С любовью, верой и отвагой

1. МУНДИР ОФИЦЕРА

Сначала хозяйка трактира, что стоял в старой части города, за мостом у слияния рек Няриса и Вильни, говорила с Надеждой не очень-то вежливо. Возможно, причиной тому была её потёртая солдатская шинель с малиновым воротником. Но вот дело дошло до подорожной.

— Как о вас записать?

— Корнет Александров из Мариупольского гусарского полка, по дороге из Санкт-Петербурга в свой полк. — Надежда расстегнула коннопольскую шинель, чтобы достать свои бумаги. Хозяйка увидела новенький Георгиевский крест, пухлый бумажник, офицерскую подорожную. Лицо её преобразилось.

— Господину офицеру я могу предложить наш лучший номер с камином и видом на кафедральный собор. Сколько дней вы рассчитываете пробыть у нас?

— Я еду из армии, — ответила Надежда. — Мне нужно обмундироваться. Есть ли у вас знакомые портные?

— Сколько угодно, господин корнет. — Хозяйка улыбнулась ей ещё любезнее. — Через час они придут к вам.

Надежда, взяв свой саквояж, отправилась следом за горничной в номер, а хозяйка послала малолетнего сына за Яном, Исааком, Эвфраимом, Мордыхаем и Ефимом, которые всегда честно отдавали ей пять процентов от подобных сделок.

Живя у Засса, Надежда присматривалась к военному Петербургу и составила себе мнение о том, как должен выглядеть настоящий военный франт. Новоиспечённый полковник гвардии, первым поздравив её с офицерским чином, также немало полезного рассказал ей об экипировке — важнейшей части жизни офицера. Засс советовал заказать мундирные вещи в Вильно[33], где сам недавно побывал. Это будет красиво и качественно, говорил он, но на треть дешевле, чем в столице. С его помощью Надежда написала целый список предметов, необходимых офицеру. Деньги, полученные в Военном министерстве и в подарок от государя, — всего чуть более двух тысяч рублей, — открывали перед молодым корнетом широкие возможности для осуществления этих планов.

Когда все вышеназванные мастера явились в её номер с баулами, набитыми образцами своих изделий, Надежда была вполне готова к разговору с ними. Лишь из тщеславия она позволила им битый час уговаривать себя. Они же старались вовсю. Они бросали ей под ноги, разворачивая в воздухе, штуки лучшего английского сукна по девять рублей за аршин. Они раскручивали перед ней мотки серебряного и золотого галуна, шнуров, бахромы, нужной для обшивки офицерского гусарского мундира. Они раскладывали на столе портища позолоченных и посеребрённых пуговиц: маленьких — для вицмундира, полукруглых — для боковых рядов на гусарском доломане и ментике и, наконец, особых, гусарских, пуговиц-шариков для застёжки.

Надежда не спеша листала альбомы с образцами кож, придирчиво осматривала перчатки: лайковые, замшевые, нитяные, офицерские перевязи с золотым и серебряным галуном, шейные платки, простые шёлковые и с вытканным узором, брелоки, трости, шпоры, киверные и шляпные султаны. Мастера устали расхваливать свой товар и спросили, что именно нужно молодому господину.

— Всё! — коротко ответила она.

Тогда один из них, самый старый, осторожно спросил, как господин желает платить: ассигнациями или серебром, вперёд или только по исполнении заказа, а может быть — не дай, конечно, Бог, — хочет все заказать в долг с выплатой через месяц, два, три, полгода?

— Ни в коем случае! — строго ответила она. — Я плачу серебром. Треть цены — при заказе, остальное — при выполнении его. Но делать все надо быстро...

В следующую минуту ей пришлось схватить одну из тростей, принесённых ими, ударить ею по столу и скомандовать: «Назад! Стоять смирно!» — потому что мастера, вопя и толкаясь, кинулись к ней. Они кричали, что один только Ян, Исаак, Эвфраим, Мордыхай и Ефим сделает всё это лучше других и точно в срок. Перепалка их была яростной, но скоро умельцы договорились между собой, выбрали «фактора» — посредника, отвечающего за распределение и выполнение заказов, — и стали собирать образцы обратно в сумки.

Надежда сказала, что сейчас же, немедленно, для прогулки в город ей нужны зимняя офицерская шинель, шляпа, трость и замшевые перчатки, и она заплатит за это особо. Разумеется, шинели, сшитые загодя, у них имелись. Спустя час мальчишки-подмастерья портного верхнего платья Эвфраима принесли и тут же подогнали ей по росту рукава и длину пол на новенькой голубовато-серой шинели с пелериной и роскошным бобровым воротником. Мастер головных уборов Ян доставил чёрную фетровую шляпу с петлицей, серебряными кисточками и чёрным султаном.

Надежда надела шинель прямо на свой старый коннопольский мундир и пошла на почтовую станцию. Ей надо было отправить в Сарапул длинное письмо, которое она обдумывала и писала всю дорогу из столицы в Вильно. Короткое послание отцу она отослала ещё из Петербурга. В нём было всего несколько строк. Она сообщала, что по воле государя остаётся служить в армии, а её сына Ивана Чернова Андрей Васильевич должен как можно скорей привезти в Петербург, потому что император желает поместить его на казённый счёт в военно-учебное заведение, младшую же сестру её Евгению — в институт благородных девиц имени Святой Екатерины. Эта записка была написана сразу после второй встречи с Александром Павловичем. Тогда у неё в голове царил радостный сумбур и дальнейшая жизнь виделась невероятно счастливой.

Чуть позже Надежда успокоилась и поняла, что такое послание может вызвать у отца гнев, потому что говорит о его полном поражении. Второе своё письмо она опять начинала с извинений, опять просила прощения у него за свой побег из дома, опять объясняла, что любит военную службу, опять спрашивала о Ванечке и умоляла ответить, но адреса уже не давала, а просила писать ей через графа Ливена. Ещё она объясняла Андрею Васильевичу, что для правильного прохождения бумаг он должен обратиться сейчас с прошением на высочайшее имя, ссылаясь в нём на неё, канцелярия его величества ему ответит положительно, и после этого, с полученной из столицы бумагой, он может отправляться с детьми в Санкт-Петербург.

Да, ей следовало быть осторожнее с Дуровым-старшим. Ванечка оставался в его доме. Надежда не думала, что отец отдаст единственного и любимого внука Чернову, но хоть какое-то оправдание в его глазах ей заслужить надо было. Потому она просила государя под конец их второй встречи уже не только о сыне, но и о младшем брате и сестре...

Заплатив деньги за отправку своего пакета, Надежда пошла обратно в трактир. Она специально завернула к гарнизонному ордонанс-гаузу, где стояли часовые. Увидев её офицерскую шляпу и шинель, солдаты взяли ружья «на караул». Чувство победы вновь заполнило её сердце. Надежда прошептала имя своего благодетеля, царя Александра, и смахнула с ресниц слёзы умиления. Никогда она не забудет встречи с этим великим человеком.

На следующий день Надежда перебралась на частную квартиру на Рудницкой улице, где её прислугой стала шестнадцатилетняя Мария, дочка хозяйки трактира. Так было проще, удобнее и дешевле. Жить в Вильно, ожидая выполнения заказов по обмундировке, ей предстояло не менее трёх недель.

Она ежедневно гуляла по городу утром и после обеда, осматривая его достопримечательности. Вильно был довольно большим, число его жителей приближалось к тридцати пяти тысячам человек. Своими узкими средневековыми улицами, вымощенными камнем, трёх- и четырёхэтажными домами с островерхими крышами, чистотой и опрятностью он напоминал Надежде города Восточной Пруссии, где она побывала с Российской армией.

Вильно лежал в долине, окружённой горами, и прежде всего Надежда поднялась на самую знаменитую его гору — Замковую, где стояла древняя полуразрушенная башня. Оттуда открывался прекрасный вид на город. Напротив Замковой горы находилась другая, под названием Бекешина, и на ней также высилась башня. Местные жители рассказывали, что в ней был похоронен рыцарь, утонувший в Вильне из-за прихоти своей дамы. Ещё одно пешее путешествие Надежда совершила на третью гору — Маршальскую.

Пока ей приходилось ограничиваться лишь походами по горам, улицам и площадям, хотя в Вильно было много по-европейски красивых ресторанов, кофеен, магазинов. Здесь имелся и театр, правда, с небольшим залом. Там давала спектакли французская музыкальная труппа. Но вход туда унтер-офицеру Соколову в его коннопольской куртке был закрыт. Лишь через четыре дня она получила первую свою одежду обер-офицера — тёмно-зелёный двубортный вицмундир с белым воротником и обшлагами, расшитыми гусарским узором. Этот мундир надо было надевать с тёмно-зелёными же узкими чакчирами и гусарскими ботиками с твёрдыми голенищами, вырезанными наверху «сердечком».

В вицмундире Надежда решила сначала пойти в театр. Ей хотелось там, в большом и шумном обществе, проверить, как она будет себя чувствовать в новом положении, в новой роли молодого офицера, не богатого, но имеющего средства для жизни независимой и достаточно обеспеченной. Каково ей это будет: сидеть в партере рядом с другими господами, одной ходить в антракте по фойе, пить в буфете оранжад?

В тот день давали «Женитьбу Фигаро». Надежда любила музыку Моцарта. Но раньше эту оперу не слышала. Оркестр играл слаженно, артисты пели хорошо. Оживление в зале, наполовину заполненном русскими офицерами, вызывали выходы юного Керубино. В этой партии блистала, одетая в синий военный кафтан и белые лосины, при бутафорской шпаге на бедре, обольстительная мадемуазель Люси, восходящая «звезда» здешней труппы. По мнению Надежды, мужской костюм сидел на актрисе неплохо. Только ноги у неё были полноваты, но, кажется, именно это и нравилось армейской публике.

Собственный же дебют Надежды в обер-офицерском мундире прошёл отлично и даже доставил ей маленькое приключение, над которым она потом смеялась, но тогда, в театре, при начале его, ей было вовсе не до смеха.

В антракте её остановил на лестнице какой-то молодой человек в таком же, как она, тёмно-зелёном вицмундире с гусарским воротником и обшлагами, но бирюзового цвета, то есть из Павлоградского гусарского полка. Он, к её удивлению, крепко пожал ей руку и взволнованно сказал, что очень рад встретить в этой дыре Вильно среди скучных пехотинцев, артиллеристов и драгун товарища-гусара. Не успела Надежда и слова сказать, как павлоградец уже вёл её в буфет, фамильярно обнимая при этом за плечи.

В буфете же, конечно, было замечательное вино, мозельвейн 1804 года, и её новоявленный знакомый с ходу заказал две бутылки: выпить, как он выразился, за братство всех гусар на свете. Бокал вина Надежда пригубила. Дальше дело не пошло, как ни старался этот господин, назвавший себя поручиком Белавиным, расшевелить, зацепить, вызвать на азартное соревнование по выпивке юного корнета с матово поблескивающим на тёмном сукне мундира серебряным знаком отличия Военного ордена. Раздосадованный, он сам прикончил одну бутылку и вдруг склонился к ней:

— Так из какого вы полка?

— Из Мариупольского.

— Не верю! — Поручик стукнул кулаком по буфетной стойке, и все, кто был там, обернулись к ним.

Она растерялась, но лишь на одно мгновение.

— Прошу потише! Здесь театр, а не плац! — Отступив от него на шаг, Надежда положила руку на эфес своей сабли.

— Я вас не помню... — Белавин обвёл глазами людей, окруживших их. — С мариупольцами вместе мы ходили в поход в тысяча восемьсот пятом году в Австрию, сражались с французами при Аустерлице. Вас там не было!

— Я произведён тридцать первого декабря и нынче впервые еду в полк.

— Тогда понятно. — Он согласился тотчас, с уступчивостью пьяного. — Тогда не спорю. Тогда выпьем за первый ваш чин...

Театральные служители давно ходили с колокольчиками, и зрители спешили после антракта в зал. Но оба гусара, обнявшись, спускались по лестнице в вестибюль. Белавина совсем развезло. Надежда боялась бросить его в таком состоянии. Гардеробщики помогли ей надеть на весёлого поручика шинель и шляпу, вывести его за дверь. Крикнув извозчика, она погрузила гусара в сани. Белавин долго не мог вспомнить, где он остановился.

— Трактир «Ливония»... — наконец пробормотал он и повалился на сиденье.

Вечер был испорчен. В театр Надежда не вернулась. Зато она впервые подумала о том, что офицерский мундир, к которому она относилась столь восторженно, служит для некоторых чем-то вроде билета в братство забулдыг. Можно смело подходить к незнакомому человеку, предлагать выпить, навязывать ему своё общество и требовать взаимности на том только основании, что узор, вышитый золотыми нитями на его воротнике, совпадает с твоим и сапоги у вас одного фасона...

Каждый день в её маленькой квартире на Рудницкой улице появлялись новые вещи. Здесь все увереннее располагался на жительство новый человек — корнет Мариупольского гусарского полка Александр Андреевич Александров. На шкафу уже стоял его кивер: высотой в четыре с половиной вершка, обшитый чёрным сукном, с большим лакированным козырьком. В шкафу висели: вицмундир, лёгкая шинель из тонкого сукна и зимняя — на меху, белые чакчиры с подтяжками — к доломану и тёмно-зелёные — к вицмундиру, походные серые рейтузы с металлическими плоскими пуговицами на боках и, как венец портняжного искусства, белый парадный доломан, сверкающий золотом. На нём было нашито пятнадцать позолоченных круглых пуговиц-шариков, тридцать позолоченных полукруглых пуговиц, одиннадцать аршин золотого галуна в полвершка шириной, двадцать восемь аршин золотого шнура и около трёх аршин золотой же бахромы вокруг шнуровой расшивки на груди.

Поначалу ремесленники, изготавливающие заказы, полагали, что имеют дело с неопытным шестнадцати-семнадцатилетним юношей и потому всучить ему плохо сделанную вещь будет легко. Но они заблуждались. Первым поплатился за свою наглость Мордыхай, сапожник. Юный гусар спустил его с лестницы, а вслед швырнул сапоги со скособоченными каблуками. Дважды переделывал белый гусарский доломан Ефим, потому что их благородие недовольны были тем, как вшиты рукава, и требовали также, чтобы на груди мастер поставил дополнительную прокладку из грубого клеёного холста и простегал её суровой ниткой. Но если вещь нравилась ему, то корнет Александров радовался как дитя. Он беспрестанно крутился перед зеркалом, хвалил то одно, то другое и щедро давал чаевые.

Постепенно мастера освоились со своим клиентом и даже прониклись к нему уважением. Слух о добром и богатом русском офицере, покупающем самые разные вещи, распространился по округе. В его доме бывали портной, сапожник, шляпник, ювелир, оружейник, шорник, галунщик, шмуклер[34].

На блеск серебряных монет, как бабочка на огонь свечи, сюда залетело с предложением услуг и другое существо, назвавшее себя «Аннет с улицы Роз». Так как девушка говорила по-русски с сильным акцентом и употребляла много литовских слов, Надежда не сразу сообразила, почему она несёт какую-то чушь о длинных ночах в одинокой холодной постели, о тоске мужчин по женским ласкам, о двух сердцах, готовых слиться в радостном порыве.

Она шла за Надеждой по коридору в гостиную и бормотала это. Когда они очутились в комнате, то оказалось, что корсаж у Аннет на груди расшнурован полностью, пуговицы на верхней юбке расстёгнуты и девушка с улицы Роз собирается скинуть её с себя.

— Не стесняйся, милый, — сказала она юному офицеру. — Тебе будет со мной хорошо...

Холодный пот прошиб Надежду. Да это же уличная проститутка! Через пять минут она останется в нижнем белье, перейдёт к действиям, и тогда уж «проникновение в тайну», как угодно было выразиться об этом государю, будет неизбежным.

— Сто-ять! — гаркнула Надежда так грубо, как обычно кричала на лошадей, забаловавших на взводной коновязи.

Аннет вздрогнула и выпрямилась, держа подол юбки в руках.

— А ну марш отсюда! — Схватив девицу за воротник её короткой куртки-спенсера, Надежда вытолкала незваную гостью из комнаты, захлопнула дверь и дважды повернула ключ в замке. Затем, как человек, чудом избежавший опасности, без сил привалилась к двери плечом и перевела дух.

Но девушка с улицы Роз оказалась истинной профессионалкой и не смутилась ничем. Через минуту постучав в дверь снова, она спросила, не желает ли господин офицер в таком случае провести время с Эммой, которая очень пухленькая, или с Луизой, которая блондинка и немного говорит по-французски.

— Вон! — повторила Надежда и стукнула кулаком по двери.

Она ещё не знала, что женщины в будущем доставят ей больше хлопот, чем мужчины. Одни — потому что слишком наблюдательны, другие — потому что очень влюбчивы, третьи — потому что просто назойливы и любопытны...

Вскоре, чтобы навести порядок среди своих новых вещей, Надежда купила большой дорожный сундук — из коричневой фибровой кожи, с двумя замками и широкими ремнями-ручками.

В нём разместились не только предметы обмундирования и амуниции, но и другие мелочи: батистовые рубашки, платки, книги, носки, упаковки с французским мылом, флаконы с туалетной водой, запонки, заколки для галстука, брошки и даже скобяные товары — щеколды, задвижки, крючки на двери. Их Надежда приловчилась устанавливать в тех комнатах, где спала, и только тогда раздевалась на ночь.

Сундук заполнялся быстро. Но ещё быстрее исчезали неведомо куда деньги. Этот процесс вышел из-под её контроля, и она ничего не могла с собой поделать. Наконец у неё осталось лишь двести рублей, отложенных для покупки верховой лошади. Потом от них она взяла пятьдесят рублей, потом — тридцать, потом ещё сто рублей отнесла на почту и послала отцу — надень ангела её сына, названного в честь Иоанна Крестителя. С Вильно, богатым, шумным, услужливым, весёлым, надо было прощаться. Она сделала это, когда в её бумажнике находился всего один серебряный рубль.

2. ПРИБЫТИЕ В ПОЛК

Майор Дымчевич, временно исполнявший обязанности командира батальона вместо подполковника князя Щербатова, бегло просмотрел все документы и взглянул на нового офицера. Таких мальчишек, поступавших на службу с радужными планами и намерениями, он на своём веку перевидал немало. Мундир сшит у дорогого портного, сам благоухает туалетной водой, на груди — знак отличия Военного ордена, значит, успел повоевать в нижних чинах. Мечтает небось о новых походах, о подвигах, о славе. Полковая жизнь в тишайшей Малороссии скоро его успокоит. Будет он, как все, тянуть безответно лямку строевой службы.

— Давно ли вы из Петербурга? — спросил Дымчевич у Надежды.

— Месяц, господин майор.

— Служили, часом, не в уланском полку великого князя цесаревича Константина Павловича?

— Нет.

— Что ж, у меня в эскадроне есть вакансия. Я беру вас к себе.

— Премного благодарен за доверие, господин майор.

— Свои бумаги отдадите полковому адъютанту. Потом отправляйтесь в село Рожище. Штаб моего эскадрона там. Временно примете взвод поручика Докукина, который в отпуске.

— Слушаюсь, господин майор.

— Через две недели прошу пожаловать в Луцк, на благотворительный бал, который даёт моя жена. Там и представитесь всему полковому обществу.

— Спасибо за приглашение. Честь имею откланяться, господин майор! — Надежда щёлкнула каблуками и чётко повернулась кругом.

— О, да у вас ташка необразцовая! — воскликнул Дымчевич. — Где вы её заказывали?

— В Вильно.

— Они вам выложили галун «городками», кои отменены в середине прошлого года. Надобно теперь иметь галун совершенно гладкий...

За исключением этой детали её знакомство с новым командиром прошло удачно, и Надежда, уже больше уверенная в себе, отправилась в село Рожище, что находилось вёрстах в двадцати от Луцка, на берегу реки Стырь. Старший в эскадроне офицер, штабс-ротмистр Мальченко, принял её совсем неласково.

Что ему не понравилось в корнете Александрове, одному Богу известно. Может быть, мундир из английского сукна, в то время как сам Мальченко довольствовался отечественным, весьма грубой выделки и ценою по четыре с половиной рубля за аршин. Может быть, юный возраст и при таком возрасте офицерский чин, потому что Мальченко в свои семнадцать лет был только сержантом и никаких наград не имел.

Но прицепился он к ней из-за верховой лошади. Надежда говорила ему, что по установлению императора Павла I она имеет право на строевую лошадь безвозмездно от казны. Штабс-ротмистр отвечал ей, что на одной лошади офицеру служить несподручно, а надо иметь по крайней мере три: две собственных, строевую и вьючную, и третью от казны строевую, которую в полку выдадут по мере возможности, но сейчас свободных казённо-офицерских лошадей у них не имеется. Ни о чём таком она не знала, а если бы знала, то, наверное, не заказала бы в Вильно лишнюю мундирную пару, отделанную золотом.

Из Рожищ Мальченко отправил Надежду дальше — в деревеньку Березолупы, где квартировал взвод поручика Докукина, но пригласил вечером быть у него в доме, чтобы познакомиться со всеми офицерами эскадрона. Существовала такая традиция: свободное от службы время офицеры обычно проводили на квартире своего командира, который держал открытый стол для всех. Так складывалась полковая семья, полковое товарищество, где всё было общее — честь, труды, опасности, награды и наказания.

Вступление в этот закрытый для чужаков круг и должна была сегодня отметить Надежда. Ей следовало угостить будущих сослуживцев. В местном шинке она взяла в долг три бутылки настоящей мадеры. Хозяин, поговорив с новым офицером, охотно открыл для него кредит.

Трёх этих бутылок хватило. В Мариупольском полку, как поняла Надежда, пили в меру. Хорошее вино украсило скромную вечернюю трапезу у штабс-ротмистра, которая состояла из пшённой каши и биточков. Мальченко, пропустив стакан вина, раздобрился и предложил юному корнету помощь в приобретении лошади. Эта лошадь, как и следовало ожидать, имелась у него самого. Кличка её была Адонис, масть — настоящая гусарская, то есть серая, рост в холке — два аршина и два вершка, что также отвечало уставным требованиям, возраст — семь лет.

— А цена? — спросила Надежда.

— Сто рублей серебром.

Офицеры эскадрона, сидевшие за столом: поручик Сошальский, корнеты Коциевский и Увалов — переглянулись между собой, но промолчали. Надежда почувствовала подвох. Но какой — этого ей никто сейчас не скажет, потому что она — новичок.

Утром солдат привёл Адониса. Это был серый в яблоках мерин средних породных достоинств. Всё в нём было бы ничего, если б не уши, довольно длинные и как-то странно висящие в стороны. Надежда села в седло, подобрала повод. Мерин пошёл шагом, потом, по её команде, и рысью. Она попробовала поднять его в галоп с левой ноги. Это не удалось. Галоп Адонис начинал только с правой, и никак иначе. Он вообще почти не реагировал на действия шенкелей, но очень сильно упирался в повод.

Это была типичная солдатская лошадь из шеренги. Таких ещё в Конно-Польском полку, после гибели Алкида, через руки Надежды прошло несколько. Рядовые, как правило, ездили в шеренгах с отпущенными шенкелями, только на одном поводу. Но в сомкнутом строю этого было достаточно. Офицерские же лошади на учениях и в бою ходили поодиночке, занимали в схемах построений особые места. Потому их выездка требовала большей сложности и точности.

Тут на поле появился взвод Докукина, и её догадка об Адонисе подтвердилась. Надежда хотела встать на место взводного командира перед фронтом — мерин изо всех сил артачился и брыкался. Он тащил её в шеренгу. После короткой борьбы она дала ему волю, и конь сейчас же привёз её на правый фланг, к старшему взводному унтер-офицеру. Заняв это место, он выполнил со взводом все учебные эволюции без малейшего управления со стороны своей наездницы.

Вот тут господин Мальченко был абсолютно прав: эта лошадь выезжена хорошо. Только Надежде она совершенно не подходит, потому как взята прямо из солдатского строя. Красная ей цена — пятьдесят — шестьдесят рублей. А те сто, которые запрашивает за неё почему-то штабс-ротмистр, — просто вымогательство, обман, насмешка над несмышлёнышем корнетом.

Мальченко внимательно наблюдал за ездой нового офицера. Он понял, что перед ним — опытный всадник. Подъехав к Надежде, он осыпал её похвалами, равно как и своего Адониса.

— Из дружеского расположения к вам, Александров, — сказал штабс-ротмистр, — я даже могу отдать вам эту отличную лошадь в долг...

— На какое время?

— До тех пор, пока вам не пришлют денег из дома. Ведь для вашего отца, вероятно, сто рублей — не такая уж крупная сумма...

Хитрые и злые глазки Мальченко остановились на прекрасно сшитом ментике корнета, надетом по зимнему времени в рукава. Он ждал ответа. Надежда молчала. Потом быстро взглянула на него и опустила голову:

— Хорошо. Я возьму у вас эту лошадь.

«Чёрт с тобой и с твоим мерином! — думала она. — Ради моей службы в этом эскадроне. Ради добрых отношений со всеми вами, мариупольцами... Если это, конечно, мне поможет!»

Вечером она села писать письмо начальнику военно-походной канцелярии его величества графу X. А. Ливену. Наступил тот самый трудный случай, о котором говорил ей государь. Ей срочно была нужна помощь — рублей пятьсот ассигнациями[35], чтобы заплатить долг Мальченко и купить кое-что из конских принадлежностей. Не имело никакого смысла описывать графу её приятную жизнь в Вильно и тысячу соблазнов этого города, где, вкушая блага цивилизации, она немного вознаградила себя за суровую службу рядового Соколова. Требовался какой-то другой аргумент, и она нашла его:

«...издержав деньги, полученные при отъезде, на мундир, получил всё необразцовое и здесь должен переделывать и не имею на что купить лошадь и нужные к ней приборы...»[36]

Она надеялась, что государь простит ей эту маленькую ложь во спасение. Он ведь бывал в Вильно и, наверное, — пусть даже инкогнито — тоже посещал эти великолепные кофейни с бильярдом, эти рестораны, где играют музыканты и подают изысканные яства, эти магазины, из которых невозможно уйти с пустыми руками...

Но юного франта из столицы ещё не видели полковые дамы, коим не терпелось узнать петербургские новости из первых уст. Надежда много бы дала, чтоб избежать встречи с ними. Однако это было предопределено точно так же, как покупка глупого Адониса у штабс-ротмистра Мальченко. Лишь одно обстоятельство смягчало участь корнета Александрова — полковых дам было не много.

Не всякая женщина решится вести кочевую армейскую жизнь вместе с мужем. Не всякий обер-офицер может вступить в брак: его жалованье явно недостаточно для содержания семьи. Да и как возить с собой жену и детей, если устав предписывает младшему офицеру иметь в полковом обозе только одну вьючную лошадь, а такое транспортное средство, как повозка, полагается ему, начиная от чина ротмистра и выше.

Потому на балу в Луцке Надежда имела счастье видеть семь милых женщин в возрасте от двадцати до тридцати лет. Но и этого вполне достаточно для возникновения самых разных сплетен, слухов и пересудов. В том, что её появление в полку таковые вызовет, она не сомневалась. У женщин — огромная интуиция, они придают большое значение мелочам.

Она долго думала, что ей надеть. Наконец выбрала не вицмундир с бальными белыми кюлотами, белыми шёлковыми чулками и чёрными туфлями, а униформу дежурного офицера, благо действительно дежурила в тот день по эскадрону: доломан и ментик, обшитые золотом, походные рейтузы, перевязь с лядункой, кушак, портупею с саблей и ташкой. Волосы она сильно начесала на виски, взяла замшевые перчатки вместо лайковых — они выглядят грубее, — попрыскалась самым резким мужским одеколоном...

— Mesdames, permettez-moi de vous presenter[37]... — сказал майор Дымчевич, вводя Надежду в просторную гостиную.

Первой им навстречу пошла приятная брюнетка лет тридцати в салатовом платье с рюшами — жена майора Елизавета Осиповна Дымчевич.

— А вы, корнет, настоящий монах-затворник. Третью неделю здесь — и ни в один дом ни ногой. Могли бы для начала представиться хотя бы супруге эскадронного командира... — Елизавета Осиповна, окинув Надежду взглядом, протянула ей руку для поцелуя.

Делать нечего, Надежда щёлкнула каблуками и быстро наклонилась к кружевной перчатке, пахнущей розовой водой. Целовать руку теперь было необязательно, она узнавала это у Засса. Хорошим тоном в петербургском свете считался как бы знак поцелуя.

— Отчего же столь суровое суждение, ваше высокоблагородие? — спросила Надежда у майорши.

— Вы не хотите нам рассказать столичные новости!

— О, мои новости давно устарели, Елизавета Осиповна...

— Нет-нет-нет, милый юноша! — Дымчевич шутливо погрозила ей пальцем. — Теперь легко не отделаетесь. Поздоровайтесь со всеми, садитесь и рассказывайте...

Сначала Надежда поклонилась Луизии Матвеевне Павлищевой, тоже майорше, весьма дородной даме, затем — Екатерине Николаевне Ракшаниной, жене ротмистра, черноглазой и черноволосой, затем — жене ротмистра Станковича, самой молодой из присутствующих и самой хорошенькой. Она была беременна, и пятна несколько портили её милое лицо...

Интересовали женщин в основном новости об императорской фамилии, моде и культуре: что дают теперь на театре, носят ли ещё в столице турецкие шали, как чувствует себя вдовствующая императрица Мария Фёдоровна и верно ли говорят, будто великая княжна Екатерина Павловна увлеклась всерьёз генерал-лейтенантом князем Багратионом.

Этот разговор прервало появление полкового оркестра. В доме начали шумно готовиться к балу, и Надежда, воспользовавшись этим, улизнула из гостиной.

Когда Мальченко предложил ей составить партию в вист, она охотно согласилась и села за зелёный ломберный стол. Рядом с ней опустился на стул незнакомый офицер, рослый, с чёрными, красиво завитыми усами.

— Ротмистр Станкович, корнет Александров, — представил их друг другу Мальченко, и они обменялись рукопожатием.

— Сейчас я беседовал с вашей очаровательной женой... — сказала Надежда, беря в руки карты.

— Да, — рассеянно кивнул ротмистр, изучая карты, попавшие к нему. — Мы женаты два года и нынче ожидаем своего первенца... Начинайте, корнет...

Бал в доме Дымчевичей затянулся за полночь. Надежда была в числе тех гостей, кто уезжал первым. В прихожей она столкнулась с четой Станковичей. Госпожа Станкович дотронулась веером до рукава Надежды:

— Как мило вы держались, дорогой Александров... Но не обижайтесь, у нас с госпожой Дымчевич есть игра. Мы всем даём забавные прозвища. Вам дали тоже...

— Какое же? — спросил её муж, надевая ей на плечи шубу.

— Гусар-девка! — ответила молодая женщина и громко рассмеялась.

В первую минуту Надежда растерялась так, что не смогла произнести ни слова. Затем на ум пришла спасительная французская фраза:

— Madame, que trouver-vous en moi... de commun avec une jeune fille?[38]

— C’est difficile a dire, mais il у a pourtant que chose[39]... — Станкович продолжала улыбаться. — Ну, например, маленькие руки и ступни, тонкость стана, какая-то хрупкость... Даже сами движения...

— Друг мой, — сказал ей укоризненно муж, — вы сегодня просто переутомились. Нам давно пора домой... Спокойной ночи, корнет!

Ротмистр надел шляпу, откозырял Надежде и взял жену под руку. Они вышли из прихожей к большой коляске, поставленной на полозья. Надежда, держа кивер в руках, ждала, пока они уедут. Щёки у неё горели огнём.

«Ничего, — думала она. — Рано или поздно, но они ко мне привыкнут, как привыкли в Польском полку. Если б только женщины поменьше болтали...»

3. СМОТР ГЕНЕРАЛА СУВОРОВА

Наступил апрель. Надежда всё ещё жила в Березолупах, занималась взводом поручика Докукина, который уже просрочил свой отпуск на две недели. Майор Дымчевич удерживал корнета Александрова здесь, не обещая ему тем не менее постоянного назначения на должность командира взвода, о чём Надежда мечтала. Ответ майора на все её просьбы был один: «Только после дивизионного и корпусного смотра!»

Смотр командира их 9-й дивизии генерал-лейтенанта Суворова, князя Италийского, графа Рымникского, сына великого полководца, должен был пройти в последних числах апреля. Затем, 1-го или 2 мая Мариупольский гусарский полк собирался смотреть генерал-лейтенант Дохтуров, командир корпуса. К этому времени Надежде надо было подготовить и чужой взвод, и своего нового коня, то есть приучить Адониса к роли офицерской лошади.

Она давно взяла мерина к себе в Березолупы и каждое утро чистила его, кормила, седлала, выезжала в поле одна. Когда-то так ей удалось приручить и объездить Алкида. Теперь она надеялась усовершенствовать навыки Адониса. Но успехи были скромными. Хоть конь и привык к ней, научился подниматься в галоп как с левой, так и с правой ноги, однако стоило ему увидеть конный строй, как вся учёба шла насмарку. Он рвался встать в шеренгу, и только жестокое наказание удерживало его. Адонис, в отличие от Алкида, был туп, упрям и уже заучен. Но Надежда поняла это слишком поздно.

К середине апреля поля и луга зазеленели. Начались общие конные и пешие учения эскадрона. Поручик Докукин наконец-то вернулся, но теперь его посадили на гауптвахту за большую задержку из отпуска без оправдательных документов. Все шло к тому, что Надежде придётся ездить на учениях не в «замке», как простому обер-офицеру, а перед фронтом, как командиру взвода, что давалось Адонису с большим трудом.

Генерал-лейтенант Аркадий Александрович Суворов приехал в полк 23 апреля. Надежда не могла отвести восхищенного взгляда от сына своего кумира, голубоглазого красавца блондина, высокого и стройного, как бог Аполлон. Но не одна она бросала пылкие взгляды на молодого генерала. Бессмертное имя, которое он носил, личная храбрость и отвага, добрый характер, приятное со всеми обращение — всё это располагало людей к сыну генералиссимуса с первой встречи.

Пожалуй, больше солдат Аркадия Суворова любили женщины. Он, по доброте своей душевной, никогда не мог отказать им и из-за своих бесчисленных связей и романов заслужил в высшем свете прозвище «добродетельный развратник». В Петербурге у генерала оставалась молодая жена с четырёхлетним сыном, а в Луцк из соседнего Дубно приехала за ним его последняя любовница — княгиня Любомирская, вдова двадцати пяти лет от роду, владелица обширнейших поместий, полька, очень красивая и чрезвычайно уверенная в себе женщина.

Её, одетую в роскошное платье-амазонку, верхом на арабской лошади и в окружении полковых дам, тоже ехавших верхами, Надежда увидела в начале смотра. Эта пёстрая кавалькада поднялась на ближайший холм и оттуда наблюдала за учениями. Оттого, наверное, они проходили с небывалым энтузиазмом.

Генерал-лейтенант Суворов объехал шагом развёрнутый строй всех десяти эскадронов Мариупольского полка, затем вернулся на середину фронта и высоко поднял шпагу:

— Господа офицеры, ко мне!

По этому сигналу командиры взводов и эскадронов, стоявшие перед строем своих подразделений, ринулись к дивизионному своему начальнику, сверкая золотом парадных мундиров.

Надежда тоже хотела пустить Адониса в галоп, но он, ошарашенный шумом и пестротой красок на зелёном поле, пошёл не вперёд, а назад, в шеренгу. Шпоры, шенкеля, повод — ничего не помогало. Тогда, выхватив из ножен саблю, Надежда со злости ударила мерина ею плашмя по крупу. Он вроде бы одумался и неспешным галопом двинулся к генералу. Все офицеры полка, включая Аркадия Суворова, терпеливо ожидали, когда корнет Александров к ним присоединится.

Затем его сиятельство громким голосом отдал свои распоряжения, объяснил последовательность всех сегодняшних эволюций, задачу каждого эскадрона и отпустил офицеров на их места. Теперь Адонис помчался к своему взводу как вихрь.

Раздалась команда: «Повзводно! Левое плечо вперёд, заезжай!» Весь полк плавно повернулся направо. Только серый мерин Надежды остался недвижим. Она снова ударила его саблей плашмя по крупу. На сей раз это возымело обратное действие. Конь снова начал пятиться, брыкаться, крутить своей вислоухой головой. Надежда крикнула старшему унтер-офицеру, чтобы он встал на её место перед взводом, а сама начала борьбу с лошадью. Генерал-лейтенант Суворов и командир второго батальона подполковник князь Щербатов, приблизившись, с интересом наблюдали за этим.

Победа осталась за Адонисом. Как только Надежда чуть-чуть отдала повод, он сделал мощный прыжок вперёд и понёс свою хозяйку через поле на дорогу, ведущую в город.

— Молодой офицер не хочет с нами учиться! — услышала Надежда напоследок насмешливый голос Аркадия Александровича.

Прискакав к эскадронной коновязи, она спрыгнула на землю, бросила повод дежурному солдату. Выхватив у него из руки кнут, она собралась отделать своего боевого друга как следует. Но, увидев, что мерин дрожит всем телом и по бокам у него бегут струйки пота, остановилась. Кто виноват в том, что лошадь из шеренги поставили на офицерское место? Зачем она вообще купила Адониса? И можно ли побить штабс-ротмистра Мальченко за его хохляцкие штучки?..

Вечером того же дня княгиня Любомирская дала бал в честь князя Италийского, графа Рымникского. Туда прибыли все офицеры Мариупольского полка и все окрестное дворянство. Было очень многолюдно и очень шумно. Прелестные польки напропалую кокетничали с мариупольцами, вальсируя по залу. Их мужья и братья сидели в буфете и за карточными столами.

Надежда, как и все одетая в бальную форму, не рискнула выйти в зал, где было много женщин. Она слонялась между буфетом и комнатой с ломберными столами. Здесь её и повстречал генерал Суворов.

— Вы не танцуете, корнет? — Он узнал молодого офицера, который утром не по своей воле покинул учения.

— Нет, ваше сиятельство. — Она вздохнула. — Сегодня у меня плохое настроение.

— Неужели из-за лошади?

— Да. Мой конь опозорил меня перед всеми командирами. Это ужасно.

— Вы придаёте этому значение? — удивился генерал.

— Конечно!

— Напрасно, мой юный друг. Завтра на манёврах все забудут об этом. Случится что-нибудь другое, более интересное. Идёмте к дамам. Будем танцевать!

— О нет, ваше сиятельство! — воскликнула она. — Только не женщины!

В её голосе было столько отчаяния, что Аркадий Суворов расхохотался.

— Ответ, достойный офицера с «Георгием»! Вы не боитесь неприятельских пуль, но боитесь женщин...

— Ещё как, ваше сиятельство! — призналась ему Надежда.

— Всё ясно! — Молодой генерал обнял её за плечи. — Я тоже был таким в шестнадцать лет... Но надо поступать смелее, мой юный друг. Поверьте мне, эти пустоголовые существа не заслуживают наших волнений и переживаний!

— Почему? — Надежда резко отстранилась от князя Италийского. — Вы плохо судите о женщинах. Так нельзя. Я не могу согласиться с вами. Женщины — прекрасны, они...

Она хотела произнести целый панегирик в честь слабого пола, но вовремя остановилась. Суворов смотрел на неё с нескрываемым интересом. Надежда смутилась:

— О женщинах, ваше сиятельство, можно говорить очень много...

— Не надо говорить, корнет. — Он по-дружески взял её за локоть. — Надо действовать. Идёмте в зал. Я помогу вам положить почин в таком серьёзном деле. Я буду вашим ходатаем. Вот увидите — ни одна из них не откажет вам...

В танцах как раз наступил перерыв: музыканты отдыхали. Дамы вернулись на свои места, обмахиваясь веерами. Кавалеры были возле них. Гул голосов заполнил зал вместо музыки. Все видели, как князь Италийский, граф Рымникский, держа за руку корнета Александрова, подвёл его к хозяйке дома, княгине Любомирской.

— Рекомендую вам, княгиня, моего юного друга. Займитесь его воспитанием! — Генерал с улыбкой поклонился красавице и чуть тише добавил: — A la vue de ses fraiches couleurs vous pouvez bien deviner qu ii n’a pas encore perdu sa virginité...[40]

Любомирская усмехнулась и легонько ударила Суворова по обшлагу мундира сложенным веером:

— Вы слишком добры к молодым офицерам, князь. У меня нет ни одного свободного танца. Разве что мазурка, обещанная вам...

— Конечно, моя дорогая. Буду весьма признателен... — Генерал ещё ниже поклонился своей пассии и ушёл из зала.

Надежде мазурка всегда нравилась. Она лихо провела партнёршу через все фигуры этого танца и сама хорошо танцевала.

Опираясь на её крепкую руку, Любомирская изредка поглядывала на молодого кавалера. Было что-то самобытное, непохожее на других в правильных чертах его смуглого лица.

После мазурки Надежда уехала домой. Учения продолжались, и ей нужно было найти какой-то выход с Адонисом. Она собиралась поменяться лошадьми со взводным унтер-офицером. Но ничего этого делать не пришлось. Рано поутру её разбудил денщик подполковника князя Щербатова. Он привёл ей заводную лошадь командира батальона — красивого жеребца по кличке Буян — и сказал, что так распорядились его высокоблагородие до конца манёвров.

Два часа Надежда носилась по полю на чужой лошади с докукинским взводом. Всё получалось у неё самым лучшим образом. Перед завершающей атакой на предполагаемого неприятеля майор Дымчевич отрядил её с рапортом к командиру дивизии. Остановив коня в нескольких шагах от Суворова, Надежда приложила два пальца правой руки к козырьку кивера и сообщила о готовности второго батальона. Генерал, приняв рапорт, повернул свою лошадь боком к лошади корнета. Их колени соприкоснулись. Надежда опять увидела красивое лицо князя Италийского очень близко от себя.

— Как Любомирская? — тихо спросил он.

— Отлично! — сказала Надежда, хотя давно забыла о ней.

— Продолжайте в том же духе, корнет! Вперёд и смелее. Вас ждёт победа. Моя штаб-квартира находится в Дубно в доме пана Мазовецкого. Приезжайте!

— Премного благодарен, ваше сиятельство!

Она снова бросила руку к козырьку и ответила улыбкой на улыбку генерала. В следующую минуту они разъехались в разные стороны. От одного движения шенкеля Буян резво поднялся в галоп, и Надежда примчалась к своему батальону, уже развернувшемуся на эскадронных дистанциях на краю поля.

— Господин майор, его превосходительство даёт «добро»! — крикнула она Дымчевичу и поспешила к третьему взводу.

Трубачи, стоявшие справа от майора, заиграли «поход».

— Господа офицеры, к атаке!

Впервые на больших учениях Надежда заняла место командира взвода: на два корпуса лошади впереди от первой шеренги. Справа перед вторым взводом стоял поручик Сошальский, слева перед четвёртым взводом — корнет Коциевский. Все офицеры одновременно достали из ножен сабли и поставили их рукоятью на правое бедро. До команды начать атаку оставались какие-то секунды. Надежда обернулась. За ней стояла стена конников: чёрные кивера, усатые лица, морды лошадей. Все они подвластны ей и приказу. Сейчас она одна полетит вперёд на красавце Буяне и услышит за собой слитный топот сотен копыт. Это будет прекрасно!

— Эскадро-он! С места прямо марш-марш!

Атака получилась. В их втором батальоне ни один взвод не нарушил равнения, ни один солдат не выскочил из строя. Так, могучим монолитом, составленным из пяти эскадронов, доскакали они до леса. Если бы там и вправду располагался неприятель, то они бы смели его прочь в своём неукротимом порыве.

Генерал-лейтенант Суворов поблагодарил полк за службу и уехал в Дубно. Все мариупольские эскадроны остались в Луцке дожидаться встречи с другим генералом — командиром корпуса Дохтуровым. Этот смотр также прошёл успешно. Теперь следующим событием года, к которому готовились не меньше чем к генеральским смотрам, был выход полка в лагерь, или «на кампаменты».

Что такое «кампаменты», Надежда знала. Шесть — восемь недель в палаточном лагере, лес, поле, река, коновязи на открытом воздухе, каждое утро общий для всех десяти эскадронов развод караула под музыку. Она ничего не имела бы против этой жизни на природе, если бы не штабс-ротмистр Мальченко. После происшествия с Адонисом на смотру у Суворова этот человек стал очень сильно её раздражать. В лагере же придётся видеть его ежедневно, жить с ним бок о бок, в парусиновой палатке по соседству, выполнять его указания, делить с ним трапезу...

Ординарец из штаба доставил корнету Александрову пакет с приказом: завтра выйти на дежурство по полку. Остаток вечера Надежда приводила в порядок полную парадную униформу: после учений кое-где на мундире оторвались пуговицы, на белых чакчирах и на суконной крышке ташки было полно лошадиной шерсти, латунная оковка ножен потускнела.

В двенадцать часов пополудни она, одетая как на парад, встретилась в штабе с прежним дежурным офицером. Они вместе вышли к полковой гауптвахте: столбу с колоколом для вызова караула и повозке с полковой казной, установленной на деревянном помосте. Её охранял пеший часовой с карабином на плече. Офицеры осмотрели печати на денежных ящиках, поздоровались с новым караулом из шести рядовых при одном унтер-офицере, выслушали рапорты всех дежурных по эскадронам и командам, побывали в караульном помещении и карцере, подписали рапорт о наличном составе полка и отправились к полковому командиру.

Приняв рапорт, он как бы между делом сообщил корнету Александрову, что вопрос о его назначении на должность командира взвода днями будет решён, вакансия открывается, но в другом эскадроне — майора Павлищева, и согласен ли корнет на этот переход?

— Так точно, господин полковник! — радостно выпалила она.

— Да, — задумчиво сказал командир, — мне тоже кажется, что хорошему офицеру всё равно, где служить... А с генерал-лейтенантом Суворовым, вероятно, был знаком ваш батюшка?

— Нет.

— Ну тогда кто-нибудь из родственников?

— Никто, ваше высокоблагородие.

Полковник посмотрел на Надежду и прекратил свои расспросы, отпустив нового дежурного офицера восвояси. Воодушевлённая новостью, Надежда всю ночь не смыкала глаз и не давала покоя караулам, до утра пять раз обойдя все посты.

Вместе с приказом о переводе в другой эскадрон ей была выдана и казённо-офицерская лошадь. Точно по мановению волшебной палочки развязался целый узел проблем с Адонисом. Через посредство полкового командира она купила, и очень недорого, строевую лошадь офицера, уходящего в отставку. Это был вороной жеребец Алмаз, чем-то напоминающий Алкида.

Завёлся у неё и денщик. Из четырёх кандидатур, ей предложенных, Надежда выбрала рядового Зануденко. Ему исполнилось тридцать восемь лет, двадцать из которых он провёл в Мариупольском полку, в битве при Аустерлице получил ранение и вскоре после этого был признан негодным к строевой службе. Недолго она смотрела в тёмные глаза гусара и слушала его речь, по большей части состоявшую из отдельных слов и междометий. Таких дураков немало есть во всех полках и эскадронах. Они медлительны, забывчивы, им надо по сто раз объяснять одно и то же. Но это для неё лучше, чем бойкий и сообразительный слуга, слишком многое замечающий за барином.

Так кончилась первая её весна в Мариупольском полку.

Солнечным июньским утром Надежда, сидя верхом на Алмазе, выехала из Березолуп по направлению к деревне Голобы, где находился штаб эскадрона майора Павлищева. За ней на казённо-офицерской лошади ехал Зануденко и вёл в поводу Адониса, нагруженного вьюками. Вьючная лошадь за сто рублей серебром при стандартной цене на неё двадцать — что-то новенькое на конном рынке Малороссии. Но такова плата за новичка, взимаемая Наглостью с Неуверенности.

4. КОМАНДИР ВЗВОДА

Мариупольский гусарский полк, как сообщество людей, где ей теперь предстояло обретаться, Надежда открыла для себя не столько на смотрах и манёврах, сколько на офицерских обедах, ужинах и балах, сопровождавших эти военные мероприятия. Наконец-то она увидела всех мариупольцев: тридцать четыре корнета, двадцать поручиков, десять штабс-ротмистров, шесть ротмистров, четырёх майоров, одного подполковника и полковника, съехавшихся в Луцк вместе со своими взводами и эскадронами из окрестных сёл и деревень, где обычно они квартировали. Только эти семьдесят шесть человек и олицетворяли для неё, как и для других офицеров, само понятие «полк».

Ещё раз восхитилась она мудростью и дальновидностью государя, избравшего для её службы 9-ю дивизию генерала Суворова и гусарский полк, где шефом числился в это время Алексей Петрович Мелиссино, настоящий боевой генерал, а не придворный. Слава Богу, не было здесь наследников крупных состояний, которые, швыряя деньги без счёта направо и налево, невольно задевали бы достоинство своих малоимущих товарищей-однополчан. Не было здесь и Голицыных, Салтыковых, Долгоруковых, Апраксиных, Шереметевых, Гагариных, Волконских, Трубецких, Прозоровских и прочих представителей старинной русской аристократии, которые вечными своими претензиями на особую роль и особое место осложняли бы взаимоотношения в полковом обществе. Не было здесь и выскочек гвардейцев, которые, кичась связями при дворе, делали бы молниеносную карьеру.

Здесь чинно, тихо и усердно служило мелкое российское дворянство, малороссийское и польское, не имеющее крестьян. Честные и храбрые люди, но безо всяких амбиций, они начинали службу порой с нижних чинов в этом же полку, по пять-семь лет ходили в корнетах, поручиках, штабс-ротмистрах, жили лишь на жалованье, не имея никакой поддержки от родителей.

Нет, не пили здесь шампанское за обедом, не проигрывали в карты сотни и тысячи рублей, не ездили на арабских лошадях, не шили повседневные мундиры из английского сукна. Просто и скромно, исходя из годового жалованья корнета в двести рублей серебром и поручика в двести тридцать семь рублей, штабс-ротмистра и ротмистра в триста сорок рублей да с прибавлением «столовых» денег, выдаваемых каждому офицеру, здесь строили свою жизнь и не чурались ни удовольствий, ни развлечений, доступных им по средствам и возможностям.

Этот стиль, этот образ жизни и службы настолько совпадал с чаяниями Надежды, с её представлениями о благополучии и достоинстве офицера, что ей иногда казалось, будто её августейший покровитель придумал Мариупольский полк специально для неё. Его космическому влиянию она приписывала и то, что пока все её желания тем или другим способом, но исполнялись. Не хотелось ей оставаться у Дымчевича, потому что его супруга оказалась слишком хитрой и проницательной и, можно сказать, разгадала тайну корнета Александрова. Не нравился ей штабс-ротмистр Мальченко, жадность и стяжательство которого тут давно стали притчей во языцех. И вот пожалуйста — Надежда переведена в другой эскадрон, к великодушному Павлищеву, живой легенде Мариупольского полка, где он служил со дня его возникновения, то есть с 1783 года, прошёл все чины, от рядового до майора, побывал во всех походах и сражениях и ещё ни разу не брал отпуска.

Все знают, что его жена Луизия Матвеевна, простая и добрая женщина, славится своим хлебосольством и ласковым обхождением с подчинёнными мужа. Уж она, наверное, не станет терзать юного корнета каверзными вопросами и делиться своими наблюдениями о его манерах и особенностях фигуры...

Предаваясь таким размышлениям, Надежда не заметила, как двадцать вёрст остались за спиной и перед ней в живописной долине раскинулась деревня Голобы на сто крестьянских дворов. Она лежала чуть в стороне от большой дороги, как раз на полпути от села Рожище к городу Ковелю. Отделённый от деревни садом, на взгорке стоял белый господский дом, двухэтажный, с колоннадой и балконом над ней. Деревня и дом принадлежали графине Вильге. Половину этого строения она отдала под постой русской армии. В доме свободно разместился штаб эскадрона майора Павлищева и его довольно большая семья.

Приехав в Голобы, Надежда попала прямо на обед. Денщик майора привёл её в столовую, где за овальным столом сидели участники трапезы — офицеры эскадрона Ивана Васильевича Павлищева и члены его семьи, всего двенадцать человек. Для нового офицера сейчас же поставили столовый прибор, принесли из другой комнаты стул. Луизия Матвеевна, по праву хозяйки дома разливавшая первое, улыбнулась Надежде, взяла половник, открыла фаянсовую супницу и спросила, какой борщ любит Александр Андреевич Александров: погуще или пожиже?

С офицерами — штабс-ротмистром Мервиным, поручиками Подъямпольским и Текутевым, корнетами Араповым и Вонтробкой — Надежда была немного знакома. Но семейство майора видела впервые. Кудрявые, темноволосые, с карими глазами, больше похожие на майоршу, сидели здесь его сыновья Павел четырнадцати лет и Николай пяти лет. Почти напротив Надежды очутилась его старшая дочь Елизавета, десяти с половиной лет, красивая и не по годам развитая девочка. Рядом с ней была её семилетняя сестра Софья, копия отца. На дальнем краю стола на руках у няни находилась самая младшая дочь — трёхлетняя Анна.

С первых минут Надежда почувствовала здесь ту особую атмосферу, которой отличаются большие и дружные семьи. На сердце у неё стало тепло. Она вспомнила лучшие годы в собственной семье, когда Андрей Васильевич и Анастасия Ивановна были молоды и любили друг друга. Весёлые детские голоса, звеневшие в столовой, как будто перенесли её в далёкий Сарапул. Она сделала усилие над собой и отогнала обычное своё видение — Ванечка, спящий в кроватке с красно-жёлтой глиняной игрушкой в руках. Надежда уже поняла, что отныне счастливые лица чужих детей будут тянуть её на квартиру эскадронного командира сильнее магнита. Будет она ездить сюда, обязательно будет, уходя от любимой своей военной службы, от лошадей, от одиноких прогулок по лугам и лесам, от размышлений, от премудрых книг...

Обед закончился появлением десерта — клубники со сливками, — и офицеры встали из-за стола. Теперь Надежда вместе с корнетом Араповым должна была ехать дальше — в сельцо Свидники на тридцать семь крестьянских дворов и за пять вёрст от деревни Голобы. Там стоял четвёртый взвод эскадрона майора Павлищева, который надлежало ей принять в своё командование.

Вместе с Араповым она быстро уладила формальности: передачу военного имущества, денежных средств и фуража по ведомости. Здесь все сходилось, Арапов вёл хозяйство аккуратно. Затем офицеры осмотрели строевых лошадей. Их было двадцать восемь. Из них один мерин хромал на левую переднюю ногу, второй стоял больной коликами. Напоследок офицеры построили личный состав на площади перед деревенским храмом и провели перекличку. Надежда несколько раз прошла вдоль строя, вглядываясь в лица своих солдат. Запомнить сразу фамилии всех было невозможно, но она хотела получить общее впечатление: не худы ли они от дурной пищи, не запуганы ли жестокими наказаниями.

Однако взвод выглядел неплохо: все рядовые в добром теле, с хорошей выправкой, одеты чисто и опрятно в конюшенные мундиры, походные рейтузы и фуражные шапки, смотрят на начальство без излишнего подобострастия, отвечают громко и уверенно. Этот человеческий материал ей уже был знаком по службе в эскадроне майора Дымчевича: среднего солдатского роста в два аршина и семь вершков или чуть ниже, что в лёгкой кавалерии допускалось, смуглолицые, темноглазые, черноволосые. По большей части — вольные люди, сыновья бывших слободских казаков, а также потомки сербов и хорватов, ещё при императрице Елизавете Петровне переселившихся в Россию и получивших земли между притоками Днепра Каварлыком и Хмельником, у рек Бахмут и Лугань. Из поколения в поколение мужчины в их семьях служили в коннице, сражались с вечными врагами России на юге — крымскими татарами и турками. Были это замечательные солдаты: храбрые, выносливые, исполнительные.

Подписав все бумаги, Надежда рассталась с корнетом Араповым. Он был весел, потому что переходил в другой полк — кирасирский, на сослужение со старшим братом, получившим там должность полкового командира. С чистым сердцем они пожелали друг другу успехов на новом поприще и попрощались у деревенской околицы Свидников.

На другой день Надежда пригласила к себе на квартиру своих унтер-офицеров: старшего взводного Михаила Белоконя, Трофима Зеленцова и Антона Пересаденко. Надев строевые мундиры первого срока, унтера явились к новому взводному командиру не без опаски. Они не ведали, что заявит им, поседевшим на царской службе, сей безусый юнец.

Пройдя школу рядового у Батовского и Гачевского в Польском конном полку, Надежда знала, каковы обязанности унтер-офицеров во взводе, и не собиралась подменять их на этой многотрудной должности. Не становиться между унтером и рядовым, а быть над ними, знать все и все контролировать, исправлять по мере необходимости и являть своим поведением пример отношения к службе — такой виделась ей настоящая офицерская служба. Свои принципы она хотела теперь объяснить подчинённым.

— Да будет вам известно, что я сам в службе с весны тысяча восемьсот седьмого года, сначала в рядовых, потом в унтер-офицерах. За поход в Пруссию имею награду. Но меньше всего хотел бы жить прошлыми заслугами, а желаю довести ныне вверенный мне взвод до блестящего состояния — и в том надеюсь на вас...

— Рады стараться, ваше благородие! — степенно ответили ей унтера.

— Не сомневаюсь, что каждый из вас будет должность свою исправлять достойно. Но обо всём, что случилось во взводе, приказываю докладывать мне тотчас!

— Всенепременно, ваше благородие, — ответил Белоконь, как самый старший в чине.

— Назар! — крикнула в открытую дверь Надежда, и её денщик Зануденко вошёл в комнату с подносом в руках, на котором стояли три чарки водки и тарелка с малосольными огурцами.

— Добрую службу замечать и поощрять буду, — продолжала она и жестом пригласила их взять угощение. — Ежели случатся какие в ней неисправности, то устранять их. А за нерадение — наказывать...

Надежда посмотрела на них со значением. Унтеры стояли с чарками в руках и ждали продолжения этой речи. Видя, что взводный закончил своё поучение, они щёлкнули каблуками и подняли чарки.

— Ваше здоровье, господин корнет! — Унтер-офицеры дружно опрокинули выпивку в рот и захрустели огурцами.

— От меня всему взводу передайте, что службу гусар я всегда ценить буду...

Уходя от корнета Александрова, унтер-офицеры рассуждали между собой, что начало неплохое, да соблазнов у молодого человека много: и охота, и карты, и балы у окрестного дворянства, и, конечно, женщины. Достанет ли времени их командиру на солдатские нужды при таком раскладе — надо ещё посмотреть.

Первые пять дней Надежда просидела в Свидниках безвылазно. С рассветом уходила в поле на прогулку и купалась в озере за лесом. К концу утренней чистки возвращалась и обходила все дворы, где стояли её солдаты, белым платочком проверяла чистоту лошадиных крупов и спин. После кормления через час выводила свой взвод в поле и там ездила с гусарами рысью и галопом на всех перестроениях, наблюдая за учением людей и строевых коней. В полдень они возвращались в деревню, и тут всех ждал обед, приготовленный артельщиками. Надежде Зануденко тоже приносил порцию борща и каши из солдатского котла, и её гусары знали об этом, иной раз она благодарила поваров на вечерней поверке за вкусную еду.

На шестой день майор Павлищев прислал ординарца с приказом: четвёртому взводу прибыть на общие эскадронные учения в среду к десяти часам утра. Надежда взяла с собой в Голобы давно приготовленные книги для старших детей Ивана Васильевича, разрезные картинки и коробку леденцов для младших и после учений, получив приглашение, осталась на обед у эскадронного командира. Увидав её с подарками, Луизия Матвеевна только покачала головой:

— Ах, зачем вы так тратитесь, Александр Андреевич!

— Пустяки, ваше высокоблагородие, — ответила Надежда. — Я очень люблю детей и рад доставить им маленькое удовольствие...

Подарки Павлищевым-младшим понравились. После обеда дети решили устроить для нового офицера концерт. Они все были очень музыкальными, пели и играли на разных инструментах: Павел — на скрипке, Елизавета — на гитаре, Софья — на флейте, а Николай бил в бубен, помогая выдерживать ритм. Они вместе исполнили несколько народных украинских песен, а Елизавета — ещё и французский романс. Попутно выяснилось, что скоро год, как у Лизы нет учителя французского языка, и это плохо сказывается на произношении. Надежда вызвалась помогать девочке, благо книги, учебники и словари, нужные для этого, имелись.

Домашние посиделки с приятными разговорами, музыкой и пением нарушило появление нового гостя — ротмистра Станковича. С поручением он ехал из штаба полка в город Ковель и завернул в Голобы, чтобы повидаться со своим старинным приятелем майором Павлищевым да заодно и переночевать у него. Ротмистр привёз новые приказы из полка и свежую почту. Один пакет был для корнета Александрова. Передавая его Надежде, Станкович сказал:

— Никогда не думал, что наши командиры взводов состоят в переписке с военным министром.

— Да, так случилось, — пробормотала Надежда, в волнении прижимая к груди пакет, который ждала чуть ли не с зимы.

— Где это вы, корнет, познакомились с графом Аракчеевым? — не отставал ротмистр.

— Я был знаком не с ним, а с графом Ливеном, его предшественником.

Он по поручению государя... — Надежда замолчала, чувствуя, что этот разговор может завести далеко, а она им управлять не в силах, потому что в пакете — она не сомневалась в этом — есть письмо из дома, от отца, и значит — о Ване.

— Вы встречались с государем? — недоверчиво спросил ротмистр.

— Да, доводилось! — Надежде не понравилось его недоверие, она ответила слишком громко, хотя в комнате и так все смотрели только на неё. — Прошу прощения! — Она взяла себя в руки и отвесила общий поклон. — Я долго ждал этого письма и теперь должен ехать домой. Благодарю за чудесный вечер, за музыку, за пение. Честь имею, господин майор, господин ротмистр, господа офицеры...

Пакет она засунула глубоко в правую ольстру, между пистолетом и кожаной стенкой её, сверху прикрыла вальтрапом и покрепче затянула обводной ремень. Выехав на деревенскую улицу, пять минут вела Алмаза шагом, а потом пустила в галоп и прискакала в Свидники через полчаса. У себя в комнате защёлкнула задвижку и лишь тогда сломала сургучные печати.

Там действительно были письма. Одно — от отца, Надежда сразу узнала его почерк. Жестоко бранил Андрей Васильевич свою старшую дочь за побег из дома, за безумную её идею служить в армии. Он писал, что она пошла против законов Божеских и человеческих и за это когда-нибудь понесёт суровое наказание. А сейчас, требовал Дуров-старший, она должна немедленно вернуться в Сарапул, чтобы стать хозяйкой в их осиротевшем доме, потому что мать её Анастасия Ивановна летом прошлого, 1807-го года умерла в имении своих родителей на Украине...

— Царствие вам Небесное, матушка! — Надежда подняла глаза на икону в углу комнаты и истово перекрестилась. — Пухом вам земля! Отмучились вы, хотя и других помучили немало.

Она стала читать письмо дальше. Отец почему-то ничего не писал о Чернове, но подробно рассказал о Ванечке: здоров, весел, начал с учителем проходить буквы и счёт. Прошение на высочайшее имя, как она о том писала из Вильно, он отправит в Петербург на днях и будет ждать ответа в надежде устроить сразу всех детей: Васю, Евгению и Ваню. В конце письма Андрей Васильевич сделал важную приписку. Если она не вернётся в дом, то он женится, и невеста у него уже есть — дворовая их девушка Евгения Васильева.

— О Господи! — Надежда в гневе бросила письмо на стол. — Чего выдумал! И все для того, чтоб припугнуть...

Она не верила, что батюшка решится на такой шаг. Евгению она помнила: ей сейчас было лет шестнадцать — семнадцать. С девяти лет в доме Дуровых её определили пасти кур и гусей, затем — присматривать за барчуками: пелёнки и подгузники стирать, горшки выносить. Даже грамоте она никогда не училась. Хороша невеста для коллежского советника!..

Второе письмо было написано чётким писарским почерком и на верху листа имело гриф: «Копия». Копию эту сняли с послания её отца, направленного на имя графа Ливена в феврале 1808 года. В нём городничий Дуров просил войти в его положение и вернуть домой несчастную дочь его Надежду, служащую где-то в армии под именем Александра Соколова, дабы она «усладила его старость». На полях сей копии красовался кудрявый росчерк: «От государя императора. Оставить без внимания».

Не ждала Надежда от любезного и доброго батюшки ни поощрения за свой поступок, ни поздравлений по случаю производства в офицерский чин, как ему когда-то этого хотелось. Но рассчитывала она на прощение, на понимание. Ведь любил он её больше всех своих детей, сам выучил кавалерийским приёмам, знал её отношения с Василием Черновым, приютил их с сыном после бегства из Ирбита, как мог, защищал перед матерью. А теперь выходит, что не муж её злейший враг, но родной отец. Письма жалостливые пишет военному министру, не понимая, что её жизнь и судьба давно не в его отцовской власти, а в руках самодержца всероссийского.

Надежда ещё раз перечитала оба письма, расправила листы и сложила их вместе. Незачем корнету Александрову хранить такие разоблачения в своём походном сундуке. Не для того он слово давал царю Александру Благословенному и честью дворянина перед ним клялся. Медленно поднесла она письма к свече. Потом задумчиво смотрела, как огонь пожирает бумагу и пепел её осыпается на стол. Скоро в руках у Надежды остался клочок с чёрными буквами «От государя императора. Оставить без внимания». Она погасила пламя и осторожно спрятала эту обгорелую бумагу между страниц своей офицерской записной книжки.

5. «КАМПАМЕНТЫ»

Красиво убрали свою эскадронную «улицу» в полковом лагере люди майора Павлищева! Шестнадцать белых парусиновых круглых палаток для рядовых с одной стороны и шестнадцать — с другой, а между ними отсыпано жёлтым речным песком довольно широкое пространство, то есть сама «улица». У палаток зелёным дёрном выложены номера взводов и вензеля взводных командиров. Все палатные колья вбиты на одинаковом расстоянии друг от друга и впереди образуют совершенно прямую линию.

Офицерские палатки стояли за солдатскими, и Надежда, откинув полог, поутру любовалась этой картиной. Лагерь спал, а она, засунув полотенце и свежую рубашку под мундир, уходила в лес за час до сигнала трубачей на побудку. В лесу по знакомой тропинке бежала то медленнее, то быстрее с полверсты к реке, по берегу поднималась выше по течению, где были густые заросли ракиты, там быстро раздевалась и бросалась в холодную воду.

За ночь река теряла свой летний жар. Чтобы согреться, Надежда плыла к другому берегу, делая большие энергичные гребки, и так же возвращалась обратно. Посмотрев по сторонам, она одним прыжком, как пантера, кидалась из воды в заросли, растиралась полотенцем и просовывала голову в ворот рубашки. Всё остальное было уже не так опасно. С летней парусиновой жилеткой-кирасой, походными рейтузами, мундиром, сапогами можно было так не спешить, а вдумчиво наворачивать на ноги холстяные портянки, завязывать на шее чёрный шёлковый платок, отыскивать пальцами одну за другой все пятнадцать круглых пуговиц и шнуровых петелек к ним на белом доломане из тонкого летнего сукна.

Прошло уже пять недель из шести, отведённых в 1808 году Мариупольскому полку на «кампаменты». Начинался август. Каждый день, пропустив всего несколько, когда ей выпало дежурство по полку и она была назначена командиром конного полевого караула, Надежда совершала эту пробежку и купание на рассвете и чувствовала себя все лучше и лучше.

Только птицы, свившие гнёзда на деревьях, наблюдали утреннее превращение корнета Александрова в женщину и обратно — в гусарского офицера. С каждым разом она, поверив в надёжность своего укрытия из ракит, одевалась все медленнее, ждала, когда тело обсохнет, и наслаждалась освобождением от грубой ткани мужского костюма. Лишь однажды сильно напугал её лесной кабан. В это время она стояла нагая в тени ракит. Вдруг затрещали сухие ветки валежника и страшная клыкастая морда появилась перед ней в зарослях. Крик ужаса замер у неё на губах, она выпрямилась и посмотрела на незваного гостя. Кабан хрюкнул, тяжело развернулся и с треском пошёл ломать кусты слева от неё. Дрогнувшим голосом Надежда возблагодарила Господа Бога за спасение, быстро оделась и побежала обратно в лагерь. Но на другой день пришла сюда снова, потому что эти минуты расслабления и возвращения к женской ипостаси были ей нужны как воздух.

После пробежки к реке Надежда завтракала у себя в палатке. Зануденко подавал ей горячий чай, хлеб, масло, иногда — кувшинчик со сливками. Далее её день подчинялся строгому лагерному распорядку: в 7 часов утра — на чистке лошадей, в 9 часов утра — в полной походной форме на разводе караула, в 10 часов утра — со взводом на учениях в поле, в 12 часов дня — обед и отдых, в 16 часов — в полной походной форме при объявлении пароля и ответа на него для завтрашнего дня, в 18 часов — при вечерней чистке лошадей, в 21 час — при пробитии вечерней «зори». После девяти вечера можно было пойти в гости к эскадронному командиру и сыграть с офицерами в карты на мизерную ставку или почитать в своей палатке книгу. Но лучше всего было лечь спать, чтобы завтра в четыре часа утра снова быть на ногах и купаться в прозрачной воде...

Отодвинув походную оловянную кружку с недопитым чаем, Надежда встала, надела кивер, поданный ей денщиком, и отправилась на коновязи своего взвода посмотреть, как проходит утренняя чистка.

— Взво-од, стоять смир-но! — скомандовал, завидя её, унтер-офицер Белоконь и пошёл навстречу с рапортом о личном и конском составе вверенного корнету Александрову подразделения.

— Взво-од, — она точно так же тянула букву «о», — стоять воль-но! Продолжать уборку лошадей!

Её солдаты уже привыкли к тому, что взводный командир с утра обходит всех строевых лошадей и одно-два слова скажет с каждым гусаром. Корнет в это время бывал весел, бодр, внимателен к мелочам. От его взора ничто не ускользало, ни синяк на скуле рядового, появившийся за ночь, ни потускневшая шерсть на крупе вдруг занемогшего коня.

К концу «кампаментов» Надежда хорошо знала всех своих солдат и строевых лошадей: у кого какой характер и какой норов. В этом помогла ей лагерная жизнь, ежедневное и безотлучное пребывание рядом со взводом. Ей даже иногда казалось, что она с ними служит не два месяца, а два года.

Например, Надежде было известно, что правофланговый Оноприенко при своей замечательной внешности и росте в два аршина и девять вершков — большой любитель выпить, во хмелю буен и затевает драку, остальные его побаиваются. Рядовой Сероштан — солдат неплохой, оружие любит, карабин и сабля у него в идеальном состоянии, но как всадник — трусоват, если за ним не смотреть, то на карьере может тайком придерживать лошадь, отчего строй нарушается. Данкович — во всех смыслах человек положительный, а кроме того — умелый сапожник, и потому деньги у него водятся, он ссужает ими однополчан. Два неразлучных друга Бурый и Стецько — из одной деревни, и лучше по какому-либо делу их посылать вместе, тогда они выполняют поручение исправнее.

Каурый жеребец Буран, что у Оноприенко, — резвый, но злой, чуть зазеваешься — укусит. Сероштан ездит на мерине по кличке Гнедко — он всем хорош, только садиться на себя со стремени не даёт, так что гусар научился прыгать в седло с места. Лошадь у Данковича лучше всех ходит вне строя, вот и ездит он постоянно на ординарцы в штаб. Бурый и Стецько — солдаты из второй шеренги, у них под седлом — кобылы. Незабудка упряма и тяжела в поводу, а Резеда толста и неповоротлива, как бочка...

За эту преданность службе строгие судьи юного корнета, его унтер-офицеры Белоконь, Зеленцов и Пересаденко, выставили пока новому взводному оценку «хорошо». По вечерам, сидя за стаканчиком вина у Пересаденко, жена которого, разбитная и чернобровая Ганка, держала маркитантскую лавку, унтера рассуждали о нынешней молодёжи, которая записывается в полки. Они приходили к выводу, что не все дворянские сынки моты, пьяницы и бездельники, попадаются среди них и толковые ребята.

Может быть, Надежду это и порадовало, но на шестой неделе «кампаментов» она слегка заскучала от однообразной жизни. Да и не она одна. Все молодые офицеры обрадовались, когда на последнем разводе караула всех их, свободных от дежурств и других поручений, пригласил полковой командир к здешнему богачу — помещику Микульскому, который выдавал замуж единственную дочь и устраивал по этому поводу праздник на всю округу.

Гостей собралось человек сто с лишним. На венчание в католическом храме мариупольцы опоздали, но в свадебном пире и танцах после него участие приняли. Все легли спать далеко за полночь. Мужчин поместили в одной комнате, где на полу расстелили сено, положили на него ковры и сафьяновые подушки. Раздеваться, естественно, никому не пришлось. Наоборот, все завернулись в шинели, плащи, одеяла — смотря по тому, у кого что было. Как водится в разношёрстной компании, заснуть сразу не могли, и начались разговоры.

Целую группу слушателей собрал возле себя чиновник Плахута. Говорил он громким шёпотом, а окружавшие его смеялись в кулак, потому что этот человек был настоящим мастером анекдота.

— А ещё, господа, доводилось видеть мне в городе Витебске ту русскую амазонку, о которой сказывают, будто она служит в армии... — услышала вдруг Надежда начало его новой истории и насторожилась.

— Это ваш очередной анекдот? — спросил кто-то.

— Нет, — ответил Плахута. — Достоверное событие, коему я сам был свидетелем...

В комнате воцарилась тишина, и он стал рассказывать о штабе генерала Буксгевдена, о Витебске осенью 1807 года, о ней самой, одетой в тёмно-синюю куртку с белыми эполетами. Все в его повествовании было верно, и если Плахута чего и придумывал, то самую малость, для оживления своего рассказа.

— Потом смотрю: что-то её не видно. — Чиновник подвёл слушателей к финалу. — Мой кум из канцелярии мне и говорит, мол, уехала вчера с флигель-адъютантом царя капитаном Зассом в Санкт-Петербург, прямиком к государю...

— А я думал, что эти слухи — выдумка, — сказал ротмистр Станкович, лежавший рядом с майором Павлищевым недалеко от Надежды.

— Совершеннейшая правда! — горячо заверил его рассказчик.

— Неужели и по фигуре ничего не заметно?

— Абсолютно ничего!

— Сочиняете, почтеннейший! — пробасил Павлищев. — В жизни не поверю, чтоб нельзя было отличить мужика от бабы...

— Ну если только на ощупь! — быстро сказал Плахута, и вся компания рассмеялась.

Надежда не знала, что ей делать. То ли вскочить и броситься из комнаты вон, пока разоблачитель не дошёл до конца и не указал на неё пальцем. То ли подождать немного, ведь нового её имени и полка, где она служит, Плахута ещё не назвал. Усилием воли она заставила себя слушать его дальше, но он не добавил к прежнему рассказу ничего существенного.

Все сводилось к тому, что в штабе армии генерала графа Буксгевдена чиновники разглашали своим знакомым содержание секретных депеш, рапортов и документов. Знакомые болтали об этом в семьях и других канцеляриях. Барские разговоры слушали денщики и лакеи и несли удивительную новость из гостиных и кабинетов на улицы, базары, в дешёвые лавки и трактиры. Оттуда она попала к крестьянским избам. Сельское население, зная самоуправство властей, сейчас же придумало, что отныне крестьянских девушек начнут брать рекрутами в полки, и перепугалось до смерти[41]. Так по городам и весям всей державы катилась весть о событии невероятном: в русской армии находится женщина!

Чем больше говорил Плахута, тем спокойнее становилась Надежда. Она поняла суть дела. Ей никогда не нужно отрицать или подтверждать подобных сообщений. Пусть слух живёт и будоражит воображение людей. Пусть привыкают они к тому, что это все вполне реально: женщина в армии, но никто до сих пор её узнать в мундире не может. Она даже развеселилась и из озорства решила задать Плахуте вопрос.

— А вы могли бы сейчас узнать эту амазонку? — спросила она, приподнявшись на локте.

— Конечно! — ответил он уверенно.

— Да, видно, память у вас очень хороша, — сказала Надежда, потому что полтора часа назад она пила вместе с чиновником у буфетной стойки клюквенный морс и он на её присутствие никак не реагировал.

— На память не жалуюсь! — важно произнёс Плахута и начал снова описывать амазонку: среднего она роста, глаза тёмные, по виду смахивает на юношу лет семнадцати.

Надежда его не слушала. Она завернулась с головой в свою летнюю шинель и заснула. Поездка в деревню за четырнадцать вёрст, свадебный пир, множество новых лиц кругом, весёлая музыка и танцы утомили её. Вставать же надо было до рассвета, так как офицеры обещали полковому командиру, что вернутся в лагерь к разводу караула.

Трубачи уже играли «апель» и на часах было девять утра — время начинать развод, — а мариупольцы только подъезжали к месту. Полковник задержал церемонию на двадцать минут. Отдав лошадей денщикам, офицеры подхватили сабли и ташки и почти бегом двинулись на площадку между «улицами» пятого и шестого эскадронов, к палатке так называемого палочного караула. Действо началось. Старый и новый караулы, построившись, маршировали, делали «приёмы» с карабинами, офицеры сдавали друг другу дежурство, трубачи играли. Зазвучал «Марш нового караула», что было сигналом того, что развод закончен.

Офицеры эскадрона Павлищева: майор, поручики Текутев, Подъямпольский, корнет Александров, все, ездившие на помещичью свадьбу, — шли к палаткам своего подразделения. Навстречу эскадронному командиру спешил вахмистр с испуганным лицом.

— Разрешите доложить, ваше высокоблагородие! В четвёртом взводе у нас происшествие...

«Не бывает в жизни все слишком хорошо, — пронеслось в голове у Надежды. — Если не одна неприятность, то другая...»

— Что случилось? — спросил Павлищев.

— Рядовой Черешкович на вечерних экзерцициях по рубке лозы саблей отрубил своей строевой лошади ухо!

— Вот вам, корнет, и сюрприз от «кампаментов». Что скажете?

— Гусар Филимон Черешкович — ваш земляк, господин майор, — чётко доложила Надежда. — Взят из Екатеринославской губернии, в службе полтора года, солдат старательный, но обучен недостаточно. Лошадь у него старая, мерин пятнадцати лет по кличке Грозный. Можно отдать на выранжировку...

— Всё равно, — прорычал майор, — быть ему крепко битому. Триста шпицрутенов и штраф за порчу казённого имущества!

6. БАЛ У ГЕНЕРАЛА СУВОРОВА

Жаркое и душное малороссийское лето догорало. После «кампаментов» эскадроны отпустили на отдых — три недели «травяного довольствия»: пасти верховых лошадей на лугах, в службу их не употреблять, кроме самых неотложных караулов, гусарам быть при лошадях и других занятий не иметь. Приближалась пора офицерских отпусков: с ноября по март. Надежда заикнулась об отпуске в полку. Но начальство выразило недоумение, что молодой офицер, едва начав службу, уже желает от неё отдыхать. Назвать истинную причину она, конечно, никому не могла: по её расчётам, отец должен был к зиме привезти Ванечку в столицу, а она просто сходила с ума от тоски по сыну. Ей оставалось одно — вновь прибегнуть к помощи высоких покровителей, и она села писать новое письмо военному министру:

«Сиятельнейший граф

Милостивый государь!

Вы позволили мне просить вас о всём, и я беру смелость беспокоить ваше сиятельство просьбою об отпуске меня в дом на два месяца. Если вашему сиятельству угодно будет спросить, для чего я не делал этого по команде, то ничего не могу сказать в извинение своей докучливости, как только то, что, просясь по команде, мог получить отказ, которого в рассуждении моих обстоятельств ничего не могло бы быть хуже.

С истинным почтением остаюсь вашего сиятельства милостивого государя покорный слуга Александров.

Октября 10-го дня 1808-го года»[42].

О разрешении на отпуск Надежде сообщил новый шеф Мариупольского полка генерал-майор барон Меллер-Закомельский. Он прибыл в полк в ноябре 1808 года и начал знакомиться с обер-офицерами второго батальона, первым вызвав в штаб корнета Александрова. Генерала удивило, что корнет подал прошение не по команде, как положено, а прямо императору. Надежда ответила, что имеет на это разрешение его величества и так думала ускорить оформление бумаг, а более никаких планов не имела.

Отпускное свидетельство, помеченное 5 ноября, ей выдали в штабе полка. Но за офицерской подорожной до Санкт-Петербурга надо было ехать к житомирскому губернатору Комбурлею, и не в Житомир, а в Дубно. Комбурлей находился в гостях у генерал-лейтенанта Суворова, князя Италийского, графа Рымникского, об этом ей сказал Меллер-Закомельский.

Сдав своих верховых лошадей в эскадрон, Надежда оставила Адониса на попечение Зануденко, собрала вещи в дорогу и пересчитала деньги. На все про все у неё имелось около ста рублей серебром: полностью офицерское жалованье за сентябрь и часть майских денег[43]. Подорожную офицерам на отпуск выдавали бесплатно. Потому она рассчитывала побаловать Ванечку подарками, а кроме того, заказать в Петербурге кое-что из офицерских вещей.

Путь от села Голобы к Дубно по почтовой дороге занял день. В Дубно Надежда приехала вечером и остановилась в трактире пана Добровольского. Утром, по своему обычаю, она отправилась осматривать город. Это было старинное поселение, основанное в XI веке. Больше всего ей понравился замок, высокие стены которого как бы с трёх сторон обтекала река Иква. С запада он был отделён от городских улиц сухим рвом. В XVI — XVII веках его осаждали и крымские татары, и запорожские казаки, но взять ни разу не смогли. С 1792-го по 1793 год здесь пребывала «Тарговицкая конфедерация», временно управлявшая Польшей. Затем он был передан во владение князей Любомирских.

От замка Надежда дошла до большого двухэтажного дома пана Мазовецкого, второго по богатству и знатности здешнего землевладельца после Любомирских. Во дворе теснились экипажи и коляски, сновали военные и чиновники, у парадного входа стоял караул при унтер-офицере и восьми рядовых с ружьями у ноги. Здесь была квартира генерала Суворова и штаб 9-й дивизии, пехотные и кавалерийские полки которой стояли по городам и сёлам на Волыни.

Памятуя о приглашении Аркадия Александровича приезжать к нему в гости, Надежда решила зайти в дом, готовая, впрочем, и к холодному приёму. Мало ли корнетов служит в дивизии, всех их генерал помнить не может. Однако этого не случилось. Камердинер князя Италийского вышел к ней с любезной улыбкой: «Его сиятельство просит вас пожаловать к нему в кабинет».

Взяв шляпу под левую подмышку, она вошла, вытянулась по стойке «смирно», щёлкнула каблуками и отрапортовала:

— Ваше превосходительство! Честь имею явиться. Корнет Александров из Мариупольского гусарского полка по случаю увольнения в отпуск на два месяца...

— Рад видеть вас, корнет! — Суворов, одетый в сюртук и походные рейтузы, поднялся ей навстречу из-за стола. — Что это вы так официально? Мы ведь не на плацу. Можно стоять вольно и говорить спокойно... Как ваши дела? Расскажите мне.

Суворов по-свойски положил юному корнету руку на плечо и повёл его к камину, где стояли два кресла. Голос его звучал ласково, интерес был искренним. Заглянув в лучезарные глаза молодого генерала, Надежда действительно вдруг захотела рассказать ему о перипетиях своей службы, точно он был её старым знакомым. Но рассказать занимательно, чтобы это понравилось.

Она умела рассказывать живо, с иронией и начала с превращения упрямца Адониса из благородной строевой лошади в простую вьючную. Затем коротко и в лучшем свете обрисовала свой взвод, свой эскадрон, майора Павлищева и его семейство. А закончила смешным эпизодом на манёврах после «кампаментов». Тогда второй батальон мариупольцев взаимодействовал с пехотой своей родной дивизии, то есть с Крымским мушкетёрским полком, против первого батальона гусар и Галицкого мушкетёрского полка[44].

Слушая рассказ корнета об обходном ночном марше-манёвре эскадрона Павлищева, Суворов улыбался. Хохотать он начал при описании геройской атаки павлищевцев на лагерь Галицкого полка с тыла, когда гусары обратили пехоту в паническое бегство и, войдя в раж, ворвались в лагерь, доскакали до кухонь и перевернули там в костры шесть котлов с кашей, сваренной для обеда.

— Признайтесь, корнет, что вы в числе первых ворвались к пехотинцам и нападение на кухни произошло при вашем участии. — Генерал вытер платком слёзы, выступившие от смеха.

— Было дело, ваше сиятельство. — Надежда застенчиво улыбнулась. — Но котлы — это они сами. Мы, офицеры, не сумели удержать рядовых...

— Молодцы гусары! — похвалил Аркадий Александрович. — Пехота просто обмишурилась... Однако, мой юный друг, вы ничего не рассказали мне о княгине Любомирской. Был ли штурм этой крепости?

— Конечно, не было. — Надежда нахмурилась. — Я уехал в Рожище, не попрощавшись с ней.

— А жаль. Она спрашивала о вас. Вы ей понравились.

— Я? — Надежда безмерно удивилась. — Этого не может быть!

— Вы себя недооцениваете. Княгиня сказала мне, что вы отменно танцуете и она хотела бы танцевать с вами снова.

— Боюсь, что это невозможно, ваше сиятельство. Мне пора в дорогу. Я еду в Петербург и только должен у господина Комбурлея взять свою подорожную...

— Нет, мой юный друг, — сказал генерал и позвонил в колокольчик, чтобы камердинер подал им две рюмки шартреза. — Вы никуда не поедете. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.

— Но... Почему? — Надежда даже вскочила с кресла, чуть не выбив поднос с рюмками из рук слуги.

— Потому, дорогой Александров, — князь Италийский выпил ликёр и посмотрел на неё с тёплой, дружеской улыбкой, — что я желаю видеть вас на своём балу, который состоится завтра, на своей охоте послепослезавтра, потом на торжественном обеде офицеров нашей дивизии в честь генерал-лейтенанта Дохтурова в субботу...

— Увольте, ваше сиятельство, — взмолилась Надежда. — Мне надо ехать. В столице у меня важное дело...

— Глупости, корнет. Какие могут быть дела у молоденьких офицеров. Так, ерунда всякая. Наверное, какая-нибудь кузина посулила вам встречу на катке в отсутствие своей матушки. Или красавица в театре уронила для вас свой платок, и вы уже вообразили...

— Мои дела не связаны с женщинами! — перебила она.

— А с кем же тогда?

Генерал Суворов, встав рядом, заглянул ей в глаза. Она вспыхнула как маков цвет и отвернулась. Нет, не могла Надежда выдержать пристального взгляда этого человека. Во-первых, он был сыном её кумира, плоть от плоти его. Во-вторых, он ей нравился как мужчина. В-третьих, она видела, что князь расположен к ней, но сказать ему правду о себе и сыне ей запрещал договор с государем, солгать же язык не поворачивался. Однако князь Италийский, опытный донжуан, истолковал смущение юного гусара по-своему. Он решил, что угадал и у мальчишки есть зазноба в столице, о которой тот не хочет говорить. Но это правильно. Это по-рыцарски, это по-мужски.

— Хорошо, Александров! — Молодой генерал хлопнул её по плечу. — Не будем теперь рассуждать о столь тонких материях. Пойдёмте лучше на псарню и посмотрим гончих, ведь охота — через три дня. Мне привезли наконец Догоняя, кобеля, которого ещё зимой я выкупил у князя Юсупова...

Бал у Суворова открыли полонезом. В первой паре шёл хозяин дома Мазовецкий с княгиней Любомирской, во второй паре — князь Италийский, граф Рымникский с женой Мазовецкого, в третьей паре — житомирский губернатор Комбурлей с дочерью Мазовецкого. За ними следовали по чинам офицеры 9-й дивизии, местные дворяне и чиновники. Играл оркестр Орловского мушкетёрского полка, стоявшего в Дубно. В буфете кавалерам предлагали вино, дамам — прохладительные напитки, свежие и засахаренные фрукты, орехи, марципановые конфеты и пирожные.

Как велел ей генерал, Надежда много танцевала. В общем и шумном движении к ней никто не присматривался, и она чувствовала себя уверенно. Княгиня Любомирская отдала ей четыре танца. Это было на грани приличий, потому что пять — шесть танцев с одним и тем же партнёром вызывали интерес здешнего общества и служили поводом для пересудов. Во время медленного гавота, чтобы хоть немного занять себя и свою партнёршу, Надежда по-польски сказала Любомирской какой-то комплимент.

Княгиня была приятно удивлена этим, и юный гусар удостоился лёгкого и никому не видимого пожатия изящной ручки. После бурной мазурки Любомирская, обмахиваясь веером, удержала корнета около себя и спросила, не может ли он проводить её в зимний сад, потому что в зале стало очень душно.

Зимний сад пана Мазовецкого был великолепен. По решёткам тут вились лозы винограда, на клумбах цвели георгины и астры. Розовые кусты, усыпанные белыми, жёлтыми, алыми бутонами, стояли вдоль дорожек. Настоящим украшением сада являлась беседка — с куполом, окрашенным в нежный палевый цвет, и резными деревянными стенами, хорошо скрывавшими, однако, её внутреннее убранство. По стенам вверх ползли зелёные стебли вьюнка, и голубые его цветы оживляли узор, выточенный на досках. Надежда подпрыгнула, сорвала один цветок и подала его княгине.

— Войдёмте, корнет. — Любомирская указала на беседку.

Надежда окинула взглядом красивое сооружение, поставленное в саду конечно же для тайных свиданий. Заходить туда вместе с очаровательной полькой ей было опасно. Княгиня Любомирская — не девушка Аннет с улицы Роз в городе Вильно. При нескромном поведении её, схватив за шиворот, отсюда не выкинешь. А в том, что поведение будет нескромным, она не сомневалась. О связи Любомирской с генералом Суворовым, а до него с другими офицерами тут болтали все, кому не лень. Суть этой женщины Надежда для себя давно определила.

«Шлюха, — зло думала она про Любомирскую, — но не по образу действий, а по образу мыслей. Не деньги ей нужны от мужчин, но другое. Вера в свою неотразимость, вечная жажда успеха, приступы сладострастия. Этакая царица Клеопатра, которая решила присоединить к своей коллекции ещё одного беззаботного мотылька — корнета Александрова...»

— Позвольте, княгиня, мне остаться здесь. — Надежда учтиво поклонилась прекрасной даме.

— Но я этого желаю! — капризно надула губы Любомирская.

— Нет, ваше сиятельство.

— Отчего так строго, мой мальчик? Разве вы не хотите побыть со мной наедине? — Она поставила ногу сразу на вторую ступеньку лестницы, ведущей в беседку, и платье, соскользнув с ноги, обнажило бальную туфельку и ленты от неё, туго обхватывающие икру в бежевом чулке из шёлка.

Надежда склонилась перед своей собеседницей ещё ниже, желая скрыть насмешливый блеск глаз:

— Tous ont droit au l’amour... Si, je le sais. Mais je ne veux servir de jouet a personne. Tout est la[45].

— A vrai dire, mon garcon. — Любомирская ласково ей улыбнулась. — Il c’у a pas шоуеп d’y eshapper. Pour le moment je vous propose prend part a mon jeu préfé. Je voudrais bien[46]...

— Non. Ca ne me convient pas, — перебила Надежда. — J’ai une fiancée. C’est une jolie fille de seize ans. Et je suis un fiance tres fidele[47].

— C’est bien dommage[48], — вздохнула княгиня.

— Pourquoi[49]? — спросила Надежда.

— Vous etes trop jeune pour vous marier. Vous n’avez pas d’experience[50].

— Je ne suis pas tout a fair d’accord avec vous sur ce point. Mais ne vous offensez pas. Vous etes belle et ne voulais pas vous vexer[51].

Любомирская всё ещё стояла на ступеньках у входа в беседку и смотрела сверху на молодого офицера. Непонятная ей гордость была в его поступке. Но ей всегда нравились такие люди: независимые, внешне очень сдержанные и как бы закрытые для окружающих. Своими пальцами, унизанными перстнями, княгиня взяла корнета за подбородок и повернула его лицо к себе:

— А вы — странный.

— Увы! — Надежда пожала плечами и протянула ей руку, предлагая таким образом сойти вниз.

Любомирская оперлась на неё и шагнула на садовую дорожку, но руку корнета не отпустила, наоборот — крепко взяла его за локоть.

Так они вернулись в танцевальный зал. Здесь их увидел Суворов. Исподтишка он подмигнул Надежде и показал большой палец. Но это не порадовало её. Церемонно раскланявшись с княгиней, она покинула дом Мазовецкого и уехала в свой трактир.

Стеклянные двери, ведущие прямо с улицы в зал, ей открыла дочь трактирщика, молодая панна Добровольская.

— Я давно жду вас ужинать, — сказала она. — У нас сегодня никого нет. Пойдёмте ко мне в горницу...

Надежда увидела, что слуга несёт за ними поднос с тарелками. Там был белый хлеб, жареные рябчики, яблоки, варенье, полбутылки малаги. В комнате она, как галантный кавалер, подставила Добровольской стул, разлила по бокалам вино.

— За вас, господин корнет, — сказала девушка, улыбаясь.

«С ума они, что ли, посходили? — про себя удивилась Надежда. — О женщины, кто вас разберёт...»

Надежда выполнила все просьбы генерала Суворова. Она танцевала на его балу. Она объяснилась с его любовницей, одержимой страстью к мужчинам. Она была два дня на его охоте и скакала вместе с ним и другими его гостями вслед за гончими по кочкам и буеракам, чтоб подстрелить несчастного зайца. Она присутствовала на торжественном обеде, данном по инициативе князя Италийского офицерами штаба 9-й дивизии в честь генерала Дохтурова. Хотя губернатор Комбурлей, как и другие часто замечавший юного корнета рядом с Аркадием Александровичем, давно выписал ей подорожную до Санкт-Петербурга и выдал деньги на прогоны. Теперь она пришла проститься со своим любимым командиром.

Князь Италийский, граф Рымникский был весел, как всегда.

— Корнет, я хочу сделать вам одно предложение, — сказал он.

— Какое, ваше сиятельство?

— Переходите ко мне в штаб дивизии.

— Нет, ваше сиятельство. Я люблю строевую службу.

— Подумайте, Александров. Сидеть корнетом во взводных вы будете битых пять лет, служа без протекции. А у меня через год-два станете поручиком. Ну и далее — без промедлений...

Одним из своих больших недостатков Надежда считала чрезмерное честолюбие. Получив из рук императора первый офицерский чин, она теперь мечтала о втором. Но говорила себе, что мало имеет опыта и знаний и надо ей ещё послужить года три, не менее, чтоб стать поручиком. Аркадий Александрович задел живую струнку, нарисовав перспективу притягательную, и она верила ему: так все и будет.

Но ей никак нельзя было оставаться у Суворова. В череде пышных увеселений в городе Дубно Надежда чувствовала, что её отношения с молодым генералом стремительно приближаются к роковой черте. Знаток женской красоты и женщин, он уже не раз смотрел на неё слишком пристально, и в этих его взглядах ей чудился немой вопрос. Ответ на лестное приглашение был предопределён. Только от этого ей почему-то стало очень грустно.

— Не хочу притворяться, ваше сиятельство, — ответила она. — Ваши слова верны. Однако посудите, что ждёт меня у вас в штабе. По малости чина моего и по молодости лет буду я у всех на побегушках. А во взводе я сам себе голова и знаю, за что отвечать.

— Значит, в штаб не пойдёте?

— Нет.

Суворов подошёл к ней, и на лице его она увидела неподдельное сожаление.

— Как знаете, корнет. Но вы мне приглянулись. Хотя о ваших странностях тут говорят немало.

— Что делать, ваше сиятельство, — спокойно ответила она. — Пусть говорят...

— Мой великий отец также подбирал себе людей неординарных, и все смеялись над ним, — вдруг сказал молодой генерал. — Взять хотя бы того же Ставракова. Сейчас, говорят, он вышел в полковники. Или адъютанта моего отца капитана Тищенко. Они ему служили верой и правдой, он мог на них положиться... Как мало, в сущности, осталось в наше время по-настоящему преданных людей...

— Да, ваше сиятельство, — подтвердила она.

— Ладно. — Он согнал с лица печальную усмешку. — Езжайте в отпуск. Может, потом и передумаете. А пока вот мой подарок...

Суворов шагнул к подставке, где стояли его чубуки, выбрал из них самый дорогой и красивый — с янтарём — и протянул ей.

Надежда сказала, что не курит. Молодой генерал лишь потрепал её по плечу: «Зато теперь научитесь. Что за офицер без трубки!» — и так, с чубуком в руках, проводил юного гусара до дверей кабинета.

Потом она действительно научилась курить, ибо замечание князя Италийского, графа Рымникского было совершенно справедливым, в эскадроне майора Павлищева курили все. Но его трубку она никогда не трогала, хранила как память. В её офицерской коллекции было несколько трубок: из пенки, корня вереска, вишни, груши, можжевельника, потому что одну трубку нельзя курить чаще двух раз в день. Табак для курения Надежда покупала наиболее мягкий и душистый.

7. СВИДАНИЕ С СЫНОМ

Путь Надежды от Дубно до Петербурга занял одиннадцать дней. Единственным её развлечением по дороге были конфликты со станционными смотрителями. Она ехала к сыну после двух лет разлуки, и малейшие задержки приводили её в бешенство. Племя хитрецов и вымогателей, обосновавшееся на российских дорогах, желало не только отнять у неё время от свидания с сыном, но и облегчить кошелёк, в котором звенели серебряные рубли на подарки и развлечения с дорогим её сердцу Ванечкой. Потому она иногда была готова изрубить все в куски своей гусарской саблей, а иногда — платила безропотно, лишь бы ехать, ехать и ехать.

Остановиться в Петербурге она предполагала у дяди Николая, младшего брата её отца, сыгравшего немалую роль в подаче того злополучного прошения Александру I. Адрес его она знала. Не знала только, как дядя воспримет её неожиданное появление в столице.

В Петербурге она взяла извозчика до Сенной площади и скоро очутилась около трёхэтажного дома, выкрашенного охрой, с окнами, выходящими на Каменный рынок. Дверь ей открыла старая служанка и пропустила в темноватую прихожую без особых расспросов. Николай Васильевич, услышав голоса, вышел к гостю сам:

— Кого угодно вам видеть, господин офицер?

Надежда, не говоря ни слова, поставила на пол свой саквояж, сняла чёрную шляпу-треуголку и продолжала смотреть на своего родственника.

— Не может быть... — забормотал он. — Не может быть... Надежда? Надя? Ты ли это?

— Я, дядя Николай. — Она поклонилась ему. — Не прогоните?

Николай Дуров кинулся обнимать племянницу. Они по-русски троекратно поцеловались. Лишь служанка Лукерья, стоявшая рядом, никак не могла понять, кто же к ним приехал: господин офицер или какая-то Надя. Тем временем Надежда сняла шинель, расстегнула портупею с саблей, повесила всё это на вешалку, перед зеркалом поправила волосы на висках, одёрнула вицмундир, пальцами пробежала по пуговицам.

— Ну молодец! Ну хват! — восхищался дядя. — Форменный офицер, безо всяких шуток! Где мундир-то тебе шили? В котором ты теперь полку?

— А может, дядя, пойдём в гостиную? Чайку бы с дороги попить...

— Ах да, конечно! Что это я? Ступай, Лукерья, ставь самовар. Накрывай стол для дорогого гостя!

За чаем засиделись они допоздна, обсуждая все события в семье. Помянули несчастную Анастасию Ивановну, которую болезнь так рано свела в могилу. Дядя Николай рассказал племяннице, что Андрей Васильевич был в Петербурге, привёз детей: Ванечку и Евгению, а Василия никуда не взяли. Ваня Чернов помещён в Императорский военно-сиротский дом, Евгения — в женское отделение этого же Дома, оба — на казённый счёт. Деньги за дорогу от Сарапула до Петербурга и обратно тоже Дурову-старшему отдали, и он хвалил без конца милости государя.

— А сам сердится на меня, — сказала Надежда. — Кто бы помог нам, если б не моя встреча с его величеством?

— Да видишь ли, Андрею непонятно, как это женщина может быть в службе и независима ни от кого.

— Всё это может быть, и пусть он привыкает.

— Так напиши ему.

— Писала, а он что сделал? Ещё одно прошение подал военному министру, чтоб вернули меня в Сарапул.

— Откуда знаешь? — Дядя зорко взглянул на неё.

— Да копию мне переслали от государя! Не вы ли дали батюшке такой совет? Писать новую бумагу, авось теперь выгорит дело... Умоляю вас, дядя, бросьте ваши интриги! Не Дурова я сейчас и не Чернова, а офицер, государев человек...

— Стало быть, домой не вернёшься? — нахмурился дядя.

— И думать нечего! Чин есть у меня, должность, жалованье... Всё это бросить? Ради чего?

Николай Васильевич встал из-за стола, чтоб снять нагар со свечей. Ещё тогда, в 1807 году, получив письмо Надежды из Польского конного полка, они с братом решили, что девчонку надо приструнить. Наказать так, чтобы в их роду Дуровых, дворян с XVIII века, женщинам неповадно было такие шутки откалывать. К их изумлению, этот незамысловатый план сорвался. Только сейчас он начал догадываться почему. В их семейное дело вмешался самодержец всероссийский. И как вмешался! На стороне беглой дочери и жены...

— Зачем теперь ты в Петербурге? — спросил он.

— Отпуск у меня из полка. Хочу заказать кое-что из обмундировки и... — Надежда помедлила, — увидеть Ваню.

— Да, можно, — ответил дядя. — Он скучает по тебе...

В дороге, на долгих перегонах, на ночёвках в трактирах, Надежде казалось, что встреча с сыном произойдёт естественно и просто. Она придёт в казённое учреждение, увидит его, одетого в форменный костюмчик, крикнет: «Ваня!» — он со всех ног бросится к ней и...

Что будет потом, она не думала.

Горя нетерпением, поехала утром на набережную реки Фонтанки, к Обухову мосту, где стоял большой и красивый особняк, некогда принадлежавший графу Воронцову. В 1797 году император Павел I приказал выкупить его у графа и поселить в нём мальчиков из учреждённого им Дома военного воспитания, через год уже названного иначе — Императорский военно-сиротским дом.

Это было любимое детище Павла Петровича. Он бывал здесь и даже подарил Дому свой портрет. Благодаря заботам государя заведение пользовалось особой славой, и многие важные лица жертвовали ему немалые суммы. При Александре I солдатское отделение Дома упразднили, осталось только благородное, в коем насчитывалось двести кадет.

Надежда обошла строение, окружённое садом и забором с фигурной решёткой, два раза. Все говорило о достатке и добром попечении. Воистину Дом был не столько сиротским, сколько императорским. Августейший её покровитель определил Ванечку в хорошее место, и она ещё раз мысленно вознесла хвалу его великодушию и щедрости.

Остановившись у ворот, Надежда в своей шинели с пелериной, в шляпе и с тростью в руке смотрела на аллею, ведущую к широким дверям, на пустынный двор и медлила заходить тута. Теперь она понимала, что будет. Ваня её не узнает. Они не виделись два года. Что говорил сыну Андрей Васильевич по поводу её отъезда, ей неизвестно. А последнее, и самое главное, — это мундир. Разве сможет Ваня сказать ей: «Мама! Маменька!» — если увидит перед собой незнакомого офицера?

Наконец двери парадного входа открылись. Служители Дома выпустили на прогулку группу воспитанников лет семи — девяти. В этой группе мог находиться и её сын.

Она пристально всматривалась, но детей, одетых в аккуратные серые шинельки с красными воротниками и погонами, в одинаковые тёмно-зелёные фуражные шапки с красными околышами и кистями, различить между собой было трудно. Ей только почудилось, что один мальчик: высокий, кареглазый, с русыми волосами, выбивающимися из-под шапки, — похож на того Ванечку, с которым, плача, она прощалась поздним вечером 17 сентября 1806 года.

Мальчик побежал к памятнику из белого тёсаного камня, установленному недалеко от ворот. За ним бросились ещё два шалуна. Дети кричали о каком-то «монументском командорстве Румянцева» и о том, кому оно достанется в следующем году. На памятнике действительно было высечено имя генерал-фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского, но что значат их слова, Надежда не понимала.

Она теснее прижалась к холодным прутьям кованой решётки и безотрывно смотрела на мальчика. Вдруг он тоже взглянул на неё, споткнувшись о каменный бордюр, окружавший монумент.

— Эй, Ванька, неча нос задирать! — хлопнул его по плечу товарищ. — Тебе «командорство» не светит. У тебя по французскому «три»!

— Отстань, рыжий! Бока наломаю...

Надежда шагнула от ворот на дорогу и надвинула шляпу низко на глаза. Она уже приняла решение, и оно было совсем неожиданным: расстаться с мундиром. Пока. Потому что Ваня мал, беззаботен и весел. Не нужно взваливать на его детские плечи груз её собственной тайны. Даст Бог, вырастет он здоровеньким, станет учёным, умным отроком, пойдёт служить и ещё будет гордиться ею. Но сейчас пусть знает одно: отца у него нет, но есть мама, добрая, ласковая, заботливая, и она будет навещать его так же регулярно, как родные навещают других кадетов.

Выйдя на оживлённую улицу, Надежда остановила первого попавшегося извозчика и объяснила ему, что хочет объехать несколько дамских ателье, чтобы купить хороший подарок своей сестре ко дню рождения. Извозчик доставил её к ателье мадам Дамьен на Мойке. Он сказал, что давно возит сюда барынь и барышень и все они как будто довольны.

В ателье, увидев хрупкую темноглазую и темноволосую француженку, по выговору судя — из Нормандии, Надежда наплела ей с три короба о домашнем спектакле, где корнет гусарского полка играет роль кузины и должен с помощью женской одежды перевоплотиться так, чтобы на сцене его никто не узнал. Мадам прониклась доверием к юному офицеру и лично подобрала всё, что нужно, по её мнению, для такой цели. Кое-что Надежде пришлось купить, но основные вещи: платье, шаль, пальто, шляпку — в ателье ей дали напрокат под залог их полной стоимости и с обязательством вернуть через десять дней.

С коробками и узлами Надежда явилась на квартиру дяди Николая. Ей осталось лишь уговорить старого упрямца принять участие в этой милой игре в стенах его дома. Надо было на время отправить Лукерью к её родным в Новую Ладогу, взять на короткий срок другую прислугу и затвердить, что Надежда Андреевна прибыла на встречу с сыном из имения Великая Круча, где ухаживает за больной бабушкой. Однако Николай Васильевич, видя, что у племянницы все обдумано и все приготовлено, сдался без особого сопротивления.

Ваню Чернова по просьбе родственников отпустили из Императорского военно-сиротского дома на десять дней. Дуров-младший привёз его. Надежда так и не узнала, что он говорил мальчику по дороге. Но ещё от дверей, сбросив на бегу шинельку, Ванечка кинулся к ней с лицом ошалело-счастливым, и она наконец-то услышала его голос:

— Мама! Маменька приехали!..

Занятия, забытые за два года, Надежда вспомнила легко и с удовольствием. Она была счастлива, проводя всё время с сыном. Она читала ему книги, играла с ним, покупала ему новые игрушки по его выбору, через день водила в кондитерскую по соседству и угощала пирожными и горячим шоколадом, на ночь рассказывала сказки, утром следила за тем, чтобы он сам одевался, умывался, чистил зубы, после обеда повторяла с ним уроки: русское правописание и каллиграфию, французские и немецкие слова.

Не забыла Надежда и маленькую семилетнюю сестрёнку Евгению. Её Дуровы взяли на несколько дней. Ей тоже достались подарки, гостинцы, сладости и чудные домашние вечера у самовара с чтением сказок Шарля Перро.

Гуляя с детьми по улицам Петербурга, Надежда крепко сжимала тёплую Ванину ладошку в своей руке и ревниво замечала, кто и как смотрит на её маленького сына. Он казался ей красивым и весьма разумным для своих лет ребёнком. В нём было много от их, дуровского, рода, но уже начинали проступать черты и Василия, её мужа.

В квартире дяди Николая имелся предмет, который очень интересовал Ванечку. В прихожей на вешалке висела замечательная гусарская сабля с позолоченным эфесом, обвитым длинным серебряным темляком с кистью, и в ножнах — деревянных, обшитых чёрной кожей, окованных латунью. Всякий раз одеваясь или раздеваясь после прогулки, он спрашивал, чья это сабля.

Первый раз Надежда ответила, что Николая Васильевича. Мальчик ей возразил, что дядя нигде не служит и сабля ему не нужна. Тогда она сказала, что сабля — дедушкина.

— Нет, — не согласился Ваня, — у дедушки есть две свои сабли, и они остались у него дома в Сарапуле...

После очередного вопроса о сабле Надежда рискнула:

— Ваня, эта сабля — моя.

— Разве вы, маменька, — гусар?

— Я могу быть и гусаром.

— Женщины не бывают гусарами, — объяснил ей сын и сразу перешёл к делу: — Но если сабля ваша, то вы можете подарить её мне.

— Когда ты вырастешь и пойдёшь служить, я отдам тебе эту саблю с превеликой радостью, Ванечка...

Десять дней пролетели незаметно. В понедельник они взяли извозчика и поехали с Ваней обратно в Военно-сиротский дом. В экипаже он все ласкался к ней со словами: «Маменька, вы ещё приедете?»

— Конечно! — уверенно отвечала она. — Жди меня через год и пиши письма. Дядя Николай перешлёт их мне.

— И саблю тоже привезёте?

— Непременно!..

На другой день Надежда отвезла вещи мадам Дамьен и получила обратно свои деньги. Оказывается, владелица ателье запомнила корнета и теперь с тонкой улыбкой спросила, удался ли их спектакль. Надежда ответила, что зрители аплодировали, но больше всего радости он принёс самим участникам.

Следующий визит она нанесла армейскому шляпнику, потом — сапожнику, ей хотелось заказать себе новые гусарские ботики с позолоченными шпорами. Весь этот день Надежда ездила по Петербургу: Эрмитаж с любимой её живописью фламандской школы, обед в трактире Демута, модные магазины и «Серебряные ряды» на Невском, где она, уже не обращая внимания на офицерские экипажи, любовалась на витрины. Но ничего похожего на тот дивный гарнитур из двух перстней, колье и браслета из серебра с изумрудами, из-за которого год назад она едва не попала под арест в ордонанс-гауз, сейчас тут не было. В начале шестого часа вечера Надежда приехала к Военно-сиротскому дому и наблюдала за вечерней прогулкой воспитанников младшей группы, стоя у забора. На этот раз она узнала Ванечку, а он даже не посмотрел в сторону офицера в низко надвинутой на глаза треуголке. Потом Надежда ещё много раз до отъезда из столицы стояла здесь и глядела на своего сына, не узнанная никем.

День она закончила в театре. У неё был билет в партер, и оттуда она увидела в ложе первого яруса генеральшу Засс. Надежде захотелось вновь поговорить с этой женщиной, и она, не долго думая, в антракте поднялась туда. Молодой человек во фраке не пускал корнета Александрова в ложу. Услышав громкие голоса, госпожа Засс вышла в коридор. Она бросила взгляд на гусарского офицера и сказала с улыбкой:

— О, вы снова в Петербурге, дорогой Александр! Добрый вечер! Заходите к нам! — Она указала на дверь ложи и объяснила своему спутнику: — Алексис, это — сослуживец полковника Засса по Прусской кампании. Он часто бывал в нашем доме...

Их разговор состоялся за чашкой чая в уютной гостиной генеральского особнячка на Английской набережной. Андрей Павлович Засс всё ещё воевал с турками в Молдавии, и его жена жила соломенной вдовой. Александра Фёдоровна начала беседу с комплиментов. Она нашла, что в тёмно-зелёном вицмундире, сшитом в Вильно, Надежда выглядит гораздо лучше, чем в куртке коннопольца, и серебряный знак отличия Военного ордена придаёт много мужественности облику юного корнета.

— А барышни в вас ещё не влюблялись? — с лёгкой насмешкой спросила она.

— Бог миловал! — ответила Надежда.

— Смотрите. Что-то появилось в вас такое... уверенное и даже демоническое.

— Все наоборот. Собрание полковых дам чуть не с первой встречи разгадало мою тайну. Они дали мне прозвище «гусар-девка...»

Генеральша засмеялась.

— А как служба?

— Идёт ни шатко ни валко. Но мне нравится. Армия не обманула моих ожиданий. Все, чем мужчины любят похваляться и выставлять единственно своим мужским делом, можно изучить и освоить.

— Но зачем?

— Это — другой допрос, — сказала Надежда. — Главное — захотеть. Захотите, и вы тоже сможете. Только не надо при этом утверждать, будто женщина априори не способна. Будто она слаба, глупа, капризна, труслива, слишком подвержена своим настроениям...

Так они сидели в гостиной и болтали, не замечая, что за окном сгущаются декабрьские сумерки. Потом они два раза ездили в оперу, ужинали вместе. Надежда уходила из дома генерала Засса с весёлым сердцем и лёгкой душой, как будто нашла тут задушевную подругу. Во всяком случае, с Александрой Фёдоровной, несмотря на разницу в возрасте более чем десять лет, она могла быть сама собой...

Перед отъездом из столицы Надежда посетила нового военного министра графа Аракчеева. В обществе о нём говорили всякое, но она была обязана графу: на её письмо с просьбой о деньгах в феврале 1808 года он ответил быстро, и нужную ей сумму за лошадь господину Мальченко Надежда получила в начале апреля.

В просторном министерском кабинете навстречу ей поднялся рослый мужчина с грубоватым лицом, с живыми и умными глазами. Он сказал, что душевно рад познакомиться с корнетом Александровым лично. Вопросы у военного министра были обыкновенные: как ей служится в полку, каково там общество офицеров и обычаи службы, нужна ли какая-нибудь помощь.

Надежда сразу почувствовала, что этот известный на всю Россию человек, вершитель судеб в Российской армии, проклинаемый многими и любимый государем, знает о ней все и относится к ней с интересом и уважением. Смущение её исчезло. Коротко и чётко, как полагается военному, она ответила на его вопросы и сказала, что пришла засвидетельствовать своё почтение и благодарность за милости его, ей оказанные. Граф просил её впредь обращаться к нему при малейших трудностях.

Затем Аракчеев проводил корнета Александрова до дверей. Оба его адъютанта, сидевшие в приёмной, с удивлением наблюдали, как Алексей Андреевич, «всесильный временщик», сначала по-товарищески пожал руку молодому обер-офицеру Мариупольского гусарского полка, а потом изящно поклонился ему, будто тот был великосветской барышней.

8. ДЕРЕВЕНСКИЕ СВЯТКИ

Надежда так боялась опоздать из своего первого офицерского отпуска, что в конце концов явилась в полк на два дня раньше срока, обозначенного в её отпускном свидетельстве. Побывав в штабе, двинулась из Луцка в Голобы. Там она узнала, что в её отсутствие со знакомыми ей людьми произошли значительные события: одно — радостное, другое — очень печальное.

Командир эскадрона майор Павлищев с 12 декабря 1808 года стал подполковником. А молодая жена ротмистра Станковича в начале ноября разрешилась от бремени сыном и после родов умерла. Ей пытался помочь полковой врач, младший штаб-лекарь второго класса Василий Иванович Любарский, имевший немалый опыт военного хирурга, но всё было тщетно. Открылось кровотечение, и на второй день её не стало. Ребёнка пока забрали к себе её родители, херсонские помещики.

В доме Павлищевых праздновали. На Святки в Голобах устроили трёхдневное гулянье с обильным угощением, катанием на тройках, концертом, танцами, иллюминацией в саду графини Вильге и фейерверком. В деревню собрались все старые друзья Ивана Васильевича — мариупольцы, служившие с ним по пятнадцать и более лет. В первый день, пропустив по стаканчику вишнёвой наливки, изготовляемой собственноручно Луизией Матвеевной, ветераны предались воспоминаниям. Тон задавал новоиспечённый подполковник, которому было что рассказать.

По его воле слушатели сначала переместились в причерноморские степи, где летом 1787 года стоял Мариупольский легкоконный полк, а двадцатилетний дворянин из Екатеринославской губернии Иван Павлищев пятый год служил в нём и был всего лишь кадетом, или, по-нынешнему, портупей-юнкером, то есть нижним чином. В сентябре турки неожиданно высадились под крепостью Кинбурн, и кавалеристы получили приказ Суворова немедленно идти туда. За три часа преодолели двенадцать вёрст, с ходу бросились в атаку и захватили батарею османов. Павлищев подумал тогда: «Либо пан, либо пропал!» — очертя голову кинулся под вражескую картечь и первым взошёл на батарею. Командир его заметил. В декабре 1787-го он уж был корнетом, произведённым за боевые отличия[52].

Суворова Иван Васильевич видел ещё раз в Польше в 1794 году. Мариупольцы ходили на штурм предместья Варшавы под названием Прага в октябре. Там была страшная резня. Русские отомстили польским повстанцам за вероломное нападение 9 апреля 1794 года. Тогда поляки за одно утро перебили на улицах Варшавы почти восемьсот российских солдат и офицеров, которые не могли оказать им настоящего сопротивления, так как вышли из церкви после богослужения и были безоружными.

Но больше всего за столом вспоминали поход в Австрию в 1805 году и сражение под Аустерлицем. Сумрачный и туманный день 20 ноября закончился для мариупольских гусар, находящихся в отряде князя Багратиона, отступлением к деревне Раусниц под жестоким огнём французской артиллерии.

О том, что при этом по приказу Багратиона войска бросили свои обозы, стоявшие на Ольмюцкой дороге, собравшимся поведал ротмистр Станкович. Он с полуэскадроном гусар был отправлен от полка на их прикрытие. Хорошо, что солдаты успели зарядить карабины и пистолеты и сидели в сёдлах, взяв ружья на бедро. Только потому они смогли отбиться от драгун из корпуса маршала Ланна, внезапно появившихся на дороге, и ускакать к своим, потеряв всего трёх человек.

Неторопливый рассказ ротмистра никто не прерывал. Голос Станковича звучал глухо. Сам он был хмур и мрачен, казался погруженным в свои мысли. Но с праздника не уехал до конца, потому что сидеть одному в опустевшем доме было ему очень тяжело. Надежда подошла к ротмистру со словами соболезнования. Он пожал ей руку с печальной улыбкой и сказал, что ценит дружеское участие корнета хотя бы из-за того, что покойная жена его всегда хвалила молодого офицера...

Большой снег выпал 6 января, а в ночь на 7-е ударили морозы. Утром Надежда поехала от Павлищевых к себе в Свидники и по дороге сильно замёрзла, несмотря на то что была в зимнем кивере с суконными наушниками и назатыльником, в толстом шерстяном шарфе и шинели на меху. 8-го января холода усилились. Надежда решила не ездить на Крещение в Голобы, хотя и обещала Лизе разучить с ней новую французскую песенку. Морозы трещали девять дней и привели к полной остановке армейской жизни. Лошадей не брали даже на проездки под попоной, гусары сидели по деревенским хатам, кутаясь в свои суконные плащи. Старожилы здешних мест говорили, что не помнят таких холодов с самого 1796 года, когда умерла государыня Екатерина II.

Выходя из дома поутру минут на тридцать — сорок вместо обычной полуторачасовой прогулки, Надежда озирала белые пустынные поля, заиндевелые деревья и утонувшие в снегу хаты. Она удивлялась безмолвию и неподвижности этого мира, будто промерзшего насквозь. Она думала, что 1809 год начинается как-то уж слишком медленно и тихо, не обещая никаких перемен. А она ждала их. Она привыкла к переменам. Но лишь сейчас, обходя с проверкой крестьянские дома, где были на постое её солдаты, гуляя по оледеневшим дорожкам, присыпанным золой, сбивая тростью верхушки сугробов, Надежда начинала понимать, что перемены больше не нужны.

Ей шёл двадцать шестой год.

Мечта осуществилась. Она все расставила в своей жизни по местам ещё раз, исходя из вновь открывшихся обстоятельств. Теперь ей оставалось привыкать к этим новым декорациям, обживаться в них, как актёру на сцене после премьеры своего спектакля.

В Свидниках перед ней тянулись в струнку гусары и с поклонами ломали шапки мужики, потому что она — командир. Нарочный из штаба привозил ей пакет, и из него выпадало письмо дяди Николая с каракульками Ванечки, потому что она — вежливая племянница и заботливая мать, вырвавшая своего сына из тины провинциальной жизни ради блестящего столичного образования. Подполковник Павлищев, осмотрев её взвод, благодарил за службу, потому что она дело своё знает и потому что у неё есть покровитель — командир дивизии генерал-лейтенант Суворов. Шеф полка барон Меллер-Закомельский при встрече вежливо спрашивал её о трудностях, потому что она — в переписке с государем и военным министром графом Аракчеевым...

На Благовещенье полковой командир полковник Парадовский дал традиционный весенний бал, где присутствовали все мариупольцы и полковые дамы. Но уже не корнет Александров являлся здесь предметом обсуждения. С ним всё было ясно. Он не делал долгов, не кутил с друзьями, не волочился за женщинами, а сидел тихо со своим взводом в деревне, стараясь поменьше попадаться на глаза. Зато недавнее происшествие со штабс-ротмистром Николаевым взволновало общество чрезвычайно. Он тайком увёз излома девицу Войцеховскую, католического вероисповедания, и обвенчался с ней. А старший брат этой девицы послал ему вызов на дуэль. Чем все кончится, в Мариупольском полку не знал никто, но варианты этого исхода обсуждались живо.

В начале апреля 1809 года прошёл слух: полк назначен в состав корпуса, уходящего в Галицию. Все обрадовались. Поход за границу — всегда интересно. Но радость была недолгой. Выяснилось, что в поход идёт только первый батальон под командованием шефа генерал-майора Меллера-Закомельского. Второй же батальон, где числилась Надежда, остаётся на непременных квартирах на Украине.

Смотр дивизионного командира в конце апреля, оживлённый подготовкой к походу, прошёл весело и лихо. Там тоже был свой герой. Но не корнет Александров, как в прошлом году, а поручик Семёновский, который, прыгая через барьер, упал вместе с лошадью и сломал себе ногу.

На «кампаменты» вышли рано: в середине июня. Лагерь был на старом месте, и Надежда опять каждое утро бегала купаться в реке и прохлаждалась нагишом в своей ракитовой купальне, набираясь здоровья и сил. Перед выходом в лагерь в её взвод поступил ремонт — пять новых лошадей. За семь недель «кампаментов» надлежало их объездить. Вместе со взводным унтер-офицером Белоконем Надежда много занималась ими. К манёврам лошади были готовы и поставлены в строй. Корнет Александров получил благодарность в приказе по батальону.

В августе мариупольцы двинулись в поход. Из Житомирской губернии полк переводили на непременные квартиры в Черниговскую губернию. Жаль было расставаться с обжитыми местами, но такова армейская кочевая жизнь: сегодня — здесь, завтра — там. Штаб полка расположился в самом Чернигове, эскадроны — по деревням вокруг города. Павлищевцам назначили село Красное. Но в нём смогли поместиться только два взвода: первый и второй. Третьему и четвёртому пришлось встать в семи вёрстах от них, в деревне Крутогорки. Здесь был помещичий дом, и офицеры двух взводов: поручик Подъямпольский, корнеты Александров и Вонтробка — получили в нём каждый по отдельной комнате, а денщики их жили вместе.

В ноябре 1809 года пришёл приказ, который взбудоражил всех. Полку переменили цвет мундиров: доломаны, чакчиры и суконные крышки ташек вместо белого цвета стали тёмно-синими. Новые мундиры — новые, непредвиденные расходы для офицеров, тем более что многие, не подозревая о грядущей перемене, давно купили белое сукно. Кроме того, Военное министерство сочло необходимым ввести в гусарских полках кивер другого образца и дать офицерам на вицмундиры золотые же эполеты (весьма дорогая вещь), а вне строя разрешить им носить с такими эполетами сюртук тёмно-зелёный, двубортный, с длинными, до колен, полами.

Когда Надежда с карандашом в руках подсчитала, в какую сумму ей обойдётся новая экипировка, то план поездки в Санкт-Петербург в декабре — январе сразу стал нереальным. Она очень огорчилась. Но потом подумала, что в следующем, 1810-м году сможет просить отпуск не на два месяца, а на четыре, накопить денег и пробыть с Ваней гораздо дольше. Вместо своей поездки она послала дяде Николаю сто пятьдесят рублей ассигнациями на рождественские каникулы Ванечки...

Так и получилось, что впервые за два года службы в Мариупольском полку Надежда проводила вместе с однополчанами все самые весёлые праздники: Рождество, Святки и Крещение. Погода на сей раз благоприятствовала увеселениям. Выпало много снега, температура не опускалась ниже минус семи градусов, дни стояли ясные и солнечные.

На Рождество в Чернигове дал бал шеф полка барон Меллер-Закомельский. Но Святки павлищевцы встретили у себя в деревне Красное. Теперь Луизия Матвеевна решила не устраивать такого «вселенского съезда», как в прошлом, 1809 году. Она до сих пор неважно чувствовала себя после родов в сентябре, когда на свет появился шестой ребёнок в семье Павлищевых — дочка Маша. Потому приглашены были только свои. Своими жена подполковника считала всех обер-офицеров в эскадроне мужа и ещё двух-трёх верных полковых друзей Ивана Васильевича.

Как было им приказано от госпожи подполковницы, офицеры третьего и четвёртого взводов приехали из Крутогорок в Красное все вместе 1 января к обеду. Знаменитый овальный стол Павлищевых — он разбирался и собирался при помощи шурупов, и хозяева возили его за собой повсюду, из-за того что за него могли сразу усесться человек двадцать пять, — уже стоял накрытым. По традиции, в день святого Василия Великого главным блюдом на нём был фаршированный гречневой кашей жареный поросёнок. Таких поросят, с аппетитно подрумяненной розовой корочкой, на столе имелось три: чтобы каждому из пятнадцати участников трапезы досталось по хорошему куску.

В доме Павлищевых гостей всегда рассаживали, обносили блюдами и винами строго по чинам. Справа от подполковника, сидевшего на одном конце стола, находились его офицеры: от ротмистра Мервина до корнета Александрова, как самого младшего по чину. Справа от Луизии Матвеевны, сидевшей на другом конце стола, прямо напротив мужа, размещались дети: от пятнадцатилетнего Николая до четырёхлетней Анны с гувернанткой. Потому никаких проблем с местами не возникало, они были здесь известны каждому и давно. Но при появлении других гостей, будь они из полка или из многочисленной родни, справа от хозяина или от хозяйки сейчас же освобождали для них стул, и все передвигались на одно или на два места дальше.

Теперь, войдя в комнату, Надежда увидела, что рядом с Иваном Васильевичем сидит не их ротмистр Борис Иванович Мервин, а ротмистр из другого эскадрона Станкович, любезный сердцу подполковника гость и добрый его сослуживец. Ей же сегодня предстояло быть за столом не последней, а предпоследней, потому что, кроме офицеров, на обед был приглашён восемнадцатилетний портупей-юнкер Древич из первого взвода.

Он появился тут недавно. За ним тянулась какая-то тёмная история. На учениях он будто бы по неосторожности заколол рядового гусара и попал под суд. Его родители, люди знатные и богатые, добились отсрочки приговора. Древича отпустили в полк, но не в лейб-эскадрон, где служил он раньше, а во второй батальон, к Павлищеву. Юнкер Древич, нескладный рыжеволосый юноша с голубыми глазами, и в Красном нашёл себе дело. Он сразу влюбился в старшую дочь своего нового командира и начал довольно явно ухаживать за ней.

Праздничный обед затянулся, был весёлым и оживлённым. К гаданию, как и положено, перешли в сумерках. Сначала гадали на воске, растопив его и вылив в лохань для мытья посуды, наполненную холодной колодезной водой. Затем гадали на записках. На края той же лохани с водой прицепили длинные и узкие полоски бумаги с написанными на них пожеланиями. Водила старшая дочь Лиза: крутила рукой воду в лохани по часовой стрелке, потом опускала на неё скорлупу от грецкого ореха с зажжённой свечкой. Скорлупа в конце концов приставала к какой-нибудь бумажке, Лиза указывала на гостя, и он сам себе читал пожелание, иногда — забавное, иногда — не очень. Но все смеялись.

В шесть часов вечера подали глинтвейн и печенье. Потом стали готовиться к маскараду. Специально маскарадных костюмов никто не делал, но были маски, всякие чудные головные уборы из кисеи, картона, серебряной и золотой бумаги, украшенные перьями и цветными нашивками, подручные средства, извлечённые из бабушкиных сундуков.

Елизавета сказала, что будет Принцессой Ночи, и завернулась в чёрную кружевную мантилью своей матушки. Древич избрал наряд венецианского дожа с бархатными плащом и беретом. Подполковник Павлищев стал запорожским казаком в белой рубашке и широченных пунцовых шароварах. Ротмистр Станкович накрутил на голову полотенце в виде чалмы, надел турецкий халат, подпоясал его красным платком и заткнул за него трофейный ятаган, превратившись в янычара. Маленький шустрый корнет Вонтробка решил быть чёртом: намазал лицо жжёной пробкой, вывернул мехом наружу кожаный камзольчик, на голову пристроил шапку с пришитыми к ней рожками из фетра.

На танцах пригласили играть деревенских музыкантов: бандуриста и двух скрипачей. Для того чтобы построить полонез, не хватало дам. Луизия Матвеевна предложила корнету Александрову стать черкесской княжной и взять её корсаж, юбку и кашмирскую шаль. Эту идею вдруг поддержал ротмистр Станкович:

— Соглашайтесь, корнет. Мы с вами составим пару: янычар и черкешенка — и выиграем приз.

— Какой приз? — удивилась Надежда.

— Да, Александр Андреевич, у нас есть приз! — объявила жена подполковника. — Он куплен давно, и все сдавали на это деньги...

— А я не хочу, чтобы господин Александров переодевался! — топнула ногой Елизавета. — Пусть он останется гусаром и будет танцевать со мной!

— Лиза, ведь тебя уже пригласил юнкер Древич.

— Ну и что? Я обещала ему только два танца. Остальные я танцую с папой, с ротмистром Станковичем и корнетом Александровым, маменька!

Луизия Матвеевна очень любила старшую дочь и потакала всем её капризам. Видя, что Лиза готова расплакаться, она сейчас же отказалась от своего предложения насчёт черкесской княжны, чему Надежда была очень рада. Один раз в своей жизни она уже переоделась, и это ей казалось вполне достаточным для пребывания на деревенских Святках в доме эскадронного командира Павлищева.

Танцы оставили весьма разнообразные впечатления. Злобно косился на Надежду рыжеволосый портупей-юнкер, а её потешали его мальчишеские страсти. Елизавета, на глазах у всех превращавшаяся из подростка в милую девушку, доверчиво клала Надежде голову на плечо, вальсируя под звуки скрипки. Рослый Станкович, казавшийся в халате и чалме ещё больше, провожал эту пару задумчивым взглядом.

Когда офицеры Подъямпольский, Вонтробка и Александров через два дня вернулись к себе в Крутогорки, Надежда забыла обо всём. Лишь Станкович, выглядевший так необычно в своём турецком наряде с ятаганом, являлся перед её мысленным взором. Она приказала Зануденко набить и подать ей пенковую трубку, заварить свежий чай. Затем пришёл унтер-офицер Белоконь с рапортом о взводных делах. Но Надежда слушала его невнимательно.

9. КОМАНДИРОВКА

Торжественный колокольный звон плыл над деревней Крутогорки. Мариупольцы вместе с её жителями сегодня отстояли в храме заутреню, были на литургии. Затем офицеры вывели солдат на улицу, поздравили с пресветлым праздником Христова Воскресения и отпустили на обед, где нынче каждому нижнему чину от казны выдавали по чарке вина.

Надежда как была в церкви в полной парадной форме, так в ней и собралась ехать к эскадронному командиру. Надела лишь портупею с саблей и ташкой, поскольку Павлищев предъявлял своим обер-офицерам два неуклонных требования: всегда носить при себе холодное оружие и всюду ездить только верхом, забыв о существовании колёсного транспорта.

Зануденко вывел осёдланного Алмаза и подал ей стремя. Надежда легко поднялась в седло, проверила, хорошо ли приторочен к задней луке суконный чемодан, в который она уложила пасхальные подарки: детям — книги, игрушки, сладости; взрослым сувениры — деревянные яйца — и подобрала повод. Жеребец весело пошёл с места рысью. Она тоже была весела. От церковной службы на душе осталось светлое настроение. Да и погода радовала: конец апреля, ясный солнечный день, свежая зелень вокруг, пение птиц.

В доме Павлищевых готовились к пасхальному обеду. На столе высились горы крашеных яиц и пирогов, куличи, творожные пасхи с цукатами. Держа наготове деревянные, красиво раскрашенные яйца, Надежда похристосовалась с подполковником, его женой, офицерами первого и второго взводов, уже приехавшими в гости к командиру. К ней выбежала Лиза, и Надежда вручила девочке украшение: серебряную цепочку с кулоном овальной формы, где были выгравированы буквы «X. В.».

К праздничной трапезе приступили, как это нередко водилось у Ивана Васильевича, более двадцати человек. Но на сей раз гусарские мундиры находились в меньшинстве: только шесть человек, включая портупей-юнкера Древича, из его эскадрона, а из полка никого не было. Даже верный Станкович приехать не смог. В марте он был произведён в майоры, в апреле получил в командование запасной эскадрон и отбыл к месту его квартирования в дальнюю деревню. Зато пестрели за столом разнообразные фраки и платья. На Пасху к Луизии Матвеевне приехала её младшая сестра с мужем и двумя детьми. Было в полном составе и семейство здешнего помещика.

После слишком сытного обеда гости разбрелись по комнатам отдыхать, а Елизавета повела корнета Александрова в сад, чтобы показать ему кусты роз, за которыми она теперь сама ухаживала. В тени деревьев их разговор касался разных тем: нового романа, прочитанного Лизой, гостей, приехавших издалека, и, наконец, праздника Пасхи.

— Я приготовила вам, Александр Андреевич, особливый подарок, — сказала дочка подполковника. — Но пока не говорите о нём моей матушке.

— Почему? — спросила Надежда.

— Так мне хочется, — ответила девочка, взяла её руку и надела ей на мизинец тонкое золотое колечко.

— Лиза, где ты его взяла?

— Тётя Домника вчера подарила мне три таких на Пасху. Два — с камушками, они гусару не подходят. А это — лучше.

— Спасибо, дружочек, но, право...

— Ещё раз, Александр Андреевич, Христос воскресе!

— Воистину воскресе...

Едва Надежда произнесла эти слова, как Лиза встала на цыпочки, обняла её за шею и поцеловала в губы. Но это был вовсе не пасхальный поцелуй, а самый настоящий любовный — долгий, терпкий и страстный. Надежда с силой разжала её объятия:

— Лиза, да что с тобой?!

— Я вас люблю! — крикнула Лиза и тут же, с алыми от смущения щеками, отпрянула в сторону, прыгнула, как коза, на другую садовую дорожку и убежала.

Надежда же осталась стоять возле куста роз, чувствуя, что боль поселяется в её сердце.

— О Господи! — печально вздохнула она. — И откуда такое несчастье...

В доме Павлищевых бывало много мужчин, женатых и холостых, молодых и старых, красивых, сильных, храбрых, с отличными манерами. Но Елизавета почему-то выбрала её. Да, она помогала дочери командира с французской грамматикой, учила её рисовать, любила слушать её детские рассказы о разных разностях. Но делала она всё это, как бы держа в уме Ванечку. Ей хотелось опекать и воспитывать ребёнка, и вот какого ответа от рано повзрослевшей девочки она дождалась!

Однако, думала она, дочери подполковника всего лишь тринадцатый год. Это — её первая отроческая влюблённость, и она пройдёт, точно утренний сон. Правда, как вспоминала себя Надежда, она в тринадцать лет тоже была влюблена, но — в верховых лошадей, в книги, в великого русского полководца Суворова.

Хруст гравия под чьими-то быстрыми шагами вывел её из задумчивости. Перед Надеждой стоял портупей-юнкер Древич: взъерошенный, как воробей после драки, с дрожащими губами и красным лицом.

— Ага, вы здесь, господин Александров! Далеко, значит, не ушли...

— Слушаю вас, юнкер.

— Оставьте этот тон! Как вы только посмели?.. Как вы могли соблазнить чистое, невинное существо! Воспользоваться его неопытностью...

— О чём это вы, Древич?

— Вы — негодяй! Вы — трус! Вы ответите... Я не допущу... — Он мял в руке перчатку, не решаясь сделать последний шаг.

— Да вы просто спятили, юнкер, — сказала Надежда, взяла у него перчатку и тотчас засунула её Древичу за гусарский кушак, туго стянутый на талии.

— Но это — вызов, — пробормотал он.

— Кому вызов? Чей вызов? Куда? Зачем? — Надежда сердито наступала на него. — Милый юноша, вы хорошенько подумайте, прежде чем сделать что-либо серьёзное. Вызов на дуэль — это вам не игрушки!

Отчитав его, она уверенно пошла по дорожке к дому, а юнкер в растерянности смотрел ей вслед и кусал губы.

В доме было тихо. В гостиной Надежда не нашла ни души и вышла в коридор, где офицеры оставляли амуницию и оружие. Быстро надела она свою портупею с саблей, накинула на плечо ментик, взяла кивер и перчатки. Какое-то сильное, тревожное чувство подстёгивало её. Решив не прощаться с командиром, она снова вышла в сад, завернула за дом и направилась к конюшне. Теперь её занимала одна мысль: осёдлан ли Алмаз.

Древич бросился на неё внезапно. С саблей наголо он ждал корнета Александрова у флигеля. От прямого удара её спасла случайность. Юнкер споткнулся о камень, и клинок прошёл в полувершке от её плеча. В мгновенье ока Надежда выхватила оружие и отбила его новый выпад. Клинки звякнули в воздухе. Древич крикнул своему удачливому сопернику:

— Теперь не уйдёшь, козёл!

Уходить она и не собиралась. Отступая к стене дома, Надежда бросила в сторону кивер, накрутила на левую руку ментик, чтобы при необходимости прикрыться им, как щитом. Эта парадная одежда, обшитая кругом мехом, пуговицами, шнурами и галунами из нитей пряденого золота, вполне могла смягчить удар. Но пока Надежда легко парировала одной саблей все атаки противника и выжидала какой-нибудь его ошибки, желая лишь выбить у него из рук оружие.

Древич фехтовал беспорядочно и вкладывал в свои удары слишком много сил. Видимо, никто не научил его, как когда-то Вышемирский Надежду в Конно-Польском полку, что в фехтовании важна не сила, а ловкость и умение. Потому сабля юнкера каждый раз отлетала прочь. Он злился, нервничал, и от этого дело у него шло только хуже. Он хотел убить корнета Александрова немедленно, а убийство все откладывалось.

О том, что два молодых гусара дерутся на саблях в саду за домом, подполковнику, отдыхавшему в кабинете, сообщил конюх. Павлищев вскочил как ошпаренный. Взяв своего денщика и того же конюха, он кинулся к дуэлянтам. Увидев командира, Надежда сразу опустила оружие. В этот момент Древич нанёс ей свой наиболее точный удар, но конец клинка застрял в золотых шнурах ментика, потому что она успела встать к нему боком. Слуги набросились на портупей-юнкера сзади, схватили за руки. Он молча отбивался...

Это была очень скверная история, и Иван Васильевич сделал всё возможное, чтобы она не получила огласки и не вышла за пределы его эскадрона. Помогло тут новое трагическое обстоятельство. Через три дня после дуэли Древич застрелился из карабина. У него на столе нашли пакет из военного суда с приговором: портупей-юнкера разжаловали в рядовые до выслуги. Возле лежала его собственноручная записка, что мадемуазель Павлищева его не любит и потому он решил покончить счёты с жизнью.

В Красном появился полковой аудитор и начал следствие по делу о самоубийстве. А корнета Александрова подполковник быстро отправил с глаз долой — в командировку в Киев на два месяца быть при военном губернаторе ординарцем. Там ждали совсем другого офицера из Мариупольского гусарского полка, и Надежде пришлось выдержать очень неприятный разговор с адъютантом губернатора. Однако дело было сделано. Она осталась в Киеве.

С 30 апреля 1810 года должность военного губернатора здесь занял генерал от инфантерии Милорадович, один из ближайших сподвижников Суворова по Итальянскому походу. Зная об этом, Надежда не без волнения представлялась генералу вместе со своей командой: унтер-офицером и рядовым. Но Милорадович, в отличие от своего адъютанта, никаких претензий к ней не высказал, внешним видом и выправкой гусар остался доволен и часто выбирал их для своего эскорта вместо кирасир, улан и драгун, также бывших у него ординарцами. Более того, Надежде, как молодому и красивому офицеру, он поручал отвозить свои записки к возлюбленной — госпоже Храповицкой.

Пребывание в Киеве было бы совсем замечательным, если бы не придирки генеральского адъютанта. То он ругал Надежду за нарушение формы одежды, то за опоздание на службу, то за нерасторопность при выполнении поручений. Скоро она нашла управу на этого самодура. На её сторону встал генерал-майор Ермолов, который знал корнета Александрова ещё по службе в 9-й дивизии, где раньше командовал артиллерией. В Киеве Алексей Петрович несколько раз беседовал с корнетом и совершенно очаровал Надежду своим умом, образованностью и прекрасным воспитанием.

Как ординарец военного губернатора, Надежда попала в киевский высший свет и охотно проводила время в светских развлечениях. На одном из балов она снова встретила коммисионера Плахуту. Он и здесь веселил общество анекдотами. Коронным номером у чиновника по-прежнему был рассказ о русской амазонке в Витебске. Но за давностью лет Плахута всё больше уснащал своё повествование литературными красотами, выдуманными для развлечения слушателей, и всё больше уходил от реальности. Не задавая ему никаких вопросов, Надежда выслушала свою историю. Ей хотелось узнать, какие новые черты появились в её былинном образе. Эта героиня, изобретённая Плахутой, уже отделилась от неё и жила своей собственной жизнью.

Под конец командировки мариупольцам в Киеве выпали манёвры. Военный губернатор заскучал от мирной провинциальной жизни и устроил на берегу Днепра летние учения для всего вверенного ему резервного войска, насчитывающего более десяти тысяч человек. Оно было разделено на две группы. Одна под командованием генерал-майора Ермолова отрабатывала оборону и отступление, вторая под командованием самого Милорадовича — атаку и преследование отступающего противника.

Надежда думала, что ей выпадет честь быть ординарцем у Ермолова, но Милорадович отослал к нему драгуна и улана, а себе оставил кирасира и гусара. После артиллерийской канонады начался учебный бой. Развозя приказы генерала, Надежда полтора часа носилась как метеор в своём развевающемся за плечами ментике между батальонами и ротами, которые стреляли холостыми патронами из ружей, маршировали, кричали «ура» и бросались в штыковые атаки.

Милорадович вывел войска к овражистому берегу реки и теперь рассматривал их боевые порядки. Ему не понравилось, что егеря ведут огонь из штуцеров, стоя на дне оврага. Он повернулся к Надежде:

— Немедленно передайте мой приказ вон тому егерскому офицеру. Солдаты должны лечь!

Надежда подъехала к краю оврага, заглянула вниз. Склон здесь был крутым, усеянным камнями. Если идти к егерям не в обход, а напрямик, то следовало прыгать с высоты более полутора саженей, и жеребец её попятился назад.

— Ну так что же? — крикнул ей генерал от инфантерии. — Вы боитесь? Вы — гусар или вы...

— Я — гусар! — ответила Надежда, ударила Алмаза саблей плашмя по крупу и направила его прямо в овраг.

Добрый конь, не приученный к такому обхождению, ринулся с обрыва, и под ним посыпался вниз песок. Она отдала Алмазу повод и, как могла далеко, откинула корпус назад, упираясь коленями в крылья седла и ногами — в стремена. Попали они на полутвёрдый грунт, изрядно присыпанный речным песком. Наверное, только это и спасло им жизнь. Надежда усидела в седле, Алмаз устоял на ногах. Поручение Милорадовича было выполнено, егеря начали стрелять правильно.

На другой день Надежда нашла своего боевого друга в конюшне лежащим. Увидев её, Алмаз поднялся. Он хромал. Она ощупала и осмотрела его передние ноги, мышцы на груди, плечи, лопатки. При прикосновении к ним жеребец вздрагивал. Потом он стал тереться головой о свои локти, будто показывал: боль — там. Досадуя на себя и на Милорадовича, Надежда написала генералу рапорт, что из-за болезни лошади пока не сможет выполнять обязанности ординарца. Отправляя её в этот мир корнетом Александровым, государь велел ей не быть женщиной, но и не забывать о том, что она таковой является. С какой стати она при малейшем намёке на это, даже не намёке, а только тени его, полезла к чёрту в зубы и рисковала всем: своей жизнью, своей лошадью...

10. СЛУЧАЙ НА УЧЕНИЯХ

Отправляясь из Киева со своей командой обратно в полк, Надежда чувствовала, что устала от штабной суеты и должна отдохнуть. Ещё больше в отдыхе нуждался её вороной Алмаз. Тот прыжок в овраг не прошёл для него бесследно. Надежда рассчитывала за лето подлечить жеребца в Крутогорках, а пока ездить на казённо-офицерской лошади.

Но об отдыхе пришлось забыть. Прибыв в деревню, она узнала, что мариупольцы перебазировались из Черниговской губернии опять на Волынь и ей надо догонять свою часть. Как ни старалась Надежда облегчить переходы для Алмаза, всё же путь на запад оказался длинным и трудным. С денщиком и тремя лошадьми она добралась до местечка Кременец, где располагался штаб эскадрона Павлищева, лишь к середине июля. Полк уже готовился выходить в летний лагерь.

Подполковник собрал офицеров эскадрона на совещание. Он сказал, что о привычной безмятежной и лёгкой жизни на «кампаментах» в этом году надо забыть. У границ империи завелась противная «рухавка», и полкам 9-й дивизии поручено вести патрулирование и охрану границы России с герцогством Варшавским. Патрулировать гусары будут взводами и полуэскадронами по неделе каждый, и это потребует от господ офицеров усиленной работы с нижними чинами и строевыми лошадьми.

«Рухавка» — так называли поляки своё ополчение. Вдохновлённые обещаниями Наполеона, они начали формировать в Варшаве собственные вооружённые силы. Их эмиссары уже появились на Правобережной Украине. Патриотические слова: «Аще Полска не сгинела!» — нашли отклик в сердцах ясновельможных панов, чьи земли и поместья после третьего раздела Польши в 1795 — 1796 годах перешли под юрисдикцию России. Началось тайное формирование партий и отрядов, вооружение их, переброска через границу. Участились побеги поляков из русских полков, расквартированных на Волыни и в Подолии. Правительство в Санкт-Петербурге решило положить этому конец. В 9-й дивизии получили приказ: границу перекрыть, беглецов ловить и возвращать в полки, поляков, взятых с оружием в руках, арестовывать, оружие у них отбирать, их самих препровождать в Киев, откуда их будут этапировать в Сибирь.

— Корнет Александров, вы поняли задачу? — спросил Павлищев.

— Так точно, ваше высокоблагородие! — отрапортовала Надежда, вскочив со стула.

— Через два дня ваш взвод первым из нашего эскадрона выходит на патрулирование границы.

— Слушаюсь!

— Все свободны, господа. А вы, корнет, задержитесь. Доложите о вашей командировке в Киев.

Когда они остались в комнате вдвоём, Павлищев встал, выглянул за дверь, затем закрыл её поплотнее и сел около Надежды с видом значительным и несколько таинственным. Иван Васильевич начал разговор с сообщения о том, что секрет ему известен.

Надежда насторожилась:

— Какой секрет?

— Вы ведь дрались с Древичем на дуэли из-за моей старшей дочери.

— О да! — Она с облегчением перевела дух и продолжала не очень уверенно, потому что до сих пор не знала, почему юнкер кинулся на неё с саблей: — Имя вашей дочери названо не было, но можно сказать...

— Лиза нам с Луизией Матвеевной во всём призналась, — перебил её подполковник.

— Вот как? — удивилась Надежда. — И что она сказала?

— Что любит вас без памяти. Вы знаете об этом?

— Конечно. На Пасху Елизавета Ивановна пожелала со мной объясниться.

— Что вы намерены делать?

— Ничего. — Надежда пожала плечами. — Лиза — ещё ребёнок. Нельзя относиться серьёзно к её порыву. Это пройдёт.

— Но почему же? Ей скоро тринадцать лет. Она уже девушка. Через год-полтора мы могли бы поговорить о свадьбе.

— О чём?

— О вашей свадьбе, — спокойно ответил командир эскадрона. — Вам будет двадцать лет, Лизе — четырнадцать. Чем вы с ней не пара? Служба у вас идёт хорошо, и чин поручика — не за горами. За это время вы стали своим человеком в нашей семье.

— Вы... вы полагаете, что я... — она запнулась, — должен жениться на вашей дочери?

— Разумеется!

Надежда вскочила на ноги, но Павлищев не дал корнету Александрову выйти из-за стола и оборвать этот важный разговор. Положив руку ему на плечо, Иван Васильевич почти силой усадил своего обер-офицера обратно. Потом он обстоятельно и не спеша рассказал будущему зятю всё, что было намечено им и его супругой для претворения в жизнь этого проекта.

Прежде всего подполковник осветил вопрос о приданом. Лиза получила наследство от бабушки — деревню в Екатеринославской губернии, в коей числилось шестьдесят три души крестьян мужского пола. Со своей стороны он гарантировал корнету скорое производство в поручики, если на Рождество они объявят о помолвке. Жить молодые смогут пока у них с Луизией Матвеевной, чтобы пользоваться теми льготами в квартировании и питании, которые даёт его штаб-офицерский чин. Также Павлищев надеялся, что родители Александра Андреевича Александрова, судя по образу его жизни люди вовсе не бедные, согласятся выделить сыну его долю, коли он женится.

Надежда слушала всё это, не поднимая глаз от стола. В первые минуты ситуация казалась ей комичной до нелепости и она с трудом сдерживала смех. Но затем сообразила, что ничего смешного для неё здесь нет. На неё надвигается очередное приключение, да ещё похлеще, чем дуэль с рыжеволосым портупей-юнкером. Речь идёт о её дальнейших отношениях с семьёй Павлищевых, к которым она успела привязаться всем сердцем, и о репутации их старшей дочери, чьё увлечение корнетом Александровым, видимо, известно многим в Мариупольском полку.

Эти прекрасные, добрые и простые люди стали жертвами её обмана. Естественно, она не может вступить в брак с Елизаветой, как не может и открыть им свою тайну, рассказать, почему Александр Александров всегда будет холостым. И ей, конечно, теперь откажут от дома и даже, наверное, заставят перейти в другой эскадрон, а может быть — и в другой полк. Ведь по суждению полкового общества, где все всё про всех знают, выйдет, что молодой офицер совершил неблаговидный поступок: скомпрометировал девушку, а жениться на ней не хочет...

— Согласны ли вы со мной, Александр? — Вопрос подполковника прервал её грустные размышления.

— Да, Иван Васильевич, — ответила она. — Но прежде всего я должен написать письмо своему батюшке и спросить у него разрешения на брак. Боюсь, однако, что это будет для него весьма неприятным сюрпризом...

— Неужели? — помрачнел командир.

— Он ответит, что я — слишком молод и должен дослужиться хотя бы до штабс-ротмистра.

— Ну, чины — дело наживное. А если вы посватаетесь и без родительского согласия, то мы в обиде не будем.

— Нет, ваше высокоблагородие. — Надежда взглянула прямо в глаза добрейшему подполковнику. — Так я поступить не могу.

Её ответ очень не понравился Павлищеву. У него даже лицо изменилось. Но Надежда думала, что лучше сейчас дать понять, что план, изобретённый ими для устройства Лизы замуж, осуществить невозможно, чем продолжать лгать или уходить от этого щекотливого дела иными способами...

Потом она долго не виделась с командиром. Её четвёртый взвод ушёл в поход и пробыл у польской границы десять дней, проводя время в беспрестанных передвижениях по лесам и полям, в ночных засадах на дорогах. Надежда ездила на Алмазе, потому что на её казённо-офицерскую лошадь сел Белоконь, иначе бы во взводе не хватило четырнадцати рядов[53], указанных в командировке из штаба.

Алмазу такая нагрузка оказалась не по силам. Он опять захромал. Стало ясно, что служба его в кавалерии, наверное, закончилась и ей надо покупать новую верховую лошадь, а пока как-то продержаться на «кампаментах» и манёврах, которые следовали за ними.

Вернувшись в лагерь, гусары узнали, что первый и второй взводы их эскадрона вместе с подполковником Павлищевым отправлены в Киев в качестве конвоя для большой партии поляков, взятых с оружием у притока реки Стырь. Это означало, что четвёртый взвод снова идёт на патрулирование не через три недели, как планировалось вначале, а через одну и надо готовиться к трудному походу. За делами и хлопотами Надежда совершенно упустила из виду, что её конфиденциальный разговор с командиром может иметь продолжение.

На манёврах с ней случилась большая неприятность. Молодая и плохо обученная лошадь, которую она была вынуждена взять вместо своего Алмаза, во время учебной атаки выбросила её из седла. Упав на землю, Надежда потеряла сознание и очутилась буквально на волосок от разоблачения. Испуганные однополчане решили раздеть корнета Александрова, чтобы привести его в чувство, и одновременно вызвали полкового лекаря Любарского.

Благодаря какому-то чуду она пришла в себя, почувствовав чужие руки у воротника мундира. Лекарь уже открывал свой чемоданчик с медикаментами, когда Надежда поднялась и сказала, что она — в полном порядке. Любарский всё же предложил корнету поехать в лазарет для осмотра. От одной мысли, что ей придётся снимать рубашку перед этим молодым человеком, боль мгновенно улетучилась. Надежда на глазах у всех уверенно села в седло и поехала к своему взводу.

Вечером её вызвал к себе подполковник Павлищев. Командир эскадрона был суров и непреклонен:

— Вы, корнет, сегодня при общей атаке позволили себе упасть с лошади.

— Никак нет, господин подполковник! Это лошадь выбила меня из седла...

— А я говорю, вы упали с лошади! Стыд-позор для гусарского офицера. Запомните, что гусар может упасть только вместе с лошадью, но никогда — с неё. Вы, вероятно, не умеете ездить верхом.

— Я не умею?! — Надежда в изумлении воззрилась на Ивана Васильевича: он ли говорит это.

— Да, вы! — Павлищев повысил голос и отвернулся от неё. — Я снимаю вас с командования взводом.

— Меня? За что? — Голос у неё дрогнул, но она продолжала стоять перед ним по стойке «смирно».

— Временно. — Подполковник вроде бы сжалился над молодым офицером. — Вы сейчас поедете в запасной эскадрон и там будете учиться верховой езде. Три недели — без седла, на одной попонке! Я проверю. И подумайте над своим поведением...

В последней фразе, сказанной крайне раздражённым тоном, Надежде послышались и угроза и намёк. Если корнет Александров согласится быть мужем Елизаветы, то благосклонность командира вернётся к нему. Тогда все они вновь будут служить вместе чинно-благородно, как служили, и жить большой дружной семьёй, как жили до сего печального случая. Ещё раз Надежда пожалела о теперь утраченном для неё уютном и ласковом мире семьи Павлищевых. Она уже давно думала, что суждено ей скитаться по свету, точно листку, сорванному с дерева вихрем. Нигде нет ему пристанища, нигде нет ему опоры. Сам себе он защитник и друг...

Через четыре дня она в полной парадной форме, как это положено при представлении новому начальнику, стояла перед командиром запасного эскадрона майором Станковичем. Он читал письмо подполковника Павлищева, в котором описывался проступок корнета Александрова и методы его исправления: учить — как неопытного рекрута и спуску ни в коем случае не давать. Майор был удивлён:

— А что произошло, корнет?

— На учениях я упал с лошади.

— Да, это здесь написано. Но я спрашиваю, что произошло с Иваном Васильевичем. Он так был расположен к вам и всегда говорил мне, что более примерного и разумного молодого человека, чем вы, не встречал.

— Не могу знать, ваше высокоблагородие! — Надежда щёлкнула каблуками и с отчуждённым видом перевела взгляд в окно.

— Да бросьте вы это, Александров! — Станкович поморщился. — Не хотите говорить правду, и не надо. Снимайте ментик, лядунку, портупею. Выбирайте себе хлыст по руке, и пойдём в манеж. Там как раз полковой берейтор Вихман разминает мою кобылу. Вот и посмотрим, что вы умеете делать, а что — нет...

Собственная строевая лошадь майора Станковича, серая Артемида, была очень хороша. Пропорционального телосложения, с явным прилитием арабской крови, понятливая и чуткая, она казалась творением, самой природой предназначенным для занятий в высшей школе верховой езды господина дела Гериньера. Надежда сделала всего несколько кругов шагом, рысью и манежным галопом и поняла, что у неё под седлом — животное, выезженное почти идеально.

Значит, майор решил проверять точность её работы с лошадью: действия шенкелями, поводом, наклонами корпуса. Она поглубже села в седло, натяжение повода смягчила, чувствуя, что Артемида готова отозваться на малейшее его движение, и сосредоточилась.

— Ну, корнет, какова кобыла? — Станкович вместе с берейтором Вихманом подошёл к камышовой стенке манежа.

— Отличная, господин майор!

— Ваше первое задание. «Принимание» ездой налево. Вы знаете, что это такое?

— Так точно!

— Приступайте.

Надежда посмотрела на Станковича, атлетическую фигуру которого, затянутую в тёмно-синий доломан и чакчиры, сейчас освещало солнце, и слегка тронула лошадь шенкелями. Артемида пошла вдоль стены манежа широким плавным шагом. Неясные воспоминания шевельнулись в душе Надежды. Как будто всё это с ней уже было. Щедрое августовское солнце, бормотание воды в реке, превосходнейший конь, повинующийся всаднику, красивый, сильный человек с шамберьером в руке, в чьей власти они оба — и Надежда и лошадь. Да, это было в Сарапуле, в годы её мечтаний, когда любезный батюшка учил свою старшую дочь кавалерийскому искусству.

Ей не стоило большого труда выполнить это задание. Уж «принимание»-то, первое упражнение из книги господина де ла Гериньера, Надежда запомнила на всю жизнь. Станкович следил за ней неотрывно и не произнёс ни единого слова. Точно так же безукоризненно она выполнила другие его приказы: пируэт на галопе, менка ног на галопе в три темпа, пассаж и пиаффе.

— Кто учил вас? — наконец спросил майор.

— Мой отец.

— Он, конечно, служил в кавалерии?

— Совсем недолго. Но лошадей знал и любил всегда и даже читал «Школу кавалерии» на французском.

— Александров, мне непонятны претензии, которые предъявляет к вам подполковник Павлищев. Но приказ надо выполнять. Завтра утром выходите в солдатскую смену, будете ездить на попонке, как велит ваш эскадронный командир. А сегодня прошу вас пожаловать ко мне на обед...

Хотя Надежда и Станкович были знакомы с весны 1808 года и часто встречались в доме Павлищевых, по служебным делам до этого им сталкиваться ещё не доводилось. Никогда прежде не бывала она и у него дома. Слышала только, что майор живёт анахоретом, тихо и скромно. Правда, полковые дамы пытались его женить и приискивали ему то одну, то другую невесту. Но Станкович отвечал, что слишком хорошо помнит свою первую жену и хотел бы найти новую подругу тех же достоинств, однако пока не видит кандидаток с нужными качествами.

Надежда не очень-то верила в преданность мужчин своим возлюбленным, тем более — умершим. Поэтому, когда закончился обед и офицеры сели играть в карты, она покинула гостиную и потихоньку обошла дом, где майор квартировал один, заглядывая во все комнаты, коридоры и укромные уголки. Присутствия женщины не ощущалось нигде и ни в чём. На кухне она обнаружила майорского денщика, хромого старого гусара, который мыл посуду, оставшуюся после обеда.

Только она, запалив прутик от уголька в поддувале печи, собралась раскурить трубку и начать с солдатом разговор о его барине, как в коридоре заскрипели половицы и в дверях появился Станкович. Надежда догадалась, что он ходил следом за ней по комнатам.

— Вы что-то здесь ищете, Александров? — спросил он.

— Да. — Она поднесла горящий прутик к трубке и глубоко затянулась дымом.

— Нашли?

— Нашёл.

— Что же вы искали?

— Свой кисет с табаком. Оказывается, я забыл его у вас в кабинете.

— Какие пустяки, корнет. Я бы мог предложить вам три разных сорта табака на выбор, не выходя из гостиной.

— Нет, благодарю. — Она протиснулась мимо него в дверь из кухни в коридор. — Я курю только свой. И вообще не люблю одалживаться...

11. МАЙОР СТАНКОВИЧ

Общество офицеров запасного эскадрона было прекрасным, но всех их одолевала одна страсть — охота. А Надежде охота не нравилась. Она жалела лесное зверьё: зайцев, лисиц, волков, оленей, когда за ними гналась стая борзых, скакали егеря, играя в рог, а господа офицеры, сдёргивая с плеч винтовальные ружья, стреляли в беззащитных, измученных долгой погоней животных.

Но охота — дело для настоящих мужчин. Чтобы прибавить своему облику мужественности, Надежда давно купила лёгкий охотничий штуцер, комплект ножей, ягдташ, кожаную куртку, заказала длинные охотничьи сапоги. В запасном эскадроне ей приходилось доставать эти вещи из походного сундука чуть ли не по два раза на неделе. При этом майор Станкович уверял её, что только в скачке по полям за длинноухим зайцем кавалерист может укрепить свои навыки в верховой езде и волю к победе над противником в бою.

Наступала лучшая пора бабьего лета. На Волыни стояли погожие дни: тёплые, солнечные, сухие. Охотники решили под занавес летнего сезона устроить нечто грандиозное и пригласили в Турийск, где стоял весь запасной эскадрон, других таких же заядлых охотников из Мариупольского полка. Приехали майор Дымчевич, ротмистр Мервин, поручик Сошальский.

Но охота, рассчитанная на два дня, не задалась. Сначала, при переправе через речку Турью, у водяной мельницы с плотины в воду сорвалась борзая полкового берейтора Вихмана. Её затянуло под мельничное колесо с лопатками, и она утонула. Затем майор Дымчевич потерял пороховую натруску из рога, отделанного золотом, — дорогую вещь, подаренную ему отцом. Из пяти зайцев, поднятых в дальнем поле, они подстрелили только одного, остальные ушли в лес. Напоследок егерь здешнего помещика, также бывшего с гусарами на охоте, заблудился и вывел их к лесной охотничьей заимке почти в сумерки. Погода тем временем испортилась: похолодало, заморосил дождь.

Усталые люди, лошади, собаки сгрудились на маленьком подворье у избы, окружённой густым, непроходимым лесом. Все спешили, толкаясь и мешая один другому расседлать лошадей, перенести вещи в дом и расположиться там на отдых. Вдруг в зарослях у плетня затрещали деревья. Собаки подняли бешеный лай и кинулись туда, а серая кобыла Станковича, испугавшись, взвилась на дыбы. Майор уже бросил стремена и переносил ногу через седло, чтобы спрыгнуть на землю. Его, можно сказать, спасла Надежда, которая повисла на поводьях у Артемиды и тем удержала её на месте. Станкович свалился прямо на плечи корнету Александрову, и так, вцепившись руками друг в друга, они устояли на ногах.

Охотничий ужин, где главным блюдом была ветчина и чёрный хлеб, а главным напитком — водка, проходил сегодня невесело. Надежда, выпив одну чарку, сидела, как положено младшему офицеру, на краю стола и молча слушала разговоры охотников. Майор Станкович вместе со всеми выпил четыре чарки и теперь без конца обращался к юному корнету, объясняя ему необычное поведение своей лошади и произнося слова благодарности за его смелый и своевременный поступок.

Стали готовиться ко сну. Слуги принесли и разложили толстым слоем на полу сено. В доме было сыро и прохладно, так как печь не топили. Охотники, не снимая курток и сапог, завернулись в зимние шинели и легли вповалку на полу. Надежда выбрала место поближе к двери. Станкович устроился рядом. Повернувшись к нему спиной, она положила под голову свою охотничью сумку и хотела заснуть, но не смогла.

С некоторых пор ей стало ясно, что она влюбилась в этого лихого гусара, в этого красавчика с чёрными усами, закрученными в колечки на концах. Да, влюбилась. Как последняя дура, как восторженная девчонка, не умеющая совладать со своими чувствами и подчинить их доводам рассудка. Государь император мудро предусмотрел эту ситуацию, заключив с ней тайный договор. Но беда состояла в том, что по приказу командира Надежда должна была отбыть в запасном эскадроне три недели, и срок этот истекал лишь через пять дней.

Они продолжали встречаться ежедневно. Встречи происходили в манеже, на учебном поле у реки, где Надежда, приписанная к первому взводу, вела занятия с рядовыми, на офицерских обедах в доме майора. Это было мучительно для неё. Каждый раз, вернувшись на свою квартиру, она падала на кровать без сил и ударяла кулаком в стену:

— Проклятый! Как ты хорош...

Вернувшись из Турийска в эскадрон Павлищева, в четвёртый взвод, к своим солдатам и привычным обязанностям взводного командира, Надежда уже полагала, что спаслась от страшной напасти, как грянуло известие об упразднении в полках кавалерии запасных эскадронов и распределении их солдат и офицеров по строевым подразделениям. К тому же пришёл приказ об отправке на полгода на Дон большой партии ремонтёров за табуном в сто голов. Эту командировку получил подполковник Павлищев, а на его место в воздаяние своей отличной службы в запасном эскадроне был назначен майор Станкович.

Принимая командование, Станкович объехал все взводы, расположившиеся по разным деревням. На официальном представлении офицеров он пожал Надежде руку и сказал, что рад служить с теми, кого узнал ранее и с наилучшей стороны. Следующей акцией нового командира были новые учения: с прыжками через ров, стрельбой из пистолета на всём скаку по соломенному чучелу и рубкой того же чучела саблей. На этих учениях, завершающих летнюю кампанию 1810 года, присутствовал и Павлищев.

Взводы показали себя хорошо. Ничего необычного в боевом задании майора для рядовых не было. Но маленькие происшествия всё-таки случились. Поручик Текутев отказался прыгать через ров. Корнет Александров, слишком рьяно выполнявший приказ, поранил молодую лошадь, ударами сабли плашмя заставляя её идти на чучело после выстрела из пистолета. Первым кровь, капавшую из небольшой раны на крупе строевого коня, заметил майор и накричал на корнета:

— Езжайте за фронт, сударь! Так вы перераните мне всех лошадей. Вам незачем быть на ученье!

Надежда молча приложила руку к козырьку кивера и уехала с поля. Ей был неприятен выговор, но ещё больше огорчала собственная небрежность в обращении с оружием. Прежде такого с ней не бывало. А сегодня, проводя свой взвод перед новым командиром, она волновалась, торопилась куда-то и из-за этого сердилась на себя.

Отправив коня к ветеринару, она вернулась в свою деревеньку в плохом настроении. Гусары, видя, что их взводный хмур и задумчив, провели вечернюю чистку лошадей с невероятным старанием. Но ничто не радовало корнета Александрова. Дома он отругал денщика за разбитую чашку, взял книгу и лёг на крестьянскую лавку, уставившись пустым взглядом в стену...

Снег выпал в середине ноября, но погода ещё не установилась. То выглядывало солнце — и лёд на лужах таял. То налетали холодные ветры и кружила первая метель. Общие конные и пешие учения закончились. Полк перешёл на зимний, замедленный ритм жизни. В один из сумрачных дней нарочный привёз Надежде записку с приказом явиться к командиру эскадрона в Кременец.

Надежда не была там больше недели. Она старалась поменьше встречаться с майором Станковичем. Зимой это получалось, но о том, как пойдёт её служба следующей весной и летом, она боялась и думать. Однако в штаб эскадрона ехать всё равно надо было. Она вызвала Белоконя, велела ему взять рапорты о конском составе за текущую неделю и сказала, что в Кременец они сейчас поедут вместе. Затем надела парадный доломан и чакчиры, кушак, лядунку с перевязью, села на старичка Алмаза, и они отправились.

В Кременце Надежда послала унтер-офицера с бумагами в штаб, а сама завернула на квартиру эскадронного командира. В доме Станковича было тихо и пусто. Майор вышел к ней в тёмно-зелёном сюртуке с золотыми штаб-офицерскими эполетами, украшенными тонкой бахромой. Она щёлкнула каблуками, держа кивер на согнутой левой руке и хлыст — в правой:

— Честь имею явиться...

— Хорошо, что вы приехали, корнет. Но пригласил я вас... — он помедлил и пристально взглянул на неё, — для одной маленькой частной консультации. Прошу ко мне в кабинет.

В кабинете на столе стоял ларец из красного дерева. Майор откинул его резную крышку. В скудных лучах зимнего солнца засверкали драгоценности: женские браслеты, кольца, перстни, броши, кулоны.

— Это — наследство моей матушки, — сказал Станкович. — Нынче моя племянница выходит замуж. Я решил подарить ей что-нибудь из этих вещей. Но — самое лучшее. Может быть, вы, Александров, подскажете мне? Что здесь лучше, на ваш столичный вкус?

— Почему столичный? — спросила Надежда и отложила в сторону кивер, перчатки и хлыст, с интересом присматриваясь к золотому колье с крупными рубинами.

— Вы ведь часто бываете в Санкт-Петербурге, переписываетесь с военным министром и даже, говорят, знакомы с государем. — Он взял из ларца серебряные серёжки тонкой старинной работы и передал их Надежде: — Вот это, например. Очень красиво, не так ли?

— Да! — Надежда залюбовалась дивной вещью.

Майор отошёл от стола и встал у неё за спиной.

— Примерьте, — голос его прозвучал по-домашнему обыденно, — вам они пойдут...

Она действительно сделала это движение: поднесла серёжку к уху, но тут же, опомнившись, бросила украшение в ларец. Станкович повернул Надежду лицом к себе. Она увидела его взгляд, полный торжества.

— Ты — женщина? — спросил он и едва коснулся рукой её груди.

Она наотмашь ударила его по щеке и сразу же поняла, что именно это и выдало её с головой. Под броней расшитого шнурами доломана, под вечным прикрытием её жилетки-кирасы майор не мог почувствовать ничего особенного. Так почему же она испугалась? Схватив со стола свой хлыст, Надежда приготовилась сражаться с этим дьяволом-искусителем не на жизнь, а на смерть. Но он не сделал к ней и шага, а только смотрел на корнета Александрова как заколдованный. Потом медленно опустился перед ним на колени.

— Бей! — сказал Станкович и указал на хлыст. — Бей, царица моя. Ведь я узнал твою тайну...

Надежда не пошевелилась, и майор ещё ниже склонил перед ней свою кудрявую голову.

— Бей! — повторил он. — А я буду счастлив. Сколько дней я мучился от страха, что впал в содомский грех и тянет меня к мальчишке... Но нет, не ублюдок я какой-нибудь! Я люблю женщину... Удивительную женщину, единственную в мире, смелую и прекрасную... О, Бог мой, какую женщину!

Свой хлыст она уронила на пол. Станкович благоговейно взял её холодеющую руку и поднёс к губам:

— Скажи хоть слово, царица моя! Хоть одно слово...

— Не могу... — прошептала Надежда.

В эти минуты она приказывала себе: «Нет!» — а её сердце стучало на весь мир: «Да! Да! Да!» Это адское противоречие причиняло ей боль, почти физическую. Она, опираясь руками о стол, согнулась и побледнела, точно раненная пулей. Станкович в тревоге смотрел на неё. Он понял, что она близка к обмороку, подхватил её на руки и понёс в спальню. Там майор положил Надежду на постель. В полутьме алькова её лицо было ещё загадочнее и красивее. Он наклонился и поцеловал её в губы. Она робко ответила ему.

Дальнейшее произошло очень быстро. Повернув ключ в замке два раза, они начали лихорадочно раздеваться и скоро остались в одних батистовых рубашках, совершенно одинаковых — белых, длинных, с просторными рукавами и без ворота, на шнурке, стянутом у шеи. Увидев свои тела сквозь тонкую ткань, они ощутили себя Адамом и Евой, изгнанными из рая. Надежда была очень соблазнительна, с хрупкой талией и небольшой, но красивой грудью и сосками, темнеющими под батистом, как капли вишнёвого сока. А он — гибок и силён, словно тигр, с крутыми мышцами, перекатывающимися на плечах и могучем торсе.

В порыве страсти кинулись они друг к другу. Но Станкович был осторожен в ласках и не спешил. Сжимая в объятиях свою возлюбленную, он думал, что ничего не знает о ней: как её зовут, сколько ей лет, была ли она замужем или осталась девственницей. Он не хотел причинить ей боли, не хотел испугать каким-нибудь резким движением. Потому, опустив Надежду на подушки и развязывая шнурок у ворота её мужской рубахи, он шепнул ей на ухо:

— Ты — женщина?

— Да! Да! Да! — простонала она, кусая губы, затем обхватила его обеими руками за шею и притянула к себе.

Может быть, сейчас он действовал слишком настойчиво, был груб и не жалел силы, но ей, кажется, это понравилось. Вскрикнув последний раз, она откатилась от него на край широкого ложа и затихла. Он, изумлённый её темпераментом, в восхищении смотрел на стриженый мальчишеский затылок женщины, не похожей ни на кого. Помедлив, Станкович придвинулся к Надежде и снова её обнял.

— Мы поженимся? — спросил он.

— Я — замужем, — ответила она, не оборачиваясь.

— А где твой муж? — задал вопрос майор, несколько озадаченный новым обстоятельством. — Я могу его увидеть?

— Зачем?

— Я вызову его на дуэль и застрелю. Ты станешь вдовой. Тогда мы обвенчаемся в церкви.

— Но у меня есть ребёнок!

— Ты рожала? — Он нежно погладил ей живот. — Так это же замечательно! Знаешь, сколько мы с тобой наделаем мальчишек? Пятерых, не меньше. И все будут гусарами, как по линии отца, так и по линии матери...

Надежда снова легла на спину и посмотрела на Станковича, чуть прикрыв рукой глаза:

— Господи, что такое ты говоришь...

— А на свадьбу, — продолжал он, увлекаясь своей мечтой, — позовём весь наш эскадрон. Представляешь, полторы сотни гостей, и все в тёмно-синих доломанах. А ещё наши офицеры, полковой командир, шеф полка... Да на такую свадьбу приедут все! Майор Станкович женится на...

— Так на ком? — резко спросила она, поднявшись на локте и заглядывая ему в лицо.

Станкович замолчал в растерянности. Тайна, печать которой он только что уверенно взломал, была рядом и не сулила им обоим ничего хорошего.

— На вдове... — наконец сказал он. — На дворянской дочери Александре.

— Я — не вдова. Я — не Александра. У меня есть иные обязательства!

— Перед кем?

— Я себе не хозяйка! — продолжала она, будто не слыша его вопроса. — Я дала слово чести. Я поклялась. Перед Господом Богом. Перед государем императором, что никогда никакого флирта, кокетства и романов... Не уронить честь его имени, ни тени пятна на нём... Всего-то прошло три года, и вот он, роман... Вот что получилось...

Бормоча эти слова, Надежда встала с постели, принялась искать в полутёмной комнате свои вещи и одеваться. Станкович тоже встал, молча подавал ей то шейный платок, то жилетку, то сапоги и одевался сам. Взяв её доломан, майор помог ей надеть его и задержал руки у неё на плечах:

— Что же теперь делать, царица моя?

— Не знаю... — Она всхлипнула.

— Попроси государя снять с тебя эту клятву. Напиши ему, что ты полюбила другого человека и хочешь выйти за него замуж...

— При живом-то муже — замуж? Не богохульствуй, Михаил... — Она перебросила через левое плечо перевязь с лядункой, застегнула сзади гусарский кушак с кистями.

— Но зачем расставаться, если мы нужны друг другу? — Он загородил ей дорогу к двери. — Разве ты не согласна со мной?

— Отпусти! — Надежда взглянула на него умоляюще, и слёзы покатились у неё по щекам. — Или ты хочешь погубить меня?..

В прихожей, когда Надежда, торопясь, надевала шинель в рукава, появился поручик Текутев. Они столкнулись прямо у двери носом к носу, и он тотчас остановил её:

— Что здесь произошло, Александров? Вы плачете? Отчего?

— Ах нет, Григорий Иванович, ничего. Пустое! — Она еле вырвалась от этого сплетника и болтуна.

Во дворе солдаты разгружали воз с сеном. Унтер-офицер Белоконь, держа в поводу двух лошадей, свою и офицерскую, стоял у крыльца и разговаривал с денщиком майора.

— Унтер, живо! — крикнула ему Надежда и отвернулась, делая вид, что натягивает на руку перчатку. — Подай мне стремя! Пошёл за мной...

Они галопом вылетели на деревенскую улицу и поскакали, как показалось Белоконю, куда глаза глядят.

Служба в православном храме Успения Богородицы уже закончилась, и прихожане покинули его. Церковный причт, собравшись в ризнице, подсчитывал сегодняшние поступления. Но двери храма были открыты, и отец Софроний первым услышал быстрые шаги со звоном шпор.

— Кого там принесло в час неурочный? — спросил батюшка.

— Какой-то молодой офицер, — сообщил дьяк, возвратясь из притвора.

— Ну пусть его. Время ещё есть... — И служители вновь стали считать столбики монет разного достоинства.

Надежда стремительно вошла в храм, где догорали свечи и царил лёгкий полумрак. Она поднялась на солею[54] и преклонила колени перед большой иконой Божьей Матери, главной в этом храме.

— Матушка Пресвятая Богородица, — зашептала она, молитвенно сложив ладони перед образом. — Спаси, защити и помилуй! Ты видишь моё искушение. Так вооружи меня в мой час трудный. Силы, только силы прошу у тебя, Владычица Небесная, ибо нет у меня больше сил. Дай мне силы!

Плача и молясь, Надежда низко склонилась перед иконой и почувствовала, что тишина наступает в измученном сердце её. Медленно подняла она глаза к строгому лицу Пречистой Девы и увидела, что солнечный блик скользнул по нему. Ей послышался неземной голос:

— Мужайся, дочь моя! Иди своим путём. Путь твой внятен Богу!

Надежда всё ещё стояла на коленях перед Богородицей, когда настоятель храма отец Софроний решил подойти к молодому офицеру.

— О чём вы молитесь, сын мой? Я вижу, что скорбь ваша велика.

— О сестре моей единоутробной, — сказала Надежда и поднялась с колен, вытирая платком мокрые от слёз щёки. — Сегодня утром получил письмо от неё. Хочет сестрица убежать из дома со своим возлюбленным и обвенчаться тайком от батюшки.

— Весьма неприятное известие, — согласился священник.

— Потому молил я Богородицу, чтобы прошло сие затмение у сестры моей...

— Как её имя?

— Надежда.

— Вы с ней похожи?

— Мы — близнецы.

— Само Провидение привело вас сюда, — торжественно произнёс отец Софроний. — Наша икона известна по всей округе как чудотворная «Матерь Божия Троеручица». Она внимает гласу усердно молящихся. Оставьте записку, и я буду просить об укреплении духа несчастной сестры вашей так, будто она побывала здесь...

На обновление храма Надежда пожертвовала все свои наличные деньги — три золотых червонца и пять серебряных рублей. Священник и дьяк, приятно удивлённые этим, проводили молодого офицера до дверей и видели, как он сел на лошадь и вместе с солдатом, сопровождавшим его, выехал на дорогу, ведущую в деревню Вербилки...

Холодный ветер рвал полы шинелей и бросал им в лицо мокрый снег. Корнет Александров ехал молча, повесив голову на грудь и изредка вздыхал. Белоконь, видя всё это, гадал, что же страшного могло случиться у эскадронного командира на квартире, если взводный выскочил оттуда как пуля, да ещё в слезах, и сразу поскакал в церковь молиться. Будут ли неприятности теперь у всего четвёртого взвода или пронесёт нелёгкая? Очень хотелось унтеру спросить корнета об этом, но опыт долгой службы научил его, что задавать подобные вопросы господам офицерам — себе дороже.

— Конские рапорты сдал? — вдруг спросил его корнет, шмыгнув носом.

— Так точно, ваше благородие.

— Хорошо, что ты меня дождался.

— Вы приказали, и дождался... А вон, смотрите, сам майор к нам навстречу едет...

Корнет Александров инстинктивно схватился за руку унтер-офицера, и Белоконь увидел, что тень страха прошла по его лицу. Но молодой офицер совладал с собой и отрывисто бросил:

— Пистолеты у тебя заряжены?

— Да. Сегодня утром перезарядил оба.

— Дай один.

— Что это вы задумали, батюшка барин? — Теперь Белоконь испугался до дрожи в коленях. — Только не делайте смертоубийства! Не ломайте себе жизнь. Вы — молоды, и всё ещё перемелется...

— Хватит болтать! Стой здесь и жди меня. Пистолет, ну, быстро!

Засунув пистолет за борт шинели, Надежда поскакала к майору Станковичу. Они съехались на дороге саженях в десяти от Белоконя, и он не мог слышать, о чём говорит корнет с эскадронным командиром, хотя очень этого желал.

— Что сие означает, царица моя? — Станкевич заговорил первым. — Зачем ты сбиваешь с ног в прихожей поручика Текутева и уносишься незнамо куда? Ей-богу, я испугался за тебя...

Он попытался взять Алмаза за повод и поставить рядом с собой. Но Надежда не допустила этого. Она ударила его лошадь хлыстом и, действуя шенкелями и поводом, удержала своего жеребца напротив серой кобылы майора. Видя её лицо, жёсткое и непреклонное, Станкович протянул к ней руку и спросил:

— Что случилось с тобой?

— Не прикасайтесь ко мне! — Она выхватила пистолет, взвела курок и приставила дуло к воротнику своей шинели.

— Осторожнее с оружием! — воскликнул он. — Объясни же, наконец, в чём дело. Мы расстались час назад, и ты говорила мне...

— Забудьте об этом, ваше высокоблагородие! Забудьте! Я видел украшения для вашей племянницы, и мы повздорили из-за цены на серебряные серёжки. Больше ничего не было...

— Ничего не было?! — не поверил он своим ушам.

— Нет. Только маленькая ссора. И вот память о ней... — Она движением шенкеля повернула Алмаза боком к Артемиде и в ту же секунду, направив пистолет вверх, нажала курок. От оглушительного выстрела обе лошади шарахнулись в разные стороны. Пуля, пройдя по касательной, сбила кивер с эскадронного командира, а сам он тотчас крикнул ей:

— Постой! Брось оружие...

Но Надежда, держа пистолет в руке, на коротком галопе описала круг возле него, потом подвела лошадь ближе, на мгновение осадила послушного Алмаза рядом с майором.

— Прощай, любимый мой! — услышал он её слова, сказанные с тоской и болью.

Корнет Александров и его унтер-офицер Белоконь умчались. Майор Станкович остался на дороге один: без кивера, с низко опущенной головой и поводьями, брошенными на шею лошади.

12. БЕГСТВО

Четыре дня после этих событий Надежда никуда не показывалась: ждала дурных последствий. Но всё было тихо в её деревеньке, уже засыпанной декабрьскими снегами. Поручик Текутев, видимо, пока никому не рассказал о встрече с плачущим корнетом Александровым, а майор Станкович ещё не решил, что ему делать с её тайной и со своей любовью.

Но в понедельник Надежду всё-таки вызвали в штаб полка, потому что пришёл ответ на её прошение об отпуске за 1809-й и 1810 годы. Она получила для отдыха три месяца. Передавая все нужные для отпуска бумаги корнету Александрову, полковник Клебек, летом переведённый к ним из Ахтырского гусарского полка, был как-то особенно любезен. Он предложил Надежде сесть и сказал, что хочет поговорить о ней об одном деликатном деле.

— Я слышал, у вас какие-то нелады с эскадронным командиром. Это правда, корнет?

— Да. — Она была готова к таком разговору. — Мы повздорили. Причиной, право же, был пустяк, и я сожалею, что погорячился.

— Вы согласны пойти на мировую? При мне пожать майору руку в знак прекращения всяких споров и обид?

— Да, конечно.

Майор Станкович, который слушал весь этот разговор, стоя в другой комнате, только покачал головой. Его царица держалась с полным самообладанием. Даже голос не дрогнул. Он решительно вышел в горницу и остановился напротив Надежды. Она отвела глаза, но внешне осталась спокойной.

— Нечаянно, Александров, я обидел вас, — сказал майор. — Хочу в присутствии полкового командира принести вам свои извинения. Желал бы знать, что наша совместная служба в эскадроне нисколько не пострадает...

Они обменялись рукопожатием, во время которого Станкович незаметно стиснул её ладонь. Полковник Клебек с умилением наблюдал за ними.

— Я рад, господа, что ваша ссора теперь улажена. Наш полк известен своей сплочённостью и дружбой офицеров, — начал он и далее прочёл им целую лекцию о том, как надо ценить и лелеять полковую дружбу, которая есть залог боевого товарищества и взаимовыручки.

Вместе со Станковичем Надежда вышла в прихожую. Здесь он молча взял её руку и поцеловал, потом галантно — хорошо, что Клебек этого не видел, — подал ей шинель и открыл перед нею дверь, как даму, пропуская её вперёд.

«Нет, эта игра ему не по силам, — думала Надежда, глядя на своего эскадронного командира, садящегося в кибитку. — Он не сможет относиться ко мне как прежде. Он никогда не забудет того, что было между нами. Он действительно без ума влюблён...»

— Хорошего отпуска, корнет! — весело крикнул ей Станкович из отъезжающей кибитки. — Возвращайтесь поскорее к вашему взводу. Мы все будем вас ждать!

— Слушаюсь, господин майор! — Она приложила руку к своей чёрной треугольной шляпе с золотой петлицей.

Тяжёлые мысли и плохие предчувствия терзали её всю дорогу от Кременца до Санкт-Петербурга. Прибытие в столицу, встреча с дядей, разговоры о Ване, о здоровье её отца и жизни Дуровых в Сарапуле также не дали ей никакого успокоения. Потому, отложив свидание с сыном на несколько дней, она пришла к особняку генерала Засса на Английской набережной и передала с лакеем свою визитную карточку для Александры Фёдоровны. Больше ей не с кем было посоветоваться.

— Что-то вы совсем невеселы, мой друг. — Генеральша усадила гостя на диван. — Ну-ка расскажите мне о вашей гусарской жизни.

Надежда вздохнула:

— Вы были правы в тот раз. В меня влюбилась юная дочь эскадронного командира. Она во всём призналась родителям. Подполковник предложил мне жениться на его дочери...

— Как интересно! — воскликнула Александра Фёдоровна и позвонила в колокольчик, чтобы лакей принёс им кофе. — Что же вы ответили этим милым людям?

— Что должен просить разрешения на брак у своего батюшки.

— Вполне приемлемое объяснение. Тем более что ваш отец такого разрешения никогда не даст.

— Да. Но это им очень не понравилось, и у меня начались всякие неприятности по службе...

— Терпите, дорогой корнет.

— Вытерпеть можно многое. — Надежда взяла чашку кофе у слуги и стала размешивать в ней сахар. — Однако самое плохое, что я... Что я сама увлеклась одним офицером из нашего полка.

— Вы увлеклись? — недоверчиво спросила госпожа Засс.

— А он подстроил мне хитрую ловушку, и я поневоле призналась ему, что я — женщина и даже... даже... — Надежда покраснела как маков цвет, потупилась и замолчала.

— Вы отдались ему? — Генеральша схватила её за руку своими тонкими пальцами.

— Да, — ответила Надежда, не поднимая головы.

— Великолепно! Просто великолепно! — В голосе Александры Фёдоровны было столько торжества и ликования, что Надежда посмотрела на неё в немом удивлении. — Поздравляю! — продолжала госпожа Засс, не обратив никакого внимания на этот взгляд. — Наконец-то я слышу слова настоящей женщины, а не того существа среднего рода, в которое вознамерился вас превратить наш обожаемый монарх!

— Простите, но я не совсем понимаю... — осторожно начала Надежда.

Генеральша перебила её:

— Александр Павлович великодушен, щедр, полон прекрасных замыслов, но он... романтик! Он думает, будто бремя страстей человеческих — лёгкая ноша и их можно подчинить приказу. Будто можно приказать бутону розы: «Не расцветай!» — и тот, повинуясь силе слова государева, не расцветёт. Но увы! Кругом — весна, солнце, тёплые дожди и ласковые ветры... Или вы, мой друг, полагали, что сотворены из металла, как ваша сабля?

Этот риторический вопрос остался без ответа. Надежда сидела, низко опустив голову и не прикасаясь к своей чашке кофе.

Госпожа Засс положила руку ей на плечо:

— Что с вами?

Надежда подняла на неё глаза, полные слёз:

— Это — ужасная ситуация. Я не знаю, как найти выход из неё.

— Ну, многое теперь зависит от вашего возлюбленного. Кто он? Желает ли продолжать эти отношения?

— Он — штаб-офицер. Два года назад овдовел. От первой жены у него остался маленький ребёнок. Он предлагает мне выйти за него замуж, но я-то не могу...

— Ах да, мне помнится, у вас был муж где-то в Сибири.

— Во-первых, муж. Во-вторых, я люблю свой полк и военную службу...

— Всё ещё любите? — удивилась генеральша.

— Да. Я хочу служить.

— Тогда бегите.

— Бежать?

— Спасайтесь бегством, и как можно скорее. Пока дело не зашло слишком далеко... Хотя я бы на вашем месте навела справки о муже. Вдруг возможен развод с ним? Ведь у вас, кроме настоящего. — Александра Фёдоровна указала на золотые эполеты на вицмундире Надежды, — есть и будущее. Вы любите этого человека, он любит вас. А любовь — птица редкая. Если вы поймали её в свои сети, так берегите...

На следующий день Надежда посетила Военное министерство.

Но принял её не Аракчеев, а Барклай-де-Толли, занявший пост военного министра в январе 1810 года. Холодно и равнодушно, даже не глядя на корнета Александрова, он передал ему пакет с деньгами и сообщил, что государь пребывает к нему благосклонным и желает, чтобы тот продолжал службу в его армии. Надежда вручила генералу от инфантерии своё прошение о переводе из Мариупольского гусарского в Литовский уланский полк.

— В чём причина сего решения? — спросил Барклай-де-Толли, как показалось Надежде, из одной вежливости.

— В гусарах, ваше высокопревосходительство, мне служить дорого, — сказала она, предложив ему объяснение, которое придумала вчера вечером и которое находила наиболее простым и убедительным.

Министр посмотрел на неё с удивлением, но углубляться в детали не стал. Он вообще мало обращал внимания на своих подчинённых. Они не существовали для него как люди, как личности, наделённые сердцем, душой, рассудком. Когда-то в Киеве, разговаривая с ней о Прусской кампании, в которой они оба участвовали, генерал-майор Ермолов назвал Барклая «ледовитым немцем»[56]. Теперь, спускаясь по широкой лестнице в вестибюль Военного министерства, Надежда думала, что так оно и есть. Но это — хорошо для неё. Вряд ли бы она смогла сегодня выдержать расспросы о мариупольских гусарах без слёз.

Имея на руках пятьсот рублей от государя, выданных ей сейчас за 1810 год, Надежда смело отправилась в ателье мадам Дамьен на Мойку. Как ни странно, француженка её узнала, и разговор был коротким. Забрав все необходимые для своего переодевания вещи, она приехала на Сенную площадь к дяде Николаю, где Лукерья уже увязала в узелок свои пожитки, собираясь к родственникам в Новую Ладогу. Старая служанка не понимала, чем она не угодила этому родственнику своего хозяина, которого звали то Александром, то Надеждой.

Ванечка за два года очень вырос, вытянулся вверх, как молодое деревце. Они отпраздновали в начале января его день рождения. Ему исполнилось восемь лет. Он учился средне, не хорошо и не плохо, и не проявлял интереса ни к каким предметам. Больше любил двигаться, играть и слыл среди воспитателей Императорского военно-сиротского дома изрядным шалуном. Гусарская сабля Надежды по-прежнему вызывала у него восторг. Надев на себя портупею, Ваня важно ходил с нею по комнатам и салютовал всем присутствующим. Делал он это абсолютно правильно, с «подвыской», потому что кадет уже начали учить обращению с оружием.

Отпуск с сыном длился месяц и был таким же радостным для неё, как и в 1808 году. На какое-то время Надежда заставила себя забыть об экспансивной дочери подполковника Павлищева, о желании майора Станковича продолжать с корнетом Александровым службу в эскадроне. Но каплю горечи теперь ей добавил дядя Николай. В один из январских вечеров он пригласил её к себе в кабинет и дал почитать письмо Андрея Васильевича Дурова, датированное сентябрём 1809 года.

Из послания следовало, что городничий всё-таки женился на своей крепостной Евгении Васильевой и в 1809 году она родила ему девочку. Письмо заканчивалось просьбой объявить эту новость Надежде и добиться, чтобы она приехала в Сарапул. Дуров-старший желал помириться со своей непокорной дочерью.

Надежда задумалась. Ещё месяц назад она бы без колебаний отказалась от этого приглашения. Но в свете последних событий поездка приобретала смысл. В Сарапуле она могла бы кое-что узнать о Василии Чернове и даже, может быть, встретиться с ним, попытаться начать переговоры о разводе.

По зимней дороге Надежда доехала на перекладных от Петербурга до Сарапула за десять дней. Последний ямщик, которому она обещала в награду серебряный рубль, гнал лошадей во всю прыть и привёз её к дому отца поздно ночью. Ворота были закрыты. Но Надежда знала лаз в заборе, окружавшем усадьбу, и воспользовалась им, как в годы своей юности. Дворовые собаки едва не порвали ей шинель, кинувшись к пришельцу. Она усмирила их, окликнув по именам. Злобные псы узнали её голос. Скуля и ласкаясь, они проводили её до парадных дверей. Там Надежда довольно долго стучала тыльной стороной рукояти сабли по дубовым створкам, пока в коридоре не послышались шаги и сонный голос Натальи, няни её сына, не спросил:

— Кто там?

— Открой, Наталья. Это я.

— Молодая барыня! — ахнула служанка и начала один задругам открывать запоры на дверях. Однако, увидев перед собой офицера, Наталья не сразу пустила его в дом. Она высоко подняла фонарь и долго рассматривала Надежду, её шинель, её саблю, походный сундучок, стоявший у дверей.

— Вы ли это, Надежда Андреевна? — вымолвила ошарашенная Наталья. — Как узнать-то вас... Кабы не по голосу, и в жизнь бы не узнала...

Первая встреча с отцом прошла в духе библейского сказания о блудном сыне. Став на колени перед Андреем Васильевичем, Надежда целовала его руки и просила прощения. Он заплакал, поднял её, прижал к груди и сказал, что теперь она совсем не похожа на ту Надежду, которая четыре года назад убежала из дома, оставив ему своего сына, и что он рад видеть её вновь в родных стенах.

Только после этого в гостиную вошла мачеха Надежды — девятнадцатилетняя Евгения Степановна, урождённая Васильева, дворовая девушка, а нынче — законная жена чиновника 6-го класса и столбового дворянина Дурова. На руках она держала годовалую девочку, сводную сестру Надежды Елизавету. Напряжённая тишина установилась в комнате. Как теперь поступит Надежда, не знал никто.

Она окинула новую родственницу взглядом. Евгения и раньше была недурна собой, а сейчас ещё больше похорошела. Свежее, румяное лицо, немного полноватая фигура в шёлковом барском платье, чепец с кружевами и лентами на тёмных волосах, золотые кольца на пальцах. Когда-то их носила покойная Анастасия Ивановна. Теперь эти украшения Андрей Васильевич отдал молодой супруге. Неприятно это было Надежде, но, приехав в отцовский дом, следовало уважать и его волю, и его выбор.

— Здравствуй, Евгения! — Надежда слегка кивнула ей.

— Доброго здоровья вам, Надежда Андреевна! — пролепетала юная мачеха, опасливо косясь на длинную саблю под рукой у Надежды и всю фигуру своей двадцатисемилетней падчерицы в сияющей золотом гусарской униформе.

Следующим бросился к ней младший брат Василий, теперь — воспитанник Горного корпуса. Тут уж радостным возгласам, объятиям и поцелуям не было конца. Для него Надежда являлась существом высшего порядка, нежданно явившимся в их маленький городок. Он даже встал перед ней на одно колено и хотел принести клятву на верность, как рыцарь Прекрасной Даме. Гораздо сдержаннее приветствовала свою старшую сестру Клеопатра. Она так и не вышла замуж. В детстве Клепа была любимицей матери и ябедничала ей на всех других детей. С тех пор их отношения оставались весьма холодными...

Сели за праздничный стол. После рюмки водки Андрей Васильевич как-то успокоился, перестал пристально разглядывать мундир дочери и заговорил более естественным тоном:

— Какие планы у тебя на отпуск в Сарапуле?

— Никаких, — ответила Надежда. — Хочу побродить по старым любимым местам. Полюбоваться красавицей Камой. А может быть, и повидаться с кем-нибудь...

— С кем именно?

— Например, с Василием Черновым.

— Зачем? Неужто хочешь с ним помириться?

— Нет, конечно. Но интересно, что он теперь поделывает.

— По-прежнему в Ирбите, служит по судейской части. Бывает и здесь. Заходил ко мне прошлым летом. Причём был изрядно навеселе. Говорят, что пьёт он без меры у себя дома... Однако тоже спрашивал о тебе. Всё ещё досада его разбирает...

— В таком случае он должен легко дать мне развод.

— Развод? — Отец посмотрел на Надежду с недоумением. — Это все — столичные штучки. У нас не разводятся, сама знаешь. Хотя, верно, он был бы рад такому скандалу. Судейского чиновника только тронь. Дело закрутится живо. Иски, дознания, заседания. Он ославит и тебя и меня на всю Вятскую губернию. Нет, не советую с ним встречаться...

У Надежды не было причины не доверять отцу. Так в первый же день главная цель её поездки была достигнута. Она узнала о Чернове. Затем ей стало невыносимо скучно в родном городе. Сильные холода и метели мешали прогулкам. Встреча со старыми подругами не доставила радости. На первых порах Аннета Макарова, в замужестве Свечина, и Мария Михайлова, теперь уже невеста здешнего чиновника Попова, не знали, как им держаться с Надеждой — гусарским офицером. Освоившись, принялись задавать ей вопросы, по мнению Надежды совершенно бестактные.

Присутствие Евгении Васильевой за столом в качестве хозяйки дома каждый день тоже раздражало. Её полуграмотная речь, ухватки деревенской бабы — всё это так не подходило к их тихой семейной обители, где Надежда мечтала вновь очутиться после долгого своего отсутствия.

Потому на шестой день отпуска она объявила, что ей пора обратно в полк. Андрей Васильевич не стал удерживать старшую дочь. Её повозку загрузили разными домашними припасами, и она попрощалась с родными, сказав, что теперь будет здесь не скоро.

В Санкт-Петербурге Надежду ждал приказ о переводе из гусар в уланы, пособие за 1811 год в сумме пятисот рублей и подарок государя. Император пожаловал своему крестнику триста рублей на переезд в новый полк и обустройство там, а также шесть аршин отличного английского сукна на парадный мундир и серебряные вещи, нужные офицеру уланского полка: две пары эполет, китиш-витиш, лядунку с перевязью и шарф — всего на сто семьдесят восемь рублей и двенадцать с половиной копеек[57].

Согласно правилам, в Литовский полк она должна была приехать в новом, уланском, мундире, и Надежда заказала в столице у лучшего портного тёмно-синюю куртку с малиновыми лацканами, такого же цвета панталоны с малиновыми лампасами, четырёхугольную парадно-строевую шапку с белым суконным верхом. Многие предметы обмундирования и амуниции остались прежними: треугольная чёрная шляпа, походные рейтузы, зимняя шинель, портупея, с которой Надежда сняла ташку, сабля, где требовалось только поменять темляк. На лёгкой шинели ей переделали воротник: сняли белый, поставили тёмно-синий с малиновыми выпушками по краям.

В Мариупольский полк она прибыла весной 1811 года и уже форменным уланом. Надо было уладить кое-какие формальности, забрать все свои вещи, продать двух лошадей. Денщика корнету Александрову разрешили взять с собой в новый полк, и Зануденко, узнав, что должен расстаться с гусарским расшитым мундиром, чуть не заплакал от огорчения.

Майора Станковича на эскадронных квартирах Надежда не встретила. Он за три дня до этого уехал в штаб дивизии. Она справилась со всеми делами и решила выезжать в Домбровице, где находился штаб Литовского полка, в субботу. Поутру они с Зануденко погрузили в коляску походные сундуки и баулы. Надежда, завернувшись в лёгкую шинель, устроилась на сиденье, её денщик забрался к ямщику на облучок. Тройка, звеня колокольчиками, покатила по дороге.

На первой же станции она долго пила чай, разговаривала со смотрителем о погоде, о лошадях, о проезжающих. Только отъехали несколько вёрст, как сзади раздался громкий топот копыт. Коляску корнета Александрова догонял отряд в десять всадников с саблями наголо. Впереди скакал майор Станкович. Ямщик испугался, Зануденко удивился, а Надежда, встав на скамейку, с улыбкой наблюдала за приближением погони.

— Корнет Александров! — крикнул ей Станкович и достал из-за перевязи толстый пакет с тремя сургучными печатями. — Вам надлежит вернуться на станцию для получения секретных документов!

На станции майор также легко устрашил этим пакетом смотрителя, завёл Надежду в горницу и крепко запер дверь изнутри.

— Ты решила уехать, царица моя? — спросил он, не тратя драгоценного времени на приветствие. — Не поверила мне, что наша служба будет обычной?

— Мы не сможем служить вместе, Михаил. Это — слишком тяжёлое испытание для нас обоих. А государь не простит мне нарушенной клятвы...

— Значит, ты расстаёшься со мной навсегда?

— Нет, я не хочу этого!

Снова она очутилась в его объятиях. Расстегнув уланскую куртку, он целовал ей шею и плечи, и оба они вздрагивали при малейшем шуме за дверью. Она торопливо рассказывала ему, как ездила в отпуск домой, узнавала о муже, о разводе с ним. По её словам выходило, что конец этого злополучного брака близок. Ей самой было непонятно, зачем она сейчас так обнадёживает своего возлюбленного, но слова вырывались сами. Он хотел их слышать, и она говорила.

Наконец Станкович отпустил её. Он поднял с пола шинель корнета Александрова, упавшую при их встрече, и накинул ей на плечи.

— Ты будешь моей женой, — уверенно сказал майор, глядя ей прямо в глаза. — Будешь!

Затем он достал из внутреннего кармана своего мундира плоскую коробочку со стальной застёжкой, открыл. Там лежали те самые старинные серебряные серёжки, которые она хотела примерить в день рокового их объяснения.

— Это — мой первый свадебный подарок для тебя, царица моя. Никогда не забывай о нашей любви...

— А секретные документы? — Она озабоченно взяла со стола толстый пакет с печатями. — Что там?

Он рассмеялся:

— Чистые листы отличнейшей почтовой бумаги! Ты должна писать мне каждую неделю. А я буду ждать...