С четырех сторон

Гопинатх Моханти МАТЬ ПЕМИ

Gopinath Mohanty

Identity

© Gopinath Mohanty, 1979

Перевод с английского М. Салганик

Редактор И. Клычкова

Деревня находилась в отдаленном уголке Ориссы, где земля испещрена болотами и изрезана целой сетью речек. Низину у морского берега каждый год затопляло, поэтому местность называлась Дхоя — залитая. В десяти милях от деревни за тремя речками и болотом проходила проселочная дорога. Ближе дорог не было.

Настал день выборов в Законодательное собрание штата и в парламент. В деревне размещался избирательный участок, и все, кто имел право голоса в этой деревне и еще в нескольких соседних, должны были сегодня прийти сюда.

Право голоса имела и мать Пеми. Как только рассвело, она встала и занялась собой. Рядом с ее домом был пруд. Мать Пеми сбегала к пруду, быстро окунулась и заспешила обратно, хотя обычно она подолгу плескалась в воде.

Дома она переоделась в сухое сари, а то, в котором купалась, повесила сушиться на балку под соломенной крышей. Сари повисло перед дверью как занавеска.

Дом ее был весь из глины. Она опустилась на глинобитный пол поближе к двери, где было светлее, открыла плетеную шкатулку, достала пакетик с рисом, освященным в храме Джаганнатха в Пури и высушенным потом на солнце. Женщина положила в рот рисинку, поднесла сложенные ладони ко лбу и склонилась к самому полу в немой молитве. Затем она сразу взялась за второй обряд, который неукоснительно совершала каждое утро после мытья, — нарисовала красный кружочек на лбу. Он означал, что женщина замужем и что муж ее жив. Кружок не только оповещал об этом мир, он еще и сулил ее мужу долгие годы жизни, счастье и благоденствие. Краска тоже хранилась в шкатулке, в крохотной деревянной коробочке. Мать Пеми вынула коробочку, открыла островерхую крышку и окунула палец в красный порошок. Глядясь в зеркальце, она поднесла палец ко лбу и прижала его точно посредине. Красный кружочек появился на лбу, как раннее солнце из тумана.

Из зеркала ей улыбнулось лицо сорокапятилетней женщины, всю жизнь прожившей в деревне. В нем не было ничего примечательного — обыкновенное лицо, какое можно увидеть в каждой деревне, где живут в нужде, надрываются от непосильного труда, рожают детей, растят их, всю жизнь хлопочут о семье, не заботясь о себе. Такие женщины соблюдают все приличия и все-таки живут с оглядкой, боятся, как бы не сказали о них дурного. Их можно видеть в любой семье — жизнь налагает отпечаток на их лица, они становятся похожими, как плоды с одного дерева, чуть-чуть различающиеся по приметам.

На этих лицах одинаковое выражение — наверное, так выглядели бы две женщины — беленькая и темнокожая — после целого месяца неотступных головных болей.

Могло показаться, будто в зеркале отражается не все лицо, а только часть его — узкая и длинная, похожая на ломоть спелой тыквы. Худые, сухие, увядшие щеки сходились к верхней губе, выдававшейся вперед и нависавшей над нижней, как крыша, съехавшая на покосившиеся старые балки. Верхняя губа лежала на трех торчащих вперед зубах, не закрывая их.

Из зеркала смотрели испуганные глаза. Можно было сразу догадаться: они никогда не вспыхивали огнем. Эти глаза смотрели, страдали, терпели, покуда терпелось, а потом заливались слезами. В них стояла темная, бездонная вода, замкнутая со всех сторон. Луч света редко проникал в эти глубины. Случалось, улыбка иногда озаряла лицо, но быстро таяла.

Волос на голове почти не осталось, а они все продолжали выпадать. Начинаясь над серединой лба и уходя до самой макушки — как красноватая дорога, проложенная через каменистую пустошь, поросшую чахлым редколесьем, — волосы делил пополам пробор.

Давно, когда волосы были еще длинными, густыми и блестящими, женщина разделяла их по этой линии, заплетая косы. Теперь дорога эта терялась в складках сари цвета золы, лежавшего на макушке, как повисшее на горизонте облако.

По краю сари шел узор из голубеньких цветочков, но сари претерпело столько стирок, что линялые цветочки стали уже почти неразличимы.

Мать Пеми все время помнила про выборы. Думая о том, какой это серьезный день, она испытывала непривычное чувство уверенности в собственной силе. Всю жизнь она была никем, но сегодня этому конец, сегодня она голосует.

Она размышляла о других женщинах в стране, таких, как она сама.

Женщина жила как тень, она шла по жизни, будто спрятав от нее лицо. Никому из мужчин, даже маленьким мальчикам, и в голову не могло прийти, что у женщины может быть собственное мнение, что ее нужно о чем-то спрашивать.

Старики говорили:

— Не слушайте женщин, они просто языками болтают.

Дети говорили:

— Не спрашивай мать. Ну что она тебе скажет?

Отец Пеми говорил:

— Женское дело — варить обед, готовить бетель, смотреть за детьми. Занимайся этим, и с тебя хватит. О чем еще женщине думать? Не о чем.

Если б одни мужчины — сами женщины тоже считали: все это правильно. В дни деревенских праздников они собирались у пруда поболтать, и выходило, что бог назначил женщине страдать, с судьбой не надо спорить, потому что спорить с ней бесполезно. Всякий раз, когда затевался разговор о женской судьбе, кто-нибудь из женщин обязательно повторял старую-старую присказку:

— А если так, — делался вывод, — женщина, как масляная лампа: нужна мужчине — горит, не нужна — погасят.

Мать Пеми знала: когда возникали споры между родней или между соседними деревнями и выбирали надежных людей — рассудить спорящих, никому и в голову не приходило выбрать женщину.

Мать Пеми всю жизнь слышала: женщина мужчине неровня, и очень старалась нигде и никогда не высказывать свое мнение. Случалось, и ей задавали вопросы, но она всякий раз приходила в сильное смущение и ничего не могла ответить. Забивалась в уголок за дверью, прикусывала краешек сари и чертила ногтем по двери снизу вверх. В страхе, как бы не проронить слово, она еще и язык прикусывала вместе с бетелем, который всегда был у нее во рту.

Зато сейчас мать Пеми переполняло такое чувство свободы, какого она никогда в жизни не знала: сегодня все будет по-другому, сегодня она пойдет голосовать и у всех на глазах будет выбирать того кандидата, который ей больше по душе, у нее есть мнение, ее собственное, и оно имеет вес, в нем нуждаются, ждут его.

Она знала, что на выборах соперничают три партии: каждая присылала в деревню своих людей, они уговаривали избирателей, нахваливали свою партию и поносили другие, обвиняя их во всех грехах. Однажды люди из двух разных партий так разгорячились, что схлестнулись прямо на глазах у всей деревни. Сначала они громко крыли друг друга, потом в дело пошли комья глины, пригоршни песка и грязи.

В деревне их, конечно, осудили — городские все-таки, одеты прилично, а вести себя не умеют. Люди эти не столько убедили крестьян голосовать за своих кандидатов, сколько внушили им новую мысль: у крестьян есть права, а права — дело серьезное.

— Братья и сестры, — вещали с трибуны представители каждой партии, — известно ли вам, какой силой наделяет вас право голоса? Мы приехали объяснить вам ваши права…

Слушая их выступления, мать Пеми на свой лад поняла, в чем дело; она подумала: нет, не зря городские зазнайки так стелются перед деревенскими жителями, уговаривают, растолковывают, обещают. Значит, в деревне такая сила, что может поставить человека править всей страной, может одолеть и засухи, и голод, и цены может снизить на рис и прочие необходимые вещи, и полям прибавить плодородия, и москитов вывести, из-за которых народ болеет малярией, да и саму малярию искоренить, особенно в их деревне, и дом хороший выстроить под школу, и оборудовать площадку, где люди смогут посидеть-потолковать, и налог на землю скостить, и навезти разных новых машин, а уж от них вся жизнь в деревне переменится, и заведутся в этих краях такие вещи, о каких пока тут и не слышали.

И она, мать Пеми, никто, в общем-то, женщина, с которой никогда не считались, прямо в своих руках держит власть над всем этим, а чтобы осуществить эту власть, ей достаточно взять бумажку и опустить ее через прорезь в крышке в особый ящик — этим самым она покажет, который из трех кандидатов ей по душе.

Она уже уяснила себе: в чьем ящике будет больше бумажек, тот и победит, а какая из партий наберет больше победителей, та и составит правительство всей страны и получит право делать добро людям. Как это просто, думала она. Она, мать Пеми, живя в далекой деревне, оказывалась прямо причастной к власти, которая будет управлять всей страной.

Мать Пеми ликовала от силы, которая влилась в нее, вспоминала, что в «Бхагавадгите» сказано: в каждом существе есть бог, и думала: вот хоть и в ней тоже бог, а никто никогда не обращал на нее внимания, но теперь, благодаря этой силе, ее праву голоса, целых три партии обращаются к ней и каждая упрашивает, чтобы мать Пеми голосовала именно за нее.

Вот какие мысли приходили ей в голову. Чувство собственной значимости, до той поры будто камнем придавленное в ней, начинало шевелиться, расправляться, крепнуть. Наконец наступал ее час, она докажет свою силу, опустив в ящик бюллетень.

Предчувствие этого мига и озарило улыбкой ее лицо в зеркале. Мать Пеми всмотрелась получше. Красный кружочек уже красовался на лбу, но кожа была дряблой, тусклой и темной, будто обуглившейся от зноя. Что стало с ее лицом, подумала мать Пеми, вспоминая, какой светлой, с густым золотистым оттенком была ее кожа, когда она новобрачной приехала сюда. В деревне только и разговору было что о цвете ее лица, пожилые женщины громко восторгались, стараясь, чтобы их услышали невестки, если невесткам меньше повезло, чем ей. Трудно поверить: ей всего сорок пять, а красота уже безвозвратно ушла. Всматриваясь в зеркало, мать Пеми убеждала себя: где кожа натягивалась от улыбки, она по-прежнему упруга. Женщина чувствовала себя сильной, уверенной, чувствовала, что поняла, чего она стоит… И вдруг ей самой стало смешно, она засмеялась.

В доме никого больше не было, но ей все равно было неловко, а остановиться не могла, сколько ни напоминала себе, что смеются без причины только дети — говорят, их смешит бог смерти Яма.

И так же внезапно смолк ее смех и настроение переменилось: она провела ладонью по складкам сари на голове и нащупала длинный шов на месте зашитой прорехи. Шов тянулся, как уродливая сороконожка. Женщину передернуло от мысли, что, когда она пойдет голосовать, все увидят шов и сразу поймут — ей нечего надеть в такой день, кроме старого, продранного и зашитого сари. Посторонние подумают еще, что она из бедных, они могут неверно определить ее положение, положение ее родителей и мужа. Но выхода не было; шов, конечно, бросался в глаза, да только другие сари были не лучше — ветхие, застиранные, давно превратившиеся в тряпье.

Она погрузилась в размышления о своей судьбе.

Мать Пеми родилась в семье заминдаров, и замуж ее выдали в заминдарскую семью. В давние времена заминдары были чуть ниже раджей, владели землями, жили во дворцах, пользовались правами и преимуществами, которые и не снились людям помельче. Но времена переменились, привилегии заминдаров отменили, от блестящего прошлого остались одни воспоминания. Большую часть земли, доставшейся ее мужу, пришлось продать, чтобы выдать замуж дочерей — Пеми и Чеми: заминдарская честь требовала пышных, богатых свадеб во что бы то ни стало, даже если бы вся семья потом зубы на полку положила. Заминдарская честь не допускала и того, чтобы семья работала в поле, поэтому оставшуюся землю сдавали в аренду. По новым законам арендатор отдавал хозяину всего лишь четверть урожая. Все остальное себе забирал.

Мужу пришлось искать заработок. Он начал пользовать окрестных крестьян какими-то снадобьями под названием «гомиатические» или «гонпатические» — мать Пеми так и не поняла, как они правильно зовутся. Заработок выходил совсем небольшой: иной раз благодарный больной даст рупию, а чаще — дюжину луковиц, кило картошки или полкило чечевицы. Старший сын, Панчуа, уехал в город и работал счетоводом у бакалейщика, но его заработка только-только хватало, чтобы самому продержаться. Младший, Муса, оказался тупым к учению — не выучился даже собственное имя писать. Но он вышел ростом и силой, за это его взяли в сторожа на ткацкую фабрику, но плату положили такую, что не хватало и на еду.

Мать Пеми совсем ушла в невеселые мысли о нужде и нехватках, которые одолевали семью и конца им не было видно.

Настроение совсем испортилось. Она больше не смотрелась в зеркальце, а просто сидела, глядя перед собой и вздыхая.

Семья ее мужа когда-то владела большим богатым домом, а они с мужем ютились в двух глинобитных комнатенках, поставленных на месте бывшей усадьбы. Те, прежние, жили, как подобало знати. Ворота в усадьбу были обшиты тяжелыми металлическими пластинами, и, когда их закрывали на ночь, над всей округой плыл звон. Крыша опиралась на прочные деревянные балки и колонны, они были украшены затейливой резьбой, отполированы до блеска.

Сейчас все прахом пошло. Где раньше была стена вокруг усадьбы, теперь торчала изгородь из пересохшего бамбука, везде лежали груды обломков, врастающих в землю, развалины алтарей, которые воздвигались когда-то для свадеб или других церемоний. От бывших комнат и внутренних двориков сохранились аккуратные прямоугольники, они пригодились бы для огородов, особенно хорошо росли бы тут баклажаны, но считалось, что сажать овощи на развалинах дома — не к добру, поэтому часть ровных площадок захватил бурьян, а прочие и вовсе пустовали.

Как раз на том месте, где когда-то стояли ворота с металлическими пластинами, торчала хибара под драной крышей. Внутри были полки, сколоченные из планок от старых упаковочных ящиков. На полках стояли книги и лекарства ее мужа, а хибару он именовал «Гомеопатическим диспансером». Вместо крыльца перед дверью лежала гладко отполированная каменная плита. Плита была памятью о прошлом величии, право на такую плиту перед входом давал только сам раджа в знак особого благоволения к родовитым, знатным семьям. Сохранилась еще одна реликвия былых времен — огромная терракотовая ваза в форме храма. Она высилась сбоку от плиты, и в ней росло священное растение тулси — непременная принадлежность индусского дома. Растение в вазе выглядело жалким и чахлым, непонятно было, чем оно вообще жило.

Даже в имени мужа сохранялась торжественная пышность прошлых веков. Имена простолюдинов обыкновенно состояли из двух слов — собственно имени и названия касты, а в имя мужа входило четыре слова. Его звали Браджакишор Бхрамарбар Рей Махапатра: родители назвали сына Браджакишор, Махапатра называлась его каста, а Бхрамарбар и Рей были старинными титулами.

Браджакишор с семьей жил в двух комнатенках за бамбуковой изгородью. Их давно нужно было бы привести в порядок, но все денег не было.

Напротив их жилья, за той же изгородью, стоял трехкомнатный домик, отделенный от первого пустырем. Домик выглядел опрятно, крыша была свеженастлана, стены побелены. Сейчас к нему пристраивалась четвертая комната, и женщины из касты баури с утра месили ногами глину. Мать Пеми с отвращением наблюдала за их работой, враждебно поглядывая на дом. В нем жил младший брат ее мужа — Бханджакишор — с женой, которую называли мать Ранги. Ни братья, ни жены их не ладили между собой.

Мать Пеми не переставало удивлять сходство имен братьев. Они не просто рифмовались — имя ее мужа начиналось на «б», а его брата — на следующую по алфавиту букву, «бх».

Она, конечно, понимала: давая младшему сыну такое имя, отец хотел подчеркнуть, что братья должны всегда держаться вместе, но при этом младший должен уступать главенство старшему, послушно за ним следовать, обо всем с ним советоваться, прислушиваться к его словам.

Вышло же все не так: младший совершенно не считался со старшим, и мать Пеми звала его просто Бханджия, вкладывая в эту уменьшительную форму его имени свою нелюбовь к деверю.

Мать Пеми только что увидела, как жена Бханджии выходит на пустырь между их домами: упитанная, рослая, вся в золотых побрякушках, нос кверху. Походочка, ужимки и ухватки — по всему видна наглая и мерзкая баба, думала мать Пеми.

А мать Ранги начала выкликать:

— Где ты там, мать Палуни? Все на свете проспишь! Вставай — или про выборы забыла?

Мать Пеми так и затрясло от злости при виде матери Ранги. Ну вот, расхаживает себе женщина, которая ни в чем не знает нужды, благоденствует с мужем и с детьми. Младшие, оба мальчики, живут с родителями. Муж торгует лесом, у него собственный склад в городе, там у них еще один дом. В городском доме живут старшие сыновья, уже взрослые, оба пристроены — работают клерками. Три дочери замужем, и мужья как будто хорошие. Старшую выдали за подрядчика, который нажился на своих подрядах; среднюю — за инспектора школ, а младшую — за чиновника из налогового управления.

Мать Пеми припомнила и как мать Ранги мужем своим помыкает — вот уж действительно муженек под каблуком! Она заправляет всеми его делами и даже, говорят, проверяет его деловые бумаги. Живет она все время в городе, а сейчас заявилась в деревню присмотреть за строительством и прикупить земли под огороды.

Чем больше думала мать Пеми, чем сильнее разгорались в ней зависть и злость, тем больше обид припоминалось ей.

Как мир неблагодарен, как быстро забывается добро, которое делаешь людям! На развалинах бывшей усадьбы — четыре семьи, потомки аристократического рода ее мужа. Каждая семья жила своим домом. Мать Палуни была беднее всех, и сколько раз мать Пеми выручала ее! Уж, казалось бы, им двоим и дружить, так нет, полюбуйтесь, как она бегает за матерью Ранги.

А что произошло за месяц до приезда матери Ранги? Мать Пеми точно помнит, когда это было — во вторник вечером это было. Мать Палуни голосила и звала на помощь: ее младшую сначала рвало, да так, что даже из носа пошла рвота, а потом девочка откинула головку и застыла без движения. Мать Пеми бросилась за мужем, тот прибежал и своим «гимпатическим» лекарством в два счета поставил ребенка на ноги.

— А мать Ранги где тогда была? — ядовито вопросила мать Пеми.

Сама мать Палуни маялась амебной дизентерией, и мать Пеми раньше всегда брала у мужа лекарства для нее. Но не успела появиться мать Ранги, как мать Палуни стала пользоваться ее городскими средствами, мало того, пошла трезвонить по всей деревне, что «гимпатия» — это ерунда!

Теперь она с утра до ночи крутится вокруг матери Ранги, все для нее вызнает, сплетни ей носит со всей деревни.

— Что за человек! — негодовала мать Пеми. — Ни стыда, ни совести! И подумать только — такие тоже голосуют!

Другие родственники вели себя немногим лучше: из двух братьев-близнецов Гадеи и Сандеи сам Сандеи и вся семейка матери Пари тоже лизали пятки этой нахалке.

Сандеи даже собирался уступить ей свой участок.

Один только Гадеи по-прежнему оставался верен матери Пеми, и она с нетерпением ждала его, чтобы узнать, за какую партию собирается голосовать мать Ранги и ее компания, поскольку мать Пеми, само собой, будет голосовать за другую.

Гадеи появился как обещал. Он был очень маленького роста, тощий и мосластый, с кожей почти черного цвета и сияющей лысиной. Его маленькие глазки смотрели как-то неопределенно и чаще всего вниз.

— Вот и ты! — приветствовала его мать Пеми. — Садись, я сейчас принесу шкатулку и сверну тебе бетель. Брата твоего нет дома, к больному пошел.

— Знаю, невестка. Я его по дороге встретил. Иду, говорит, в квартал неприкасаемых. И попросил, чтоб я отвел тебя голосовать. Ты готова?

— Я-то готова, только хочу сперва свернуть тебе бетель. Я быстро!

Мать Пеми уважала Гадеи за упорство, трудолюбие и ум. Она хорошо помнила, как он боролся с трудностями и не просто выжил, а еще и богатство нажил. Когда только ввели контроль над торговлей предметами первой необходимости, Гадеи сразу добыл разрешение торговать сахаром и керосином и открыл в деревне лавочку. Теперь эта лавочка стала самым большим заведением в округе, приносила Гадеи постоянный доход сотни две в месяц и сделала его человеком настолько значительным, что представители всех партий так и лебезили перед ним.

Больше всего матери Пеми нравилось, как Гадеи обдурил Бханджакишора, младшего брата ее мужа, а тот так ничего и не смог сделать. Гадеи взял у Бханджакишора двести рупий взаймы под честное слово, что продаст ему землю. Землю продавать он и не подумал, долг тоже не вернул, а когда его спрашивали, отвечал с невинным видом:

— Ну где у меня такие деньги, чтоб долг уплатить? Нет у меня денег. Как хочешь, так и взыскивай. Я не против.

И все тут. А у Бханджакишора даже расписки не было, и он понимал: без расписки никакой суд этим делом заниматься не станет. И он проклинал Гадеи, но Гадеи проклятий не боялся.

Мать Пеми вернулась со шкатулкой, где у нее хранились листья бетеля, толченые плоды арека и прочее.

Приготавливая бетель для себя и Гадеи, она спросила без обиняков:

— Они за кого собираются голосовать?

— Откуда же мне знать, невестка?

— Надо узнать. Обязательно надо узнать. Это очень важно. Мы же с тобой не будем голосовать за ту партию, за которую голосует мать Ранги и ее прихвостни. Если они за тех, что клеят плакаты с пальмой, мы тогда — за манго. Если за курицу, мы тогда — за дикого кота.

— Что-о? — изумился Гадеи. — Откуда ты это взяла? Пальмы, манго, куры, коты дикие — разве есть такие предвыборные эмблемы?

— Нет — и не надо! Не о том речь! Я говорю: мы не будем голосовать за их партию. Я-то уж точно не стану! — Дольше мать Пеми сдерживаться не могла: — Дрянь этакая! Сколько же я должна терпеть нахальство семейки этой! Пользуются тем, что твой брат человек тихий, не сварливый, все готов стерпеть, только бы не ссориться, и грабят его без зазрения совести, землю отнимают! Мать Ранги четыре с половиной фута оттяпала от нашего участка под эту стройку свою, разве не так? Совести нет, разгуливают и богатство свое напоказ выставляют. Стыд какой! Выскочки!

Гадеи не поднял глаз.

— Значит, на выборах кандидаты борются и между невестками моими тоже борьба? — усмехнулся он. — Могу заранее сказать, чья возьмет. Тебе против нее не выстоять. Мать Ранги у нас чемпионка-тяжеловес.

— Все шуточки твои! — вспылила она. — Сейчас не до шуточек. Я серьезно говорю: за кого она голосует, мы за того голосовать не будем. Ни за что.

Мать Пеми вдруг умолкла. Она увидела, как Гандия, слуга матери Ранги, повел к избирательному участку женщин, месивших глину. Когда они шагали мимо хибары матери Пеми, Гадеи остановил их.

— На выборы? — спросил он.

— На выборы.

— А за кого решили голосовать?

— За кого хозяйка велела, — раздалось несколько голосов сразу. — Мы у нее работаем, она нам пропасть не дает, за кого скажет, за того и голосуем. Как иначе?

— Послушайте, — начал Гадеи, — разве в том дело, чтобы благодарить хозяйку или слушаться ее? На выборах надо голосовать за самую достойную партию. Что же, вы сами не можете выбрать, которая партия лучше? Не знаете, какая из них больше для вас сделала? У вас своей земли нет, вы работаете на других. Раньше получали четверть урожая, потом одна партия отдала приказ, чтобы вам три четверти урожая шло. Как вы думаете, хорошая эта партия или плохая? Как считаете, надо вам за нее голосовать, если даже ваш хозяин будет против?

— Этого нам не понять, господин, — возразила одна из женщин, — мы люди простые. Знаем, все от бога — и хорошее, и плохое тоже. Вот мы и поручаем себя воле божьей. Смоет наводнением и деревни, и скот, и урожай созревший, мы знаем: бог наслал. Пришлют помощь пострадавшим от наводнения, рис и рисовые хлопья в коробках начинают раздавать, мы знаем: и это от бога. Когда вышел закон, чтоб издольщикам брать не четверть урожая, а три четверти, — ясное дело, бог нам милость оказал. И выборы тут ни при чем. Пошли, пошли!

— А голосовать все-таки за какую партию будете? — не отставал Гадеи.

— Не скажем, — коротко ответили из толпы.

— Не велено говорить! — добавил другой голос.

Третий голос из толпы спросил:

— А господину-то что до этого?

— Ну и нахалки! Ну и нахалки! — Мать Пеми так и кипела: — Неприкасаемые, земли ни клочка, а еще смеют огрызаться, когда с ними уважаемые заминдары говорят! Да что ж это такое? Что за времена настают?

— Последние времена, — вздохнул Гадеи. — В черные времена по-другому и быть не может.

Деревенская школа была временно превращена в избирательный участок, а три соперничающие партии разбили свои агитационные лагеря в трех разных местах, примерно в миле от школы. Один расположился под пипаловым деревом, вокруг которого жили стиральщики белья; по обычаю стиральщики еще и коз резали на мясо. В этой деревне коз обычно резали под пипалом.

Другая партия отыскала себе место около пустующего дома, в квартале заклинателей змей и акробатов.

Третья пристроилась у площадки, где деревня сжигала своих покойников.

Были выстроены незамысловатые сарайчики, крытые пальмовыми листьями, в них и разместились агитпункты. У представителей каждой партии было по парочке джипов, гонявших даже в самое жаркое время дня по проселочным дорогам в клубах пыли из деревни в деревню. Две партии забрали свои джипы за неделю до выборов, а третья — та, что пристроилась около площадки, — держала их в деревне до самого последнего дня. Эта партия приобрела большую популярность среди деревенских мальчишек всех каст, они так и крутились вокруг машин, не пропуская ни одного случая прокатиться от храма Шивы на одном конце деревни до храма Ханумана — на другом. Джип ехал деревенскими улочками облепленный ребятней, а те, кому не удалось влезть в машину, шумной оравой неслись за ней.

Эта партия прислала в деревню Поющую Машину — так ее прозвали крестьяне, — чего у других партий не было: проигрыватель, микрофоны, динамики, батарейки, провода. Когда Машину включали, она пела песни и играла музыку. Старики с похвалой отзывались об этой партии: видно, достойные, солидные люди в ней состоят, раз они позаботились доставить удовольствие не только живым, но и покойникам — всякий знает, что духи умерших долго витают над площадкой для сожжения.

Мать Пеми тоже была высокого мнения об этой партий — но по причинам особого свойства: она с детства очень любила одну песню и хорошо знала ее мотив. Поющая Машина тоже знала песню и пела ее как раз на тот самый мотив. Матери Пеми это понравилось. Песню еще в XVIII веке написал поэт Упендра Бханджа, она была частью «Байдехиша Биласы» — стихотворного повествования о жизни Рамы. Каждая глава пелась на особый лад, а все вместе они составляли музыкальную классику Ориссы.

Глава, исполнявшаяся Поющей Машиной и так волновавшая мать Пеми, описывала страдания Шурпанакхи — сестры злого Раваны, вернувшейся к себе на родной Цейлон без носа и без ушей. Нос и уши отрезал ей Лакшмана, брат Рамы, в наказание за то, что она навязывала Раме свою любовь, когда любимая жена Рамы, Сита, томилась в плену у Раваны.

Партия, разбившая лагерь под пипаловым деревом, где резали коз и торговали мясом, наняла певца, чтобы он состязался с Поющей Машиной. Певец надрывался, воспевая последнюю битву Раваны против Рамы, в которой Равана и погиб. Стихи тоже были написаны в XVIII веке — певец пел главу из жизнеописания Рамы, изложенного Бисванатхом Кхунтией, где тоже каждая глава пелась на особый лад. Но кто мог сравниться с Упендрой Бханджей! Правда, стихи Кхунтии были проще, понятней, музыка отличалась редкостной мелодичностью, поэтому в народе чаще пели его песни.

Женщины собирались и часами слушали пение, сравнивали, придирчиво обсуждали достоинства и недостатки певца и Поющей Машины. Мать Пеми неизменно участвовала в обсуждениях. Женщины пришли к единодушному заключению, что глубокий бас певца, сильный и свободный, заслуживает всяческой похвалы. Певец пел под пипаловым деревом, а слышно было на всю деревню. Когда он особенно старался, с веток пипала срывались глиняные гнезда белых муравьев и осыпались на землю. Но зато, с другой стороны, Поющая Машина пела с большей душой, и горе обезображенной Шурпанакхи пронимало даже деревья: пусть с них не сыпались муравьиные гнезда, зато листья падали, будто слезы.

Взвесив все обстоятельства, мать Пеми совсем было решилась голосовать за Поющую Машину, но тут произошло событие, которое вывело ее из равновесия. Она увидела мать Ранги, направляющуюся к избирательному участку во главе целой группы женщин. Там, конечно, была и мать Палуни, а в хвосте плелась Тентейи, дочка Джоги Прадхана. Тентейи чуть отстала от других и шепнула матери Пеми:

— Поющая Машина. За ту партию будут голосовать.

Тентейи сразу прибавила шагу, а мать Пеми впилась в руку Гадеи так, что он дернулся от боли и стал растирать следы ее ногтей.

Они уже приближались к школе. Толпа становилась все плотнее, в нее вливались люди, шедшие с разных концов деревни, из других деревень.

Мать Пеми оттащила Гадеи в сторонку.

— Ну, теперь я знаю, за кого они голосуют, — тихо сказала она.

Гадеи промолчал.

— За ту партию.

Кого она имела в виду, Гадеи понимал, а о какой партии шла речь, понятия не имел, но и уточнять не хотел.

— Раз они так решили, — неопределенно пробормотал он. — Каждый может голосовать, за кого пожелает.

Мать Пеми подумала: Гадеи по обыкновению хитрит, но это ее не остановило.

— Как ты не понимаешь, — жарко зашептала она. — Если они — за эту партию, так мы должны голосовать за другую. Будем тогда голосовать за ту, что в квартале заклинателей змей. Я давно наблюдаю за ее людьми, это самая достойная партия. Ничего, что у нее джипа нет. Зато там все — молодые люди, обходительные, не зазнайки, с деревенскими жителями разговаривают хорошо. Сразу видно, городские, образованные молодые люди из приличных семей. Не выскочки какие-нибудь. Ты и сам, наверно, видел: они как приехали, так сразу пошли по домам, сидели на верандах, прямо на полу, ели простую рисовую похлебку, как все мы, когда ничего другого нет. И все время они вели себя так. Это о чем говорит? Да о том, что мы, крестьяне, им как родные, как их собственная семья. Нет у них Поющей Машины — и не надо. Они все сами хорошо играют и поют. Даже лучше, чем другие партии. Они играют на простых инструментах: на кхандмани, на дудуки, на кендера. А на простых глиняных горшках как играют! Перевернут их кверху дном — и так отлично барабанят! А песни? Ты слышал, как они высмеивают остальные партии? Так насмешничают, так насмешничают, и все под музыку. И слова такие смешные! Нет, эта партия лучше всех! Ну, значит, все. Решено. Пошли голосовать.

— С ума сошла! — возмутился Гадеи. — Просто с ума сошла! Да что ты знаешь про этих твоих молодых людей? Шпана городская, бродяги! Я и говорить про них не хочу! Будем голосовать за партию, которая под пипалом. Она самая лучшая. И брат велел тебе за нее голосовать. Смотри-ка! Кемпа тащится! Тоже право голоса имеет. Эй, Кемпа!

Человек, которого окликнул Гадеи, быстро и ловко ковылял к избирательному участку. Его правая нога — заметно короче левой — была выгнута, как лук; иссохшие руки, странно вывернутые в локтях, болтались, напоминая крылья диковинной птицы; голова на тонкой шее клонилась все время вправо.

Он не то чтобы шел, а продвигался подскоками — правую ногу вынесет вперед, потом к ней рывком подтянет негнущуюся левую, на которую он перед тем опирался, как на протез.

В деревне все звали его Кемпа — Хромой, а как его звать по-настоящему, никто не помнил, поскольку уродом он был от рождения. Работать Кемпа не мог, жил на заработки жены, торговавшей солью и растительным маслом.

Кемпа ковылял к школе со всей скоростью, на какую были способны его бедные ноги, и не подавал вида, будто слышал, как его окликают.

— Эй, Кемпа! — не унимался Гадеи. — Ты что это, бегать научился? Постой, Кемпа! Послушай.

Кемпа остановился и повернул к ним лицо, перекошенное от ярости.

— Кемпа, Кемпа, — завизжал он, брызгая слюной. — Зовешь из-за спины, когда человек по делу идет! Не знаешь будто: сзади звать — человеку пути не будет? Нарочно мне все портишь? Ты кто такой и кем тебе Кемпа приходится, что ты его изводить можешь, а? Я тебе слуга? Живу твоими объедками, что ли?

— Да ты что, Кемпа? Чего разорался вдруг?

— Разорался вдруг! — передразнил его Кемпа. — Еще делаешь вид, будто не понял, как напортил мне! Со спины окликнул, пути мне теперь не будет! Я тебя спрашиваю: ты почему мне зла хочешь?

— Угомонись, Кемпа, — вмешался Рагху Барик из соседней деревни. — Разве так разговаривают с уважаемыми людьми из старинного рода? Ты, видать, совсем спятил. Не знаешь, что ли, — перед тобой заминдар, его отец всей этой деревней владел. А ты, дурак, посреди улицы орешь на него! Вот дурень! Да что он сделал тебе? Позвал, и только. Чего ты расшумелся-то?

Кемпа выбросил вперед укороченную ногу и пнул Барика.

— Ты меня хозяевами не пугай! Я человек свободный. Может, он тебе хозяин, так иди лижи ему пятки и радуйся. А меня не трогай, я с тобой дела иметь не желаю!

Этого Рагху Барик не мог стерпеть. Все знали: на калеку иногда находит, и он начинает задирать кого попало. Все это знали и не обращали внимания на выходки Кемпы, но Рагху Барик вышел из себя.

— Если ты человеческого языка не понимаешь, — зарычал он, — я с тобой по-другому поговорю!

Кемпа визжал как резаный.

— Да кто тебя боится, петуха ободранного! Ты что глаза выкатил, думаешь, страшно? Не боюсь я тебя, не боюсь, можешь ты это понять своими мозгами зажирелыми? Мы в свободной стране живем, тут никто никому не хозяин! У раджи право голоса — и у батрака тоже! У Неру право голоса — и у меня!

— Вон оно что!

Рагху Барик забыл от ярости, что перед ним калека, и лупил Кемпу всерьез.

— Вот тебе право голоса! И у меня право голоса есть! Вот тебе еще! И еще! Получай!

Кемпа валялся в пыли и вопил на всю деревню.

Никому не известная женщина, которая вообще не видела, что происходило, заломила руки и громко запричитала:

— Убили! Убили! Человека убили! Господи помилуй, что мне теперь делать! Куда я теперь денусь!

Куда ей деваться, женщина, видимо, знала, поскольку не переставала продвигаться к избирательному участку. Но ее истошные вопли привлекли внимание блюстителей порядка — двое полицейских в хаки и алых тюрбанах бежали к месту происшествия, занеся высоко над головами бамбуковые палки, готовые действовать. Полиция явно решила, что и ей наконец нашлось дело. Толпа расступилась, а стайка женщин, струсив, бросилась в боковую улочку.

Это создало новую ситуацию: представители всех трех партий, соперничающих на выборах, накинулись на полицию, обвиняя ее в запугивании избирателей.

— Мы серьезнейшим образом обращаем ваше внимание на недопустимость действий такого рода! Демонстрация силы вызвала панику среди избирателей. Вы безо всяких оснований размахивали палками, и многие избиратели в страхе покинули участок, так и не проголосовав. Каждая из партий понесла при этом урон. Это чрезвычайно серьезно, и никто из нас этого так не оставит. Вопрос будет поставлен на самом высоком уровне. Мы заявляем протест. Мы требуем справедливости!

— Но разве вы сами не видели? — отбивались полицейские. — Дело шло к нарушению общественного порядка, не вмешайся мы, порядок был бы нарушен. А мы предотвратили. Нас для этого здесь поставили!

— Чепуха! Вы сами нарушили порядок! Идут выборы, а вы разгоняете избирателей!

— Братья! Объединяйтесь! Совершается несправедливость, и с этим нужно бороться!

— Не будем голосовать, разойдемся по домам!

— Что за глупости! Почему по домам? Нет! Вперед, мы им покажем!

Толпа была пестрая, и в разных концах ее раздавались противоречивые выкрики.

Народу было очень много — как на празднике дольджатра, когда жители всех окрестных деревень сходятся на поле и туда выносят на нарядных деревянных носилках статуи из храма.

Кемпа поднялся на ноги, потихоньку выбрался из толпы и заковылял к избирательному участку. Он вошел в кабину, проголосовал и вышел на крыльцо. Там он остановился, посасывая большой палец левой руки, на который ему поставили метку несмываемыми чернилами, чтоб он не мог второй раз явиться за бюллетенем.

— За кого голосовал? — спросили из толпы.

— За кого надо, — огрызнулся Кемпа. Он начал проталкиваться сквозь толпу, не переставая бурчать: — Мое дело, за кого голосую. Жив буду, через пять лет опять приду голосовать. И чего допытываются? Сказано в священных книгах: кто дал еду, того и восхвали. Не так, что ли? Или, как говорится, где съел, там нагадил? Кто нас кормит? Кто обо всей стране заботится? Какая партия это сделает, за ту и голосовал. И победит эта партия, вот вы все увидите!

Кемпа ни к кому в отдельности не обращался, и понемногу его перестали слушать.

Все успокоились, блюстители порядка опять удалились под сень мангового дерева.

Мать Пеми задержалась у входа в избирательный участок. Поднявшись на крыльцо, она оглядела толпу — мужские, женские лица, все незнакомые, чужие. Все так непривычно, так не похоже на обычную деревенскую жизнь. Мать Пеми чувствовала себя затерянной среди такого множества чужих людей. Откуда-то появились ларьки, торговцы надрывно выкликали товары. Толпа гудела, люди переговаривались, но мать Пеми не могла понять, о чем они говорят. Это было как на предвыборных митингах, когда мать Пеми терпеливо выслушивала оратора за оратором и на нее сыпались слова: интересы государства, Пакистан, кашмирский вопрос, спорные территории, требования, программы и прочее. Но слова были лишены смысла, она смутно сознавала, что они не имеют отношения ни к чему в ее повседневной жизни.

Гадеи провел ее до самого входа, до бамбукового ограждения, где хлипкие перильца отделяли мужскую очередь от женской. Очереди были длинные. Мать Пеми не привыкла к очередям и испытывала неловкость: ей казалось, будто она стоит на виду у всей толпы.

Уходя в мужскую очередь, Гадеи сказал ей:

— Ты просто иди вместе со всеми и войдешь в участок. Там тебе дадут бумаги и скажут, что делать. Не бойся, только не забудь, о чем я тебе говорил.

Мать Пеми прошла за загородку и стала в очередь. Женщины медленно подвигались перед ней, за ее спиной пристраивались другие. Справа двигалась мужская очередь. Временами обе очереди останавливались — у дверей стоял человек, который по знаку изнутри пропускал избирателей на участок. Матери Пеми все больше становилось не по себе. Она старалась припомнить, что говорил Гадеи, но никак не могла сообразить, за которую партию он сказал голосовать. И что ей муж велел, она тоже забыла. И сама она выбрала было одну из трех партий, а сейчас вот выскочило из головы, какая это партия и почему она именно ей отдала предпочтение.

Мать Пеми вдруг подумала: ничего-то она об этих партиях не знает, а уж чего они хотят и что могут, ей совсем невдомек, как там устроено государство и что такое политика, она и ведать не ведает. Ей известно одно: какая из партий соберет больше всего голосов, та и будет пять лет управлять страной.

Очередь двинулась.

Мать Пеми встревожилась: еще немного — и подойдет ее черед голосовать, а она так и не решила — за кого. Она запутывалась все больше и чувствовала, как ее охватывает ужас.

Каким-то образом она очутилась в зале для голосования. Собственно, это была классная комната, откуда убрали доску, парты, картинки и вообще все. В классе расставили другую мебель, принесли и разложили разные предметы, отчего комната приобрела совершенно новый вид. Мать Пеми чувствовала, что находится в непривычном, чужом мире. И лица людей казались странными, и даже пахло чем-то незнакомым.

Мать Пеми осмотрелась.

У двери были расставлены столы и стулья. За столами сидели в ряд представители трех партий, чуть поодаль — два члена избирательной комиссии. На каждом столе лежали списки, и, когда избиратели подходили к тем двум столам, что подальше, а члены комиссии находили в списках их имена, представители партий сверялись со своими бумагами и делали пометки. Перед столами членов комиссии сгрудился народ, и мать Пеми, ожидая своей очереди, потихоньку разглядывала их. Один был длинный, тощий и с бородой. Довольно светлокожий, но лицо узкое, костлявое, какого-то болезненного оттенка, будто золой натертое. На голове белая шапочка с вышитыми цветами. Одет в рубашку и брюки, только они болтаются на его костях, как на распорке бамбуковой. Второй, будто нарочно их подбирали, очень плотный, даже полный, можно сказать, и лицо округлое. Чем-то напоминает мать Ранги. Матери Пеми пришла в голову смешная мысль: по справедливости надо бы часть жирка у него взять и отдать худущему, оба в выигрыше были бы.

Она заметила: когда подходит избиратель, эти двое спрашивают, как его зовут и где живет, потом смотрят в свои списки. После этого избирателя посылают к другому столу, там проверяют, нет ли у него чернильной отметки на большом пальце левой руки, и, если нет, дают два бюллетеня. Один — голосовать за кандидата в Законодательное собрание штата, другой — за кандидата в Народную палату. Рядом еще стол, за ним сидит человек, который ставит на левой руке отметку несмываемыми чернилами, а первый смотрит, сделана ли отметка. Тогда избиратель получает чернильную подушечку и печать и ему объясняют, что он имеет право поставить печати на бюллетени. Посредине комнаты — ширма с плотно натянутой материей. Избирателю показывают, как пройти за ширму, и говорят, чтобы он поставил печать на каждый бюллетень против имени того кандидата, за которого он хочет подать голос, бюллетень сложил и опустил в одну из урн — где имя кандидата и символ партии. На два места — шесть кандидатов, по два от каждой партии, поэтому на столе за ширмой поставлено шесть урн.

Когда избиратель выходил, у него забирали печать и подушечку и провожали до дверей.

Избирателей также предупреждали, что они не должны никому рассказывать, за какого кандидата, от какой партии они голосовали.

В классе было много людей, по виду городских. Одни сидели с видом крайней сосредоточенности, другие расхаживали по комнате. Все в рубашках и брюках, а кое-кто даже в пиджаках. Полицейские в форме и красных тюрбанах ходили взад-вперед.

Мать Пеми не знала здесь ни единого человека и чувствовала себя чужой в этой официальной, деловой, безликой обстановке. Ей хотелось поскорее уйти отсюда. Она мучилась, стараясь сразу определить, за кого ей голосовать, так ничего и не решила, но теперь ощущение одиночества, отчужденности пересилило даже чувство нерешительности.

В голову ей почему-то опять полезли мысли о матери Ранги и о ее муже Бханджакишоре, таком богатом и благополучном, но она думала о них без привычной злости и раздражения, а с тоской, оттого что между близкой родней нет согласия. Мать Пеми вздохнула и представила: то-то было бы славно, живи они одной большой семьей.

И тут она вдруг вспомнила, каким грубым швом зашито ее сари и как он заметен, этот шов, на ее голове. Матери Пеми показалось, что весь народ в комнате видит зашитую дыру. Ее руки сами взлетели к голове. Со стыда кровь прилила к лицу. Старушка с золотым кольцом в носу, за которой мать Пеми стояла в очереди, уже получила бюллетени, чернильную подушечку, печать и направлялась к ширмам. Мать Пеми понимала, теперь ее черед, она должна подойти к столам, за которыми сидели люди со списками, и назвать свое имя. За ней стояли, переминаясь с ноги на ногу, еще две женщины, а она застыла на месте в растерянности и смущении.

— Имя? — спросил костлявый с бородой неожиданно глубоким голосом. — Как вас зовут? Назовите, пожалуйста, свое имя.

Он повторял вопросы, почти не делая пауз между ними.

Матери Пеми ни разу в жизни не приходилось общаться с незнакомыми людьми, а уж разговаривать! Ей почему-то было неприятно называть свое имя чужому бородачу. Она опустила голову, чувствуя, как горят щеки. Стоять так и молчать тоже было стыдно. Она сердито подумала о муже: вот ведь, в трудную минуту он не оказался рядом с ней, не выручил. Она храбрилась изо всех сил, говорила себе, что не трусиха же она, что в отличие от всех соседок она не боится одна оставаться в храме. Но это не помогло, в душе она знала, что никогда не верила, будто с ней заговорит статуя, перед которой она молится, поэтому и страшно ей не было.

А бородач допытывался:

— Вас как зовут, госпожа? Вы почему не отвечаете?

Мать Пеми ясно расслышала нетерпеливое раздражение в его голосе. К бородачу повернулся его сосед, все три представителя партий:

— Будьте добры, как вас зовут?

Она скользнула взглядом по их лицам и опять понурилась.

Эти люди, невесело думала она, хотят знать ее имя, а ее так давно никто не зовет по имени, оно так давно не произносилось, что как бы уже перестало существовать.

Имя ей дали родители на двадцать первый день ее жизни, и она знала, как ее зовут. Но даже в родительском доме, который она оставила совсем юной, когда ее выдали замуж, этим именем никто ее не называл. Отец придумал ей смешное прозвище — Котари, Обезьянка, — и в детстве ее все так и звали. В доме мужа ее называли Невестка. Муж мог бы звать ее по имени, но он обыкновенно окликал ее: эй! Или: ну ты там! А когда она родила и девочку назвали Пеми, тогда и муж, и вся деревня стали звать ее мать Пеми.

Мысли так и мелькали в ее голове. Хотят, чтоб она назвала им имя. Сказать, что все знают ее как мать Пеми? Или перечислить разные прозвища, которыми ее окликали в разные времена? Нет, она догадывалась: людям за столами нужно другое — имя, которое ей дали родители, его так никто и не произнес, и толку от него никогда не было. Что ж, извольте.

— Шарадха Сундари.

Тощий бородач немедленно бросился листать свои бумаги. Вид его склоненной головы заставил мать Пеми подумать о Читрагупте и книге, куда он заносит все дела каждого человека на свете. В священных Пуранах сказано: боги велели Читрагупте записывать все человеческие дела. Читрагупте известно, кому какой отпущен век. Когда срок выходит и Яма, бог смерти, уводит душу в цепях в свое царство, Читрагупта сообщает ему, что хорошего и что плохого сделал человек за свою жизнь, и Яма назначает тому человеку кару.

Бородач упер палец в строчку и объявил, не поднимая головы:

— Нашел! Вот оно. Только здесь Шарадха Манджари, а не Сундари. Вы замужем за Бханджакишором Бхрамарбаром Рей Махапатрой.

Мать Пеми зашлась от ярости — ее спутали с матерью Ранги! Заявили во всеуслышание, что она жена Бханджии — младшего брата ее мужа! Чудовищность этого предположения обожгла ее как огнем.

Но женщины их касты никогда не произносят вслух имена мужей, а в комнате не было ни единого знакомого человека, который поправил бы бородача, сказал бы ему, за кем она замужем!

И сама мать Пеми не приучена разговаривать с чужими, как же она скажет, что этот тощий все напутал?

Мать Пеми яростно замотала головой, всем видом показывая свое несогласие.

— Как, Бханджакишор не ваш муж? — удивился бородатый, недоверчиво переводя взгляд с нее на свой список. — Странно. Сейчас уточним.

Он опять зарылся в списки. Мать Пеми, кипя от гнева, следила за каждым его движением.

Крепыш за соседним столом перебирал стопку своих собственных списков. Он остановился на одном, удовлетворенно постучал тупым концом карандаша и очень вежливо спросил:

— Вашего мужа зовут Лакшман Малик? Верно? Вот он у меня записан.

Новое предположение было еще чудовищней, поскольку касалось ее места в деревенской общине, места весьма высокого.

Грязные ругательства — какие только крестьянки могут обрушивать друг на друга, когда схлестнутся по-настоящему, — сами шли на язык, но губы не двигались, мать Пеми лишь про себя крыла жирного болвана.

«Ублюдок недоношенный! Мать твою змей поимел, так она тебя выродила. Чтоб ты от холеры сдох! Чтоб твой труп на помойке протух! А раньше чтоб с ним ведьма с вывороченными ногами позабавилась!»

Мать Пеми колотило от злобы, но рта она не раскрывала. Больше всего хотелось ей плюнуть в сальную харю, но она не шевелилась.

Бетель жег ей рот — извести переложила, — и мать Пеми выплюнула жвачку на пол. И, только увидев на полу полуразжеванный бетель с ярко-красной слюной, поняла: теперь и впрямь все на нее уставятся. Не успев подумать, в ужасе от собственного поведения, она скоренько наступила босой ступней на жвачку, а другой ногой стала затирать слюну, все шире размазывая ее по полу.

Никто не обронил ни слова. Городские господа молча смотрели, но взгляды их были красноречивы.

Тощий поднялся со стула и, заглядывая ей в глаза, спросил:

— Вашего мужа зовут Лакшман Малик? Да или нет?

Мать Пеми сощурилась, выставила подбородок вперед и, обнажив торчащие зубы, прошипела:

— Почему это Лакшман Малик мой муж? Может, он еще чей муж!

— Как-как?

— Матери твоей муж Лакшман Малик! И Бханджакишор тоже!

Тощий отпрянул.

— Что с вами? Что случилось? Тетушка, матушки моей сестричка, да скажи ты мне, чем я тебя обидел?

— Его матери сестричка! — вопила мать Пеми. — У нас в роду таких нет, как твоя мать! Сестричка!

И рванулась было к двери, но ей загородили путь. Какой-то человек, растопырив руки, умоляюще забормотал:

— Ну пожалуйста, ну не надо, ну подождите минутку, послушайте!

Мать Пеми больше сдерживаться не могла:

— Кто ты такой, не пускать меня? Собака! И мать твоя сука! Совсем спятил, что ли? — Она беспомощно смотрела на дверь, продолжая кричать: — Неужели никто не проучит этого мерзавца? Кто-нибудь помогите мне! Смотрите, что тут с нами делают! Нахальства набрались, говорят, Бханджакишор мой муж! Лакшман Малик! Как только язык повернулся! Срам какой! У всех на глазах женщину оскорбили, и никто не подойдет! Вся деревня знает, что Бханджакишор моему мужу младшим братом приходится! А жена его, мать Ранги, вот-вот подойти должна! Что же это такое делается? Лакшман Малик по касте кандар, он вообще неприкасаемый! Батрак он у Бханджакишора, а эти языками своими вонючими мелют, говорят — мой муж! И как только глаза их злющие не лопнули, раньше чем они такое говорить стали. Раз заминдаров больше нет, раз мы теперь простыми считаемся, значит, нас каждый обидеть может? Ну нет! Мы все равно тут заминдары! И не будем мы голосовать, нам это ни к чему! Пойдем по домам, а вы к себе убирайтесь, чтоб глаза вас больше не видели. Ох, да вот они идут, скорей, скорей идите! Обе идите сюда! Мать Ранги, мать Палуни, скажите им! Тебе, мать Ранги, нельзя, конечно, моего мужа называть, а зато тебе можно, мать Палуни. Ну давай, скажи им, как его зовут!

Мать Ранги и мать Палуни решительно встали рядом с ней, настороженно оглядываясь по сторонам. Между женщинами сейчас не было вражды, сейчас они были родней.

Люди в комнате притихли, зато с площади послышался возбужденный гомон, любопытные лица заглядывали в двери. Тощий бородач умоляюще сложил ладони:

— Госпожа, простите, если мы в чем-то провинились, если задели ваши чувства. Поверьте, никто не хотел вас обидеть… — Он так разволновался, что заговорил с акцентом, по которому можно было догадаться: его родной язык — урду. Оттого что он начал вставлять в ория слова урду, его речь звучала совсем по-иностранному. — Прошу вас, госпожа, возьмите себя в руки, успокойтесь, успокойтесь. Уверяю вас, никто не хотел оскорбить вас, никто вас и не оскорбил. Вы, должно быть, не так нас поняли. Я и сам не пойму, что вас привело в такое возбуждение, но я, мы все просим извинить нас. Отнеситесь к нам как к вашим детям, мы вас уважаем как родную мать. Простите нас по-матерински. Ну что такого вам сказали, почтеннейшая госпожа? Спросили имя вашего мужа, вы не назвали его, тогда мы выбрали два имени из списка, два имени, похожие на ваше, и прочли вам их. Может, не стоило нам делать этого, могли вам просто сказать: раз вы не хотите назвать своего мужа, значит, мы вас не можем проверить в списке, и вы бы не голосовали. А мы старались помочь!

Бородач опустился на стул и обтер большим платком вспотевшее лицо.

Все как будто улаживалось. Мать Пеми опять стояла с опущенными глазами перед столом.

Все смотрели на нее.

— А теперь, госпожа, — сказал бородатый, — я прошу вас любым способом сообщить мне имя вашего супруга. Только не задерживайте очередь. Я не могу так долго заниматься с каждым избирателем — народу еще очень много, а время ограничено.

Мать Пеми ткнула пальцем мать Палуни:

— Ты ему скажи!

— Ее мужа зовут Браджакишор Бхрамарбар Рей Махапатра.

— Отлично.

Мать Пеми и мать Ранги согласно кивнули. Люди за столами зашуршали своими списками, потом бородатый воскликнул:

— Нашел! Шарадха Сундари, жена Браджакишора Бхрамарбара Рей Махапатры.

Лицо матери Пеми осветилось горделивой улыбкой, но она поспешно ее погасила. Бородатый сказал:

— В деревне должен быть чаукидар. Позовите чаукидара! А вас, госпожа, я попрошу еще минутку подождать.

Мать Пеми опять нахмурилась.

Откуда ей было знать, что горожанин мысленно корил себя последними словами за то, что раньше не сообразил послать за деревенским чаукидаром.

Чаукидар — ночной сторож в деревне. Ему положено знать все обо всех и оказывать помощь наезжающим в деревню чиновникам. Чаукидар время от времени является в полицейский участок и докладывает, кто родился, кто умер, нет ли эпидемий, преступлений и происшествий в его деревне. За службу чаукидару полагается небольшое жалованье и участок земли. Обыкновенно чаукидаров назначают из низкой касты кандар.

Чаукидар Ганга Малик не заставил себя ждать: он крутился неподалеку, как всегда, когда в деревне что-то происходило.

Ганга Малик был рослым крепким седоголовым стариком. Он слегка сутулился, но ходил упругой молодой походкой, а улыбаясь, показывал белоснежные здоровые зубы. Он носил «форму» — тюрбан, долгополую рубаху и матерчатую сумку, все темно-синего цвета. «Форму» дополняла толстая и длинная бамбуковая палка. Ганга Малик вошел, отсалютовал, назвался и замер, ожидая распоряжений.

Бородатый ткнул пальцем в сторону матери Пеми.

— Чаукидар, — сказал он, — ты видишь эту почтенную госпожу? Можешь сказать нам, кто она?

Чаукидар сперва сложил ладони перед грудью, потом вежливо поклонился, коснувшись рукою лба.

— Господин, — начал он, — перед вами жена старшего из двух братьев-заминдаров нашей деревни, а госпожа слева от нее, — чаукидар так же церемонно поклонился матери Ранги, — жена младшего брата. Братья носят титул Бхрамарбар Рей Махапатра, который пожаловал их предкам еще раджа Ориссы. Они и сами жили как раджи в былые времена. Тогда каждый знал, кто такие люди из семьи Бхрамарбар Рей Махапатра. У них в усадьбе ворота были из металла, который на колокола идет. Заминдарство отменили, дом заминдаров обвалился — но кто же их по имени не знает? Мы все от отцов и дедов их слуги верные. Я и на свадьбе был, когда старший заминдар на этой госпоже женился. Как вчера помню, а уже лет двадцать пять прошло. А когда мы за невестой отправились, в ее деревню, какая драка славная вышла с ее родней и односельчанами. Человек тридцать побили, но дрались-то люди, у которых деды воинами были, поэтому никто не побежал жаловаться. Привезли мы невесту к нам в деревню, поезд был богатый, и свадьбу справили пышную.

— Чаукидар, ты так и не назвал нам имя ее мужа!

Старик опешил.

— Да он и сам сюда идет! А зовут его Браджакишор Бхрамарбар Рей Махапатра.

— Вот это нам и нужно было знать. Спасибо. А вы, госпожа, пройдите к тому столу, и там девочка поставит вам на большой палец левой руки чернильную отметку. Это не больно, вреда не будет, дня через два пятнышко сойдет.

Мать Пеми двинулась в указанном направлении. Девчоночка засуетилась и поставила ей на палец большую чернильную отметину. Получилось очень некрасиво, но мать Пеми пришла в радостное возбуждение, будто это не уродливая клякса, а некий символ высокого положения, в которое ее возвели. С таким же чувством брала она бюллетени. Ей на миг почудилось, что это грамоты, навеки закрепляющие за ней высокий титул, поместья, власть. Разъяснения, как поступать с бюллетенями, она пропустила мимо ушей — она уже столько раз слышала, как их повторяли другим избирателям, пока находилась на участке.

Прочувствованная речь старого чаукидара, рассказавшего чиновникам из города о славном прошлом заминдарской семьи, словно перенесла мать Пеми в это прошлое.

По правде говоря, ничего из прошлого на ее долю не досталось. При жизни родителей мужа она проводила время в замкнутости женской половины дома. После их смерти, получив возможность осмотреться по сторонам, никакого благосостояния она уже не увидела — дом грозил вот-вот обвалиться, от заминдарских владений остались лишь жалкие клочки, да и те были семье скорей утешением за утрату былой власти, чем подспорьем в жизни.

Зато рассказов о славном прошлом знатного рода, в который ее взяли, она наслушалась вдосталь — об этом ей без конца твердили все.

Она переминалась с ноги на ногу перед столом, пока ей подробно втолковывали, что надо делать с бюллетенями в кабине, запинаясь на каждом шагу, шла к кабине — и все это время витала в облаках воображения, и сердце ее наполняла гордость. Мать Пеми больше не была обыкновенной крестьянкой, а стала почти принцессой, старшей невесткой богатого и могущественного заминдара, потомка семьи, чья родословная уходила в глубь столетий. Она воочию видела родовое поместье во всем великолепии, о котором ей привелось только слышать, она окидывала взглядом окрестности — не было во всей стране человека столь богатого и могущественного, чтобы не пал он ниц перед заминдарской властью, и чего ни пожелали бы заминдары — все отдавалось им безропотно.

Мать Пеми видела и себя окруженной роскошью и преклонением. Она тоже была членом прославленной старинной семьи и сейчас жила в пору ее расцвета. Все, кто окружал ее, делились на господ и тех, кто им служил; одни выслушивали славословия, другие — их возносили; эти поливали потом поля, растили рис, собирали урожай, сносили его в господские закрома, а те жили в богатстве и холе, и делать им ничего не нужно было.

Конек крыши дома, где жили господа, вздымался на три метра, ко входу вели крутые ступени из резного камня…

Матери Пеми чудилось: стоит она на верху лестницы, а у самой нижней ступени застыл чаукидар Ганга Малик, перегнулся пополам в униженном поклоне, шарф с шеи до самой земли свесился, а она смотрит на его голую спину, созданную, чтобы терпеть палящее солнце, и дождь, и холод. Ганга Малик стоит босой, его ступни как раз предназначены месить жидкую грязь рисовых полей, ходить ради господина по колючкам, а потребуется — так и по углям горячим. Мать Пеми ясно видела времена, когда он и ему подобные существовали лишь для того, чтобы сладко жилось ей и таким, как она. Она пребывала в блаженстве, она испытывала щемящую нежность к матери Ранги и матери Палуни, и не только потому, что они ее не бросили в трудную минуту, а из-за их знатности, которая сейчас была всего важней и соединяла их.

Мать Пеми подходила к кабине для голосования, и вспоминалось ей, как ее предки, знать и владельцы поместий, выезжали на церемонию вручения знаков власти каждому новому радже и как раз в году, в назначенный день, устраивались такие же церемонии, только без раджи, в их собственных поместьях, да и другие празднества тоже.

Она знала: нет в стране больше ни раджей, ни заминдаров, но все равно есть правительство, и ему принадлежит власть, которой раньше пользовалась знать.

Сейчас она на пороге свершения важного дела, думала мать Пеми, она должна помочь утверждению власти.

Ясно сознавая исключительность своего положения и важность предстоящего ей поступка, мать Пеми обернулась, бросила взгляд через плечо… И будто что-то в ней оборвалось. Стайка женщин только что вошла в дверь и выстраивалась в очередь у дальнего стола. Первой в очереди, одетая в белоснежное, свежевыглаженное сари, стояла прачка, мать Будхии. За ней — ее невестка, жена Будхии, которую он вывез из города и которая умела одеваться по-городскому. Невестка и сейчас была в нарядном сари, и так оно ей шло! Потом мать Пеми увидела в очереди мать Содари, женщину низкой касты хади. Этих хади в деревне нанимали мусор вывозить, а тут и на ней было новехонькое, ни разу еще не стиранное сари в красный букетик. Мать Содари тщательно расчесала свои густые волосы, намаслила их, разделила ровным пробором и уложила узлом на затылке. Масла она не пожалела: голова сверкала как лакированная, и даже лоб блестел.

— Мы голосовать хотим! — объявила какая-то женщина.

— Одну минуту! — весело откликнулся человек из-за стола.

Мать Пеми застыла на месте, не в силах отвести от них глаз. Картина жизни, в которой она была знатной женщиной, занимавшей положение исключительное, растаяла и исчезла. Ни родовитой семьи, ни власти, ни богатства — одна из всех, такая же, как все, как эти мусорщицы и прачки.

Бородач увидел, что она не входит в кабину, и что-то шепнул другому. Тот поспешил к матери Пеми.

— Что-нибудь нужно, госпожа? — спросил он.

— Ничего, — сухо ответила она.

— Тогда пройдите, пожалуйста, в кабину, проголосуйте за кого желаете и дайте возможность проголосовать другим.

Он нарочно говорил громко, чтобы всем было слышно.

Мать Пеми прошла за занавеску.

Там стояло шесть урн, на каждой было написано имя кандидата и нарисован его избирательный символ. Читать мать Пеми не умела, но могла разобраться в рисунках на бюллетенях и на урнах. Ее так и жгло от ненависти, искавшей себе выхода.

«Раньше люди были другие, — думала она. — Тихие и послушные. Каждый знал свое место. Никто никуда не лез. Кто же испортил их, внушил им самонадеянность, наглость эту? Кто отнял у знати наследственные права, положение, власть? Да, кто это все натворил, тот зла наделал».

Она стала один за другим штемпелевать бюллетени выданной печаткой, ставя отметку рядом с символом, потом сложила бюллетени и опустила каждый в соответствующую урну. Вышла из кабины, вернула печатку и чернильную подушечку и направилась к двери. Оглянувшись, она увидела, что в кабину входит мать Ранги…

Площадь так и кишела народом, гул стал еще громче, а из переулков шли все новые и новые толпы — это подходили жители соседних деревень. Над площадью покачивался вертолет, вызывая любопытство и возбужденные толки.

Мать Пеми чувствовала себя опустошенной и усталой. Она пробралась к тенистому манговому дереву и со вздохом облегчения уселась в холодке. Под деревом лежали кучки опавших цветов и засохших, почернелых завязей размером чуть побольше зернышка. Вдоль дороги в деревню лепились домики и огороды крестьян из касты падхан. Падханы были людьми незнатными, они занимались обыкновенным сельским трудом, каждый на своем наделе.

Жилось им, видно, неплохо. Дома крепкие, перед домами фруктовые деревья. В каждом дворе стога сена, загоны для скота, навозные ямы, есть и удобрение. Вокруг домов ухоженные огороды — падханы выращивали овощи и возили их в город на продажу. Над колодцами склонились бамбуковые шесты с ведрами, кое-где народ поливал огороды.

Мать Пеми еще раз вздохнула, с завистью разглядывая опрятные домики.

«Дал же бог!» — подумала она.

Появились мать Ранги и мать Палуни. Мать Пеми обрадовалась — она снова, как на избирательном участке, почувствовала нежность и близость к ним. Они были ей ровня, они были свои.

Мать Ранги весело улыбнулась и спросила:

— Так за какую ты партию голосовала, Старшая сестра?

— Сначала угости бетелем, милая моя! Сил нет, как бетеля хочется!

Мать Ранги вытащила подоткнутый за пояс краешек сари, развязала узелок и протянула матери Пеми коробочку с бетелем.

— Бери, угощайся, Старшая сестра! Возьми парочку, сколько хочешь возьми!

Мать Пеми положила в рот два бетеля и застонала от наслаждения.

— Ну, милая, прямо спасла ты меня своим бетелем!

— Так за кого голосовала, а, Старшая сестра? — опять спросила мать Ранги.

— Секрет! — ответила мать Пеми.