С любовью, верой и отвагой

1. ЛИТОВСКИЕ УЛАНЫ

Качнулись красные древки пик, затрепетали в воздухе белые флюгера первого батальона. Это караул на улице городка Домбровице отсалютовал новому офицеру, подъехавшему к штабу Литовского уланского полка на коляске. Отвечая им, Надежда приложила два пальца правой руки к козырьку своей четырёхугольной шапки. Давно ли она сама ездила с такой пикой? Очень давно, совсем в другой жизни рядового Соколова. Но время то было хорошее. Время смелых поступков и больших ожиданий.

Её представление новому полковому командиру полковнику князю Вадбольскому было лишено сухой официальности. Иван Михайлович хорошо знал корнета Александрова по патрульной службе на польской границе летом 1810 года. Тогда Литовский полк стоял в Тернополе. Уланы и мариупольские гусары охраняли один и тот же участок. Там была операция по захвату большой группы беглых солдат-поляков, которые ушли в городок Броды под защиту польского коменданта. Комендант беглых не выдал, но в городок гусары корнета Александрова и эскадрон улан Вадбольского входили вместе.

Посмотрев её документы, полковник с удивлением сказал:

— Я всегда полагал, корнет, что вам не более шестнадцати...

— Увы, ваше высокоблагородие, мне пошёл уж двадцать первый год. — Надежда назвала тот возраст, который был указан в её офицерском формулярном списке. На самом деле ей исполнилось двадцать семь.

— Как обманчива бывает внешность! — философски заметил Вадбольский. — Но вот вам предписание — ехать в эскадрон полковника Скорульского, штаб которого стоит в деревне Карпиловке...

Своего нового эскадронного командира Надежде увидеть было не суждено. Он по распоряжению генерала от кавалерии графа Беннигсена находился под судом и следствием, сидел в ордонанс-гаузе города Вильно. Но из полка исключён не был, чина своего не лишён и вернулся в строй в 1814 году, так и не получив судебного приговора. Эскадроном его имени всё это время командовал Пётр Подъямпольский, сначала штабс-ротмистр, затем — ротмистр.

Встреча с Подъямпольским получилась более сердечной, чем с полковым командиром. Всё же их связывала двухлетняя совместная служба в эскадроне Павлищева. Поручик Подъямпольский почти год назад, в марте 1810-го, перевёлся в литовские уланы, крепко поссорившись с командиром своего батальона князем Щербатовым. Здесь получил следующий чин штабс-ротмистра и затем фактически занял должность командира эскадрона.

— Есть ли взвод для меня? — спросила его Надежда.

— Пока нет, Александр. Но скоро будет. Корнет Волков уезжает на ординарцы в штаб корпуса.

— Но он потом вернётся... — разочарованно сказала она.

— Вернётся, да не ко мне! — отрезал Подъямпольский.

— Отчего столь сурово, господин штабс-ротмистр?

— Сам поймёшь. На учениях будешь ездить с его третьим взводом «в замке». Присмотрись получше...

Не так уж много времени потребовалось Надежде, чтобы разобраться в методах командования господина Волкова вверенным ему подразделением. По-настоящему командовал тут старший взводный унтер-офицер Малой, продувная бестия, как это сразу определила для себя Надежда. Зато его благородие был погружен душой и телом в совершенно иные заботы. Он много играл и иногда выигрывал в карты, был завсегдатаем лучшего трактира в Домбровице, где часто брал шампанское в долг. Также его очень хорошо знали в заведении мадам Соваж, в котором в поте лица своего работали девять девушек, по-всякому ублажая клиентов.

Привычки и маленькие слабости господ офицеров не может осуждать никто, пока от них не начнёт страдать служба. А корнет Волков уже совершил растрату казённых денег, выданных ему для приобретения овса для взводных лошадей и муки для заготовления в эскадроне солдатских сухарей. Мука оказалась с плесенью, хотя была куплена по очень высокой цене, и этим теперь занимался Подъямпольский. Надежде предстояло выяснить, куда делись пятьдесят пудов овса, которые были на бумаге и которых не было в амбаре.

Надо сказать, что сперва корнет Волков отнёсся к корнету Александрову весьма снисходительно. Он полагал, что ему на замену прислали желторотого юнца и обвести мальчишку вокруг пальца не составит большого труда. Для начала он пригласил Надежду поехать с ним играть в карты к ротмистру Хобринскому, обещая научить корнета кое-каким интересным приёмам, дающим хороший результат. Но, натолкнувшись на отказ, очень удивился.

Через неделю на обеде у полкового командира он попытался напоить её допьяна, начав с невинного брудершафта. Надежда твёрдо и вежливо отклонила это предложение. Волков начал было куражиться, однако ничего из этого не вышло. Александров был тут не новичком, которого не знал никто, а офицером, известным многим. Волкова осадил князь Вадбольский. Штабс-ротмистр Подъямпольский при всех сказал ему, что корнет Александров, служа с ним в гусарах с 1808 года, не нуждается ни в чьих рекомендациях и тем более — дружбе.

В день сдачи взвода Волков, как это полагается, водил её по конюшням в деревне Костюковке. Они по списку проверили оружие, людей, лошадей, пересчитали сёдла, вальтрапы, оголовья, саквы, чемоданы и прочую амуницию. Оставалось принять фураж, и тут Волков проявил чудеса изобретательности. Дважды они подходили к дверям амбара с замком, и дважды он уводил оттуда Надежду, говоря, что забыл ключ, что взял не ту ведомость.

В третий раз Надежда осталась на месте. Ключ всё-таки нашёлся, и они вошли в темноватое помещение. Два воза стояли пустые. В третьем было несколько мешков с овсом. То-то уланы третьего взвода занялись воровством, и местные крестьяне подали Подъямпольскому жалобу на регулярные потравы овса в полях.

— Где фураж? — спросила она.

— Его должны подвезти... вскоре, — запнувшись, ответил Волков. — Я отдал его в долг.

— Кому?

— Старосте деревни.

— Ну так ведите его сюда. Пусть он подтвердит это, и я подпишу вашу бумагу.

— А не лучше ли нам, Александров, поладить миром?

— Каким образом?

— Я даю вам долговую расписку на сто рублей. Вы принимаете овёс...

— Которого нет! — закончила она фразу за Волкова.

— Зачем ссоры между офицерами одного полка? — начал рассуждать Волков. — Ведь нам ещё служить вместе. Может быть, и я выручу вас в каком-нибудь непредвиденном случае...

— Я не ворую.

— Вы зря сказали это слово. Вы нанесли мне оскорбление.

— Хотите дуэль?

— Дуэли в армии запрещены государем императором.

— Вот именно. Тогда я предлагаю сейчас ехать к эскадронному командиру, чтобы выяснить вопрос с фуражом до конца. Понятно, что вам не хочется огласки. Но, право, Волков, вы — не мальчик, и за свои поступки надо отвечать...

Разбирательство, проводившееся в отсутствие шефа Литовского полка полковника Тутолмина, кончилось для Волкова печально.

Кроме овса и муки, всплыла история с продажей списанных строевых лошадей. Потому корнет вместо штаба корпуса отправился в окружной военный суд[58]. Надежда не сомневалась, что в эскадрон полковника Скорульского Волков больше не вернётся. От непутёвого корнета ей досталось тяжёлое наследство. Надо было быстро наводить порядок во взводе, и она занялась этим.

Среди хитрых проделок Волкова числилась и такая, как деньги, взятые в долг в солдатской артели собственного взвода[59], которая, конечно, не могла отказать в ссуде своему командиру. Часть долга Волков так и не вернул, и уланы остались на два месяца без мяса и соли. Здесь всё было просто: Надежда внесла свои деньги. С овсом получилось сложнее. Сумма была велика и поступала только в конце мая — начале июня, из третнего офицерского жалованья Волкова, на которое наложили арест. Выручал хороший травостой ранней и жаркой весны 1811 года. Ежедневно уланы косили траву на лугах, взятых в аренду у здешних хозяев, в телегах привозили в деревню и кормили лошадей на конюшнях.

Затем в поле зрения нового командира попал унтер-офицер Малой и его плутоватые дружки, заправлявшие здесь. Вызванный для отчёта к корнету Александрову, Малой изворотливо лгал и притворялся. Он, как и бывший его командир господин Волков, принимал нового офицера за щенка, у которого молоко на губах не обсохло. Надежда молча выслушала лукавые бредни и отпустила его. Она не стала объяснять сорокалетнему унтеру, что его жизнь-малина в третьем взводе уже закончилась, а дождалась нового эпизода уланского бытия в деревне Костюковке.

Четверо её солдат взломали двери в погребе местного шинка и утащили оттуда два бочонка водки. Шинкарь явился с жалобой к командиру, но был встречен Малым, который не пустил его на квартиру корнета, столкнул с крыльца и угрожал саблей. Надежда в это время отсутствовала, но ей все рассказал Зануденко. Она немедленно отправила представление к полковому командиру. Штабс-ротмистр Подъямпольский поддержал рапорт корнета Александрова. Всех пятерых улан наказали шпицрутенами, а Малого ещё и разжаловали в рядовые с переводом в другой эскадрон.

В некотором удивлении теперь взирал третий взвод на своего командира. Юный корнет не пропускал ни одной чистки лошадей, присутствовал абсолютно на всех конных и пеших учениях, на выводке строевых лошадей лично осматривал каждую и точно знал, сколько казённых вещей, выданных в прошлом году, лежит в суконном чемодане каждого улана. Корнет Волков не баловал нижних чинов таким вниманием. Но они ещё не решили, что для них будет лучше: попустительство хмельного и весёлого Волкова или рвение к службе строгого не по своим годам мальчишки Александрова...

Картины, наблюдаемые Надеждой в Литовском уланском полку, отчасти нашли объяснение после её представления шефу полка. Полковник Тутолмин прибыл в свою часть из отпуска в последних числах апреля. Сорокатрёхлетний красавец мужчина, стройный, холостой и весьма обходительный с дамами, Дмитрий Фёдорович жил и действовал в традициях русского барства минувшего XVIII века. Дом его был открыт для всех, хлебосолен, богат, весел. Офицеры охотно собирались у своего шефа, и бывало, изо дня в день здесь садилось за обеденный стол человек пятьдесят. Раз в неделю Тутолмин давал бал для окрестного дворянства, на котором обязаны были присутствовать все его свободные от дежурств и командировок корнеты, поручики, штабс-ротмистры и ротмистры.

Тонкий любитель и знаток итальянской оперы, Тутолмин завёл у себя в полку замечательный оркестр с итальянцем-капельмейстером. Но скучные обязанности строевой службы его занимали гораздо меньше. Отношениям с подчинёнными начальника-педанта он предпочёл отношения доброго и слегка рассеянного отца семейства, который доверил дело сыновьям и изредка журит их то за одно, то за другое упущение. «Господа, я на вас полагаюсь...» — часто слышала Надежда из уст полкового шефа.

Не так было у мариупольцев. Там сын берлинского подмастерья, «мещанина лютеранского закона» Иоганна Меллера, заработавшего на русской службе чин генерал-аншефа, баронский титул и добавление к фамилии «Закомельский», Егор Иванович с немецкой неотступностью муштровал людей и лошадей. Правда, с такой же тщательностью он заботился об их быте и жизни, не упуская из виду никакой мелочи. Потому ход службы в Мариупольском полку казался Надежде точным, как часы, привезённые из Женевы. А в Литовском полку она катилась безалаберно и шумно, со своими отливами и приливами, словно вода в речушке Мостве, где теперь Надежда купалась по ночам.

Вступив со скандалом в командование третьим взводом, улучшив в нём питание людей и лошадей, выгнав унтер-офицера Малого и до смерти запугав его прихлебателей, она успокоилась. Ничто больше не должно было мешать строевому образованию. Служба на новом месте вроде бы входила в обычную колею. В один из майских дней Надежда села писать письмо своему возлюбленному. Но это навело её на грустные мысли. «Зачем я оставила доблестных гусар моих? Это — сербы, венгры! Они дышат храбростью, и слава с ними неразлучна...»[60]

2. НА НЕПРЕМЕННЫХ КВАРТИРАХ

Вечером Надежда собралась на бал к шефу полка полковнику Тутолмину. На ней был парадный мундир из английского сукна, серебряная перевязь, серебряный крест знака отличия Военного ордена на малиновом лацкане. Талию она перетянула офицерским шарфом из нитей серебра с примесью чёрного и оранжевого шёлка, попрыскалась модными мужскими духами из Франции «Present d’Amour» и, натягивая замшевые перчатки, вышла во двор.

Зануденко уже держал здесь под уздцы её новую верховую лошадь — рыжего жеребца Зеланта. Денщик подал своему офицеру стремя, со всех сторон обдёрнул края тёмно-синего суконного вальтрапа с царским вензелем на углах, ещё раз прошёлся щёткой по хозяйским сапогам:

— Езжайте, ваше благородие. А то попадья все глаза на вас просмотрела.

— Где же она? — Надежда оглянулась.

— Из мезонина наблюдает...

Надежда подняла голову и встретилась взглядом с молодой женщиной, открывшей створку окна под черепичной крышей чистенького и ухоженного дома здешнего священника. Надежда приложила два пальца к козырьку строевой уланской шапки и улыбнулась ей. Попадья кивнула и быстро захлопнула окно.

Надежда поселилась у них десять дней назад. Хозяева встретили её радушно. Они сказали, что прежний постоялец корнет Волков редко радовал их своим обществом. В честь молодого офицера попадья приготовила праздничный ужин, а отец Максимилиан играл на скрипке и даже позволил своей супруге под эту музыку станцевать с корнетом Александровым польку.

Рано утром Надежда проснулась от настойчивого стука в дверь. Не спеша она оделась и отодвинула свою щеколду, поставленную на хозяйских дверях. На пороге стояла попадья с подносом в руках. Она принесла новому постояльцу кофе, с удивлением разглядывала щеколду, но ничего не сказала.

— Доброе утро, Александр Андреевич! — Она вошла в комнату и поставила на стол поднос с кофейником. — Вижу, что вы слишком заняты службой, а ваш денщик ленив и спит до полудня. Вы уходите на конюшню без горячего завтрака. Это вовсе не полезно для здоровья...

— А что полезно, милая хозяюшка? — Надежда, тронутая такой сердечной заботой, села за стол и заправила салфетку за борт своего синего жилета.

— Кушать вкусно, вовремя и в кругу друзей!

— Откуда вы знаете?

— Мой отец был лучший в округе лекарь, и будь я мужчиной, пошла бы по его стопам...

Надежда пила кофе, слушала рассказ о правильном питании и изредка поглядывала на попадью. Пожалуй, она могла бы уже в деталях описать жизнь и судьбу этой пылкой и симпатичной девушки, выданной замуж, скорее всего, по расчёту и с лучшими намерениями за толстого, вялого и скучного господина, годящегося ей в отцы. Безрадостно текут здесь её дни, и это — в лучшие годы (Надежда дала бы попадье лет девятнадцать — двадцать), когда сердце открыто для любви и страсти, а тело жаждет горячих ласк.

— Не закрывайте на ночь дверь, Александр Андреевич, — вдруг закончила свой экскурс в медицину молодая хозяйка.

«Как бы не так!» — подумала Надежда и тут же решила к четырём шурупам на щеколде прибавить ещё два.

— Я буду всегда приносить вам кофе, — продолжала попадья. — Что вы больше любите: молоко или сливки? Ванильные сухари или белый хлеб с маслом?..

Бал у Тутолмина закончился поздно. Вернее, он не закончился, а Надежда поехала домой, потому что старалась не изменять своему правилу — быть в семь часов утра во взводе на чистке лошадей. Она сама поставила Зеланта в денник, расседлала, растёрла ему спину пучком соломы и пошла в дом священника, где светилось одно окошко наверху. Ощупью поднималась она по лестнице в свою комнату и вспоминала бал. Оркестр играл изумительно. В буфете было токайское вино, которое она предпочитала всем прочим, и Надежда позволила себе выпить два бокала. Партия в вист с Рейхмером, Солнцевым и Грузинцовым из лейб-эскадрона принесла ей сегодня выигрыш — золотой червонец и полтора серебряных рубля.

Дверь сбоку скрипнула так громко, что Надежда невольно вздрогнула и остановилась. В следующую минуту у неё на шее повисла молодая хозяйка в белой ночной рубашке и с распущенными по плечам волосами. Уткнувшись лицом в воротник мундира корнета Александрова, она шептала:

— В спальню... Идёмте в спальню... Его нет. Он уехал на хутор соборовать старуху Величко. Его не будет всю ночь... Пожалуйста, не прогоняйте меня!

— Не прогонять? Откуда, дитя моё? — Надежда, ошеломлённая внезапным нападением, лихорадочно соображала, что ей делать дальше.

— Зачем говорить о любви? Вы мне не поверите. Мы почти не знакомы... — Дочка лучшего в округе лекаря начала объяснение вроде бы спокойно, а кончила прерывающимся от волнения голосом: — Но я хочу этого! Я хочу вас! Разве вам трудно...

Взяв руку Надежды, попадья прижала её к своей груди слева, и Надежда почувствовала, как сильно бьётся сердце этой страдалицы.

— Дитя моё. — Она осторожно убрала руку и наклонилась к уху молодой женщины, обдав её смешанным запахом вина, табака, дорогих духов и конского пота. — Простите, Бога ради, но боюсь, что сейчас у меня ничего не получится. Я слишком много выпил у полкового шефа. Ночью в карьер скакал сюда. Устал. Давайте отложим наше рандеву на завтрашний день... или ночь! Я буду готов услужить вам.

— А может быть, попробуем? — Попадья снова прижалась всем телом к молодому постояльцу.

Хозяйку необходимо было как-то успокоить. Надежда лёгким, сестринским поцелуем прикоснулась к её горячему лбу:

— Не будем портить поспешностями наше будущее свидание, дитя моё. Силу нежных чувств тоже надо беречь...

С трудом оторвалась попадья от уланского офицера. Все гладила она руками его эполеты, китиш-витиш у левого плеча, перевязь на груди с металлической розеткой и цепочкой, спускающейся к двум стальным иглам-протравникам, трогала пальцами тяжёлые кисти шарфа и эфес сабли. Надежда, обнимая её за талию, терпеливо ждала конца этого осмотра. Ей не хотелось совсем уж огорчать хозяйку. После этаких признаний, сделанных мужчине ночью, женщина имеет право хотя бы на небольшое утешение.

Затем, закрывшись у себя в комнате, Надежда возблагодарила Господа Бога, даровавшего ей спасение. Вовсе не обязательно униатским священникам и их нетерпеливым жёнам знать, в каком полку и в каком эскадроне Российской армии офицером служит женщина. Завтра, послезавтра, послепослезавтра она как-нибудь выкрутится из этого невероятного положения. Не станет же отец Максимилиан ездить на соборование к своим прихожанам каждую ночь.

А вообще-то Надежда, будь она мужчиной, охотно бы наставила ему рога в отместку за такое свинское отношение к супруге. В свой срок родился бы ребёнок, и молодая женщина была бы счастлива. В пустой и холодной жизни этой пары появился бы смысл, радость, тепло. Но, на свою беду, попадья увлеклась не мужчиной, а лишь фантомом, видимостью его — корнетом Александровым, — и теперь, увы, ничто ей не поможет.

Утром хозяйка принесла Надежде в комнату кофе. Она была одета в красивое шёлковое платье, глаза у неё сверкали, на щеках расцвёл румянец, с губ не сходила улыбка. Она просто преобразилась, и Надежда подумала о том, как мало, в сущности, надо нелюбимым никем, лишённым внимания женщинам для счастья. Одно предвкушение любви, один намёк на разделённую страсть, на обладание мужчиной.

Сейчас попадья кокетничала с молодым офицером напропалую. Надежда поддержала эту её игру. Они обсуждали план нового свидания. Но, как назло, корнет Александров не мог сегодня принять ни одного предложения влюблённой дамы. То он уезжал со своим взводом в поле, то командир эскадрона вызывал к себе на совещание всех офицеров, то огнестрельное оружие нижних чинов требовало срочной проверки.

На следующий день утренняя беседа за кофе тоже затянулась. Хозяйка, сев к постояльцу на постель, взяла его за руку, увидела у него на мизинце золотое кольцо и стала просить себе его на память. Надежда смутилась. Кольцо было подарено ей Лизой Павлищевой и напоминало о трогательной детской дружбе дочки подполковника.

Когда они обе, занятые разговором, разглядывали кольцо, послышался гневный голос отца Максимилиана, стоявшего у приоткрытой двери:

— Что это значит, друг мой? Ты сидишь у господина офицера, а я ещё не завтракал!

Попадья бросилась из комнаты вон, молнией проскочила мимо своего дебелого супруга, причитая:

— Ах, прости, душа моя! Сейчас, сейчас всё будет готово!..

На учениях взвода, где сегодня отрабатывали атаку рассыпным строем, Надежда изрядно устала. Она отправила солдат в деревню с унтер-офицером, а сама поехала за шесть вёрст в Карпиловку на обед к эскадронному командиру. У деревенской околицы на дороге она разминулась с одноконной повозкой, которой правил отец Максимилиан. Надежда вежливо откозыряла ему.

Он же ехал с суровым видом и едва кивнул в ответ.

— Знаешь, зачем приезжал ко мне святой отец, твой квартирный хозяин? — с порога огорошил её вопросом Подъямпольский.

— Нет.

— Он подал на тебя жалобу. Ты бесцеремонно, на глазах у всех домогаешься его молодой жены...

— Вот болван! — рассердилась Надежда. — Ну как я могу это делать? Сам играет на скрипочке, вместо того чтобы исполнять супружеские обязанности. А его красавица совсем ошалела и мне проходу не даёт!

— У неё есть какие-нибудь особые просьбы или пожелания? — осведомился штабс-ротмистр.

— Естественно! Желаний у неё много. Она моложе отца Максимилиана лет на тридцать, хочет завести ребёнка, а у пастыря с этим не очень-то...

— Александр! — Её эскадронный командир был совершенно серьёзен. — Но почему ты не сказал мне сразу? Армия должна отвечать на все запросы населения, которое предоставляет ей бесплатно кров и стол. Конечно, ты не можешь. Но я бы сейчас же поселил у них Цезаря Торнезио. Не представляешь себе, сколько вдов и замужних дам, озабоченных поисками любви, остались в полном удовлетворении от встреч с нашим милым французом!

— Вот как? — удивилась Надежда. — А по нему не скажешь...

— Просто ты знаешь его не с той стороны, — ответил ей Подъямпольский и добавил: — Как и он тебя...

Они посмотрели друг на друга внимательно. Ей давно казалось, что Пётр Сидорович Подъямпольский, холостой тридцатилетний дворянин из села Ухоры Рязанской губернии[61] кое о чём догадывается. Ещё в Мариупольском полку он вёл себя с ней по-особому. Всегда был предупредительно вежлив, не позволял в её присутствии ни одного бранного слова, даже вполне обиходного «чёрт побери». На их офицерских пирушках, где иногда вино лилось рекой, он воздерживался, в отличие от многих её однополчан, от фамильярных жестов: не хлопал Александрова по плечу, не обнимал, не брал за руку. И тем более, будучи во хмелю, не учил юного корнета обхождению с дамами на примере собственных побед над прекрасным полом, приводя красочные подробности.

Впрочем, таких историй он, наверное, не рассказывал и в чисто мужских компаниях, потому что от природы был сдержан, молчалив, скромен. Служить, как все, начал рано — с семнадцати лет, юнкером в Сумском гусарском полку. В эскадроне Павлищева считался образцовым строевиком и взвод свой довёл до блестящего состояния. За упущения по службе с рядовых спрашивал строго, не останавливаясь перед применением шпицрутенов. Но при всём этом нижние чины у него лучше других питались, щегольски были обмундированы, снабжены абсолютно всеми нужными по армейской табели вещами и жалоб никогда не заявляли.

В какой-то степени поручик Подъямпольский и его взвод тогда послужили Надежде образцом для подражания. Она сказала ему об этом, и он в дальнейшем стал давать молодому, малоопытному офицеру хорошие советы по обустройству внутренней жизни вверенного ему подразделения. Так и в Литовском уланском полку им нетрудно было понять друг друга с полуслова в истории с корнетом Волковым и его унтер-офицером Малым.

— Но не огорчайся, Александр. — Подъямпольский, подводя итог их разговору, взял со стола пакет с полковой печатью. — Уже есть приказ. Через четыре дня мы выходим на «кампаменты», где пробудем до середины июля. После лагерей я поменяю квартирами твой взвод со взводом корнета Торнезио 1-го. Четыре дня как-нибудь продержишься?

— Постараюсь... — Надежда тяжело вздохнула.

3. ВЕСНА 1812 ГОДА

Давно не получая писем от майора Станковича, Надежда скучала. Но в феврале внезапно, как голубь с пасмурного неба, пришёл от него пакет с приятным известием. Майор придумал план их встречи. Она читала длинное письмо, похожее на диспозицию боевого рейда, и восхищалась тактическими разработками Станковича. Он все предусмотрел и все определил: маршрут, время, когда они должны были съехаться вместе, населённый пункт, где это произойдёт, варианты прикрытия, маскировку, отвлекающий манёвр. Он заботился о сохранении её тайны и в то же время всей душой рвался к любимой женщине, с которой не виделся год.

Надежда нашла его план вполне реальным. Тотчас она подала рапорт по команде о краткосрочном отпуске, с 9-го по 15 марта 1812 года, как просил её Станкович. Ни Подъямпольский, ни Тутолмин не возражали против отъезда корнета Александрова из полка. Время боевой учёбы ещё не пришло, а служба нижних чинов в третьем взводе была уже налажена и в особом контроле не нуждалась.

На почтовую станцию, назначенную майором для встречи, Надежда приехала раньше и в нетерпении гуляла по деревенской улице, пока за спиной не раздался знакомый голос:

— Корнет Александров! Сколько лет, сколько зим! Давно ли вы здесь и что делаете?..

На глазах у посторонних они откозыряли друг другу, обменялись рукопожатием. Его лошади, однако, нуждались в отдыхе. Им пришлось пробыть на станции ещё два часа. Они сидели за столом у самовара и разговаривали о полковых новостях. Только Надежда сильно нервничала. Почему-то ей казалось, что жена станционного смотрителя, которая подавала им чай, варенье и пироги с творогом, прислушивается к их беседе и не сводит с неё пристального взгляда.

Они выехали в полдень. Майор сам правил парой вороных, запряжённых в лёгкую кибитку. Надежда, взяв свой саквояж, села на скамью под пологом, укрыла ноги меховой полостью. Майор щёлкнул кнутом, и лошади пошли рысью. За деревней Станкович пустил их в галоп. Ехать было довольно далеко — более двадцати пяти вёрст, на хутор, принадлежавший его двоюродному брату и расположенный на реке Ясельде, в глубине белорусских лесов.

Уже смеркалось. Майор повернул на просёлок, уводящий в чащобу, затем перевёл лошадей в шаг и вскоре остановил их. Они находились на узкой дороге одни. Станкович, намотав вожжи на крюк за облучком, встал с места:

— Как ты, царица моя?

— Хорошо. — Спрятав лицо в меховой воротник зимней шинели, она смотрела на него вопросительно.

— Я приготовил для тебя кое-что. Это — женская одежда. Наверное, тебе лучше переодеться здесь, чтобы мы приехали на хутор... — он медлил, не зная, как она отнесётся к его предложению, — чтобы мы приехали женихом и невестой, а не друзьями-однополчанами. Там есть прислуга, эконом, за четыре версты по соседству — старый друг моего кузена...

Она молчала, и Станкович открыл сундук-корзину из ивовых прутьев, стоявшую за облучком в кибитке. Там, прикрытые холстом, лежали шаль, коричневое пальто, две юбки, кофточка, короткая куртка-спенсер, чепец с лентами, ботинки на высокой шнуровке.

— Чьи это вещи? — спросила Надежда.

— Моей покойной жены.

— Ты думаешь, они мне подойдут?

— Уверен. Я люблю женщин только одной комплекции... — Он решил пошутить.

Надежда поднялась на ноги, сняла свою чёрную треугольную шляпу и положила её на облучок. Потом медленно спустила с плеч шинель, которая мягкой грудой упала к её ногам. Теперь она расстёгивала серебряные пуговицы на уланской куртке, и Станкович не сводил со своей возлюбленной восхищенного взгляда. Увидев наконец её тёмно-синюю жилетку-кирасу, он резко сдёрнул сие причудливое изделие с Надежды, скомкал его и бросил в сундук-корзину:

— Ненавижу это! Она уродует тебя. Ты в ней — совершеннейший мальчишка. А я хочу видеть женщину... Мою женщину!

В тёплой байковой рубашке она стояла перед ним и развязывала на шее чёрный галстук-платок. Не удержавшись, майор схватил Надежду в объятия и стал целовать. Жёсткие его ладони легли ей на плечи, скользнули по груди.

— Потерпи, Михаил! Ну хоть чуть-чуть потерпи... — просила она.

— Царица моя! Как же я соскучился по тебе! Думал, не доживу, не дождусь, не увижу...

Белая изразцовая печь ещё пылала жаром. В тесной, но уютной спаленке горел ночник. Похрустывали туго накрахмаленные простыни, а огромная мягкая перина под ними казалась сугробом, наметённым щедрой на снега январской метелью. Спать бы да спать после долгой дороги, после хорошо истопленной баньки, после весёлого ужина, после их уединения здесь, которое уже никто не смел нарушить, после продолжительной близости, так утомившей их обоих. Но не спалось. Надежда за годы одиночества разучилась спать вдвоём, отвыкла быть в постели вместе с мужчиной.

Как ни укладывалась она под бок своего доблестного гусара, как ни поправляла подушку, сон всё равно не шёл. Опустив босые ноги на пол, она подошла к иконе, перекрестилась, долго смотрела на строгий лик Господа Иисуса Христа, Сына Божия, еле освещённый лампадой. Начало покаянного псалма пророка Давида, царя иудейского и великого грешника, вспомнилось ей. Встав на колени перед иконой, Надежда зашептала:

— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. В особенности омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе единому согрешила я, и лукавое пред Твоими очами сделала, так что Ты праведен в приговоре Твоём...

Было им дано судьбой три счастливых дня. Не разлучаясь ни на минуту, провели они это время и многое в своей будущей жизни обсудили, наметили, разложили по полочкам. Станкович почти уговорил Надежду оставить военную службу. Но главным событием этого, 1812 года должна была стать их совместная поездка в Санкт-Петербург, к Ванечке. Взять одномесячный отпуск они хотели в ноябре, затем встретиться в Пинске, на полпути от Слонима, где теперь стоял Мариупольский гусарский полк, до Домбровице, где находились литовские уланы, и дальше ехать вместе.

Нисколько не боялась Надежда знакомить сына со своим возлюбленным. Знала, что Ваня давно забыл родного отца. Характер же у него складывался непростой, и хорошо было бы мальчику теперь попасть под сильное мужское влияние. Что Михаил Станкович таковым влиянием обладает, она не сомневалась.

Отдавшись своим размышлениям и мечтам, мчалась Надежда на тройке в Домбровице, в штаб полка. Иногда ей чудилось, будто его руки всё ещё обнимают её за плечи, а на губах горят жаркие его поцелуи. Она хотела стряхнуть с себя это наваждение, но оно не покидало её. Тогда Надежда остановила ямщика, ушла с дороги в лес и, раздевшись до пояса, долго обтиралась влажным мартовским снегом. Там же она сняла с пальца и положила во внутренний карман мундира на груди серебряный перстень с алмазами, вручённый Станковичем нынче в дополнение к серебряным серёжкам. Он сказал, что это — второй его свадебный подарок, но есть и третий, и будет он вручён в день их венчания. Для Дуровой-Черновой, будущей майорши Станкович, перстень был очень хорош. Но корнету Александрову не подходил по своему вычурному, абсолютно дамскому декору...

Надежда доложила о своём возвращении полковому командиру и сразу поехала в город Стрельск, куда в начале 1812 года был перебазирован штаб эскадрона полковника Скорульского.

Она отпустила ямщика у ворот помещичьего дома. Здесь квартировал Подъямпольский, в сентябре 1811 года получивший вне очереди чин ротмистра в награду за быстрое превращение прежде запущенного эскадрона в самое дисциплинированное подразделение Литовского полка. У коновязей во дворе Надежда увидела рыжих лошадей. К ротмистру съехались все находящиеся сейчас в строю офицеры: оба брата Торнезио, Цезарь и Семён, а также Пётр Чернявский. Поодаль стояла чья-то кобыла, судя по её гнедой масти — из лейб-эскадрона и под офицерским вальтрапом. Надежда подумала, что сейчас узнает не только эскадронные, но и полковые новости.

У металлической скобки она старательно очистила от липкой весенней грязи подошвы сапог и поднялась на крыльцо. Комнаты ротмистра были слева по коридору. Дверь в зал оказалась плотно закрытой, и оттуда доносились громкие голоса. Надежда уже взялась за ручку, как вдруг услышала свою фамилию. Услышанное заставило её прижаться ухом к двери, ловя каждое произнесённое в комнате слово.

— ...да нет же, это — она! Я разговаривал с этим господином в Киеве. Его фамилия — Плахута, он — комиссионер, был в штабе графа Буксгевдена, — объяснял знакомый, но сейчас забытый ею голос в раздражении. — Все, совершенно все совпадает. Лицом смугла, глаза карие, волосы русые, по фигуре — юноша семнадцати лет. Чем вам не портрет Александрова?

— Он мог и не служить там, — раздался ответ Подъямпольского.

— Я смотрел его формулярный список. Полк не указан, но места сражений написаны: Гутштадт, Гейльсберг, Фридланд, арьергард армии...

— А кто вам разрешил читать формулярные списки?

— Не имеет значения!

— При вашей интриге, Волков, значение имеет все, и мне непонятно, с какой стати канцелярия разглашает служебные сведения...

Волков! Как Надежда могла забыть этот высокий голос, эту манеру растягивать слова в конце. Жаль, что в апреле 1811-го, при передаче взвода, дело у них не дошло до дуэли. Тогда, считала она, Волков струсил, но сегодня Надежда не даст ему уйти и при свидетелях разберётся со старым знакомым. Она уже хотела ударом ноги распахнуть дверь, но ход беседы у ротмистра остановил её.

— Мы не можем верить вам, корнет, — сказал Цезарь Торнезио, старший из братьев-французов. —Я, например, даже думать не хочу, будто бы наш Александров...

— Очень глупо, господа, — перебил его Волков, — терпеть женщину рядом с собой, в полковой компании. Её надо разоблачить! Выкинуть вон! И вы, ротмистр, как её эскадронный командир, должны сказать своё веское слово.

— И не подумаю!

— Вы считаете нормальным сей невероятный факт? Баба — в офицерах?!

— Все факты в нашей армии, и особенно — невероятные, происходят только с ведома её верховного вождя, государя императора. Значит, такова его воля. Вы — против неё?

— Государь слишком далёк от нас, — не унимался Волков. — Удивляюсь, что вам самим не претит её присутствие. Она водит взвод, а вы, как дураки, слушаете её слова: «я был», «я сказал», «я пошёл»...

— Хватит, Волков! — рявкнул Пётр Чернявский, и в комнате произошло какое-то движение. — Вы совсем обнаглели...

— Спокойно, спокойно, господа! — Ротмистр, видимо, разнимал молодых офицеров. — Наш гость, к сожалению, не понимает простых вещей. Во-первых, прямо ничего такого не доказано. Во-вторых, взвод корнета Александрова в отличнейшем порядке, я смотрел его в феврале...

— Вы уходите от разговора! — Голос Волкова сорвался на фальцет.

— Да, ухожу! Вам тоже советую нигде его не затевать. Поняли, Волков, нигде! — В голосе Подъямпольского прозвучала угроза. — А тем паче — устраивать скандалы с разоблачениями в полку и пятнать его славное имя! Уверяю вас, что тогда вам придётся держать ответ, и это будет гораздо хуже, чем сентенция военного суда о покупке гнилой муки по цене хорошей...

Больше Надежда не слушала. Она вернулась на крыльцо, села на перила, достала из саквояжа трубку и кисет. Стараясь поменьше рассыпать табак на пол, она набила трубку дрожащими пальцами, чиркнула спичкой и закурила. Вскоре по коридору раздались быстрые шаги со звоном шпор, дверь распахнулась. Надежда подставила ногу, и корнет Волков, споткнувшись, едва не упал и ухватился за перила.

— Добрый день, господин Волков! — сказала она, вынув трубку изо рта. — Мне кажется, вы хотели что-то спросить у меня. Очень важное...

Волков дико взглянул на неё и бросился вниз по ступеням крыльца. Он подбежал к своей гнедой кобыле, стал отвязывать чумбур, вставлять ногу в стремя. Застоявшаяся лошадь плясала под ним, и он не сразу устроился в седле. Ударом хлыста корнет заставил её резко перейти в галоп и, оглянувшись на Александрова последний раз, ускакал со двора прочь.

Докурив трубку, Надежда выбила её о ладонь, засунула в карман шинели, взяла саквояж и пошла в дом. Теперь дверь в зал была открыта. Она увидела, что её однополчане, возбуждённо переговариваясь, рассаживаются за столом, а денщик Подъямпольского принёс и держит в руках кипящий самовар.

— Здравствуйте, господа! — громко сказала она с порога, и в комнате мгновенно установилась полная тишина.

— Здравствуй, Александр! — улыбнулся ей ротмистр. — Ты прибыл из отпуска вовремя. Я ждал тебя. Есть поручение. Снимай шинель и садись за стол. Сначала выпьем чаю...

Она повесила шинель на вешалку, сняла и там же оставила портупею с саблей, затем села на своё обычное место напротив эскадронного командира. Его денщик поставил перед ней стакан в серебряном подстаканнике.

— Сейчас, господа, — сказала Надежда, опустив в чай ложку с мёдом, — мне встретился корнет Волков. Он едва не сбил меня с ног, так был чем-то взволнован. Может быть, у нас в полку что-нибудь случилось за время моего отсутствия?

— Нет, — ответил ей командир. — Слава Богу, в полку всё тихо. Он приезжал сюда выяснять отношения из-за старых своих, тебе известных, дел. Ну да с чем пришёл, с тем и ушёл, повеса!

— Некоторые наши офицеры, — заговорил, слегка грассируя, Цезарь Торнезио, — просто не умеют держать себя в обществе. А претензий — масса...

— В следующий раз, — буркнул Пётр Чернявский, известный своим грубоватым и несдержанным характером, — я его с лестницы спущу!

— Однако странно, что он так быстро вернулся после суда и взят теперь в первый эскадрон, — заметил Семён Торнезио.

— Ничего странного, — покачал головой Подъямпольский. — Всё это связи, старые связи, друзья мои. Его старший брат служил в гвардии вместе с нашим шефом Тутолминым. Так что пропасть Волкову не дадут...

Больше о визите Волкова здесь не вспоминали. Ротмистр стал объяснять четырём своим корнетам ситуацию с овсом и сеном. Она была тревожной. Запасов осталось на неделю. Местные помещики, по большей части все поляки, под разными предлогами перестали продавать Российской армии фураж и запрещали это своим крестьянам. Для добывания корма командование полка решило рассылать по деревням губернии особые партии — непременно с офицером, при оружии и числом не меньше полувзвода.

4. ЭТО — ВОЙНА

Который день то шагом, то рысью, то галопом кружил по дорогам Волынской губернии отряд корнета Александрова. Двенадцать солдат, унтер-офицер, две вьючные лошади с палатками, запасом овса и сухарей сопровождали молодого офицера повсюду. Надежда методично, одну за другой, объезжала помещичьи усадьбы в поисках фуража для ста тридцати строевых лошадей эскадрона полковника Скорульского. Четыре дня назад ей удалось отправить в Стрельск воз сена и телегу, груженную мешками с двадцатью пятью пудами овса, но этого было мало, очень мало.

Во внутреннем кармане форменной тёмно-синей куртки у Надежды лежала грозная бумага с полковой печатью — «баранта». В ней говорилось о широких полномочиях корнета Александрова. Он имел право взять этот самый фураж силой, заставить хозяина отправить его на хозяйских же повозках в штаб эскадрона, а вместо денег выдать ему квитанцию за своей подписью, по которой потом в полковой кассе с ним произведут полный расчёт.

Слов нет, всё это было крайне невыгодно местным землевладельцам. Как раз для их устрашения корнет и являлся на подворье со своими солдатами, вооружёнными штуцерами. Затем один, побрякивая длинной саблей, заходил в дом и вежливо начинал с хозяином разговор о том, что Российская армия предлагает ему хорошую сделку.

Фураж у поляков был, но они не желали его продавать. И не потому, что ездить с квитанциями туда-сюда хлопотно. Они приберегали сено и овёс для кого-то другого. В апреле 1812 года они уже уверены были, что этот другой покупатель скоро заплатит им не рублями, а франками. Впрочем, за возрождённое герцогство Варшавское, за обещанное им княжество Литовское, за посрамление ненавистной России многие из них готовы были не только продать, но и даром отдать и сено, и овёс, и жизни своих сыновей новому великому завоевателю.

Действовать на территории, где часть населения уже не скрывала своей враждебности к российским войскам, приходилось осторожно. Надежда предпочитала уговаривать, улещивать высокомерных ясновельможных панов, а не грозить им «барантой». Двенадцать солдат в какой-нибудь украинско-польской деревне дворов на пятьдесят — семьдесят — разве это защита?

Пока её долгие разъезды и хитрые переговоры приносили результат. Зато корнет Чернявский чуть не вызвал восстания в местечке Столин, отлупив у дверей амбара, забитого мешками с овсом, управляющего-поляка, который не пускал его туда и лгал в глаза российскому офицеру, что фуража здесь нет, а мешки наполнены стружкой.

Цезарь Торнезио пал жертвой собственного неодолимого влечения к пухленьким блондинкам. Не в силах отказать молодой вдове, он задержался у неё на несколько дней и отправил обоз из пяти возов с сеном в Стрельск только с четырьмя солдатами. По странному стечению обстоятельств в соседней деревне, также принадлежавшей этой очаровательной польке, солдат пригласили на свадьбу. Там они перепились. Тем временем три воза сена из фуражного обоза исчезли бесследно.

Подъямпольский был в ярости. Он задал корнету Торнезио 1-му отменную взбучку. Но ехать вместо него на поиски корма пришлось опять Надежде и Семёну Торнезио, тишайшему, скромнейшему офицеру Литовского уланского полка. Над картой Волынской губернии они вдвоём подбросили рубль-«крестовик». Серебряная монета упала крестом вниз, и потому Надежда, загадавшая «на орла», поехала на запад, ещё ближе к польской границе, а Торнезио 2-й — на восток, где в украинских деревнях было гораздо спокойнее...

Теперь она уже находилась более чем в пятидесяти вёрстах от своего эскадрона. С дороги, пролегавшей по склону холма, Надежда увидела в долине с цветущими вишнёвыми садами довольно большую, дворов на восемьдесят, деревню. Она сверилась с картой. Это было селение, принадлежавшее семейству польских дворян Цецерских.

Оставив свой отряд на широком помещичьем дворе, Надежда вошла в дом. Лакей отвёл её в кабинет, и молодого офицера приняла сама владелица здешних угодий — пани Агнесса, дама лет семидесяти, храбро вступившая в бой со старостью. Её седые волосы под маленьким кружевным чепцом были уложены в красивую, но несколько старомодную причёску, щёки слегка нарумянены, губы подкрашены. На её морщинистых пальцах Надежда насчитала восемь колец и перстней, один богаче другого.

Держа строевую шапку на согнутой левой руке, Надежда щёлкнула каблуками, представилась и коротко объяснила цель своего визита. Старушка, с удивлением разглядывавшая стройного улана, ответила, что ей неизвестно, есть ли у них на продажу сено и овёс, это знает её эконом. Она отправила лакея за экономом, а сама продолжала внимательно изучать мундир пришельца.

Такие пристальные взгляды всегда беспокоили Надежду, и она, готовясь к худшему, уже прикидывала пути для своего поспешного отступления из этого дома. Молчание затянулось до неприличия, но вдруг пани Агнесса нарушила его:

— Votre uniforme est admirable! — сказала она восхищённо. — J’aume cet heureux mariage de couleurs bleu fonsé et cramoisi[62].

— Oh oui! — Надежда перевела дух с облегчением и подтвердила: — J’en suis fou moi aussi[63].

— Mon fils possede cet uniforme[64], — продолжала помещица.

— Est-il possible[65]? — удивилась Надежда.

— Oui, oui. II est officier[66].

— Ou?[67]

— En France. Dans le regiment des chevaux-legérs polonais de la Garde imperiale...[68] — простодушно сказала пани Агнесса и пригласила Надежду в гостиную, где на стене висел поясной портрет молодого человека в военной форме.

Действительно, многое совпадало. Цвет, покрой, отделка мундира, серебряная перевязь были у него такими же, как у Надежды, только воротник его куртки был малинового цвета, а у Надежды — тёмно-синий с малиновой выпушкой по краям, да четырёхугольная уланская шапка у него была обшита наверху малиновым сукном, а у Надежды — белым. Старушка, смеясь, поставила Надежду рядом с портретом своего сына и всплеснула руками:

— Mon Dieu! Stanislav vous ressemble![69]

— C’est une historie etrange, mais en realite je...[70] — начала было Надежда, в растерянности оглядывая картину.

Их беседу прервало появление эконома. Пани Агнесса заговорила с ним по-польски, и из этого разговора Надежда поняла, что эконом ничего продавать не хочет, а старушка готова продать корнету Александрову абсолютно всё, что он ни попросит.

Железо нужно было ковать, пока горячо, и Надежда тоже по-польски сказала им, что литовским уланам немедленно требуется четыре воза сена и шестьдесят пудов овса.

Цецерская тотчас согласилась. Пан эконом тяжело вздохнул и сказал, что грузить всё это на возы должны сами солдаты. Надежда в кабинете у помещицы подписала квитанцию и отдала её старушке. Та, не взглянув даже на бумагу, кокетливо протянула молодому офицеру руку для поцелуя.

В нынешней ситуации четыре воза сена и овёс, полученные так легко и просто, вполне того стоили. Надежда щёлкнула каблуками, изящно поклонилась и чуть коснулась губами руки пани Агнессы. Помещица улыбалась ей как своему лучшему другу:

— Вы должны сегодня ужинать у меня, господин офицер. Всё моё семейство будет в восторге от знакомства с вами! А я, глядя на ваш мундир, буду вспоминать моего Станислава...

— Вы давно не встречались с ним? — спросила Надежда.

— Очень давно. Но скоро, вероятно, мы увидимся.

— Вы едете в Париж?

— Нет. Станислав написал мне, что, когда его полк перейдёт Неман, он обязательно заедет сюда...

— Ну, положим, это будет не совсем просто, — ответила Надежда, усмехнувшись. — Тогда наш полк тоже двинется к Неману, и я увижу вашего сына гораздо раньше, чем ему этого хочется!

Но пани Агнесса не поняла ни иронии Надежды, ни угрозы, прозвучавшей в её словах. Она ещё раз повторила, что сегодня не сядет ужинать без корнета Александрова. Надежда, приняв это приглашение, поспешила откланяться, потому что считала необходимым присутствовать при погрузке сена и овса. Пусть здесь живут родственники её будущего противника, но безобразничать в поместье сейчас она своим солдатам не позволит.

Возы стояли около сенных сараев. Уланы, привязав лошадей к забору, вилами грузили сено, перетаскивали кули с овсом. Ворота в житницу, стодол и другие пристройки были открыты.

Люди в тёмно-синих куртках уже сновали там, когда Надежда заехала во двор. Бросив поводья рядовому у ворот, она прыгнула на землю и, сжимая в руке хлыст, пошла с проверкой по всем помещениям.

Больше других досталось Мелеху и Бойкову. Открыв ларь в шорном сарае, они как раз доставали оттуда и запихивали себе под мундиры свёртки кожи и новенькие уздечки. Корнет Александров дважды собственноручно прошёлся хлыстом по их спинам, прежде чем они бросили свою добычу обратно в ларь.

— Марш во двор, канальи!

— Слуш-ваш-бродь!

Следом за солдатами она вышла из сарая и увидела унтер-офицера, который весьма благодушно толковал о чём-то с местным кузнецом.

— А ты куда смотришь, Кумачов? Или тоже воровать собрался?

— Никак нет, ваше благородие! — Унтер вытянулся в струнку. — Виноват, недоглядел. Ведь только сейчас на глазах были...

— Быстрей поворачиваться надо, а не лясы точить!

Заложив руку с хлыстом за спину, Надежда подошла к возам. Не все солдаты сразу увидели своего командира, но до неё донёсся чей-то громкий шёпот: «Ребята, тихо! Взводный — здесь...» Само собой разумеется, что погрузка пошла быстрее, а шастанье по пристройкам и сараям прекратилось.

Добрая старушка Цецерская из-за корнета Александрова задержала на час ужин всей своей семьи и за столом усадила Надежду рядом с собой. Она искренне расхваливала усердие к службе молодого офицера, который не поленился наблюдать за погрузкой и отправлением обоза, хотя мог бы провести это время куда более приятно в её гостиной, доверив дело унтер-офицеру. Но ни льстивые слова, ни великолепно сервированный стол, ни пение под арфу одной из внучек пани Агнессы не доставило удовольствия Надежде. Рассеянно ковыряя вилкой фрикасе из цыплят под белым соусом, она смотрела на портрет пана Станислава и думала: «Неужели это — война?..»

Цецерские дружно уговаривали корнета Александрова погостить у них ещё день-другой, но Надежда сразу после ужина села на своего Зеланта и ночью пустилась по дороге догонять фуражный обоз. Вернувшись с возами в Стрельск, она отрапортовала эскадронному командиру, что поручение выполнено. Подъямпольский похвалил её. Он сказал, что уже отправил в штаб полка представление: корнета Александрова произвести в следующий чин, так как он есть нынче самый старший корнет в полку[71] и отличился при исполнении приказа о добывании корма.

Это была долгожданная и радостная новость для неё, но всё-таки Надежда не забыла рассказать ротмистру об откровениях пани Агнессы и намерениях её сына, служащего в гвардии императора Наполеона.

— Да, такие слухи ходят, — кивнул Подъямпольский. — Говорят, вся Польша забита сейчас французскими войсками...

— Что же делать?

— Ждать. Приказа о походе пока нет.

— Вы, Пётр Сидорович, уверены, что он будет в этом году?

— В этом году? — Ротмистр задумался. — Похоже, что да, наверное будет...

Но косвенное подтверждение тому, что крупные события назревают, офицеры и нижние чины Литовского полка получили 15 апреля, при раздаче жалованья. Деньги всем дали только за январь и февраль, а за март и апрель — нет, объяснив тем, что предполагается поход за границу, а там войскам положено жалованье по особому расчёту. В поход уланы двинулись в начале мая и 1 июня 1812 года уже находились в Гродненской губернии, в Брест-Литовском уезде, совсем близко от русско-польской границы.

Выходя каждую ночь со своим взводом на патрулирование из деревни Млыновичи, Надежда зорко вглядывалась в тёмные пространства за рекой Наревой. Враг мог прийти оттуда. Однако тихо было на белорусских полях и дорогах. «Но всё-таки это — война, — думала Надежда. — И когда ещё теперь дождёмся мы с Михаилом нашего отпуска...»

Фельдъегерь из Волковыска прискакал в штаб полка 16 июня. Он привёз два пакета полковнику Тутолмину. В первом был приказ командующего 2-й Западной армией князя Багратиона, повелевающий собрать все восемь эскадронов, расположенных по деревням, вместе и выступить по Минской дороге на Слоним. Во втором — приказ военного министра войскам Западных армий от 13 июня 1812 года.

«Воины! наконец приспело время знамёнам вашим развиться пред легионами врагов всеобщего спокойствия, приспело вам, предводимым самим МОНАРХОМ, твёрдо противостать дерзости и насилиям, двадцать уже лет наводняющим землю ужасами и бедствиями войны! — так начинался этот приказ. — Вас не нужно воззывать к храбрости, вам не нужно внушать о вере, о славе, о любви к ГОСУДАРЮ и Отечеству своему: вы родились, вы возросли и вы умрёте с сими блистательными чертами отличия вашего от всех народов...»[72]

В приказе не было ни слова о противнике Российской армии, но все и так знали, что это — Наполеон. Не говорил этот приказ и о дате и месте перехода русской границы вражеской армией, но для литовских улан, как и для других полков, это уже значения не имело. Не были названы в нём и силы противника, но, видимо, сам министр в тот день ещё не знал этого. Ясно, что войско это отличалось многочисленностью, ведь за спиной императора Франции лежала покорённая им Европа.

5. ОТСТУПЛЕНИЕ

Из Гродненской губернии 2-я Западная армия уходила двумя колоннами, по направлению к Новогрудку, небольшому городку в долине реки Неман. Переходы были изрядные, до тридцати вёрст в сутки. Но войска, ещё свежие после зимних квартир, шли бодро. Продовольствие выдавалось по увеличенной норме. Для подкрепления сил солдаты и офицеры получали ежедневно по стакану вина. На днёвке в Новогрудке 21 июня в полках на обед и ужин приготовили густые мясные щи и кашу, благо за обозами гнали много скота, взятого у населения по квитанциям.

Получив на себя и своих денщиков четверть туши молодого барашка, офицеры эскадрона полковника Скорульского из-за дождя, слегка накрапывавшего вечером, расположились ужинать в палатке ротмистра Подъямпольского. Его денщик Иван сделал из баранины жаркое, сварил молодой картофель, купленный по дороге в деревне. Пётр Чернявский выставил друзьям для угощения бутылку рома, и шумный разговор о нынешней кампании против французов завязался сам собой.

Корнеты храбрились друг перед другом и поносили наполеоновское нашествие последними словами. Они боялись, что Литовский уланский полк не успеет к генеральному сражению, которое должно произойти со дня надень. Тогда супостата разгромят без них, птица-слава пролетит мимо, а вместе с ней — новые чины, награды и вечная признательность соотечественников за спасение России. Но эскадронный командир не разделял этих страхов.

— Погодите, будет и на нашу долю каша с порохом, — мрачно произнёс он. — Хлебнём мы её так, что мало не покажется...

— Вы, Пётр Сидорович, стало быть, не верите в силу русского оружия? — горячился Пётр Чернявский.

— Очень даже верю. Только с французами я был при Аустерлице. Помню. Орден у меня есть за эту баталию.

— Аустерлиц теперь повториться не должен, — тихо сказал Семён Торнезио.

— То-то и оно! — Ротмистр строго посмотрел на своих молодых подчинённых. — А где наша армия? Здесь у князя Багратиона тысяч пятьдесят, там у Барклая — тысяч сто тридцать. Ещё на юге есть генерал Тормасов, с ним тоже, думаю, тысяч сорок пять. Расстояние же — вёрст шестьсот с гаком. Для Наполеона лучшего и не надо. Сначала разбить Барклая, после него — Багратиона. А подойдёт Тормасов — на него кинуться. И все, нашей армии нет. Коли нет армии, нет и России...

— Ну, ротмистр, это вы уже слишком! — зябко повела плечами Надежда. — Страшные картины рисуете. Такого случиться не может.

— Не дай, конечно, Бог, — согласился с ней Подъямпольский. — Так что сейчас уходить будем на северо-восток, к армии Барклая. Знать бы только, где она и куда сейчас пойдут французы...

— Наверное, наши генералы знают, — вздохнул Цезарь Торнезио.

— Это их, генеральское дело, — продолжал Подъямпольский. — Наше дело — солдат сохранить и в походе вести эскадрон должным образом. Тутолмин давеча на совещании эскадронных командиров сказал, что за двадцать дней сего месяца убежало[73] из полка двадцать восемь нижних чинов. А в мае — только десять, да и то троих поймали...

— Мало того, что они — воры, так они ещё и трусы! — Надежда не скрывала своего негодования.

— Отчего бы им не убежать? — Цезарь Торнезио был настроен более философски. — Полк — Литовский, они — литвины и находятся на своей земле. Вчера, когда я водил солдат к колодцу за водой, один господин, проезжая мимо в коляске, крикнул мне по-французски, что здесь — территория независимого княжества Литовского, мы — его враги[74]...

— Присягу, однако, они давали русскому царю! — жёстко ответил Подъямпольский. — Наказывать их надо по законам военного времени!

— А что, разве кого-нибудь уже поймали? — удивился Чернявский.

— Нет, не поймали. Да и кого поймаешь при таком отступлении? Потому прошу вас, друзья мои, — командир выдержал значительную паузу, — быть трижды внимательными. Сберечь эскадрон для решительных действий — вот каков нынче ваш долг офицера...

Присоединив в Новогрудке к своим войскам 27-ю пехотную дивизию генерала Неверовского, Багратион повёл армию к местечку Николаев на верхнем Немане. Но тут стало известно, что корпус маршала Даву занял Вишнёво, а войска Жерома Бонапарта вступили в города Слоним и Зельву. Это грозило 2-й Западной армии окружением. Багратион тотчас переправился обратно на левый берег Немана и пошёл по дороге на юг, к местечку Мир, для того чтобы попытаться пробиться к Минску на соединение с 1-й Западной армией с другой стороны: через Кареличи — Ново-Свержень — Кайданово.

С каждым днём условия похода становились всё труднее и труднее. Наступила погода, жаркая до неправдоподобия. Обозы из-за усталости лошадей начали сильно отставать от полков. Выдача свежего хлеба и мяса заметно уменьшилась. Вино последний раз уланы получили 26 июня, когда 2-я Западная армия достигла Несвижа.

Но в ночь с 26-го на 27 июня в их лагере сыграли «генерал-марш», и литовские уланы вместе с другими кавалерийскими полками из отряда генерал-майора Васильчикова: Ахтырским гусарским и Киевским драгунским, а также 5-м Егерским полком — выступили из Ново-Сверженя обратно по дороге к местечку Мир, где казаки Платова завязали бой с авангардом французов.

Слыша канонаду, офицеры эскадрона полковника Скорульского радовались от души: наконец-то они побывают в деле! Но радость была недолгой. В атаку на польские уланские полки вместе с казаками ходили ахтырские гусары, киевские драгуны и лейб-эскадрон Литовского уланского полка. Ротмистру Подъямпольскому приказали быть в резерве.

Более четырёх часов стояли солдаты, ожидая сигнала к атаке, на огромном конопляном поле под палящими лучами июньского солнца. Сначала уланы сидели верхом, взяв пики в руки, потом им разрешили сойти с лошадей, а затем и вовсе сесть на землю, чтобы в тени под лошадьми укрыться от зноя. Все давно опустошили свои фляги и теперь страдали от жажды, хотя речка Мирянка была от них не очень далеко, в роще за полем.

Подъямпольский подъехал к Надежде, сидевшей, как и её солдаты, под лошадью на иссохшей земле.

— Александр, искупаться хочешь?

— Так точно, господин ротмистр! — Она встала перед командиром по стойке «смирно» на виду у своих солдат.

— Пусть четырнадцать человек из твоего взвода соберут по всему эскадрону пустые фляги и котелки. Пойдёшь с ними за водой к реке...

— А если сигнал к атаке?

— Значит, мы атакуем противника без тебя.

— Тогда я не пойду.

— Что за капризы, корнет? — склонившись к ней, тихо говорил он. — В сражении ещё побываешь. А пока — жара африканская. Мы пятый день в седле, спим не раздеваясь. Мужчинам это тяжело. Тебе — тяжелей подавно. Ступай на реку, освежись. Только смотри за нижними чинами. В лесу шмыгнут в кусты — оглянуться не успеешь...

Надежда не знала, нужно ли ей сейчас спорить с ротмистром, делать вид, что его намёк ей не понятен, возмущаться. Всё равно кто-то должен пойти за водой, люди просто погибают от зноя. Подъямпольский выбрал для этого из четырёх своих корнетов Александрова. Ясное дело, так он давал ей маленькую поблажку, но ведь командиру видней...

— Есть пойти за водой, господин ротмистр! — Она приложила руку к козырьку строевой шапки и после этого обернулась к солдатской шеренге: — Взво-од, слушай мою команду...

Сражение под Миром было успешным для российских войск. Они на два дня остановили продвижение вражеского авангарда и сильно потрепали бригаду польских улан. Генерал Турно, командовавший ею, был убит в бою. Немало польских всадников попало в плен. Потому офицеры эскадрона полковника Скорульского впервые увидели противника именно здесь, когда большую партию пленных, человек сто пятьдесят, казаки гнали по дороге в Несвиж для сдачи в штаб-квартиру 2-й Западной армии.

Вид их был ужасен. Многие шли без сапог и строевых шапок, в разорванных мундирах, без рубах. Заметив нескольких солдат в куртках с малиновыми воротниками и лацканами и такими же лампасами на панталонах, Надежда подумала, что они — из полка Станислава Цецерского, и спросила их об этом по-польски. Но солдаты были из 11-го Уланского и офицера по фамилии Цецерский не знали. Она подъехала к уряднику:

— Зачем вы их раздели?

— Это не мы, ваше благородие, — ответил он. — Мы одежду не отнимаем. Разве только сапоги, если у кого хорошие... Это они сами рубашки на себе изодрали на перевязку ран. У нас-то у самих для раненых корпии не хватает, а тут ещё французу отдай![75]

По тем законам войны, которых придерживался полководец Суворов, о пленных следовало заботиться, снабжать их всем необходимым, лечить от ран. Но пока их колонна шла мимо русских полков, как-то не похоже было, что милость к бывшим неприятелям согревает сердца солдат. Наоборот, чувствовалось ожесточение против этих несчастных, для которых война уже закончилась.

Надежда вспоминала кампанию в Пруссии. Там такого не было. Может быть, потому, что и русские и французы воевали на чужой территории, не в своей стране. Теперь же наша армия отступала вглубь России, без боя отдавала противнику города и сёла. Наши полки начали испытывать трудности с провиантом и фуражом, повозок не хватало для собственных усталых солдат, не поспевавших за ротами и батальонами в этом суровом марше.

Дав двухдневный отдых изнурённым войскам у Несвижа, Багратион двинулся столь же быстро дальше, на Бобруйск. Литовские уланы по-прежнему оставались в отряде генерал-майора Васильчикова, который шёл в арьергарде армии, и столкнулись с неприятелем у местечка Романов. Здесь опять удалось задержать французов 2 июля, что позволило обозам всей армии, а также лазаретным повозкам с ранеными и больными свободной дорогой пройти к городу Мозырю. Ещё раз дрались они с наполеоновской армией у Салтановки.

Ритм отступления сделался более напряжённым. Войска шли теперь день и ночь, регулярно останавливаясь только на получасовые привалы. Готовить пищу на таких привалах было некогда. После лагеря под местечком Глузск в Минской губернии в полку разрешили выдавать солдатам сухари из неприкосновенного десятидневного запаса. Уланы их грызли на ходу, а на остановках сходили с лошадей, ложились на землю и засыпали.

Надежда при этом бодрствовала, облокотившись на седло. Она боялась ложиться, потому что однажды вот так легла и заснула в крестьянской хате и её потом не могли разбудить.

Солдаты прыскали ей в лицо водой, трясли за плечи, подносили к глазам зажжённую свечу. Решив, что их командир впал в беспамятство, они даже хотели раздеть корнета.

Подъямпольский, вовремя вызванный в третий взвод, не допустил этого. Он лишь приложил ладонь ко лбу Александрова, распростёртого на лавке, послушал его ровное дыхание и велел корнета сейчас не будить, а оставить возле него унтер-офицера, чтобы охранял его покой и потом проводил к полку, уходящему из деревни по лесной дороге.

Через три часа Надежда проснулась, вскочила на ноги и бессмысленным взглядом уставилась на своего унтера Кумачова:

— Где эскадрон?

— Ушёл, ваше благородие.

— Почему меня не разбудили?

— Господин ротмистр так приказать изволили. Мол, надо вам отдохнуть и вашей лошади — тоже. Тогда сами полк догоните. А мне при вас быть неотлучно и помогать, если понадобится...

Выходило, что Подъямпольский опять её пожалел. Но не желала Надежда нынче получать поблажки. Знала, что слабость припишут её полу, якобы не способному переносить испытания. Ей же хотелось доказать, что может она идти наравне со всеми и участвовать в небывалой схватке, где на весах Истории колебалась, с одной стороны, слава императора Наполеона, с другой — свобода её родной страны. Должно было теперь каждому честному россиянину положить на чашу сих невидимых весов свою лепту, отдать не задумываясь все: силы духовные и физические, здоровье, жизнь...

С тех пор она решила, что сон для неё опасен. Будет время — она когда-нибудь отоспится. А пока ей надо быть на ногах и смотреть за своим взводом. В походе колонну покинуть трудно, но на привале отойти от стоянки можно под благовидным предлогом. Воспользовавшись этим, за первую половину июля из полка совершили побег уже 38 нижних чинов[76]. Правда, в их эскадроне беглых было всего трое, и, слава Богу, не из её взвода.

Июльские ночи приносили войскам облегчение своей прохладой, но днём солнце палило немилосердно. В полках участились обмороки от солнечных ударов. Вчера у Надежды тоже упал с лошади человек. Это был Мелех, самый рослый и бравый солдат в её подразделении. После его попытки разжиться чужим добром в имении Цецерских Надежда относилась к нему с подозрением. Кажется, он догадывался об этом и всегда смотрел на командира виновато. Теперь с белым как полотно лицом Мелех лежал в тени деревьев за обочиной дороги. Однополчане уже расстегнули на нём куртку, развязали галстук, положили на лоб влажную тряпицу. Надо было дать болезному холодной воды, но её в полку не имели со вчерашнего дня. Надежда склонилась над солдатом. Жалко ей стало своего правофлангового. Сняв с шеи плоскую флягу на длинном ремне, она отвинтила крышку, плеснула водой на его лицо. Мелех открыл глаза.

— Ну что, братец, жив?

— Жив, ваше благородие.

— Выпей-ка. — Надежда отдала ему флягу.

— Премного благодарен, ваше благородие. — Он выпил её до дна, утёрся рукавом.

— Где твоя строевая шапка?

— К передней луке пристегнул.

— Зря, братец. Оттого с тобой и солнечный удар приключился, что голова была непокрыта. Теперь вставай. Надо догонять эскадрон...

Мелех с трудом взобрался на лошадь. Надежда ехала рядом с ним минут десять, пока не убедилась, что солдат вполне пришёл в себя.

— Воровать-то больше не будешь? — спросила она его.

— Никак нет, ваше благородие. Христом Богом клянусь! — Он перекрестился, преданно глядя ей в глаза. — А тогда бес попутал. Сам не знаю, как в ларь полез...

Земли новоявленного княжества Литовского давно кончились. 2-я Западная армия вступила в Смоленскую губернию. Конец её июльского бега был виден. С 21 числа этого месяца в Смоленске располагалась штаб-квартира 1-й Западной армии, где с нетерпением ждали князя Багратиона. Соединение войск становилось событием реальным. Стратегический расчёт Наполеона рухнул, и это было главным достижением русских в июле 1812 года.

6. ГОРЯЩИЙ СМОЛЕНСК

Лагерь для всей регулярной кавалерии 2-й Западной армии был устроен в Смоленском уезде при деревне Новая. В первый день после похода этот лагерь напоминал сонное царство. Надежда сама, забравшись в шалаш из сена, накрылась летней шинелью и проспала больше десяти часов кряду.

На второй день в лагерь пришли фуры с провизией и фуражом, собранными жителями Смоленской губернии для храброго российского войска. На бивуаках эскадронов заблистали огни костров, потянуло запахом солдатских щей и каши. Полки получили усиленную мясную порцию, пиво и водку для раздачи всем чинам.

На третий день в лагере стало так оживлённо, будто поход в семьсот вёрст был, но давно кончился. На бивуаке Литовского полка заиграла, собирая слушателей отовсюду, полковая музыка, которой всегда гордился Дмитрий Фёдорович Тутолмин. Но, увы, его самого уже не было с литовцами. Из-за болезни он оставил полк в середине июля. Его должность временно занимал прикомандированный к уланам в мае подполковник Новороссийского драгунского полка Штакельберг, человек совершенно незнакомый, малообщительный и грубый. Как-то совсем не подходил он к уютной, почти домашней атмосфере, царившей здесь.

Если литовские уланы развлекали товарищей по походу итальянской музыкой, то общество офицеров Ахтырского гусарского полка, бывшего с литовцами в боях под Миром, Романовом и Салтановкой, устроило для боевых друзей вечеринку в просторной полковой палатке, украшенной еловыми гирляндами и разноцветными флажками. Праздновали конец отступления и соединение двух армий.

Здесь Надежда, сидя за столом рядом с Подъямпольским и Чернявским, впервые увидела близко армейскую знаменитость — поэта и острослова Дениса Давыдова. Он был одет в коричневый, с золотыми шнурами, пуговицами и галунами, доломан Ахтырского полка. При вторжении Наполеона в Россию поэт покинул весьма приятную и выгодную должность генеральского адъютанта, доставившую ему за четыре года, с 1807-го по 1811-й, два новых чина и четыре награждения.

Поддавшись общему патриотическому порыву, Давыдов смело решил вернуться на строевую службу, которую раньше презирал всей своей возвышенной поэтической душой. Правда, шеф Ахтырского полка генерал-майор Васильчиков, как мог, сопротивлялся этому, говоря, что поэту лучше быть при штабе. Но по твёрдому настоянию его покровителя, князя Багратиона, ротмистр гвардии Давыдов был переименован всё-таки в подполковника армии и получил в Ахтырском полку в командование первый батальон.

На вечере не прошло и четырёх тостов: за государя императора, за Россию, за императорскую армию, за лёгкую кавалерию, как Давыдов вышел на середину палатки. Он без ложной скромности представился присутствующим как «самое поэтическое лицо русской армии» и предложил послушать его стихи.

«Самое поэтическое лицо» был чёрен, как майский жук, круглолиц, курнос, лупоглаз и очень мал ростом. Это обстоятельство, видимо, всерьёз его беспокоило, так как сапоги он носил на толстой подошве и с огромными каблуками, украшенными такими же несоразмерными шпорами.

Размахивая в такт рукой, Давыдов начал своим тонким голосом читать одно стихотворение за другим без малейшей остановки. Надежда эти стихи знала, они давно ходили в списках. Но её любимым поэтом был Жуковский. Она помнила наизусть многие его баллады. Творения господина Давыдова, хотя и складные, казались ей — с точки зрения канонов романтизма — чересчур развязными.

Потому, когда поэт наконец остановился, она не стала ни аплодировать ему, ни говорить комплименты, ни знакомиться с ним лично, как это сделали некоторые офицеры из их полка. Она только наблюдала за поведением этого забавного человека. Её удивило, что в следующие полтора часа Давыдов сумел напиться до полного обалдения, но остался продолжать это дело в компании из семи-восьми ярых поклонников Бахуса, когда все остальные уже разошлись. Рядом с поэтом она заметила корнета Волкова. Он подливал гусару вино и смотрел на него с восторгом и обожанием.

Следуя неписаной традиции, офицеры Литовского полка на другой день устроили такую же вечеринку для ахтырцев. Но Надежда на ней не была. Подошла её очередь дежурить по полковым коновязям, и она весь день носилась по лагерю с десятком неотложных дел. С утра ей пришлось проверять вместе с коновалом конский лазарет, где стояли лошади осаднённые, то есть имевшие раны от сёдел на спине и боках, и писать рапорт об их состоянии. Затем её позвали к коновязям эскадрона подполковника Лопатина. Там за ночь пали две строевые лошади, до крайности изнурённые в недавнем походе. Ближе к полудню пришли возы с фуражом, и возникла целая история из-за того, что вместо сена была доставлена солома, да ещё один воз был с соломой гречневой, которую принимать для кормления строевых лошадей не разрешалось.

На бивуаке своего эскадрона Надежда появилась далеко за полночь. У палатки со стонами и ругательствами поливал себе голову водой из кувшина Семён Торнезио.

— Что это с тобой? — спросила Надежда.

— Ох, брат, с ахтырцами хоть за стол не садись! — пожаловался корнет. — Напоят до умопомрачения. В лейб-гусарах служил, а такого дикого пьянства не видывал!

— Как? — удивилась Надежда. — При генерале и двух полковых командирах?

— Да нет же, все они ушли через час. Из старших офицеров остался один Давыдов. Ну и пошло-поехало...

— А ты зачем пил?

— Чёрт его знает, — сокрушённо произнёс Семён. — Начали они нас дразнить, задирать. Что вы, мол, как девицы красные. А потом, всё-таки лестно. Со знаменитым поэтом в компании...

— Сам виноват, что послушал этих забулдыг...

— В пять утра идти на пикет с солдатами. — Торнезио-младший подал Надежде второй кувшин с водой: — Сделай милость, Александр, полей мне прямо на затылок, а то голова трещит...

Надежда не рассчитывала на новые встречи с Денисом Васильевичем Давыдовым. Однако свела их судьба с глазу на глаз в селении под Смоленском. Гусар, поэт и будущий партизан вместе с собутыльниками рыскал по округе в поисках спиртного, которое благодаря их усилиям быстро кончилось в лагере. Надежда же с командой эскадронных хлебопёков ездила за мукой на мельницу, и мельничиха, пригласив в дом молодого офицера, угостила его молоком.

Едва Надежда пригубила чашку, как в сенях послышались мужские голоса. Дверь отворилась, и на пороге появился её давний знакомец корнет Волков. Тотчас она вскочила на ноги, сжала кулаки, готовая к отпору. Но Волков не ожидал такой встречи. Окинув корнета Александрова неприязненным взглядом, он отступил к двери и спросил у мельничихи:

— Хозяйка, водка есть?

— Нету, батюшка барин. Не держим мы её, злодейку. Вот молочка могу дать.

— Молочко... — Волков скривился. — Пусть его пьют бабы. А улану в походе нужна водка!

Теперь в горницу втиснулся во всём строевом облачении гусара Денис Давыдов. Надежда вежливо поклонилась подполковнику, взяла свою четырёхугольную шапку и шагнула к двери. Ахтырец с похмелья был мрачен и еле кивнул уланскому обер-офицеру. Уже закрывая дверь, она увидела, как Волков с ехидной улыбкой что-то шепчет на ухо поэту и круглые глаза у того делаются ещё круглее, а чёрные кустистые брови ползут вверх.

Надежда забыла об этой встрече. Но Давыдов не забыл. Через двадцать с лишним лет он написал в письме своему молодому другу Александру Сергеевичу Пушкину: «Дурову я знал, потому что я с ней служил в арьергарде во всё время отступления нашего от Немана до Бородина. Полк, в котором она служила, был всегда в арьергарде, вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров — женщина, но так, слегка. Она очень уединена была и избегала общества столько, сколько можно избегать его на бивуаках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе (видно, плохо было, что за молоко хватились, — вина не было ни капли). Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: это Александров, который, говорят, женщина. Я бросился на крыльцо — но он уже скакал далеко. Впоследствии я её видал во фронте, на ведетах — словом, во всей тяжкой того времени службе, но много ею не занимался, не до того было, чтобы различать, мужского или женского она роду; эта грамматика была забыта тогда...»

Позиция у Смоленска многим показалась весьма подходящей для генерального сражения. Так думал и Наполеон, приказав корпусам маршалов Нея, Мюрата и Даву начать наступление на город в шесть часов утра 4 августа 1812 года. Защищали Смоленск в этот день три пехотные дивизии из корпуса генерала Раевского. Чуть позже им на помощь прибыли два полка из 4-го кавкорпуса генерала графа Сиверса.

В колонне «справа по три» литовские уланы шагом прошли по улицам Смоленска на западную его окраину, к деревне Рачевке. Трубачи ехали впереди и играли «генерал-марш». За ними следовал подполковник Штакельберг в своём тёмно-зелёном драгунском мундире. Далее выступали все восемь эскадронов. За полторы недели в лагере люди и лошади отдохнули. Веря, что сегодняшнее главное сражение с неприятелем принесёт победу, солдаты смотрели весело. Офицеры, надев по такому торжественному случаю серебряные перевязи и шарфы, тоже думали о предстоящей схватке.

Подъямпольский вёл эскадрон полковника Скорульского с немалой гордостью. Вверенное ему подразделение находилось в полном порядке и проделало весь переход из Гродненской губернии в Смоленскую с наименьшими в их полку потерями. Всего-то погибло у него шесть нижних чинов, девять пропало без вести и семь бежало, пало три строевые лошади[77]. Корнеты его не подвели. День и ночь, не зная отдыха, находились они при взводах, воодушевляли рядовых своим примером, следили за каждым их шагом, если нужно, помогали.

Теперь ехали они на пир кровавый с радостными лицами, и Подъямпольский их понимал. Трудная черновая офицерская работа, которой на первый взгляд и не видно, осталась позади. Их ждало просторное поле, где на другом конце блистали каски французских кирасир и драгун, трепетали на ветру цветные флюгера на пиках польских легкоконников. Вот уж нынче молодёжь из эскадрона полковника Скорульского разгуляется, покажет себя во всей красе и доблести!

Праздник будет на загляденье. Мощь атаки в сомкнутом развёрнутом строю, азарт рукопашной сшибки, где сверкают над головами клинки, сладостный миг победы, когда неприятель опрокинут и отступает, обида горькая, если скачут назад свои, громкий перелив сигнала «апель» — и снова строй, снова бешеный карьер лошадей: вперёд, на врага. Этих острых и сильных ощущений очень не хватало молодым офицерам в трудном походе.

Ротмистр Подъямпольский, как и его главнокомандующий генерал от инфантерии князь Багратион, верил, что уже настал заветный час. Битва под Смоленском будет генеральной, французы попадут здесь в мешок, потеряют половину армии и город захватить не смогут. Потому он дал своим корнетам полную волю.

Цезарь Торнезио, взяв взвод фланкёров со штуцерами, понёсся в атаку на тяжёлую французскую конницу. Сначала уланы перестреливались с кирасирами, но скоро дело дошло и до сабель. Отважный корнет увлёкся боем и заскакал в самую гущу неприятеля. Но солдаты за ним не пошли. Он очутился один среди вражеских всадников, и французы насмерть зарубили его палашами.

Александров, буквально на днях переименованный в поручики согласно бумагам, привезённым из штаба, едва не попал в плен. Он командовал двумя взводами в первой атаке развёрнутым строем. Начиналась она блестяще, но вдруг во фланг уланам ударили французские драгуны. Взводы успели сделать поворот «кругом поодиночке» и помчались назад, а Александров в результате этого манёвра оказался не впереди, а позади своих солдат. По полю за ним погнались четверо неприятельских драгун и почти доставали его палашами. Уланы видели эту гонку, но помочь ему не могли. Однако лихой конь Зелант всё-таки вынес Надежду к своим.

Подъямпольский, который наблюдал эту сцену и изрядно переволновался, хотел было отправить Александрова отдыхать за фронт, но наткнулся на злой и дерзкий взгляд.

— Хоть убейте, ротмистр, — не поеду! Я так ждал этой минуты, а вы... Оставьте меня в покое!

— Хорошо! — Командир как будто даже рассердился. — Тогда станешь на моё место при атаке эскадрона. Скачи под пули, если это тебе надобно для счастья!

— Слушаюсь, господин ротмистр! — Надежда ликующе ему откозыряла. — Тысячу раз спасибо, дражайший Пётр Сидорович!

Она подобрала повод. Зелант, уже отдохнувший от скачки, бодро пошёл к строю солдат. Через минуту над двумя шеренгами в тёмно-синих куртках раздался её низкий, сильный голос:

— Эскадро-он, слушай! В атаку с места прямо, марш-марш!..

Бой продолжался до сумерек. Поручик Александров раз семь водил в атаку эскадрон под свист французских пуль и дружное русское «ура». Пули не задели его. Лишь одна, будучи на излёте, пробила ему белую четырёхугольную тулью строевой шапки. Да ещё однажды, при рукопашной сече, два огромных усача с бригадирскими нашивками на рукавах хотели взять поручика «в клещи» своими длинными палашами, но их отогнали люди из третьего взвода: Мелех, Кумачов, Бойков и другие.

Ротмистр Подъямпольский за смелые действия под Смоленском представил поручика Александрова к первому офицерскому ордену: Святой Анны третьей степени. Но подполковник Штакельберг, уже знавший кое-что об этом безусом офицере, переправил представление. Вместо ордена — только монаршее благоволение, и описание его подвигов свёл к элементарному: «При атаках на неприятельскую кавалерию вёл свою часть в порядке и вспомоществовал поражению неприятеля...»[78]

Ранним утром 5 августа бои возобновились. Наполеон всё ещё надеялся на генеральное сражение. Но русское командование решило оставить Смоленск и уводить обе армии дальше по Московской дороге. Увидев, что во второй половине дня основные силы русских покидают город, французский император приказал начать его штурм. Атаки пехоты и конницы сопровождались жестоким артиллерийским обстрелом. Около трёхсот орудий вели огонь по стенам и башням древней крепости, по улицам, площадям, церквам. Смоленск запылал сразу в нескольких местах. Но тушить пожары было некому. Население, собрав свои пожитки, бежало вместе с войсками.

Литовские уланы опять находились в арьергарде 2-й Западной армии. На этот раз полк шёл самым последним, пропустив вперёд ахтырских гусар и киевских драгун. Эскадрон под командованием Подъямпольского замыкал полковую колонну и должен был подгонять отставших, собирать и сажать на повозки усталых. Только кавалеристы миновали городскую заставу, ротмистр подъехал к Надежде:

— Александр, тебе поручение. Возьми свой взвод и езжай обратно в Смоленск. Там где-то застряли три наших сухарных полуфурка. Приведи их в полк. В крайнем случае — сожги...

Русские ещё были в Смоленске. Упорный бой шёл возле Молоховских ворот. Там занимала позиции рота тяжёлой артиллерии подполковника Апушкина, которую прикрывали эскадроны Иркутского драгунского полка. Им на помощь Барклай-де-Толли отправил 4-й Егерский полк. Надежда, увидев пехотную колонну, присоединилась к ней и быстро добралась до центра города. Как она и думала, полуфурки находились у армейских складов.

Одно складское помещение уже горело, и некоторые смельчаки пытались вытаскивать из огня тюки с полотном и холстом, штуки сукна. Ядра разбили часть крыши и стену у другого магазина, где хранились запасы крупы, муки и сухарей. Но там выставили охрану, разобрали завал, и порядок в какой-то степени был восстановлен. Лихорадочная погрузка провианта, упакованного в мешки, возобновилась. Десятка четыре повозок из разных полков 1-й и 2-й Западных армий ожидали очереди.

Полуфурки Литовского полка занимали место в середине длинного ряда. Надежда, оставив солдат у повозок, пошла к складу, чтобы найти здешнего начальника и ускорить получение груза. У распахнутых настежь дверей она сначала столкнулась с рядовыми в тёмно-синих, с жёлтыми обшлагами и воротниками доломанах Мариупольского гусарского полка, а потом увидела унтер-офицера Белоконя.

— Здравия желаю, ваше благородие! — Унтер вытянулся по стойке «смирно», с улыбкой глядя на бывшего командира.

— Здорово, Белоконь! — Надежда почувствовала, как громко застучало у неё в груди сердце.

Белоконь, когда она уходила из полка, оставался в эскадроне майора Станковича. От Михаила она не имела известий уже два с половиной месяца. Последнее письмо от него пришло в начале мая. Он сообщал, что мариупольские гусары отправляются к городу Гродно и будут в отряде генерал-майора графа Палена.

— Как жив-здоров, унтер? Как все мариупольцы? Как наш эскадрон? — Ей хотелось сразу спросить про командира эскадрона, но из осторожности она не сделала этого.

— Жив-здоров, не ранен, ваше благородие! — чётко отрапортовал Белоконь. — Полк наш состоит в третьем кавалерийском корпусе. В эскадроне майора Станковича убитых и раненых не много, хотя были мы недавно в жестоком деле с французами у Молева-Болота...

— Значит, все офицеры в строю?

— Так точно, ваше благородие.

— Вот что, Белоконь. — Надежда придумала наконец, как ей воспользоваться этой неожиданной оказией, — будет у меня к тебе просьба...

— Сделаю, ваше благородие.

— В последний раз при встрече играли мы с майором Станковичем в карты, и я остался должен ему золотой червонец. Время теперь военное. Хочется мне вернуть свой долг, пока мы оба с ним живы.

— Беспременно, ваше благородие. Не извольте сомневаться. Передам из рук в руки, как только до полка доеду...

Быстро вернулась Надежда к своему взводу, достала из ольстры при седле блокнот и карандаш.

«Милостивый государь мой Михаил Михайлович! — легли на бумагу её торопливые строки. — С унтером Белоконем препровождаю к вам золотой червонец в счёт моего старого карточного долга. Сам нахожусь в добром здравии, чего и вам желаю. Думаю, если свидимся, то партию в вист обязательно доиграем. Покорный слуга ваш поручик Александров. В Смоленске, августа 5-го дня 1812-го года».

Лист она сложила пополам, завернула края, вложила туда золотую монету, ещё раз перегнула, сверху надписала: «Его высокоблагородию Мариупольского гусарского полка майору Станковичу». Пакет был готов. Мимо них уже ехали полуфурки мариупольцев, нагруженные сухарями. Унтер-офицер Белоконь остановился на минуту, взял у неё пакет, расстегнул доломан и спрятал письмо во внутренний карман на груди.

— Счастливо оставаться, ваше благородие!

— Езжай, унтер. — Надежда заглянула в его честные голубые глаза. — Даст Бог, ещё повстречаемся...

7. БОРОДИНО

Армия роптала. Тяготы долгого отступления, вид горящего Смоленска, брошенного на произвол неприятеля, паническое бегство оттуда жителей, прибившихся к армейским колоннам и распространяющих самые фантастические слухи, перебои с продовольствием — всё это поколебало дух войска. Падение дисциплины стало явным и задело все этажи армейского здания.

Офицеры после Смоленска заговорили об измене. Цесаревич великий князь Константин Павлович, младший брат царя, всегда близко стоявший к офицерскому обществу, бросил это обвинение прямо в глаза Барклаю-де-Толли и был немедленно, под благовидным предлогом, удалён из войска в Санкт-Петербург. Солдаты же, не получая вовремя своего провианта, стали искать пищу повсюду. Бывало, целые шайки отставших от полков бродили по придорожным деревням, и население, защищаясь от разбоев, встречало их вилами и топорами. В конце концов группа мародёров из двенадцати человек, пойманная за Смоленском, была по приказу главнокомандующего 1-й Западной армии расстреляна.

Но эти экстренные меры не изменили ситуации. Армия ждала, армия требовала от своих вождей генерального сражения с противником, успешно прошедшим по российской территории сотни вёрст. Армия была готова к главной битве. Теперь только жестокое кровопролитие во имя чести России, только настоящая искупительная жертва могли бы восстановить порядок в войске и вернуть ему самоуважение, растерянное на дорогах Литвы и Белоруссии.

Высшее командование понимало это. Едва обе армии пришли после Смоленска в Дорогобуж, где велено было дать им днёвку до 12 августа, Багратион и Барклай-де-Толли, сопровождаемые многими офицерами, съехались вместе и отправились осматривать местность, чтобы выбрать позицию, подходящую для генерального сражения с французами. Однако ничего достойного найдено не было. Зато на глазах у десятков свидетелей проявились крайне неприязненные отношения между двумя командующими да получил выговор полковник Толь, добросовестно исполняющий обязанности генерал-квартирмейстера. Багратион, взбешённый разговором с военным министром, сделал ему замечание в грубой форме и пригрозил разжалованием в рядовые. Недовольные друг другом, вожди обеих армий разъехались по своим бивуакам. Войска, ведомые ими, двинулись дальше по дороге от Дорогобужа к Вязьме.

Генеральские распри всё-таки можно было прекратить. Император Александр I сделал это, назначив его светлость генерала от инфантерии князя Голенищева-Кутузова главнокомандующим в армии 1, 2, 3-ю Западные и Молдавскую. Приказ этот поступил в штаб 15 августа и вызвал в войсках неподдельную радость. Армейские острословы тотчас срифмовали фамилию престарелого полководца:

И не просто бить, думали они, а дать им победоносное генеральное сражение, о котором мечтали все истинные патриоты России.

Надежде довелось развозить пакеты с этим приказом по воинским частям. Пришла её очередь в полку ехать на ординарцы. Она попала к генералу Коновницыну, который с 17 августа командовал арьергардом соединённых армий. На все поручения генерала она вызывалась первой, рассчитывая так попасть в 3-й кавалерийский корпус, где был Мариупольский гусарский полк. Но не пришлось ей повидаться со своим возлюбленным перед грозной битвой у села Бородина.

В полк она вернулась через пять дней. Литовские уланы находились у Колоцкого монастыря. Событие, которого так все жаждали, неминуемо приближалось. В полку уже был получен приказ отправить весь полковой обоз, вьючных офицерских лошадей и денщиков при них по направлению к городу Можайску. Обоз ушёл за два часа до её приезда, и Надежда не успела взять из своих вьюков кое-какие вещи: зимнюю шинель на меху, тёплый шейный платок, перчатки.

Нужда в них была большая, потому что погода совершенно переменилась. Если у Смоленска солнце жгло своими лучами, то теперь небо затянули чёрные тучи, подул студёный пронзительный ветер, часто выпадали дожди. Ночи делались все холоднее, и шинель без подкладки, оставшаяся у Надежды, почти не согревала. Потому она хотела пуститься вдогонку за обозом, но, взглянув на своего верного Зеланта, отказалась от этого плана.

За время её краткой службы в ординарцах у Коновницына от ежедневных скачек по полям и дорогам жеребец так отощал, что стал похож на борзую собаку. Вместо новой поездки Надежда расседлала его, надела недоуздок и выпустила пастись на луг, где ходили по высокой траве лошади их эскадрона. В ожидании генеральной битвы свою единственную строевую лошадь следовало беречь как зеницу ока.

Пушки на обширном и ровном пространстве у рек Колочи, Каменки и Войны, выбранном князем Голенищевым-Кутузовым для сражения с французами, впервые заговорили 24 августа 1812 года. Начались боевые действия у Шевардинского редута. К этому редуту, построенному за два дня на одном из холмов к юго-востоку от деревни Шевардино, шёл от Колоцкого монастыря, мужественно отбиваясь от наседающего противника, арьергард генерала Коновницына. Литовские уланы и ахтырские гусары, также бывшие в составе этого отряда, подойдя к деревне Ельня, оказались под прицельным огнём вражеской артиллерии.

Картечный снаряд попал в землю слева от Надежды. Столб песка, камней и дыма поднялся вверх чуть ли не у ног Зеланта, и он, сделав невероятный скачок в сторону, спас её и себя от засвистевших вокруг картечных пуль. Но всё же сила ударной волны, обрушившейся на них, была очень велика. Надежда покачнулась в седле, в глазах у неё потемнело, и резкая боль в левой ноге повыше колена заставила её громко вскрикнуть. Может быть, она и упала бы на землю, под копыта взбесившихся лошадей своего взвода, но её унтер-офицер Кумачов, ехавший рядом с командиром, успел схватить Зеланта за повод. Обняв поручика Александрова за плечи, он вывез его из боя.

В сражении у Шевардина литовские уланы потеряли убитыми более двадцати нижних чинов и тридцати строевых лошадей. Ранены были, кроме Надежды, два унтер-офицера и семнадцать рядовых, восемнадцать лошадей. Ещё шесть человек и шесть лошадей пропали без вести[79]. Вечером полк перешёл от Шевардинского редута на главные позиции русской армии, уже приготовившейся к Бородинской баталии.

Полкам 4-го кавкорпуса графа Сиверса было отведено место на левом фланге, в глубине и как бы между Центральной батареей и деревней Семёновское. Литовские уланы находились ближе к батарее, ахтырские гусары — ближе к деревне. Перед ними в первой линии стояли полки 7-го пехотного корпуса. Огня на бивуаках не разводили. Офицеры эскадрона полковника Скорульского разместились в шалаше, наскоро сделанном из веток. Правда, в нём было много сена, и спать на голой земле им не пришлось.

Надежда, сойдя с лошади, доковыляла до шалаша, опираясь на свою саблю. Серые походные рейтузы на левой ноге над коленом были у неё разорваны. Там запеклась кровь. Нога болела нестерпимо. Рухнув на кипу сена, она стала расстёгивать боковые пуговицы на рейтузах, чтобы осмотреть свою рану, и с трудом отодрала ткань, прилипшую вместе с кровью к коленке.

Здесь, видимо, задела её картечная пуля, пройдя по касательной и оставив на коже глубокий и рваный след. Нога же вся, от ступни до бедра, почернела и распухла.

В шалаш забрался Подъямпольский. Он, как бывалый воин, сразу понял, в чём тут дело:

— Александр, это — контузия, да ещё и какая! Тебе надо тотчас в лазарет.

— Но ведь я могу ездить верхом, Пётр Сидорович, — возразила ему Надежда. — Мне больно только наступать на эту ногу.

— Говорю тебе, ступай в лазарет.

— Не поеду!

— Почему?

Она молча опустила голову. Эскадронный командир сел рядом с Надеждой на сено и заглянул ей в лицо. В наступающих сумерках она увидела, как блестят его глаза, полные сочувствия. Впервые за все годы их знакомства ротмистр взял её за руку и сжал ладонь.

— Пойми, я не хочу, чтобы тебя убили, — сказал он.

— Смерти я не боюсь.

— Ты думаешь, что сможешь геройствовать здесь, как под стенами Смоленска? Ошибаешься, мой друг. Тут будет просто мясорубка... — Подъямпольский замолчал на минуту. — Да, мясорубка, и больше ничего. Не сабли, любимые тобой, станут здесь благородно звенеть, а картечь и пули — визжать. Твоя ли это судьба — погибнуть от картечи? Тебе должно умирать тихо и спокойно, на постели, в кругу детей своих и внуков...

— Моя судьба — быть теперь на поле Бородинском, ротмистр! — Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Ты так решил?

— Да. Людская молва никогда ко мне не будет благосклонной, я знаю. По мнению невежд, кои вечно преобладают в обществе, поступок мой — и дик и странен. Но может быть, ужасная сия кампания и схватка здесь, что будет выше сил человеческих, даст мне шанс для объяснения с ними. Хоть один шанс...

Ночь у Бородина с 25-го на 26 августа 1812 года была очень холодной и ветреной. Шалаш, где спали офицеры эскадрона полковника Скорульского, продувало насквозь. Сначала Надежда, выпив с друзьями рома, согрелась и уснула. Но среди ночи опять заломило у неё ногу, холод легко пробрался под летнюю шинель, и до рассвета она уже не смыкала глаз. Подъямпольский, Чернявский и Семён Торнезио крепко спали, завернувшись в свои тёплые шинели на меху. Надежда им завидовала и вздыхала. Она передала с денщиком ротмистра, вчера побывавшим в лагере, чтоб Зануденко доставил ей сюда зимнюю шинель и перчатки, но разве этот олух заботился когда-нибудь по-настоящему о своём офицере...

На исходе шестого часа утра 26 августа французские батареи открыли канонаду по Багратионовым флешам, что располагались левее деревни Семёновское. Около семи часов утра две вражеские дивизии двинулись в атаку на флеши, везя с собой тридцать пушек. После упорного боя флешь была захвачена ими, но потом вновь освобождена штыковой атакой гренадер графа Воронцова и пехотинцев из 27-й дивизии. Для преследования противника генерал-майор Сиверс отрядил ахтырских гусар и новороссийских драгун.

Литовские уланы вступили в бой чуть позже, в девять часов утра, когда французские солдаты снова захватили одну флешь, а русские гренадеры, защищавшие её, были почти все перебиты. Обскакав Семёновское справа, литовцы, ахтырцы и новороссийцы примчались к укреплениям, носившим имя Багратиона, встретились тут с лёгкой кавалерией генералов Бермана и Брюйера и скоро оттеснили её прочь.

Но это было лишь начало. До одиннадцати часов утра уланы ещё не раз являлись на флеши. Вместе с ними были пять конных орудий, огонь которых сильно способствовал отражению неприятеля. Надежда видела здесь то зелёные мундиры вюртембергских конноегерей Мюрата[80], то тёмно-синие куртки с белыми воротниками солдат польского 6-го Уланского полка, то блестящие латы кирасир из корпуса генерала Нансути[81].

Подъямпольский оказался не совсем прав. Сабли тут иногда звенели. Но постепенно их тонкий голос стал заглушать рёв орудий и треск ружейных залпов. Ядра, гранаты и картечь падали в шеренги сверху и валили всадников. Так было убито 26 человек в их полку и ранено 37. Ружейные пули по большей части попадали в строевых лошадей, которых погибло 78 голов. Ещё 24 человека и столько же лошадей пропали без вести при передвижениях от деревни к флешам и обратно. Из сражения Литовский полк вышел, имея в строю 378 человек и 339 лошадей[82].

Давно горело Семёновское. В нём рушились и оседали в огонь избы. По полю перед деревней носились табуны лошадей без всадников. У разрушенных укреплений имени Багратиона лежали горы бездыханных тел. От чёрного порохового дыма и чада пожаров над полем битвы поднялось плотное тёмное облако и закрыло солнце.

Полки 4-го кавкорпуса графа Сиверса стояли за оврагом у деревни Семёновское. Артиллерийская канонада продолжалась. Французы стреляли теперь по ним раскалёнными ядрами — брандкугелями, которые прочерчивали на тёмном небе алые дорожки. Как это ни странно, но Надежда была жива. Она видела живыми Подъямпольского, Чернявского, Семёна Торнезио, людей из своего взвода.

Вместе с ощущением продолжающейся жизни к ней вернулась и боль. Кость в голени точно пилили пилой, мышцы ныли. Усилием воли она заставляла себя не думать об этом и стояла на своём Зеланте, как и положено командиру, перед фронтом своего подразделения. Подъямпольский увидел её.

— Что с тобой, Александр? На тебе лица нет... Ступай сейчас же к лекарю!

— Слушаюсь, господин ротмистр! — Она попыталась освободить из стремени контуженую ногу, и это движение вызвало гримасу боли на её лице.

— Вот оно, твоё глупое упрямство! — крикнул, рассердившись, Подъямпольский. — Зачем я только послушал тебя... Теперь ты туда не доедешь. Ты упадёшь с лошади!.. Возьми себе сопровождающего из взвода и убирайся отсюда. Немедленно!

Везти командира в лазарет вызвался правофланговый Мелех. Но далеко они не уехали. Во-первых, уже смеркалось, а дороги Надежда не знала. Во-вторых, боль в ноге стала такой невыносимой, что ей пришлось сойти с лошади и некоторое время полежать на земле. По её просьбе Мелех нашёл у неё в чемодане, притороченном за задней лукой, маленькую флягу с ромом. По-братски они разделили этот напиток и заели его ржаным сухарём, который был у солдата. От рома сил как будто прибавилось и боль отступила.

Они добрались до деревни Князьково в сумерках, обошли её всю, просясь на ночлег, но их не пускали даже на порог. Дома были заполнены ранеными, и уланскому поручику места там не находилось. Оставалась одна изба — довольно большая, стоявшая почти у околицы. Не сразу решилась Надежда туда зайти.

Мелех успокаивал поручика Александрова. Он предлагал ночевать в поле, под лошадьми, привязав их к пикетным приколам, постелив на землю вальтрапы. Но у солдата был мундир из толстого отечественного невальцованного сукна и тёплая шинель, а у Надежды, по обычному её щегольству, — форменная куртка из английской ткани тончайшей выделки на подкладке из тафты да летняя шинель. Ночь делалась все холоднее, накрапывал дождь. У Надежды начинался сильный жар, боль в ноге изводила, не давала сосредоточиться. Однако мысль о том, что если она хочет остаться в живых, то ночевать в поле ей не нужно, уже всплыла из обрывочных видений в её мозгу и помогла собрать волю в кулак.

Надежда доковыляла до избы, рванула на себя дверь, оттолкнула человека, пытавшегося в сенях преградить ей дорогу, и остановилась лишь в горнице.

— Сюда нельзя! — Кто-то схватил её за плечо сзади. — Здесь ночуют только раненые штаб-офицеры! Уходите!

— А я — контуженый обер-офицер! — крикнула Надежда. — Мне тоже надо где-то провести ночь...

— Кто вы такой? — В глубине комнаты раздался голос, который она узнала бы из тысячи других голосов.

— Поручик Литовского уланского полка Александров, — ответила она спокойнее, пристально вглядываясь в темноту.

— Заходите. Здесь около печи найдётся место...

Спотыкаясь о лежащих на полулюдей, задевая коленями за лавки, где тоже были раненые, она стала пробираться к печи, белевшей в дальнем углу комнаты. Здесь Станкович схватил её за руки и усадил на скамью рядом с собой. Несколько минут они сидели прижавшись друг к другу и не могли вымолвить ни слова.

Затем он повернул к ней свою голову, плотно, почти до бровей, забинтованную белой повязкой, окровавленной на затылке, и спросил так, будто они виделись вчера:

— Где это вас контузило, Александров?

— В бою при Шевардине.

— А я ранен сегодня после двух часов дня за Центральной батареей. Схватились мы с французскими кирасирами. Едва они меня не зарубили, басурманы...

В эту минуту Надежде захотелось изо всех сил прижать к своей груди его буйную лихую головушку, потом осыпать его лицо поцелуями и зарыдать в голос от радости, что они увидались, от страха, что он ранен, от горя, что их новая разлука неизбежна. Но ничего этого здесь делать было нельзя. Ни вздоха, ни всхлипа не могла она себе позволить. Только слёзы покатились у неё по щекам, и он стал их вытирать своей горячей ладонью.

— В Смоленске пятого августа, — продолжал говорить Станкович, — наши полки стояли близко. Я отпросился на вечер у Клебека, но ваш арьергард уже ушёл...

Она кивнула, всё ещё боясь разжать губы.

— Потом Белоконь привёз вашу записку, Александров. Как я был рад, что вы помните о нашем уговоре...

— Да, — глухо сказала она.

— Война кончится. — Майор в темноте нашёл её руку и поцеловал. — Мы останемся живы. Мы будем счастливы, как никогда прежде...

— Господа, — плачущим голосом произнёс толстый офицер под шинелью на лавке слева от Станковича, — умоляю вас, перестаньте. Дайте покоя нам всем. Завтра поговорите. Завтра!

Её возлюбленный встал и довольно грубо отодвинул от края лежанки на печи какого-то человека в тёмно-зелёном пехотном мундире. Потом он помог забраться на печь Надежде, положил рядом с ней её саблю, подоткнул со всех сторон шинель. Он наклонился к ней, и они быстро поцеловались. Губы Станковича были сухими и жаркими. «Он тяжко болен, — подумала Надежда. — Ему плохо... Владычица Небесная, заступница моя перед Богом, спаси его и помилуй!»

Какое-то время она ещё прислушивалась к дыханию своего доблестного гусара. Он находился на расстоянии вытянутой руки от неё — лежал внизу на лавке, придвинутой к печи. Но скоро неимоверная усталость сморила её. Надежда заснула, а точнее, провалилась в беспамятство и снова открыла глаза лишь при свете дня.

В избе было пусто. На лавке под печкой сидел не майор Станкович, а её правофланговый Мелех.

— Слава Богу, вы очнулись, ваше благородие, — сказал он.

— А где все... остальные? — спросила она.

— Увезли их поутру в госпиталь, в Можайск.

— Почему меня не разбудили?

— Не смогли, ваше благородие. За плечи вас трясли, на печи усаживали, водой в лицо брызгали. Особенно один гусарский майор старался. Но вы были как мёртвый.

— Ничего такого не помню. — Надежда потёрла лоб рукой.

— Он вам даже часы оставил. Сказал, вы у него забыли...

Надежда взяла из рук солдата серебряный швейцарский брегет на длинной серебряной же цепочке. Помедлила и щёлкнула крышкой. Внутри лежал клочок бумаги. На нём тупым карандашом было нацарапано всего пять слов: «Всегда люблю. Помни. Твой Станкович».

8. ОРДИНАРЕЦ КУТУЗОВА

К числу людей, которые умеют прекрасно устраиваться в жизни, несмотря ни на какие передряги, без сомнения, принадлежал и корнет Дмитрий Бурого, полковой казначей Литовского уланского полка, двадцати трёх лет от роду, из дворян Курской губернии, где за его отцом было сто восемьдесят девять душ крепостных крестьян мужского пола. С полковой казной в опечатанном ящике, с шестью солдатами для его охраны, с денщиком и камердинером, в повозке с большим запасом продовольствия и самоваром он совершил вместе с полковым обозом переход от Гродно до Бородина, так ни разу и не увидав неприятеля, ночь с 25-го на 26 августа хорошо спал, а сегодня вовремя пообедал и приветствовал поручика Александрова со всем радушием и весёлостью.

Правда, глядя на осунувшееся от бессонных ночей и усталости лицо своего однополчанина, сильно к тому же хромающего, Дмитрий испытал что-то вроде укора совести. Он тотчас пригласил поручика в свою палатку, накинул ему на плечи широкий овчинный тулуп, дал миску горячего супа и велел своему денщику заняться контуженой ногой Александрова.

Пока Надежда ела суп, солдат осторожно расстегнул боковые пуговицы у неё на левой штанине, с трудом стащил с опухшей ноги сапог, снял повязку с раны над коленом. Лечение он предлагал простое: рану промыть спиртом, а всю ногу обмотать бинтами, смоченными в спирте.

Надежда, привыкшая к тому, что кругом ничего не сыщешь, вопросительно посмотрела на Бурого: ни спирта, ни бинтов у неё не было. Но у полкового казначея нашлось и то и другое, а также время, чтобы заниматься делами однополчанина. По просьбе Надежды он отправился на поиски Зануденко, и скоро денщик уже стоял перед ней, вытянувшись по стойке «смирно».

— Где ты был эти дни? — грозно спросила Надежда, нащупывая рукой лежащий у неё за спиной хлыст.

— На остатней дороге, ваше благородие! — гаркнул Зануденко.

— Где-где?!

— На остатней дороге. А казаки меня в лагерь не пустили и вашу шинель, что мехом подбита, хотели отнять...

— Не лги!

— Никак нет, ваше благородие! Лгать теперь совсем невозможно! — Он сообразил, что барин настроен решительно и за самовольную отлучку может его побить. Потому денщик с невыразимой преданностью заглядывал Надежде в глаза.

Положительно она не знала, что ей делать с этим человеком. Бывший гусар был рассеян, забывчив, часто терял и портил её вещи, иногда не мог выполнить простейших поручений. Единственное, что выходило у Зануденко очень хорошо, — чистка барских сапог, лошади и конской амуниции. Как-то из-за своей неповоротливости он попался под горячую руку Подъямпольскому, и тот приказал дать ему сто шпицрутенов для науки. Но Надежда не допустила этого. Она всегда помнила, что Зануденко — увечный воин и что она сама его выбрала, руководствуясь определёнными соображениями. Однако сегодня её терпению пришёл конец: ведь по милости этого дурака она три дня страдала от холода и, кажется, здорово простудилась.

Корнет Бурого 1-й с интересом наблюдал за объяснением Александрова со своим денщиком. Он сказал Надежде:

— Je sais comment cela s’est-il fait. Les paysans nous ont apporté du foin. Ton domestique se trouvait la aumoment du chargement. Sur l’invitation de sa maitresse il s’est ensuite assis dans leur voiture et il est parti chez elle[83].

— Et il est capable de cela? Je ne Ie crois pas. Mais qui est-elle?[84] — удивилась Надежда.

— Elle est veuve. Elle habite dans un petit village. C’est tout pres d’ici. Peut-etre préfere-t-elle un tel homme...[85]

— Bien! Mais que dois-je taire maintenant?[86] — спросила она.

— Rien![87] — рассмеялся корнет.

Зануденко слушал чужеземную речь, по интонациям офицеров догадывался, что поручик драться не будет, но продолжал стоять неподвижно и «есть глазами» начальство.

— Где же твоя «остатняя дорога»? — спросила у него Надежда. — На хуторе у вдовы?

— Так точно, ваше благородие!

— Ну и наглец! К офицеру своему в военный лагерь не пошёл. У вдовы остался.

— Я вам там постой приготовлял, ваше благородие. Вчера все ваши рубашки и батистовые платки перестирали. А нынче баньку затопили...

— Слышал, брат, какие соблазны? — Надежда повернулась к Бурого.

— А что? — сказал ей полковой казначей. — Езжай себе, отдохни до завтра. Я после тебя поеду, попарюсь в баньке. Ты меня заменишь здесь, в вагенбурге...

Ведя Зеланта в поводу, Зануденко доставил Надежду на хутор. Там хозяйка, крепкая баба лет тридцати, встретила раненого на поле боя офицера поклонами. Она отвела его в баню, затем уложила в светёлке на кровать под лоскутным крестьянским одеялом, сама подавала ему парное молоко и еду.

За этот тихий день, да ночь, да ещё полдня Надежда все простила своему денщику и преисполнилась благодарностью к милому бездельнику Бурого 1-му. В чистом белье лежала она в комнате в полном одиночестве, отдыхая телом и душой. В полузабытьи являлись к ней образы трёх минувших дней. То видела она вспышку огня у себя под ногами при Шевардине, то тёмное пороховое облако Бородина окутывало её снова и мешало дышать, то слышался голос майора Станковича в гулкой тишине деревенской хаты, и сердце её сжималось от тоски.

Может быть, потому и показалось ей, что она уже здорова, хотя опухоль на ноге уменьшилась не намного, боль в кости и мышцах не прошла, а стала лишь тупой и ноющей. Тем не менее 29 августа Надежда снова была в седле. Она повела партию солдат из запасного эскадрона от Можайска, где стояли обозы 2-й Западной армии, к Литовскому полку, что был на марше.

Своих улан она догнала у селения Большие Вязёмы. Все войска, оставив позиции у Бородина, двигались к Москве. Офицеры в их полку говорили, что князь Голенищев-Кутузов собирается дать ещё одно сражение Наполеону, теперь в окрестностях древней столицы, а сама кампания продлится до зимы.

Думая о будущем зимнем походе, Надежда решила срочно, пока они находятся около большого города, купить форменную утеплённую куртку. Она отпросилась у подполковника Штакельберга на три дня и поехала в Москву на обывательской подводе. Здесь она едва успела взять у портного нужный ей предмет обмундирования, потому что жители покидали город. С немалыми трудностями она выбралась из Москвы на попутной армейской повозке и вечером 4 сентября 1812 года отрапортовала Подъямпольскому о прибытии в эскадрон.

Он огорчил её. Оказывается, Зеланта в её отсутствие сдали в табун заводных полковых лошадей, отправленный в дальнее село. Ротмистр предложил взять пока казённо-офицерскую лошадь, принадлежавшую покойному Цезарю Торнезио. Это животное, месяц лишённое хозяйского присмотра, так одичало и отощало, что почти не слушалось повода и еле передвигало ноги. Заниматься же ею времени не было. Литовские уланы получили назначение в арьергард армии под командованием генерала Милорадовича, который имел стычки с французами чуть ли не каждый день. При таком раскладе офицеру нужна сильная и верная лошадь, а не развалина.

Собственно говоря, из-за Зеланта, которого она так любила, у Надежды и произошла ссора с подполковником Штакельбергом. Он отправил её с фуражирами за сеном, а она, приказав отряду ждать её в одной деревне, сама поехала в другое село, где, как говорили, стоял заводной табун их полка. Зелант наконец был найден. Но солдаты, испугавшись чего-то, уехали из деревни, не дождались её. Надежда их потеряла и должна была сообщить об этом Штакельбергу.

Подполковник начал грубо отчитывать поручика Александрова. Пока он рассуждал о трудностях войны с французами, Надежда молчала. Но, разойдясь не на шутку, он выкрикнул: «За таковой проступок вас расстрелять должно!» Тут уж она не сдержалась, дерзко сказала ему, что он не смеет грозить расстрелом боевому офицеру, за это и ответить можно. Затем повернулась кругом и вышла, громко хлопнув дверью.

Подъямпольский встретился с ней на дороге. Она скакала на Зеланте в сторону леса.

— Ты куда, Александр? — спросил ротмистр.

— Фуражиров потерял! — Она всхлипнула. — Уехали они без меня из деревни. Где теперь — не знаю.

— Они давно в эскадроне, и с сеном. Зря плачешь.

— Штакельберг грозил меня расстрелять! Чёртов немец... Не смеет он так говорить со мной!

— А ты что ему ответил?

— Я? — Она смахнула слезу со щеки. — Ну ответил... в таком же духе...

— Эх, Александр! — Подъямпольский посмотрел на неё с грустью. — Иногда ты хуже мальчишки. За контузию и ранение двадцать четвёртого августа, за дело при Бородине я тебя к «Владимиру» четвёртой степени представил. Орден тебе положен, да ведь он теперь твою фамилию из списка вычеркнет...

— Орден... — У Надежды опять на глаза навернулись слёзы. — Он меня ордена лишит, негодяй?! Да я видеть больше его не хочу! Я из полка уеду!

— Куда? — вздохнул ротмистр.

— А хоть к самому главнокомандующему! В ординарцы...

— Опомнись, Александр. У князя Голенищева-Кутузова, чай, и без тебя ординарцев целый полк...

Надежда уже не слушала эскадронного командира. Она, достав карандаш и блокнот, писала записку подполковнику Штакельбергу о том, что не имеет желания подвергнуться расстрелу и потому уезжает в Главную квартиру армии, чтоб поступить там в ординарцы. Подъямпольский ещё раз попытался отговорить её от этого безумного поступка. Но она протянула ему записку, резко набрала повод:

— Прощайте, Пётр Сидорович!

— Не прощайте, а до свидания! — крикнул ей вслед ротмистр. — Не далее чем сегодня вечером ты в эскадрон и возвратишься...

В деревне Красная Пахра найти Главную квартиру оказалось нетрудно. На воротах там была надпись: «Главнокомандующий». Но не сразу Надежду пропустили к фельдмаршалу. Лишь его адъютант Дишканец поверил уланскому поручику, просившему об аудиенции с важным и таинственным видом.

— Что тебе надобно, друг мой? — спросил её полководец, когда она, волнуясь, предстала перед ним.

— Я желал бы иметь счастье быть вашим ординарцем!

— Моим ординарцем? — удивился Кутузов. — Подобные назначения делают у нас в армии командиры полков...

— Мой полковой командир меня обидел.

— И ты прискакал ко мне просить места в штабе и защиты?

— Да, ваше сиятельство!

После этих слов князь повернулся к Надежде левым боком, чтобы разглядеть получше молодого офицера своим здоровым глазом. Поведение улана было просто необъяснимым, если не сказать больше, — возмутительным.

— Да кто ты таков?

— Моя фамилия Александров. Я служу в Литовском полку поручиком. В службе — с восемьсот седьмого года. Имею знак отличия Военного ордена...

— Ну и что? — перебил её главнокомандующий. — У моего зятя князя Кудашова есть родственник по материнской линии, и тоже — Александров. Всех поручиков Александровых я взять к себе в штаб не могу.

— А я — не все... — медленно и со значением ответила ему Надежда.

Она чувствовала, что разговор принимает крутой оборот, и через минуту-другую Кутузов выгонит её за дверь.

— Как это — «не все»? Кто ты тогда? — Фельдмаршал начал сердиться. — Отвечай мне сейчас же!

— Я — женщина, ваше сиятельство.

— Что ты сказал?! Ты — женщина? Вот ещё новости... — Кутузов не спеша обошёл вокруг стола, взял шандал со свечами, приблизился к ней, осветил её лицо и фигуру. Она молча смотрела на него.

— Да, когда-то мне передавали слух, будто в армии у нас служит женщина. Признаться, я не поверил этой глупости. Ведь я сам служу с младых ногтей, а также знаю женщин... — Он тонко усмехнулся. — Кто, скажи мне, в твоём полку может подтвердить, что ты — женщина? Ну, кто?

— Никто, ваше сиятельство, — ответила Надежда, ошеломлённая его вопросом.

— А в другом полку? В бригаде вашей? В дивизии?

У неё мелькнула мысль назвать майора Станковича из Мариупольского гусарского полка, но она тотчас отбросила её, потому что единственный карий глаз полководца сверлил её взглядом и светился дьявольской, как ей почудилось, хитростью.

— Никто и нигде не сможет этого подтвердить, ваше сиятельство. Никто, кроме государя императора.

— Государь — в столице. Шесть дней езды в один конец, — отмахнулся князь. — А здесь нет, значит, у тебя таких знакомых? Видишь, как оно выходит. А ещё хочешь, чтобы я тебе поверил. Где доказательства?..

Она, конечно, слышала о том, что великий полководец, оставив в столице жену и пятерых детей, всегда брал с собой в походы молоденьких содержанок, переодетых в казачьи мундиры. Болтали также о нём, будто до старости лет сохранил он страсть к прекрасному полу и остался большим любителем женских прелестей. Но не до такой же степени, чёрт побери...

— Значит, вам нужны особые доказательства? — спросила она.

— Да! — Князь наклонился к ней.

За этот пристальный, как бы ощупывающий взгляд Надежда, будь она в женском платье, не колеблясь ни секунды, дала бы старому греховоднику пощёчину. Но она была в мундире и свято верила в его великую силу.

— Слово чести офицера Российской Императорской армии! — отчеканила она. — Иных доказательств для вас, князь, у меня нет!

Неожиданно Кутузов рассмеялся:

— Отличный ответ, друг мой! Просто отличный!.. В награду целуй старика. — Фельдмаршал ткнул себя пальцем в щёку, и Надежда, поднявшись на цыпочки, осторожно коснулась этого места губами.

— Рад познакомиться с тобою лично, — продолжал полководец. — Ты служишь скромно и усердно, но не из робких будешь, я вижу...

— Да, ваше сиятельство. Я не из тех покорных барышень, которых знатные господа переодевают казачками и берут с собою на войну для интимных услуг...

— Не дерзи мне, Александров! — Он погрозил ей пальцем. — Ты остаёшься в моём штабе и знай, что в этом месте самый страшный враг офицера — его язык!

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! — Надежда щёлкнула каблуками.

— Ступай сейчас к генералу Коновницыну и скажи ему, что ты переведён ко мне из полка бессменным ординарцем. Пусть отдаст о сём в приказе...

Надежда с обычной чёткостью повернулась кругом и сделала несколько шагов к двери. Кутузов остановил её:

— Ты хромаешь? Отчего?

— Контужен и ранен при Шевардине.

— Был в лазарете?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Лекарей и лазаретов я боюсь пуще огня.

— Да это и понятно, — произнёс фельдмаршал, с участием глядя на неё. — Ну, может быть, у меня тебе будет спокойнее, чем в полку. Всегда говори мне о своих трудностях. Я буду помогать.

9. ДОМОЙ!

Генерал-лейтенант Пётр Петрович Коновницын был назначен дежурным генералом всех армий 4 сентября 1812 года. Кутузов поставил перед ним задачу ответственную и трудную — привести войска, расстроенные при Бородине, в боевую готовность. Известный своей неутомимостью в выполнении поручений начальства, Коновницын спал теперь не более трёх часов в сутки, ел и пил в седле и заставлял также работать всех своих подчинённых. Надежду, поступившую в группу ординарцев, он узнал и приветствовал словами: «А, старый знакомый! Теперь поездишь по здешним дорогам. Дел у нас масса...»

Красная Пахра была деревней большой, в ней имелось немало домов, удобных для постоя. Но генералов, полковников, подполковников, майоров и других чиновников от 6-го класса и выше, обретающихся при Главной квартире в эти дни, было гораздо больше. Потому ординарцам — обер-офицерам для жилья дали в поместье Салтыкова только дощатый сарай, который не отапливался.

Несколько лавок вдоль стен, колченогие табуретки и некрашеный стол посредине составляли все его убранство. Ещё на столе ставили ведёрный самовар, который регулярно нагревали. Вернувшись из поездки с поручением, каждый ординарец мог получить здесь кусок хлеба и кружку горячего чая. Это был единственный способ хоть как-то согреться.

На холод и полуголодное существование Надежда бы не обратила внимания, если б не контузия. Нога снова стала болеть, и очень сильно. По утрам она с трудом вставала. Ступня, голень, колено, бедро отекали, теряли подвижность.

Фельдмаршал не забыл о своём необычном ординарце. Через пять дней он вызвал поручика Александрова к себе.

— Как твоя служба в штабе? Отдохнул ли ты?

— На отдых тут, ваше сиятельство, я и не рассчитывал. А служба обычная. Поскачи, отвези, объясни, посмотри, передай, догони...

— Что-то ты бледен, друг мой. — Кутузов посмотрел на неё внимательно.

— Контузия донимает. С ногой плохо, и это самое печальное для меня. — Надежда вздохнула.

— Вот что, Александров. Поезжай-ка ты домой на лечение.

— Нет-нет, ваше сиятельство! — испугалась она. — Теперь никто не покидает армию...

— Ошибаешься. — Князь подошёл к столу, взял какую-то бумагу с длинным списком фамилий и чинов, помахал ею в воздухе. — Здесь — двадцать семь господ офицеров. Молодцы как на подбор. А все больны. Горячка, лихорадка, ломота в костях, слабость всех членов...

— Но армия скоро пойдёт в поход.

— Скоро или нет, пока не знаю. Однако лучше ли будет, если в том же походе ты упадёшь с лошади от своей контузии и тебя заберут в лазарет?

— Только не это! Знаю я наших медиков. Сразу раздевают и начинают слушать лёгкие и сердце. Хотя у человека болит нога.

— Ну то-то! — Кутузов улыбнулся, его позабавила её горячность. — Вернёшься в армию в декабре и снова будешь у меня. Француз ещё силён. Сразимся с ним у Немана, у Вислы. Париж тебе не обещаю, не стал бы я ходить туда с войском. Но Варшава, Берлин — вот где попразднуем! Бывал там?

— Нет. А по-польски говорю...

— О, польки! — Фельдмаршал щёлкнул пальцами. — Знаешь, польки — это настоящие...

— Ваше сиятельство, с польками вы разберётесь без меня!

— Прости, друг мой. — Он смутился. — Я увлёкся своими воспоминаниями...

Старший адъютант Кутузова майор Скобелев 16 сентября 1812 года выдал поручику Литовского уланского полка Александрову из экстраординарной суммы, которой главнокомандующий распоряжался по своему усмотрению, сто пятьдесят рублей для поездки по делам службы, как было написано в приказе, до Сарапула и обратно[88]. Кроме того, Надежда получила курьерскую подорожную, что значительно ускоряло её путешествие домой.

В один день распродала она ненужное ей теперь имущество: два седла, вальтрапы, попоны, вьюки, мундштучные и трензельные оголовья, арканы, саквы и прочее добро. С Зелантом попрощалась трогательно — поцеловала его в ушко и пожелала лёгкой службы у нового хозяина, штабс-ротмистра Григория Шварца, некогда служившего с ней в эскадроне полковника Скорульского, а ныне ставшего адъютантом в штабе 4-го кавкорпуса. Шварц был хорошим кавалеристом и обещал Надежде холить и лелеять её верного боевого друга.

Вечером того же дня, надев полную парадную форму, явилась она к князю Голенищеву-Кутузову попрощаться. Нужные слова были уже сказаны, а седовласый герой России все медлил. Наконец он обнял её по-отечески.

— Ну, с Богом и в дальний путь! — Кутузов перекрестил Надежду троекратно. — Одно скажу тебе на прощанье. Таких, как ты, не видел прежде. Но век наш кончен, мы — люди времени великой Екатерины. Она светила, подобно солнцу, и затмевала все. Быть может, под этими лучами родилось и взросло новое поколение дочек, внучек, правнучек. А мы его и не заметили. Жаль, что не узнаю их...

Воодушевлённая этим напутствием и уверенная в том, что отныне у неё появился могущественный покровитель, с которым в армии служить всегда легче, села она в повозку и помчалась по дороге вглубь необъятной империи. Едва мелькнул на обочине последний армейский пикет, едва растворились в синеватой морозной дымке шинели, кивера, штыки, усатые лица солдат, как болезнь накинулась на неё, словно враг, долго ждавший своего часа в засаде.

Мучимая приступами то лихорадки, то озноба, почти не чувствуя раненой и контуженой ноги, перебиралась она из телеги в повозку, из повозки — в кибитку, а за Казанью — в сани, потому что там уже лежал снег. Как никогда раньше, хотелось ей очутиться дома, закрыть двери в своей комнате с книжными полками и никого не видеть день, два, три. Хорошо, если бы по какому-нибудь чуду её сын Иван, живущий в Петербурге, встретил бы её в Сарапуле на пороге отцовского дома. Наверное, она подняла бы его на руки, прижала к сердцу и долго плакала бы.

Андрею Васильевичу Надежда сказала, что приехала к нему отогреться, что из армии её отпустил сам генерал-фельдмаршал его светлость князь Голенищев-Кутузов. Городничий, изучив курьерскую подорожную дочери, с важностью занёс все эти сведения в журнал регистрации и отправил вятскому губернатору рапорт, что в город Сарапул, его управлению вверенный, прибыл из армии для излечения от ран Литовского уланского полка поручик Александров.

На сей раз в Сарапуле жилось ей почему-то легче. Может быть, местное общество привыкло к той сенсации, что старшая дочь городничего — офицер. Может быть, русское оружие, гремевшее теперь не во льдах Финляндии и не в степях Молдавии, а гораздо ближе — на полях под Смоленском и Москвой, одарило её блеском своей славы, придав в глазах здешних обывателей глубокий смысл её поступку.

Почтительно приветствовали сарапульцы поручика Александрова, израненного на войне с французами, когда в чёрной треугольной шляпе и зимней шинели с бобровым воротником стал он выходить, тяжело опираясь на трость, на свои ежедневные прогулки к Старцевой горе. В дом Дуровых по четвергам приезжали все первые лица города: судья, уездный казначей, капитан инвалидной команды, богатый помещик Михайлов — и вместо партии в вист слушали её рассказы. Надев свой старый гусарский сюртук без эполет, Надежда, как равная, сидела в их мужской компании и повествовала об исторических событиях, где сама участвовала, — о Бородинской битве, оставлении Москвы, Тарутинском марш-манёвре.

Но в один из ноябрьских дней, стоя на берегу Камы, скованной льдом, она увидела начало метели. Мгновенно небо почернело, у ног её закрутилась позёмка, ветер с завыванием ударил в лицо. Совершенно ясно и отчётливо Надежда услышала вдруг голос сына. Он звал её. Ещё какое-то слово разобрала она в гуле приближающейся бури: то ли «иду», то ли «уйду».

Осыпанная снегом, добралась она до старого их дома на Владимирской улице и вечером сказала отцу, что завтра уезжает. Он переполошился: «Куда? Зачем? Ведь отпуск у тебя до декабря...»

— Поеду в Санкт-Петербург, любезный батюшка. Хочу повидать Ваню. Скучаю по нему, сил нет. Сердце изболелось... — Надежда решила пока не говорить ему о мистическом своём видении, чтобы не напугать старого человека.

Однако Николай Васильевич Дуров, увидев племянницу на пороге своей квартиры на Сенной площади, нисколько не удивился. Он был суеверным, верил в приметы, сны и мощь колдовского зелья. Он только мрачно сказал Надежде, что две недели назад отправил в Сарапул письмо о происшествии с Ваней и с тех пор в утренних молитвах просил Господа Бога послать родственников ему на помощь.

— Что случилось, дядя? — Надежда, не чуя под собою ног, опустилась на сундук, стоявший в прихожей.

— Твой сын убежал из Военно-сиротского дома.

— Как это убежал? Куда?

— На войну убежал. Куда же ещё...

— Боже мой! — Она швырнула свою строевую шапку в угол. — Планида, что ли, у нас, у Дуровых, такая?! Беглецы мы...

— Вот-вот, — произнёс дядя сурово. — Сама подумай, каково твоему отцу было, когда ты из дома на Алкиде ускакала...

— Постойте, а откуда вы знаете, что он убежал на войну? Может, он вообще... просто потерялся?

— Поймали их.

— Кого «их»? Дядя, не томите, рассказывайте все!

Пока Надежда снимала шинель, расстёгивала портупею с саблей, Николай Васильевич поведал о том, как несколько воспитанников Императорского военно-сиротского дома решили убежать в армию, записаться барабанщиками в пехотные полки и сражаться с французами. Собрав сухарей, они действительно ушли из Петербурга, но через четыре дня их обнаружили на станции Бологое. Тем временем Ваня и его лучший друг Филипп провалились в какой-то ручей и заболели, потому что с мокрыми ногами...

— Всё ясно! — Надежда перебила дядю Николая. — Где он сейчас?

— Неужели ты думаешь, будто я своего двоюродного внука в их холодном лазарете оставлю? — Дуров-младший посмотрел на неё с укоризной. — Здесь Ваня, у меня. Лукерья за ним ухаживает.

— Здесь?! — Она вскочила на ноги.

— Да. — Он кивнул головой. — Хочешь его прямо сейчас видеть или снова переодеваться будешь?

Тайная горечь прозвучала в этих словах, и Надежда в глубине души согласилась с ней. Её мальчик мог погибнуть. Она приехала к нему, услышав таинственный зов через тысячевёрстную даль. Немедленно она должна быть с ним. Нет у неё теперь ни времени, ни сил на притворство в ателье мадам Дамьен. Нет, и всё тут!

— Да, дядя, сейчас! — Зачем-то она пробежала пальцами по пуговицам своего мундира, застёгнутого по-зимнему, лацканом на лацкан, поправила перевязь с лядункой, китиш-витиш.

— А не боишься? — спросил её Николай Васильевич.

— Чего?

— Что испугается и не узнает он тебя.

— Всё в воле Божьей. — Она склонила голову.

— Так звать его или нет?

— Зовите. Ему уже скоро десять лет. На войну собрался. Стало быть, понимает несчастия своего Отечества. Поймёт и меня. Сердце ему подскажет.

— Будь здесь, — сказал ей Дуров-младший. — Я приведу его.

Николай Васильевич удалился. Надежда прошлась по комнате, смиряя волнение. Наконец дверь стукнула. Она услышала голос Ванечки: «Маменька приехали!» Он влетел в гостиную и остановился как вкопанный, глядя на уланского офицера у окна.

— Здравствуй, Иван. Разве ты не узнаешь меня? — сказала она очень спокойно. — Подойди ко мне, сын мой...

Надежда рассчитала верно. Красота офицерского мундира, его высокий престиж, который Ваня уже осознавал, сделали своё дело. Они помогли преодолеть оцепенение мальчика в первые минуты. Он подбежал к ней, окинул восхищенным взглядом эполеты, серебряный крест знака отличия Военного ордена на лацкане, шарф с длинными кистями.

— Здравствуйте, любезная матушка! — Ваня, как обычно, поцеловал ей руку. — Я узнал вас сразу. Но только... Только почему вы в мундире?

— Так повелел государь император. — Она потрогала ладонью лоб мальчика. Он был не очень горячим.

— И «Георгием» тоже он вас наградил? — Ваня увернулся от этого жеста.

— Да. За поход в Пруссию.

— А сейчас вы воевали?

— Конечно. Я приехала к тебе из Главной квартиры нашей армии под Москвой.

— Вы видели фельдмаршала Кутузова? — не поверил ей сын.

— Как тебя.

— Вот здорово! — Ваня даже подпрыгнул на одной ножке. — А верно ли говорят, маменька, будто у него один глаз ненастоящий, а волшебный и он может им видеть все насквозь?..

Покой и тишина воцарились в квартире коллежского советника Николая Васильевича Дурова на Сенной. Служанка Лукерья бегала с тарелками, накрывая на стол. Изредка она опасливо косилась в сторону гостя. Его появление здесь почему-то всегда приводило к её отъезду к родственникам в Новую Ладогу и потере жалованья за месяц или два. Николай Васильевич, открыв погребец, выбирал напитки для сегодняшнего застолья. Иван Чернов, надев мамину уланскую шапку, перевязь с лядункой и шарф, как зачарованный разглядывал себя в зеркало. Надежда, расстегнув мундир и вытянув к огню ноги в парадных панталонах с малиновыми лампасами, задумчиво сидела в кресле у камина.

Что же она сделала сейчас? Опять, поддавшись чувствам, нарушила условия договора с государем и отдала свою великую тайну теперь уже в детские руки. Сумеет ли она, используя влияние на сына, нынче объяснить ему вещи весьма серьёзные: что хвастаться товарищам-кадетам маминой наградой ни в коем случае нельзя и рассказывать о её походах против французов — тоже, что знать об офицерском чине Надежды Андреевны, дочери сарапульского городничего, дозволено лишь нескольким лицам в государстве: царю, военному министру да семейству столбовых дворян Дуровых.

10. ВДОВЬИ СЛЁЗЫ

Надежда пробыла в Петербурге более месяца. Сидела с Ваней, три раза съездила в гости к генеральше Засс, побывала в театре, заказала себе новую зимнюю шинель и новую строевую шапку у мастера-австрийца из лейб-гвардии Уланского полка. Но сырой и морозный воздух Северной Пальмиры теперь оказался вреден для неё. Часто болело горло, не давал покоя кашель. При возвращении в Сарапул, на перегоне от Москвы до Казани, Надежда попала в полосу жестоких холодов и ветров и приехала домой совсем простуженной.

Третий день лежала она на постели в испарине, страдая от высокой температуры, удушающего кашля, болей в спине и груди. Контуженая нога снова распухла, рана над коленом ныла. Когда-то Надежда по справедливости считала своё здоровье железным, но, видимо, ратные труды 1812 года подточили его. Для своего нынешнего состояния она искала подходящее определение, и на ум приходили разные слова, вроде «глиняное», «гипсовое», «деревянное» и даже «кисельное». Её тягостные и порой бессвязные мысли прервал стук в дверь. Она сказала: «Войдите!» — и в комнате появился Андрей Васильевич, а за ним ещё один человек — в очках и с маленьким чёрным саквояжем, какие обычно носят домашние врачи. Присмотревшись, Надежда его узнала. Да и как было не узнать. Лекарь Вишневский принимал у неё роды.

— Батюшка, что это значит?! — Она в гневе хотела встать, но новый приступ кашля уложил её в постель.

— А вы не беспокойтесь, ваше благородие. — Лекарь подошёл и мягкими ладонями нажал ей на плечи. — Вы лежите, лежите...

— Зачем вы пришли? — прохрипела она. — Я — здоров!

— Сейчас посмотрим...

Поблескивая стёклами очков, Вишневский не спеша стал доставать из саквояжа и раскладывать на столе медицинские инструменты и склянки с разными снадобьями. Наконец, держа в руке металлический стетоскоп, он сел на её постель с краю.

— Это вы теперь поручик Александров? Сдавайтесь на милость победителя. Будем делать медицинский осмотр.

— Он не нужен! — Надежда накрылась одеялом.

— Через своё упрямство, — сказал ей лекарь, — вы, Надежда Андреевна, вполне сейчас можете отправиться к праотцам. Отчего вы испугались? Ведь я не полковой ваш врач, а домашний.

— Cela ne sert a rien...[89] — пробормотала она и отвернулась к стене.

В разговор вмешался отец, всё ещё стоявший у двери:

— Оставь свои выходки до другого раза. Болезнь твоя никому не нужна. Ни мне, ни Ване, ни литовским уланам. Я сейчас уйду. Ты будь любезна отвечать на вопросы доктора!

Дуров вышел. Надежда посмотрела на Вишневского и блестящий стетоскоп в его руках. Всё-таки это был человек, давно знавший семью городничего. Батюшка поступил разумно, прибегнув к его помощи. Она вздохнула и покорно сняла рубашку.

Самые худшие опасения Вишневского подтвердились. У поручика Александрова было тяжелейшее воспаление лёгких. При осмотре левой ноги пациентки он обнаружил большую опухоль, распространяющуюся на голень и бедро, а также — красный рубец на колене длиною в вершок[90].

— А это откуда? — спросил лекарь, пальцами нажимая на кожу вокруг шрама.

— От картечи, — буркнула Надежда. — С причинением боли в кости...

Готовясь к визиту в дом градоначальника, Вишневский пытался вспомнить Надежду Дурову, по мужу Чернову, которой он десять дет назад, в январе 1803 года, оказывал вспоможение при родах. Ничего особенного, однако, ему не вспомнилось. Беременность её протекала без патологии, роды, как у многих первородящих, были трудными. Но она их стоически перенесла и произвела на свет крепкого, здорового и горластого мальчишку. Потом он её не видел. Черновы покинули Сарапул. Ещё позже, как говорили в городе, Надежда убежала в армию.

Вишневскому в воображении рисовалось существо мужеподобное, с тяжёлыми плечами и руками, с грубым голосом и вульгарными манерами. А как же иначе: женщина — и среди солдат, в мундире, верхом на лошади, с саблей наголо. Но нашёл он в постели лёгкую, как пёрышко, длинноногую, застенчивую, вроде девочки-подростка, особу и сразу решил про себя, что есть в ней некий своеобразный шарм, тонкость, здешним дамам несвойственная.

Уж он-то их, дворянок и чиновниц, купчих и мещанок, за тринадцать лет лекарской службы всех перевидал. Но ведь и они к нему, убеждённому холостяку, владельцу двухэтажного дома с медицинским кабинетом, очень хорошему врачу, дворянину и обаятельному мужчине, далеко не всегда были равнодушны...

Вишневский попросил Надежду повернуться к нему спиной и долго выстукивал ей лёгкие, потом, приложив ухо, вслушивался в хрипы при вдохе и выдохе, спрашивал о болях в горле, в груди. Картина недомогания постепенно вырисовывалась, и он искал пути эффективного лечения. Он захотел поставить её на ноги во что бы то ни стало. При сём лекарь объявил дочери городничего, что это интересный, с точки зрения медицины, случай и потому он будет лечить её собственными медикаментами, а не аптечными. Надежда кивнула. Сейчас ей было всё равно, чьи медикаменты, лишь бы доктор поскорее ушёл.

К вечеру принесли от лекаря склянки с отварами и настоями трав, а также записку, очень подробную, что, сколько и когда пить. Горничная Наталья подала ей стакан с прозрачной, золотистого цвета, жидкостью, сохранившей слабый фиалковый запах:

— От кашля и от жара, матушка барыня Надежда Андреевна. Велено выпить вам всё это до дна.

— Ну и гадость! — пригубив, Надежда поморщилась.

Между тем некоторое улучшение наступило уже через четыре дня. Что было его причиной, Надежда точно не знала: отвары ли из трав, каждодневные ли визиты господина Вишневского, когда он ласково разговаривал с ней о своём понимании её болезни и травах, которые сам собирал в окрестностях Сарапула, сушил и обрабатывал, или же просто силы её молодого организма.

При следующем посещении лекарь поставил на стол баночку с какой-то мазью, снял сюртук, закатал повыше рукава белоснежной рубашки и сказал:

— Теперь начнём втирания. Это лекарство я приготовил для вас сегодня утром. Я смешал с персиковым маслом разные бальзамы. Старинное и хорошо проверенное средство...

— Что я должна делать? — Она подозрительно посмотрела на банку.

— Снимите рубашку и ложитесь на постель лицом вниз. Втирание я начну со спины...

Она почувствовала, как мягкие тёплые ладони врача легли на её обнажённые плечи. Мазь тоже была тёплой, мягкой, пахучей.

— Имеете ли вы какие-нибудь сведения о вашем муже? — вдруг спросил Вишневский, продолжая энергично втирать снадобье.

— Нет. — Она насторожилась и повернула к нему голову.

— А я имею. Позавчера вечером в нашу уездную больницу был доставлен губернский секретарь 10-го класса Василий Степанович Чернов с сильным обморожением обеих ног...

Этот разговор, имевший для Надежды огромное значение, был продолжен в столовой. Городничий, видя усердие врача, стал часто приглашать его на обед. Теперь к столу вышла и Надежда, надев на правах больного рубашку при чёрном шёлковом галстуке и длинный бархатный архалук с воротником-шалькой, а не мундир.

В полном молчании выслушали Дуровы рассказ Вишневского о том, что Чернов, будучи мертвецки пьян, выпал из санок на крутом повороте, а кучер его, также пьяный, ничего не заметил, пока не доехал до места. Таким образом, Чернов пролежал в сугробе более двух часов, дело же было ночью, мороз достигал тридцати градусов с лишним. В больницу его тоже привезли слишком поздно. На правой ноге у него открылся антонов огонь, её отняли по колено, но это не остановило течения болезни, она развивалась.

Чернов умер от гангрены через две с половиной недели. К тому времени Надежда уже могла выходить из дома. Она собралась ехать на похороны. Хоронить её мужа должны были не в Сарапуле, а в деревне Маринищи, где у Черновых была усадьба и где находилась могила его матери. О дате и месте похорон ей также сообщил Вишневский. Он, как лечащий врач, возражал против такой далёкой поездки в ветреный февральский день, но Надежда была непреклонна. Она считала своим долгом проводить в последний путь человека, которого так любила сначала, а потом так ненавидела.

Родня Чернова обратила внимание на молодого офицера, ждавшего похоронную процессию у ворот кладбища. Но никому из них в голову не пришло, что это и есть безутешная вдова Василия Степановича. Они, конечно, знали о том, что когда-то давно от покойного сбежала жена, но где она сейчас и что с ней — этим в Маринищах никто не интересовался.

Офицер, сняв шляпу, пошёл, слегка прихрамывая на левую ногу и опираясь на трость, за траурным шествием к вырытой могиле и был до конца церемонии. Родственники и знакомые стали прощаться с умершим. Тогда приблизился и он, наклонился и, как все, поцеловал холодный лоб покойного.

Двоюродная сестра Чернова подумала, будто этот человек — из молодых приятелей её братца, из тех богатых шалопаев, которых тот учил играть в карты и ловко обыгрывал. Она пригласила офицера на поминки. Но он, пряча лицо в бобровый воротник своей щегольской, сшитой явно не здесь шинели, только отрицательно покачал головой. Потом они видели, как он сел в экипаж и быстро уехал.

Андрей Васильевич Дуров за ужином приказал подать водки и выпить на помин души преставившегося раба Божия Василия. Надежда взяла с подноса маленькую хрустальную рюмку:

— Пусть будет пухом ему земля.

— Ты, друг мой, так и ни одной слезинки не выронишь о горькой кончине своего благоверного супруга? — спросил её отец.

— Нынче летом, батюшка, я столько видела смертей, что плакать мне не о чем. Боевые мои друзья, прекраснейшие люди, погибали на поле чести, разорванные на куски гранатами, а не пьяными, свалившись из саней в сугроб...

— Думаю всё-таки, что ты его любила.

— Я боготворила его.

— И теперь — ни вздоха?

— Да.

На том они и кончили беседу, разойдясь по своим комнатам. Но спать Надежда сразу не легла. Душа её была в тревоге и жаждала какого-то неведомого успокоения. Став на колени перед иконой Божьей Матери, она горячо помолилась ей и предалась своим мыслям.

«Отныне свободна! — хотелось ей закричать на весь дом. — До конца свободна! По воле Господней избавилась я от этих уз, от слова, данного пред алтарём, пред ликом Божьим. Господь ещё милостив ко мне. Великое утешение дарует он скорбящим и молящим его о ниспослании счастья...»

Она принялась бродить по комнате, натыкаясь на мебель и дотрагиваясь до вещей и предметов в поисках чего-то важного, необходимого ей сейчас как воздух. Она открыла на ощупь конторку, увидела там стопку листов бумаги, пучок гусиных перьев, чернильницу и выложила всё это на стол. Потом зажгла вторую свечу и села. Обмакнув перо Bi чёрную тягучую жидкость, Надежда неожиданно для себя самой вдруг написала на бумаге: «Он был собою молодец, довольно ловкий с дамами, довольно вежливый со старухами, довольно образованный, довольно сведущий по тамошнему месту...»

«Он» — это тридцатишестилетний Василий Степанович Чернов, её муж, лежавший в гробу с лицом, похожим на серую маску. Жестокая болезнь изглодала его. Но она помнила Василия другим: красивым и молодым. Потому у неё порой возникало ощущение, что сегодня она стояла у могилы неизвестного ей человека, а Василий жив и скоро наведается сюда.

Чтобы покончить с прошлым, Надежда решила описать историю своей первой любви, замужества и разочарования в нём, изменив имена действующих лиц и уснастив сюжет кое-какими новыми деталями. Пусть это будет очень страшная история, думала Надежда, которая могла бы приключиться с ней, останься она во власти беспутного Чернова. Влекомые злым роком, её персонажи двинутся по кругам ада, не понимая, что есть причина их несчастий. Мучительная смерть главной героини всех ошеломит, всех потрясёт, и они склонят головы перед неотвратимостью Судьбы.

Надежда писала всю ночь, пока не догорела последняя в её комнате свеча. Под утро она придумала название для своего творения: «Игра Судьбы, или Противозаконная любовь». Она знала, для кого пишет. Рукопись будет читать Михаил Станкович, её сын Иван, сёстры Клеопатра и Евгения, брат Василий, дядя Николай, отец и его молодая жена, если к тому времени хорошо выучит буквы русского алфавита. Эти люди без труда разгадают все иносказания, и тогда, наверное, её побег из дома предстанет перед ними в ином свете.

Взбудораженная своей необычной идеей, Надежда рассеянно встретила утром лекаря Вишневского, который пришёл провести с ней очередной сеанс массажа. Этот массаж уже помог: опухоль на ноге уменьшилась, подвижность коленного сустава почти восстановилась, мышцы обрели упругость.

Вишневский был доволен результатами лечения. Но сегодня его привёл сюда не столько врачебный долг, сколько глубокое чувство. Надежда Андреевна стала вдовой, то есть — вновь свободной в своём выборе женщиной, и на этот её новый выбор он рассчитывал весьма серьёзно повлиять.

С утра лекарь перепробовал несколько мазей для массажа, проделал упражнения с пальцами и руками. Теперь они казались ему сильными, гибкими и тёплыми, точно заряженными электричеством. Он начнёт с ноги, потом предложит ей общий массаж корпуса, дабы устранить последствия воспаления лёгких, потом проведёт два-три особенных приёма, и она не устоит. Не может такого быть, чтобы эта прелестная женщина, ведя жизнь в кругу мужчин, никогда ни с одним из них ни разу...

Все началось как обычно. Массаж контуженой голени, колена и бёдра лекарь провёл спокойно и уверенно. Она согласилась, что теперь можно размять мышцы спины, и сняла рубашку. От мягких нажатий его ладоней, от похлопываний и поглаживаний по телу разливалась истома. Она будто бы медленно погружалась в горячий омут, а пришла в себя, когда пальцы лекаря нежно сжали ей соски.

— О нет, сударь! — В мгновенье ока Надежда вскочила на ноги, схватила свою рубашку, лежавшую в изголовье, и стала надевать. — Ради всех святых, вот этого не нужно! Ваш массаж — от бога Эрота, а вовсе не от врачевателя Гиппократа...

— Чего вы боитесь, Надежда Андреевна? — Он уже держал её за плечи и повелительно заглядывал ей в глаза.

— Вы злоупотребили моим доверием!

— Разве?

— Да. Я не давала вам повода. Тем более вы — врач. Вы не можете так себя вести. — Она затянула у ворота своей мужской рубахи шёлковый шнурок.

— А если я скажу, что делаю вам предложение руки и сердца и готов сегодня объявить об этом в обществе?

Надежда усмехнулась:

— Оригинальный способ сватовства вы изобрели...

— Не более оригинальный, чем вы — жить и действовать в этом мире! — парировал Вишневский. — Уверен, мы будем прекрасной парой. Ведь понимаете же вы, что рано или поздно вам придётся вернуться в дом, к своей истинной, женской, ипостаси.

— Да, иногда я думаю об этом. Но я люблю другого человека.

— Вы любите? — Вишневский безмерно удивился. — Кого?

— Знать его имя вам незачем. Скажу только, что он — офицер, мы были вместе на Бородинском поле. Пот и кровь войны связывают нас крепче всяких клятв и обещаний.

— Но эта война ещё не кончилась. — Он посмотрел на Надежду значительно. — Дай Бог вашему избраннику уцелеть в её новых схватках. А я жил, живу и буду жить здесь. Приезжайте, Надежда Андреевна! Остаюсь вашим покорным слугою...

Лекарь Вишневский низко поклонился ей, взял свой чёрный саквояж и вышел из комнаты.

11. АРМИЯ ИДЁТ НА ЗАПАД

Резервный эскадрон Литовского уланского полка под командованием штабс-ротмистра Ржонсницкого двигался по дороге от местечка Бяла Подласка к Варшаве. Надежда, как второй по старшинству в нём офицер, ехала «в замке», наблюдая за колонной улан с тыла. Польский ландшафт здесь напоминал ей Волынь и Подолию, где она, служа в гусарах, поездила когда-то немало. Те же ровные пространства полей и небольшие перелески, те же крестьянские дома, выбеленные известью.

Эскадрон шёл то рысью, то шагом. Лошади, недавно пригнанные из ремонта, были бодрыми и свежими. Солдаты, получившие третнее сентябрьское жалованье на две недели раньше и по увеличенному расчёту в связи с заграничным походом, смотрели весело. За спиной у них оставалась Россия, трудно пережившая 1812 год, а впереди лежала благоустроенная Европа, по которой предстояло им пройти победным маршем и освободить её от французов.

Впрочем, мысли самой Надежды были не такими радужными. Ей вспоминался разговор с фельдмаршалом Кутузовым. Как и предрекал великий полководец, она через три дня будет в Варшаве, но князя нет в живых, и праздновать там победу без него ей почему-то не хочется. Совсем другой была бы её служба и карьера при нём, главнокомандующем русской армии. Теперь же, когда этот пост занял Барклай-де-Толли, делать в штабе главнокомандующего ей нечего. «Ледовитый немец» и раньше давал понять офицеру Александрову, что для него вся эта история — не более чем шутка государя...

Варшаву уланы прошли не останавливаясь. Отряд лёгкой кавалерии полковника Степанова, в котором числился эскадрон Литовского полка, отправился к крепости Модлин, осаждённой русскими войсками, и прибыл туда 10 августа 1813 года. Отряд встретил генерал-лейтенант Клейнмихель, высокий, грузный человек весьма мрачного вида. Он командовал резервными батальонами пехоты, обложившими крепость. Собрав офицеров вновь прибывшего отряда конницы, генерал кратко обрисовал им ситуацию с осадой и больше всего внимания уделил организации здесь правильной фрунтовой службы, которую почитал главным основанием военного дела.

Удивлённые педагогическим уклоном его речи, кавалеристы ничего не понимали, пока кто-то из ординарцев не шепнул им, что Клейнмихель не боевой генерал, а столичный, уже двадцать два года является директором кадетского корпуса и здесь находится по особому распоряжению царя. Молодые офицеры приуныли. Всё это означало, что император Александр I решительных боевых действий у крепости не планирует. Ни атак, ни штурмов при Модлине не будет, и, следовательно, отличиться в настоящем бою им не придётся.

После встречи с генералом все отправились осматривать позиции войск и место, отведённое для размещения кавалерии. Издали крепость выглядела очень грозно. Её укрепления, частью блиндированные, частью земляные насыпные, возвышались над водами двух рек: Вислы и Наревы. Она господствовала над местностью и представляла угрозу для коммуникаций русской армии, давно занявшей Польшу и ушедшей дальше — на Рейн и Одер, в Германию.

По воле Наполеона в течение 1808 — 1812 годов Модлин был превращён в первоклассное фортификационное сооружение герцогства Варшавского. Здесь имелся большой арсенал, артиллерийские, провиантские и комиссариатские склады с огромными запасами. Гарнизон не испытывал никаких трудностей и держался стойко. Живописную группу русских кавалеристов, выехавших на поле перед пятиугольным Казунским фортом, осаждённые приветствовали огнём из нескольких орудий. Но ядра просвистели над головами улан и конноегерей, не причинив им вреда. Обмениваясь шутками по поводу глазомера здешних канониров, офицеры возвратились к своим подразделениям. Их служба у Модлина началась.

Лагерь резервного эскадрона Литовского полка был оборудован согласно всем требованиям устава. Но вместо палаток солдаты и офицеры жили в землянках, вырытых на всхолмлённом берегу Наревы. Коновязи располагались чуть дальше, на пойменных лугах, где было ещё много сочной густой травы, и лошади наедались ею до отвала.

Надежда командовала полуэскадроном: первым и вторым взводами — и расположилась довольно комфортабельно. У неё была отдельная землянка. Там имелось ложе, устроенное из досок и сухого сена, покрытое цветастым бархатным ковром, и большая подушка из чёрного сафьяна. Здесь Надежда завтракала, выпивая чашку кофе с чёрным хлебом, читала, отдыхала после суточных дежурств и писала свою книгу о несчастной любви дочери чиновника Елены к провинциальному прожигателю жизни Лидину.

Иногда она так погружалась в мир своих воспоминаний, что забывала обо всём. Даже гром пушек с крепостных стен не мешал ей. Слова, которые она искала для точного выражения своих мыслей и чувств, фразы, которые она складывала из этих слов, — все уже было записано в тетрадь и подчинено некой главной идее. Но вдруг работа её остановилась. Тетрадь кончилась, и взять новую было негде. Маркитанты, бывшие с русскими войсками у Модлина, по непонятной для Надежды причине не торговали писчебумажными принадлежностями.

Помог случай. Осаждённые устроили очередную вылазку, и как раз на том участке длиною в две версты, где содержал пикеты эскадрон штабс-ротмистра Ржонсницкого. Услышав ружейную стрельбу, Надежду подняла солдат по тревоге и помчалась на выручку пехоте.

Пока гренадеры и егеря перестреливались с французами, поручик Александров на рыси развернул колонну «справа по три» в линию сомкнутого строя «колено о колено» и ударил на вражеское каре с левого фланга. Французы были уже не те, что прежде, и конники ворвались в их ряды с первого раза. Человек тридцать убитых и раненных пиками на поле, четверо пленных, взятых храбрыми уланами с собой, отступление под защиту крепостной артиллерии, тут же открывшей ураганный огонь, — вот что получили осаждённые. А Надежда в ознаменование сего удачного дела получила бутылку отличных сливок к своему утреннему кофе в подарок от штабс-ротмистра и разрешение съездить на три дня в Варшаву.

Столица Польши вовсе не походила на город, разорённый жестокими русскими оккупантами. На Маршалковской были открыты все дорогие магазины. Рестораны и кафе наполняли беззаботные посетители. Перед замком «Старо Място» прогуливалась нарядно одетая публика, вечером давал спектакли музыкальный театр.

Надежда осмотрела остатки древних крепостных стен, некогда отделявших центр города от Краковского предместья, прошлась по набережной Вислы, побывала в опере. Но самое главное — она купила пять больших и толстых тетрадей в кожаных переплётах, бутылку чернил с винтовой крышкой и смогла на военном почтамте, недавно открытом при штабе, отправить письмо на имя майора Станковича из Мариупольского полка, находящегося в Германии.

Не зная, попадёт ли её послание в руки Михаила, Надежда написала его только от имени поручика Литовского уланского полка Александрова. Чтобы передать важную новость, она сделала в конце как бы незначительную приписку: «Р. S. Сестра моя также вам кланяется. Её постигло немалое горе. Этой зимой умер у неё муж Василий, спьяну замёрзнув в сугробе. Теперь сестрица в трауре, но подумывает о новом браке. Нет ли у вас на примете хорошего человека лет 45-ти, не отягощённого долгами и не имеющего вредных привычек?..»

В конце октября 1813 года уланы покинули позиции у крепости Модлин и двинулись на юго-запад, в Богемию. Затем, миновав город Прагу, снова повернули на север и путешествовали почти два месяца, пройдя Альтенбург, Галле и Ганновер. Лишь около Гамбурга резервный эскадрон наконец соединился с Литовским полком, который вместе с другими частями русской армии осаждал город Гамбург, превращённый французами в неприступную крепость.

При начале этого путешествия Надежда подробно описывала увиденное в тетради, купленной в Варшаве, начертав на её первом листе «Подённые записки». Но недели через две бросила это занятие. Сперва её восхищали уютные европейские города, их чистые улицы, удивительные дороги, тщательно возделанные поля, сады и виноградники, жители, радостно приветствовавшие русских. Но от частого повторения картины эти ей приелись, стали скучны, обыденны. Родная страна, так не похожая на здешнее благолепие чёрными своими курными избами, дремучими лесами, дорогами, едва намеченными в неоглядных просторах, давно вернулась в её воспоминания и диктовала ей меру всех вещей и понятий в чужом краю.

На подходе к Гамбургу она сделала лишь две записи. Первую — когда полковник Степанов выгнал её из тёплого немецкого дома под ветер и дождь к эскадрону, ожидавшему погрузки на паром, вторую — когда штабс-ротмистр Ржонсницкий, дав ей поручение собирать отставших солдат, оставил на ночь глядя одну на дороге. Молодой и горячий жеребец Надежды, испугавшись волчьего воя, вышел из повиновения, понёс её по полю и сверзился вместе с ней с обрыва в реку, причём оба они не получили ни единой царапины.

«Хранил меня Бог, видимо, хранил! Разъярившееся животное летело со мною вовсе уже без дороги! — записала она на следующий день в своей тетради. — Сначала я очень испугалась; но невозможность ни удержать лошадь, ни спрыгнуть с неё образумила меня; я старалась сохранить равновесие и держаться крепко в стременах...»[91]

Повесть «Игра Судьбы, или Противозаконная любовь» была завершена ещё при переходе их отряда через Богемские горы. Две тетради оставались чистыми, и Надежда, не в силах прекратить это новое занятие, начала делать наброски к своим мемуарам о 1812 годе. Она думала, что закончит их в каком-нибудь голштинском городке возле Гамбурга, находясь на постое у добрых немцев, но тут много писать ей не пришлось.

Боевые действия при осаде Гамбурга отличались большим ожесточением. Оборону держал корпус маршала Даву в количестве 36 тысяч человек, с артиллерией в 300 пушек. Город был превосходно подготовлен к осаде и имел более двадцати хорошо оборудованных бастионов. Первую попытку овладеть крепостью союзные войска — русские и немецкие — предприняли 4 января 1814 года, но были повсюду отбиты. Ещё раз пошли они на приступ 20 января и хотели овладеть укреплениями Гаарбурга, находящегося на левом берегу Эльбы, напротив Гамбурга, однако потеряли четыреста человек убитыми и вернулись на свои позиции ни с чем.

В феврале опять было два штурма, окончившиеся безрезультатно. При первом русские чуть было не захватили остров Вильгельмсбург, оставили на берегу реки более тысячи убитых и отошли под огнём французской артиллерии. Второй раз их атака была направлена и на Гаарбург, и на Гамбург, потери достигали свыше восьмисот убитых, а бастионы противника стояли неколебимо.

Затем командующим осадной армией вместо графа Беннигсена стал генерал-лейтенант граф Толстой, сила её уменьшилась до семи полков пешей милиции, одной бригады 13-й пехотной дивизии, четырёх полков кавалерии и трёх батарей. Даву, видя это, в марте перешёл к наступательным действиям и сам атаковал осаждавших, оттеснив их с передовых позиций у Гаарбурга. После боев 29-го и 31 марта французы захватили ещё несколько деревень. Там было много припасов, и они увезли их в Гамбург, готовясь к продолжению обороны, а на запруде у Гаарбурга поставили новую батарею, бившую по русским прямой наводкой.

Через три дня генерал Толстой бросил в атаку на эту батарею литовских улан. Эскадрон штабс-ротмистра Ржонсницкого, несмотря на сильный картечный огонь, доскакал почти до самого бруствера батареи и пиками стал колоть пехоту из её прикрытия. Надежда уже видела чумазые от пороховой гари лица вражеских артиллеристов. Прислуга у крайнего орудия справа была перебита, и Надежда прикидывала, как бы ей с солдатами половчее увезти эту пушку с собой. За таковое деяние офицеру полагался орден, нижним чинам — знаки отличия Военного ордена. Внезапное появление французских конноегерей помешало ей выполнить своё намерение. Уланы, не выдержав фланговой атаки, откатились назад. Однако действия эскадрона заставили батарею надолго замолчать, и впоследствии за схватку у пушек Ефим Ржонсницкий, начавший служить в полку с 1798 года «шеренговым», получил свою первую, и единственную, награду-орден Святого Владимира четвёртой степени[92].

12. ПРОШЕНИЕ ОБ ОТСТАВКЕ

Атласные карты быстро мелькали в руках поручика Лизогуба. Оба брата Назимовы, Степанов и Семён Торнезио пристально следили за раскладом. Наконец последняя карта упала на стол. Офицеры взяли их в руки.

— Паллада моя! — воскликнул Степанов, показывая всем туз «треф», попавший к нему.

— Полное невезение! — произнёс Назимов-старший, в раздражении отодвигая карты прочь.

Сегодня для особенного развлечения господа играли не на деньги, а на своих лошадей. Паллада, отличная вороная кобыла голштинской породы, купленная Николаем Назимовым месяц назад, перешла таким образом в руки поручика Степанова.

— Будем продолжать? — Лизогуб вопросительно посмотрел на других участников встречи, поручиков Александрова и Бурого 1-го. Они не играли, а с трубками сидели на диване, наблюдая за действиями умелого банкомёта.

— Что на кону?

— Ставлю вторую заводную, — сказал Назимов.

— Пожалуй! — Надежда отложила трубку и села к столу. — Из твоего рыжего мерина вполне можно сделать строевую лошадь, и я бы взялся за это...

— Который раз говорю тебе, что нет! Эта лошадь совершенно бесповодная!

— Просто ты слишком рано взял его на мундштук, — ответила Назимову она.

— Господа! Предлагаю новый ход в игре. Выигрывает Александров — мерин его. Выигрывает Назимов — Александров берёт мерина и обучает для Назимова...

Двери стукнули. Из прихожей в комнату заглянул поручик Грузинцов в мокрой шинели. Сегодня он был дежурным по караулам и, делая вечерний обход, попал под проливной дождь.

— Что за негодная погода, братцы! — Грузинцов вошёл к ним, вытирая лицо платком, и сел на свободный стул. — Что за негодное время! Посмотрите вы на этот дождь, полюбуйтесь им! На что он похож? На мак, на пыль, на мглу и на всё это вместе! А что за великолепная грязь! Как зеркало!..

Тридцатитрёхлетний Ираклий Грузинцов, дворянин из Саратовской губернии, где у отца его имелось девяносто девять душ крестьян мужского пола[93], всегда выражался так пышно и витиевато. Он был поэт. Его стихи о природе очень нравились полковым дамам. Грузинцов охотно записывал в их альбомы свои четверостишия о весенних ручьях, соловьях, тонких ветвях и молодых годах, улетающих безвозвратно.

Ираклий являлся душой этой компании «весёлых поручиков». Иногда они также называли себя «восьмичленным» или «восьмиугольным братством». Действительно, объединяло их многое, и прежде всего — интерес к изящной словесности, музыке, книгам. Все они были примерно в одном возрасте — от двадцати трёх до тридцати трёх лет, все — холостые, все пришли в родной полк до 1812 года, повоевали с французами, почти одновременно стали поручиками. Только Семён Торнезио оставался ещё корнетом. Но зато он знал наизусть две пьесы Корнеля и дивно играл на гитаре.

Время их посиделок было замечательное — конец мая 1814 года, когда французский гарнизон Гамбурга согласился на капитуляцию и война для них закончилась. Место встреч тоже весьма приятное — дом богатого судовладельца в городке Ютерзейне, где русских офицеров любили и уважали _v как победителей Наполеона и его армии...

С приходом Грузинцова игра в карты прекратилась. Все уселись за стол. Поручик Александров разложил на скатерти несколько листов бумаги, густо исписанных, и приготовился читать. Сегодня была его очередь выступать с литературным экспромтом. На прошлой встрече они определили тему: «Любовь», назвали жанр: проза, а также выбрали пять слов, которые нужно было вставить в отрывок обязательно.

Надежда легко справилась с заданием. В её повести «Игра Судьбы, или Противозаконная любовь» имелся подходящий эпизод. В нём описывалось возвращение Лидина в дом после похорон тёщи, когда он заставляет молодую жену Елену выпить стакан вина в доказательство любви к нему, и Елена, снедаемая страстью, поступает против своей воли и выполняет прихоть мужа, лишь бы добиться его расположения.

Поначалу голос Надежды звучал тихо и неуверенно. Она волновалась, потому что впервые выносила на суд людей своё творение. Но друзья слушали отрывок с всевозрастающим вниманием, и она почувствовала, что эпизод ей удался, присутствует в нём боль и некое откровение, столь притягательное для читателей.

«Весёлые поручики» вовсе не были искушёнными литературными критиками. Их похвалы звучали просто. Но они поддались настроению этого отрывка и остаток вечера провели потом в задумчивости. Лишь Грузинцов, вместе с Надеждой уходя на свою квартиру, пытался дорогой объяснить ей, что, по его мнению, следует изменить в рукописи. Они попрощались на площади перед кирхой, но вдруг Ираклий вернулся:

— Александр, тебе — письмо. Я взял его сегодня вечером в штабе полка и чуть было не забыл об этом...

— Спасибо! — Надежда положила сильно потёртый на сгибах, мятый пакет в карман шинели, даже не взглянув на обратный адрес. Почему-то она сразу догадалась, от кого это письмо. Сквозь толстую почтовую бумагу она как будто бы ощутила магнетизм, исходящий от строчек, написанных рукой её возлюбленного.

Подполковник Станкович, ныне пребывающий с полком во Франции, сообщал давнему приятелю поручику Александрову, что письмо его, отправленное из Варшавы, он получил только в начале сего года, да и то благодаря случайности. Далее Станкович рассказывал, почему не смог ответить скоро — был ранен в бою при Краоне. Затем он передавал соболезнования сестре Александрова по поводу смерти её мужа и подтверждал, что жених на примете есть, но последнее слово — за невестой. Они должны встретиться. Полки российской армии, как здесь говорят, двинутся в Россию не раньше лета, однако маршрут их пока неизвестен...

Письмо было длинное. Надежда бросила его читать на середине, одержимая одной мыслью: «Он жив!» Сколько раз, узнавая о новых боях в Германии, а потом во Франции, она задавала себе вопрос, жив ли Михаил Станкович, храбрый офицер, опытный командир эскадрона. Выполняя свой долг, он первым поскачет под пули. Так пусть все они пролетят мимо, говорила она себе в такие дни.

Теперь, чтобы успокоиться, Надежда набила табаком и закурила одну из своих трубок, села в кресло перед камином и долго смотрела в огонь. Ей казалось, что там вместе с чёрным поленом, подернутым серым пеплом, догорает отчаянное и прекрасное время их долгих походов, жестоких боев, славных подвигов, невосполнимых утрат. Это время уходит, и надо жить дальше...

Давно уже отпраздновали в Германии вступление союзных войск в Париж, низложение Наполеона, конец бурной эпохи войн. После капитуляции французского гарнизона в Гамбурге русские стали мирными гостями датского короля в Голштинии и в полной мере воспользовались плодами этого широкого гостеприимства, оставаясь на своих квартирах до глубокой осени 1814 года.

Расставание получилось грустным. Жители города Ютерзейне полюбили за десять месяцев улан как союзников, как надёжных защитников, как русских, как бравых молодцов. За эскадроном штабс-ротмистра Ржонсницкого в новом походе следовали две молодые дамы верхом на лошадях. Они пребывали в уверенности, что выйдут замуж за тех, кто был им в Ютерзейне нежным другом. Но эти мечты не исполнились. Оба офицера имели в России жён. Надежда и Семён Торнезио стали свидетелями трудных объяснений, женских слёз и душераздирающей сцены прощания на польской границе. Надежда искренне сочувствовала милым дамам. Семён был более суров:

— Так замуж не выходят! О женихе надобно наводить справки. Они могли бы обратиться в штаб полка и там узнать по формулярным спискам, что соблазнители их давно женаты...

За Познанью уланы получили новое маршрутное предписание: в Варшаву не заходить, пройти севернее: через Торунь, Остроленку и Ломжу к Белостоку с большой днёвкой в Чеханове. Это нарушало планы Надежды. Она уже сообщила Станковичу, что в ноябре будет с полком в Варшаве, а он написал ей о своей командировке в штаб резервной армии, расположенной в Польше.

Под Чехановом, на трёхдневном отдыхе, Надежде в первый день выпало быть дежурным по полку. Тут случилась большая неприятность: арестованные накануне за пьяную драку два улана сбежали ночью из-под стражи. До самого рассвета Надежда была на ногах. В девятом часу утра в штаб прибыл нарочный с пакетами, и вскоре её вызвал к себе полковой командир полковник Лопатин. Он держал в руках бумагу от варшавского военного коменданта.

— Александров, я должен отправить вас в Варшаву, — сказал полковник. — И не просто так, а под конвоем...

— Почему, ваше высокоблагородие?

— Варшавский комендант сообщает, что против вас ведётся дознание...

— Господи, да за что же это?! — воскликнула Надежда.

— Год назад вы взяли под расписку у одного ростовщика на Маршалковской в долг двести червонцев и до сих пор не заплатили ни копейки.

— Это — ошибка, — убеждённо сказала она.

— Вы же были в Варшаве в октябре прошлого года...

— Был. Однако денег ни у кого не брал, расписок не давал.

— Охотно верю, поручик. — Лопатин ещё раз взглянул на бумагу. — Но есть приказ. Вам надо ехать немедленно. Возьмите с собой надёжного унтер-офицера из вашего эскадрона. Пусть он будет вроде конвоя, а в случае затруднений поможет вам...

Надежда поехала с Мелехом, который в конце 1813 года по её представлению был произведён унтер-офицеры. Проскакав за день более тридцати вёрст, они прибыли в столицу Польши вечером, явились к дежурному офицеру в штаб. Он долго и с удивлением читал предписание варшавского коменданта, затем сказал, что не может разобрать подпись чиновника, отправлявшего эту бумагу, и предложил поручику Александрову ждать утра, поселившись пока в трактире «Кухотска воля», где всегда останавливаются русские офицеры, приезжающие в штаб из полков.

В номере Надежда сняла сапоги и форменную куртку и легла на кровать. События сегодняшнего дня требовали объяснения, в них было что-то странное. Но что именно, распознать сейчас она не могла. Беспокойная ночь на дежурстве в полку, долгая дорога, волнения при разговоре в здешнем штабе не способствовали правильным размышлениям. Она послала Мелеха в лавку купить что-нибудь на ужин, а сама укрылась шинелью и задремала.

Подполковник Станкович явился ей как бы во сне. Она услышала звук открываемой двери, потом в комнате раздались чьи-то голоса, и человек в гусарском вицмундире с золотыми штаб-офицерскими эполетами дотронулся до её плеча:

— Поручик Александров, где ваше предписание?

— Здесь, ваше высокоблагородие! — Она вскочила на ноги и сунула руку во внутренний карман куртки за документами.

— Почему вы опоздали? — строго спросил её Станкович.

— Лошадь расковалась! — брякнула она первое, что пришло ей в голову, глядя на него во все глаза и не веря своему видению.

— Хорошо. — Он повернулся к сопровождавшему его пехотному обер-офицеру. — Отметьте, прапорщик, это в сегодняшнем рапорте.

— Слушаюсь, господин подполковник!

— Продолжаем обход. — Станкович взял её бумаги и пошёл к двери. — А вам, поручик, придётся зайти ко мне через час. Мой номер — одиннадцатый, на втором этаже по коридору направо...

Он хотел отметить их встречу в лучшем ресторане. Надежда села в нанятый экипаж и поехала вместе с ним на Маршалковскую. По дороге, пользуясь темнотой ноябрьского вечера, они впервые поцеловались.

Её возлюбленный был таким же, как прежде, и... не таким. Он похудел, постарел. Виски у него серебрились сединой, на лбу темнел большой шрам, рассекая бровь на две части. Он много и оживлённо говорил, но иногда внезапно останавливался, взор его уходил в сторону и делался почти бессознательным. Надежда слушала весёлый рассказ Станковича о том, как ему удалось устроить её вызов в Варшаву, и в темноте сжимала его руку. Ей надо было снова привыкать к нему, большому, сильному, сидящему рядом.

В ресторане он упросил её выпить два бокала шампанского, и это было причиною того, что конец вечера Надежда помнила как-то неотчётливо. Хотя тревожиться не стоило. Мелеха она, щедро снабдив деньгами, ещё раньше отпустила на два дня гулять по Варшаве, а об их собственном ночлеге подумал подполковник Станкович. Из ресторана они приехали в какой-то дом на набережной Вислы, где не было ни души.

На руках он отнёс её в спальню. Но его горячие и настойчивые ласки не находили прежнего отклика. Закрыв глаза, Надежда неподвижно лежала на подушке. Впрочем, она была готова уступить его желанию, пусть это будет даже и через силу. Тем не менее гусар остановился:

— Что с тобой, царица моя? Ты сегодня не хочешь?..

— Не знаю, милый. — Она открыла глаза и едва коснулась пальцами его щеки. — Ужасная погода в Чеханове. Эти два негодяя удрали ровно в полночь, караул проспал... Дорогою мы с Мелехом сделали две остановки, но есть совсем не хотелось... А дежурный в штабе заморочил мне голову. Кто он такой, чтоб делать замечания фрунтовому офицеру...

Слушая эту бессвязную речь, подполковник устыдился. Он был в Варшаве уже полторы недели и пользовался всеми удобствами благоустроенной столичной жизни. Надежда явилась на встречу с ним после дежурства, проведя в седле без малого десять часов. Его удачная выдумка доставила ей слишком много хлопот и волнений.

— Тебе надо отдохнуть. — Он снова опустил батистовую рубашку ей на бёдра, закрыл распахнутый на груди ворот.

— Завтра, — пробормотала она. — Вот увидишь, завтра...

Потом свернулась калачиком и, уткнувшись носом в край подушки, заснула. Станкович накрыл её одеялом, осторожно поцеловал завитки волос на затылке. Он ушёл спать на диван в гостиную, чтобы ничем не мешать отдыху своей царицы.

Утром она проснулась рано и с недоумением озиралась в чужой спальне, пока не вспомнила все детали вчерашних событий. Признательность к возлюбленному за его поступок наполнила её сердце. Надежда встала, надела шёлковый шлафрок, приготовленный для неё, и вышла в коридор.

Подполковник хозяйничал на кухне. Он разжёг огонь в печи, накрыл на стол, сварил отличный кофе. Они завтракали не спеша, совсем по-домашнему. Отодвинув чашки, Станкович положил перед ней лист бумаги и перо, поставил чернильницу.

— Пиши, — сказал он и начал диктовать: — Всепресветлейший державнейший великий государь император Александр Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший. Просит Литовского уланского полка поручик Александр Андреев сын Александров, а о чём, тому следуют пункты. Первое. За болезнью и ранами, полученными в прошлую кампанию с французами, ныне мне служить не мочно...

— Это — моё прошение об отставке? — Она задержала руку над листом.

— Да, царица моя. Война окончена. Думаю, тебе пора оставить меч.

— Писать прямо сейчас?

— Конечно. Ты уедешь в полк, а я пошлю пакет в Санкт-Петербург из Варшавы. Так будет быстрее.

Она написала несколько слов, затем остановилась и посмотрела на Станковича долгим взглядом.

— Зачем спешить с этим, Михаил? — Надежда поднялась с места и начала развязывать пояс на шлафроке. Узел был тугой, её пальцы скользили по шёлковому шнуру.

Когда подполковник увидел, что под шлафроком у неё ничего нет, то вскочил, резко отодвинув чернильницу. Маленькая походная бутылочка опрокинулась, и чёрные чернила залили лист гербовой бумаги, где рукой Надежды уже было написано: «Всепресветлейший державнейший великий государь император Алекс...»

Стоя на коленях, гусар прижимал её к себе, и Надежда чувствовала, как под шлафроком его горячие ладони скользят у неё по ложбинке на спине, по ягодицам, по бёдрам.

— Правда, что ты всё время помнила обо мне? — шептал Станкович.

— Да! — Она запустила пальцы в его густые волосы.

— Ты ждала меня?

— Да!

— Не думала ни о ком? Только обо мне?

— Конечно! — Она наклонилась к нему. — Ты же знаешь, что государь запретил мне думать о мужчинах.

— Больше не отпущу! — На глазах у Станковича блеснули слёзы, и он спрятал лицо у неё на груди.

От его прикосновений и поцелуев в сердце Надежды как будто занимался пожар и тепло растекалось по телу. Голова у неё кружилась, груди отяжелели, соски выступали под тканью шлафрока. Ей всё труднее было сдерживать стоны. Она соскучилась по нему, она желала его, своего единственного, выбранного раз и на всю жизнь, но стыдилась этой страсти. Ей всегда казалось, что начинать должен мужчина.

А он был прежним: пылким, азартным, как юноша. Он совсем замучил её. Отодвигаясь на край постели, она бормотала: «Нет, нет, нет» — но вскоре поворачивалась к нему, снова ловила его горящий взгляд и спрашивала: «Ты любишь меня?»

Они опомнились, когда в окно уже заглядывало полуденное солнце. Одевшись, поехали обедать в ресторан на Маршалковской, потом долго гуляли по красавице Варшаве, вечером были в театре. Вернулись в своё обиталище за полночь, поставили самовар, напились чаю и опять закрылись в спальне.

Наступило утро.

Теперь её возлюбленный лежал на широком ложе, смежив веки. Может быть, он дремал, может быть, думал о чём-то. Надежда склонилась над ним и рукою провела по кудрявым чёрным полосам, коснулась шрама на лбу. Бедный, бедный мариупольский гусар! Как удержался он в седле после такого страшного удара, как уцелел в той зверской сече, что была за Центральной батареей в середине дня 26 августа? Она хотела поцеловать его, но повернулась неловко, и Станкович, вздрогнув, открыл глаза.

— Кто здесь?! — крикнул он. — Где мой пистолет?.. Прочь от двери! Я стреляю...

Он смотрел на Надежду и не видел её. Его взгляд был пустым и бессмысленным. Подполковник выхватил из-под подушки пистолет, который они по своей военной привычке положили туда на всякий случай вечером, и направил дуло на неё:

— Ты кто?

Она молчала, боясь пошевелиться.

— Ты кто? — требовательно повторил он.

— Поручик Александров.

— Врёшь!

Тут Надежда бросилась Станковичу на грудь, прижала его своим телом к подушке, вырвала из рук лёгкий трофейный «Аn-ХIII».

— Михаил, очнись! Что с тобой? Очнись же, милый!.. Ты слышишь меня? — Она хлопала его по щекам.

Станкович застонал, прикрыл глаза ладонью:

— О, Бог мой, какая боль...

— Где боль, Михаил, где?

— В затылке. И там, выше... — Он взял её руку и прижал к своей голове сзади. Она нащупала ещё один рубец, небольшой, но глубокий.

— Это тоже у Бородина?

— Да. Они же наскакали на меня вдвоём. Ударов было два. Один спереди, но спас козырёк кивера. А второй — сзади и как-то сбоку. Артемида поднялась на дыбы, она помешала им...

Надежда встала, налила в бокал вина, подала ему. Он выпил залпом, опустил голову на грудь. Потом в тревоге посмотрел на неё:

— А что сейчас было? Ничего не помню.

— Тебе надо в отставку.

— Нет. Хочу дослужиться до полковника. У меня теперь есть «Георгий» четвёртой степени, полк мне должны дать. Разве ты не хочешь стать матушкой полковницей?

— Поручиком быть тоже хорошо...

Она была бы счастлива взять у жизни и то и другое. С утра быть на службе и в мундире, вечером, дома, сняв мундир, превратиться в ласковую жену и добрую мать своих детей. Однако её великодушный покровитель Александр Благословенный полагал такую метаморфозу совершенно невозможной. Подполковник Станкович, готовый ради неё на всякие безумства, тоже не верил, что женщина способна сочетать в себе столь разные качества. Нет, они совсем не понимали её. Но почему так настойчиво, так сурово требовали тогда, чтоб она сделала выбор в пользу чего-то одного...

Когда Надежда через два дня покидала Варшаву, она всё же обещала Станковичу написать прошение об отставке в следующем, 1815 году. Но ничего из этого не вышло. В феврале 1815 года Наполеон бежал с острова Эльба во Францию, был радостно встречен народом и войсками, вступил в Париж.

В России опять заговорили о войне, полки приготовились к новому походу в Европу. Литовские уланы, квартировавшие в Полоцке, получили приказ идти к Ковно. Они пробыли там более месяца, ожидая со дня надень распоряжения перейти границу. Но в июле пришло известие о разгроме французской армии при Ватерлоо, и уланы остались в России. Они совершили обычный летний переход в Вильно, оттуда — в Великие Луки, где и расположились на зимние квартиры.

Во время этих маршей писем от Станковича Надежда не получала и сама не писала ему. Не до того было. Ожидание новых боев и предвкушение нового путешествия за казённый счёт по Польше, Германии, Франции томило тогда всех, кто носил русские мундиры. Лишь в ноябре Станкович напомнил ей об их уговоре. Она ответила, что слово сдержит.

В начале 1816 года Надежда вновь получила письмо от своего возлюбленного. Он сообщал ей, что его мать умерла, оставив ему наследство в Екатеринославской губернии. Он подробно описывал эту небольшую усадебку на берегу тихой речки, сад при ней, лес за околицей села, озеро неподалёку. Подполковник просил её стать там хозяйкой, войти в старинный дом их семьи законной его женой, венчанной с ним в церкви.

Неделю провела Надежда в тяжёлых раздумьях. Тут в эскадрон нагрянул с проверкой полковой командир, встретил на улице солдата в неформенных тиковых шароварах и устроил офицерам безобразный разнос. Ей показалось, что её фамилию он произносил с большим презрением, чем других. Сразу после этого, кипя от незаслуженной обиды, она написала злополучное прошение об отставке и рано утром, боясь, что передумает, отвезла его на почту.

13. ЕСЛИ БЫ ВЕРНУТЬСЯ...

Степь под Екатеринославом ещё не выгорела от солнца, а буйно цвела и зеленела молодой весенней травой. Бездонное небо сияло. Голоса птиц разносились повсюду, и Надежда слушала их радостную песню солнцу, свету, весне.

Дорога вела к деревеньке под названием Гребешки. Здесь должен был встретить её подполковник Станкович. Уверенная в нём как в самой себе, она не стала ждать его ответного письма с подтверждением всех их планов. Надежда лишь написала ему короткую записку, что отставлена приказом от 9 марта 1816 года с чином штабс-ротмистра и мундиром и выедет к нему в апреле, не ожидая получения в полку двух тысяч рублей, пожалованных ей нынче государем в награду за службу.

Господский дом в Гребешках был и вправду небольшим, одноэтажным, весьма скромного вида. Выйдя из коляски, Надежда направилась к парадному. Она думала, что сейчас Михаил кинется к ней, но его не оказалось на месте.

— Где барин? — спросила она у толстого лакея, впустившего её в гостиную.

— Уехавши они к барыне в Трехаловку. Тут недалеко...

— Пошли за ним, любезный. Скажи, что однополчанин его, штабс-ротмистр Александров прибыл, — произнесла она, насколько удивлённая словами «уехавши к барыне».

Через полтора часа подполковник Станкович прискакал. В окно она видела, как доблестный её гусар сходит с лошади, отдаёт свою кобылу конюху. Было в его лице что-то непривычное, мучительно-виноватое. Сбивая арапником пыль с сапог, он медленно поднялся на крыльцо, оглянулся, точно ища неведомой поддержки, и вошёл.

Надо отдать ему должное. Он не стал притворяться, увиливать от неприятного разговора, разыгрывать из себя обманутого влюблённого. Остановившись перед ней, Станкович рубанул сплеча:

— Царица моя! Прости меня, если можешь. Я страшно виноват перед тобою.

— Что случилось? — спросила Надежда.

— Я рад, что ты здесь. Я счастлив тебя видеть. — Он наклонился и поцеловал ей руку. — Но дело в том, что я теперь... женат!

— Как ты сказал? — Надежда не поверила своим ушам. — Ты... женат?..

Взглянув на неё, он бросился усаживать её в кресло, наливать воду в стакан, открывать окно. Надежда расстегнула крючки на высоком воротнике своего уланского мундира и с трудом перевела дух.

— Когда же ты успел жениться, Михаил? Ведь ещё в феврале ты писал мне, и я... — Она говорила каким-то чужим, далёким голосом.

История, рассказанная им, была незамысловата и проста до идиотизма. Такие события всегда происходят внезапно. Но одним их участникам они кажутся невероятным стечением обстоятельств, другим — закономерным явлением жизни, а третьи лихо используют их для своей выгоды.

Станкович, взяв в полку длительный отпуск для лечения от ран, приехал сюда в марте, чтобы вступить в права наследования. Это состоялось довольно быстро. Затем пошли визиты к соседям, встречи. Был здесь свой круг любителей псовой охоты, и они его пригласили. Обычное дело — скачки в течение двух дней по пороше, слишком много водки, почти незнакомая компания. Все завершилось шумным ужином в доме родственниц одного из охотников, двух сестёр-девиц. А утром Станкович проснулся в спальне, младшая сестра Фёкла Варфоломеевна была рядом с ним в дезабилье и сказала ему, плача, что этой ночью он...

— Но понимаешь, я ничего не помню! — Станкович в отчаянии взглянул на Надежду. — Ничего! Адская головная боль, в глазах темно. А кругом — пустота...

— Что дальше? — спросила она безучастно.

— Ну, их старший брат оказался начальником канцелярии здешнего губернатора. Приехал ко мне, говорит, это — изнасилование, есть свидетели. Сейчас, мол, оформим бумаги, будет суд, и вы, господин подполковник...

— Я спрашиваю тебя, что мне делать дальше? — Надежда, возвысив голос, перебила его.

— Царица моя! — Он опустился перед ней на колени. — Останься! Умоляю, прошу, заклинаю... Как мне с ними, с оглоедами, жить? Ведь я тебя люблю. Этот дом — твой. Этот сад — твой. Будем ездить на охоту вместе, вечера проводить у камина, вспоминая наши боевые походы. А хочешь — так и к твоей родне поеду...

— Нет! — Она, опершись о подлокотники, резко поднялась с места. — Извини, Михаил, но нет. Твоей любовницей я уже была, теперь — хватит, довольно. Ещё на первой нашей встрече ты предлагал мне руку и сердце, просил быть матерью твоих детей, хозяйкой в нашем общем доме. Я согласилась. Ты клялся, что весь без остатка принадлежишь мне, и только мне. Да, я верила. Ты знаешь мой девиз: «Все или ничего!» Но, видать, не судил Господь такой прекрасной доли для меня... Прощай!

Надежда хотела быстро уехать отсюда. Быстро, пока силы не оставили её. Ей повезло. Ямщик, доставивший её в Гребешки, решил дать отдых лошадям и запряг снова как раз через два часа. Станкович провожал её до почтового тракта вёрст шесть, галопируя на лошади рядом с коляской. Он все пытался сказать ей что-то особенное. Речь, однако, не получалась, он только время от времени смахивал со щеки слезу.

Может быть, ей тоже стоило поплакать о своём несбывшемся женском счастье, и тогда бы боль в сердце ушла, растворилась. Но не могла она выронить ни единой слезинки. Так, с окаменевшим лицом, и доехала до уездного городка, бросила вещи в трактире, вошла в церковь Всех Скорбящих Радостей. И здесь не было ей утешения тоже. Она долго молилась, а боль в сердце не уходила. Лишь ночью, при жёлтом свете луны, сиявшей на аспидно-чёрном небе, стало ей немного легче. Надежда сидела у окна и вспоминала последнее свидание с подполковником Станковичем.

Самое дорогое, что было у неё в жизни, — офицерские эполеты — положила она на алтарь своей любви и своего семейного бытия. Но её великая жертва оказалась напрасной. Судьба нанесла ей жестокий удар, и надо было выдержать его достойно. Не в том ли заключался новый знак для неё — вернуться в строй воинов царя Александра, жить до конца дней в мужском обличье, не надеясь более ни на что иное?

При блеске первых солнечных лучей она заснула. Сон был лёгким и недолгим. Проснувшись, она точно знала, что ей делать дальше. Она поехала в Полтавскую губернию, под Лубны, в имение своей тёти по матери Александры Значко-Яворской. Тётушка, овдовев, приглашала к себе в гости родственницу, одетую в мундир литовского улана, чтоб было ей веселей в богатом, но осиротевшем доме.

Всё лето Надежда прожила у тёти. До первых холодов купалась в реке, совершала десятивёрстные пешие прогулки по окрестностям, выбрала на конюшне и объездила под своё седло молодую двухлетнюю лошадь. Но самое главное — много писала. Вчерне она закончила новую повесть «Граф Маврицкий».

Надежда снова воспользовалась этим, изобретённым ею для лечения от жизненных невзгод, лекарством. Главному герою она придала черты Своего возлюбленного. Он был благороден, смел, чист душою, но слишком наивен, чтобы одолеть все препятствия на пути к безоблачному счастью. Его ждала разлука с любимой женщиной, и он, как Михаил Станкович, плакал, провожая её в дальнюю дорогу, из которой не суждено было ей к нему вернуться.

В ноябре лёг снег. По зимнику Надежда поехала в Санкт-Петербург. Она давно не виделась с сыном. Ваня между тем перешёл уже в старшие классы Императорского военно-сиротского дома, где учили воспитанников по программе кадетских корпусов, немного сокращённой. Через год-два предстояло ему производство в офицерский чин и определение в один из армейских полков.

Отправив Ванечку в его учебное заведение в середине декабря, Надежда на квартире дяди Николая села составлять очень важную бумагу — прошение о поступлении на военную службу снова. Она адресовала её генерал-майору князю Александру Сергеевичу Меншикову, которого недавно назначили директором канцелярии Главного штаба. Он должен был передать прошение государю императору.

«Сего года в марте месяце я вышел в отставку, — начала она своё письмо. — Это было величайшее безрассудство. Природа, дав мне непреодолимую склонность и вместе способность к военной службе, сделала её моею стихиею. Скоро будет год, как тщетно стараюсь привыкнуть к странности видеть себя в бездействии. Я решился наконец, не теряя времени в бесполезных сожалениях, вступить опять в службу и никогда уже её не оставлять...»[94]

Надежда была совершенно уверена в том, что Александр Благословенный разрешит ей это. Потому она писала о разных деталях, связанных с возвращением в армию. Просила оставить её в чине штабс-ротмистра, в котором получила отставку, хотя обычно такого в те времена не делали. Ещё ей хотелось попасть за границу, и она указывала куда — в корпус под командованием графа Воронцова, что находился во Франции.

Долго ждать ответа не пришлось. Через три дня в канцелярии Главного штаба помощник начальника отделения Иванов познакомил отставного штабс-ротмистра Литовского уланского полка Александрова с решением монарха. Она сама прочитала фразу, начертанную на голубоватой бумаге: «...на просьбу его об определении по-прежнему в службу высочайшего соизволения не последовало».

Надев офицерскую шляпу и запахнув шинель, Надежда вышла из Главного штаба на Дворцовую площадь. Громада Зимнего дворца высилась перед ней. Взглядом провела она по окнам второго этажа, отыскивая кабинет его величества, в котором когда-то побывала. Где теперь её великодушный покровитель и почему нынче он отказал ей в своём покровительстве? Что сделала она неправильно? Чем огорчила его?

Наверное, больше двух часов Надежда ходила по набережной Невы, задавая себе эти вопросы. В уме она перебирала имена сильных мира сего, которые её хорошо знали и могли бы теперь ходатайствовать о ней пред государем. Генерал от инфантерии граф Буксгевден, определивший своим замечательным рапортом судьбу унтер-офицера Польского конного полка Соколова, умер в 1811 году в Лифляндии. Генерал от артиллерии Ермолов, так хваливший в Киеве старательность корнета Мариупольского гусарского полка Александрова, в апреле 1816 года отправлен главнокомандующим на Кавказ. Генерал-фельдмаршал светлейший князь Голенищев-Кутузов-Смоленский, обещавший раненному и контуженному у Шевардина поручику Литовского уланского полка Александрову всемерную поддержку, упокоился навек в городе Бунцлау. Один лишь граф Аракчеев находился в Петербурге, был генерал-инспектором всей пехоты и артиллерии и имел доступ к царю.

Прежде чем поехать в дом графа на Литейном и обеспокоить этого всесильного человека своей просьбой, Надежда решила побывать у Александры Фёдоровны Засс. Генеральша приняла отставного штабс-ротмистра с обычным радушием. Однако в её особнячке на Английской набережной было на этот раз как-то тихо и печально.

Неутомимый, храбрый, любимый императором генерал-лейтенант Андрей Павлович Засс скончался чуть более года назад. Больным уехал он к армии в Западную Европу в 1813 году, успел отличиться при осаде Торна и в сражении с французами под Бауценом, но в дальнейшем недомогание не позволило ему быть с войсками, идущими к Парижу.

Он вернулся домой. Александра Фёдоровна ухаживала за ним, и доблестный воин умер у неё на руках. Она осталась одна. В этом браке у генерала детей не было. С Петром, его сыном от первой жены графини Игельстром, отношения у Александры Фёдоровны не сложились, он не бывал в её доме. На большие приёмы в царском дворце она ещё выезжала и принимала у себя, но всё меньше знакомых и родственников собиралось в её гостиной.

Выслушав рассказ Надежды, генеральша долго молчала.

— Что же, друг мой, непонятного вы находите в этой ситуации? — наконец спросила она, взявшись рукой за золотые часы-кулон, висевшие у неё на груди.

— Да все. — Надежда пожала плечами. — Государь был всегда добр ко мне, и вдруг...

— Кончилась эта эпоха, — произнесла госпожа Засс и тяжело вздохнула. — Увы, кончилась...

— Значит, на военную службу мне уже не вернуться?

— Думаю, что нет. Александр Павлович очень изменился. Вы бы сейчас не узнали его.

— Но почему?

— Борьба с Буонапарте изнурила его, — грустно сказала Александра Фёдоровна. — Он так страдал в эти годы. Он устал и разочаровался во всём.

— Как странно! — Надежда покачала головой. — Войти в Париж победителем, увидеть Россию в блеске всемирной славы...

— Он — умный человек, и эти внешние головокружительные успехи занимали его недолго.

— Вы полагаете, к графу Аракчееву ездить мне не нужно?

— Зачем, друг мой? Подумайте лучше о другой жизни.

— Это легко сказать... — Надежда откинулась на спинку кресла и уставила взор в потолок, размышляя над словами Александры Фёдоровны.

— Сколько вам лет? — спросила её генеральша.

— Тридцать три.

— Прекрасный возраст! — Госпожа Засс улыбнулась. — Многое впереди. Только не отчаивайтесь. Жизнь длинна, и вы даже не догадываетесь, какие сюрпризы, подарки и открытия она может приготовить всем нам. Мне кажется, у вас достанет силы на этот новый поворот, и я ещё услышу ваше имя...