Сады

ГЕНЕРАЛ

Валентин Яковлевич — единственный в моей жизни генерал, с которым я за ручку, да и вообще запросто.

В первые дни знакомства с ним я, признаться, немного робел. Но пригляделся и вижу: как рядовой солдат ведёт себя, и ватничек у него осенний, как у рядового, и «Приму» курит, что подешевле, хоть оказался не скупой, а широкой души человек. Как будто никогда он генералом и не был, и войсками не командовал, и подчинённые перед ним не тянулись, и грозностью никакой не обладал.

Я, по старой солдатской памяти, обращаюсь к нему: «Товарищ генерал, товарищ генерал...» А он поправляет: «Я, — говорит, — на войне был „товарищ генерал“, а нынче для всех — Валентин Яковлевич».

Так с тех пор Валентином Яковлевичем именую. Совсем по-граждански.

Домик он сложил себе из разобранных на дощечки ящиков, обыкновенных деревянных — в магазине купил бросовую тару. Всё сам сработал, и крышу сам ставил, и погреб сам копал, только столярку ему мастера сделали и остеклили.

Сад у него образцовый, ухаживает он за ним, как за дитём, там огладит, там подкормит, там причешет, там подстрижёт, чтобы везде порядок.

Говорю ему как-то:

— У вас, Валентин Яковлевич, всё так спорится да ладится, как будто вы всю жизнь не генералом, а садоводом, или плотником, или механиком были.

— Всю жизнь я из рук оружия не выпускал, это точно, — отвечал он. — Всё садоводов, плотников, механиков защищал от врагов. Но навыки трудовые имеются. Как ни верти, а всё же крестьянский сын я.

Рассказал он тогда о своём детстве и юности. Батя его работал машинистом у молотилки «Рустон-Проктор». Это был постоянно усталый человек с натруженными руками. Мама всё болела и болела ногами, да так, что полжизни пролежала в постели парализованная. Отец сильно её любил и вот такую, полуживую, на руках носил, как ребёнка, и ласковые слова говорил. Нет, теперь такой любви не сыщешь, во всяком случае, встретить трудно. Сам он, будущий генерал, сызмала в крестьянском труде и у маминой постели; видно, потому руки сноровистые и душа тёплая, широкая и к людям повёрнутая: горе знает. Мальчишкой довелось ему телушку принимать в оледеневшем сарае: отец на работу ушёл, а тут коровёнка отелилась. На рядне тащил новорождённого в избу, чуть не замёрз сам, но телёнка не погубил, выходил. Отец с работы пришёл, похвалил, сказал: «Настоящий ты мужик, Валька. Наверно, ветинаром будешь». С тех пор стал присматриваться к сельскому ветеринару. Большой специалист, не только скотину, но и людей лечил. От него креозотом за версту несло, но пациенты не переводились. Он и мать пытался поставить на ноги, мазь придумал из ячменя — не помогло. Советовал маму в Цхалтубо отвезти, есть там такая вода целебная, но не успели: померла. Учиться как следует не довелось, только в армии от красноармейца, как видишь, до генерала вырос, училище закончил, академию артиллерийскую. Землю всегда любил. Когда окопы в полный профиль отрывали на учениях или на войне, всё о ней как о кормилице мечтал, запахи свежие радовали. Однажды по пшеничному полю оборону заняли, колос спелый, дородный, в зубы взял, пожевал, слезой запил, слово чести...

— Вам бы написать о прошлом надо, — несмело сказал я, когда генерал умолк. — Путь у вас красивый, для молодёжи очень положительный.

— А я пишу, — ответил генерал чуть стеснительно. — Что у меня, что у вас жизнь — крутая траектория.

Понравилось мне это слово. В самом деле, нашего поколения жизнь — это крутая траектория.

— Вы поторопитесь, Валентин Яковлевич, с материалом, чтобы успел я книжечку вашу набрать: «Записки генерала».

Мы немножко посмеялись.

В другой раз, когда подошла такая же тихая минута откровенности, узнал я, что Валентин Яковлевич побывал в своё время в Испании, сражался с мятежниками. Старший лейтенант, он командовал батареей. Под Уэской был ранен осколком в бедро. В госпитале познакомился с Михаилом Кольцовым: приезжал тот к бойцам. Вспомнил Валентин Яковлевич генерала Лукача, в бригаде которого сражался. Но тут уж и я сумел словцо вставить.

— Лукача-то и я помню. Это есть Мате Залка, венгерский писатель, до войны приезжал к нам в город, есть у него роман «Добердо», хорошая книга...

Вот так ещё более побратались мы с Валентином Яковлевичем: в одном столетии втроём — мой генерал, писатель Лукач и я, типографский рабочий, — как могли, фашизму заслоны ставили, жизни не жалели. Выходит, что и я кое-что значу. Неловкость в общении с соседом исчезла, и постепенно стал я привыкать к генеральскому чину, что рядышком, и вроде подружили мы. Как к генералу гость — меня кличет: «Зайдите, Анатолий Андреевич, по пятьдесят грамм...»

А гостей к нему немало ездило, всё больше товарищи по фронту, и не генералы вовсе, а, вот именно, подчинённые: не одному из них путёвку в жизнь своей крестьянской рукой подписывал.

Однажды кличет: «Зайдите, Анатолий Андреевич, по пятьдесят...» Понял — новый гость. В чём стоял, пошёл на приём. А там и застыдился.

Сидит за столиком этакий франт, красивый, видный из себя мужчина в голубом костюме и белоснежной рубашечке с голубым галстуком. Прямо-таки архангел, слетевший на землю. Но небожитель, видно, ценит земные блага. На промытом дождями и ветром столике — коньяк, колбаса, икорка чёрная, стаканчики и наша дачная снедь: помидоры, лучок, огурчики.

— Знакомьтесь, Анатолий Андреевич. Заслуженный артист республики, мой старшина военных годов.

— Прибыл на гастроли с театром, — добавляет архангел. — Решил навестить.

— А коньяк напрасно притащил, — заметил генерал.

— По пятьдесят, Валентин Яковлевич, никому никогда не вредно. Разрешите, я вас по имени-отчеству буду...

— Разрешаю, Ванюшка, — ласково генерал ему. И, видать, так рад этому визиту, влюблёнными глазами смотрит на гостя. А тот возьми да и запой божественным своим голосом: «Вспомню я пехоту и родную роту, и тебя, товарищ, что дал мне закурить»...

Не выдержал генерал, слезу смахнул.

— Не трави душу, перестань. Мы на старости лет не очень крепки нервами. Давай лучше выпьем.

Выпили по глотку.

И тут я услышал историю про старшину Марудова — теперь он артист Изумрудов.

«Открыл» Марудова сам генерал. Впрочем, по тем временам он был ещё полковником и командовал дивизией АРГК — Артиллерийского Резерва Главного Командования.

Голос доносился из каптёрки, где старшина занимался какими-то хозяйственными делами.

Марудов смутился, когда вошёл командир, умолк и встал «смирно».

— Продолжайте, Марудов, — приказал полковник. — Голосок у вас недурной. Учились петь?

— Никак нет, товарищ полковник.

— Не стесняйтесь, Марудов, пойте.

Марудов запел. На полный голос. Песенку о любимом городе, которую сам придумал. За спиной комдива уже толпились любопытные — солдаты, офицеры. Баритон, упругий и густой, звучал в комнате, пахнущей сыромятной кожей и слежавшимся сукном. Никто не знал, что в эту минуту рождается солист армейского ансамбля песни и пляски, любимец солдат, будущий заслуженный артист республики.

Когда он кончил, комдив спросил:

— Почему же молчали до сих пор? Голоса вашего слышно не было.

За спиной засмеялись.

— Ого! На батарее голос его очень даже слышен.

— Особливо, когда огонь ведём.

— Таким словом противника кроет — страсть!

— Тихо, — приказал полковник. — Разговор серьёзный. А вы тут смешки устроили. Талант!

Марудов смутился и замотал головой. Никакой он не талант. Просто в груди птах живёт. Мать в детстве тоже приметила, обещала гармошку купить, но так и не собралась: отчим был злой, пьющий, в деревне они жили, в Башкирии. Ушёл парень из семьи в город, там сестрёнка замужняя жила. Устроился на завод, стал литейщиком. Тоже сочинял и пел. Белые стихи пел. Но мешали литейные запахи. Как наглотается гари да копоти, так голос «садится». Сам чувствовал и понимал: для голоса свежий воздух нужен. Только в армии, ещё до войны, расправился голосище.

Вскоре старшина Марудов заботами полковника очутился в ансамбле. Там и подстерегла его любовь. Молодость есть молодость. А девчонка была вызывающе красивая. Бывшая студентка стала вагонной проводницей в поезде. Пока стояли в ближнем тылу, всё и случилось. Стал Марудов частым гостем в добротном пятистеннике, где жила Зина. Приходил, как водится, не с пустыми руками, хозяйка картошки отварит, да ещё и самогону выставит. Оставались молодые часто вдвоём. Про свадьбу договорились, хотя война рядышком и в любой миг могли поднять солиста по тревоге.

Однажды она повела его в сарай, где дрова, и там за сырыми полешками он увидел чемоданы. Они стояли большой горкой, аккуратно сложенные, разноцветные, полные добра. Он спросил её, что это за чемоданы и зачем показывает. Она объяснила, что это её приданое, что она сама хлопочет об их будущем и на первое время после войны им хватит, чтобы обжиться. «Откуда они?», — спросил он, не слыша собственных слов. — «Эвакуированные дарят». — «Врёшь, — сказал он. — Не дарят они тебе, а воруешь». — «А хоть бы и так, что с того? Я сирота. Могу позаботиться о себе? Ты не сердись. Всё это твоё».

Он стоял в холодном сарае, и сердце его леденело. Он мог убить её в эту минуту, благо топор, которым он часто рубил дрова, лежал подле. Он вышел ошалелый от горя и одиночества, пошёл в штаб и рассказал обо всём. Его судьбой занялась прокуратура. Молодому следователю красавица-проводница заявила, что таскала чемоданы... по его, старшины, наущению. Марудов не верил своим ушам. Следователь же по неопытности сперва было сочувственно отнёсся к Зине, сопровождавшей свои показания обильными слезами.

...Артист и генерал вспоминали, а я сидел развесив уши и думал о том, как порой странно распоряжается жизнь человеческими судьбами.

Над старшиной сгущались тучи. Валентин Яковлевич, выслушав бесхитростный рассказ своего певца, позвонил кому следует, попросил глубже вникнуть в судьбу голосистого старшины. Компетентные люди быстро разобрались в этом сомнительном «деле».

Старшина Марудов был полностью оправдан, и теперь он имеет счастливую возможность поднять бокал, или «хильнуть», как он выразился, за здоровье Валентина Яковлевича.

Когда архангел отлетел, торопясь на спектакль, и мы остались одни, я сказал:

— Умеете вы за правду встать, ничего не скажешь...

— Это каждый уметь должен, — строго сказал генерал. — А за меня, думаете, не вставали? Когда в памяти что-то подобное живёт, тогда и стареть — не столь уж грустное занятие. Одно дело — непримиримость к злу. Другое же — руку протянуть в беде, кому веришь.

...Возвращался я в свою хижину поздно вечером. По-прежнему густо тянуло матиолой, одуряюще пахло табаком. Ветерок покачивал лампы на столбах — и деревья, строения, травы, небо тоже покачивались.

Сон не шёл. Топчан поскрипывал подо мной, когда я ворочался. Слова генерала взволновали меня... А что я успел? Кому что доброго сделал? Никого не направил на путь, никого не выручил. Набирал всю жизнь свинцовые слова.

А может, они, эти свинцовые слова, и делали своё дело, звали людей к большой цели?