Нандавади. За шесть монет в месяц я снимал комнату в старом ветхом домишке, стоявшем на отшибе. Предназначалась эта комната для моих учебных занятий, но использовалась она по большей части не по прямому своему назначению. В ней дневали и ночевали молодые бездельники, которым некуда было себя девать. Особенно много народу собиралось у меня по вечерам. Приходили молодые люди самого разного общественного положения, принадлежавшие к разным кастам. Среди завсегдатаев вечерних сборищ в моей комнате были Рамья Джангам, недавно демобилизованный и слонявшийся без дела; портной Калья, забросивший свое ремесло, потому что его больше интересовало изучение тайн черной магии и колдовства; ткач Ганья, который без умолку сплетничал, сидя за своим ткацким станком; и вот этот самый цирюльник Махада.

Лампы в моей комнате не было, и мы обычно сидели в темноте, сгрудившись в тесный кружок. Мы тайком покуривали дешевые сигареты и вели разговоры обо всем на свете: то болтали о пустяках, то сплетничали, то травили анекдоты, то рассказывали разные были и небылицы. Махада был бесподобным рассказчиком необыкновенных историй про царей и цариц. Начав рассказывать, он обычно так увлекался, что совершенно забывал о времени и спохватывался лишь за полночь. В ту пору он только что женился. Зайдя, по обыкновению, ко мне поболтать с полчасика после ужина, он незаметно втягивался в повествование. Вдруг на самом интересном месте он прерывал рассказ и озадаченно спрашивал:

— Э, а сколько сейчас времени?

— Часов двенадцать, если не половина первого.

— Вот это да! — изумлялся Махада. — Так мне же давным-давно пора уходить. Я боюсь встретить привидение, проходя под деревом ним во дворе моего отца.

— Ну, давай рассказывай дальше. Времени еще мало. Так что, говоришь, там случилось у них?

И Махада продолжал рассказ. Когда он по прошествии некоторого времени снова спрашивал, который час, мы говорили ему:

— Наверное, половина второго — час призраков и привидений. Досказывай свою историю.

Так оно и продолжалось до рассвета. Домой Махада возвращался только под утро. Несмотря на то что эти ночные бдения повторялись довольно часто, Махада не мог отказать себе в удовольствии заглянуть ко мне после ужина. Каждый раз он притворно жаловался:

— Я теперь человек женатый, а вы, негодники, заставляете меня проводить всю ночь с вами!

Таков был этот Махада, с которым мы теперь неожиданно встретились много лет спустя.

По дороге Ешванта спросил у него, правда ли, что в Нандавади убито несколько человек.

— Какой мерзавец сказал тебе это? — возмутился Махада.

— Здешние жители возле храма.

— Не верь, все они негодяи. Выбрось из головы! Не тревожься понапрасну.

Спотыкаясь и бредя ощупью в потемках, мы наконец добрались до дома. У ворот были привязаны козы и прочая живность. Внутри, чадя, горела керосиновая лампа. Махада расстелил одеяло на помосте перед домом и пригласил нас садиться. Мы уселись.

— Я попрошу жену лепешек напечь. Козье молоко у нас осталось — напьетесь. А подзаправитесь как следует — спать ляжете.

— Здесь?! — вдруг подал голос Гопу.

— А почему бы нет? — ответил Махада. — Место тут безопасное. Но если вам здесь не нравится, можем переночевать в пустой хижине в поле. Только холод там собачий, а у меня нет лишних одеял.

Гопу настаивал, чтобы мы отправились на ночлег в хижину в стороне от деревни, но, так как было слишком темно, чтобы идти туда, мы решили остаться тут.

Растянувшись на грубошерстном черном одеяле, мы глядели вверх на звезды. Тем временем жена Махады напекла лепешек и поджарила стручки красного перца. Из дома доносился дразнящий запах.

— Ох, и голоден же я! — вырвалось у меня.

— Голоден? — удивился Гопу. — А мне не до еды. Все думаю, что с нами дальше будет.

— А ты, Еша?

— У меня голод уже прошел. Вот когда мы сидели под тем деревом у обочины дороги, я просто умирал — так есть хотелось.

Сейчас мы были бы уже дома. Мать приготовила бы в честь моего приезда после столь долгого отсутствия вкусную рисовую кашу. Наевшись вдоволь, я сидел бы с ощущением приятной сытости в желудке на скамейке под большим раскидистым деревом у нас во дворе и болтал о том о сем со своим младшим братом. Наговорившись с ним, я пошел бы побеседовать с матерью. Я сидел бы у изголовья ее постели, а она, поглаживая меня по спине, расспрашивала бы, как я живу. Я не стал бы рассказывать ей о трудностях жизни в Пуне — говорил бы только о хорошем. Так и разговаривал бы с ней усталым, сонным голосом, даже после того, как в доме погаснет свет, покуда сон не сморил бы меня.

Вместо этого я лежу на чужом одеяле, глядя в чужое небо над чужой деревушкой, оставленный из сострадания на ночь чужим человеком. Смогу ли я благополучно добраться домой? Увижу ли я своих близких целыми и невредимыми? Эта мысль не оставляла меня в покое. Махада привел нас к себе домой, потому что ему известно о царящих вокруг хаосе и анархии. Не пожалей он нас, нам пришлось бы провести ночь в каком-нибудь глухом, безлюдном месте, страдая от голода и холода.

Махада позвал нас есть. Он усадил нас на одеяло, расстеленное вдоль стены дома. Перед каждым была поставлена чистая, сверкающая металлическая тарелка с лепешками, разрезанными на четыре части и политыми густым молоком. Махада сел на корточки против нас и предложил приняться за еду. Но кусок не шел в горло. Едва притронувшись к пище, Гопу поднялся. Тогда Махада достал пару одеял и, пожелав нам спокойной ночи, сказал:

— Не беспокойтесь, все будет в порядке. Спите крепко. Я буду всю ночь караулить тут ваш сон.

Мы улеглись на переднем дворе, кое-как накрывшись двумя одеялами. Но сон не шел, и мы беспокойно ворочались с боку на бок. Верный своему слову Махада сидел, закутавшись в одеяло, у нашего изголовья и курил одну сигарету за другой. Так прошел час. Махада, прислушавшись, спросил:

— Вы что, не спите?

— Не спится что-то, — ответил я.

— Спите, не беспокойтесь. Я разбужу вас, когда взойдет утренняя звезда. Попьете чаю и топайте напрямик от Балевади. Как раз к обеду домой поспеете.

Медленно потянулись ночные часы. Махада, закутанный в одеяло, клевал носом. На какое-то время я забылся сном. Когда я проснулся, Ешванта спал. Гопу, как мне показалось, тоже заснул. Но вдруг он стремительно сел и начал озираться по сторонам.

— Что случилось, Гопу?

— Ничего.

Я тоже сел. Сел и Ешванта. Посидели-посидели, не говоря ни слова, и снова улеглись. За эту бесконечную ночь мы еще несколько раз вскакивали таким манером и опять ложились. Наконец начало светать. Прокричали петухи. Встала жена Махады и принялась молоть муку. Вслед за ней поднялись и мы, окончательно разбуженные скрежетом и утренним холодом. Гопу начал рассказывать кошмары, которые снились ему ночью.

Было еще совсем темно, и окружающие предметы смутно вырисовывались в полумраке. Ешванта сказал:

— Пойдемте, пора.

Махада предложил подождать:

— Пусть рассеются сумерки, а то вы с дороги собьетесь.

Прошло еще немало времени, прежде чем совсем рассвело. Жена Махады намолола муки и разожгла очаг на кухне. Дом наполнился приятным запахом горящих сухих стеблей и дыма. Мы умылись, напились чая из медных чашек и стали прощаться с Махадой.

Он проводил нас до околицы.

— Можешь возвращаться, Махада, до свидания.

— Не тревожьтесь понапрасну. Все ваши родные живы-здоровы. Вы сами напридумывали всяких страхов. Так я пойду?

— Да, конечно, иди.

— Гопу-дада[19] ужас как перетрусил.

— Легко тебе говорить, Махада. Ты бы тоже перетрусил на моем месте.

— Верно. Каждый ведь переживает свое. Так идите все время прямо по дороге. Никуда не сворачивайте от этой колеи. В двух-трех местах дорога раздваивается, но вы там кого-нибудь спросите.

— Пока.

— Пока.

Махада повернул обратно. Мы двинулись вперед.

Дорога, по которой мы шли, была совершенно нам незнакома. Судя по ее виду, ею редко пользовались: проезжала иной раз с дальнего поля повозка, запряженная волами, прогоняли по ней стадо да проходили случайные путники. В этот ранний час кругом не было ни души. Мы шагали то все вместе, то один за другим.

Так мы шли уже довольно долго. По-прежнему никого не было видно вокруг. Гопу внезапно остановился и показал пальцем куда-то вправо:

— Посмотрите-ка. Это Самвади. Деревня до сих пор горит.

Вдали была видна автомобильная дорога — она шла параллельно нашей проселочной. Там, где дорога проходила через Самвади, зеленели купы деревьев, а над их зеленью поднимался в небо султан иссиня-черного дыма. В Самвади было не менее сорока домов, в которых жили брахманы; эти просторные старые строения принадлежали наследственным мелкопоместным землевладельцам, носившим фамилии Дешпанде и Инамдар. Все они, судя по всему, были подожжены. Однако требуется немало времени, чтобы сжечь дотла старые родовые гнезда, передававшиеся от одного поколения к другому. Они еще догорали сегодня.

Мы пошли дальше. Утренняя прохлада сменилась зноем. Солнце пекло голову. Над пустыми просторами на горизонте плавали миражи. От жары наши лица покраснели, по ним тек пот. Нам не попалось по пути ни одного колодца. Безводная местность, по которой мы шли, была выжжена солнцем: ни кустика вокруг, лишь голая земля.

— Эй, видите? Там тоже дым.

— Похоже, Валавади горит.

— Минуту назад там никакого дыма не было. Значит, только что загорелось.

— Огонь виден?

— Нет, слишком далеко, но дым так и валит.

Со временем зрелище далеких пожаров перестало удивлять нас. То справа, то слева мы видели горящие деревни. Самвади, Валавади, Коле — деревня за деревней вдоль нашего пути пылали, объятые пламенем и дымом. Это чем-то напоминало праздник холи, когда один за другим зажигают священные огни. Теперь наши взоры были устремлены туда, где находилась Нандавади. Пока что в той стороне не было видно столбов дыма. Моя деревня была еще дальше, за Нандавади. Я пытался мысленно определить ее местоположение и не сводил глаз с этого участка горизонта.

Вдали показалась фигура идущего нам навстречу человека. Ешванта узнал его. Это был старик Рангбхат, жрец из Нандавади. Его у нас знал каждый. Он зарабатывал себе на жизнь, отправляя различные религиозные обряды. Рангбхат славился по всей округе своим пристрастием к гороховой похлебке, которую едят с пшеничными лепешками, и способностью поглощать ее прямо-таки в неограниченном количестве. Рангбхата специально приглашали на свадебный пир или на званый обед в честь церемонии посвящения, чтобы хозяин мог угощать его этой похлебкой. Рангбхат с легкостью съедал восемь-десять «дронов» — полных до краев чаш из листьев. Хозяин продолжал уговаривать: «Ну, еще немного. Хотя бы парочку дронов. Ладно?» На что Рангбхат с улыбкой отвечал: «Старею я, старею. Что бывало раньше, теперь мне не под силу».

Рангбхат чуть было не прошел мимо, но Ешванта окликнул его:

— Куда путь держишь, Святой? — Рангбхата отчасти в шутку, отчасти из уважения к его жреческому сану называли святым. При очень маленьком росте он был довольно толст. Его длинный мясистый нос некрасиво выдавался вперед; от ноздрей к подбородку шли две глубокие складки. Он шагал тяжело, опираясь на посох и прикрывая голову концом своего дхоти. Услышав оклик, Рангбхат остановился и внимательно оглядел нас. Показывая, что узнал нас и все понял, он дважды ударил посохом о землю.

— В Курванди, вот куда!

— Зачем?

— У тамошних Дешпанде торжество, иду обряд совершать, — громким голосом пояснил он.

— В Нандавади были пожары?

— Пожары? — Морщинистый лоб Рангбхата с горизонтальными полосками, наведенными сандаловой пастой, еще больше наморщился.

— Ну да, ведь всюду жгут дома брахманов из-за убийства Ганди.

— Вот как? Я ничего не слыхал.

Выходит, Рангбхат ничего не знал. Он был мужчина неразговорчивый и, как правило, говорил только о деле. К тому же, кто станет тревожиться о подобных вещах, если у тебя на уме заботы о том, как прокормить большое семейство.

— Когда ты вышел из Нандавади?

— Часа в четыре утра.

— Разве те люди, которые приехали вечерним автобусом из Сарангпура, не рассказывали о поджогах в Самвади? — допытывался Гопу. Рангбхат, слушавший с открытым ртом, сомкнул губы, закрыл глаза и отрицательно помотал головой. Ну что с ним было делать? Гопу нетерпеливо расспрашивал его в надежде узнать, что произошло в Нандавади, и вот нате вам, этот Святой идет себе в Курванди совершать обряд и ровным счетом ничего не знает! Даже сейчас, когда он услышал новость от нас, на лице его не выразилось ни любопытства, ни беспокойства. Вытирая пот со лба концом хлопчатобумажного шейного платка, он лишь вымолвил:

— Ладно, я должен идти. Жарко становится. — Мы кивнули, и он пошел дальше, но, сделав несколько шагов, остановился. Повернувшись, он окликнул нас: — Слышь-ка, парни…

Решив, что старик попросит нас что-то передать его семье в Нандавади, мы остановились. Рангбхат вернулся и, вытянув шею, спросил:

— Покурить у вас не найдется?

Ешванта достал сигарету, протянул ее Рангбхату, дал прикурить. Старик без лишних слов повернулся и пошел своей дорогой.

Солнце слепило глаза. Мы брели, опустив головы и время от времени тревожно вглядываясь в даль. Пот тел по лицам ручьями. Часто и тяжело дыша, щурясь и моргая от ослепительно яркого света, мы погружали ноги в горячую дорожную пыль. Деревни, через которые проходило шоссе, занимались одна за другой. Дхатпхале, Вакхани, Хитвад — повсюду вздымались столбы дыма. Похоже горят в пору уборки урожая костры в поле, когда крестьяне пекут лепешки из нового хлеба. Раз уж события приняли такой размах, возможно ли, что они обойдут стороной Нандавади? Увидит ли Гопу свой дом неразоренным? Уцелеет ли дом Ешванты? Пощадит ли судьба большой дом, построенный моим дедом?

Нет! Не может этого быть! В Нандавади живет столько брахманов. Кто осмелится причинить им вред? Тем более что мы-то никогда не вмешивались в дела своих односельчан. Мы не занимались ростовщичеством, не выжимали из людей все соки, никого не обижали. Ни с кем не ссорились. Политикой не занимались. За Гопу поручиться нельзя, но кому придет в голову поджигать мой дом или дом Ешванты?

А что, если наши дома все-таки сожгли? Погрузившись в раздумье, я споткнулся о камень, который лежал посреди дороги. На моей старой сандалии лопнул ремешок. Я пытался и так и сяк связать его, но сандалия все время соскакивала. Отчаявшись, я засунул сандалии в сумку и пошел босиком. Подошвы моих ног жгло так, словно я ступал по раскаленной сковороде. В том, что я разулся, было лишь одно преимущество: если раньше я еле волочил ноги от усталости, то теперь припустился бегом. Пробежав столько, сколько могли терпеть мои горящие ступни, я останавливался в тени под кустом и вставал на цыпочки. Когда подошвы немного остывали, я бежал дальше. Если в конце очередной перебежки я не находил у дороги даже чахлого кустика, я бросал на накаленную землю свою наплечную сумку и становился на нее обеими ногами. Вдруг мне нестерпимо захотелось есть. Увидев в поле рощицу акаций и тамариндов, я испытал острое желание набить рот листьями этих деревьев. Ведь щиплют же их козы — значит, они безвредны.

Гопу и Ешванта плелись далеко позади. Я подошел к росшему у обочины дороги тамаринду, сорвал с ветки пригоршню сочных молодых листков и отправил их в рот. Кисловатые на вкус, они освежили мою пересохшую гортань. Я лег на спину, положил голову — вместо подушки — на корни дерева, согнул ноги в коленях, а руки сложил на груди. Я чувствовал ужасную слабость, полнейший упадок сил. Через некоторое время подошли Гопу с Ешвантой. Они тоже повалились рядом со мной на землю.

Однако не следовало терять время. Мы должны как можно скорей попасть домой. Собравшись с силами, мы поднялись и снова пустились в путь. Дорога вывела нас к деревне.

— Что это за селение, Ешванта?

— Манери.

— Пожаров не видно.

— Здесь нет домов брахманов. Тут живут простые маратхи да еще кунби-ремесленники.

— Пожалуй, не стоит заходить в нее, — сказал я, останавливаясь. — Возьмем-ка лучше в сторону.

— Но дорога-то идет через деревню. Если мы станем обходить ее, это покажется подозрительным. Привлечем к себе чье-нибудь внимание — и попались. Нет уж, пошли деревней, только по сторонам не надо оглядываться. И будь что будет.

Проходя деревней, мы чувствовали на себе взгляды людей. Кто-то спросил:

— Из каких вы краев, путники?

— Из Нандавади.

По счастью, никто не спросил, как нас зовут и к какой касте мы принадлежим. Мы ускорили шаг, и деревня осталась позади. Теперь дорога шла пастбищем другой деревни — Балевади. По обе ее стороны простирался луг. Среди высокой травы высились купы деревьев. Там и сям громоздились скалы, лежали каменные глыбы. Люди побаивались ходить через это пастбище. Тут пошаливали разбойники. Пугливо озираясь, мы торопились миновать эти места, о которых шла дурная слава. Кто решился бы ограбить нас среди бела дня? Но у страха глаза велики.

Чтобы сократить путь, мы пошли узкой тропкой, ответвившейся от наезженной повозками колеи, которой мы держались до сих пор. Она должна была вывести нас прямиком к основной проселочной дороге. Вдали показался верховой, трусивший рысцой навстречу нам со стороны Нандавади. Мы узнали старика Кашида. Он подстегивал лошадь тонким гибким прутиком и, судя по его виду, совсем изнемогал от жары.

— Откуда ты, Кашид? Из Нандавади?

— Да. А что?

Кашид не захотел из-за нас останавливаться, и нам пришлось повернуть обратно и шагать рядом с лошадью.

— Были там беспорядки?

— Пока нет. Но Самвади, Валавади, Коле — в огне. Говорят, и у нас в деревне народ забегал. Сами-то вы откуда сейчас?

— Из Пуны.

— Смотрите не заходите сразу в деревню, — сказал он нам напоследок и хлестнул коня прутом. — Разузнайте сперва, что там творится. Если заварушка — лучше не суйтесь. Мало ли что может случиться!

Мы кивнули и продолжили свой путь.

Было уже больше трех часов, когда мы, выйдя по проселку на автомобильную дорогу, увидали перед собой Нандавади, тоже объятую пламенем. До деревни оставалось не более полумили, если идти по дороге.

Гопу остановился и, облизав пересохшие губы, предложил:

— Давайте-ка зайдем сначала к нам на ферму. Там полно работников. Они нам все расскажут.

Сойдя с дороги, мы зашагали по жирной, черной земле. Через пашню и неубранное поле вышли к ферме, принадлежавшей семье Гопу.

На ферме — ни души. Все было в целости — и посевы, и скотина в стойлах, — но работники отсутствовали. Мы зашли в хибару, пристроенную к хлеву, и со вздохом облегчения уселись. От долгой ходьбы ноги у нас одеревенели. Гопу вышел наружу, влез на земляную насыпь возле колодца и внимательно оглядел все вокруг. Ни на скотном дворе, ни в поле не было видно ни одного человека.

Он вернулся, сел рядом с нами и расстроенно объявил:

— Наверное, дома случилось что-то ужасное. Иначе работники не ушли бы и не оставили без присмотра скотину. Значит, дома что-то стряслось.

Минуту-другую мы сидели молча. Потом послышались шаги, и в дверь вошла работница. Увидев нас, она всплеснула руками от удивления:

— Байя[20]! Когда же вы пришли?

— Только что, — ответил Гопу. — Куда делись все мужчины, Нирмала? Почему никто не работает в поле?

— Говорят, в деревне началась смута. Поджигают дома всех брахманов. Кто-то прибежал из деревни и рассказал, что там творится. Все мужчины и сорвались туда.

— Наш дом сожгли? С отцом ничего не случилось?

— Откуда мне знать? — ответила она чуть ли не со слезами в голосе. — Я тут сижу одна и с ума схожу с тех пор, как услышала эти новости. Вот вернутся мужчины — тогда все узнаем. Угораздило же вас приехать как раз сегодня! И какой автобус привез вас в это время?

Гопу оставил ее слова без ответа и попросил напиться. Нирмала принесла холодной воды в глиняной кружке.

— Может, вы проголодались? — спросила она. — Напечь вам лепешек из нового зерна?

— Напеки. А пока ничего нет поесть?

— Ничего.

— Ну ладно. Иди за зерном.

Нирмала ушла. Помолчав, Гопу заметил:

— Если они только дома жгут, это еще полбеды. Лишь бы людей не трогали.

— За это поручиться нельзя, — выпалил я. — У толпы особая психология.

Ешванта снял пиджак и положил его рядом. Он сидел на корточках и курил сигарету. Лицо его посерело. Вероятно, его мысленному взору рисовались испытания, которым могла бы подвергнуть сейчас толпа его старушку мать, миниатюрную, словно куклу, с беззубым ртом и пепельно-бледным цветом лица, и больного астмой брата, школьного учителя. Хотя мне тоже было страшно, я, сколько ни напрягал воображение, не мог представить себе жителей моей деревни настолько потерявшими рассудок, чтобы спалить нашу старую усадьбу. Я просто-напросто не мог нарисовать себе эту картину: кричащую от страха мать, беспомощно глядящего на огонь отца и старшего брата, бессильного помешать поджигателям.

Нирмала, которая отправилась в поле за зерном, бегом вернулась обратно и, прижимая руки к груди, крикнула:

— Бегите скорей! Спасайтесь! Эти люди идут сюда поджигать усадьбу!

Подхватив сумки, мы выскочили наружу и бросились бежать. Мы мчались, не разбирая дороги, по пашне, через поле несжатой пшеницы, по склону холма, пока не добежали до речки, перегороженной земляной плотиной и разлившейся озерцом перед запрудой. Мы перемахнули по насыпи на другой берег и спрыгнули в канаву, заполненную песком и камнями. Распластавшись на дне, мы всем телом прижимались к земле. Сердца у нас бешено колотились, дыхание с хрипом вырывалось из груди.

Поблизости послышались громкие крики: «Да здравствует Ганди! Да здравствует пандит Неру! Да здравствует мать-Индия!» Ешванта, дрожа всем телом, прошептал:

— Сюда идут. Они заметили нас.

Я съежился в комок. Прикрыв голову ладонями, зарывшись лицом в песок, я затаил дыхание. Уши ловили малейший звук. Ешванту, лежавшего рядом, колотила дрожь. Мне даже показалось, что он всхлипнул. Я повернулся к нему, и сердце у меня больно сжалось. Ешванта беззвучно плакал. Его грудь сотрясали рыдания.

— Ты что, Еша? — шепотом спросил я. Он замотал головой, закусил губы до крови, сжал кулаки и ударил ими о землю. Лежавший за ним Гопу прошипел:

— Тише вы! Они сюда идут.

Мы лежали в канаве. Прямо перед нами было озерцо. Слева и справа на склонах холма простирались посевы пшеницы, высились кое-где акации. Справа раздались шаги и голоса. Я закрыл глаза и еще крепче обхватил руками голову. Послышался смех, говор. Громко шаркала обувь по каменистой земле.

…Отец Гопу и впрямь кровопийца; нажился на людских страданиях, душитель. Сын будет наказан за грехи богача отца. Эти люди сейчас убьют Гопью. Гопья, Гопья, тебя не станет…

Ешванта сдержал рыдания и затих. Гопу лежал, прислушиваясь.

Шаги и голоса, только что звучавшие совсем рядом, стали постепенно отдаляться. Обезумевшая толпа покатилась дальше, не заметив нас.

Прошло минут пятнадцать-двадцать. Я шепотом позвал:

— Гопу, Ешванта…

Они не откликнулись. Я осторожно поднял голову и огляделся. На том небольшом пространстве, которое открылось моему взору, людей видно не было. Я поднял голову выше. На склоне холма никого. Тогда я рискнул сесть на корточки. Повернувшись, я чуть приподнялся и огляделся. Вдали на пустоши паслись черные овцы. Подле них маячила фигура пастуха. Темный на фоне неба, он махал палкой, подавая нам какие-то сигналы.

— Эй, вставайте! Не бойтесь, вставайте! Те люди ушли! Вставайте! Эй!

Пастух, пасший овец, конечно, видел, как мы бежали и спрятались тут некоторое время назад. Видал он и толпу, которая прошла через ферму. А теперь он заметил меня. Как только я сообразил, что темнокожий пастух подает знаки мне и что крики его обращены тоже ко мне, я встал и объявил:

— Эти люди ушли.

Тогда и Ешванта медленно поднялся на ноги. Лицо у него осунулось, как после долгой болезни. Он утер слезы своей матерчатой сумкой. Его длинные ноги, выглядывавшие из-под коротких брюк, все еще дрожали. Вслед за Ешвантой поднялся Гопу. На его левой брючине виднелось большое мокрое пятно. Он еще не почувствовал, какой с ним приключился стыд. Я не знал, куда девать глаза.

Взяв свои сумки, мы взобрались на насыпь, до которой было не больше двух десятков шагов. С насыпи мы увидели скотный двор у подошвы холма. Его не тронули.

Тем временем пастух, оставив овец пастись, направился к нам. На вид ему было лет сорок с лишним. Он хромал, и его темное тело было таким же искривленным, как его палка. На нем было дхоти, на голове — тюрбан из грубой красной ткани. Под мышкой он держал одеяло. Приблизившись, пастух расстелил перед нами одеяло, сел на него и сказал:

— Я вон оттуда увидел, как вы бежали и спрятались в канаве. Когда те люди ушли, я стал махать вам и кричать, чтобы вы вставали.

Мы все еще никак не могли прийти в себя и молчали. Я вымученно улыбнулся, но тоже ничего не сказал. Пастух спросил:

— Вы все трое — из Нандавади?

— Да.

— Чьи вы будете?

— Вот он — сын адвоката Дхондопанта, это — сын учителя, а я — из Чопди.

— Из Чопди?

— Да. А что? Ты кого-нибудь там знаешь?

— Еще бы. Я работаю у Патила.

— А я сын Рао Кулкарни. Чопди сожгли?

Пастух, смотревший до этого мне в лицо, теперь опустил глаза. Помолчав, он ответил:

— Сожгли.

— И наш дом?

Пастух помедлил, откашлялся и потом ответил:

— Кому бы понадобилось сжигать ваш дом? Вы никому поперек дороги не стояли. Нет, ничего плохого с вашим домом не сделали.

Я почувствовал себя на седьмом небе. Но вскоре в моем сознании поселилось сомнение: наверное, этот пастух ничего толком не знает. Неужто пощадили только наш дом, спалив всю деревню?

Хромой пастух в свою очередь принялся расспрашивать нас: откуда мы приехали да когда в путь отправились. Мы отвечали односложно: разговаривать не хотелось.

— Да ведь вы же, наверно, проголодались! — воскликнул пастух. — У меня тут есть немного хлеба, но хороша ли эта еда для вас? Не погнушаетесь?

Хотя чувство голода к этому времени притупилось, при одном упоминании о еде у нас потекли слюнки.

— С удовольствием подкрепимся! — откликнулся Ешванта. — Только тебя мы не объедим? Ведь когда ты домой-то попадешь? Только после заката.

— Обо мне не беспокойтесь. Я наелся, пока сидел у речки. — С этими словами добряк вынул четыре толстые румяные лепешки, которые были завернуты в край одеяла, и положил их перед нами. Затем достал продолговатый мешочек с молотым красным перцем, густо посыпал каждую лепешку и сказал:

— Кушайте, только не знаю, понравится ли вам…

Мы жадно набросились на еду. Нам и в голову раньше не приходило, что простой хлеб так вкусен с красным перцем!

Пока мы усердно уминали его обед, темнокожий пастух сидел напротив на корточках, обхватив колени руками, и с изумлением смотрел на нас. Вдруг его худое лицо осветилось, запавшие глаза засияли, и он, опустив веки, произнес слова, которые вырвались из самого его сердца:

— Вот занятно! Если бы каких-нибудь четыре дня назад я сказал вам: «Съешьте, пожалуйста, вот эту мою черствую лепешку — я дам за это десять рупий», разве бы вы к ней притронулись? А сегодня… Вот чудеса! Чего только не делает время!

В ответ мы смущенно улыбнулись и стали отламывать кусочки поменьше, чтобы хлеб не исчезал слишком быстро.

НАНДАВАДИ

К вечеру на ферму вернулись из Нандавади работники. От них-то мы и узнали, что все сорок пять домов, принадлежавших брахманам, либо сожжены, либо разграблены. Дом Гопу пострадал от огня и разграблен до нитки. Отец Гопу цел и невредим. Дом Ешванты уцелел, но все, что в нем было, похищено. Никому из брахманов не нанесли физического ущерба. Люди, поджигавшие дома брахманов и расхищавшие их имущество, явились из других деревень, а местные лишь подсказывали им, где живут брахманы, да советовали, какой дом спалить, а какой разграбить.

Узнав, что опасность миновала, мы поспешили в деревню. Чтобы добраться до домов Ешванты и Гопу по главной дороге, пришлось бы сделать порядочный крюк, поэтому мы отправились напрямик берегом речки. Перед Нандавади она широко разливалась и огибала деревню плавной дугой. Оба берега густо поросли деревьями и кустарником. Мы пошли тропой, петлявшей среди зарослей. На подходе к деревне повстречали Маленького Портняжку. На самом деле его звали Мадхавом Дешпанде, но так как по профессии он был портным, а ростом не вышел, все деревенские величали его Маленьким Портняжкой. Похоже, он что-то искал среди зарослей. При виде первого встреченного нами жителя деревни мы нетерпеливо ускорили шаги.

— Ты что тут потерял, портной? — полюбопытствовал Гопу. Маленький Портняжка бросил на нас мимолетный взгляд и продолжил свои поиски, даже не спросив, когда и зачем мы приехали. — Скажи, что ты ищешь? — не отставал Гопу.

— Детишки мои куда-то пропали, — встревоженным голосом объяснил портной. — Как начались днем эти поджоги да бесчинства, они перепугались и убежали. С тех пор вот хожу ищу их — как в воду канули.

Что можно было сказать ему в утешение? Мы молча зашагали дальше, а Маленький Портняжка с убитым видом побрел вдоль берега, низко наклоняясь и обшаривая каждый куст.

Поднявшись к деревне тропинкой, по которой ходят к речке за водой, мы вышли прямо к дому Ешванты. Во дворе не было ни души. В этот момент Гопу расстался с нами. Не пожелав зайти вместе с нами в дом Ешванты и выяснить, что произошло, он коротко бросил:

— Я иду домой. Пока! — и с этими словами исчез за углом.

Мы с Ешвантой поднялись по ступенькам веранды. Сердце мое тревожно билось. Дверь была открыта настежь. Вслед за Ешвантой я вошел внутрь. По полу была разлита вода, всюду валялись обгорелые обрывки бумаги, битое стекло, поломанные рамки для фотографий, пустые банки, коробки и прочий домашний хлам. На боковой веранде справа никого не было. Ешванта с минуту озирался, пытаясь разобраться во всем этом, затем позвал: «Мама…» Ответом ему было молчание. Он вбежал на переднюю веранду, заглянул на кухню. Потом полез на чердак. Я остался на веранде.

— Ну что? — спросил я, когда он весь бледный спустился с чердака.

— И там никого. Куда же они могли уйти — и дом оставили незапертым?

В растерянности мы еще раз обошли весь дом, пустой и голый.

— Пойдем у соседей спросим, — предложил Ешванта.

Мы подошли к соседнему дому, в котором жил мельник Бхагу Дешпанде. И этот дом казался пустым.

— Эй, есть там кто-нибудь? — крикнули мы, и из дверей выглянул сам Бхагу Дешпанде, единственной одеждой которого было полотенце, повязанное вокруг бедер.

— Что вам нужно?

— Вы не знаете, куда делись мои родные?

— У нас своих забот хватает, — сказал в ответ Бхагу. — Кто станет следить за твоими родственниками?

Похоже, он не собирался ничего прибавить к этим словам. Вся передняя часть его дома выгорела, многие столбы и опоры обуглились. Повсюду валялись сломанные вещи. Выйдя за ворота, мы направились к стоящему чуть дальше по улице храму Рамы. В домике на две комнаты, пристроенном к храму, жил жрец Джоши со своей старушкой матерью. Мы зашли к нему. Но перепуганный жрец ничего не мог толком сказать:

— Началась суматоха, паника. Люди забегали туда-сюда. Как тут знать, куда делись твои родные? Когда такое творится, разве люди говорят, куда они идут?

— Но утром-то вы их видели? — допытывался Ешванта. — Где они все — мать, брат Анна, невестка? Тут, в деревне, или ушли из нее?

— Вчера Анна проходил мимо, я видел его, — вот и все, что мог сообщить нам жрец. Где же нам искать их?

С упавшим сердцем Ешванта пошел дальше по улице, где жили брахманы. Я последовал за ним. Эта улица брахманов тянулась вдоль берега речки. Повсюду виднелись сгоревшие и догорающие дома. Кое-где люди пытались заливать огонь водой из колодца. Нам с Ешвантой были хорошо знакомы эти дома и их хозяева. Остановившись посреди дороги, Ешванта заметил:

— Похоже, все они куда-то подались из дому. Сколько мы уже отшагали, а людей почти не видели. Наверное, мои укрылись в доме Гупты.

Мы прошли до конца улицу брахманов, пересекли базарную площадь и вошли во двор дома Гупты. Как всегда по вечерам, Гупта прохаживался взад-вперед по веранде. Увидев нас, он воскликнул:

— А! Вы пришли! Твои все время были тут, Ешванты. Только что домой ушли.

Обратно мы пошли другой дорогой и, пройдя мимо многочисленных пожарищ, снова вышли к дому Ешванты.

Брат Ешванты, худощавый человек со светлой кожей и тяжелым астматическим дыханием, сидел без рубашки на приступке. Завидя нас, он поспешил навстречу.

— Дети мои! — воскликнул он и заключил нас в объятия. Не в силах больше сдерживаться, мы залились слезами. Анна продолжал говорить, успокаивая нас: — Вы благополучно добрались до дому — это самое главное. Пускай они сжигают дома, пускай отнимают у нас добро. Никто не отнимет у нас нашего счастья. Мы не упадем духом. У нас снова будет все, чего мы лишились. Не плачьте.

— Анна, а где мать, где отец? — сквозь слезы спросил Ешванта.

— Они в Пандхарпуре, вот уже четыре дня, как уехали погостить к деду. Хорошо, что их здесь не было. Мать бы не пережила этого.

Из дома вышла невестка Ешванты с заметно округлившейся талией. У нее ни кровинки в лице не было. Едва увидев Ешванту, она горестно воскликнула:

— Хорошее времечко, чтобы приехать отдохнуть домой!

Первое волнение постепенно улеглось. Я вытер слезы и молча присел в сторонке. Анна решительно сказал:

— Ладно, вставайте. Пойдите прополощите рот и умойтесь.

— Где они найдут в доме воду? — вмешалась невестка — она сидела у порога, прислонясь спиной к стене. — Нечем даже набрать воды из колодца.

— Такие мерзавцы! — возмущался Анна. — Горшка не оставили, воды не в чем принести. Ведро из колодца и то забрали!

В доме простого школьного учителя никогда-то лишнего добра не водилось, но теперь не осталось ничего: скудную кухонную утварь, одежду, съестные припасы, домашние пожитки — все, вплоть до керосиновой лампы, растащили грабители.

— Грабили все, кому не лень, — начал рассказывать Анна. — Все не терялись — что пришлые, что свои же односельчане. Этот Ганга — сапожник, он к нам сандалии чинить приходил — вломился в дом, взвалил на спину мешок риса и поволок к выходу. Чуть не падает от тяжести, а тащит. Так и упер. Махары, манги — все лезли в дом и что-нибудь тащили. Притом всех их мы отлично знаем. Среди грабителей ни одного незнакомого не было. Ну что я мог им сказать? Нет, времена переменились! — Помолчав, Анна поднялся, сказал: — Я скоро вернусь, — и вышел.

Невестка продолжала сетовать:

— Сахару нет, чая нет, посуды никакой. В доме хоть шаром покати. Что нам теперь делать? У кого одалживаться? Ведь у всех — то же самое.

— Хорошо еще, что хоть дом пощадили, не сожгли.

— Ну да, пощадили! Хотели поджечь, как только все разграбят. Видали дом Дешпанде позади нашего? Дотла его сожгли. Пришли наш дом обчищать. И в самый разгар грабежа — вдруг выстрелы. Услышали они, что пальба-то раздается со стороны Саркар-вады[21], где полиция засела, — их как ветром сдуло. На всей улице только наш дом и уцелел. Да еще дом Бхагу Дешпанде наполовину сохранился. И домик жреца Джоши не тронули, Разграбить разграбили, а поджигать не стали.

— Когда это началось?

— Около полудня.

— Мы еще в пути были.

— Мы ведь знали, что вы сошли с автобуса, как только Шивагхат проехали, — твой брат с тех пор места себе не находил.

— Как же вы узнали? — удивленно спросил я.

— Так ведь Аба-сахиб приехал вечерним автобусом. Он и сказал нам.

Темнело. Торопливыми шажками вошла старуха мать жреца Джоши и спросила у невестки Ешванты:

— Разве вы не идете спать в Саркар-ваду?

— Зачем?

— Так ведь близкие того человека, которого застрелил полицейский Шинде, собираются сегодня вечером прийти мстить за него.

— Правда? Что же нам делать?

— Как что? Запереть покрепче дом и укрыться в Саркар-ваде. У других-то и домов не осталось — запирать нечего.

— Раз так, и нам придется туда пойти.

— Анна-то куда ушел? А мальчики когда приехали?

Невестка коротко поведала ей о наших злоключениях. Мать Джоши выслушала ее уже в дверях. Поахав и выразив нам свое сочувствие, она поспешила домой.

Возвратился Анна. В одной руке он нес матерчатую сумку, в другой — фонарь. Мы сидели в темноте.

— Взял этот фонарь у Гупты, — пояснил Анна. — Очень хорошая семья, такие все славные люди. Старушка дала мне лепешек и овощей. Покормите детей, говорит. Их тоже хотели спалить. Но соседка, мать Кашьи, сказала поджигателям, что они не брахманы. Только тогда их оставили в покое. Иначе бы дом Гупты тоже запылал.

Мы, разложив принесенные продукты на бумаге, принялись за еду. Анна с женой смотрели на нас. Невестка Ешванты сказала Анне:

— Тут приходила соседка, мать Джоши. Говорит, эти люди снова придут вечером.

— Да, да! Младший инспектор Шинде уложил одного из их компании. Так что они рвут и мечут.

— Действительно человека убили? — спросил я.

— Ну конечно! После всех этих безобразий младший инспектор наконец пустил в ход оружие. И наповал убил одного из них. Только после этого погромщики разбежались. Иначе бы они ни одного дома целым не оставили.

— Если они вернутся, чтобы отомстить, они придут подготовившись, до зубов вооруженные…

— Ладно, пусть приходят вооруженные. Что нам теперь терять? Пускай стреляют, если хотят. По крайней мере это положит конец всем беспорядкам! — Анна проговорил все это со смешанным чувством гнева и отчаяния. Однако невестку не оставляло беспокойство. Как только мы закончили трапезу, она спросила:

— Так пойдем на ночь в Саркар-ваду?

— Зачем? Мы можем и здесь переночевать.

С наступлением вечера улица опустела. Ее обитатели, захватив с собой ковры, одеяла и простыни, прямиком направились к Саркар-ваде. Никто не остался дома. Невестка то выходила наружу, то возвращалась в дом. Каждый раз она сообщала мужу:

— Вот смотри, теперь и Ситабай с отцом прошла. Все Дешпанде ушли. В доме Фадни тоже нет огня.

В конце концов Анна не выдержал и, взяв фонарь, сказал:

— Ладно, пошли. — С фонарем в руке он пошел впереди, а мы трое последовали за ним.

Саркар-вада представляла собой обнесенное стеной старое двухэтажное здание с башенками, которое стояло в самом центре деревни. В нем помещалась канцелярия мамлатдара — чиновника, возглавляющего налоговое управление и органы исполнительной власти в районе. Кроме того, там же размещались местное полицейское управление и тюрьма.

Ко времени нашего прихода Саркар-ваду уже заполнили члены сорока с лишним брахманских семей деревни. Было людно и шумно. Плакали дети, бранились, унимая их, матери, ворчали старики. Пол был кое-где мокрый. Малыши понаделали всюду луж. Но даже в такое тревожное время люди продолжали цепляться за вещи. Одни приволокли сюда чемоданы с пожитками, другие — целые сундуки. Рядом лежали мешки с кухонной утварью и узлы с одеждой. Разложив вокруг себя весь свой скарб, люди сидели как на вокзале. Беспомощные, встревоженные, расстроенные и насмерть перепуганные, эти мужчины, женщины и дети, которые битком набились в здание, напоминали муравьев, кишащих в спичечном коробке.

Те, кто здесь работал, полицейские и канцеляристы, «наводили порядок». Они сгоняли с занятых мест бедняков и устраивали на эти места богачей. Так, жену бедного жреца, пришедшую сюда еще днем, чтобы занять место для своей семьи, просили встать и освободить место для какой-то более важной персоны. Между женщинами вспыхивали перепалки. Каждой казалось, что соседка заняла слишком много места своим барахлом. Там и сям раздраженно препирались:

— Эй, освободите-ка место.

— Еще чего! Кто вы такой, чтобы командовать?

— Это место предназначено для семьи адвоката. Они будут здесь спать.

— Мы в шесть часов сюда пришли и заняли это место.

— Тут вам не поезд! Тут не разрешается места захватывать. Вставайте, вставайте, не то я мамлатдара приведу!

— Будьте добры, сойдите с этого места. Мамлатдар любезно предоставил его нам для ночлега. Нам больше некуда пойти.

Что-то бормоча себе под нос, женщина встает, берет на руки спящих детей, передвигает узлы и чемоданы. При этом она не перестает возмущаться:

— Скажите пожалуйста, семья адвоката! Невидаль какая! Богачи, как же! Только все богатства-то теперь в огне сгорели. Один пепел остался. И слава богу.

Кому-то мешают чьи-то вытянутые ноги, кто-то сетует на неудобства, на кого-то ненароком наступили.

— Ой-ой-ой! Ослепли вы, что ли? Чуть ногу мне не сломали!

— В такой тесноте чего не случится!

— Ну спасибо! В следующий раз вы мне на грудь наступите.

— Ты бы лучше прямо сидела! Развалилась, словно у себя дома! Нахалка какая!

— Будет вам собачиться!

Несколько вооруженных полицейских несли охрану, заняв посты перед зданием. Влиятельные люди деревни с озабоченными лицами прохаживались взад и вперед. Почти все мужчины поднялись на второй этаж. В каждую из башенок был посажен дозорный полицейский. Так как полицейских не хватало, некоторым деревенским жителям, служившим раньше в армии, раздали по такому случаю казенное оружие. Двое-трое охотников-любителей вызвались помогать им заряжать выданные двустволки.

Ожидали, что поджигатели, которые не довели свое дело до конца из-за начавшейся пальбы, вернутся под покровом темноты, чтобы довершить начатое. Снова вспыхнут пожары, начнутся грабежи и бесчинства. Эти люди придут сюда мстить за убитого. Вдруг прозвучал возглас:

— Пришли!

У людей перехватило дыхание. На первом этаже стихли голоса женщин и детей. Волна страха прокатилась из конца в конец здания. Дозорные на башенках взвели курки. Люди вокруг дышали тяжело и учащенно. У многих выступил пот на лбу. Матери прикрывали ладонями рты плачущих младенцев. Волна страха захлестнула всех присутствующих, достигла апогея и пошла на убыль. Из уст в уста шепотом передавалось:

— Нет, нет, это были не они — так, случайные прохожие. Все спокойно.

Весть эта мигом облетела весь дом. Люди, скованные ужасом, постепенно приходили в себя. С новой силой заорали младенцы, затараторили женщины.

Так повторялось снова и снова.

В сутолоке я встретил отца Гопу. За те долгие годы, что я его не видел, он мало изменился. Как и всегда, на нем была рубашка серовато-белого цвета, куртка из домотканой материи, тюрбан.

— У нас пропало добра на семьдесят тысяч рупий, — поведал он мне шепотом, вытаращив глаза и сделав жест, призванный выражать смирение и беспомощность. Когда он двинулся дальше, я остановил Гопу, который шел следом за отцом.

— Ну, как у вас дела, Гопу? — поинтересовался я.

— Лучше не спрашивай! Мы лишились всего — серебра, золота, денег. У нас ничего не осталось! — Родные Гопу находились тут же. Его мать сидела на большом красном ковре, держа на коленях младшего брата Гопу. Ее окружали другие члены семейства. Гопу поспешил догнать отца, который расхаживал по Саркар-ваде, вступая в разговор то с одним, то с другим.

Несмотря на все наши старания, нам так и не удалось найти свободного места, где бы можно было устроить на ночь невестку Ешванты. Те, кто пришел раньше, не желали потесниться. Наконец Ешванта отправился к матери Гопу и попросил у нее разрешения уложить невестку где-нибудь с краю на ее ковре. Та с большой неохотой разрешила ей лечь.

— Только учтите: наши дети неспокойно спят, ворочаются с боку на бок, брыкаются во сне. Если это вас не пугает, пожалуйста, ложитесь.

Пристроив невестку, мы поднялись наверх. В большом зале было полно народу — присесть негде. Всюду — и в зале, и в примыкающих к нему комнатах — люди разговаривали стоя. В разных группах и разговоры велись разные, но тема была одна. Присоединясь к беспорядочно движущейся толпе, мы останавливались послушать то у одной, то у другой кучки беседующих, изредка задавали вопросы. Среди мужчин, собравшихся на втором этаже, нам повстречался Татья Даптардар. Он был одет в просторную домотканую рубаху и домотканую же шапочку. В Нандавади знали его как человека прямого до грубости. Он был одним из здешних вожаков. Однажды открыто заявил радже нашего княжества: «Вы у нас король — да только карточный». Таков был этот человек, настоящий тигр, но теперь он ходил взад-вперед по коридору Саркар-вады, бросая пронзительные взгляды по сторонам и жестикулируя, как сумасшедший. Когда мы столкнулись с ним лицом к лицу, я поздоровался:

— Здравствуйте, Татья-сахиб.

— Здравствуйте, — ответил он мне как незнакомцу и, ни о чем не спрашивая, направился дальше. Потом вернулся и, остановившись против меня, воскликнул: — Видали, что творится? Как было раньше — и что теперь?

Я молча смотрел на него. Он поднял руку с вытянутым указательным пальцем — этим жестом он любил подчеркивать на публичных сборищах важные положения своей речи — и продолжал:

— Тысяча корзин риса сгорела! Тридцать пять мешков пшеницы, сорок мешков сорго, земляные орехи, масличное семя — все сгорело дотла. И даже дом, построенный предками, — семьдесят пять квадратных ярдов! Теперь такой не построишь и за сто тысяч. Все погибло в огне. Один только я остался, нищий, голый факир. Что?

Положив руку на грудь и склонив голову набок, Татья-сахиб вперил в меня пристальный взор. Что же мог я сказать ему в утешение? Похоже, впрочем, что Татья-сахиб и не ожидал от меня ответа: повернувшись, он зашагал прочь. Стоявший рядом со мной юнец, по виду школьник, пояснил:

— Он совершенно разорен. Малость умом тронулся, заговаривается.

Этому юноше в рубашке и шапочке цвета хаки явно не терпелось выложить мне все, что ему было известно о событиях минувшего дня. Услышав, что я появился в деревне уже после этих событий, он тотчас же отвел меня в сторону и во всех подробностях поведал мне о том, как это происходило. Поджигатели пришли из других деревень. По дороге они спалили мою родную деревню. Добравшись до Нандавади, они поначалу остановились за речкой. Ведь перед ними как-никак был центр района. Они побаивались войти в деревню, где находились органы власти и жило много брахманов. Однако самые безрассудные стали обвинять остальных в трусости и подстрекать их к бесчинствам. Порешили на том, что четверо отправятся в деревню, потолкуют со здешними жителями, принадлежащими к низшим кастам, и договорятся с ними о совместных действиях. И вот четверо смутьянов вошли в деревню и встретились со здешними ремесленниками, которые во всем их восторженно поддержали. После этого толпа — человек сто или полтораста, — выжидавшая по ту сторону речки, ринулась в деревню. Тут к ней с энтузиазмом присоединились и многие местные. Они указывали пришлым, в каких домах живут брахманы, и поджигатели принялись за работу. Сперва выбрали несколько домов побольше, окружили их плотным кольцом и потребовали, чтобы хозяева очистили помещение. Затем устремились внутрь домов; в каждой комнате они сваливали в кучу легко воспламеняющиеся предметы, поливали керосином и поджигали. Вскоре дома запылали, а толпа исступленно завопила: «Да здравствует мать-Индия!»

Мамлатдар и районный судья, оба брахманы, сбежали. Никто не знал, где их искать. Полиция же ничего не могла предпринять без их приказа и вынуждена была играть роль беспомощного наблюдателя. За какую-то пару часов поджигатели предали огню больше тридцати домов. Один юноша, некий Панчва, оказался человеком не робкого десятка: он схватил парня, своего ровесника, который вбежал в дом, чтобы что-нибудь украсть. С полдюжины товарищей Панчвы бросились к нему на помощь, и все вместе они приволокли грабителя в Саркар-ваду, где сдали его с рук на руки младшему инспектору Шинде. Младший инспектор был совершенно вне себя из-за беспорядков в деревне, жалоб местных брахманов и их выпадов по его адресу. Когда ему доставили пойманного парня, он гаркнул:

— Ах ты негодяй! Откуда ты родом?

На юноше была обычная крестьянская одежда, тюрбан, талисман на черном шнурке. На верхней губе пробивались усики. Горячий юнец с вызовом ответил:

— Я из Сонапура.

— За каким чертом ты явился сюда?

— Люди из моей деревни пошли — и я вместе со всеми. — Несмотря на то что он стоял перед полицейским, его лицо не выражало страха. Он не чувствовал себя виноватым. Младший инспектор закричал:

— Что ты украл? Живо выкладывай краденое…

Юноша стоял напротив полицейского и смело смотрел ему в лицо. Полицейский хотел обыскать его карманы. Юноша крикнул:

— Эй вы, не прикасайтесь ко мне! — и оттолкнул его.

Взбешенный полицейский пнул его в живот. Парень скорчился и опустился на пол. Младший инспектор пнул его еще раз, и с головы юноши свалился тюрбан. Полицейский вдруг весь затрясся от ярости и, выхватив из-за пояса револьвер, в упор выстрелил в юношу. Он всадил в него одну пулю, вторую, третью… убитый остался лежать в луже крови. Когда поджигатели услыхали выстрелы и узнали, что один из их братии убит, они прекратили бесчинства и стали испуганно озираться по сторонам. Их главари, засвистев в свистки, подали сигнал к сбору. Собрав своих людей, они велели им покинуть деревню. Выкрикивая лозунги «Да здравствует Ганди!» и «Кровь за кровь!», толпа бегом устремилась прочь. Она пронеслась подобно смерчу и исчезла вдали, унося с собой награбленное.

Когда я слушал этот рассказ, опять поднялся переполох.

— Они тут! Они явились!

Все разговоры разом смолкли. Полицейские взяли оружие на изготовку. Через четверть часа распространилась молва:

— Они не пришли. Ложная тревога.

Экнатх Сали, один из признанных вожаков деревенской общественности, вот уже лет двадцать носивший только домотканую одежду, принялся громким голосом успокаивать людей:

— Вы навоображали себе всяких страхов, вот и все. Теперь они больше не сунутся. Не посмеют! Не мешайте людям спать и сами спите спокойно.

Юнец, поведавший о том, что произошло, шепнул мне на ухо:

— Между прочим, это он ходил звать сюда поджигателей. Гляди, какую песню завел…

В Нандавади было великое множество вожаков. Одним из вожаков был Хашимбхай, бравший годовой откуп на торговлю спиртным. Поскольку он подмешивал достаточное количество воды в напитки, которыми торговал, ему можно было ее беспокоиться о хлебе насущном. Политика являлась для него занятием побочным. Излюбленным его методом было с места отвергать все и вся, чинить препятствия и громко со всеми спорить.

Хашимбхай тоже прохаживался тут с важным, деловитым видом, выпятив вперед свое огромное брюхо. Он вполголоса предупреждал встречных:

— Не теряйте бдительности. Они наверняка вернутся. Держите под рукой какое-нибудь оружие — палку, трость, камень на худой конец.

Другой храбрый вожак, Патил, расхаживал взад и вперед с двустволкой в руках и, выставив грудь, провозглашал:

— Мы превратили Саркар-ваду в неприступную крепость и можем обороняться хоть против тысячи человек. Они и близко не подойдут. Уж поверьте мне, отставному солдату.

В толпе я увидел многих знакомых брахманов из Нандавади. У них были унылые, мрачные, встревоженные лица. Одни с отрешенным видом стояли, сложив ладони, посреди движущейся толпы; другие старались отойти в сторонку, чтобы остаться наедине со своими страхами и тревогами; третьи прогуливались, держа руки в карманах и неузнавающе глядя на знакомых. Хандубува Рамдаси прошел мимо, не заметив меня. В руке у него была длинная палка. Я подумал, что он либо не узнал меня, либо счел неприличным заговорить с человеком много моложе его. Поэтому я решил подойти к нему и поздороваться. Хандубува поглядел на меня как на незнакомца. В ответ на мое приветствие: «Как поживаете, Хандубува?» — он произнес: «Жизнь полна превратностей». Этот рослый, осанистый мужчина выглядел сейчас согнутым горем стариком.

— Я бедняк, нищий. У меня сожгли дом, отобрали все добро. Давным-давно об этом сказал в своих стихах Самартх Рамдас… — Он продекламировал стихи.

— Да, да, верно, — кивнул я. И вдруг мне вспомнился Рангбхат. Неужели и он, как другие, лишился всего?

Должно быть, Рангбхат, подумалось мне, спит сейчас сном праведника на веранде в доме своего патрона, тщательно завернув в узелок деньги и зерно, полученные за совершенный обряд. Несчастный, он даже вообразить себе не может, какая беда стряслась здесь.

Вновь раздались предостерегающие возгласы. Но люди перестали бояться. Никто никуда не побежал. Матери больше не затыкали рот плачущим младенцам. Никто не прикручивал фитили в лампах. Наоборот, мужчины поднимались на башенки и убеждались, что опасности нет.

Шел уже пятый час. Подул холодный предутренний ветерок. Усталые люди укладывались там, где могли приткнуться. Свернувшись калачиком, они погружались в беспокойный сон; кто всхрапывал, кто, вдруг проснувшись, испуганно вскрикивал. Воздух в Саркар-ваде стал влажным от дыхания спящих людей. Женщины спали чутко, продолжая и во сне охранять чемоданы, набитые дорогими сари, серебряной посудой и украшениями. Младенцы дремали на руках у матерей, посасывая грудь. Многие спали сидя, примостившись среди своих чемоданов и узлов и уткнувшись головой в колени. Внезапно заливается плачем проснувшийся малыш. Его мать, прикорнувшая было сидя, вздрагивает, просыпается и, широко раскрыв глаза, первым делом проверяет, целы ли чемодан и мешки. Убедившись, что вещи тут, она дает ребенку грудь и устремляет отсутствующий взгляд в пространство. Старуха, мучающаяся бессонницей, тихонько твердит нараспев: «О Рама! О Рама!» Мальчики беспокойно вертятся с боку на бок. Девушка разметалась во сне, и конец сари сполз у нее с груди. Женщина постарше поправляет сари, приговаривая:

— Камаль, разве можно так спать?! Даже за одеждой не последишь! Спи как полагается — на одном боку.

Рассвело. Невыспавшиеся люди принялись собирать вещи. Вокруг стало шумно и суматошно. Народ начал расходиться по домам. Мужчины несли на головах чемоданы и мешки, за ними следовали женщины и дети с узлами под мышкой. Отправились домой и мы: Ешванта, я, Анна и его жена.

Если вчера мы ничего не видели в темноте, когда шли в Саркар-ваду, то теперь, при свете дня, нашим глазам предстала горестная картина бедствия. Повсюду виднелись пепелища. Кое-где еще дымились обгорелые остатки домов.

Когда мы с Ешвантой отправились вчера на поиски его брата и невестки, мы проходили нижней частью улицы брахманов, теперь же, возвращаясь от Саркар-вады, расположенной в самом центре деревни, мы воочию увидели, во что превратилась верхняя часть этой улицы. Вот на углу то, что осталось от большого дома ростовщика Дарбхе. Ворота сожжены полностью — на их месте лишь кучка пепла. Сквозь образовавшуюся брешь видны внутренний дворик, веранда, кухня. Столбы и стропила обрушились. Стены, расписанные картинами на сюжеты «Рамаяны», почернели от копоти. Каменные опоры у основания столбов раскололись от жары.

Свернув направо, мы оказались перед домом Дадарао Дешпанде, от развалин которого еще шел дым. Все в доме от мала до велика таскали воду из колодца посредине внутреннего дворика и поливали дымящиеся руины. Сам Дадарао носил воду вместе со всеми.

Дальше мы увидели пожарище на месте дома адвоката Вишнупанта. Хозяин бродил по пепелищу и что-то искал.

— Что ты там ищешь, Вишнупант-сахиб? — спросил Анна.

— Гвозди собираю, которые не расплавились. Может, пригодятся еще.

Вообще говоря, адвокатом был отец Вишнупанта. Он давным-давно умер. Его сын не имел к юриспруденции никакого отношения, но тем не менее вся деревня звала его адвокатом. Вишнупант не был женат и жил с женщиной из низшей касты. Тут же, в его доме, жили и его дети от той женщины. Брахманы деревни бойкотировали этот дом.

Рядом жил землемер по имени Канаде. Он снимал дом у местного торговца, который не был брахманом, но толпа поджигателей спалила и этот дом. Бедняга Канаде, который и так едва сводил концы с концами — попробуй прокормить на маленькое жалованье семь человек детей! — стоял теперь с растерянным видом во дворе. Мало того, что он лишился всего имущества, хозяин дома объявил ему вчера, что он обязан отстроиться на свои средства, потому что дом сожгли из-за него. Когда мы пришли домой, Анна распорядился:

— Вот что, вы, юноши, пойдите и искупайтесь в речке. А мне, похоже, придется снова побеспокоить Гупту Рао-сахиба. К тому времени, когда вы вернетесь, я раздобуду чего-нибудь поесть.

— Я не останусь, Анна, — сказал я. — Мне пора идти в Чопди.

— Нет, нет, я тебя не отпущу. Вдруг на тебя нападут? Да мало ли что! Я за тебя отвечаю. Пережди пару дней тут.

— Не могу я оставаться! Там могло бог знает что случиться. Если бы хоть весточка оттуда пришла!

— Ну что толку тревожиться теперь? У нас та же судьба, что у всех. Надо стойко выдерживать испытания. Пусть поутихнут страсти, тогда иди.

С пригорка, где стоял дом, мы спустились к речке. Пройдя немного вверх по течению, мы окунулись в прохладную проточную воду. Ешванта сказал:

— Между прочим, те, у кого водились денежки, при деньгах и остались.

— Откуда ты взял?

— Услышал вчера вечером. Оказывается, многие брахманы знали о намерениях поджигателей заранее.

— Правда?

— Этот ростовщик Дарбхе, мимо дома которого мы проходили, отдал все свои деньги и ценности на хранение в контору мамлатдара. А Дадарао Дешпанде еще позавчера ночью отнес золото и деньги к себе на ферму и закопал в землю. Если обшарить колодцы всех этих больших домов, то наверняка найдешь там серебряные сосуды и ларцы с драгоценностями.

— Где, в колодцах?

— Ну да. Ведь даже те, кого не предупредили, успели спрятать в колодцы все, что у них было ценного, услышав, что толпа приближается к деревне. Конечно, их дома разграбили и сожгли, но никому из поджигателей в голову не пришло заглядывать в колодцы.

— Но отец Гопу сказал мне вчера, что он понес убытков на семьдесят тысяч рупий.

— Как же! Среди тех громил были его клиенты. Когда эта орава ввалилась к нему, он стал умолять: «Не сжигайте мой дом. Берите все, что хотите!» Как только начался грабеж, он снял со шкафа шкатулку с парой сотен рупий разменной монетой и протянул ее одному из грабителей. Те решили, что завладели целым состоянием, передрались между собой и в конце концов ушли. Он не потерял ни одной ценной вещи. Полезай в его колодец и посмотри. Там наверняка полно золота и серебра.

— Что же Анна-то не догадался так сделать? Или, может, он тоже кое-что побросал в колодец?

— Скажешь! Нужно хитрецом быть, чтобы до такого додуматься. Да и что у него было ценного?

— Знать бы, что творится у моих. Вот попал я в переделку: до дома четыре мили, а не доберешься!

Искупавшись, мы постирали свою одежду и, припекаемые жарким солнцем, пустилась в обратный путь. Ниже по течению купались парни из касты ткачей. Завидев нас, один из них крикнул:

— Да! Здорово наказали этих брахманов!

— А вы, значит, рады это видеть! — вспыхнул я.

Юнцы вызывающе громко расхохотались. Один, сплюнув в воду, заорал:

— Топайте отсюда! Проваливайте!

Закусив губу и сжав кулаки, я бросился к ним. Ткачи, стоя в воде, выкрикивали:

— Ну давай, давай! Попробуй только тронь нас! В песок зароем!

Подбежавший Ешванта удержал меня и со словами: «Пошли, пошли. Нашел время связываться!» — начал подталкивать к дому, словно заупрямившегося бодучего бычка. Я долго еще не мог остыть.

Анна стал наставлять меня:

— Теперь нам, брахманам, следует научиться жить и действовать с печатью молчания на устах. Даже если тебя ударят — молчи. Накричат на тебя — не отвечай тем же. С этого времени мы, брахманы, должны быть тише воды, ниже травы.

«Вот она, наша ошибка», — подумал я. Мало-помалу тайное становилось явным. У людей развязывались языки. Выплывало то, что раньше нам было неизвестно. Как только до деревни дошли первые слухи о поджогах и беспорядках, самые важные и влиятельные лица начали готовиться к отпору. Местный врач вывел из гаража свою машину и отвез людей в столицу нашего княжества — она находится милях в шестидесяти от Нандавади. Они рассчитывали объяснить властям всю серьезность положения и вернуться домой с отрядом вооруженных полицейских. Им удалось бы тогда стать хозяевами положения и предотвратить беспорядки, которые могли бы повлечь за собой человеческие жертвы и гибель материальных ценностей. Но так как подобные беспорядки происходили повсеместно, то власти не смогли отправить в Нандавади полицейских. Они уже разослали отряды вооруженной полиции куда только было возможно. Да и весь-то годовой доход нашего маленького княжества не превышал каких-нибудь трехсот тысяч рупий, так что его полиция была немногочисленна и не могла обеспечить защиту всем.

Раджа сочувственно выслушал людей, приехавших из Нандавади. Он отправил телеграмму главному администратору округа, в который входил наш район. Влиятельные жители Нандавади тотчас же поспешили обратно, но еще прежде, чем они успели добраться до дома, произошло многое… Отряд полиции из округа прибыл на третий день. Ввели комендантский час. Страхи людей, опасавшихся прихода мстителей, были рассеяны. Закон и порядок восстановлены. Впрочем, некоторые поговаривали, что, если бы все это сделали раньше, может быть, не было бы ни грабежей, ни поджогов. Погорельцы начали устраивать временные жилища на месте сожженных домов: расстилали на земляном полу сено, растягивали брезент, который отныне должен был заменить им крышу над головой. Расчистив двор от золы и угля, они сваливали в дальнем углу обгорелый скарб и аккуратно расставляли уцелевшие вещи. Жизнь начиналась сызнова. Женщины вновь поднимались с зарей, чтобы, попрыскав водой каменные плиты двора, нарисовать на них цветными мелками символические узоры ранголи. Мужчины опять начинали день с принесения даров семейным богам. Дети опять нараспев читали по утрам молитву, обращенную к Раме-защитнику. Отдав богам и духам то, что им причитается, люди садились за еду, разложенную на широких листьях.

Казалось, все пошло по-прежнему, но пострадавшие ничего не забыли, и жизнь не вошла для них в прежнюю колею. Кухонная посуда, тарелки, ложки — все необходимые предметы обихода, которые приобретались постепенно, годами, — пропали. Как теперь обзаводиться заново всей этой домашней утварью? Кто станет этим заниматься? Брахманы, жившие в маленьких домиках, свили эти гнезда, отказывая себе во всем. У кого хватило бы сил отстраиваться заново? Большие, просторные дома возводились предками — кто сможет теперь восстановить их? Разве что дети погорельцев. Да и то в том лишь случае, если они окажутся способными, дельными людьми, преуспеют и вернутся сюда, презрев соблазны городской жизни. Что до нынешних владельцев, то им эта задача совершенно не под силу. Максимум, на что они способны, — это соорудить крышу да покрыть ее жестью, чтобы можно было укрыться от непогоды. Ни на что другое у них нет ни умения, ни сил, ни средств.

Некоторые лишились всего, кроме одежды, которая была на них. Они не могли переехать жить к родственникам в другие деревни, поскольку оттуда им писали: «Нас здесь тоже выжгли. Мы потеряли почти все, что у нас было. Живется нам трудно. Берегите себя и своих близких. Пишите». Податься было некуда. Правда, у иных погорельцев дети работали в Бомбее или в Пуне. Но разве нашлось бы в их сумасшедшей городской жизни время и место для деревенских родичей с их стародавним укладом? Впрочем, родители и не хотели обременять детей, пока были способны сами работать. Подумав хорошенько, они решали остаться на месте и терпеливо переносить удары судьбы. Те, кому негде было преклонить голову, находили убежище в храмах. Они, словно паломники, жили во дворе храма, готовя себе пищу на очаге, сложенном из трех камней. Закопченные дымом от очагов, стены храмов темнели; от пролитой воды земля вокруг превращалась в грязь.

Среди тех, кто работал в больших городах, некоторые оказались хорошими сыновьями. Они поспешили приехать в деревню и забрать к себе в Бомбей или Пуну бездомных родителей и младших братьев. В их маленьких городских домиках на две комнаты прибавилось обитателей: у кого на четыре человека, у кого — больше. Мирясь с теснотой и неудобствами, они зажили большой семьей, совместно преодолевая трудности и лишения.

Вот уже больше трех дней прошло с тех пор, как я пришел в Нандавади. До моей родной деревни было рукой подать, а я все не мог пойти туда. Мне сообщили, что наш дом сожгли. Я тревожился, не зная, где живут мои близкие, что делают. Анна все еще не отпускал меня. А вдруг мне повстречается обезумевшая от ярости толпа? Что, если эти безумцы набросятся на меня? Изобьют до смерти? Что ему тогда делать, как смотреть в глаза людям? Он настаивал, чтобы я пожил в Нандавади еще четыре дня и вернулся к себе в деревню вместе с односельчанами, которые придут в субботу на базар. Ему казалось, что так будет надежней, но для меня каждый день был годом. На четвертый день я, встав чуть свет, собрал свою сумку, надел сандалии и отправился домой. Анна с женой еще спали, но Ешванта проснулся и, закутавшись в простыню, вышел вслед за мной. Пришлось сказать ему о своем намерении:

— Ешванта, я иду домой.

— Скажи Анне, а потом иди.

— Нет, нет, он меня не отпустит. Послушай, я же через пару часов буду там. Мне никто не встретится в такую рань.

— Что я скажу Анне и невестке?

— Скажи, что я тебе ничего не говорил.

Фонари не горели. На дороге не было ни души. Горизонт светлел. Свиньи уже рылись на задворках домов. Было достаточно светло, чтобы разбирать дорогу под ногами. Хотя мы разговаривали тихо, звук наших голосов отдавался громким эхом. Я уговаривал Ешванту идти-домой.

— Провожу тебя до храма Марути у околицы, — отвечал он. Мы зашагали молча, исчерпав тему разговора. Ешванта шел босиком. Он был без рубахи, в одних трусах и кутался в простыню.

— Когда вернешься?

— Там посмотрю. Все зависит от обстоятельств. Как знать, что я застану?

— А я собираюсь взять месячный отпуск. Перевезу Анну с невесткой к деду в Пандхарпур — пусть поживут у него. Здесь им оставаться нельзя. Конечно, лучше всего было бы взять их к себе в Пуну, но все не так-то просто. Комната у меня, правда, есть, но что делать с едой и одеждой?

— Куда же им от хозяйства деться? Земля, скот, прочее — как все это бросить?..

— По-моему, оставаться здесь нет смысла. Дома наши уже спалили. Где гарантия, что нас не сгонят с нашей земли? Разве сможем мы им воспротивиться? Нас ведь всего горстка.

— Как же быть?

— Продать землю. Домов у нас все равно уже нет. Переселиться в города.

— Нам с тобой легко это говорить, но люди постарше не поедут. Они хотят, чтобы их прах остался на родной земле. Да и не по ним эта городская жизнь.

— Верно. Здесь их корни. На новом месте они, глядишь, и не приживутся. Но и тут оставаться опасно. Неизвестно, что случится в следующий раз.

— Сказать по правде, люди нашей касты, по-моему, вели себя неправильно. Они занимались ростовщичеством. Арендатор приносил им плату за землю, а они ему даже воды напиться не давали, боялись посуду осквернить, разве что в ночной посудине воду подадут. Прикоснуться к нему, нечистому, не желали, чтобы не оскверниться! Вот и достукались.

— Нет, я не согласен. Разве маратхи других каст держат себя с махарами и мангами как с равными? Тоже ведь в своей посуде напиться не подадут — в ладони воду нальют. Слова им доброго не скажут — сплошь окрики да ругательства. Зачем тогда одних нас винить? Спору нет, не следовало поступать нам, как ты говорил. Но разве мы с тобой так поступаем? Разве мы боимся оскверниться? Питаемся в персидском ресторанчике. Не носим священный шнур, не заплетаем косицу на макушке…

— Зато наши предки так поступали. Вот гнев и прорвался.

— Это как волк говорит ягненку: «Твой отец замутил воду в моем ручье…» Кто просит их называть нас брахманами? Почему бы им не считать нас просто маратхами, как тех, кто исповедует христианство? Пусть возьмут с нас какие угодно деньги и объявят маратхами. Только и всего!

Ешванта разгорячился и повысил голос — пришлось напомнить ему об осторожности. Он оглянулся по сторонам и умолк. Чтобы не встретиться с полицейскими, которые могли бы пристать с расспросами, мы пошли не главной дорогой, а лабиринтом улочек и переулков и вышли к кварталу неприкасаемых возле самой речки. Отсюда начиналась дорога в мою деревню.

— Дальше не провожай. Тебе давно пора возвращаться, — решительно произнес я, остановившись.

— Зайди ко мне до отъезда в Пуну, — сказал Ешванта, пожимая мне руку. — А будет время — сам приду к тебе через пару дней. Хочу с твоей матерью повидаться, соскучился.

— Обязательно приходи. Я непременно увижусь с тобой, прежде чем ехать в Пуну.

— Ну ладно, пока.

Ешванта повернул обратно. Я разулся и перешел речку вброд. На том берегу умылся, прополоскал рот и двинулся в путь.

ЧОПДИ

Оставив позади Нандавади, я постепенно ускорял шаг, покуда не побежал по дороге трусцой. При этом я все время вертел головой, оглядываясь по сторонам. Встало солнце, позолотив колосья на полях. Повеял прохладный ветерок, напоенный нежными ароматами. Над посевами кружили стаи птиц. В деревеньках, видневшихся в отдалении, уже встали крестьяне. Но дорога по-прежнему была пуста: нигде ни лошади, ни повозки, запряженной волами. Я останавливался, чтобы перевести дух, и трусил дальше.

На бегу я вспоминал, как лет пять тому назад у отца случился тяжелый приступ астмы. Тогда я переживал такое же трудное и тревожное время. По два раза в день я гонял в Нандавади за лекарствами. Когда отцу становилось совсем худо, мне приходилось срочно бежать в Нандавади за лекарством с пустой склянкой в руке. При мысли о том, что отец может умереть, мои глаза наполнялись слезами. Пятнадцать дней подряд я мотался в Нандавади и обратно, всхлипывая и глотая слезы, испуганно озираясь по сторонам — я боялся волков, — задыхаясь и изнемогая от палящей жары.

Вдали показалась зеленая полоска деревьев и кустарника, окаймляющая мою деревню, и я постепенно перешел на шаг. Мое воображение не рисовало картин, которые я мог бы увидеть, подойдя к родному дому: по дороге от Шивагхата к Нандавади и в Нандавади я навидался достаточно. Картины пожарищ были мне слишком хорошо знакомы. Дорога свернула. Вот слева ручей, текущий возле деревни, вот заброшенный деревенский колодец, вот храм Хандобы — божества общины рамоши. Я вошел в деревню через ворота, укрывшиеся под сенью развесистого дерева. Еще немного — и я дома. Прямо за теми вон двумя хибарами должен стоять мой дом.

В этот момент показалась старая Саву Каранди — она брела мне навстречу. Саву тоже увидела меня, подошла, потрепала по щекам, сказала «Ала-бала», отгоняя злых духов. Со слезами на глазах она проговорила: «Пришел домой? Вот и хорошо. Твои живут у Патила» — и, ничего больше не добавив, закрыла лицо концом сари и пошла своей дорогой. Еще двадцать шагов — и я увидел наш дом. Сердце пронзила острая боль. Уцелели только стены, все остальное сгорело. Дерево ним посреди двора обуглилось. Голое, с торчащими обгорелыми сучьями, оно словно воздевало руки к небу. Веранда, внутренняя комната, кухня — все выгорело. Остались одни головешки да кучи пепла. Дом построил еще мой дед. Я в нем родился, вырос. И вот его сожгли дотла. Я постоял у порога, глядя на остатки моего отчего дома и не решаясь заглянуть внутрь. Потом свернул за угол и вдоль каменной стены направился к дому Патила. Никто не повстречался мне по пути. Впрочем, я ничего не замечал вокруг. Дойдя до дома Патила, стоявшего в самом конце улицы, я вошел в ворота.

Во дворе бродили куры, резвились щенки. На веранде я увидел мать. Она сидела спиной ко мне и что-то готовила, склонясь перед наспех оборудованным очагом. На ней было свежевыстиранное белое сари. Поодаль сидела жена Патила и чистила чеснок. Увидев меня, она воскликнула:

— Смотрите-ка, Шанкар пришел!

Мать обернулась. Увидев меня, поднялась на ноги. Я взбежал по ступенькам и припал к ее ногам. Мать погладила меня по лицу, похлопала по спине, взъерошила мне волосы. Прижав меня к себе, она стояла неподвижно и молча: из глаз у нее лились слезы. Жена Патила первая нарушила молчание:

— Хорошо, что ты пришел уже после этих беспорядков.

— Он у нас счастливый, — сказала мать тонким дрожащим голосом. — Ему не было суждено видеть дурное.

— Я был в Нандавади, — сообщил я, прислонив сумку к стене и усевшись на мешок с зерном.

— Как же, знаем. Ты, наверное, еще в пути был, когда сюда заявились эти люди и принялись преспокойно жечь дома.

— Кто это были — чужаки или здешние?

— Как тебе сказать, сынок? Все они были из Катпхала, родной деревни моего отца. Я всех их узнала. Когда они пришли к нам, я им и говорю: «Неужели вы все, все позабыли?! Вспомните, как мы дружили раньше». А один из них мне и отвечает: «Сестра, прошу тебя, выйди из дому. Мы пожгли дома других людей, как же можем оставить ваш?» — Мать собиралась продолжить, но жена Патила перебила ее:

— Что же вы встречаете его этими страшными историями? Он же только пришел, пускай чаю напьется, помоется.

— А где отец? — спросил я.

— В доме. Спит. Он неважно себя чувствует в последние дни, — ответила мать, снова садясь у очага.

Я вошел внутрь. В комнате было темно. Жена Патила хранила в ней зерно. У стены лежали сложенные в кучу мешки. В воздухе стоял запах сорго. Я ничего не мог рассмотреть, пока мои глаза не привыкли к темноте. Тогда я увидел отца, спящего на грубом шерстяном одеяле. Он спал на боку, подложив под голову руки. Казалось, его и без того худое тело стало еще тоньше. Я сел у него в ногах и спросил:

— Спишь, отец?

Отец поднял голову и посмотрел в мою сторону. Необычайно светлая кожа его лица, как мне показалось, потемнела. Глаза запали, а скулы стали выдаваться сильней. Он разительно изменился с тех пор, как я видел его в последний раз года два назад. До меня вдруг дошло, что отец очень сдал за это время, и сердце мое сжала грусть.

— Давно ты пришел? — спросил отец, садясь. Голос у него тоже изменился — звучал так, точно он говорил за стеной.

— Только что. Последние три-четыре дня меня не отпускали из Нандавади.

— Как твоя работа — все в порядке?

— Да.

Отец закрыл глаза и прислонился спиной к стене. Он замолчал. Выждав, я спросил:

— Ты неважно себя чувствуешь, отец?

— Ничего особенного, лихорадит немного. Теперь к этому надо привыкать. — Еще минута-другая прошла в молчании. Я провел рукой по ноге отца, от лодыжки к колену. Прикосновение к дряблой, старческой коже вызвало у меня невольную дрожь во всем теле.

— Когда в последний раз был в Бомбее?

— Давно. Месяца три назад.

— Так, так, — сказал отец и снова лег. — Ну что ж, ступай. Помойся, поешь чего-нибудь.

Хотя я вернулся домой, к своим, меня не покидало ощущение какой-то бесприютности. Сознание не могло смириться с мыслью, что мы должны жить у чужих людей. Мать напоила меня терпковатым чаем, и я принялся доставать свежую одежду из сумки, готовясь к омовению. Когда я подошел к колодцу во дворе, мать окликнула меня:

— Погоди, я согрею тебе воды.

— Зачем? Я привык к холодной.

На веранде продолжала заниматься домашними делами жена Патила; приходили и уходили какие-то люди. Преодолевая смущение, я встал на камень возле колодца и помылся. Вернулся мой старший брат Рамчандра, который уходил по делам. Я привык видеть его в матерчатой куртке. Сейчас он был без куртки, в перепачканной одежде. Лицо у него заросло щетиной: похоже, он не брился дня два-три. Школьный учитель по профессии, мой брат был хорошо знаком и с крестьянским трудом. Это был человек очень практичный, но, как видно, даже он не выдержал напряжения драматических событий последних дней. Брат сидел у стены, прислонясь спиной к мешку с зерном. Чем-то он напоминал теперь маленького человека, согнувшегося под непосильной ношей. Брат то задумчиво поглаживал щетину на подбородке, то вдруг принимался тереть себе пальцами лоб. Он ни о чем меня не спрашивал — спросил только, давно ли я пришел. Немного погодя явился и мой младший брат Дину. Он сел на приступок дома и оперся спиной о столб. С его лица не сходило испуганное выражение.

— Понимаешь, он никак не придет в себя. До сих пор боится, — пожаловалась мне мать. — Хоть ты его как-нибудь успокой. Он уходит на ночь спать к кому-нибудь из общины рамоши. Думает, что опять придут те поджигатели.

Дину сильно вытянулся с тех пор, как я его видел в последний раз; его длинные руки и ноги нескладно торчали из рукавов рубахи и коротких брюк. На давно не стриженной голове красовалась мятая конгрессистская шапочка.

Он страдальчески посмотрел на меня и тут же отвел взгляд в сторону.

— Неужели это так, Дину? — спросил я. — Теперь-то чего же бояться? Как можешь ты ночевать в лачуге этих рамоши?!

Дину побледнел и ничего не ответил. Старший брат, громко рассмеявшись, пояснил:

— Поскольку рамоши — деревенские сторожа, он вбил себе в голову, что ему ничего не угрожает, когда они рядом. Ты знаешь Шрипая, что живет за нашим домом? Так вот, он спит в хижине Шрипая, закутавшись в большое одеяло!

Дину застыдился и, закусив губу, выбежал вон. Рамчандра продолжал:

— Парню скоро тринадцать, а ведет себя до сих пор как дитя: пугается, плачет. Ну что с ним делать?

Время было еще раннее, часов десять, и я решил обойти деревню, заглянуть в храм Марути, дойти до чавади — места деревенских сборищ. Остановившись у главных ворот усадьбы Патила, я увидел в какой-нибудь полусотне шагов задний дворик нашего дома. После того как сгорели деревянные балки, столбы, стропила и косяки дверей, каменные стены обвалились, образовав зияющие бреши. Кустик жасванда[22], который я специально принес из Нандавади, чтобы рвать с него цветы для каждодневного принесения даров домашним богам, теперь разросся и был весь покрыт красными соцветиями.

Свернув, я направился прямиком к храму. В трех домах, стоящих вдоль улицы за домом Патила, жили маратхи других каст. Чуть дальше стоял дом золотых дел мастера, за ним — бакалейная лавка. Еще дальше, по другую сторону улицы, жили четыре семейства брахманов. Проходя мимо дома Рамукеки, я заглянул внутрь. Рамукека и Джанакикеку сидели на том месте, где раньше у них была кухня. Вокруг бегали голые ребятишки. Дом, доставшийся Рамукеке от предков, был невелик, но пятеро его младших братьев, повзрослев, разъехались в разные стороны на заработки. Там они трудились в поте лица своего и присылали заработанные нелегким трудом деньги домой Рамукеке. На присланные деньги Рамукека покупал землю и расширял хозяйство. Он перестроил старый дом, так чтобы там могли разместиться семьи всех пятерых его братьев. Достроили дом совсем недавно — года полтора назад. Просторное здание выгорело и обрушилось.

Высокий, худощавый Рамукека пользовался репутацией человека горячего и несдержанного на язык. Заметив меня, он прокричал:

— Ба! Неужели это наш Шанкар?

— Да, это я.

— Давно ты здесь? Давай заходи.

Хотя Кека был брахманом, говорил он так, как разговаривают деревенские жители, не принадлежащие к касте брахманов. Подобную манеру речи используют брахманы, живущие в деревне, когда толкуют о повседневных, практических делах. Перешагивая через кучи угля и пепла, я кое-как пробрался внутрь. На земле валялись два сплавившихся от жара громадных металлических котла, которые были предметом гордости Кеки. Он приобрел их для особо торжественных случаев — свадебных пиров и обедов по случаю посвящения. Теперь котлы превратились в сплющенные шары. Тут же стояла обгоревшая деревянная кровать. Две обуглившиеся балки, соединенные вместе, служили импровизированным очагом. На огне стоял котелок с водой, в которую был засыпан чай. Кека отличался очень темным цветом кожи. Волосы его наполовину поседели. На его лиловых губах краснели два пятнышка величиной с зерно — следствие неумеренного курения.

— Садись. Чай сейчас закипит, — пригласил он, когда я добрался до него.

— Неплохо устроились… — с улыбкой сказал я, разглядывая самодельный очаг.

Кека и всегда-то говорил зычным голосом, а сейчас, увидев сквозь пролом в стене, что возле плотницкой мастерской, расположенной шагах в ста-полутораста от его дома, греются на солнце односельчане, не принадлежащие к касте брахманов, он нарочно заговорил еще громче. Не успел я закончить фразу, как он прокричал:

— А что, я должен, по-твоему, нос повесить, нюни распустить, как баба? Пускай, пускай жгут наши дома! Мы их снова отстроим. Посмотрим, кто отступится первым — они или мы. Эти сукины дети глазеют на нас и гогочут, но ничего, скоро настанет их черед! Нас перемалывают на мельничных жерновах, а они трясутся в веялке, дожидаясь той же участи. Кто-нибудь еще обломает им рога! В один прекрасный день махары и манги соберутся да пожгут ихние дома!

От крика у Кеки надулась жила на лбу; его и без того красные глаза налились кровью.

— Только зачем этого дожидаться, Шанкар? — продолжал свою громогласную речь Кека. — Знаешь, как я поступлю? Возьму факел да спалю дома этих мерзавцев. Что теперь с меня взять? Что они мне сделают? Денег у меня больше нет, дома нет. Чашки и той нет, воды не из чего напиться!

Почувствовав себя неловко, я попытался вполголоса унять разошедшегося Кеку:

— Но разве эти поджигатели, Кека, были здешними? Я слышал, они пришли из других деревень.

— Да, но здешние-то и подбили их прийти! Если бы все наши односельчане вышли им навстречу с топорами да палками, разве посмели бы те войти в деревню и поджечь наши дома? Но односельчане решили, что так нам и надо. Они даже в деревню не изволили вернуться с полей — остались стоять там, взобрались вон на тот холм и глазели издалека. Но только нас, брахманов, голыми руками не возьмешь! Мы — как кактус: разрежьте нас на части, выбросьте в пустыню, мы и там снова вырастем!

Пока мы разговаривали, черный напиток в котелке забурлил и чуть не вылился через край. Джанакикеку концом своего выцветшего сари подхватила котелок и, сняв его с огня, разлила чай в две медные чашки, процедив через грязноватый кусок материи. Потом она добавила в каждую чашку несколько капель молока и подала их нам.

Выпив чаю, сваренного над очагом из обгорелых балок, я встал и начал прощаться. Но в этот момент в дверном проеме показался младший брат Рамукеки, Кондукека. Подобрав своей сломанной и криво сросшейся рукой край дхоти, Кондукека шагнул через порог и улыбнулся при виде меня.

— А, вот и наш храбрец! Явился наконец! Что бы тебе прийти немного пораньше. Мы, брахманы, сплошь трусы. У нас тут восемь домов спалили, а ни один человек не вышел с палкой, чтобы прогнать их. Я им всем твердил: был бы здесь наш Шанкар, он бы один десятерых уложил!

В молодости Кондукека был известен как любитель борьбы. Его увлечение кончилось тем, что он сломал себе руку. По части хвастовства и всяческих преувеличений он не знал себе равных. У него была манера, иронизируя, расхвалить кого-нибудь до небес. Этот человек ничего не принимал всерьез, все превращал в шутку. Даже сейчас, после всего, что случилось, на лице у него играла улыбка.

— А что же сам-то Кека не преградил им дорогу? — поддразнил его я.

— Прошли наши денечки, дружок, — отвечал Кека. — Нету в нас былой удали. О, будь я прежним сорвиголовой!

В храме Марути нашли приют четыре семейства брахманов: два с верхней улицы и два — с нижней. Вот, словно паломник, расположился на веранде храма тощий как жердь Бхуджанга — астма вытянула из него все соки. Он поселился здесь со своей ворчливой женой и умственно отсталым сыном, мальчиком лет десяти. На другой веранде устроился с дочерью Баджи Рао. Во время большой эпидемии он потерял в течение нескольких дней жену и четверых взрослых сыновей. С тех пор Баджи Рао, так и не женившись, жил с дочерью, Ситабай, которая овдовела в ранней юности и оставалась чиста, как промытый рис. Ситабай дула в печку, пытаясь разжечь сырые дрова. Этот маленький храм стал домом для Дхондуаджи, Рамукеки и Кесукеки. В темных его помещениях люди ходили взад и вперед, занимались домашними делами, стряпали, мылись.

Я присел на приступок у дверей храма.

— Выбрал времечко, чтобы прийти! Ну полюбуйся, как мы живем! — Ситабай всегда говорила так, будто ее душит гнев. Фигурой и всем обличьем она напоминала женщину из племени патанов. Разговаривая, она смотрела куда угодно, но только не в глаза собеседнику.

Ее отец в одном лишь дхоти, повязанном вокруг бедер, сидел, прислонясь спиной к столбу и обхватив колени руками. На его подбородке и щеках серебрилась щетина.

— Что творится в Пуне? — спросил он.

— То же, что и здесь.

— Да, но там как-никак государственная власть под боком. А мы тут остались живы только потому, что эти разбойники сжалились над нами. Там-то такого произойти не могло. Там все есть: полицейские, солдаты, тюрьмы…

— В Нандавади тоже прибыл отряд полицейских.

— Ну что это за полицейские, что это за отряд! — пренебрежительно заметил Баджи Рао. — Какая уж полиция у маленького княжества!

Сердце сжималось при виде этих людей, у которых была собственная земля, были свои собственные дома и которых вынудили жить здесь на положении бездомных рабочих-сезонников, нанятых на общественные дорожные работы. Они безбедно жили доселе в своих домах, укрытые от невзгод четырьмя их стенами. И чувствовали себя в полной безопасности. Им и в голову не приходило, что жизнь может пойти кувырком. Разве могли они предположить, что их односельчане, с которыми они жили как добрые соседи, которые обращались к ним за помощью и сами оказывали им помощь, когда она требовалась, станут им врагами? Теперь до них впервые дошло, что от этих людей исходит опасность. Это осознание нанесло им страшный удар, подкосило их, подрубило под корень. Никогда раньше не знали они этого сиротливого чувства отверженности, своей ненужности. Все в их жизни стало неверным, зыбким. Теперь в любой момент могло случиться все что угодно.

Какое непривычное, странное ощущение! А вдруг наша соседка, жена Патила, столько лет дружившая с моей матерью, завтра скажет: «Мы с вами принадлежим к разным кастам, теперь мы — враги!» Что нам тогда делать? А ну как старуха Саву Каранди — та, что ласково потрепала меня по щеке и со слезами в голосе сказала, где мне искать родных, — отвернулась бы от меня и прошла мимо, коль скоро я не принадлежу к ее касте? Как бы я отнесся к этому? Разве не было бы это концом? Зачем тогда называть Чопди родной деревней? Зачем вообще считать себя жителем этой деревни? Да и зачем тогда жить в такой деревне?

Взять вот этих двух, Баджи Рао и Ситабай. Оба, и отец и дочь, далеко не молоды. У старика нет никого, кроме дочери, а у нее нет никого, кроме отца. Они мирно, никому не мешая, жили себе тут последние тридцать лет и вдруг остались без дома и без домашнего скарба. Где провести им немногие оставшиеся годы жизни? В храме Марути? Чем им жить? Куда податься? У Баджи Рао есть земля, ее арендует Гану Даял. До сих пор он был исправным арендатором и ежегодно приносил Баджи Рао его долю. Но что будет теперь? Станет ли и сейчас он платить аренду? Что, если он откажется платить, перестанет признавать Баджи Рао землевладельцем? Как ему быть тогда? Что делать?

Мои невеселые размышления прервала Ситабай, спросившая:

— Наверное, все вы переедете теперь к твоему старшему брату в Бомбей?

— Не знаю, не решили пока.

— Ну, ясное дело, переедете. Любой бы поехал — было бы куда. Сколько можно жить в доме Патила? — Лицо Ситабай выражало явное огорчение по поводу того, что самой ей не к кому уехать.

Погорельцы, поселившиеся в храме, продолжали заниматься своими домашними делами. Вскоре они забыли про меня. Я поднялся и пошел дальше.

На камне, прислоненном к дереву ним, что росло возле деревенских ворот, сидел Есвара и гладил щенка. Увидев, что я подхожу, он встал, поздоровался и пригласил посидеть.

Есвара был чуть старше меня и жил по соседству с нами. Его хижина находилась в двух шагах от нашего дома. Как и Нандавади, наша деревня не делилась на отдельные порядки, сплошь населенные людьми одной касты и носящие названия «улица брахманов», «улица кошти», «улица дешмукхов». У нас в деревне люди строили дома там, где им удобно. Прямо за домом Рамукеки находились хижины неприкасаемых. Рамукека мог, не выходя из дому, позвать оттуда работников. А все дома вокруг жилища Бхуджанги принадлежали кунби-ремесленникам. Позади его дома стоял дом гончара.

Усадив меня на камень, Есвара сел напротив прямо на землю. Он даже склонил голову набок, всем видом показывая, что готов ловить каждое мое слово. Озабоченным и серьезным тоном, не слишком подобающим его возрасту, он спросил:

— Ты, наверное, слышал, что у нас произошло?

— Слыхал кое о чем. Ты был тут, когда подожгли наш дом?

Есвара молча кивнул головой. Опустив глаза, он подбирал с земли камешки.

— Как же все это было?

Есвара посмотрел в сторону, помолчал, потом решился. Усевшись поудобней — раньше он сидел на корточках, а теперь сел по-турецки, — он разложил камешки на земле перед собой и приступил к рассказу:

— По правде говоря, до нас еще раньше дошли слухи, что сюда собираются нагрянуть люди из других деревень и учинить беспорядки. Но никто не принял это всерьез. Каждый рассуждал так: «С какой стати придут они в нашу деревню? Ведь мы им ничего худого не делали!» Ни вы, брахманы, ни мы, рамоши, ни люди других каст — никто ничего не предпринимал. И вот рано утром — люди только завтракали — глядь, несется толпа, как ураган. У главаря двуствольное ружье и патронташ, набитый пулями. С криками: «Джай! Джай!» — всей толпой врываются в деревню. Хватают по дороге нескольких наших парней и подростков и заставляют их показывать дома брахманов. Вламываются в эти дома, женщин и детей гонят вон, поливают все вокруг керосином и поджигают. Многие из их братии принялись вещи разворовывать — все, что под руку попадалось. Повыбрасывали наружу горшки да сковороды, простыни да матрасы. Несколько бедняков, вроде меня, столпились вокруг, смотрим. Эти пришлые и говорят: «А ну, забирайте их вещички себе!» Нашлись такие гады, которые позарились на чужое добро и давай растаскивать его по своим хижинам. А люди почестней говорят их вожаку: «Скажи, Патил, куда нам деваться завтра, если сегодня мы заберем эти вещи? Ты пришел и ушел, а нам здесь жить». Тогда пришлые отходили этих честных людей палками и вразумили: «Берите вещи и ни о чем не думайте! Теперь брахманов бояться нечего! Ну, чего трусите?»

— И что же, наши деревенские стали брать эти вещи?

— Кое-кто брал. Что им оставалось делать? Не стали бы брать — получили бы палкой по спине. У нас ведь народ — трус. Многие брали вещи просто со страху.

— Что же вы не попытались остановить их, когда они поджигали наш дом?

— Нет, мы пытались. Бхима, Шрипати и я поклонились им и попросили: «Пожалуйста, не сжигайте этот дом. Его хозяева никому не делали зла».

— Ну а они что?

— Плевать они хотели! Всыпали нам палками и оттолкнули в сторону. Твой брат как раз пошел в деревню к тестю, чтобы жену свою домой забрать. Так один из них содрал с него куртку. А в кармане — кожаный бумажник с семьюдесятью рупиями. Забрали. Видят, у него пара колец на пальце. «Снимай!» — говорят. Делать нечего. Стал твой брат снимать кольца, а они, как на грех, не слезают. Тогда кто-то из них поднимает топор и грозится: «Ах, не слезают? Так я мигом палец оттяпаю!» Где же тут справедливость?

— О какой справедливости ты говоришь, Есвара? Обезумевшая толпа подобна чудовищу Кабандху из «Рамаяны» — безголовому, одноглазому, но с длинными-предлинными ручищами.

— Верно, верно. Потом эти люди велели ему сказать, где он хранит в доме деньги. Учитель-сахиб им и говорит: «Нет у нас денег. Сами ищите». Тогда эти громилы вломились к вам в дом, велели твоим убраться. Твои все вышли наружу — мать, отец, дети. Ну а те обыскали весь дом, вытряхнули из него ваши вещи, полили его со всех сторон керосином и поднесли спичку.

Шрипати увидел из своей хижины, как мы сидим и разговариваем, и медленно, заложив руки за спину, направился к нам. Поздоровавшись со мной, он первым долгом спросил:

— Когда ты пришел?

— Сегодня утром.

Взглянув на него, Есвара сообщил:

— Ваши семейные боги четыре дня простояли в доме Шрипати. Вот спроси у него.

— Правда, Шрипати?

Шрипати уселся, тщательно оправил свое дхоти. Откашлявшись, он начал рассказывать:

— Ужасные тут вещи творились. Ничего подобного в жизни не видывал. Ваш дом запылал. Мы смотрели. Рядом стояла твоя мать. Вдруг она и говорит мне: «Шрипати, спаси хотя бы наших богов. Беги же!» Что делать? Вбегаю в горящий дом. Внутри полно дыму, ничего не видать. Ощупью пробираюсь туда, где у вас семейные боги стоят, складываю их в край дхоти и скорей наружу. Ставлю я ваших богов перед твоей матерью и спрашиваю, куда их отнести. А матушка твоя и говорит: «Отнеси их к себе в хижину. Скажи им, что дома брахманов сожгли и пусть они поживут теперь в лачугах рамоши». Ну что я мог ответить? «Разве я могу это сделать?» Тут она как крикнет: «Сейчас же неси их к себе домой!» Ну, я бегу прямиком домой с вашими богами в руках. Остановился у порога и кричу жене: «Найди в доме уголок получше, прибери его и укрась. У меня в руках — семейные боги Кулкарни». Так и не входил в дом, пока она прибиралась и украшала место для богов. Как только она управилась, я поставил ваших богов на блюдо, а блюдо отнес в тот угол. Детишек предупредил: «Смотрите не убивайте сейчас птиц и не приносите их домой, чтобы сварить или зажарить. Пока тут стоят эти боги, никакого мяса, никакой рыбы в доме!»

Четыре дня прожили наши боги в хижине Шрипати, четыре дня обходились они без ежедневного богослужения. Оттуда они переселились в дом Патила.

— А у кого ночует наш Дину, Шрипати?

— У меня.

— Натерпелся он страху.

— Еще бы! — подхватил Шрипати. — Тут и взрослые-то до смерти перепугались, а Дину — ребенок. Перед приходом поджигателей наш славный Кондукека много куражился. Когда же они пришли и спросили, где тут брахман Конду, наш Кека дунул прямо ко мне и спрятался в углу. «Шрип, — говорит, — завали меня одеялами. И ни слова никому, что я спрятался тут! Узнают — конец мне». Ну, я собрал все, что у меня было, — покрывала, одеяла стеганые — и навалил на него горой. Но беднягу так трясло от страха, что эта гора ходуном ходила!

Во время нашего разговора подошли еще трое: Бхима Каранде, Деорао Патил и Ганпа Нхави. Каждый рассказывал о том, что произошло, а я слушал.

После того как все восемь домов брахманов в нашей деревне запылали, пришлые поджигатели стали отбирать у деревенских жителей съестное. У того потребовали молока, у другого — творога. Деревенские все это им отдали. Пришлые расположились в тени дерева ним возле кузницы и плотно закусили этими харчами. Затем, сытые и довольные, выкрикивая лозунги «Да здравствует Ганди!» и «Да здравствует мать-Индия!», поджигатели всей толпой двинулись в сторону Нандавади.

Люди, чьи дома сожгли, были пришиблены горем. Они в оцепенении сидели там, где их застала беда. Зашло солнце. Стемнело. Заплакали голодные дети. Все дрожали от холода. Тогда мужчины заставили себя подняться на ноги и отправиться на поиски пристанища в каком-нибудь храме, в школе, в общественном здании. Женщины наломали ветвей дерева тарвад, навязали веников и принялись подметать земляной пол храма. Мужчины тем временем сходили в лавку гончара и вернулись с кое-какой глиняной посудой. Чаши, чтобы напиться воды, сделали из листьев баньяна. Изнеможенные люди повалились спать прямо на землю в единственной своей одежде — той, которая была на них, когда их выгнали из собственного дома.

За свою жизнь человеку приходится пережить немало тяжелых ночей. В жизни бывает всякое, в том числе и пожары. Это бедствие людям не в новинку. Но та ночь показалась обездоленным брахманам страшнее самой страшной ночи, которая когда-либо выпала на долю любого из них. Ведь если в прошлом у кого-то сгорал дом, причиной была либо случайность, либо немилость богов, либо злоба человека, совершившего поджог. Погорельцам и раньше случалось ночевать на голой земле в единственной своей одежде, уложив спать детей ненакормленными. Но чтобы на положении погорельцев оказалась целая брахманская община — такого еще не случалось. Какая бы беда ни обрушивалась на человека в прошлом, он знал, что ему помогут родные, помогут односельчане. В прошлом никому и в голову не приходило, что вся деревня повернется к нему спиной. Такого удара каста брахманов не испытывала никогда.

Наутро некоторые из потерпевших направились на свои фермы, в поля. Оттуда они принесли немного незрелого зерна своим домашним на пропитание. Кое-кто добрался до дальних деревушек и добыл проса и сорго у арендаторов-издольщиков и у знакомых крестьян. Люди собирали в кучу уцелевший скарб: горшки и кастрюли, одеяла и покрывала. На жилье устраивались там, где удавалось найти место. Деревня оказалась не без добрых людей — они, не страшась последствий, стали помогать пострадавшим. Кто снабдил их постельными принадлежностями, кто — кое-какими продуктами. Маратхи, которые были особенно близки с каким-нибудь семейством брахманов, отдали в их распоряжение свои дома. Сами же перешли жить на фермы среди полей. Но никто из брахманов не верил, что они поступали так, движимые подлинным сочувствием, подлинным состраданием. «А, все это так, показное, — поговаривали брахманы. — Если бы они и вправду хорошо относились к нам, они бы не допустили, чтобы смутьяны сожгли наши дома. Они бы их остановили. Этих пришлых было не больше сотни, а в деревне живет человек семьсот-восемьсот. На каждого смутьяна пришлось бы семеро деревенских. Но односельчане предпочли остаться в стороне. В глубине души они считали, что брахманам так и надо. Вот почему сожгли наши дома, вот почему мы всего лишились!» Так говорили — в открытую! — брахманы. Деревенские не принимали этих обвинений всерьез. Они пытались отговориться: «Я был занят — поле поливал», — говорил один. «А меня так и вовсе не было — я в Нандавади уходил», — вторил другой. «У меня руки-ноги отнялись от страха», — признавался третий. Такими неубедительными доводами они пытались оправдать свое поведение. Но все это не могло рассеять сомнений, поселившихся в сознании брахманов. Замутившаяся вода так и оставалась мутной.

Было уже около часу дня, а мы все сидели и разговаривали. Подошел Дину и позвал меня домой обедать. Наша беседа прервалась.

Люди стали возвращать похищенные вещи. Их сносили на чавади, где они лежали теперь грудами: посуда, кухонная утварь, одежда, рамки для фотографий, картины, зерно. Каждый день члены брахманских семей приходили сюда и рылись в этих грудах. Иной раз между ними возникали споры из-за вещей. На некоторых горшках и мисках были выцарапаны имена, на других — нет. А уж кому принадлежало прежде зерно, установить было вовсе невозможно. Тем более что изрядное количество этого зерна было съедено теми, кто его брал. Правда, те, кто возвращал зерно, говорили, из чьего дома оно взято.

В разгар всей этой кутерьмы во двор дома Патила вошел Чандру Холар. Дряхлый старик, он шел, медленно передвигая ноги и опираясь на палку. Остановившись на солнцепеке посреди внутреннего дворика, он спросил у меня:

— Как там Кулкарни — жив, здоров?

— Да, а что?

— Пришел повидать его. И дельце одно есть.

Я был в некотором замешательстве. Отец прилег отдохнуть после обеда. Может быть, он и не спал: слышно было его покашливание.

— Вообще-то отец лег спать. Очень у вас важное дело? Может быть, попозже зайдете?

— Кто там пришел? — окликнул отец изнутри.

— Это я, Чандру. Вы не могли бы выйти на минутку?

— Что у вас за дело, Чандру-баба? — спросил отец, выходя из дому. — Чем я могу быть вам полезен?

Ни слова не говоря, Чандру достал из котомки, что висела у него за спиной, какую-то вещицу, завернутую в тряпку. Он развернул ее, и на ладони заблестело кольцо — украшение для носа. Осторожно положив его на приступок дома, Чандру проговорил:

— Мои дети сказали, что нашли это кольцо у вас в доме. Посмотрите, ваше?

Я открыл рот от удивления. Отец взял кольцо в руки, осмотрел его и сказал:

— Да, Чандру, это наше кольцо. Как мне вознаградить вас за то, что вы вернули нашу вещь? Ведь у меня не осталось ничего ценного.

— Мне ничего не надо, — ответил Чандру, сложив ладони. — Только сохраните к нам вашу благосклонность. Люди говорят, что мы стали неблагодарными. Мне это очень горько слышать, очень.

— Что вы, что вы, кто может так про вас сказать? Скверные времена приходят и уходят, а нам с вами вместе жить в этой деревне.

— Ваши слова — лучшее вознаграждение, — вымолвил Чандру, и его морщинистое лицо вдруг радостно осветилось. Взяв угощение, которое дала ему моя мать, Чандру с гордым видом двинулся домой. Отец с улыбкой глядел ему вслед.

— Что-то я не пойму, как это он нашел кольцо для носа? — вопросил я.

— Между прочим, это кольцо мы продевали в ноздрю маски Гоури, — улыбаясь, заметил отец. — Оно фальшивое.

— Вот как?! Почему же ты ему не сказал?

— Подумал, так будет лучше. Зачем разочаровывать его? Ведь он считает, что вернул нам настоящую драгоценность, и радуется этому. Во всяком случае, ему будет что рассказать в поучение своим внукам.

Оба — и отец, и Чандру — поразили меня, и я рассказал об этом Рамчандре. Брат рассмеялся:

— Ну и хитрецы же эти люди! Старик наверняка знал, что драгоценность эта поддельная и ничего не стоит. Думаешь, он вернул бы золотое кольцо? Да никогда! Как узнал, что кольцо фальшивое, тут же и вернул его с самым простодушным и преданным видом.

Слова Рамчандры огорчили меня. Огорчало меня и то, что, хотя мы жили у Патила, человека иной касты, в его доме, мать продолжала соблюдать обычаи неприкасания. Она отгоняла детей Патила, запрещала им прикасаться к нашим вещам, внушала им, чтобы они не ходили тут, не ходили там. Готовила она для нас на отдельном очаге.

— Зачем тебе отдельный очаг? — спрашивал я у матери. — Чем тебе плох хозяйский? Неужели ты хочешь по-прежнему делить все вещи на чистые и нечистые?

— Ты можешь от всего этого отказаться, — отвечала мать, — мы же будем и дальше держаться того, к чему привыкли. Мы не можем изменить свои обычаи только потому, что наши дома сожгли дотла. Пока мы живы, будем жить по-старому.

Пришло письмо от Татьи из Бомбея. Он звал всех нас к себе в Бомбей и уговаривал не горевать по поводу случившегося. Прочитав письмо, Рамчандра сказал:

— Он ютится там в трех комнатах. Как может разместиться у него дюжина людей? Да и жить в Бомбее очень дорого. Не понимаю, как он думает свести концы с концами, если мы к нему нагрянем?

— Так не навсегда же мы туда переезжаем, — вмешалась мать. — Вот улягутся немного страсти, мы и вернемся. Дом выгорел, но стены-то стоят. Сделаем крышу из жести, и будет у нас кров над головой.

— Но нам же придется начинать на голом месте, — с досадой возразил Рамчандра. — Снова обзаводиться тарелками и кастрюлями, чашками и горшками. И неизвестно, что дальше будет. С тех пор как все вокруг пропиталось ядом вражды к брахманам, жить в деревне стало просто опасно. Отныне эти люди не потерпят не то что нашего господства — самого нашего присутствия здесь! Знаешь, какие они ведут разговоры? «Раньше наши женщины мыли за вами грязную посуду, пускай-ка теперь ваши женщины помоют грязную посуду за нами!» Вот как они запели!

— Ничего, поговорят несколько дней и перестанут. Поймут, что они не правы, — тихо возразила мать.

— Ты все еще живешь в прошлом! Не понимаешь, как все изменилось.

— Ну ладно. Назначь удобный день да попроси нашего арендатора запрячь волов в тележку и отвезти нас на станцию. Привезешь нас в Бомбей, мы поговорим с твоим старшим братом и тогда уже решим, как быть.

Когда в доме заговорили об отъезде, я отправился на денек в Нандавади. Большинство брахманских семейств перебралось оттуда в города к родственникам. Дом Ешванты стоял заколоченный. Сосед-жрец сказал, что они всей семьей уехали в Пандхарпур к деду. Оттуда Ешванта собирался отправиться прямо в Пуну. У Гопу в доме все было благополучно. Дхондопант горячо внушал мне:

— Брахманы проявляют трусость, когда уезжают из своих родных деревень. Мы должны остаться тут во что бы то ни стало. Наше место в обществе завоевано трудом, и мы никогда не уступим его. У нас — знания, у нас — культура. Разве можем мы оказаться побежденными? Нет, Шанкар, капитулянтская точка зрения самоубийственна!

Целый день провел я в Нандавади, обстановка в деревне стала невыносимо тягостной. Все говорили только о грабежах и поджогах. На лицах брахманов было написано отчаяние. Брахманские семьи, которые и до этого жили бедно, теперь лишились последнего. Невыразимо больно было видеть этих людей с погасшими глазами, их рваную, грязную одежду. Невыразимо больно было слушать их речи, полные горькой обиды, злобы и уныния.

На другой день я вернулся домой. У нас уже начали собираться в дорогу. Укладывали вещи. День клонился к вечеру. Отец сидел на краю кровати и повязывал тюрбан. Он хотел пойти в храм Марути.

— Мы все поедем в Бомбей, отец?

— А что нам теперь делать?! Зачем здесь оставаться?! Во имя чего?

Мать говорила, что мы сюда вернемся. Отец, как видно, думал иначе. Похоже, он решил уехать отсюда навсегда. Опираясь на палку, отец вышел из дому. Поскольку брахманы больше не жили в своих домах, он отправился в храм Марути и попрощался с теми, кто там поселился.

Вскоре новость, что Винаяк Рао Кулкарни уезжает к старшему сыну, стала известна всем. Отец, вернувшийся в родную деревню после выхода в отставку, проживший в ней последние семь-восемь лет и мечтавший здесь же умереть, теперь покидает эту деревню вместе со своими детьми. И не говорит, вернется ли он обратно. Всем было жаль его.

Ехать решили в четверг. Рано утром мы должны были погрузиться в повозку и отправиться на станцию.

Вечером после ужина к отцу пришли четверо деревенских старейшин: Тукдев Патил, Бханудас Каранде, Кеки Махадев и Вишнудас Сонар. Поздоровавшись с гостями, отец усадил их на веранде.

— Говорят, ты уезжаешь из деревни? — начал Тукдев Патил.

— Куда я могу уехать от вас? Куда бы я ни поехал, мой прах будет в конце концов покоиться здесь…

— Да, мы знаем: ради этого ты после стольких лет службы вернулся сюда. Но что мы слышим теперь? Ты собираешь свое имущество и едешь в Бомбей?

— Да, еду, это правда.

Самым влиятельным в группе пришедших был Бханудас, ровесник отца. Подсев к нему, он положил ладонь отцу на руку и приступил к главному:

— Ты обиделся, что сожгли твой дом? Так вот, послушай. Чего нет, того не воротишь. Но мы отстроим его заново. Дом сожгли пришлые люди. Их нельзя было остановить. Они явились с оружием в руках. Мы ничего не могли с ними поделать. — Бханудас помолчал, проверяя, какое впечатление производят его слова на отца, и затем продолжил: — Или даже можешь обвинить нас в трусости, сказать, что мы вели себя, как женщины. Говори что хочешь. Но ведь мы можем возместить тот ущерб, который тебе нанесен. Зачем тебе переживать о сгоревшем доме? Да я сам построю для тебя дом вдвое больше того, прежнего. Вот, перед всеми обещаю! Верно, Тукдев?

— Еще бы не верно! — подхватил Тукдев, жестикулируя обеими руками. — Что уж тут такого трудного? Повозки у нас есть, волы есть. На моей земле полно деревьев. Я сам берусь отстроить твой дом.

Покачав головой, отец ответил им:

— Разве вы не помогали мне раньше? Я и не сомневаюсь, что вам было бы нетрудно выстроить дом заново.

— Почему же тогда ты хочешь уехать? — спросил старик Вишнудас, золотых дел мастер.

— Потому что меня пригласил к себе мой сын.

— И ты забираешь с собой все свое имущество?

Отец ответил не сразу.

— Сказать по правде, — помолчав, вымолвил он, — не очень-то приятно стало жить у нас в деревне. У меня нет охоты оставаться тут.

Как ни уговаривали они отца, он не переменил своего решения. Огорченные, они наконец встали. Бханудас на прощание сказал:

— Мы по-прежнему не хотим, чтобы ты уехал отсюда. Лучше бы тебе остаться. Но решать, конечно, тебе.

— Я очень рад был услышать это, — ответил отец. — Сохраняйте любовь ко мне — это все, что мне надо. Ни о чем другом я не прошу бога.

В путь тронулись перед рассветом, когда в темноте были еще неразличимы лица людей. И все-таки вокруг нашей повозки собрались десятки провожающих: и брахманов, и людей других каст. Перед переездом через речку отец сказал:

— Ну что ж, до свидания, друзья. Всего вам хорошего. Вам надо возвращаться.

Вскоре толпа провожающих повернула обратно. Отец влез в повозку, в которой уже сидели мать и Дину. Мы с Рамчандрой шли сзади.

Небо посветлело. Показался храм Хандобы у деревенской околицы. Хандоба — наше семейное божество. Мать молитвенно сложила ладони. То же сделал и отец. Затем, собравшись с духом, он сказал вознице:

— Ну, теперь погоняй волов. Поехали быстрей.

Сакхарам, Есвара и еще кое-кто продолжали идти за повозкой. Когда повозка покатилась скорей, они побежали.

— Иди домой, Сакхарам-баба! — крикнул отец.

— Скажи нам, богом Хандобой заклинаю тебя, скажи нам правду: ты уезжаешь из деревни насовсем?

— Я могу честно признаться: мне хотелось бы уехать насовсем, — отвечал отец, перегнувшись через край повозки. — Вот только смогу ли я это сделать? Деревня еще не пропала из виду, а во мне уже душа перевернулась. Всю свою жизнь я скитался по свету, а на старости лет все-таки вернулся домой. Нет, я умру только здесь!

ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ

Отец умер 13 ноября 1948 года в Бомбее. Мать пережила его на несколько месяцев.

Наш дом отстроен — правда, до прежнего ему далеко. На мизерную ссуду удалось построить лишь маленькую хибару, крытую жестью. В ней живут Рамчандра с семьей и Дину. Рамчандра учит детей в деревенской школе. Он постоянно носит рубаху и шапочку из домотканой материи и слывет активным работником партии Индийский национальный конгресс. Дину так и не получил высшего образования. По закону о землевладении, мы должны сами обрабатывать свою землю. Этим и занимается Дину. На прошлых выборах в панчаят он выставил свою кандидатуру, но не был избран. Даже потерял свой денежный залог. Он был единственным кандидатом-брахманом.

Ни один из восьми сожженных домов так и не был отстроен в прежнем размере. Рамукека уехал из деревни — он открыл лавку канцелярских принадлежностей в районном центре.

У Ешванты теперь нет в Нандавади никого из близких. В течение каких-то трех лет он потерял отца, мать и брата. Дом он продал. Его купил адвокат Дхондопант. Вдова Анны с детьми живут в Пандхарпуре.

Дхондопант умер совсем недавно. Гопу продал ферму, землю и дома в Нандавади и отгрохал себе большое бунгало в Пуне. Сам он живет наверху, а в нижний этаж пускает жильцов.

Редко-редко езжу я теперь в нашу деревню. Мои дети считают своей родиной Пуну.