С любовью, верой и отвагой

1. СЫН

С дюжиной валдайских колокольчиков под дугой, на тройке вятских, саврасой масти, лошадок, в расписных санях ехал домой Василий Чернов, чиновник 14-го класса. Он возвращался в Сарапул из Камбарки, где на рождественские вакации гостил у двоюродного брата. Повод для встречи был. Кузен вернул ему деньги, взятые в долг ещё в конце 1801 года под залоговое письмо, но без процентов.

Поначалу с ним в поездку к родственникам собиралась и жена Надежда, да лекарь отсоветовал. Путь лежал неблизкий, а супруга Чернова была на сносях. Ждали они своего первенца, и потому Василий думал сейчас о молодой жене: как она там?

Лошадки бежали по накатанному тракту быстро. За полчаса выходило вёрст четырнадцать, не менее. Но Чернов всё равно изредка постукивал концом своей трости в широкую спину кучера: «Шевелись, братец. Вожжи не опускай!» Тот, не оборачиваясь к барину, щёлкал кнутом. «Вятки» прибавляли ходу, но потом опять сбивались на свой обычный аллюр.

Василий решил ехать не к себе, в дом у Покровской церкви, а прямо к тестю, на улицу Владимирскую. Жену он отвёз туда перед поездкой в Камбарку, чтобы была под присмотром. У Андрея Васильевича Дурова полно женской прислуги, да и тёща тоже там, вернулась недавно от своей родни в Полтавской губернии. Как будто тревожиться не о чем, все Надежде помогут. Но ведь это первые роды, и лекарь Вишневский предупредил его, что случиться может всякое.

Дворовый человек Дуровых Пётр Васильев открыл ему ворота усадьбы. Он сразу сказал, что барин вовремя приехал, так как сегодня в полдень у молодой барыни начались родовые схватки, и здесь уже давно находится повивальная бабка, а час назад прибыл и лекарь.

Чернов распорядился отнести в дом тестя подарки от деревенских родственников и отпустил кучера. В прихожей он сбросил на руки лакея форменную шинель и вошёл в зал. Ускорить шаги его заставил приглушённый крик. Кричала Надежда. Хотя её уложили рожать в самой дальней комнате, этот крик, исполненный боли и страха, разнёсся по всему первому этажу.

Не вполне владея собой, Василий кинулся в комнату к Надежде. Первое, что поразило его, было белое как снег, запрокинутое вверх и покрытое испариной лицо жены. Она лежала на высоких подушках, подложенных ей под спину и под голову, и быстро, шумно дышала.

Только Чернов хотел возмутиться действиями лекаря, даже не пытающегося облегчить страдания, как Вишневский схватил его за руку и вытолкал в коридор. Придерживая за собою дверь, он довольно грубо сказал Василию, чтоб он не вздумал соваться сюда ещё раз, что это зрелище не для него.

— Но, сударь, позвольте! — Чернов уцепился за лямку длинного лекарского фартука. — Надо же что-то делать! Она... Она умирает!

Вишневский посмотрел на него сквозь стёкла очков как на сумасшедшего:

— Да всё в порядке, господин Чернов! Воды отошли. Сердцебиение плода прослушивается. Схватки уже идут через одну-две минуты...

— А когда... — заговорил снова Чернов.

— Скоро! — отрезал лекарь и с силой захлопнул дверь.

Сперва Надежда, лежавшая в одной рубашке на кушетке в бывшей детской комнате, стеснялась молодого лекаря, когда он подходил к ней щупать пульс, вытирать пот со лба, прикладывать стетоскоп к животу. Но через три часа ей уже было абсолютно всё равно. Роды затягивались, и она, обессиленная болями, плохо воспринимала происходящее.

Иван появился на свет Божий около полуночи. Надежда услышала лёгкий шлепок, потом плач ребёнка. Повитуха, держа в руках маленькое красное тельце, показала ей его: «Мальчик у вас родился, матушка барыня Надежда Андреевна, мальчик...»

Его купали в большом тазу с тёплой водой, заворачивали в пелёнки. Ей положили на живот бычий пузырь со льдом, дали чашку крепкого горячего чая, разбавленного ромом, укутали большим пуховым платком и помогли сесть.

Всё это время Надежде чудилось, что её терзает какая-то сила, бешеная, немилосердная и коварная, а она борется с ней за собственную жизнь и жизнь своего ребёнка. Но теперь эта сила отступила, и её мальчик здесь, в этом мире. Стихли крики и скрежеты. Пришло полное успокоение, и она наслаждалась им.

Дом, населённый многими людьми, в эти минуты просыпался. Хлопали двери, стучали чьи-то каблуки, раздавались взволнованные голоса. Все они шли сюда, к ней в комнату, где свершилось таинство природы.

— Дайте мне его! — попросила Надежда у повивальной бабки, распуская шнур на вороте рубашки. Та подала ей обмытого, сияющего чистотой младенца, и Надежда приложила его к груди.

Мальчик тотчас начал сосать. В первый миг она застонала от новой боли, похожей на укол иглы. Но потом слёзы умиления покатились по её щекам потому, что эта боль была сладкая...

Месяц после родов Надежда провела у отца. В последний день Святок мальчика крестили. Восприемником был Андрей Васильевич. Дуровы, радуясь рождению первого своего внука, устроили дома большой приём. Вся городская знать побывала у городничего города Сарапула. А купечество, как водится, по этому случаю кланялось ему разными подарками, включая сахарные головы, бочонок сельди, свёртки шёлка и штуку сукна.

Ваня родился крепким и здоровым. Он много ел и быстро рос. Надежда кормила его сама, но скоро молока стало не хватать, и пришлось взять кормилицу. В няни к барчуку определили дворовую девушку Дуровых Наталью. Она же и переехала с молодой барыней в дом на Большой Покровской улице, арендованный Черновыми сразу после свадьбы. Василий наконец-то закончил его обустройство, которое слишком затянулось из-за частых его отъездов по служебным делам.

Появление ребёнка, пусть желанного и любимого, внесло изменения в жизнь молодой семьи. Надежда, дотоле с обожанием смотревшая на мужа, теперь всецело была занята сыном, и Василий с досадой почувствовал, что оказался оттеснённым на второй план.

Зато у родителей Надежда встречала поддержку и понимание. Андрей Васильевич был без ума от внука. Анастасия Ивановна, обычно весьма суровая к старшей дочери, оттаяла. Она находила, что роды благотворно повлияли на характер Надежды и она забыла свои прежние мальчишеские замашки. Во всяком случае, почти месяц не заходила на конюшню к молодому жеребцу Алкиду, которого — это же надо такому быть! — сумела приручить ещё до своей свадьбы.

В доме Дуровых было шумно. По комнатам бегал трёхлетний брат Надежды — Василий. Нянька сидела с её двухлетней сестрой Евгенией, большой плаксой и капризулей. Теперь появился грудничок Иван. Опыт вскармливания младенцев сблизил Анастасию Ивановну с Надеждой. Их беседы стали более доверительными. Мать советовала дочери прекратить кормление после трёх месяцев и перетянуть грудь, чтобы сохранить стройную фигуру и быть всегда привлекательной для мужа.

Сама Анастасия Ивановна смолоду была очень хороша собой. В четырнадцать лет она, прельстившись красой офицерского мундира, бежала из дома отца, важного украинского пана, с ротмистром Полтавского легкоконного полка Андреем Дуровым, который был старше её на десять лет. В шестнадцать родила своего первенца — дочь Надежду — и много лет была счастлива в браке.

Закат молодости и утрата былой красоты доставили ей горечь необычайную. У Андрея Васильевича появилась тайная содержанка, прелестная восемнадцатилетняя мещаночка, дочка красильщика. Анастасия Ивановна узнала об этом благодаря сообщению одной из своих лучших подруг, и муки ревности отравили ей жизнь. Надежда её успокаивала. Она считала, что ревновать нечего, это — обычные мужские прихоти, о которых сама же матушка ей и рассказывала. Ведь не собирается отец разводиться, оставлять семью, детей. Наоборот, он стал их любить сильнее.

Вот такой всепоглощающей любви к сыну она не находила у мужа. Бывало, Надежда, услышав громкий плач в детской, покидала супружеское ложе, бросалась к ребёнку. Василий злился, надувал губы, говорил, что в детской спит няня, а место жены — рядом с мужем.

Он не принимал объяснений Надежды, когда она говорила, какое чувство испытала, первый раз увидев своего сына. Конечно, это была любовь, но крепко замешенная на страхе за маленькое существо. Его жизнь казалась ей похожей на тонкое пламя свечи. Один порыв ветра — и оно погаснет.

С этим чувством она целый год переходила от одного события к другому и радовалась, что пламя разгорается всё сильней. Ваня стал держать голову. Ваня начал ползать по ковру в детской. У Вани вышли два первых зуба. Ваня, держась за её руки, сделал первый шаг. Ваня пошёл сам...

Постепенно страх уступил место родительской любви, ровной, нежной, хотя и без крайностей, которые обращают её в подобие душевной болезни. Надежда поверила, что её малыш прочно обосновался в этом мире и сможет противостоять всем напастям. Он действительно был весёлым, подвижным и смышлёным ребёнком, почти никогда не болел.

Надежда вернулась к обычной жизни молодой светской женщины. Вела дом, принимала гостей, сама ездила в гости, участвовала вместе с мужем в тех развлечениях, которые позволяет себе небольшой российский провинциальный город.

Собственно говоря, и городом-то Сарапул стал не так уж давно. Только в 1781 году получил он план регулярной застройки, где три новые улицы располагались параллельно широко разлившейся здесь Каме, а десять других его улиц шли перпендикулярно реке. Первое каменное здание — пятиглавый Вознесенский собор — в Сарапуле достраивали при городничем Дypoвe. А многие и многие годы был Сарапул большим торговым селом, где жители промышляли земледелием и рыболовством, поставляя отличную стерлядь, или, по-местному, «сарапуль» — жёлтую рыбу, даже к царскому столу. Кормились они и судоходством, ибо был Сарапул главными воротами на водной дороге к промышленному Уралу. С апреля по октябрь чередою шли по Каме, задерживаясь на его пристанях, суда, груженные дровами, солью, железом...

В тот день Надежда поехала к своей подруге, дочери уездного казначея Аннете Макаровой, недавно вышедшей замуж. Затем побывала в лавке купца Корешева и с подарками, купленными там, отправилась к отцу. У Дуровых устраивали детский праздник по случаю дня рождения Клеопатры, тринадцатилетней сестры Надежды.

Домой она вернулась около шести часов вечера и в хорошем настроении. Но камердинер мужа Степан, отворивший ей двери, был чем-то напуган. Затем она увидела заплаканную Наталью с синяком под глазом. Из детской доносился громкий рёв Ванечки. И наконец, на лестнице, ведущей на второй этаж, появился Василий Степанович Чернов, злой и раздражённый донельзя.

— Сударыня, где изволили вояжировать? — начал он с высокой ноты, не ответив на её приветствие.

— У моей сестры день рождения, ты знаешь об этом. — Она сняла шляпку из желтоватой соломки, оставила в руках Степана светло-зелёное пальто-редингот и начала стягивать с рук бежевые перчатки.

— Ты покидаешь дом, никого не известив! А ребёнок тем временем...

— Je propose de discuter cette question dans votre cabinet[1]. — Надежда не хотела делать слуг свидетелями начинающегося скандала.

— S’il vous plait![2] — На лестнице он пропустил её вперёд, и, проходя мимо мужа, Надежда уловила запах вина.

В кабинете у него царил беспорядок. На полу рядом с опрокинутым стулом лежали осколки вазы. На столе — разорванные бумаги и чернильница, из которой вылились чернила.

— Полюбуйся на шалости своего сына! Он добрался до моей папки на столе!.. Вот что стало с прошением Разуваевых! Вот судебное постановление! — Василий швырял перед ней обрывки бумаг. — У меня будут неприятности, а тебе всё равно. Ты совершенно не следишь за прислугой... Ты потворствуешь ей!

— Ну что страшного, Василий? — Надежда пыталась сложить обрывки вместе, разгладить их. — Это только бумаги, и все можно переписать...

— Скажи это моему начальнику!

— И скажу. У него тоже есть маленькие дети.

— Да, но его жена занимается домом и детьми, а не лошадьми на конюшне своего отца! Признайся, ты опять там ездила верхом?

— Нет, я была на празднике у сестры.

— Весь день? Ты лжёшь.

— Ангел мой, я говорю правду.

Она надеялась уладить конфликт миром, хотя муж и был настроен очень агрессивно. Это всегда случалось с ним, если он выпивал. Два стакана вина могли привести его в сильное возбуждение. Видимо, сегодня кто-то угостил Василия. Поэтому Надежда шагнула к мужу, обняла его, взъерошила волосы на голове. Он отвернулся, но выражение лица смягчилось.

— Честное слово, Василий, я не брала сегодня Алкида. Я заехала к младшей Макаровой поговорить о новом платье. Кузина прислала ей модный журнал. Прямо из Петербурга. И там...

Заискивающий, ласковый тон молодой, но своенравной супруги, поток слов о блондах, лентах, брюссельских кружевах, воланах на подоле платья и корсаже из розового атласа придал другое направление мыслям Чернова. Он положил руки на гибкую талию жены:

— А как же декольте, душенька? Разве его не будет? Я не согласен. В декольте вот до этого места, — он слегка коснулся губами её груди, — ты будешь выглядеть прекрасно. Наши дамы умрут от зависти...

Изорванное прошение Разуваевых, залитое чернилами судебное постановление и разбитая ваза были забыты. Отчасти из-за нежностей Надежды, отчасти по причине более прозаической. Пьяный гнев Чернова нашёл выход гораздо раньше. Несмотря на хмель, опытный судейский чиновник Василий произвёл дознание, установил виновных и наказал их.

Сегодня в доме была стирка. Пришли две прачки. Нянька Наталья заболталась с ними и упустила из виду ребёнка. Ванечка поднялся на второй этаж, сумел открыть дверь в кабинет и играл там около часа. Наталью Чернов за это больно отхлестал по щекам. Ивану надрал уши и запер в детской. Камердинера поругал. Надежде он собирался устроить грандиозный скандал, но она заговорила ему зубы.

2. МУЖ

Этот брак устроила её мать. Когда Чернов перевёлся в Сарапул, он сразу попал в поле зрения кумушек, тётушек и почтенных дам, озабоченных поисками женихов для своих дочек и молоденьких родственниц. Новый служащий Судебной палаты был дворянин двадцати четырёх лет от роду, красивой наружности, хороших манер, всегда тщательно одетый и, самое главное, — холостой, но высказывающий намерение жениться.

Анастасия Ивановна давно хотела выдать Надежду замуж, пристроить, как она говорила. Однако при положении первого лица в городе это оказалось не так-то просто. Неравный брак для дочери градоначальника, столбового дворянина, был неприемлем. А дворян в Вятской губернии имелось не много.

Когда в 1785 году по указу Екатерины II в России составляли дворянскую книгу, то в Вятском крае насчитали лишь сто двадцать семь семей, да и то вместе с чиновниками, которые имели чины не ниже восьмого класса и которых записали дворянами. Спустя пятнадцать лет дворянство вятское, естественно, увеличилось, но не в Сарапуле, который оставался городом купеческим.

Потому кандидатуры сарапульских женихов, хоть в какой-то мере отвечающих высоким требованиям, давно были пересмотрены, проверены. И отклонены по разным причинам. По большей части — из-за несогласия Надежды. Андрей Васильевич сказал жене, что свою любимую дочь по принуждению выдавать замуж не станет.

Сама Анастасия Ивановна не посчиталась бы с желаниями дочери, с которой не ладила, возможно, из-за сходства характеров. Обе были упрямы, вспыльчивы, самолюбивы. Ко всему этому прибавлялись увлечения Надежды, по мнению её матушки совершенно неподходящие для скромной, благовоспитанной барышни.

Со страстью дочери к чтению Анастасия Ивановна после некоторых колебаний всё-таки смирилась. Правда, в годы её юности, проведённой в имении отца Великая Круча в Полтавской губернии, девицам приличнее было заниматься рукоделием, чем читать книги. Теперь времена другие, и тут уже ничего не скажешь. Дуровы, как и все их знакомые-дворяне, тоже нанимали для дочерей учителей французского языка, словесности, истории, географии, музыки, рисования, танцев.

Но что должна читать девушка из хорошей семьи?

Конечно, романы и стихи. А Надежда перетащила к себе в комнату также и военную библиотечку отца и с увлечением изучала брошюру с описанием манёвров в Красном Селе в 1765 году, произведённых в присутствии государыни Екатерины II. Ещё она любила читать книги о Суворове господина фон Раана на русском языке и господина Антига на французском, да с приложением рисунков, карт и схем сражений.

Анастасия Ивановна приписывала такую ненормальность одному давнему эпизоду их семейной жизни. Она поссорилась с мужем, и он в отместку ей забрал с собой в летний полковой лагерь маленькую дочь. Там Надежда насмотрелась на учения, оружие, мундиры, солдат и верховых лошадей. Но кто же мог подумать, что это застрянет в её голове на всю жизнь!..

Если бы муж помогал ей, то Анастасия Ивановна воспитала бы старшую дочь правильно и в отроческие годы подавила бы в ней странные наклонности. Однако Андрей Васильевич не имел твёрдости, нужной для этого. Глядя, как восьмилетняя девчонка скачет по комнате на лошадке-палочке и кричит: «Эскадрон! Направо заезжай! С места марш-марш!» — он умилялся до слёз и дарил ей мальчишеские игрушки. В конце концов разрешил даже повесить у себя в комнате над кроватью свою саблю.

Да, Андрей Васильевич мечтал о сыне. Но сына-то все не было. Рождались девочки. Мальчик появился лишь в 1799 году, когда Надежда уже выросла, вполне сформировалась и сделать с ней что-либо было невозможно. Оставался один выход — замужество.

Василий Чернов, принятый во всех лучших домах города как завидный жених, впервые повстречался с будущей супругой на вечере у помещика Михайлова, наиболее богатого человека в Сарапуле. Чернову сказали, что та самая высокая из всех девиц, стройная, смуглая барышня с карими глазами и есть старшая дочь городничего, семнадцатилетняя Надежда. Он пригласил её на гавот, танец медленный и вялый, во время которого партнёрам было легко разговаривать друг с другом.

Надежда танцевала хорошо, говорила живо и весело. Одним словом, она ему понравилась. Он почувствовал, что несколько его удачных шуток об игре здешних музыкантов позабавили дочь городничего, потому что она посмотрела на него с интересом. С ещё большим интересом разглядывала его дама в пышном малиновом платье, сидевшая рядом с хозяйкой дома и которую та называла Анастасией Ивановной.

Последовали приглашения к Дуровым на обед, на совместную с их семьёй поездку на гулянье за город, надень ангела самой городничихи. Интересы сторон совпадали. Женитьба на дочери коллежского советника и градоначальника Дурова открывала для молодого чиновника 14-го класса неплохие виды на карьеру. Анастасия Ивановна и Андрей Васильевич уверились, что Чернов — кандидат достойный, лучшего сыскать трудно. Дело оставалось за малым — уговорить Надежду.

Ради такого случая Дуров возобновил занятия верховой ездой с дочерью, прежде прекращённые по требованию жены. Когда во второй раз они поехали в поле: отец — на своём сером жеребце Урагане, Надежда — на Алкиде, то Андрей Васильевич начал разговор издалека: о предназначении женщины в этом мире, о внуках, которых ему давно пора нянчить. Надежда, сидевшая в седле с естественностью прирождённого наездника, улыбнулась:

— Скажите прямо, батюшка, что у вас на примете снова есть жених.

— Да, друг мой, именно «снова», потому что рано или поздно, но ты должна...

— Я его знаю? — перебила она.

— Да, знаешь.

— Его имя?

Дуров помедлил. Наступал весьма ответственный момент беседы, и он решил говорить спокойно, но уверенно:

— Человек это, безусловно, достойный. Я, конечно, навёл о нём справки. О семье, родственниках, состоянии и прочем. Мы с твоей матушкой считаем...

— Зачем эти предисловия, батюшка?

— Затем, что на сей раз...

— Боже мой! — воскликнула она. — Скажите имя, и все!

— Василий Степанович Чернов.

— Чернов? — Надежда даже бросила поводья на шею Алкида и повернулась к отцу. — Вы не ошиблись, нет?

— Нет, — насупился Дуров. — Неделю назад он сделал официальное предложение руки и сердца.

— И вы мне не сказали!

— Да всё думали и боялись, какой ты ещё фортель выкинешь.

Надежда рассмеялась, набрала повод, прижала шенкеля[3] и пустила Алкида с места в галоп. Андрей Васильевич, недоумевая, поскакал за дочерью следом. Но Алкид, направляемый её рукой, шёл все шире и шире, пока не сорвался в карьер. Дуров рассердился, ударил степенного Урагана хлыстом и вскоре догнал её.

— Стой! — крикнул он, мчась по полю рядом с Надеждой и левой рукой хватая за повод Алкида. — От меня не уйдёшь!

Она перевела коня в рысь, потом в шаг и остановилась, тяжело дыша:

— А этот ваш Чернов хитёр как дьявол!

— Почему?

— Когда мы целовались в беседке в саду, он сказал, что вы не разрешите нашего брака и он со мной обвенчается тайно.

— Целовались?! — изумился Андрей Васильевич. — Ох уж эти мне современные барышни... За ними только смотри! Так ты согласна или нет?..

Помолвку устроили в августе. На ней присутствовали близкие друзья дома. Свадьба состоялась 25 октября 1801 года, через месяц после восемнадцатилетия невесты. Было венчание в Вознесенском соборе, длинный свадебный поезд в лентах и цветах, множество гостей на торжественном ужине. Приехала родня Чернова. Весь сарапульский бомонд собрался тогда в доме городничего.

Согласно традиции, ровно в девять вечера молодые покинули пир. Их сопровождали в спальню только родители. Лакей шёл перед ними с подносом, уставленным сладкими закусками и напитками, дабы эта ночь была сладкой. Целуя дочь у дверей спальни, Анастасия Ивановна даже прослезилась от счастья. Она чувствовала себя капитаном, который наконец-то доставил корабль с опасным грузом в порт назначения. Андрей Васильевич, наклонившись, шепнул Надежде, что положил им под подушку топор.

— Зачем? — испугалась она.

— Примета такая. Чтобы сразу получился мальчик!

Надежда смутилась и залилась румянцем, а Василий значительно пожал тестю руку...

Как нежен, как ласков с ней он был все эти месяцы, как обрадовался известию о том, что будет ребёнок, как переживал во время родов! Но с появлением сына светлая и безоблачная пора их любви почему-то закончилась. Отношения изменились, и с этим Надежда ничего не могла поделать. Ей казалось, что она любит Василия по-прежнему, но он...

Во-первых, при содействии тестя Чернов получил повышение в чине — из 14-го класса в 12-й — и занял новую должность на службе. Она требовала от него больше времени и сил, но зато давала больше возможностей влиять на прохождение дел в земском суде. Равно этому увеличились его гонорары, угощения и подношения, а также — его мнение о самом себе. Во-вторых, он начал скучать тихими вечерами в кругу семьи и скоро нашёл более весёлое место — компанию у судебного пристава, где Сарапульские холостяки играли в карты. Из-за этого домой он частенько приходил около полуночи и укладывался спать у себя в кабинете на диване якобы для того, чтобы лишний раз не тревожить молодую жену. Это объяснение казалось Надежде малоубедительным.

Она переживала такое охлаждение к себе, но не сильно. Ведь у неё был свой мир: ребёнок, книги, верховая езда, Алкид. Она могла в любое время уехать в дом отца с Ванечкой или без него, вновь остаться в своей комнате наедине с мечтами. То перед ней вставали образы из очередного романа Анны Радклиф о рыцарях Круглого стола, то она сосредоточенно листала новую книгу о Суворове, присланную из Санкт-Петербурга её дядей, младшим братом отца, и сравнивала это «краткое извлечение из книги г-на Антига» со своим переводом.

После смерти императора Павла Петровича интересных книг стало больше. Запрет на ввоз в Россию французской литературы был снят, и творения Вольтера, Дидро, Руссо, Буало, Мольера, Бомарше, Лесажа теперь появлялись в таких российских городках, как Сарапул, гораздо чаще. Например, сёстры Клеопатра и Анна купили Надежде в подарок роскошное издание «Новой Элоизы», и она жадно принялась за чтение...

Первой заподозрила что-то неладное Анастасия Ивановна. Ей не нравились отлучки Надежды из дома мужа. Опять книги, опять лошади, опять мечты о небывалом. У замужней женщины совершенно другие заботы. Ей ни к чему рыцари Круглого стола. В центре её внимания должен находиться собственный муж, его нельзя бросать на произвол судьбы, потому что это может плохо кончиться для обоих супругов.

Пригласив старшую дочь в свою комнату, Анастасия Ивановна решила побеседовать с ней о вещах весьма серьёзных. Она говорила, что только на женщине лежит ответственность за отношения между супругами. Она призывала быть снисходительней к Василию. Она уверяла, что Бог даст им ещё целый выводок ребятишек, если Надежда впредь будет терпеливей, уступчивей и внимательней к мужу.

Удивлённая ласковым тоном её поучений, Надежда согласилась со всем. Язык у неё не повернулся сказать: «А вы-то сами, матушка, легко ли утешились после измены мужа?» Но ведь прежде, чем это произошло, её родители прожили много лет в мире и согласии, не помышляя ни о каких связях на стороне. Значит, советы Анастасии Ивановны имели свою цену.

В тот вечер Надежда, проникнувшись благими намерениями, с особым чувством ждала Василия. Но он не пришёл домой ни в шесть часов вечера, ни в девять, ни в двенадцать, когда у судебного пристава игра в карты заканчивалась.

Отпустив прислугу, она сидела в гостиной, не раз выходила за ворота, прислушиваясь ко всем звукам на пустынной ночной улице. Иногда она принималась плакать: то жалея себя, то думая про несчастье с ним. Слёзы высыхали, и появлялась чёткая уверенность, что сегодня он изменил ей с какой-то женщиной.

Около четырёх часов утра у ворот раздались неверные шаги. Потом несколько раз звякнул ключ, вставляемый в скважину. Хлопнула дверь в прихожей. Чернов долго возился там, вешая на крючки плащ, шляпу, ища место для трости. Кутаясь в шаль, Надежда вышла ему навстречу.

— Доброе утро, Василий.

— А, это ты... — Он качнул головой. — Зачем стоишь здесь? Что тебе нужно? Иди...

— Где ты был?

— Где был, там нет! — Входя в гостиную, Василий споткнулся о порог и чуть не упал.

Она подхватила его под руку, и явственный запах чужих женских духов, чужой спальни ошеломил её.

— Зачем ты пошёл к ней? — спросила Надежда. — Разве тебе здесь плохо?

— Что? — Василий повернулся к жене. Он был заметно пьян, и этот вопрос обозлил его. — Замолчи! Лучше принеси вина...

Она пошла на кухню, собрала на поднос разные закуски, поставила бутылку шампанского и вернулась в гостиную. Чернов сидел там, развалившись на стуле. Он открыл шампанское, не пролив ни капли, наполнил им большой бокал, залпом выпил и налил снова.

— Пожалуйста, не пей! — попросила Надежда.

Он взглянул на неё с усмешкой и вдруг, придумал:

— Мы выпьем вместе! За любовь... Ты будешь пить за любовь? Подай ещё бокал... Да, за любовь... Так будет веселее.

Надежда была равнодушна к спиртным напиткам. Тем более сейчас ей совсем не хотелось пить. Но, желая исполнить просьбу мужа, она взяла бокал, пригубила и решила поставить обратно на стол. Это только раззадорило Василия.

— Нет, Надя, до дна, до дна! — Обхватив жену за плечи, Василий силой удерживал её руку с бокалом у рта и смеялся. — Ты же всегда говорила, что любишь меня. Тогда пей... Пей, я говорю!.. Если хочешь знать, то она как раз пить умеет...

Надежда рванулась прочь. Бокал со звоном упал на пол, а вино выплеснулось на фрак Чернова и ей на платье. Чернов медленно поднял побелевшие от злобы глаза на жену и с размаху ударил её по щеке.

— Дура! Ты испортила мой новый фрак... Но погоди, я научу тебя слушаться мужа!

3. ССОРА

На самом деле никто не хотел скандала. Ни Надежда, до рассвета плакавшая в спальне. Ни Василий Чернов, завалившийся после этого спать прямо в гостиной и с ужасной головной болью вставший утром. Ни Андрей Васильевич, примчавшийся к молодым с запиской от дочери, что все кончено, переданной ему в городской управе камердинером Степаном.

Родители во что бы то ни стало хотели восстановить мир в семье старшей дочери. Мать успокаивала Надежду. Отец несколько раз поговорил с Черновым по-мужски. Василий после злополучной ночи не брал в рот спиртного. Он клялся жене, что никакой любовницы у него нет, а тогда он просто заехал к одной знакомой навестить её после смерти мужа, но ничего между ними не было. Он доказывал ей это делом, оставаясь все вечера дома.

Идиллия продолжалась ровно два месяца, до первой командировки Василия в дальнее село. Там разбиралось дело о пойменном луге, на который претендовали два помещика-соседа. Шансы у обоих были одинаковые и документы в порядке. Многое зависело от той позиции, которую займёт судейский чиновник. Василия щедро угощали. Он пил почти каждый вечер и домой привёз два даровых ящика мадеры и много разных других припасов. Один ящик вина Чернов отправил тестю. Ему были не нужны осложнения с градоначальником. Он уже понял, что в Сарапуле Дуровы не дадут ему жить так, как хочется, и будут защищать Надежду. Он придумал хитрую комбинацию, решив просить тестя о переводе в другой город, поменьше и подальше, но с выигрышем в должности, чтобы потом вернуться в Сарапул не менее чем губернским секретарём 10-го класса.

Андрей Васильевич внял этим доводам. Они были весьма логичны и просты. Василий получил новое назначение в Ирбит и предписание выехать туда в течение ближайшего месяца.

Надежда отправилась вместе с мужем с радостью и большими ожиданиями. Ей казалось, что на новом месте их семейное счастье возродится вновь и Василий забудет и свою знакомую, которую нужно утешать после смерти супруга, и компанию картёжников у судебного пристава.

Дом, который снял её муж в Ирбите, был даже лучше сарапульского: двухэтажный, но комнат больше, с обширным садом, конюшней и хозяйственными пристройками. Цены за аренду жилья здесь были ниже, чем в Сарапуле, жалованье чиновников — такое же, и семья Черновых разместилась с наивозможным в провинции комфортом.

В течение месяца Надежда делала визиты, представляясь здешнему обществу. Прежде всего она посетила жену градоначальника, потом — судьи, уездного казначея, судебного пристава, обер-лекаря, почтмейстера, побывала у трёх помещиц, проживающих в городе, но владевших деревнями в его окрестностях. На этом круг знакомств для благородных семейств в Ирбите и исчерпывался...

Все дамы, кроме городничихи, также побывали с ответными визитами у четы Черновых. Молодую чиновницу они нашли приятной и образованной особой, её супруга — любезным, их дом — устроенным с должным вкусом и достатком. С ними собирались поддерживать отношения. Кто потом перейдёт в разряд друзей и будет с Черновыми «водить хлеб-соль», как говаривали здесь, а кто останется лишь знакомым — покажет время. Пока все всем понравились, и жизнь пошла своим чередом.

Однако Василий не долго сидел возле Надежды, исполняя роль примерного супруга. Мужская компания, где играли в карты, быстро сыскалась и в Ирбите. Открытый дом держал старый холостяк штабс-капитан, командир инвалидной команды. Любители попытать счастья за зелёным ломберным столом собирались у него по вторникам, четвергам, субботам и воскресеньям.

Иногда Василий пропадал на полночи или на целую ночь. Но жена уже не ждала его в гостиной, не терзалась ревностью, не лила слёзы до утра. Она просто закрывала дверь своей спальни на ключ и лежала в постели без сна, думая о том, что происходит с ней, с Василием, с их любовью.

На следующее утро за чаем Чернов с похмельной головой обычно сидел тихо. К обеду приходил в себя и начинал рассказывать Надежде удивительные истории о сломанных экипажах, перепутанных дорогах, забытых где-то документах, смертельно больных сослуживцах, помешавших ему прибыть домой вовремя. Она выслушивала все молча и не задавала ему никаких вопросов.

Скоро Надежда заметила, что это вполне устраивает Василия. Он и не желал теперь возвращения их прежней пылкой страсти. Он стремился лишь поддерживать супружеские отношения в рамках приличий из какой-то ему одному ведомой необходимости. Навязчивое внимание жены, с которого началось их житьё-бытьё в Ирбите, тяготило его.

Пожалуй, это было одно из самых печальных её открытий в новом городе, среди новых знакомых. Любовь умерла, и Надежда стала скучать в своём просторном доме. Хлопоты о Ване уже не могли заполнить всю её жизнь, поглотить всю её энергию. Лишённая прежних занятий, старых подруг и особой атмосферы отцовского дома, она чувствовала себя рыбой, выброшенной на берег, томилась и тосковала.

Смутно Василий догадывался об этом. Он старался привозить в дом из своих командировок какие-нибудь вещи, чтобы занять её досуг.

На Рождество 1804 года он доставил Надежде старинные клавикорды, выкупленные на распродаже имущества за долги одного обедневшего дворянского семейства. Но Надежда, любя музыку вообще, сама играть не могла. У неё отсутствовал музыкальный слух. Клавикорды беззвучно возвышались в их гостиной. Лишь изредка приятельница Надежды, юная жена почтмейстера, играла на них, приходя к Черновым в гости.

На день её рождения в 1805 году Василий преподнёс супруге целую мастерскую художника. Здесь были коробки с масляными и акварельными красками, кисти, китайская тушь, пастельные и простые карандаши, мольберт, этюдник и много отличной бумаги. В одной папке находились плотные и твёрдые листы с фабрики господина Джорджа Ватмана, в другой — «слоновая» бумага, желтовато-бежевого цвета, более подходящая для акварели и совсем недавно появившаяся в России, в третьей — «рисовая», тонкая и шероховатая, годная для набросков.

Надежду обрадовал этот подарок. Рисовать она умела и любила. Каково же было удивление Чернова, когда он увидел первые произведения жены, разложенные на полу в её спальне, — вместо пейзажей и натюрмортов с цветами, которые так красиво рисовала мадемуазель Хрусталёва, младшая дочь судьи, признанная в ирбитском обществе замечательной художницей, Надежда достоверно изобразила солдат в синих мундирах Полтавского легкоконного полка, где когда-то служил её отец, лошадей, скачущих по полю, и генералиссимуса Суворова, весьма удачно скопированного с книжной гравюры.

Суворов и вправду получился у неё как живой. Надежда поместила этот портрет в багетовую рамку и повесила у себя над туалетным столиком. В сумрачные и тяжёлые дни, когда ей казалось, что она живёт в Ирбите уже тысячу лет, что все, происходившее вчера, с неумолимой последовательностью повторится завтра и жизнь уходит зря, Надежда запиралась в комнате, смотрела в голубые глаза полководца и спрашивала, что ей делать.

Ещё в череде бессмысленных дней ей вспоминался Алкид. Вот кто всегда был рад её видеть. Он встречал её на конюшне весёлым ржанием, затем, осёдланный и взнузданный, покорялся одному движению её руки и дарил упоительные минуты бешеной скачки.

От нечего делать Надежда и здесь стала присматриваться к лошадям. У Черновых их было три: пара добрых вороных для экипажа и каурый мерин неизвестно какой породы для простой хозяйственной повозки. Кучер и конюх в одном лице Аникита, нанятый в Ирбите, не раз отвечал на толковые расспросы барыни о лошадях. Чуть ли не каждый день она приходила на конюшню с угощением для них: круто посоленной горбушкой хлеба или морковью.

Из разговоров со слугой Надежда пыталась выведать, какой из их упряжных коней может подойти под седло. Где взять это самое седло, она ещё не знала, но думала, что когда-нибудь тайком от мужа купит его. А пока, выбрав и приручив лошадь, можно будет ездить на попонке, охлюпкой, как иногда говорил её отец. Верховая езда без седла — хорошее упражнение для всадника...

Случилось, что Чернов, воротясь домой из судебного присутствия не в три часа, как обычно, а в два, застал во дворе своего дома феерическую картину. Его жена, в коротенькой шубейке, в старой шерстяной юбке и платке, повязанном по-деревенски, гоняла на корде вороного. Из-под копыт жеребца летел снег, его бока вспотели, а Надежда, как заправский конюх, подбадривала его протяжным возгласом: «О-оле!» Кучер Аникита, стоя поодаль с арканом в руках, изумлённо наблюдал за барыней. Трёхлетний Ванечка в полном восторге прыгал на крыльце и кричал: «Маменька, ещё, ещё!»

Это было худшее из того, о чём когда-то говорила Василию его тёща Анастасия Ивановна. От скуки ирбитской жизни Надежда не завела себе любовника, как это иногда казалось Чернову, а вернулась к неуместному для её положения замужней дамы увлечению верховыми лошадьми.

— Qu'est-ce qu'ilya, та chere? — строго спросил он. — Que faites-vous? Pourqoui?[4]

— Bon! — бросила она, — Je voulais me faire un peu plaisir[5].

— Plaisir? — переспросил он. — Vous me faites mal![6]

Она, не ответив ему, передала корду и бич конюху, взяла Ваню за руку и ушла.

Обед после этого проходил в мрачном молчании. Чернов ждал, когда нянька уведёт сына, чтобы приступить к разбирательству. Он считал, что есть великолепный повод напомнить Надежде, кто хозяин в доме. Для храбрости Василий выпил стакан рома у себя в кабинете перед обедом и сейчас играл желваками, распаляя свой гнев. Наконец Ванечку увели, и Чернов встал из-за стола.

— Ты опять за старое, — начал он, прохаживаясь по комнате. — Хочешь опозорить здесь меня, себя, всю нашу семью? Виданное ли дело! Госпожа Чернова — вроде конюха!.. Как только ты посмела взять лошадь?

— Просто я их люблю, — ответила Надежда, спокойно наблюдая за мужем.

— Я запретил тебе!

— А я не могу выполнить твоего запрета.

— Не можешь?

— Нет.

— Так я сейчас заставлю!

Он бросился к ней, но Надежда вскочила с места и, опередив мужа, дала ему пощёчину. Василий охнул и покачнулся. Ром был слишком крепким, он не рассчитал его действия и теперь с трудом соображал, как поступить дальше. Ссора вышла из-под его контроля, он не ожидал такого поворота событий.

— Ты... ты... — зарычал он. —Ты сейчас пожалеешь об этом!

— Может быть. — Надежда отступила к камину и взяла в руки длинные каминные щипцы из кованого металла. — Но для начала я сломаю о твою голову сей инструмент.

— Положи их на место!

— Василий, я не сделаю этого, пока ты не пойдёшь и не проспишься. Ты снова пьян.

— Нет, я трезв! — В бессильной ярости он стукнул кулаком по столу, и там со звоном подпрыгнула посуда.

— Я сказала: ступай к себе. Вон отсюда!

— Дрянь! Мы ещё посчитаемся... — Василий, бормоча ругательства, шагнул к двери.

Непреклонный взгляд Надежды подгонял его. Ни капельки страха не было в нём, и это ошеломило Чернова больше, чем неожиданное оружие в её руках. Он добрел до своего кабинета и с треском распахнул там дверь. Ещё один стакан рома немного успокоил его нервы. После третьего стакана он заснул, склонившись над столом с опрокинутой бутылкой.

Оставшись одна, Надежда долго звонила в колокольчик, чтобы лакей убрал со стола. Это входило в обязанности Степана, камердинера мужа, но он появился не сразу. Прислуга, заслышав ссору между господами, попряталась по углам. Зато вместе со Степаном в столовую пришла и кухарка Марфа, его жена, и нянька Наталья. Они быстро навели порядок. По их подчёркнуто подобострастным взглядам Надежда догадалась, что они знают, чем кончилась ссора, и признают её победу.

Но сама она победительницей себя не чувствовала. Ей впору было плакать на руинах семьи чиновника Чернова. Выходя замуж, она верила в библейский завет «Жена да убоится мужа своего» и вкладывала в слово «убоится» много значений: любит, уважает, признает главенство. Сначала разрушилась любовь, потом ушло уважение, а сегодня было покончено с главенством...

Василий проснулся среди ночи и в удивлении огляделся. Он сидел за столом в форменном фраке и жилете. Никто не раздел его, как это бывало прежде, не постелил ему постель, не уложил туда, заботливо прикрыв одеялом. Его оставили, о нём забыли. Но почему, что случилось днём?

Поднявшись, он начал искать по шкафам спиртное и ругать себя за непредусмотрительность. Бутылка рома, которую он откупорил перед обедом, была последней. В ней кое-что оставалось, но совсем немного. Чернов выпил, смочил в кувшине с водой полотенце, повязал на голову и лёг на диван. Мысли постепенно прояснялись.

За обедом произошла ссора, вернее, это он затеял её. Он хотел побить жену, которая взяла себе слишком много воли. Но получил пощёчину сам и покинул место схватки. Тем не менее порядок восстановлен, потому что в семье командовать должен кто-то один. Выходит, это — Надежда.

В угнетённом состоянии духа, чувствуя слабость во всём теле и жуткую головную боль, Василий поплёлся на женскую половину дома. Дверь в спальню жены была закрыта на ключ, но он, не смутившись этим, стал стучать и звать супругу. Он был уверен, что она не спит.

— Что тебе нужно? — раздался её голос за дверью.

— Душенька, ангел мой, не сердись на меня. Такие неприятности на службе, что голова кругом идёт. Я погорячился...

— Василий, ты помнишь, что ты делал, что ты говорил?

— Помню, душенька, помню.

— Ну и дальше?

— Прости меня.

— Сто раз слышала.

— Надя, век каяться буду, но не век грешить. Я люблю тебя, так и знай.

— Полно, Василий! — Надежда вроде бы смягчилась. — Третий час ночи. Завтра на службу не встанешь.

— Пожалуй ручку в знак примирения, душенька, — сказал он и прислушался: откроет или нет?

Ключ в замке повернулся, дверь приоткрылась. Ловкий супруг запечатлел поцелуй на ручке, на локотке, на шейке и на щёчке, но на приглашение в спальню сегодня не рассчитывал. Прижав дражайшую половину к сердцу, Чернов только вымолвил: «Как ты хороша, любовь моя!» — и отправился восвояси.

Надежда не поверила ни единому его слову. Перед ней ещё стояло лицо Василия, искажённое гримасой ярости и злобы, когда после обеда он кинулся к ней драться. А теперь пришёл среди ночи искать нежности и ласки. Где он был искренним: когда хотел избить её или когда хотел поцеловать...

Её раздражала эта двойственность его натуры. В глубине души Надежда уже считала своего благоверного обманщиком и трусом. Сама она была из той породы людей, которые готовы отвечать за все, содеянное ими, идти в любом деле до конца и никогда ничего не бояться.

В эту ночь она решила уехать от мужа. Пусть Василий поживёт один и разберётся в своих чувствах к ней. Надежда долго обдумывала план отъезда и осуществила его, когда в середине февраля 1806 года Василий уехал в командировку в Вятку. Она взяла с собой Ванечку, няньку Наталью, ящик книг и два сундука вещей. В гостиной на столе она оставила записку для Чернова, что находит нужным прервать их супружеские отношения на некоторое время.

4. ВОЗВРАЩЕНИЕ В САРАПУЛ

Анастасия Ивановна в это время была в Перми на лечении у доктора Граля. С осени она чувствовала недомогание. Все знакомые советовали ей поехать к знаменитому врачевателю, и зимой городничиха решилась на это, потому что боли делались все нестерпимее и сильнее. Только это спасло Надежду от грандиозного скандала. Уж родная матушка не спустила бы ей бегства от мужа и заставила бы тут же вернуться к Чернову в Ирбит. Никто в доме не посмел бы тогда защищать беглянку.

Но в отсутствие суровой хозяйки Андрей Васильевич принял дочь с внуком мирно и добродушно. Он сам отчасти пребывал в таком же сложном положении. По требованию жены городничий расстался со своей пассией из красильных рядов и даже выдал её замуж. Но Анастасия Ивановна уехала, и он завёл новую содержанку.

Младшие дети в семье любили Надежду. Они были рады её возвращению. Она придумывала интересные игры, не наказывала строго за шалости, дарила сладости и игрушки. Шестилетний Вася заполучил в товарищи своего племянника — трёхлетнего Ваню, такого же баловника, как он сам, и оттого в доме Дуровых стало ещё веселее.

Надежда взяла на себя заботы по ведению хозяйства, и прислуга, почувствовав старание молодой барыни, принялась ретиво ухаживать за домом и садом, готовить, убирать, стирать. На семейных обедах и в присутствии гостей Надежда теперь сидела на месте Анастасии Ивановны, и Дуров, наблюдая за тем, как хорошо справляется его двадцатитрёхлетняя дочь с ролью хозяйки дома, думал, что мир и покой его старости теперь обеспечены.

Желая дать Надежде новое развлечение после её трудов и хлопот в семье, он разрешил ей снова брать Алкида. Затем облагодетельствовал ещё раз. В его библиотеке была очень редкая и старинная книга, которую Андрей Васильевич берег как зеницу ока. Это был труд господина Франсуа Робишона де ла Гериньера «Школа кавалерии», изданная в Париже в 1744 году. Однажды вечером он принёс её в комнату Надежды и сказал, что она может читать эту книгу, но относиться к ней надо бережно.

Сперва она открыла ветхую обложку с надписью «L’EcoIe de Cavalerie» без энтузиазма, но, прочитав несколько страниц, поняла, что перед ней — творение из ряда вон выходящее. Господин де ла Гериньер писал о лошадях так проникновенно, будто бы прожил всю жизнь на конюшне в деннике и понимал язык этих животных. Он подразумевал у них наличие ума, памяти, чувств и хотел вооружить других всадников своими знаниями.

«Причинами непослушности лошади, — читала с удивлением Надежда, — в основном являются недостаточные способности всадника и в меньшей степени — естественные несовершенства лошади. Непослушность её может иметь три причины: лошадь не понимает, что от неё требуется; она не имеет соответствующих способностей; она не в состоянии достигнуть требуемого уровня. Если всадник требует непонятное, то возникает сопротивление...»

В книге было много рисунков и подробных описаний к ним. Надежда сразу загорелась идеей выучить с Алкидом несколько упражнений из высшей школы верховой езды, рекомендованных великим мастером, который некогда был учителем верховой езды французского короля и заведовал королевским манежем при дворце в Тюильри.

С этим планом она пришла к отцу. Он выслушал её. Надежда показала Андрею Васильевичу картинки, где, как она говорила, «все нарисовано», перевела подписи к ним, потому что городничий знал французский неважно. Затея Надежды была из разряда фантастических, но Дуров не хотел огорчать дочь. Ему нравилась её любовь к лошадям и желание трудиться над воплощением в жизнь своей мечты.

Когда-то он тоже мечтал о кавалерии. Но служить с четырнадцати лет ему пришлось в пехоте, так как на собственную лошадь денег не было. Лишь в 1781 году, уже имея чин капитана, он смог перевестись в конницу. В Полтавском легкоконном полку Андрей Васильевич пробыл семь лет в должности командира эскадрона и без малейшей надежды на производство в чин секунд-майора. Но там он встретил знатоков и любителей «лошадиного искусства», описанного в книге «Школа кавалерии», этой библии всех конников XVIII века. Один из них, богатый дворянин, бывал во Франции и наблюдал методы обучения лошадей по системе де ла Гериньера в манеже одного армейского полка. Потому он сумел внятно растолковать друзьям-однополчанам, как научить лошадь делать «принимание», пируэт на галопе, пассаж, пиаффе и другие элементы высшей школы верховой езды.

Это было самое главное — метода, навыки, переданные как бы из рук в руки, наблюдаемые воочию, а не описания в книге, которая служила лишь квинтэссенцией опыта, декларацией идей. Но когда и какую лошадь при выполнении упражнения надо ударить бичом по скакательному суставу, чтобы добиться нужного эффекта, а какую не трогать никогда, мог знать и чувствовать только сам мастер, ибо многообразие характеров у лошадей так же велико, как у людей.

Перед второй русско-турецкой войной в Полтавском полку было четыре офицерские лошади, которые умели делать «принимание» — основу основ в системе упражнений де ла Гериньера. Одна из них принадлежала ротмистру Дурову. С тех пор минуло почти двадцать лет.

Сейчас, слушая пылкую речь Надежды, Андрей Васильевич думал, не тряхнуть ли ему стариной, не освежить ли в памяти былое. Алкид — лошадь, по своим данным способная воспринять уроки и добиться результата. Надежда — толковая ученица, и так называемое «чувство лошади» у неё есть, это он видел. Возвращение к молодости всегда греет сердце. Может быть, оно свершится здесь, вдали от степей Украины, где ходили они, легкоконники, в походы против турок и крымских татар...

Однако для тренировок был нужен манеж. Они решили дождаться, когда сойдёт снег, а потом недалеко от Камы, за городом, на пологом берегу, насыпать речной песок, поставить камышовые стены. Андрей Васильевич достал из чулана разные принадлежности: шамберьер — бич с длинной ручкой; развязки — два ремня длиной по полсажени, с пряжками на концах, которые пристёгивались одной стороной к трензельному удилу, другой — к седлу, троку или гурте; корду с сыромятным ремнём...

Под ярким апрельским солнцем гладкая шерсть Алкида точно искрилась, а сам он, навалившись задом на стенку и повернув правое плечо вовнутрь манежа, стоял и не двигался с места. Дуров шевельнул шамберьером. Жеребец покосился на него и остался в том же положении.

— Надя, — крикнул отец. — Ты спишь на нём, что ли?

— Он не слушается...

— Конечно, он упрям! Но ты — всадник или ты... — Андрей Васильевич чуть было не сказал по солдатской привычке «баба», но вовремя остановился. — Или ты — мешок с песком? Ну-ка ковырни его левой шпорой! Отдай повод, пусть отойдёт от стенки.

— Прямо так его и тянет туда... — пожаловалась Надежда.

— Как не тянуть, он думает, там у него опора. Но ничего, если освоим «принимание», всё остальное легче пойдёт...

Алкид в конце концов покорился и отошёл на середину манежа. Ему новое увлечение Надежды радости не доставляло. Выезжен он был как хороший строевой конь и полностью подчинялся всаднику, знал повод, шенкель, «сбор». Но больше нравилось ему скакать по полям. А тут на девятом году жизни крутись на пятачке, усыпанном песком, соображай, что к чему, запоминай, следи за бичом в руках хозяина.

— Ты готова? — спросил Дуров.

— Да, — не очень уверенно ответила Надежда.

Отец ещё раз повторил ей, что она должна делать, если жеребец идёт «ездой налево». Важно правильно держать левый и правый повод, воздействуя на плечи Алкида. Сам Дуров при помощи шамберьера собирался контролировать положение бёдер лошади.

— Начинай! — скомандовал отставной кавалерист.

Надежда чуть наклонила корпус, сильно уперевшись ягодицей на левую половину седла и ногой — на левое стремя. Тем самым она побуждала Алкида двинуться за ней вперёд и вбок, чтобы сохранить равновесие. Отец едва коснулся шамберьером крупа лошади. Алкид, уходя от бича, качнулся задом влево. В этот миг Надежда и поощрила его движение, крепко прижав правый шенкель и натяжением поводьев не дав лошади развернуть плечи прямо. Так, изогнувшись, жеребец медленно переступил ногами раз, другой, третий.

— Молодец! — крикнул дочери Дуров. — Тотчас отдай ему повод, огладь лошадь... Ай Алкидушка, ай умница! Вот тебе морковка...

Пока Алкид хрустел морковкой, Надежда уселась в седло свободно и отдыхала. Эти занятия поначалу очень утомляли её. Но Андрей Васильевич сказал, что отступать негоже и он сделает из неё кавалериста несмотря ни на что.

Потому каждый день поутру, приехав к их самодельному манежу на Алкиде и Урагане, они начинали не с выездки господина де ла Гериньера, а с простых упражнений, принятых во всех кавалерийских полках для обучения рекрутов. В роли рекрута выступала Надежда. Андрей Васильевич же превращался в строгого взводного командира.

Расседлав лошадей, они пускали Алкида пастись в леваду, пристроенную тут же. Урагана Дуров брал на корду, укрывал ему спину попоной, и Надежда садилась на него верхом. Начинали с шага, потом переходили на рысь, и это продолжалось минут тридцать — сорок. Андрей Васильевич следил за посадкой дочери.

— Плечи назад! Спину прямо! — кричал он, входя в раж, и щёлкал бичом. Ураган поводил ушами и бежал по кругу рысью все быстрее и быстрее.

— Сейчас упаду, — говорила Надежда, цепляясь руками за гриву и ногами сжимая бока толстого Урагана.

— Только попробуй! — грозил ей отставной секунд-майор. Он мастерски владел шамберьером, и Надежда получала удар точно по правой коленке. — Колени — к лошади! Пятки — вниз! Локтями не болтать!..

Всё это действительно напоминало Андрею Васильевичу годы его молодости и службу в Полтавском легкоконном полку. Только Надежда усваивала уроки в три раза быстрей, чем рекруты его эскадрона, взятые в полк от сохи и в жизни не видавшие кавалерийского седла.

После такой разминки Дуров давал своей ученице получасовой отдых: всё-таки женщина и силы у неё не те. Они расстилали на траве ковёр, доставали свёрток с домашней снедью, флягу с ключевой водой. Лёжа на ковре, Надежда прислушивалась к своим ощущениям.

В такие минуты энергия, которая всегда бушевала в ней, ища выхода, как будто утихала. Может быть, она уходила в песок манежа. Может быть, передавалась Урагану, который без устали кружил вдоль камышовых стен. Может быть, обращалась в навык наездника, потому что отец всё реже пускал в ход бич. Да и она сама чувствовала, что стоит ей сесть в седло, как бёдра, колени, пятки, носки находят свои места и сбить её с лошади уже невозможно.

После отдыха седлали Алкида и выводили в манеж. Начиналась работа с поводом и шенкелем. Здесь Надежде надо было следить не за собой, а за жеребцом. Так прошло десять уроков. Алкид выучил «принимание» не только на шагу, но и на рыси. Она же довела своё «чувство лошади» до совершенства и могла, не оглядываясь назад, сказать, подвёл ли её конь ноги под круп или же держит их отставленными. Это она ощущала спиной, поясницей...

Кончался Великий пост. В доме городничего готовились к Пасхе. Дети решили в Страстной четверг сами красить яйца. Кухарка вскипятила три казана воды. В один бросили луковую шелуху, во второй — разорванные на лоскутки цветные тряпочки, в третий — специальные «мраморные» бумажки, которые Андрей Васильевич купил в лавке. Яйца опускали по очереди, и больше всех волновался Ваня. Ему хотелось посмотреть, как белая скорлупа становится жёлтой или палевой, пёстрой или «мраморной». Надежда взяла его на руки и держала над казанами, а он, шепелявя и заикаясь, объяснял ей, что там происходит.

Ужин проходил оживлённо. Подавали постную еду: пироги с грибами, запечённую картошку, солёные огурцы и капусту.

Дети были веселы и наперебой болтали. Дуров с улыбкой слушал их рассказы о том, кто, и как, и в какие цвета сегодня красил пасхальные яйца. Вдруг за окном зазвенели колокольчики, застучали копыта лошадей, раздался лай дворовых собак. В гостиную вошёл привратник и торжественно объявил:

— Матушка барыня Анастасия Ивановна прибыли!

Лица детей сразу изменились. Они испуганно замолчали.

Один Ваня, не помнивший бабушку, продолжал что-то лепетать и смеяться. Надежда переглянулась с отцом, потом опустила голову. Андрей Васильевич встал из-за стола и пошёл навстречу жене.

Анастасия Ивановна вошла в комнату прямо в дорожном платье. Дети кинулись целовать ей руку. Она ласково обошлась только с Клеопатрой, которую очень любила. На Надежду посмотрела строго:

— Что, дочь моя, ты здесь делаешь?

— Живу под отцовским кровом.

— А муж где?

— Остался в Ирбите.

— Не пора ли тебе обратно?

— Нет, любезная матушка. С Василием Черновым я хочу расстаться навсегда, — ответила Надежда, решив сразу прояснить ситуацию.

В иное время этот ответ немедленно бы вызвал бурю в семье Дуровых, но ныне жена городничего была уже не та. Она похудела, побледнела, страдальческое выражение не сходило с её лица. Доктор Граль мало помог ей, хотя она прошла двойной курс лечения. Жить ей оставалось чуть больше года, но пока никто не знал об этом.

Бросив на Надежду неприязненный взгляд, Анастасия Ивановна произнесла с угрозой:

— Дерзка и груба по-прежнему. Видеть тебя сейчас не хочу! Но завтра мы поговорим...

Надежда отвела Ваню в детскую и, поцеловав его и перекрестив перед сном, отдала няньке Наталье. Поднимаясь по лестнице к себе на второй этаж, она прислушивалась ко всем звукам в их старом деревянном доме. Но тихо было в комнатах и коридорах. Тихо, как перед грозой.

Лишь около десяти часов вечера, когда Надежда читала книгу, в её комнату постучал отец. Она открыла дверь. Добрый её батюшка, держа в руках подсвечник с зажжённой свечой, явился к ней для трудного разговора.

— Как чувствует себя матушка? — спросила его Надежда.

— Она больна, друг мой, и врач не обещал ей излечения.

— Что она хочет от меня?

— Она требует, чтобы ты вместе с Ваней покинула наш дом и вернулась к мужу.

— Вы рассказали ей о моей ссоре с Василием и его поступке?

— Да. Но мнение её твёрдо и неизменно. Ты должна ехать в Ирбит.

Слёзы выступили на глазах у Надежды.

— Ах, батюшка, ведь мне всё равно: что к Чернову в Ирбит, что головою в омут! Почему, почему она так жестока ко мне?

— Матушка желает тебе счастья.

— Она желает, чтобы я страдала!

— Друг мой, успокойся. Речи нет о немедленном отъезде. Просто ты должна подумать о своём будущем с Василием. Найти какой-то вариант, приемлемый для всех...

— Все варианты с ним кончились. Вы слышите, батюшка? Никогда я не вернусь к нему. Никогда!

Она схватила отца за руку и изо всех сил сжала её своими жёсткими от постоянной работы с поводом пальцами. Андрей Васильевич в удивлении воззрился на неё:

— Надя, это больно. У тебя не пальцы, а клещи. То-то Алкид тих и покорен с тобой... Ты совсем как мальчишка. Господи! Я был бы счастлив, имея на твоём месте сына! Никаких бы денег не пожалел, чтоб снарядить тебя в кавалерию. С этакой ловкостью и бесстрашием ты через год-два была бы уже офицером...

Дуров сам не знал, как вырвались у него эти слова, и уж тем более предполагать не мог, какое значение им придаст Надежда в обычных для неё мечтах. Но, услышав их, старшая дочь городничего опустилась перед ним на колени и прижала к своим мокрым от слёз щекам его руки.

— Вы и вправду так думаете, любезный батюшка?

— Конечно, друг мой. Но судьбу не переменишь... Не плачь. Матушка не будет завтра говорить с тобою. Она устала от поездки. А ты возьми Алкида и езжай на берег Камы одна. Я пока должен быть возле матери твоей...

5. НЕЧАЯННАЯ ВСТРЕЧА

Белые лепестки жасмина, сорванные свежим утренним ветром, залетали в окно садового дома и опускались на бумагу, исчерченную карандашом и кое-где покрашенную акварелью. Вчера Надежда оставила на подоконнике свой недоделанный рисунок. Она рисовала героиню древнегреческого мифа — юную Андромеду, дочь царя Кефея, отданную в жертву страшному дракону и прикованную к скале.

Этот сюжет не выходил у неё из головы последние дни. Андромеде она хотела придать собственные черты. Очень подробно изобразила железные оковы на руках царевны и скалу мрачного, серо-стального цвета. В первом варианте у неё был и двуглавый дракон. Одну его голову Надежда нарисовала с карикатурным профилем родной матушки, другую — с профилем Василия Чернова.

Недавно из Ирбита пришло длинное письмо. Это послужило сигналом к возобновлению военных действий, которые Анастасия Ивановна вела против старшей дочери. Письмо было адресовано тёще, и в нём хитроумный Василий давал свою трактовку последней ссоры, умолял о поддержке, клялся в вечной любви к Надежде, сообщал о своей командировке в Сарапул, которая назначена на осень, и выражал уверенность в том, что вернётся в Ирбит после этого с женой и сыном.

Да, страшное чудовище уже простёрло над ней чёрные крылья, уже дышало ей в лицо огнём и дымом, уже готовилось схватить её своими когтистыми лапами. Но Андромеду спас благородный и смелый Персей. Повторится ли ныне это предание или ей суждено навек стать безответной жертвой, сгинуть в глубинах огромнейшей империи?..

С тех пор как установилась летняя погода, Надежда перебралась в садовый дом с пятью окнами, обнесённый кругом террасой, к которой вплотную подступали кусты жасмина и несколько старых лиственничных деревьев. Дом этот стоял над оврагом, где тихо журчала маленькая речка Юрманка. Надежда с сыном и нянькой Натальей занимала весь первый этаж. Андрей Васильевич жил в мезонине наверху.

Отец больше не вспоминал их разговор вечером в Страстной четверг, но Надежда его не забыла. Мысль о превращении беглой жены в воина, солдата императорской армии, где никто не осмелится искать её, теперь казалась ей естественной и простой по исполнению. Даже, может быть, слишком простой, если предусмотреть и обдумать каждую мелочь этого путешествия из северной провинции России через две тысячи вёрст к её западным границам, где стояли полки пехоты и кавалерии и где назревали крупные события.

Политические новости, конечно, доходили до Сарапула медленно. Однако война с французами в Австрии, закончившаяся разгромом союзных войск под Аустерлицем 20 ноября 1805 года[7], уже давно служила поводом для разговоров и бурных обсуждений в местном обществе. Городничий часто получал от брата Николая, жившего в столице, петербургские газеты, а также пересказы различных слухов, курсировавших в Северной Пальмире. Газеты Андрей Васильевич давал читать своим гостям, которые раз в неделю собирались у него сыграть партию в вист.

Господа засиживались допоздна в летнем кабинете городничего и рассуждали о том, что позора Аустерлицкой баталии государь император не потерпит, а значит, жди новой войны с французами. А Надежда, сидя на террасе, слушала эти разговоры и думала о том, что война — как раз то, что ей нужно.

На войне можно совершить подвиг, заслужить награду, получить офицерский чин. На войне, где полки несут потери едва ли не ежедневно, особенно не станут приглядываться к новому солдату. На войне, если она погибнет, канет в Лету и её побег. Но нет, о смерти ей вовсе не хотелось думать. Она составляла свой план для того, чтобы выжить, чтобы победить...

За кустами жасмина послышался лай дворовых псов, громкие мужские голоса. Надежда выглянула в окно, раздвинула руками длинные и гибкие побеги. Их крепостной Пётр Васильев, тот, что был и привратником и садовником одновременно, спустил собак на четырёх всадников в тёмно-синих казачьих куртках и высоких картузах с тёмно-синим верхом. Казаки, перебравшись через овраг, очутились в саду городничего, но, видимо, не подозревали об этом.

— Куда прётесь, олухи? — кричал им Пётр. — Здесь господское поместье!

— У вас спрятался разбойник! Вон следы его лошади... Они ведут к вам прямо из леса! — Один из казаков, молодой, с серебряными нашивками урядника на воротнике и обшлагах, показывал нагайкой на свежие лунки от копыт, хорошо различимые на мокрой земле. Это Надежда вчера вечером, решив лишний раз испытать себя и Алкида, после верховой прогулки в лесу поехала не через ворота, а прыгнула на лошади в овраг и потом выбиралась наверх по крутому склону прямо в сад.

— Нет здесь разбойников! — сердился садовник.

— За укрывательство ответишь! — грозил ему нагайкой казак.

— Убирайтесь, не то барина позову...

— Зови! А мы посмотрим, кто здесь есть.

— В сад не пущу!

Васильев ругался с казаками, собаки лаяли, тощие донские скакуны прядали ушами и переступали в нетерпении с ноги на ногу. Скандалу не было видно конца. Надежда раздумывала, что делать. То ли выйти и прекратить бессмысленный спор, то ли остаться в комнате. Однако этот шум мог разбудить и напугать Ваню...

Она заколола шпильками только что расчёсанные волосы, надела свой домашний чепец с кружевами. Затем накинула на плечи узорчатую летнюю накидку и вышла в сад. Садовник обрадовался её появлению:

— Барыня Надежда Андреевна, казаки к нам въехали через овраг. Какого-то разбойника ищут.

— В чём дело, господа? — спросила она у молодого казака.

Он снял с головы картуз, поклонился ей, сидя на лошади:

— Да будет ведомо вам, сударыня, что я — урядник Донского майора Балабина 2-го казачьего полка Филипп Дьяконов и командую разъездом. Мы ищем разбойника Ниязова и его отряд. Жители бают, что видели их вчера в лесу.

— Но здесь никого нет.

— Мы нашли следы. Они ведут сюда.

— Это мой отец вчера возвращался с верховой прогулки в лес.

— Старый барин любит скакать через овраги? — Дьяконов недоверчиво покачал головой.

Он был хорош собой и строен. Смуглое лицо, большие чёрные глаза, наверное доставшиеся ему от матери-турчанки или черкешенки, тонкая талия, перехваченная шёлковым кушаком, широкие плечи. По возрасту урядник был старше Надежды года на два-три, не более, и, разговаривая, смотрел на неё слишком пристально. Но она не смутилась. В затворничестве своём Надежда отвыкла от внимания мужчин, и этот взгляд был ей приятен. Она ответила казаку с улыбкой:

— Уверяю вас, господин урядник, что Ниязов к нам не заезжал. А если бы он заехал, то я взяла бы его в плен и сейчас передала в ваши руки.

— Вы бы взяли в плен Ниязова?

— Беспременно. Или вы думаете, что женщины не могут брать в плен мужчин?

Дьяконов засмеялся:

— Могут, сударыня, могут! Теперь мне остаётся ждать, когда вы сделаете это, и навещать вас... Честь имею!

Он надел картуз, развернул коня и ударом нагайки заставил его с места прыгнуть в овраг. Казаки последовали за своим командиром, но не прыжком, а осторожно, шаг за шагом спускаясь по склону вниз, где текла Юрманка.

Надежда знала, что в Сарапуле находится казачий полк, прибывший для сторожевой и патрульной службы в городе и уезде, когда она ещё была в Ирбите. Она даже видела, правда издалека, майора Балабина и его офицеров. Два или три раза они приезжали в гости к её отцу. Но их встречала в качестве хозяйки дома сама Анастасия Ивановна, а Надежда сидела в своём садовом доме и носа оттуда не смела показать.

Сейчас она вернулась к себе в отличном настроении. Она улыбалась и вспоминала смелого урядника Дьяконова. Прыгнул вниз не задумываясь, а ведь со стороны их сада склон ещё выше и круче. Донской казак, конечно, не похож на древнего героя Персея, но всё же...

Она не придала значения его словам насчёт следующего посещения. А Дьяконов действительно пришёл через три дня утром в их сад. На сей раз он пробрался так тихо, что собаки его не учуяли. Надежда гуляла с Ванечкой, когда он вдруг вырос на садовой дорожке шагах в пяти от неё, снял картуз и низко поклонился.

— Желаем здравствовать, Надежда Андреевна. Каково почивали?

— Вы опять тут?! — удивилась она. — Зачем пожаловали?

— Пришёл узнать о разбойнике Ниязове, — усмехнулся казак. — А ну как вы его споймали?

— Но это же была шутка.

— Я тоже хочу пошутить. — Он развязал широкий кушак и извлёк из складок бережно завёрнутые два алых бутона роз на длинных ножках. Такие у Дуровых не росли.

— Не пугайтесь, сударыня. К вам не подойду. Цветы здесь оставлю... — Он положил свой подарок на дорожке перед Надеждой и отступил назад.

Ваня стал дёргать Надежду за руку:

— Маменька, можно я возьму?

— Сын ваш? — Дьяконов кивнул на Ваню.

— Да.

— А где муж?

— Далеко...

— И моя жена далеко, — с сожалением произнёс молодой урядник, чем вызвал у Надежды немалое доверие. — В Пятиизбянской станице осталась. Детей вот только Бог пока не дал.

— Разве вы давно женаты?

— Четыре года...

Так продолжался первый их разговор. В нём было много случайных фраз, смысл которых, однако, был не важен. Они смотрели друг на друга и понимали, что должны увидеться снова. Надежда лишь упомянула, что гуляет в саду по утрам ежедневно, а Дьяконов сказал ей, что будет свободен от службы через неделю.

Их краткие встречи в саду продолжались весь июль и август и оставались тайной для родителей Надежды. Урядник Войска Донского держался чинно и благородно. Он приносил Ване деревянные игрушки, которые сам вырезал ножом. Надежде рассказывал о своих военных походах.

Собственно говоря, поход был один, но такой, что стоил иных десяти. В 1799 году, будучи рядовым казаком полка Грекова 8-го, Филипп побывал в Италии и Швейцарии, воевал с французами при Адде, Треббии, Нови[8]. В трёхдневном бою на реке Треббии Дьяконов видел несколько раз Суворова. Почти целый день полководец шёл вместе с казаками на выручку пехоте, уже вступившей в бой с войсками Макдональда.

Сначала Дьяконов обмолвился об этом вскользь, но, заметив неподдельный интерес своей собеседницы, стал припоминать детали, живо рисовать облик полководца, его поведение на марше, отношения с солдатами и офицерами. Надежда почти ничего не знала о последней кампании своего кумира. Фредерик Антиг и фон Раан об Итало-Швейцарском походе Суворова не писали потому, что их книги увидели свет раньше.

Теперь она не могла не думать о молодом казаке. Словно ведомый Божьим Провидением, он являлся в сад городничего и рассказывал ей о её возможном будущем: походы, бои, учения, наставления великого полководца. Но рано или поздно казаки уйдут отсюда и, может быть, снова отправятся на войну. Это был шанс, и упускать его ей никак не следовало.

И Надежда приняла решение. Теперь ей нужна была форменная казачья одежда, чтобы вместе с полком майора Балабина покинуть Сарапул. Посвящать в свои планы урядника она не хотела. Она лишь сказала ему, что мечтает научиться ездить верхом на мужском седле и хорошая лошадь у них на конюшне есть. Нет только подходящего для верховых прогулок костюма.

Дьяконов сначала принёс ей довольно новый чекмень, потом широкие шаровары с красными лампасами и строевую казачью шапку — в виде расширяющегося кверху цилиндра, меховую, с красным шлыком, свешивающимся набок. Надежда попыталась отдать ему деньги. Он их не взял. Сказал, что это — подарок.

Одежда была добротная, но большого размера. Несколько дней у неё ушло на то, чтобы подогнать вещи по своей фигуре. Надежда шила тайком от всех и при малейшей опасности прятала казачье одеяние в сундук с висячим замком. Чекмень она решила надевать только на суконную синюю жилетку, покрой которой разработала сама.

Это было изделие, весьма важное для её новой жизни. Во-первых, под сукно на груди Надежда поставила куски толстой парусины и простегала их суровыми нитками так, что они стали выгибаться вперёд и напоминать кирасу. Во-вторых, на парусине изнутри она нашила потайных карманчиков для золотых червонцев, которые собиралась взять с собой в дорогу.

Много раз Надежда примеряла свою жилетку-кирасу перед зеркалом, надевая её прямо на полотняную мужскую рубаху, и придирчиво осматривала себя со всех сторон. Ничего видно не было, и в этом смысле замысел вполне удался. Другое дело, что носить это жёсткое и грубое приспособление требовалось весь день и даже, наверное, ночью. К такому ещё надо было привыкнуть...

Однажды Дьяконов явился на встречу в сад грустным. Полк Балабина получил приказ выступать в поход. Надежда давно ждала этого приказа и обрадовалась, но вида не подала.

— Что будет, Филипп Игнатович, если я пойду в поход вместе с вами?

— Со мной? — удивился молодой казак.

— С вашим полком, — уточнила она.

— Хотите убежать из дома?

Надежда не ответила на этот вопрос. Опустив голову, она чертила летним кружевным зонтиком какие-то фигуры на дорожке, посыпанной речным песком. Урядник тоже молчал. Он был ошеломлён таким поворотом разговора. Сколько раз видались, а молодая барыня ни словом, ни жестом не дала ему понять, что желает большего.

Он ходил сюда развлечения ради и от симпатии к ней. Хотел забыть скучную службу нижнего чина, которую он, обер-офицерский сын, получивший достаточное образование, должен был отбыть перед давно назначенными ему серебряными шнурами хорунжего. Хотел играть с чужим ребёнком, коли Бог своего не дал. Хотел свободно говорить с дамой из светского городского общества.

Не часто выпадает такой случай казачьим урядникам и офицерам, потомкам беглых холопов и недавних разбойников. Не жалуют их в гостиных российского дворянства и женихами для своих дочерей не выбирают. Слава славою, а место их — на Дону, в станицах и на хуторах или на бивуаках Российской Императорской армии да в боевых её порядках.

Обо всём этом думал Дьяконов, и постепенно в голове его складывалась новая картина их отношений. В ней были такие радужные сцены, что он даже дух перевёл, прежде чем сказать слово.

— Отчего же, можно и в поход, сударыня. Выйдем мы утром шестнадцатого сентября, да через два дня будет днёвка...

— Сколько вёрст в день вы проходите?

— Не более двадцати.

— Я догоню вас на лошади.

— А хорошо ли вы держитесь в седле?

— Держусь. — Она пожала плечами.

— Будьте всемерно осторожны, Надежда Андреевна, — сказал он, поклонился, впервые взял её руку и поцеловал кончики пальцев.

6. ПРОЩАЙ, ОТЦОВСКИЙ ДОМ!

Гостей на празднике у Надежды было мало. Только две давние её подруги. Первая, Аннета, дочь уездного казначея, в замужестве Свечина, уже беременная третий раз, приехала с мужем, отставным пехотным офицером. Другая, Мария Михайлова, дочь здешнего помещика, девушка на выданье, красивая и богатая, но уж очень переборчивая невеста, явилась вместе с тётушкой.

Даже такого скромного торжества Анастасия Ивановна устраивать не хотела. Говорила, что радоваться в их семье нечему, пока весь город судачит о ссоре старшей дочери городничего с мужем, её бегстве из Ирбита и слишком долгом пребывании в доме отца. Однако Андрей Васильевич урезонил супругу: что толку нарушать обычай, если друзья всё равно приедут с визитами, а получив отказ, больше станут рассуждать о неладах в доме градоначальника, коллежского советника и чиновника 6-го класса Дурова.

Он был твёрдо уверен, что Надежда и Василий помирятся. Надо только дождаться приезда Чернова в Сарапул. Дуров даже написал ему любезное письмо, не сказав об этом Надежде. Он ждал приезда зятя ещё и потому, что весной 1806 года возникло дело по жалобе купца Москвина, весьма неприятное для Дурова. Купец донёс вятскому губернатору о неоправданных штрафах и поборах в Сарапульской городской управе. Теперь Андрею Васильевичу нужен был толковый посредник, а лучше Василия Чернова с купцом никто бы не договорился.

Отослав письмо в Ирбит, отец принялся увещевать Надежду. Он представлял ей дело так, будто Василий страдает в одиночестве, глубоко раскаялся, да и сыну их нужно мужское воспитание, мужская рука и опека. Об этом Дуров обычно беседовал с дочерью по вечерам, заходя в её комнату перед сном.

От этих разговоров с беспрестанными намёками Надежда только больше укреплялась в своём решении идти в поход с донскими казаками. Если сюда явится Чернов, думала она, то любимый батюшка станет таким же её противником, как и мать. Не помогут ей ни успехи в выездке лошадей, ни мольбы о защите.

На день ангела Андрей Васильевич, желая задобрить дочь, подарил ей триста рублей и гусарское седло с вальтрапом. Алкид ещё раньше передан был в полное её распоряжение. Младший брат Василий отдал ей свои золотые часы. Анастасия Ивановна — золотую цепочку к ним. Сёстры подарили Надежде книги, подруги — женские украшения из серебра.

Именины прошли хорошо. Надежда веселилась и танцевала вместе со всеми. Потом вышла провожать своих подруг к воротам усадьбы. Муж заботливо усадил Аннету в коляску, и Надежда расцеловалась с ней, обещав приехать к Свечиным вместе с Ванечкой на детский музыкальный праздник. С Марией Михайловой они договорились обменяться новыми французскими книгами при встрече в четверг.

Экипажи уехали. Оставшись одна, Надежда пошла по тёмной аллее в сад. Ей нужно было собраться с духом для прощания с матерью. Она являлась к ней, чтобы пожелать спокойной ночи, в том случае, если день у них проходил без стычки или ссоры. Сегодня матушка была очень ласкова с ней и ни разу не сделала никакого замечания.

Анастасия Ивановна уже сидела в пеньюаре, и горничная разбирала у неё на голове сегодняшнюю праздничную причёску: вытаскивала шпильки, расчёсывала волосы.

— Довольна ли ты своим днём ангела? — спросила городничиха у дочери.

— О да, матушка.

— Как видишь, мы с отцом готовы сделать для тебя все...

— Хочу поблагодарить вас. — Надежда, как это у них водилось, поцеловала ей руку. — Теперь я решила исполнить ваше желание, матушка, и уехать из Сарапула.

— Давно так следовало тебе поступить, дочь моя. Тогда никто не стал бы на тебя сердиться.

— Спокойной ночи, матушка! — Поддавшись внезапному порыву, Надежда прижала руку матери к своему сердцу, чего прежде никогда не смела делать.

— Поди с Богом! — сказала Анастасия Ивановна, тронутая — так ей думалось — раскаянием своей упрямой и непослушной дочери.

Эти слова Надежда истолковала как материнское благословение. Ей очень хотелось его получить перед трудной и опасной дорогой. Низко поклонилась она своей родительнице и удалилась из спальни.

Как всегда, около одиннадцати часов вечера в её комнату зашёл Андрей Васильевич. Но их обычный разговор о событиях минувшего дня, о книгах, прочитанных Надеждой, об Алкиде и Урагане, о Василии Чернове никак не складывался. Надежда была слишком взволнованна, и отец заметил это.

— Здорова ли ты? — спросил он.

— Да, батюшка. Но только... немного озябла.

— Вели завтра протопить печь. Ночи уже холодные. Не ровен час, простудишься.

— Конечно... — Голос у неё дрогнул. — Завтра — обязательно.

— Что-то ты грустна, друг мой. — Андрей Васильевич направился к двери. — А зря. Твой праздник удался. Все довольны...

Она бросилась за ним, прижала его руку к своей щеке, потом поцеловала её:

— Ах, любезный мой батюшка!

— Добрая дочь... — Дуров обнял Надежду за плечи. — Ложись-ка спать... Ты вся дрожишь. Видишь, как холодно тут у тебя...

Она долго прислушивалась к его шагам по лестнице и в коридоре. Потом, когда они затихли, взяла ночник и осторожно открыла дверь в детскую. Но нянька Наталья, спавшая около двери на лежанке, всё равно услышала, как Надежда подошла к кроватке Ванечки.

— Что это? Кто здесь? Вы, барыня Надежда Андреевна?

— Да. Мне послышалось, Ваня плачет...

— Нет, он спит. Набегался сегодня с Василием Андреевичем и Евгенией Андреевной до упаду...

Надежда, высоко держа ночник, смотрела на своего сына. Он действительно спал крепко. Его русые волосы разметались по подушке. Одну ладонь Ваня подложил под щёку, в другой сжимал глиняную свистульку-птичку, раскрашенную красной и жёлтой краской, — дедушкин сегодняшний подарок.

Ей хотелось запечатлеть в памяти эту картину, увезти её с собой в новую, неведомую жизнь. Ей хотелось разрыдаться от тяжести и неизбежности своего выбора над постелью единственного дитяти, данного ей Богом. Но она боялась напугать своего малыша, боялась вызвать подозрения у Натальи, которая и так встала со своей лежанки, не понимая, почему барыня пришла среди ночи в детскую и теперь долго и печально глядит на барчонка, как будто бы он болен.

«Только ради лучшего будущего для нас с тобой, Ванечка... — повторяла она мысленно. — Только ради будущего. Ведь есть же на свете города краше Сарапула и Ирбита. Есть на свете добрые люди, которые помогут мне в поисках счастья... Я ещё вернусь к тебе, сын мой!»

Она поправила одеяльце, сбившееся на край кровати, поцеловала Ваню в лоб, перекрестила его. Он глубоко вздохнул и повернулся на бок, по-прежнему сжимая в руке игрушку. Не сказав ни слова прислуге, Надежда вышла из комнаты. Ей уже трудно было сдерживать слёзы...

Чекмень, шаровары, полотняная мужская рубашка, самодельная жилетка-кираса, шейный чёрный платок, строевая казачья шапка, шёлковый кушак с бахромой на двух концах, карманные золотые часы с цепочкой, портупея с отцовской саблей, охотничий нож в чехле и на узком сыромятном ремне — много всяких вещей разложила она на своей постели. Туго набитый круглый кавалерийский чемодан из серого сукна, который она собрала в дорогу вчера, теперь стоял у двери. В нём нашлось место и для двух книг: «Новейшего лексикона французских слов с толкованием на русский» и сочинения господина Антига о Суворове.

Под столом был спрятан мешок с кавалерийскими принадлежностями для похода — последний дар урядника Дьяконова. Он напугал её до полусмерти два дня назад, на заре. Постучал нагайкой в окно, выходящее на овраг, показал мешок, улыбнулся и пропал в зарослях жасмина.

В мешке, кроме вещей, Надежда нашла письмо. Молодой казак подробно описал весь маршрут своего полка с местами, назначенными для днёвок, методы обовьючения строевой лошади и предметы, для сего необходимые и положенные им в мешок, а затем подписался: «Вечно любящий Вас Филипп». Она на секунду задумалась над странной фразой, но разбираться в этом времени у неё уже не было.

Надежда взяла ножницы и подошла к зеркалу. Она отстригла свою косу и подровняла волосы «в кружок» — так, как их носил Дьяконов. Ей показалось, что облик её сразу изменился и она похожа теперь на юношу лет пятнадцати — семнадцати. Перед зеркалом же Надежда сняла с пальца обручальное кольцо, внутри которого было выгравировано слово «Василий».

— Прощай, Чернов! — пробормотала Надежда и положила кольцо в потайной карманчик жилетки, где уже находились другие её украшения из золота: серьги, перстень, две брошки. Это будет её неприкосновенный запас на самый чёрный день.

Оделась в мужской костюм она быстро. Все вещи были готовы давно, много раз перемерены, знакомы ей до малейшей складочки или петельки. С зеркальной поверхности, освещённой двумя свечами слева и справа, смотрел на неё молоденький казачок. Просторные шаровары из толстого сукна легли на талию и бёдра, сгладив их изгиб. Её жилетка, такая же тёмно-синяя, как брюки, стянула грудь, сделала прямыми плечи. Шёлковый платок, которым Надежда обернула шею несколько раз, скрыл её хрупкость и тонкость.

Надо было надевать чекмень, и тут Надежда остановилась, взяв в руки охотничий нож с тяжёлой рукоятью. В походе без него не обойтись. Но где носить это простое и надёжное оружие, взятое украдкой в кабинете отца?

Подумав, она повесила ремень с ножом в чехле через плечо на шею и сверху надела чекмень. Пусть этот клинок, не видимый никому, будет залогом её безопасности так же, как и золотые монеты, зашитые в жилетку. Всё-таки она отправляется безо всякой помощи и защиты, совершенно одна в мир, чуждый ей, непонятный, бурный.

Надежда опустилась на колени перед иконой Богородицы, висевшей в её комнате, и начала горячо молиться. Она просила у Пресвятой Девы Марии заступничества перед Господом Богом за свой дерзкий умысел, потому что поступала против воли родителей своих, разрушала семью и покидала мужа, сохраняя лишь имя сына в сердце своём. Она вглядывалась в икону, надеясь получить в ответ на собственные просьбы и мольбы хоть какой-то знак, но тих и задумчив был небесный лик Божьей Матери.

Долгая молитва прервалась, когда за окном послышался шорох листьев, стук копыт, храпенье Алкида. Это их конюх Ефим вёл жеребца на задний двор. Так Надежда договорилась с ним вчера, сказав, что хочет покататься верхом ночью, при луне, а матушка не позволяет ей этого. За услугу она обещала Ефиму пятьдесят рублей, сумму немалую, и он согласился.

Приказав конюху обовьючить лошадь по-походному, а потом идти с ней к Старцевой горе, Надежда сбежала на берег Камы. Здесь она оставила своё новое шёлковое платье, женское бельё, туфельки. Таким образом она хотела дать возможность Андрею Васильевичу отвечать на досужие расспросы знакомых и друзей в Сарапуле, а расспросов и толков будет предостаточно, она в этом не сомневалась. О том, куда в действительности исчезла старшая дочь, городничему всё равно расскажет конюх.

От берега реки Надежда поднялась по тропинке на гору. Ефим уже был там и ждал её с нетерпением. Ночь сделалась холодна. Алкид рвался у него из рук, пытаясь встать на дыбы, тревожно ржал. Надежда бросила последний взгляд на город её детства и отрочества, посеребрённый светом луны, на Каму, на обширные поля и густые леса за гладью реки. Полувсхлип-полувздох вырвался у неё из груди! «О родная земля!..»

Ефим и опомниться не успел, как молодая барыня, сунув ему деньги, вскочила в седло. Алкид, сразу успокоившись, с места пошёл в галоп. Конюх только сейчас подумал, что всё это вовсе не похоже на верховую прогулку под луной. Но разве догонишь бешеную лошадь и такого же сумасшедшего всадника?..

Дорога была залита лунным светом, и кусты за обочинами её казались вырезанными из бумаги. Алкид шёл размеренным, чётким галопом. Она дала ему полную волю, зная, что по равнине до леса надлежит им пройти четыре версты. Уж там, в чаще соснового бора, остановит Надежда доброго коня, потому что надо беречь его силы для долгого пути.

Лес надвинулся чёрной громадой. Могучие деревья сплетали свои кроны над узкой просёлочной дорогой и загораживали свет луны. Причудливые тени скользили по колее. Где-то за стволами деревьев мелькали огоньки, доносились гортанные голоса ночных птиц. Надежда перевела Алкида в рысь, затем в шаг.

«Это свобода... — думала она, опасливо вглядываясь в чащобу. — Это — моя мечта. Но нет здесь ничего ясного, хорошо различимого. Ещё можно повернуть назад и утром очнуться в доме от шелеста жасминовых побегов под окном. Только этого я не сделаю никогда...»

Филипп Дьяконов хорошо рассчитал время и расстояние. Он увидел Надежду утром 18 сентября. Она ехала шагом, вид у неё был усталый. Он тронул лошадь и выбрался из кустов на дорогу. Отсюда до деревни Семишки, где дневал казачий полк, оставалось три с половиной версты.

Он окликнул её, предложил остановиться сейчас у родника, сказал, что затем проводит к своей сотне. Ей и вправду хотелось умыться, сойти с лошади, чтобы немного размять мышцы, ещё не привыкшие к таким испытаниям.

Спрыгнув на землю, Надежда попала в его цепкие объятия. Один поцелуй ему удалось сорвать с её губ. А дальше все пошло не так, как задумал урядник Войска Донского. Дворянская дочь Надежда свет Андреевна оказала ему яростное сопротивление. Они катались по рыжей осенней траве молча. Но вдруг она отвела руки от груди, и он смог расстегнуть крючки на её чекмене.

Затем она как будто поддалась ещё больше, обняла его левой рукой. Дьяконов не видел, что при этом правую руку Надежда опустила вниз, к чехлу с охотничьим ножом, что был у неё под расстёгнутым чекменём. Он рванул на ней чёрный платок, жадно припал губами к шее, но в следующую минуту с воплем отшатнулся. Надежда ударила его обухом рукояти своего ножа прямо в лоб.

Не имела она намерения убивать обер-офицерского сына или калечить его. Хотела лишь остудить некстати вспыхиувшую страсть. Но, кажется, не рассчитала силы удара. Казак, закрыв лицо руками, раскачивался из стороны в сторону и стонал. Между пальцами у него проступала кровь.

— Зачем... — ныл он, — зачем ты сделала это? Сама в саду встречала, сама разговоры разговаривала. Разве не люб я тебе? Скажи, не люб?!

— Добрый ты малый. — Она, поднявшись с земли, завязывала снова платок на шее. — Но не нужно мне это. Не затем из дома ушла.

— Врёшь! Все врёшь...

— Ты, Филипп, глуп как пробка. Стоит ли ради этакого удовольствия скакать тридцать вёрст всю ночь? Козлов-то и в Сарапуле предостаточно. Только пальцем помани...

— Не верю тебе! — Он отнял ладонь ото лба. — Баба ты молодая, собою ладная. Чего только хочешь, не знаю...

— Вот именно. Баба. А я хочу быть человеком.

— Эко выдумала!

Дьяконов тоже поднялся на ноги, стал приводить в порядок свою униформу. На лбу у него темнела большая ссадина, из неё сочилась кровь.

— Что делать мне? — бормотал он. — Что сотнику сказать?..

— Скажешь, что упал с лошади.

— Засмеют казаки.

— Посмеются да перестанут. Но ко мне больше не подходи. В следующий раз заколю, как борова.

Взяв свою строевую шапку, Надежда свистнула. Алкид, верный конь, побежал к ней с луга, куда ушёл во время их борьбы. Рыжий мерин Дьяконова остался там траву есть. Она набрала повод, вставила ногу в стремя, поднялась в седло.

— Ты хоть лошадь мне поймай, — попросил молодой казак.

— Строевых лошадей, господин Дьяконов, особо дрессировать надо, — наставительно сказала Надежда и пустила Алкида рысью.

— Эй, ты куда? — крикнул ей урядник.

— Поступать на военную службу! — Она по-офицерски приложила два пальца правой руки к строевой шапке. — Честь имею...

Бревенчатые избы Семишек показались за поворотом. Надежда невольно сдержала бег своего коня. Разгорячённое лицо Дьяконова возникло в её памяти, и запоздалый страх шевельнулся в душе. Полчаса назад она находилась на краю гибели, в этом надо было себе признаться. Её великое приключение едва не кончилось очень банально, даже не успев толком начаться. Усилием воли подавила она дрожь в пальцах, склонилась к шее Алкида, чёрной его гривой вытерла слёзы. Он повернул к ней голову, сверкнул лиловым глазом.

— Ах, Алкидушка! Единственный ты мой друг! — вздохнула она.

Плоды долгожданной свободы имели горький вкус. Однако Надежде следовало приготовиться к новому её явлению — встрече с командиром казачьего полка майором Степаном Фёдоровичем Балабиным. Чернобородый казак, встретившийся ей на деревенской улице, ответил на её приветствие и указал избу, где остановился командир полка. Надежда заехала во двор, привязала Алкида к забору. В сенях она, помедлив минуту, сняла шапку, истово перекрестилась: «Святый Боже, Святый Всемогущий, Святый Бессмертный, помилуй нас!..» — и открыла дверь в горницу.

Майор Балабин как раз собирался завтракать. Все девять офицеров его полка уже расселись за столом вокруг двух больших сковородок с яичницей-глазуньей. Люди это были почтенные, бывалые, в большинстве — от сорока лет и старше, своих солдат хорошо знающие. Появление юного казака, никому из них не известного, вызвало эффект разорвавшейся бомбы. В полной растерянности смотрели они на Надежду и не могли сказать ни слова. Наконец майор нарушил молчание:

— Которой ты сотни?

— Пока никакой, ваше высокоблагородие, — ответила Надежда. — Но желал бы причислиться к любой, на какую укажете.

— Так ты не из моего полка! — с облегчением воскликнул Балабин. — Но зачем здесь? Как попал в Семишки? Кто ты таков?

— Я — дворянский сын, — начала рассказывать свою давно затверждённую легенду Надежда. — Мечтаю поступить на военную службу. Но престарелые родители мои боятся этого и не отпускают меня. Тайком я ушёл из дома. С вашими казаками хочу добраться до регулярных войск и там записаться в полк...

Офицеры, выслушав этот монолог, заговорили между собой:

— Сразу видно — он не из наших...

— Где только униформ взял?

— Может статься, купил.

— Скажи прямо, Осип Евстафьевич, что твои все вещи ему и продали...

— У тебя, Гаврила Ефремович, завсегда пятая сотня кругом виновата. Знать я этого молодца не знаю!

— А лошадь у него тоже донская? Давеча из заводного табуна два мерина утекли. Одного доселе не споймали...

Надежда возразила:

— Нет, лошадь у меня своя. Черкесский жеребец по кличке Алкид. От роду ему девять лет.

Балабин смотрел на неё задумчиво. Эта ситуация была ему знакома. Его собственный отец протопоп Феодор вовсе не желал, чтобы младший сын пошёл по военной части, а намеревался отправить его учиться в духовную семинарию. Однако в семнадцать лет Степан ушёл из отцовского дома и записался казаком в полк генерала Иловайского. Не сразу примирился грозный протопоп с его самовольством. Лишь через семь лет простил, когда посватался Степан к дочери его старинного друга по Донской епархии священника отца Василия.

— Дворянский сын, говоришь... — Майор недоверчиво оглядел Надежду. — А как зовут тебя?

— Александр Васильев сын Су... Соколов! — Надежда назвалась именем своего кумира и чуть было не спутала фамилию.

— Доказательства есть?

— Нет, ваше высокоблагородие! Но даю слово дворянина...

Что-то настораживало Балабина в облике пришельца, а что — он сам понять не мог. Парень держался уверенно, говорил складно, смотрел прямо в глаза. Но было, было нечто неуловимое в изгибе его руки, опирающейся на эфес сабли, в повороте шеи, в движении плеч, когда он пожал ими, говоря, что доказательств у него нет.

Надежда не сводила глаз с широкого лица Степана Фёдоровича Балабина и понимала его колебания. Сейчас он должен был принять нелёгкое решение: или выгнать пришельца прочь, или оставить его в своём полку. Для собственного успокоения Балабин желал бы получить какой-нибудь весомый аргумент. Если она придумает его сейчас, то майор станет её спасителем, если же нет, то...

— Вот сабля моего отца, — вдруг сказала Надежда и вынула из ножен широкий клинок, подала его донскому казаку эфесом вперёд. — Я взял её, уходя из дома, чтобы продолжить семейную традицию. Батюшка мой служил ротмистром в Полтавском легкоконном полку. На этой сабле — кровь османов!

Балабин взялся за рукоять, осмотрел позолоченный офицерский эфес, обвитый потемневшим от времени золотым же темляком, провёл пальцем по острию дорогого булатного клинка.

— Стало быть, ты — потомственный кавалерист?

— Так точно, ваше высокоблагородие!

— Ладно. Думаю, старый отец твой благодарен мне будет, что я не прогнал тебя, не бросил посреди дороги такого неоперившегося юнца. В походе ехать тебе при первой сотне, квартировать и обедать у меня. Смотреть за тобою станет мой вестовой Щегров...

Как на крыльях полетела Надежда из горницы во двор к Алкиду: расседлать его хоть на час после долгого пути, напоить, задать овса из походной саквы, поцеловать в ушко, прошептать: «Алкидушка, дело сделано!» Вскоре на крыльцо вышел Щегров:

— Куда это вы, барчук, подевалися? Хозяин приглашает вас завтракать. Пожалуйте к столу откушать казачьей пищи!

Теперь больше всего на свете она боялась встречи с урядником Дьяконовым и знала, что такая встреча может произойти в любую минуту. Он был в третьей сотне. Лишь тридцать рядов всадников, ехавших в колонне «справа по три», отделяло третью сотню от первой, где находилась теперь Надежда. Правда, отворив с именем Божьим дверь в командирскую горницу, она сразу перешагнула черту, отделившую её от молодого казака. Дворянский сын Александр Васильевич Соколов отныне проводил своё время в обществе офицеров Донского полка, а Дьяконов числился в нижних чинах, и путь к майорской квартире был ему заказан. Но ведь на службе бывают разные надобности, и она внутренне была готова столкнуться с ним лицом к лицу у походного костра, на конском водопое, во время марша.

Свой охотничий нож Надежда, как амулет, повесила под рубашку. Она засыпала, сжав его в руке, и при каждой утренней молитве благодарила Господа Бога, что ещё одна её ночь в казачьем стане прошла спокойно и дорога к регулярной армии стала на целые сутки короче.

А с Дьяконовым увиделась она на пятый день похода. Он ехал мрачный, с перевязанной головой. Посмотрел на неё долгим взглядом, но не произнёс ни слова. Она была не одна, а с майором Балабиным. Степан Фёдорович, видя, что «камский найдёныш» — так назвали Надежду офицеры — ловок в седле и лошадь у него хорошая, произвёл дворянского сына Александра Васильевича в свои адъютанты, и она стала сопровождать командира повсюду, ездить с его поручениями.

Однако покоя ей не было до самого конца похода, пока полк в середине октября 1806 года не прибыл на Дон. Здесь казакам устроили трёхдневный смотр, а затем отпустили по домам отдыхать от трудов воинских. Взобравшись на высокий холм, Надежда наблюдала, как донцы разъезжаются в широкой степи по тропинкам и дорогам в разные стороны.

Уезжал и Дьяконов. Его вьючная лошадь шла с пустыми перемётными сумами. Трёхлетняя патрульная служба в Вятской губернии оказалась совсем не прибыльной для казаков. В бедных татарских и черемисских деревнях разжиться им было нечем. Добро, изъятое в разбойничьих шайках, прятавшихся по лесам, попадало в основном к командирам. Всего-то в прибыток взял урядник несколько монист с золотыми и серебряными монетками для жены да персидский ковёр в полторы сажени длиной.

Так, налегке, и завернул он к майорскому шатру, ещё издалека увидев Надежду. Она возвращалась пешком с охоты в степи. За плечами у неё висело лёгкое винтовальное ружьё, на ягдташе — добыча этого дня: два крупных вальдшнепа. Они остановились в трёх шагах друг от друга. Дьяконов снял картуз и поклонился:

— Каково дневали, Надежда Андреевна?

Она опустила руку на приклад ружья, хотя и незаряженного:

— Что тебе надо, Филипп?

— Попрощаться хотел. В станицу свою уезжаю. Когда-то теперь свидимся...

— Никогда! — отрубила она.

— Отчего же, сударыня? — Он посмотрел в сторону. — Вы теперь вроде как на казачьей службе, при майоре разъезжаете...

— Сегодня — на казачьей, завтра — на другой. Вперёд не загадываю. Всё в руце Божьей.

— Знамо дело. Правды не скажете.

— Зачем она тебе?

— Да как будто и незачем.

— Ну и ступай себе с Богом.

— Ладно, сударыня, не бойтесь. Никому про вас не скажу. В полку не болтал и далее молчать буду.

— Что в полку не болтал — спасибо. О дальнейшем не думаю. Россия велика, авось никогда не встретимся.

— Вижу, у вас все наперёд расписано... — Дьяконов стал надевать картуз. — Тогда прощевайте. Не поминайте лихом, коли чего не так было...

— Прощай, казак донской!

Дьяконов поехал шагом по просёлочной дороге. Надежда смотрела ему вслед. У неё действительно было всё теперь расписано. Майор Балабин пригласил дворянского сына пожить у него в семье в станице Раздорской и ждать его нового назначения в другой казачий полк — а именно Атаманский, которое уже намечено генералом Платовым. Вместе с атаманцами, назначенными в состав армии в Пруссии, Надежда могла дойти до западной границы России.

Дьяконов ничего об этом не знал. Разные мысли бродили в его голове. Больше всего вспоминался город Сарапул, сад при доме городничего и его стройная кареглазая дочь. Ни о чём не жалел обер-офицерский сын, но, сняв картуз, возвёл очи к небу и зачем-то ещё перекрестился троекратно:

— Ведьма она. Ей-богу, ведьма...