Сафари

РУАНДИЙСКИЕ САФАРИ

В семь часов вечера, как и положено на экваторе, было уже совершенно темно. Мы пробирались на машине по заросшей папоротниками лесной дороге, все время опасаясь врезаться или в дерево, или в полусонных буйволов, которые почему-то предпочитают ночевать прямо у обочины. На ровных участках свет фар устремлялся далеко вперед, и тогда толстенные гладкие стволы, внизу совершенно лишенные листвы, казались гигантскими каменными колоннами, воздвигнутыми лесными циклопами. Мириады блестящих жуков вились перед нами, то и дело громко стукаясь о ветровое стекло.

— Скоро ли доберемся до деревни? — поинтересовался я у проводника Рубена Руандзаджара.

— Если на тропе, которая отходит от этой дороги к пигмейскому селению, нет завалов, то часа через два, — ответил он.

— По пути еще будут горные участки?

— Нет, тут все время только холмы. Будут болота, но они обычно сухие в это время года.

Мы ехали по предгорьям Вирунги, вулканической системы, расположенной на стыке границ Конго[1], Уганды и Руанды. В этом лесном сердце Африки я хотел поближе познакомиться с жизнью пигмеев, а также с их помощью добраться до мест, где обитают горные гориллы. Отправляться одному в такое путешествие и надеяться на успех было слишком самонадеянно. Поэтому я обратился за помощью к Рубену — проводнику по горильим местам Вирунги. Это он водил по лесистым склонам вулканов американца Д. Шаллера, автора широко известной книги «Год под знаком гориллы». Мне Рубен решил показать глухой уголок Руанды, зажатый между болотистым озером Мвулеру на востоке и вулканами Мухавура и Карисимби на западе. Где-то здесь находилась пигмейская деревня, с вождем которой Руандзаджара был в хороших отношениях. «Пигмеи знают этот огромный лес, как я — собственную хижину, и наверняка смогут провести вас к гориллам», — уверял он меня, когда мы обсуждали наш маршрут.

Километрах в десяти от того места, где должна была находиться деревня, Рубен попросил меня остановить машину, посоветовал оставаться на месте, а сам углубился в лес. Выключив фары и привыкнув к темноте, я заметил вдалеке, за толстенными стволами деревьев, пляшущую точку огня; очевидно, то был костер.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец минут через сорок я увидел возвращающегося Рубена и вместе с ним маленького коренастого человека с луком за плечом.

— Около того места, где горит костер, пигмеи недавно убили здоровенного буйвола, — рассказал Руандзаджара. — В такой поздний час даже пигмеи воздерживаются от прогулок по лесу и поэтому охотники решили ночевать возле убитого животного. Но в деревне нет мяса, люди ложатся спать голодными. Для того чтобы расположить пигмеев к себе, было бы неплохо положить кусок туши и требуху в багажник, захватить с собой нескольких охотников и так прибыть в деревню.

Рубен был прав: привезти голодным пигмеям среди ночи мясо — значит сразу же доказать им свое дружелюбие, завоевать их доверие. Мы перетащили в машину большой кусок туши, пригласили с собой трех охотников и отправились дальше по едва заметной лесной тропе.

Пигмеи устроились на заднем сидении. Они все время болтали, весело вскрикивая от удовольствия всякий раз, когда нас подбрасывало на ухабах.

Один из них, Аамили, немного говорил на суахили и, показывая мне дорогу, все время рассказывал разные истории, связанные с местами, где мы проезжали. В основном это были охотничьи происшествия: вот под этим большим деревом старый Хепуфу в прошлом году убил слона; вдоль той тропки совсем недавно молодые охотники расставили несколько капканов, в которые попались сразу три кабана; а вот за теми зарослями начинается болото, по которому иногда прогуливаются гориллы.

Когда Аамили, перелезший поближе ко мне и Рубену на переднее сиденье, замолкал, сидевшие сзади моментально начинали петь. Это был своеобразный речитатив, быстрый, на высоких нотах. Пели они на непонятном мне языке, очевидно на уруньяруанда, но я без труда улавливал, что каждый из них тянул свою песню. Лишь время от времени, когда речитатив переходил не то во властный крик, не то в заклинание, слова певцов сливались воедино.

— О чем эта песня? — спросил я у Аамили.

— Это песня для леса. Вечерами мы всегда поем, чтобы лес не уснул и не забыл нас. Ведь он большой и добрый, но у него много дел и иногда он может не позаботиться о нас, своих детях, и у нас случится несчастье. Посмотри, бвана[2], какой хороший лес кругом. Он высокий и стройный и прячет нас, своих детей, от всего плохого. Нам хорошо в лесу, потому что он любит нас. Но если бы мы не пели, лес потерял бы нас и у нас случилось бы что-нибудь плохое. А когда мы поем, лес слышит нас и заботится о нас. Тогда нам хорошо, мы поем веселые песни, и вместе с нами весело и лесу.

Не знаю, была ли это импровизация, на которую Аамили воодушевила первая в его жизни поездка по ночному лесу на машине, или он просто пересказал ранее слышанное, но говорил он очень убежденно и поэтично.

«Дети леса» — так назвал свой народ Аамили. Когда обиженный малыш бежит к матери, чтобы прильнуть к ее добрым рукам, он зачастую не рассказывает ей о своих печалях, не жалуется и не просит наказать обидчика. Он просто обнимет ее, поплачет и успокоится, потому что с матерью ему хорошо, он знает, что с ней его никто не тронет. Для пигмеев такой добрый гений — лес. Они свято верят в его доброту. Для них лес не просто скопление деревьев. Лес — это их мир, нечто единое и понятное. И пигмей рассматривает себя как неотъемлемую часть этого доброго единого мира, дающего ему пищу и приют. Вера в лес — это религия пигмеев.

— Но ведь бывают и охотничьи неудачи? — спросил я Аамили. — Ведь случается, что леопард утащит запутавшуюся в сетях хорошую добычу или полчища термитов нападут на деревню. Ведь не всегда же лес добр к вам?

Аамили хмыкнул и посмотрел на меня с недоумением:

— Лес всегда добр к своим детям. Если леопард съел добычу в наших сетях, значит, он был голоден и лес не мог ему дать другой пищи. Около деревни появились термиты? Так это мы, люди, не напомнили лесу о себе, не сказали ему, где мы живем. К нам лес всегда добрее, чем к другим.

Свою «оду лесу» Аамили оканчивал, когда мы уже въезжали в деревню. Из расположенных по кругу хижин выскочили мужчины, держа наготове луки. В тусклом свете тлевшего костра их крохотные обнаженные тела отливали бронзовым блеском.

Аамили бросил несколько фраз, и люди успокоились. Несколько мужчин стали выгружать из машины мясо, а Рубен подвел меня к сморщенному пигмею — старейшине Мвиру. Я обратился к нему с приветствием и просьбой разрешить мне пожить несколько дней в деревне.

Мвиру пригласил меня к костру и начал расспрашивать о причинах моего появления и о последних новостях «там, за лесом». В свою очередь, я выяснил у старейшины, что его охотники знают, где обитают «волосатые люди». Мвиру заверил меня, что даст проводника к этому месту. По его словам, там недавно работали люди, «умевшие сохранить чужой голос и чужие движения», и он показывал им горилл.

Я догадался, что речь шла о японской киноэкспедиции, снимавшей недавно фильм об обезьянах Центральной Африки.

Благодарные японцы записали голос Мвиру на пленку и подарили ее старейшине вместе с крохотным батарейным магнитофончиком «Сони». Сидя у костра, он то и дело нажимал на блестящие кнопки «Сони», извлекая оттуда свой голос и недоверчиво спрашивая: «Как же так? Я не хочу говорить, а говорю? Я хочу говорить другое, а говорю там одно и то же? А что будет, если я начну делать по то, что нужно?»

То ли возраст, то ли переживания, вызванные «непослушным голосом», долго не давали заснуть Мвиру. Мне же после утомительной дороги смертельно хотелось спать. Заверив старика в том, что магнитофон не принесет несчастья, и записав на пленку для большей убедительности пару собственных фраз, я пожелал Мвиру спокойной ночи и отправился в машину.

Я давно собирался забраться куда-нибудь поглубже в лесные дебри и пожить там несколько дней рядом с пигмеями, получше узнать их. Но приехать белому человеку к пигмеям «просто так» — значит взбудоражить все население деревни, выбить его из привычного ритма жизни, а самому так толком ничего и не увидеть. Дети, глядя на незнакомое, высокорослое и белокожее существо, будут испуганно реветь, женщины застенчиво выглядывать из хижин, а мужчины настороженным взглядом провожать каждое ваше движение, так и не зная: то ли ждать неприятностей от гостя, то ли поверить в его добрые намерения и, оставив женщин, идти на охоту. Появление же у пигмеев в сопровождении Рубена, да еще и с мясом в багажнике, облегчило дело.

В пигмейских деревнях я не раз бывал и раньше. Но все это были «пигмейские островки» среди заселенных и возделанных банту земель, где маленькие «лесные люди» жили в непривычных для них условиях, смешиваясь с другими племенами, теряя свои обычаи.

Первобытный уклад жизни пигмеев, приспособленный к обитанию в условиях леса, тотчас разрушается, придя в соприкосновение с иной цивилизацией. А быстро воспринять новый уклад, вжиться в новые условия пигмей не может ни психологически, ни физически.

Психологически потому, что пигмей — по природе своей коллективист, не имеющий понятия о частной собственности, привыкший делить со своими соплеменниками все, чем он обладает на сегодняшний день, и не думать о завтрашнем. Грек Кикирос, владелец местных вольфрамовых рудников, единственный европеец, живущий на склонах Вирунги, как-то решил использовать пигмеев на своих рудниках. Но его затея окончилась бесславно. Нанятые им люди в один день проедали и пропивали всю месячную зарплату в надежде, что пировавшие с ними банту на следующий день отплатят им тем же. Однако вчерашние собутыльники оказались людьми некомпанейскими, и пигмеи начали голодать. Двое из них умерли, не проработав на руднике и месяца, остальных пришлось отпустить обратно в лес. Другой курьез произошел со стариком пигмеем, которого Кикирос нанял на кухню. В первый же день он раздал своим соплеменникам все хранившиеся в доме съестные припасы и кое-что из посуды. Причем это было не воровство. Старик действовал открыто, не таясь. Ему и в голову не приходило, что один человек может прятать уйму съестного, в то время как другие люди ходят рядом голодные.

Физически же пигмеи не могут привыкнуть к новым условиям потому, что их организм приспособлен к жизни в условиях леса. В девственных дебрях конголезских лесов Итури, где пигмейские селения отделены от деревень банту сотнями километров, почти все исследователи отмечают обилие стариков. Нигде в других африканских деревнях нет столько долгожителей, потому что в лесу почти неизвестны болезни, которые подстерегают людей в любой африканской деревне на открытой местности. Выйдя из леса, пигмей вынужден променять чистый родник на стоячую воду озера, зараженную бильгарцией. Пигмеев здесь подстерегают туберкулез, фрамбезия, малярия, десятки инфекционных заболеваний, против которых у них нет никакого иммунитета. Но как ни странно, самым опасным для этих людей экваториальных широт оказывается солнце. Пигмеи не переносят длительного воздействия его прямых лучей, они получают тепловые удары, ожоги, страдают от заболеваний кожи.

К сожалению, именно с такими пигмеями и сталкивается большинство туристов, у которых нет возможности углубиться в лесные районы и которые ограничиваются посещением селений, находящихся вблизи дорог и деревень банту. Судить по их жителям о пигмеях в целом все равно, что, на один день попав в Париж и проведя час в ночном клубе, с видом знатока говорить потом, что все француженки легкомысленны и фривольны. Потерявшие связь со своей родной средой и своим народом, забывшие охотничье искусство, но не научившиеся земледелию, больные и лишенные источников существования, такие пигмеи действительно производят гнетущее впечатление. Кое-кто из них отлично усвоил, что заезжим туристам, обвешанным кинокамерами, нравятся кривляния у объектива, ничего общего не имеющие с настоящими пигмейскими танцами, «пожирание» сигарет, свидетельствующее якобы о недостатке солей в организме пигмеев, трясущиеся руки, выпрашивающие монету после подобного представления», и подобострастные лица.

Жующих сигареты стариков и трясущихся женщин и лохмотьях мне впервые пришлось видеть в Бурунди близ Гитега. Я вспоминал тогда появляющиеся время от времени в печати статейки о «вымирающем народце» и с горечью думал: неужели целый народ, древнейший в Африке, прожив тысячелетия, за пятьдесят колониальных лет мог быть доведен до такого состояния? Неужели нет больше искусных следопытов-охотников и мудрых стариков — хранителей непревзойденных пигмейских легенд и сказок?

К сожалению, охотники и сказители не попадались. Несколько раз я видел пигмеев в Конго — крохотных, истощенных. Потом в Уганде, близ Форт-Портала, я набрел на две деревни, где пигмеи занимались земледелием: между полуразвалившимися хижинами торчало несколько кустов бананов. Глава семьи, облачившийся по случаю моего приезда в полуистлевший пиджак, просил дать лекарство его сынишке, слепнущему от трахомы.

Из Форт-Портала я поехал дальше, и за рекой Семлики, там, где кончаются дороги и где не знают туристов, вдруг столкнулся с совершенно другим народом — низкорослым, но крепким и сильным, веселым и деловым, разговаривавшим со мной, как с равным, прекрасно знавшим лес, который они называли «наш дом».

Вот и теперь с помощью Рубена я встретился с «настоящими» пигмеями, свободными и радостными, не знакомыми с соблазнами цивилизации, живущими своей полнокровной жизнью.

Бросив последний взгляд на деревню, освещенную бликами костра, на котором жарилось мясо, я заснул. Мне снились гориллы, записывавшие свой голос на пленку, и лес, немного напоминавший врубелевского «Пана», даривший пигмеям магнитофоны.

Утром полумрак экваториального леса обманул Меня. Солнце почти не проникало сквозь высокий плотный шатер, образованный огромными кронами деревьев. Тишину нарушали лишь монотонные звуки капель, падавших с деревьев на голую, без подлеска и даже травы, землю. Каждый раз, открывая глаза, я решал, что еще рано, что деревня еще не проснулась, и вновь впадал в полудрему.

Наконец я понял, что яркого освещения здесь не дождаться. Оказалась обманчивой и тишина. Люди уже бодрствовали. Между стволами деревьев я увидел своих вчерашних знакомцев: Мвиру, глубокомысленно державшего в руках магнитофон; разговорчивого Аамили, который с десятком других мужчин чинил лиановые сети; копошившихся у хижин женщин. Аамили щеголял в подаренном мною ярко-красном куске пластика, заменившем ему плащ. Все же остальные пигмеи работали в своей «национальной одежде». У мужчин она состояла из кожаного или мехового пояска, к которому спереди прикреплен небольшой передник, а сзади — пучок листьев. Пучок этот, очевидно, имеет вполне определенное гигиеническое назначение, предохраняя также пигмея от всяких неприятностей, когда он садится на голую землю или камни. Если мужчины нагибаются, зеленый хвост игриво оттопыривается вверх, и тогда их наряд выглядит очень забавно.

Женщины довольствовались лишь передниками, обильно украшенными зелеными и синими чешуйками крупных жуков, которые тучами слетаются на вечерние костры пигмеев. Наряд замужних пигмеек дополняли ожерелья из ракушек и браслеты из коры с выжженными на ней фигурками животных. Девушки же обходились даже без передников и разгуливали по деревне в костюме Евы. В ушах у многих пигмеек были продернуты маленькие ветки или свернутые листья.

Когда я наконец вылез из машины и появился в деревне, меня встретили почти как своего. Мвиру осведомился, как я спал и нравится ли мне лес, а затем пригласил разделить с ним утреннюю трапезу. Жена Мвиру умерла несколько лет назад, и все хозяйские дела легли на плечи его младшей дочери, пятнадцатилетней Сейку.

— Ей уже пора замуж, да вот все жалеет оставить меня одного, — говорит старик, нежно глядя на дочку, с ребенка ростом, но женщину по всем физическим данным.

— Жених-то есть? — поинтересовался я.

— Женихов хоть отбавляй, но она просится за Кайибу. Он не нашего племени, из хуту. Их женщины часто бесплодны, и парни-хуту охотно берут наших девушек. Выкуп дают неплохой — сорок металлических стрел и дюжину брусков соли. Надо делать свадьбу, — как бы уговаривая самого себя, заключил Мвиру.

Я поинтересовался взаимоотношениями между пигмеями и их высокорослыми соседями — банту. В западной, особенно французской, литературе в последнее время нередко пишут о том, что пигмеи все больше попадают в зависимое положение от банту и делаются чуть ли не их рабами.

— Очень давно в этих местах жили только мы, маленькие люди. Но потом сюда пришли племена хуту, которые сажают растения, а немного спустя — скотоводы-тутси. Сначала мы воевали с ними, но потом увидели, что можем прожить и в мире, потому что они не заходили в наш лес, а нашим охотникам нечего было делать среди их полей и пастбищ. Пришельцы давали нам железные стрелы, с которыми лучше шла охота, просо и бананы, а мы им — слоновую кость и мед. Это был справедливый обмен. Но потом где-то далеко, за лесом, появились белые и начали собирать с тутси и хуту налоги. Пигмеев они не трогали, потому что лес прятал своих детей и они не могли нас найти. Но белые знали, что тутси и хуту известны наши селения, и стали удерживать налоги за нас с них. Поэтому тутси и хуту начали требовать, чтобы мы больше давали им слоновой кости и меда. Кое-где белые заставляли пигмеев строить дороги и сопровождать сафари через лес. Но это было около городов и больших дорог. У нас же с хуту остались прежние отношения. Они носят на рынки нашу добычу и дают нам все, что мы просим. Когда мы встречаемся, хуту дразнят нас тем, что мы такие маленькие и не умеем делать металлических стрел. А мы подсмеиваемся над ними, потому что они боятся леса и копаются на своих полях, словно черви. Но мы никогда не ссоримся по-настоящему, — рассказывал Мвиру.

Сейку тем временем накрыла «стол» и предложила нам приняться за еду. На земле были разложены заменяющие тарелки большие листья, а на них — нанизанное на палочки жареное мясо. Рядом, у костра, шипела новая порция пигмейского шашлыка. Каждый кусок мяса был переложен какими-то плодами, выделявшими специфический горько-терпкий сок. Палочки не укреплялись над огнем, а втыкались в землю вертикально вокруг костра. Я не могу сказать, чтобы мясо мне очень понравилось. Но во всяком случае оно было вполне съедобным.

Наевшись, Мвиру улегся на бок и, тяжело дыша, почти моментально уснул. На добром старческом лице, испещренном морщинами, отражалось состояние блаженства и покоя. Сейку заботливо отодвинула отца подальше от костра, накрыла остатки еды листьями и присоединилась к подругам.

Те тоже покончили со своими кухонными делами и собрались под деревом, где на двух больших колодах было установлено длинное, выдолбленное из целого ствола корыто. Еще утром, проходя мимо, я заинтересовался им. В корыто была налита вода, где плавали длинные полосы коры фигового дерева, из которого во всей Тропической Африке делают своеобразную растительную ткань — тапу. Это одно из немногих ремесел, знакомых пигмеям. На рынках Бужумбуры, Кигали и Форт-Портала выделанная ими тапа ценится выше всего, поскольку африканцы считают, что пигмеи добросовестнее других изготовляют из ткань.

Став по обе стороны от корыта, девушки взяли палки-колотушки и равномерными ударами принялись колотить по коре. Из корыта летели брызги, девушки весело смеялись, а я невольно поймал себя на том, что залюбовался ими. Лица пигмеек нельзя назвать красивыми, но сложены девушки ладно и пропорционально, и, когда рядом с ними не стоит высокорослый человек, они не кажутся очень маленькими. Упругие молодые тела блестели на солнце, капельки воды весело искрились на светло-шоколадной гладкой коже. Раз! — и длинные колотушки подпрыгивают вверх. Раз! — и они так же слаженно опускаются вниз, обдавая девушек новой порцией брызг. Работали они часа два, без передышки.

К концу брызги почти исчезли, а стук колотушек сделался тише; они били уже по чему-то мягкому: от твердой коры отделилось тонкое шелковистое волокно — «сырье», из которого лесные люди делают свои ткани. Девушки извлекли его из корыта и начали раскладывать, вернее, размазывать на огромных листьях фриниума. Размазывали аккуратно, равномерно по всему листу, так, чтобы не получилось утолщений или просветов. Иначе через несколько дней, когда волокнистая масса высохнет, на ней будут бугры или дыры.

И вот тут-то начинается самое главное, за что ценится пигмейская тапа. Другие африканские племена, как только ткань высохнет, пускают ее в употребление или несут на рынок. Пигмеи же слегка смачивают тапу мокрыми ладонями и заново бьют колотушками, теперь уже из слоновой кости. Затем тапе дают высохнуть, снова мочат и снова бьют. Тапа, сделанная африканцами-банту, часто ломается, ее нельзя согнуть, а изготовленная пигмеями похожа на настоящую ткань, эластичная, мягкая, шелковистая. В естественном виде она имеет буро-грязный цвет. Но когда в корыто добавляют охры, выходы которой встречаются повсюду в тропическом, лесу, тапа становится терракотовой. Если же изготовленную материю пропитать соком дерева мвизу, то она приобретает желто-оранжевый оттенок. Такой материи делают очень мало, но на рынках она ценится дороже других тканей.

Одно из главных занятий пигмейских женщин — строительство и ремонт жилищ. Хижины пигмеев довольно хлипкие и быстро приходят в негодность. Глины и кизяка, способных скрепить постройки, в лесу нет, поэтому сильные дожди систематически разрушают строения. В какой бы пигмейской деревне мне бывать ни приходилось, я всегда видел женщин, или строящих, или ремонтирующих свои жилища. Но именно женщин. Девушек же, еще не имеющих семьи и собственного дома, к этой работе не подпускают.

Вот и сейчас шесть женщин-соседок, стащив с крыши лиственную кровлю, укрепляют остов хижины. Закончив работу здесь, они займутся домами своих товарок.

Архитектура домов предельно проста. У пигмеев бамбути в Уганде и Конго я встречал хижины, остов которых крепится к центральному столбу. Живущие же в Руанде и Бурунди пигмеи батва строят сферические хижины. Мужчина, глава семьи, когда хочет построить дом, отправляется к старейшине и просит на то разрешение. Традиция эта чисто формальная, отказа никогда не следует. Но разговор ведется долгий, глава семьи рассказывает старейшине и без того известные тому подробности: сколько детей у него в семье, сколько им лет и кому из них надо дать отдельную хижину.

Окончив переговоры, мужчина выходит из дома старейшины, держа в руках ньюмбикари — длинную бамбуковую палку, к которой лианой привязан колышек. Это символический предмет, говорящий жителям о том, что согласие старейшины на строительство новой хижины получено. Есть у ньюмбикари и чисто утилитарное назначение. Это своеобразный пигмейский циркуль, которым глава семьи очерчивает границы будущего жилища. На этом участие мужчин в строительстве дома заканчивается.

Теперь наступает очередь женщин. Вдоль очерченного ньюмбикари круга в землю втыкают лозу, которую перекидывают на определенной высоте через центр будущего жилища и укрепляют в противоположной стороне. Так получается куполообразный остов, который затем переплетают лианами, а сверху покрывают листьями. У пигмеев, знакомых с земледелием, крыши делаются из банановых листьев. Здесь же кровлю чаще всего сооружают из листьев пальм. Первые слои листьев просто накладывают друг на друга, а верхние, которые может унести ветер, связывают лианами. Если за такой крышей постоянно ухаживать — убирать сгнившую листву и добавлять свежую, — то она абсолютно водонепроницаема. Но во всех трех хижинах, крыши которых на моих глазах были разобраны и обновлены женщинами, было сухо.

Женщины, по-моему, были не очень довольны моим присутствием, потому что подвязанные у них за спиной сыромятными ремнями крохотные курчавые ребятишки, поворачиваясь в мою сторону, всякий раз начинали реветь и колотить ручонками матерей по голове. Но оставить дом без кровли к приходу мужей с охоты женщины не решались и поэтому были вынуждены продолжать свое занятие.

Пола у хижин не было. На сухой траве, а чаще на песке лежали связанные лианами «стволы» бамбука, заменяющие кровати. Вместо подушек ворох листьев. Прямо у входа, чтобы можно было взять, не заходя в хижину, сложены несколько луков, пучки стрел и копья. Посредине очаг. Напротив двери стоят глиняные, выменянные у банту горшки для воды. Никаких съестных припасов пигмеи не держат. Когда есть мясо, его съедают в тот же день, а если не испортится — на следующий.

В каждой хижине обязательно есть музыкальный инструмент: в одной — духовой, сделанный из рога антилопы; в другой — барабан; в третьей — украшенная выжженным орнаментом ликембе, встречающийся только у пигмеев инструмент, напоминающий длинное деревянное блюдо, по краям которого натянуты струны из сухожилий животных. Под руками маленьких музыкантов ликембе издает негромкие, нежные звуки.

— Почему в каждом доме лишь по одному музыкальному инструменту? — спросил я у Мвиру.

— Играть надо хорошо. А играть хорошо можно только тогда, когда знаешь свою ликембу или рожок-зомари и их мелодию. Разве можно хорошо делать два дела сразу?

— Лес добр к пигмеям и часто дает вам возможность убить антилопу или кабана. У них хорошая теплая шкура, а вы спите на голом бамбуке и дрожите по ночам от холода. Ведь из этих шкур можно сшить одежду, как это делают другие люди?

Мвиру удивленно посмотрел на меня, покачал головой и направился к своей хижине. Оттуда он вышел с полуметровой трубкой, на конце которой была прикреплена глиняная чашечка. Набив ее какими-то листьями, он раскурил трубку у костра и только тогда вернулся к прерванному разговору.

— Другие люди не живут в лесу, а мы — дети леса. Лес создал нас такими, какие мы есть, и он любит нас такими. А если мы наденем чужие шкуры, лес перепутает нас со зверями и не будет помогать нам…

Только на четвертый день нашего пребывания у пигмеев мы наконец собрались в лес, где обитают гориллы. Сопровождавший нас пигмей решил отвести нас туда, где снимали свой фильм японцы. По дороге, естественно, разговор зашел о гориллах. Я спросил у Рубена, не меньше ли стало обезьян за последнее время в этом районе.

— Меньше не то слово. Скоро их вообще не будет, — с горечью ответил он. — Сорок лет назад, когда покрывающий склоны Мухавуры лес Нканда был объявлен резерватом горилл, в этих местах жило около четырех тысяч обезьян. Но потом, когда в Конго началась гражданская война, вызванная сепаратистскими действиями Чомбе, и в предгорья Вирунги устремились тысячи беженцев-скотоводов, здесь почти не осталось нераспаханных земель, поэтому скот начал ходить в горы. В результате границу заповедника отодвинули на тысячу футов выше. Гориллы не хотят жить в тех местах, где так часто бывают люди, они забираются все дальше, к вершинам. Но там им неуютно, нет растений, которые они любят. К тому же наверху холоднее и поэтому обезьяны, как и люди, простужаются, заболевают и умирают. Я думаю, что сейчас на Мухавуре не более восьмисот горилл.

Прямо напротив нас чернели леса младшей сестры Мухавуры — горы Гахинга. Округлые холмы, словно гигантские застывшие волны, скатывающиеся с ее склонов, мягко и плавно уходили за горизонт. Мозаика террасных полей, пастбищ и лесов, чередование света и теней создавали удивительную гамму оттенков зеленого цвета.

Во впадинах между холмами блестели озерки, кое-где поросшие папирусом. Солнечные лучи проникали через его метелки, отражались в воде и подсвечивали их изнутри золотистым фосфоресцирующим светом. За папирусами начиналась открытая вода — вариации синего и голубого. К озерам тянулись цепочки журавлей. А от земли к ним поднимались струйки дыма от деревенских костров. Где-то на западе крестьяне подожгли лес и целый холм загорелся дымным пламенем. Пока мы взбирались на Мухавуру, небо все больше покрывалось тучами и становилось все темнее, а огонь — все ярче. Он осветил горы кроваво-красным пламенем, и казалось, что это проснулась Вирунга, что языки смертоносной лавы зальют сейчас окрестные поля и подземный грохот нарушит идиллическую тишину этого сказочного края.

Когда-то здесь, на месте этой горной страны, плескались воды древнего водоема, занимавшего западную часть Великих африканских разломов. Современные озера Эдуард и Джордж — лишь небольшие, оставшиеся от него участки. Гигантский водоем был неспокоен, его дно то и дело сотрясали подземные толчки, которые рождали гигантские волны-цунами. Они обрушивались на берег, смывали леса и бродивших там животных, а сами уходили под землю, в провалы, которые пересекали местность при каждом землетрясении. Дно водоема и его берега с запада на восток избороздили глубокие трещины. Поднимавшаяся по ним вязкая густая лава не растекалась по поверхности, а тут же застывала. А на нее из разверзнувшихся земных недр стихия выбрасывала все новые и новые порции лавы, наращивая конусы вулканов и холмов. Так возникла современная горная цепь Вирунга — удивительный ландшафт Руанды.

Из вулканической восьмерки Вирунги лишь два — Ньира-Гонга и Ньямлагира — оказались «долгожителями», они действуют до сих пор. Конус Ньира-Гонги все время маячит перед нами на горизонте. Над его вершиной клубилось белое облако, и мне почему-то казалось, что оно было не простым облаком, а клубами газов, вырывающихся из пышащего жаром жерла. Если бы сейчас, после пяти лет переездов и путешествий по Африке, меня спросили, где самое красивое место на этом ярком, разнообразном, безудержно щедром красками континенте, я бы не задумываясь ответил: «Здесь, в лесистых предгорьях Вирунги».

Наконец мы добрались до покинутого японцами лагеря. Да, пигмеи указали киношникам место, лучше которого вряд ли мог найти опытный оператор. Под навесом скалы росла группа высоких зонтичных хагений с красноватыми перистыми цветами. Скала эта не только давала тень, скрывающую сидящих на деревьях людей, но и загораживала от ветра невысокие, отлично просматривающиеся кусты, в которых обычно проводили время гориллы. За кустами поднималась непроходимая стена бамбука — естественная преграда, создающая хороший фон и не дающая животным уйти слишком далеко от хагений. В общем это был отличный павильон, сооруженный самой природой. Не было лишь актеров.

По лианам мы с Рубеном залезли на дерево и стали ждать горилл, которые, как говорили пигмеи, обычно появляются, «когда солнце доходит до середины неба». Устроившись поудобнее на настиле, сооруженном японцами на хагении, мы замерли в ожидании.

Прошло больше двух часов, прежде чем Рубен тронул меня за плечо и указал в сторону кустов. Взглянув в протянутый им бинокль, я невольно вздрогнул. Среди кустов появился огромный, определенно больше полутора метров, самец с серебристым мехом. Шел он вразвалку, как бы сознавая собственную силу, уверенно ступая по земле ногами и едва касаясь ее длинными пальцами рук.

Эти руки, пожалуй, больше всего поразили меня в горилле. Густая шерсть скрывала его шею и поэтому казалось, что руки начинаются прямо из головы, могучие, подвижные, почти одной толщины от плеча до кисти. Когда самец останавливался и опирался на руки, они превращались в единую дугу, создавалось впечатление, будто это не часть обезьяньего тела, а что-то инородное, на что животное просто положило голову. Самец либо не видел нашу группу, либо просто был настолько уверен в себе, что решил не обращать на нас никакого внимания.

Наблюдая горилл, невольно меняешь свое представление об обезьянах как о существах непременно суетливых, подвижных, проворных. Вот самец неторопливо вышел на небольшую открытую площадку между кустами, постоял, потом сел и в такой позе, не то задумавшись, не то задремав, оставался минут двадцать. Потом он встал, лениво почесал макушку, увенчанную мохнатой холкой, поднялся на задние лапы и несколько раз провел руками по груди, как бы расчесывая ее. Вынув застрявшие в шерсти ветки, самец обнюхал их, выбросил и вразвалку, на одних задних лапах прошел несколько метров к зарослям бамбука. Вблизи ничего съедобного он не нашел и поэтому полез вглубь, сильными руками раздвигая упругие зеленые стебли. Там он провозился минут пять и вернулся на поляну, держа во рту молодой белый бамбуковый побег. Поддерживая его рукой, самец на ходу вытащил зубами мягкую сердцевину, выплюнул кожуру и, как бы нехотя, не торопясь, принялся за еду.

Непонятно, если люди произошли от таких вот флегматичных обезьян, то откуда же взялись холерики?

Жуя побег, самец дошел до поваленного дерева, но не пожелал перелезать его, а отправился в обход и скрылся в кустах. Минут через двадцать он появился в окружении трех самок и двух молодых, довольно резвых существ непонятного пола. Самки важно расселись на почтительном расстоянии друг от друга и, протягивая руки то к одному, то к другому кусту, принялись срывать с них оранжевые плоды, молодые побеги и съедобные ветви. Прежде чем отправить пищу в рот, обезьяны внимательно осматривали ее и иногда томным жестом, как бы отмахиваясь, отбрасывали прочь. При этом они каждый раз корчили недовольную гримасу и издавали звуки, напоминающие чихание.

Когда все съедобное вокруг было уничтожено, одна из самок встала и заковыляла на новое место. Только тогда я увидел, что на ее обвислом животе, растопырив розовые лапки, висел крохотный детеныш. Мать села и он исчез в густой шерсти.

А наш старый знакомец-самец опять отправился в заросли. О его присутствии напоминали лишь звуки ломающихся стеблей. Что же касается юнцов, то они напоминали плохо воспитанных детей, которые не могут найти себе занятия, в то время когда старшие заняты делом. Сначала они бесцельно слонялись между кустов, изредка отправляя себе что-нибудь в рот. Потом уселись на старый муравейник и начали исследовать собственную шерсть, скрупулезно перебирая каждый волосок. Мартышки и павианы обычно освобождаются от насекомых с помощью друг друга. Гориллы же действовали в одиночку, ловко доставая длинными руками до любого участка тела.

Когда это занятие им наскучило, они отправились к отцу в бамбуковые заросли. Густая растительность скрыла от нас педагогическую сцену, которая там разыгралась. Скорее всего, отец счел, что молодежь проявила непочтительность к его особе, без спроса нарушив трапезу в одиночестве, и задал перцу юным нахалам. Из бамбука донесся мощный возглас: «Уыы-уыы», принадлежавший, несомненно, самцу, и вслед за этим на поляну выскочили две молодые гориллы. Я с замиранием сердца приготовился увидеть разъяренного самца, на задних лапах выходящего из чащобы и яростно бьющего себя в грудь, отчего, как описывают все очевидцы, по лесу разносятся звуки, напоминающие барабанную дробь: нок-пок-пок». Но к сожалению, ничего подобного не произошло. Самец не снизошел до преследования подростков и даже не вышел из зарослей.

Молодежь пошла было «жаловаться» к самкам, но те не удостоили их ни вниманием, ни лаской. Самка-мать сердито на них ощетинилась, а длинношерстная красавица, растянувшаяся понежиться под лучами заходящего солнца, наградила юнцов подзатыльниками. На вторую попытку самки ответили резким и сухим звуком — не то кашлем, не то лаем, но, скорее, не собачьим, а таким, какой издают зебры, начиная свои любовные игры.

Мы просидели на помосте уже более пяти часов. Если не считать последнего инцидента с молодежью, то все время гориллы вяло передвигались по очень небольшому клочку земли, затратив на это минимум движений и не (делав ничего такого, что обычно ждут от обезьян. Наверное, наблюдать любое другое столь же неподвижное животное на протяжении долгого времени было бы мучительно скучно. Но сознание того, что перед тобой «предки», видеть которых на воле удавалось лишь очень немногим, делало зрелище интересным и придавало значимость малейшему движению обезьян.

Начало смеркаться. Самец вышел из бамбуковых зарослей, подошел к самке-матери, которая грудью кормила младенца, поощрительно, ласковым жестом провел лапой по ее спине и пошел дальше. За ним, словно по команде, отправилась и вся группа, скоро исчезнувшая в дальних кустах…

Вечером, когда мы уже вернулись в деревню, старый мудрец Мвиру поведал мне «точку зрения» своего народа на поведение горилл. По его словам, нежелание горилл перелезать через поваленные деревья, медлительность и осторожность имеют вполне определенные причины.

— Раньше, как и подобает обезьянам, — говорил мне Мвиру, — гориллы жили на деревьях. Были они такие тяжелые, что ломали все сучья, а ели так много, что уничтожили все плоды. Лес начал чахнуть, пищи не осталось не только для горилл, но и для других животных. Нам, лесным людям, не на кого стало охотиться. И тогда наш великий вождь Мту пошел к Хозяину леса. Хозяин леса любит нас, своих детей, и поэтому он сказал гориллам, чтобы они жили на земле. Так они и сделали. Но ходят гориллы по ней медленно, чтобы ничего лишнего не помять, обходят деревья, чтобы не рассердить Хозяина леса. Гориллы боятся, что Хозяин запретит им жить даже на земле.

Возможно, конечно, что пигмеи, видя внешнее сходство между людьми и гориллами, распространяют это сходство и дальше, наделяя животных привычками, свойственными им самим. Мвиру потом уверял меня, что гориллы имеют в лесу собственные «зоны влияния» и никогда не заходят на участки, принадлежащие семьям других горилл. Если какое-нибудь крупное животное поселится в их лесных угодьях, они сообща изгоняют незваного гостя. Бывает это редко, поскольку даже слоны и буйволы избегают встреч с гориллами. Насколько я понял, они никогда не нападают первыми на других животных, но уж если противник вынуждает их применить силу, то они умеют за себя постоять.

Единственный враг горилл — леопард. Иногда он нападает на спящих обезьян. Но это бывает очень редко, когда в лесу пропадает дичь и леопард не может найти ничего другого.

— Мы тоже не любим есть горилл, потому что, когда с них сдерешь шкуру, они становятся похожими на человека, — объяснил Мвиру. — До тех пор, пока здесь не появились вазунгу[3], мы не охотились на обезьян. Но белые начали давать нам за обезьяньи шкуры и черепа деньги, на которые можно купить хорошие стрелы. Поэтому теперь мы иногда убиваем горилл.

На другой день в полдень мы сидели с Мвиру у костра. Было промозгло. Старик облачился в старую шинель и, зябко ежась, то перебирал струны ликембе, то, отложив инструмент, принимался развивать свою философию о лесе.

Вдруг он замер и напряженно прислушался. Потом крикнул что-то женщинам, которые сразу же прекратили работать и разговаривать. Я попытался тоже уловить хоть какие-нибудь звуки, но не услышал ничего, кроме шума падающих капель.

— Барабан говорит, что охота была неудачной, — нарушил наконец тишину Мвиру. — Почти весь день охотники преследовали большого буйвола, но он ушел в непроходимое болото. Завтра всем мужчинам опять придется идти на охоту.

Пигмеи — лесные кочевники. Они живут на одном месте полгода, год, пока вокруг стойбища есть дичь. Потом с легким сердцем оставляют свои нехитрые постройки и переходят на другое место, нередко за сотню километров, где еще есть непуганые животные.

Но в лесных чащобах Африки не было бы столько покинутых пигмейских селений, не будь еще одной причины. «Если кто-нибудь умер, значит, лес не хотел, чтобы человек жил в этом месте. Значит, всем пигмеям надо уходить», — слышал как-то я в Итури. В справедливости этого тезиса твердо уверены батва и бамбути. Поэтому, когда деревню навещает смерть, покойника закапывают под крышей его же хижины, а все селение, проведя ночь за поминальными плясками, на следующее утро снимается с насиженных мест и уходит поглубже в лес строить новые жилища.

Мвиру, очевидно, расстроило известие о неудачной охоте. Он уселся у входа в свою хижину, крикнул Сейку, чтобы та принесла еще другую трубку, и начал курить, надрывно кашляя после каждой затяжки. В одну из трубок старик набил крупно истолченных листьев, заменяющих здесь табак, а в другую насыпал темно-красного порошка мтупаега, поверх которого положил тлеющий уголек. Мтупаега — древесный гриб, встречающийся в лесах между озерами Киву и Эдуард. Его курят в растертом виде не только пигмеи; основными поставщиками этого наркотического зелья на рынок считаются батва.

Разговаривать теперь Мвиру явно не хотел. На мои вопросы он отвечал нехотя, полузакрыв глаза.

Неожиданный порыв ветра, зашумев в вершинах деревьев, напомнил о том, что природа — педант, что и сегодняшний день не пройдет без дождя. Ветер налетал, кренил гигантские стволы, поднимал хороводы сухих листьев и убегал куда-то дальше. А лес и все вокруг снова замирало, безмолвно и обреченно ждало.

Только нахальные турако почему-то обрадовались собирающемуся дождю, слетелись на деревенскую площадку и устроили веселую возню, прыгая по поваленным бревнам и стрекоча, словно сороки. Их темно-зеленое оперение великолепно гармонировало с густым мхом, покрывавшим поваленные стволы. Как только начинался ветер, турако стремительно взвивались вверх, щеголяя ярко-пунцовой «подкладкой» своих крыльев. Воздушный поток подхватывал птиц, и они парили над деревней, пытаясь перекричать своими трескучими голосами дальние раскаты грома. Потом птицы растворились в мгновенно окутавшей деревню полутьме, и дождь, даже не предупредив о себе первыми каплями, сплошным потоком поглотил лес.

Я укрылся в машине, но подумал, что под лиственной кровлей в хижинах пигмеев, наверное, куда уютнее. Водяной поток с такой силой барабанил по металлической крыше, что, даже зажав уши, я не смог избавиться от шума. Деревни, которая находилась от меня всего в полусотне метров, не было видно. Я заметил время: дождь начался в 13.50 и кончился в 14.20. Кончился так же внезапно, как и начался, как будто бы над нами была не иссякавшая туча, а гигантский резервуар воды, который мгновенно захлопнули. Сразу стало тихо и светло. За деревьями вновь виднелась деревня — хижины среди воды, как островки в половодье. Но через каких-нибудь полчаса вода спала, образовав два мутных потока вокруг селения, которое, оказывается, пигмеи построили на небольшом бугорке. Машина же моя оказалась на самом пути новорожденной реки. Среди веток и листьев, которые поток проносил мимо, я заметил распластавшего алые крылья турако.

У пигмеев не обошлось без происшествий. С некоторых хижин унесло крыши, и женщины вновь принялись их настилать. Но больше всех был огорчен Мвиру. Впопыхах он забыл на земле одну из своих трубок, и вода, конечно, унесла ее. Трубка, оказывается, была не простая, а вроде родовой реликвии: ее передавали от одного старейшины к другому.

Но я еще не знал об этом и совсем не вовремя обратился к расстроенному старику с просьбой разрешить мне пойти завтра с мужчинами на охоту.

— Можно испортить все дело. Вазунгу не умеют ходить по лесу: громко дышат и шумят. Если охотники и сегодня ничего не поймают, то деревня опять будет без мяса, — проворчал он, на четвереньках ползая вокруг хижины в поисках ценной пропажи. Вскоре ему стали помогать и женщины; они обшарили уже обнажившееся дно потока, но тщетно.

Сочувствуя горю Мвиру, женщины ползали по земле тихо, не переговариваясь. Вдруг в полной тишине, воцарившейся в отдыхавшем после дождя лесу, я услыхал барабанную дробь, глухо отдававшуюся во влажном воздухе.

— Охотники решили ночевать в лесу, потому что напали на новый след, — перевел «морзянку» тамтамов Мвиру. — Говорят, что большой кабан, просят принести новую крепкую сеть. Домой не вернутся, потому что ушли далеко, за большой холм.

Лицо старика преобразилось, в глазах появился живой огонек. Видимо, в нем заговорил врожденный охотничий азарт. Он мысленно был с теми, кто сейчас шел по охотничьей тропе, выслеживая добычу. И он должен был помочь им.

Старик отдал какие-то распоряжения женщинам и почти бегом направился к навесу, под которым стоял большой тамтам. «Та-тра-тррам-тра-та!» — с силой, которой я даже не ожидал от этого маленького старичка, выбивал растопыренными ладонями Мвиру. «Трам-тра-та-та!» Как объяснил мне Аамили, он вызывал мужчин, находившихся в другой деревне. «Нам с Мвиру с сетями не справиться, а женщинам к ним прикасаться нельзя», — добавил он.

Надо было обязательно задобрить Мвиру, чтобы он разрешил мне участвовать в завтрашней охоте. Но теперь я начал издалека.

— Ведь деревня, где сейчас находятся ваши мужчины, примерно на полпути от того места, где я видел горилл? — прикидываясь простаком, спросил я. — Ведь это далеко отсюда?

— Луна будет вот над теми деревьями, когда они придут в деревню, — ответил старик.

Где будет луна, я не имел ни малейшего понятия, но, вспомнив вчерашнюю поездку, прикинул, что мужчинам придется идти часа четыре.

— Пока они придут, пока приготовят сети, будет совсем поздно, и им придется идти к охотникам ночью.

— Придется идти. Большой кабан — много мяса. А луна светит хорошо.

— Но пешком идти долго. А вот на машине вчера мы доехали совсем быстро, — как будто невзначай кинул я и пошел прочь. Сразу предлагать свои услуги было нельзя: использование автомобиля явно не предусматривалось охотничьими канонами пигмеев. Надо было посеять в душе Мвиру сомнение и дать ему возможность самому понять, как было бы выгодно сэкономить сейчас пару часов.

Я посидел немного на бревне у деревенского костра, побродил среди хижин и опять вернулся к Мвиру. Он сосал свою трубку и задумчиво смотрел на небо.

— Когда ты приехал вчера от горилл, луна была около той ветки? — спросил он.

Я совсем не был уверен в этом, но счел нужным согласиться с ним.

— Тогда если бы они сегодня ехали с тобой, то были бы здесь еще засветло. Жаль, что бвана решил смотреть горилл вчера, а не сегодня.

— Я хочу съездить к гориллам и сегодня, а по дороге мне нетрудно подвезти людей, — сказал я, не желая, чтобы Мвиру принял это как одолжение.

— Аамили покажет тебе дорогу, — без лишних разговоров заключил Мвиру.

Доехали быстро. Пигмеи, вызванные тамтамом, успели пройти километра полтора и были в восторге, что им «подали» машину. Семеро пигмеев уместились сзади, четверо — спереди, но особой тесноты мы не испытывали. Все говорили хором, смеялись и удовлетворенно чмокали языками. Как перевел мне Аамили, некоторые из них не прочь были бы доехать на машине до стоянки охотников, другие возражали. Одна из спорящих сторон доказывала, что это невозможно, поскольку лес не допустит такой вольности и охота будет неудачной. Другие склонялись к тому, что можно проехать хоть полпути, «как будто не на охоту», тем самым усыпив бдительность своего благодетеля. Никому из них и в голову не приходило, что в таком непроходимом лесу, который начинался за деревней, машина просто не смогла бы проехать.

Когда мы вернулись в деревню, луны на небе еще и в помине не было. Мвиру был доволен и сразу же приступил к делу. Он обнюхал вытащенную из какой-то хижины сеть и отдал несколько распоряжений мужчинам. Двое из них подтащили к сети два глиняных горшка с водой, остальные принесли из леса ворох сочных стеблей каких-то растений, перемешали их с водой и стали месить руками. Один из старых охотников, бормоча что-то скороговоркой, начал сыпать в горшки какую-то коричневатую массу. Иногда он останавливался и испускал странный звук, напоминающий хрюканье.

— Он сыплет в воду кабаний помет, — объяснил мне Мвиру. — Когда идешь на охоту, лучше всего намазать сети пометом того животного, какое хочешь убить. Но нельзя говорить об этом животном. Надо только думать о нем и говорить его голосом.

— А почему же ты тогда говоришь о кабане? — удивился я.

— Но ведь я же не пойду на охоту. Я останусь здесь и буду просить лес послать нам удачу.

Я подумал, что в сущности пигмеи занялись разумным делом. Сеть пропахла человеческим жильем, и это, естественно, могло помешать успешной охоте. Но, начав с полезного дела, пигмеи, по-моему, вскоре о нем забыли и превратили промывку сетей в какое-то таинство. Старик продолжал что-то приговаривать, а Мвиру достал из костра пару красных угольков и положил на них кусочек кабаньего клыка. Как только появился резкий запах горелой кости, Мвиру сложил угольки и клык на небольшой черепок и начал поочередно обносить им каждого из мужчин, которые смачно плевали в его шипящее содержимое. Потом черепок с угольками был завернут в листья и передан старшему мужчине. Угольки понесут на ночную стоянку, где ими разожгут костер.

Большинство пигмеев умеют добывать огонь с помощью трута или двух камней. Но прибегают они к этому способу очень редко. Костер посреди их деревни горит днем и ночью, и, когда кто-нибудь из пигмеев отправляется в путь, он непременно берет с собой уголек из деревенского очага. Пигмеи верят, что у каждого племени, у каждой семьи есть «свой очаг», отличный от очага других соплеменников, и что костер, зажженный принесенным из деревни угольком, как-то связывает их с домом, родным лесом и оберегает от опасности…

Когда окуривание сети было закончено, мужчины вылили на нее содержимое горшков, размазали ногами и смачно сплюнули. Девять мужчин взвалили себе на плечи еще мокрую, извергающую потоки мутной зеленоватой жижи сеть, взяли в правые руки копья, в левые — луки и, выстроившись цепочкой, пошли в лес. Они были похожи на сказочных воинственных гномиков.

— Братья Фежи и Лугупа вместе с Аамили поведут завтра с утра женщин, которые будут загонять кабана. Можешь идти с ними, — хитро прищурившись, обратился ко мне Мвиру, когда фигурка последнего охотника исчезла за деревьями…

Фежи и Лугупа могли бы быть прекрасным объектом для изучения антрополога. Мать их — всеми почитаемая мудрая Хеми, обычно весь день сидящая у костра и дающая неоценимые советы женщинам, — была чистокровная пигмейка. В молодости она вышла замуж за хуту, но тот вскоре умер, и Хеми вернулась в родную деревню, где вскоре появился на свет Лугупа. Через два года ее взял в жены сын старейшины соседнего пигмейского племени, от которого у нее родился сын Фежи. Но второй супруг Хеми тоже прожил недолго: вскоре он погиб от когтей леопарда. И тогда она вновь переехала в родное селение. Больше в жены Хеми никто не брал, что, правда, не помешало ей вырастить еще шестерых детей.

Сейчас Фежи двадцать восемь лет, Лугупе — тридцать один. Я заметил место на своей рубашке, до которого, стоя рядом со мной, Фежи достает макушкой, и таким образом выяснил его рост: 134 сантиметра. Лугупа, единственный во всей деревне мужчина с примесью чужой крови, выглядел великаном, хотя он вряд ли перерос 155 сантиметров. Кожа у него была гораздо темнее, чем у остальных пигмеев, и лишена растительности, тогда как всю грудь его брата покрывали рыжеватые курчавые волосы. Но главное, что бросалось в глаза, когда они стояли рядом, — форма рта. У Лугупы рот был обычных размеров, но с широкими, как у всех банту, губами, будто немного вывернутыми наружу. А у Фежи губы тонкие, а рот очень широк. Такая форма рта типична для всех пигмеев.

Я много читал о необычайно вздутых, так называемых барабанных животах пигмеев. Но по-моему, это справедливо лишь для тех из них, которые живут по периферии леса или в «туристских» деревнях и не могут прокормиться охотой, и употребляют непривычную пищу, причем нерегулярно.

Ни Лугупе, ни Фежи не давали никаких поводов для беспокойства, что у них «лопнет живот». У них, как и v всех пигмеев в щедром «добром лесу», были широкие, несколько непропорциональные грудные клетки, длинные мускулистые руки и немного тяжеловатые торсы. Только у Лугупы этот торс был посажен на нормальные, а у Фежи — на короткие ноги. Именно из-за коротких ног главным образом и сокращается рост пигмеев. Это ноги следопытов, крепкие и выносливые. На следующий день по время охоты я наблюдал за обоими братьями: Лугупа, подкрадываясь к добыче, шел «на полусогнутых», испытывая явное неудобство. Фежи двигался прямо, шел на зверя нормальной, чуть крадущейся походкой.

В Лугупе было что-то от угловатого крестьянина, он казался немного нелюдимым, этаким увальнем. А в Фежи чувствовался человек вековой свободы, непосредственный, веселый, подверженный капризам собственных эмоций. В глазах у него постоянно светился озорной огонек. Прослышав, что завтра мы вместе идем на охоту, он взял меня под свою опеку.

(' какой бы просьбой я ни обращался к Фежи, что бы я у него ни спрашивал, он всегда мне отвечал на суахили: «Мзури» (Хорошо). На первых порах это у меня не вызывало никаких сомнений. Но потом я заметил, что все мои просьбы остаются без ответа, и начал задавать ему прямые вопросы. Тут уж «мзури» было бы ни к чему. Оказалось, что Фежи знал на суахили одно-единственное слово. Пришлось перейти на язык жестов.

Я хотел послушать, как пигмеи играют на своих музыкальных инструментах, а заодно надеялся, что звуки музыки привлекут женщин и заставят их сплясать что-нибудь у костра. Пигмеи известны как прекрасные танцоры еще с древнейших времен. Сохранилось, например, письмо фараона VI династии Неферкара (около 2000 лет до н. э.), в котором упоминается о пленном пигмее, мастере танца.

Фежи тотчас же понял мои жесты, принес ликембе и заиграл. Время от времени под ее дребезжащие звуки он скороговоркой что-то напевал или молча вставал и крадучись проходил вокруг костра, очевидно, движением подтверждая то, о чем рассказывали слова и звуки ликембе.

Для меня понятнее всего было лицо Фежи. Не знаю, «играл» ли он специально для меня, или такой богатой мимикой всегда сопровождается исполнение песен у пигмеев. Ожидание и радость, испуг и смех, муки и удивление, как в калейдоскопе, сменялись на лице Фежи, отлично согласовываясь с аккомпанементом ликембе. Когда в будущем пигмеи начнут посылать своих представителей на международные конкурсы мимов, то лавры первенства на соревнованиях, бесспорно, будут принадлежать им.

Играл Фежи долго, но женщины не появлялись. Деревня ложилась спать полуголодной, и, очевидно, людям было не до танцев.

Фежи внезапно провел пальцами по всем восьми струнам ликембе и резко оборвал песню. Потом, довольный, рассмеялся и протянул инструмент мне. Надо было как-то выйти из затруднительного положения, и я дал понять, что предпочитаю «сыграть» на своем инструменте. Жестом пригласил Фежи в машину, усадил на переднее сиденье и… включил транзистор.

Длинные волны были заполнены разговорами на непонятных языках. На средних же я тотчас поймал развлекательную африканскую программу — рассчитанные на местный вкус песенки, которые без устали транслируют ближние радиостанции. В Восточной Африке еще несколько лет назад такая музыка получила название «конгос». В ней много криков, назойливого перезвона гитар и завываний саксофонов.

Фежи слушал минут пять, потом начал ерзать на сиденье и, взявшись за ликембе, принялся наигрывать собственную мелодию. Я настроил приемник на английские блюзы, потом на понравившегося мне французского шансонье. Но всякий раз Фежи принимался заглушать их собственным музицированием.

Мне стало интересно. Я устроил транзистор на коленях у пигмея, переключил на короткие волны и, положив его палец на колесико настройки, показал, как надо обращаться с приемником.

Сначала ему доставляло удовольствие бесцельно вертеть колесико, извлекая из транзистора какофонию рыков и киска. Потом Фежи замедлил темп и, настраивая приемник на музыкальную передачу, стал слушать более внимательно. Современные симфонисты, «Хабанера» Бизе и джазовой обработке, исполненная по-французски песенки из «Человека-амфибии» и «Венгерские танцы» Брамса не привлекли внимания лесного музыканта. А вот псалмы он слушал довольно долго. Когда же они кончились, Фежи вновь принялся вертеть колесико настройки. Остановился он, лишь когда из приемника донеслись звуки хора — стройного, многоголосого. Передавали какую-то ораторию. Она исполнялась минут двадцать, и все это время Фежи сидел не шелохнувшись, широко открыв глаза и крепко прижав к груди сложенные крест-накрест руки. Он не очнулся даже тогда, когда музыка кончилась и заговорил диктор. Передача шла на языке африкаанс. Я понял, что радио Йоханнесбурга транслирует оратории Генделя. Оказывается, мы слушали «Мессию». За ней последовали аккорды из «Иуды Макковея». Фежи посмотрел на меня, радостно улыбнулся и вновь погрузился в мир звуков.

Что привлекло этого маленького лесного музыканта в ораториях великого немца? Покорила ли его монументальность музыки или, может быть, в генделевском хоре он нашел что-то общее с хорами пигмеев, которые сопровождают разыгрываемые у костра мифы и легенды? Или такова сила подлинного искусства, искусства поистине общечеловеческого?

Когда приезжаешь в деревню к пигмеям на полчаса, чтобы сделать пару мимолетных фотографий, или даже когда незваным гостем проводишь среди них несколько дней, трудно заметить признаки «пигмейской культуры». В глаза бросается бедность, в которой многие, к сожалению, видят «экзотику» бытия этих самых низкорослых людей нашей планеты. Но серьезные исследователи, проведшие в обществе пигмеев не один год, пишут о неповторимых по своей поэтичности мифах и легендах пигмеев, об их врожденном чувстве ритма и тонком юморе.

Во время первого всемирного фестиваля афро-негритянского искусства в Дакаре я познакомился с браззавильским художником Пьером Лода, основоположником знаменитой школы живописи «Пото-Пото». Пьер водил меня по лабиринтам выставки, хвалил одно, ругал другое, доказывал, немного повторяя Л. Сенгора[4], «врожденную артистичность» африканцев. Потом остановился у обшитого холстом стенда, обвешанного яркими акварелями своих последователей:

— Вот доказательство. Знаете ли вы, что своим возникновением «Пото-Пото» обязано пигмеям — самому дикому и отсталому народу Африки, народу, где каждый— артист и художник? — спросил он. — Как-то один из молодых живописцев совершенно случайно принес в мою студию изделия, найденные им в пигмейской деревне. Это были украшенные резьбой рога, примитивные рисунки на коре. Стиль их работы был прост и одновременно столь выразителен, что подкупил нас, заставил заинтересоваться искусством пигмеев, перенять их манеру. У этих маленьких людей врожденный дар к рисованию, к украшению мест своего обитания…

И вот теперь уже второй час, не шелохнувшись, пигмей сидит у меня в машине и слушает Генделя. Причем слушает не потому, что приемник был просто настроен на эту волну, а собственноручно отыскав звуки классической оратории в какофонии звуков в эфире, явно отдав ей предпочтение перед всем прочим…

Из деревни мы вышли, растянувшись длинной цепочкой: впереди Аамили, за ним я, Фежи и женщины. Я было отказался от копья и лука, которые вручил мне Фежи, ссылаясь на то, что мои руки и плечи и без того увешаны фото- и кинокамерами, но охотники запротестовали. Наверное, мое появление на охотничьей тропе без оружия подрывало не только мой, но и их мужской авторитет в глазах женщин. Фежи вызвался нести часть аппаратов, а мне дал лук, колчан и тяжелое копье, которое почему-то беспрерывно норовило попасть мне между ног.

Женщины — их было больше двадцати — шли на почтительном расстоянии. В охоте разрешается участвовать лишь взрослым женщинам, прошедшим обряд дефлорации[5] и украсившим по этому случаю свое тело татуировкой. Обычно это просто бесцветные полосы на лбу и кресты на щеках и груди. Сегодня по случаю охоты в надрезы была втерта синяя краска. У каждой на плече висела плетеная сумка, в которую по пути женщины собирали ягоды, коренья, насекомых. У двух к спине были привязаны четырех-, пятилетние мальчишки. Хоть со спины матери, но они уже приобщаются к великому искусству охоты.

Шли по звериной тропе — об этом говорили и следы, и множество навозных куч. Но вместо того чтобы обойти их стороной, Аамили первым, а за ним и все остальные месили помет. Таков один из способов замести собственные следы, не оставить на тропе своего, человеческого запаха. Зато казавшиеся мне ничем не примечательными места Аамили старательно обходил, сворачивая в лес, а за ним с тропы сходили и все остальные. Вначале я решил, что это случайность, и уверенно пошел прямо, но сильные руки идущего сзади мгновенно оттащили меня в сторону. Фежи недовольно покачал головой и молча указал вверх. На толстой ветви, нависшей метрах в тридцати над тропинкой, было подвешено бревно с копьем. От него вниз спускалась тонкая лиана, ничем не отличавшаяся от других таких же лиан. Она пересекала дорогу и была привязана к дереву, росшему на другой стороне тропы. Стоит задеть за такую лиану, чтобы копье вместе с бревном потеряло равновесие и пронзило жертву. Для того чтобы погибла не очень крупная дичь (за которую может сойти и человек), достаточно лишь одной царапины. Копье, как правило, отравлено, а яды пигмеев, добываемые из трупов грызунов, действуют безотказно.

Не всякий раз, когда Лугупе сходил с тропы, я мог обнаружить силки и ловушки. Однако по тому, сколько раз он это делал, можно судить о том, что ходить здесь без провожатого равносильно самоубийству. «Насыщенность» леса смертоносными сооружениями необычайно велика, и в этом, кстати, одна из причин того, что банту боятся леса и редко отваживаются углубляться в пигмейские районы без сопровождения маленьких лесных жителей.

Тропа начала спускаться вниз, в долину. Лес сделался светлее, появился подлесок, и вскоре обвешанные мхами исполинские деревья сменились густыми зарослями злаков пеннисетума и андропогона. Иногда из-под ног Аамили вырывались стайки рябых цесарок. Мужчины мгновенно натягивали луки, но всякий раз птицы, беспорядочно хлопая крыльями и кудахча, успевали скрыться в высокой траве. Только однажды стрела настигла жертву. Охотники прошли мимо трепещущей птицы, даже не взглянув на нее. Их дело было сделано. Женщины должны подобрать дичь, на ходу ощипать ее и выпотрошить.

Мы прошли еще с километр, когда Лугупе остановился и издал радостный возглас. В яму-ловушку, вырытую прямо на тропе, провалился дикобраз. Несчастное животное насквозь проткнули торчавшие на дне остро заточенные бамбуковые колья. Когда Лугупе спрыгнул в яму, чтобы высвободить тушу, оттуда с недовольным жужжанием вырвался целый рой насекомых. Женщины тут же принялись разделывать тушу, а мужчины, закрыв яму ветками и листьями и слегка припорошив их землей, уселись неподалеку и вытащили из колчанов свои длинные трубки. Настоящая охота еще не началась, и мясо уже было. Это хорошее предзнаменование подбодрило пигмеев.

— Ловите ли вы в такие ямы крупных животных — слонов и буйволов? — поинтересовался я у Аамили.

— Когда-то ловили. Но сейчас слоны совсем ушли из этого леса, а буйволы попадаются очень редко. Поэтому, если мы хотим убить большого зверя, мы не ждем, пока он сам провалится в яму, а выслеживаем его в лесу и дожидаемся, когда он уснет. Один из охотников подкрадывается к зверю и всаживает ему в живот копье. Чем глубже ушло копье, тем лучше. Потом охотник убегает, а зверь начинает кричать от боли. Мы больше не трогаем его. Если копье застряло глубоко, животное все равно скоро погибнет и будет найдено по следам крови. А если не глубоко, то к большому зверю подходить нельзя: он может растоптать всю деревню.

Очевидно, у различных пигмейских племен свои методы охоты на слонов. Знаменитый кенийский охотник, «убийца слонов» Боб Фостер рассказывал мне, что узнал от пигмеев одно из наиболее уязвимых мест этих толстокожих великанов — мочевой пузырь. Он уверял, что в Итури мечут копья именно туда. А в лесах Рувензори старый вождь бамбути Моибе говорил мне, что его люди подкрадываются к спящему слону и перерезают ему сухожилия задних ног. Когда слон уже почти перестает двигаться, ударом копья ранят его хобот. «После этого из слона выйдет много красной воды и он умрет, — говорил он. — Тогда в деревне будет много мяса, хорошего вкусного мяса».

Аамили еще несколько раз сходил с тропы, обходя ловушки. Оставалось только дивиться тому, как вчерашняя группа охотников прошла по этому пути ночью и ни разу не задела коварной лианы или не провалилась в ловушки, закрытые ветками. Пигмеи довольно добросовестно соблюдают границы своих охотничьих владений. Они не только не заходят на территории, где промышляют соседние племена, но и избегают охотиться в «цивилизованной» полосе — вблизи дорог и селений банту.

На нарушение этого принципа пигмеев иногда провоцируют… те же слоны. Непонятно почему, но эти гиганты, для которых в природе нет никаких препятствий, нагулявшись в чащобах, очень любят выйти на дорогу и, растянувшись цепочкой, всем семейством шествовать вдоль насыпи. Пигмеи отлично знают это пристрастие слонов к прогулкам по шоссе и иногда не удерживаются и сооружают огромную, искусно замаскированную яму поперек дороги. Лет пятнадцать назад в такую слоновую ловушку вблизи Рухенгери угодил вместе с джипом бельгийский офицер. Отделался он ушибами; ехавшие сзади на транспортерах солдаты без особого труда вытащили разгневанного командира. Но на следующий день на «место происшествия» прибыли войска. Не выходя из бронированных машин, они проехались по утлым пигмейским хижинам, потом расстреляли тех, кого не успели раздавить. Так было уничтожено шесть деревень, расположенных вблизи дороги. Сейчас такие происшествия улаживают мирным путем, но полиции вокруг пигмейских районов еще нередко приходится сталкиваться с подобными «специфическими проблемами».

Мы прошли еще часа четыре, миновали болотистый луг и снова углубились в лес. Вдруг Аамили остановился и, сложив руки рупором, издал резкий, напоминающий птичий крик, звук. Тотчас же слева, издалека, кто-то отозвался ему таким же криком, имевшим какое-то вполне определенное смысловое значение. Аамили бросил женщинам несколько отрывистых фраз, и те, сойдя с тропы, свернули вправо. Шли они теперь не цепочкой, а растянувшись по лесу, все дальше отдаляясь одна от другой. Мы же двинулись влево, откуда раздался крик.

Большая часть охотников, проведших ночь в лесу, скрывалась за небольшими кустами, обрамлявшими узкий ручей. Здесь же были два пигмея из тех, которых я подвозил вечером на машине. Остальные, очевидно, дожидались женщин и должны были руководить загоном животных.

Перебросившись с вновь прибывшими парой фраз, охотники сразу же приступили к делу. По обе стороны от ручейка, между стволами, протянули сеть, маскируя ее свисавшими с них лианами. Чтобы не вспугнуть бегущее к ней животное, каждый из пигмеев скрылся за дерево. Старший охотник, пожилой пигмей, с длинной узкой бороденкой, вдруг издал гортанный звук, и оттуда, куда ушли женщины, сразу же послышался шум: это они начали загонять животных. Шли женщины на нас, выстроившись дугой так, чтобы охватить как можно больший участок леса и в то же время направить испуганных животных прямо в сети. Женщины были где-то далеко, километрах в двух от нас, так что добычи ожидать было еще рано.

Я посмотрел на стоящих за соседними деревьями пигмеев: Фежи и двух молодых парней. Зрачки их были сужены, рот сжат от напряжения, маленькие крепкие руки держали наготове копье. Они стояли совершенно неподвижно. Но сколько динамики было в этих наэлектризованных, напружинивших мышцы маленьких охотниках, в любой момент готовых броситься на запутавшуюся в сетях жертву — будь то дрожащая от страха безобидная антилопа или страшный в своей смертельной агонии леопард! И как были непохожи эти смелые, деятельные «хозяева леса» на «туристских» пигмеев — жалких, беспомощных, потерявших самих себя людей!

Вдруг затрещали трещотки, и пигмейки закричали: «Юу-юу-юу». Это было предупреждение о том, что кабан вышел из своего укрытия. Довольный Фежи показал мне два растопыренных пальца. Понял я значение этого жеста лишь тогда, когда увидал пару несшихся прямо на нас бородавочников. Они бежали один за одним — самка за самцом, пригнув и одновременно вытянув морды.

Когда рядом со взрослым бородавочником есть поросята, они бегают, забавно подняв свои хвосты; африканцы уверяют, что в густой траве такой торчащий перпендикулярно хвост помогает им найти друг друга. Но сейчас животные бежали с вытянутыми, как бы продолжающими тело, хвостами. Издали они были похожи на игрушечную ракету, пущенную вдоль земли. По мере того как кабаны приближались, я все более отчетливо различал их омерзительные физиономии с наростами-бородавками и устрашающими, закрученными, словно усы, клыками. Злые маленькие глазки излучали бесстрашие и ненависть. Наверное, отвага и этот устрашающий облик и позволяют бородавочникам иногда обращать в бегство своих извечных врагов — леопардов.

Но сейчас судьба животных уже была предрешена. В последний момент самец, правда, заметил западню и попытался свернуть. Но сила инерции была такова, что он не смог сделать этого и прочно запутался в сети. Самка стукнулась о него мордой и отскочила в сторону, но в тот же момент пущенное чьей-то меткой рукой копье пригвоздило ее к земле. Животное было еще в агонии, когда радостные крики мужчин, прыгавших и приплясывавших на залитой кровью земле, известили остальных, что охота окончена. Особенно радовался молодой Узинга. Он совсем недавно получил право участвовать в «большой охоте», и вот сегодня, да еще на глазах белого гостя, в отрезок сети, который караулил Узинга, попали сразу два кабана. Хотя заслуга его в общей удаче была ничем не больше, чем остальных, все считали, что именно Узинга «поймал двух кабанов». Ему принадлежало право вскрыть жертвы и вытащить теплые, еще подергивающиеся на ладони сердца. Вечером, у костра, их поделят между всеми односельчанами. И все будут считать, что Узинга поделился с ними не только добытым мясом, но своими мужеством и отвагой.

Пигмеи весело приплясывали, стараясь перекричать один другого, наперебой рассказывали происшествия сегодняшнего дня, спорили и смеялись. Женщины тут же под присмотром Аамили и главного охотника разделали туши и уселись отдохнуть. Кто-то притащил тлевшую головешку и принялся разводить костер. Но на лес вдруг быстро, как и вчера, опустилась предгрозовая темнота, давая понять, что костру не бывать. Полил ливень, и теперь уже было безразлично: стоять ли под деревом, от густой кроны которого не было никакого проку, идти ли в деревню, или лечь и лежать в мгновенно образовавшихся лужах. Воды было полно повсюду. Лес стал похож на гигантский аквариум.

Пигмеи не спеша покончили со своими делами, взвалили на плечи сети и мясо и отправились в путь. Я с нетерпением посматривал на часы, надеясь, что, как и вчера, дождь подчинится расписанию природы и вскоре прекратится. Но он лишь ненадолго прервался, а у деревни возобновился с новой силой.

Когда я наконец залез в машину, то понял, насколько наряд пигмеев лучше моего приспособлен к местным условиям. Они быстро обсохли у костра, отжав свои фартуки и повязки, а я еще все переодевался и снова промокал в лужах, которые образовали на дне машины потоки с моей одежды. Понятие «вымок» здесь не подходит. Я просто пробыл в воде четыре часа.

В деревне было темно, дождь загнал людей в хижины, и я понял, что потерял возможность посмотреть всех жителей в сборе, увидеть танцы, которыми всегда кончается день удачной охоты, и еще раз услышать песни. Деревня притихла, и лишь изредка среди деревьев мелькали маленькие красные огоньки. Это кто-то из пигмеев нес из костра головешку в свою хижину.

Тропинка раскисла, сделалась скользкой и почти непроезжей. Я попытался выехать из пигмейской деревни старым путем, вдоль подножия Мухавуры, организовав под руководством Фежи человек двадцать толкать машину. На равнинной лесной тропе «двадцать пигмейских сил» довольно успешно высвобождали «Волгу» из луж и колдобин. Но потом местность стала холмистой, появились завалы деревьев, обрушившихся сверху камней и потоки грязи. Пришлось повернуть обратно и ехать по более ровной лесной тропе на юг. Пигмеи бежали за мной еще километров пять и, наверное, намеревались сопровождать меня дальше. Но, убедившись, что могу справиться и без помощи, я решил распрощаться. Каждый из пигмеев долго тряс мою руку и говорил какие-то напутствия. Дольше всех прощался со мной Фежи. Потом, смущенно улыбаясь, он подошел к машине и постучал по багажнику. Я открыл его, и Фежи указал мне на старую покрышку. Он потрогал покрышку рукой, а затем постучал себя по груди. Фежи явно хотелось получить ее в подарок. Скорее всего, в деревне банту он видел, как из таких покрышек африканцы вырезают «обувь», и теперь решил пощеголять перед своими соплеменниками. Я выполнил просьбу, и Фежи, радостно свистнув, покатил покрышку по тропе. За ним, приплясывая, побежали и другие пигмеи.

Тропа, по которой я ехал на юг, по-видимому, где-то проходила по конголезской территории, поскольку увенчанная шапкой снегов пирамида вулкана Карисимби, который стоит как раз на границе Руанды и Демократической республики Конго, маячила слева. Лес кончился, и тропинка начала виться среди лоскутов полей и крохотных кофейных плантаций. Вулканические почвы этих мест плодородны, поэтому люди идут к подножиям Вирунги и из ДРК, и из Руанды, и из Уганды. Это самая перенаселенная, богатая и благодатная для крестьян часть Восточной Африки.

В участки возделанных земель узкими языками начали вдаваться безжизненные нагромождения пористой серой породы. То были первые предвестники близости Ньира-Гонги — самого младшего и самого активного в вулканическом братстве Вирунги. Возраст Ньира-Гонги и другого действующего вулкана этой системы — Ньямлаги-ры — бельгийские геологи оценивают всего лишь в 20 тысяч лет. Куски лавы почти сплошь, как мелкий шлак, покрывают тропу, которая, послушно подчиняясь волнистым изгибам плато, то плавно спускается вниз, то взбирается вверх, на гребень застывших вулканических потоков. Кое-где над нагромождениями лавы клубился пар, а в одном месте дорогу пересекал выбивающийся из-под земли горячий ручеек. Я с опаской сунул в него палец. Нет, вода не обжигала. Но кофе, который я растворил в ней, и не должен быть горячее.

Кипящая под Ньира-Гонгой магма последний раз вырывалась наружу в 1948 году. Почти четыре месяца потоки густой раскаленной лавы стекали с кратера, уничтожали поля, выжигали леса, Почти четыре месяца те немногие, кто рискнули остаться и не бежали подальше от огнедышащей горы, не видели ни неба, ни солнца: все кругом заволокли густые облака пара и газов, образовавшиеся в первый же день извержения. Они не рассеялись до тех пор, пока вулкан вновь не угомонился. Ночью из кратера Ньира-Гонги поднималось зловещее алое зарево, которое отражалось в нависших над ним облаках и озаряло все вокруг фосфоресцирующим светом. Как напоминание об этом шабаше подземных сил на полпути между Ньира-Гонгой и озером Киву природа воздвигла памятник: здесь появился новый 1740-метровый вулканический конус. Местные жители дали ему название Вовоквабити — «Новорожденный огня».

Молодость Вовоквабити выдает то, что он совершенно гол. Деревья и кусты еще не успели поселиться на его склонах. Лишь пионеры растительного мира — мхи и лишайники — кое-где подернули серо-зеленым налетом нагромождения пористых туфов, в углублениях которых застряла принесенная ветром почва. Там же, где нет туфов, склоны Вовоквабити покрыты блестящей на солнце застывшей лавой, поверхность которой еще не разрушена водой и ветром.

В Кисеньи, где я провел остаток дня, я познакомился с французским геологом Раймоном Деви, который рассказал мне, что процесс освоения растительностью молодых вулканических образований идет сейчас куда медленнее, чем в те времена, когда подножия Вирунги не были заселены человеком. Он считает, что главную роль в этом сыграло интенсивное сведение окрестных долинных лесов. В результате этого в районе исчезли слоны, буйволы и другие животные, которые использовали вторгавшиеся в лес потоки лав вместо дороги и за один-два года покрывали их слоем навоза, где вскоре селились папоротники и прорастали травы. Излившиеся много лет назад во время извержений Ньямлагиры лавовые потоки уже зеленеют зарослями кустарников. Более же поздние лавовые поля еще не везде покрылись даже папоротниками и травами. А вечнозеленых лиственных деревьев, которые покрывают склоны других вулканов Вирунги, между Нияра-Гонгой и Вовоквабити нет совершенно. Весь этот район представляет собой своеобразную лабораторию, где природа демонстрирует различные стадии образования почв и заселения их растительностью.

Кисеньи — небольшой руандийский городок, курорт и торговый центр, расположенный на берегу озера Киву. Я подъехал к озеру с севера, где последние извержения выжгли лес и покрыли землю однообразной броней серых туфов. Раскаленная лава спустилась в озеро, вскипятила его воду на расстоянии сорока метров от берега и образовала длинный пустынный мыс.

Если бы не яркое солнце, королевские пальмы вдоль набережной Кисеньи и пылающие огненно-красными цветами бугенвилии у входов в особняки, то Киву вполне можно было бы принять за норвежский фьорд. Каждое извержение Ньира-Гонги выдвигало в озеро новый полуостровок или мыс, рождало новые бухточки и заливы, создавало прихотливые очертания его современной береговой линии. Скучных, низких и заболоченных берегов, «портящих» почти все великие африканские озера, здесь нет. Заросшие влаголюбивыми лесами скалы обрываются прямо к прозрачным водам, которые, подмывая мягкие туфы, создают причудливые гроты и пещеры. В глубоко вдающихся в горы узких заливах, затененных сверху кронами деревьев, всегда спокойно, темно и таинственно. А на небольших островках-скалах солнечные блики пускают веселых зайчиков и легкий ветерок разбивает о них волны, разлетающиеся алмазами брызг.

Живущие среди гор восточного берега Киву люди племени хунде, каждый день наблюдая, как солнце садится в красное озеро, сложили легенду. В ней говорится о том, что солнце ночует в Киву. Оно разогревает его дно, и расплавившаяся земля смешивается с водой, ищет выхода. И тогда живущий под горой полувеликан-полубог Гонго приказывает духам раскрыть жерло вулкана. «Тогда-то и начинается извержение, — уверяют хунде. — А красный свет, который по вечерам виден над Ньира-Гонгой, — это отблеск спящего солнца».

Киву не только самое красивое из великих озер Африки, — это единственный крупный водоем на всем континенте, не заселенный крокодилами и бегемотами, не зараженный бильгарцией и другими малоприятными простейшими. В водах озера, на глубине от 350 до 480 м, в огромных количествах содержатся растворенный углекислый газ, метан и другие вещества. В поверхностных же слоях воды этих веществ встречается немного, так что для человека они не ощутимы. Тем не менее их достаточно для того, чтобы не дать зловредным простейшим заселить Киву.

Количество природных газов в Киву постепенно растет, поскольку на дне сбросовой впадины, которую занимает озеро, скопилось очень много разлагающихся органических остатков, попадающих из верхних слоев. Их концентрация объясняется, с одной стороны, огромным гидростатическим давлением, которое создает гигантская водная толща глубокого озера; с другой — застойным характером глубинных вод, которые не перемешиваются с верхними. Запасы метана, например, достигают здесь 50–60 миллиардов куб. м, и правительство Руанды возлагает большие надежды на его использование. Пока что огромное водное газохранилище снабжает топливом лишь расположенный в Кисеньи пивоваренный завод — самое крупное промышленное предприятие Руанды (на нем занято 165 человек). Но на метане Киву могли бы работать целые отрасли тяжелой индустрии. Правительство Руанды обратилось к соседним странам с предложением построить на «кооперативных началах» межгосударственный металлургический завод, где руандийский метан мог бы использоваться как окислитель. Завод будет работать на конголезской электроэнергии и руде Уганды.

Порт Кисеньи представляет собой стоянку двух проржавевших катерков, десятка яхт с разноцветными парусами да моторок.

За пару долларов высоченный лодочник без лишних разговоров согласился показать основные достопримечательности руандийского берега и засветло вернуться в Кисеньи.

Руандийский берег казался куда красивее конголезского. Поднимавшиеся из воды лесистые горы иногда расступались, и между ними, на востоке, открывались дали саванны и маячащие на горизонте пологие волнистые холмы. Небольшие кофейные плантации своей темной зеленью резко контрастировали с делянками гороха и бобов — основной пищей земледельцев-хуту. Кое-где на берегу возвышались массивные, сложенные из темно-красного кирпича здания католических миссий: собор, рядом школа, общежитие, больница.

Руанду нередко называют африканским Ватиканом, и в этом сравнении нет особого преувеличения, потому что ни в одной стране континента церковь не играет такой роли, как здесь. Куда бы мне в Руанде ни приходилось ездить, я обязательно наталкивался на увенчанное крестом красное здание, словно крепость, возвышающееся над ветхими африканскими хижинами. «Святые отцы» из миссионерской организации, созданной кардиналом Алжирским Лавижери, за шестьдесят лет бельгийской «опеки» Руанды прибрали к рукам все начальные школы страны. Различными религиозными организациями выпускается дюжина газет и бюллетеней, причем их тиражи нередко превосходят тиражи светских изданий.

В Гоме, где я попросил высадить меня у берега, прямо к миссии подступали кофейные плантации. Отец Паскуале, завидев редкого в этих местах посетителя, предложил показать окрестности. Ловко подобрав на колени полы рясы, он уселся на свой мотороллер, пригласил меня занять место сзади и лихо покатил по тропинке.

Кофе, кофе, кофе… Деревца чуть выше человеческого роста, усыпанные темно-красными, словно вишенки, плодами. Эти плоды обеспечивают сегодня шестьдесят процентов дохода Руанды, на их долю падает более половины стоимости ее экспорта. Большая часть кофейных посадок расположена именно вокруг Киву. Но крупных кофейных плантаций — ни иностранных, ни африканских, как в соседних странах, — Руанда не знает: основная часть кофейных зерен поступает из мелких крестьянских хозяйств, которых в Руанде больше трехсот тысяч.

— Это плантации католического кооператива «Абахизи», — поворачиваясь ко мне, кричит отец Паскуале. — Молитвы молитвами, но чтобы африканец отказался от своих идолов и начал ходить к заутрене, его надо чем-то заинтересовать, поднять авторитет церкви. Поэтому одновременно со школами мы еще в начале 50-х годов начали создавать здесь кооперативы, сначала по снабжению крестьян предметами первой необходимости, а потом по скупке кофе. Многие нынешние лидеры Руанды, в том числе и президент, свои первые шаги как политические деятели делали именно в этой организации. Сейчас «Абахизи» объединяет большинство крестьянских хозяйств в приозерных префектурах.

Но «католические кооперативы» не пошли дальше налаживания организованной скупки кофе, и крестьянские хозяйства по-прежнему нуждаются в технике, удобрениях, советах специалистов. Например, долгий и трудный процесс очистки кофейных зерен от покрывающей их мякоти производится здесь, как я мог убедиться, весьма примитивным способом. На плантациях то здесь, то там прямо под деревьями сидят женщины и дети и руками очищают каждое зернышко. Если ногти оказываются недостаточно крепкими, на помощь приходят зубы. Можно себе представить, сколько времени проходит, пока «обработанные» подобным способом зерна наполнят целый мешок. А немного замешкались, оставили кофе хоть ненадолго полежать неочищенным — в зернах начинается процесс брожения и цена на него резко падает.

— Много ли членов объединяет «Абахизи»? — поинтересовался я.

— Думаю, что тысячи четыре. Сейчас в районе усиливается кооперативное движение, поддерживаемое государством. Оно получило название «ТРАФИПРО». Это сокращение от французских слов: travail — труд, fidelite — верность и progres — развитие. У кооператоров есть кое-какие успехи. Но, скажу без хвастовства, тоже не без нашей помощи. Президент Кайибанда раньше был секретарем кардинала Руанды и до сих пор сохранил с церковью очень хорошие отношения. Поэтому, когда правительство приступило к созданию ТРАФИПРО, наш архиепископ монсиньор Пероден, швейцарец по происхождению, попросил правительство Швейцарии оказать ему содействие. Руанде был предоставлен кредит, и сюда направили специалистов для руководства деятельностью кооператива.

Не думаю, конечно, чтобы католические прелаты действовали бескорыстно. Им выгодно участие в ТРАФИПРО, так как это усилит их влияние среди руандийского крестьянства. Из сферы духовной церковь начинает проникать в сферу экономическую. Поэтому кооперативы в скором времени могут превратиться в весьма искусно замаскированную форму проникновения иностранного капитала в Руанду. Правительство же хотело обратного: сделать ТРАФИПРО сильным кооперативным движением, способным на первых порах конкурировать с иностранными компаниями, выращивающими и продающими кофе, а в будущем вообще отстранить иностранцев от кофейных дел.

Год спустя я вновь попал в Руанду. На этот раз мое знакомство со страной началось со столичного аэродрома и дороги, ведущей от него в город. Аэропорт этот был одной из первых новостроек молодой республики.

До завоевания независимости Руанда была всего лишь частью бельгийской колонии. Поэтому, когда 1 июля 1962 года была провозглашена Руандийская Республика, ее правительству и народу надо было начинать «создавать» страну, налаживать связи с внешним миром, закладывать основы жизнеспособной экономики и даже строить новую столицу. Взлетная площадка, расположенная возле строящейся столицы Кигали, на которую раньше приземлялись лишь небольшие самолеты, была срочно расширена. От аэродрома к Кигали в 1968 году проложили асфальтированное шоссе.

Это была первая дорога с твердым покрытием, первые восемь километров асфальта во всей стране! Я прилетел в Кигали на следующий день после ее открытия. Вдоль насыпи из желтого, еще не успевшего подсохнуть песка развевались национальные флаги. По дороге нескончаемой цепочкой шли женщины в ярких платьях, неся на головах сооружения из бананов и хвороста. Босые ноги не привыкли ходить по раскаленному асфальту, но преимущества гладкой дороги были для них очевидны — ни камешков, ни колючек. На перекрестке двое высоченных мужчин-тутси, в белых тогах-иканзу, опершись на палки, нагнулись и ощупывают дорогу, не то удивленно, не то удовлетворенно качая головами.

Пешеходов не задерживают, но редкие машины (во всей стране их вряд ли наберется три тысячи) останавливают на полпути и просят водителей уплатить за пользование дорогой. Уплатили и мы. Деньги небольшие, но помноженные на сотни машин и годы, они со временем окупят расходы на строительство первой дороги, позволят продлить ее дальше.

Потом еще одна остановка, уже поближе к городу. На сей раз двое вооруженных автоматами солдат в десантных накидках тщательно проверяют документы, просят открыть багажник и только потом, взяв под козырек, убирают с дороги заграждения: чугунную плиту, утыканную острыми шипами. Такие заграждения попадались мне в этой поездке и на других дорогах Руанды. Время для страны было неспокойное, из Конго в ее пределы вторгались белые наемники Чомбе и катангские жандармы. Их предводитель Шрамм, по прозвищу «Дубинка», грозился пойти войной на Кигали, если руандийское правительство откликнется на требования Конго и передаст чомбовских головорезов в руки правосудия.

По обе стороны дороги, словно гигантские волны, бежали зеленые холмы. Возделанный или заросший у подножия лесом округлый холм, узкая, метров сто, долинка и опять холм. И так вся Руанда, десятки километров.

На таких кое-где поросших эвкалиптовыми рощами холмах стоит и Кигали. На вершине холмов четыре улицы: Центральная, Президента, Парламента и Павла VI. Хотя их названия указывают на то, что они находятся в центре города, не все они еще залиты асфальтом, не на всех есть электрическое освещение. В нижней части холмов располагаются жилые хижины и торговые ряды. Город одноэтажный. Кигалийский «небоскреб» — четырехэтажное здание почты и телеграфа.

Действующие в Руанде компании стран «Общего рынка» и банки куда богаче, чем ее правительство. Поэтому несколько новых домов, в которых разместились их конторы и правления, также можно причислить к «архитектурным достопримечательностям» этой самой маленькой африканской столицы.

Когда я впервые попал в Руанду, европейцы сетовали на перебои с продовольствием. Некоторые ездили за продуктами в Кампалу или Бужумбуру, другие дожидались прибывавшего раз в неделю самолета из Брюсселя, на котором привозили свежее масло и даже хлеб. Но в этот мой приезд я заметил посреди города новое здание пекарни, уличные торговцы зазывали покупателей, расхваливая товары, только что полученные из соседних Кении и Уганды. Еще бывают перебои с водоснабжением, но уже совсем не обязательно вставать каждую ночь и наполнять все тазы и ведра. С наступлением вечера уже не весь город погружается в кромешную темноту — над улицами центрального квартала изогнули жирафьи шеи неоновые светильники. То там, то здесь среди зелени видны строительные леса, дорожные машины ровняют холмы, прокладывают на них дороги, роют траншеи подземных коммуникаций.

Но с гостиницей — проблема. Таковой, по сути дела, в городе еще не было, она лишь начинала строиться. Поэтому меня поселили в доме какого-то французского инженера, уехавшего в отпуск на остров Реюньон. Дом был расположен на холме, который только что начали заселять. Называют его холмом специалистов, потому что живут здесь, в крохотных особняках, иностранные инженеры, преподаватели, врачи. Своих квалифицированных кадров в стране еще нет.

Главное, что поражает и в Кигали, и во всей Руанде, — это обилие людей. Удалитесь от столицы на десять, пятьдесят или даже на сто пятьдесят километров (дальше нельзя: попадете в другую страну) — и всюду, поднимая красную пыль, вас будет окружать поток босоногих людей. Руандийцы шутят: «Под каждым банановым листом у нас сидит человек. А ведь из бананов делают пользующееся большой популярностью пиво уругуагу, и они занимают пятую часть наших обрабатываемых земель. Так что сами понимаете, сколько у нас банановых листьев. Вряд ли их кто может подсчитать».

Но людей пересчитали, и тут уже не до шуток. Население крохотной Руанды — 3,3 миллиона человек, причем в год оно увеличивается на 3,3 процента. Если этот темп сохранится и в будущем (что вполне вероятно, учитывая появление в стране медицинских учреждений), то через двадцать три года численность населения удвоится.

Уже сейчас Руанде принадлежит в Африке рекорд по плотности населения: 163 человека на один квадратный километр. Лишь два процента людей живут здесь в городах и не связаны с землей. Остальное население составляют крестьяне.

Руанда — страна, обладающая плодородными вулканическими почвами и расположенная у самого экватора, где можно снимать по три урожая в год. Казалось бы, она должна быть краем изобилия, этаким тропическим раем, где африканцу достаточно потрясти пальму, чтобы быть сытым и одетым. Но так ли это?

Я выхожу на дорогу, которая буквально запружена народом, главным образом женщинами. Издали кажется, что у них фантастические прически. Но когда они приближаются, оказывается, что у них на головах или гроздья бананов, или огромные горшки, или связки дров. Большинство людей направляется на небольшой, но шумный рынок, что раскинулся в низине, между «холмом специалистов» и центром города.

Считают, что рынок этот и дал начало Кигали. Когда в 1892 году немец Оскар Бауман первым из европейцев добрался до этих мест, города здесь еще не было, а базар существовал. В 1907 году немецкие колониальные власти создали по соседству с рынком свою штаб-квартиру, построили небольшой поселок и приказали местным жителям свозить в Кигали излишки продуктов, слоновую кость и шкуры. Давали руандийцам за них гроши, иногда попросту отбирали. Но в буржуазной немецкой историографии этот процесс ограбления называется «началом приобщения туземцев к денежным отношениям».

После первой мировой войны на смену немецким колонизаторам пришли бельгийские «опекуны». Кигали стал центром колониальной провинции. После этого на его рынке быстро исчезла слоновая кость: слоны были истреблены; пропали накидки из шкур леопарда — непременный наряд воинов-тутси; стали редкостью инкангара — неповторимые по своей красоте и тонкости работы плетеные изделия из соломки папируса: крохотные коробочки, бочонки для хранения украшений и огромные сосуды для муки. У руандийских женщин не было времени полировать каждую соломинку, выбирать из тысяч сотню одного золотистого оттенка, сплетать их в сложном рисунке, изобретать никогда не повторяющие одна другую формы. Ведь им надо было вырастить на своем крохотном поле кукурузу, сорго, батат, бананы и продать их на рынке в Кигали. Вырученные же деньги отдавали властям. Неуплата налога в лучшем случае каралась тюрьмой. Нередко неплательщиков сажали в пустые бочки из-под мазута, которые ставили затем на тлеющие уголья. Таков был более современный способ «приобщения туземцев к денежным отношениям».

Людским муравейником шумит и копошится рынок Кигали. Теперь уже никто не отнимает у свободного руандийского крестьянина его урожай и не сажает его в раскаленную бочку. Рынок, особенно столичный, — это своеобразное зеркало экономики всей страны.

На деревянных рамах развешаны отрезы пестрого ситца и дешевой одежды. Ее шьют на улице, расположенной чуть повыше. Портняжеством занимаются исключительно мужчины. Рядом с их «мастерскими», прямо на земле, — разноцветные пластмассовые чашки и тарелки, крохотные зеркальца, осьмушки мыла, горстки сигарет, гребенки, бусы, медные браслеты. Лежат горки арахиса по десять — двенадцать орешков, початки кукурузы, которые продают, разделив на две три части, и бананы, бананы, бананы. Их почти никто не покупает, и они гниют, наполняя воздух вокруг рынка тошнотворным кисловатым запахом.

Тут же, под открытым небом, на разложенных на земле банановых листьях и потертых циновках разместились африканские пивные. В огромных, не меньше метра высотой, пузатых горшках икибинди пенится банановое пиво уругуагу. Тот, кто хочет отведать этот напиток, покупает по соседству полый стебель тростника, опускает его в горшок и, стоя, потягивает пиво. Цена этого удовольствия — всего лишь несколько мелких монет, но, очевидно, даже такая плата рассчитана на максимальное удовлетворение потребностей. Местные пиводуи надолго засовывают свои трубки в горшок, затем удаляются в скрытую от глаз публики канаву и вновь появляются у икибинди, не вызывая при этом никаких нареканий владельца «пивной».

На столичном базаре, как и на внутреннем рынке страны в целом, ощущается еще нехватка продовольствия. На своих крохотных полях крестьяне сеют немного сорго, фасоли, гороха, сажают батат, маниоку. Их доля в сельскохозяйственном производстве огромна: они дают около восьмидесяти процентов продовольственной продукции. Но все это потребляется самими крестьянскими семьями, только немногие африканцы, живущие вблизи крупных населенных пунктов, доставляют небольшое количество продуктов на рынок. А это значит, что огромное большинство руандийцев все еще живет натуральным хозяйством.

Колониальные «методы» приобщения африканской деревни к денежным отношениям не оправдали себя. До сих пор доход на душу населения в Руанде остается чуть ли не самым низким в мире и составляет тридцать пять долларов в год.

Как-то руандийские журналисты и сотрудники министерства сельского хозяйства, с которыми я много и долго обсуждал судьбы развития экономики Руанды, пригласили меня съездить на северо-восток страны, в Габиро. Там правительство начало проводить многообещающий эксперимент, о котором много и с надеждой говорили руандийцы. По пути мне предложили заглянуть в Национальный парк Кагера — царство непроходимых болот, колыбель великого Нила.

День выдался солнечным и не жарким. В общем был обычный день для Руанды — страны, приподнятой на полторы тысячи метров над уровнем моря и вообще не знающей, что такое жара. Восемнадцать градусов зимой и двадцать летом — вот доказательство тому, как далеки от истины наши традиционные представления о повсеместном «африканском пекле».

И перед нами, и навстречу нам пыхтят огромные, многотонные грузовики, доверху груженные бочками с мазутом, каким-то оборудованием, ящиками с консервами, кипами тканей и одежды, — в общем всем, что нужно для страны, для ее существования. Дорога, по которой едет наша машина в Габиро, идет в Уганду и дальше, в Восточную Африку, с которой все активнее начинает торговать Руанда.

В англоязычной литературе применительно к Руанде укоренился очень емкий эпитет land-locked — «страна, запертая сушей». Преодоление географического затворничества для государства, которое поставило свое будущее в зависимость от экспорта сельскохозяйственной продукции, — проблема первостепенная. В былые времена, когда Бельгия пристегнула Руанду-Урунди к своему главному владению — Конго, почти все экономические связи Руанды осуществлялись по конголезским дорогам. Но сейчас республика сама вольна выбирать партнеров, и на смену политическим соображениям колонизаторов пришел экономический расчет. От Кигали до конголезского побережья Атлантического океана — две тысячи километров, до портов на Индийском океане — Момбасы и Дар-эс-Салама — чуть больше тысячи. По-этому-то и пыхтят перед нами перегруженные грузовики.

Когда дорога вступает на территорию парка Кагера, впереди начинают попадаться огромные стада антилоп топи и конгони. Один раз метрах в сорока от автомашин солидно прошествовала бегемотиха с детенышем; важно остановилась на шоссе, зачем-то раскрыла огромную пасть и двинулась дальше.

В Габиро, куда мы добрались за полдень, руандийцы повели меня осматривать хозяйства, которые получили название пейзанатов. Здесь, на залежных территориях, на землях, расположенных вблизи дорог и троп, правительство на собственные средства создает индивидуальные фермы. Затем их в рассрочку передают крестьянам. В каждом таком хозяйстве два гектара земли, на которых выращивают различные продовольственные культуры и занимаются разведением скота. Экспериментальные хозяйства в Габиро существуют лишь четыре года, но доход крестьян в этом районе уже возрос в три раза. Кое-где в долинах устроены запруды. В этих принадлежащих жителям соседних холмов водоемах с недавних пор начали разводить гусей и уток. Редко, пока еще очень редко, мелькают изумрудные кусочки рисовых полей. В условиях Руанды культура эта необычайно перспективная, под рис решено отвести крупные площади. Найти их в стране можно: в понижениях между холмами, где скапливаются дождевые воды и где пока что растут лишь папирусы, много пустующих земель.

Руанда — это крестьянская страна без деревень. Образно говоря, каждой крестьянской семье или нескольким семьям родственников принадлежит холм. И когда вы спрашиваете у руандийца, где он родился или где оставил семью, он отвечает: «На холме таком-то». В средневековой Руанде существовали даже «начальники холмов» — нечто вроде старейшин. Холм официально признан низовой административной единицей страны. В уставе правящей партии ПАРМЕХУТУ фигурируют понятия «холмовой комитет», «организация холма».

Однако холмы, ласкающие взгляд туриста и придающие особое очарование этой стране, в будущем могут стать серьезным препятствием для развития земледелия. Какая из современных сельскохозяйственных машин пригодна для обработки лоскутов полей, жмущихся по крутым склонам? Сейчас эта проблема еще не стоит, поскольку в колониальные времена во всей стране насчитывалось десять тракторов и за последние годы их число растет не так уж быстро. Но там, где пытались применить технику, вслед за глубокой вспашкой начиналась эрозия. Ливневые потоки моментально смывали землю, которая раньше худо ли, бедно ли, но кормила людей.

Земля Руанды — это в основном пастбища. Ее холмы покрыты сочной травой, а вода в ее водоемах, не зараженная мухой цеце, вполне пригодна для питья. Никто не знает, когда и откуда появились здесь первые скотоводы и кто они были. Но сегодня в Руанде скотоводством занимаются почти исключительно тутси. Природа пошутила, когда поселила в Руанде по соседству с пигмеями этих великанов — самых высокорослых людей земного шара. Их средний рост — 186 сантиметров, двухметровые мужчины здесь не редкость. В исконных районах тутси, близ Кибуе, по берегам Киву, мне попадались «дяди Степы» ростом 2,3 метра. Тутси, как правило, очень худы, с прямой осанкой. Принадлежащий им скот — настоящий скот народа-великана. Это упитанные, медлительные животные, с огромными, достигающими трех метров в размахе, лирообразными рогами. Тутси называют своих коров «иньямбо».

Иньямбо для тутси — святая святых. И трудно сказать, познакомившись с укладом жизни этих скотоводов, существуют ли коровы для их блага или тутси живут, чтобы оберегать коров.

Близ Рухенгери я чуть было не сделался убийцей. Через дорогу, по которой ехала моя машина, переходило стадо. Когда я вплотную приблизился к одной из длиннорогих красавиц, внезапно откуда-то между колесом и коровой появился пастух. Машина шла медленно, и я успел нажать на тормоза. Но факт остается фактом: человек бросился под колеса, чтобы спасти корову.

Здесь никогда не ударят животное и не обзовут его бранным словом. Пастух у тутси — это не мальчик и не немощный старик, а мужчина в расцвете сил, ведь это самая ответственная и почетная работа. Он не спит в тени, а весь день занят делом: моет иньямбо, до перламутрового блеска натирает их рога песком или отгоняет от них мух.

Стоит ли говорить, что тутси не едят мяса, что в самые голодные времена они не резали своих иньямбо. Сейчас в Руанде около шестисот тысяч коров, однако в год в стране забивают лишь двенадцать — четырнадцать тысяч голов крупного рогатого скота. «Священные стада» тутси превратились в крупную хозяйственную проблему. Чтобы обеспечить страну собственным мясом, надо изменить психологию, уклад жизни целого племени.

Высокорослые пастухи в длинных белых тогах и с длинными палками-инка, пасущие стада длиннорогих коров, сделались как бы частью руандийского ландшафта. Но иногда можно встретить пастуха-тутси в совершенно фантастическом одеянии — во фраке или смокинге, в тоге, но в цилиндре. Видимо, поручив стадо заботам брата, пастух выбрался в Кигали и там в развалах тряпья, сбываемого старьевщиками из Европы, купил наряд по росту, украшавший некогда сухощавого светского сноба.

Предания тутси гласят, что раньше они жили в Египте. И хотя сейчас в Северной Африке нет ни племен, похожих на тутси, ни скота, подобного иньямбо, на рисунках, сохранившихся от времен фараонов, можно увидеть изображения животных с огромными лирообразными рогами и чернокожих пастухов с классическими чертами лица, отнюдь не банту.

Те же предания рассказывают, что много, очень много лет назад в местах, где тутси пасли свои стада, случилось великое несчастье. Реки, которые раньше текли по их землям, повернули вспять или высохли. Дожди прекратились, и равнины, на которых некогда зеленела сочная трава, превратились в пустыню. Иньямбо нечего было есть, и красавицы-коровы начали гибнуть.

И тогда старейшины-тутси решили покинуть пораженные засухой места и идти на юг, искать новые пастбища. Они шли долго, и никто не знает, сколько великанов-воинов, статных женщин и лиророгих иньямбо погибли во время этого перехода. Позади оставались горы и пустыни, населенные враждебными племенами равнины и непроходимые леса. Но тутси упрямо шли, а когда силы совсем оставляли людей, они цеплялись за рога иньямбо, и коровы поддерживали их. Наконец впереди мелькнула гладь большого озера, и пьянящий запах пряных трав с прибрежных лугов заставил людей напрячь силы, прибавить шагу. Здесь была и вода и сочная трава для скота. «А раз будут живы и сыты иньямбо, значит, будут счастливы и тутси», — порешили старейшины. Так тутси обосновались в Руанде. Историки считают, что было это примерно в XV веке.

Богатый край, конечно же, не пустовал, плодородные долины были издавна заселены земледельцами-хуту, а в лесах охотились пигмеи. Но вскоре сильные и воинственные тутси покорили их и создали в самом центре Африки феодальное государство. Правила им династия Умуньигинья, с генеалогическим древом которой может соперничать не всякий европейский двор. По мнению африканского ученого Алексиса Кагамэ, Умуньигинья находились у власти около четырехсот лет.

По складу своего характера тутси — аскеты. Они довольствуются малым, воспитывают в молодежи преданность своим иньямбо и приучают ее к лишениям. Эта «племенная психология» отражалась и в государственной организации средневековой Руанды — государства, где царила железная дисциплина. Эту дисциплину олицетворял мвами — обожествленный еще при жизни король-аскет, не знавший роскоши, проводивший жизнь в войнах, считавшийся владыкой над жизнью и смертью своих подданных, распоряжавшийся землей и скотом. Солдат своей армии мвами воспитывал по-спартански. Все юноши, достигшие определенного возраста, проходили специальную военную подготовку. В этот период будущие воины не должны были видеть женщин, проводили время в тяжелых физических упражнениях, узнавали, что такое голод. Так же воспитывались и пастухи, которым в будущем доверяли уход за армейским скотом. Руандийская армия была одной из самых сильных в Межозерье. Не только высокие горы, но и смелость солдат-тутси — причина тому, что Руанда была одним из немногих районов во всей Африке, не затронутых работорговлей.

Однако ко времени появления здесь европейцев феодальную Руанду раздирали противоречия. Правда, аристократия тутси до последнего дня существования монархии не особенно стремилась отдавать свою власть бельгийцам, а руандийские короли систематически выступали с требованиями прекращения «опеки» над страной и предоставления ей независимости.

История «королей-бунтарей» — отличная тема для детективного фильма. Выступавший против ограничения своей власти мвами Юхи Мусинга, правивший в 30-х годах, был приглашен бельгийцами в Конго и там скончался при подозрительных обстоятельствах. Чтобы отстранить от власти его преемника Шарля Мутара III Рудахигва, бельгийцы решили даже не разоряться на транспортные расходы. Мвами пригласили в Бельгию, но перед отъездом врач-бельгиец вместо прививки желтой лихорадки сделал королю инъекцию, после которой он скончался через несколько часов…

Агония бельгийского колониализма в Руанде была страшной и кровавой. Классовые противоречия между тутси и хуту были направлены бельгийцами в русло межплеменной вражды. Дважды, в 1959 и 1963 году, им удавалось спровоцировать в стране вспышки племенной резни. Дважды беженцы-тутси пересекали границу Руанды и, спасаясь от террора, бежали в Бурунди, Уганду, Конго. В этой резне гибли не только феодалы, уничтожались не только дворы знати. Национальная трагедия, спровоцированная колонизаторами, ударила в первую очередь по скотоводам-беднякам. Настроенные против феодалов, они могли стать союзниками угнетенных масс хуту в их борьбе. Именно их союза и боялись бельгийцы.

Сегодня в Руанде спокойно. Межплеменные столкновения сделались достоянием истории, конституция республики провозгласила равенство населяющих ее народностей. После создания независимой Руандийской Республики традиционное классовое деление руандийского общества на тутси и хуту постепенно себя изживает. На вопрос о национальной принадлежности образованные африканцы теперь, как правило, отвечают: «руандиец» или «баньяруанда», хотя рост и черты лица собеседника лучше всяких слов говорят о происхождении его предков.